Емцев Михаил, Парнов Еремей / книги / Черный ящик Цецеры

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 4264
Автор: Емцев Михаил, Парнов Еремей
Наименование: Черный ящик Цецеры


М. Емцев, Е. Парнов


                               ЧЕРНЫЙ ЯЩИК

                                  ЦЕРЕРЫ


                                  Роман1



  1

  В открытых дождю и ветру кустах замер голодный затравленный зверь.
  Когда-то у него было имя. Крупные политические статьи он подписывал
полностью: Август Карстнер, корреспонденции и фельетоны - А. Карстнер,
короткие заметки - просто А. К.
  Теперь же он откликался только на номер. Мир сузился до линии горизонта.
Существовало только то, что можно было слышать, осязать, видеть...
  Он осторожно раздвинул упругие елочки и медленно приподнял голову. Шоссе
блестело, как матовое серебро. Прибитая ночным дождем трава пахла осенью.
За автострадой лежала болотистая низина, тонувшая в насыщенном водяной
пылью тумане.
  Он поежился при одной только мысли, что ему еще предстоит идти по этой
низине, догоняя съеденный туманом горизонт. Ботинки его были разбиты
вконец, мышиные брюки с желтым лагерным кантом промокли и отяжелели от
налипшей глины. Нервное напряжение постепенно спадало. Карстнер
почувствовал усталость и боль в ногах. Ему захотелось опять прижаться
щекой к мокрой жухлой траве, бессильно распластать руки и никуда не
стремиться. Но еще больше хотелось есть.
  Он подумал, что через какой-нибудь час в лагере начнут раздавать горячий
кофе и липкий тяжелый хлеб, и ощутил даже некоторое сожаление. Но острая
спазма в желудке и судорога в гортани отвлекли его от мыслей о лагере. Он
закрыл глаза и с усилием проглотил скупую слюну. Стало легче. Туман
постепенно таял. Но, делаясь менее осязаемым, он приобретал запах,
щекочущий морозный запах разведенного в воде крахмала. Карстнер
закашлялся. Уткнувшись в рукав мокрого, пахнущего псиной ватника, он
заглушил сотрясавший его кашель и вытер тыльной стороной ладони слезящиеся
глаза.
  До темноты оставалось часов девять, и Карстнер не знал, сумеет ли он
дождаться ночи. Дотянувшись зубами до ветки, он откусил хвоинку и с
наслаждением ощутил ее пронзительный вкус. Рот сейчас же наполнился жадной
горячей слюной. Карстнер проглотил ее и откусил еще одну жесткую колючую
иглу.
  Он уже давно научился не замечать хода времени. Время обладает
способностью тянуться, как вязкая смола, и утекать быстрыми струйками
воды. Все зависит только от себя. Карстнер закрыл глаза, и время стало
обтекать его.


  Команду, в которой был Карстнер, повезли на ночные работы. Прорывая завесу
дождя, фары гнали перед машиной пузырящуюся ноздреватую воду. Скользившие
в небе лучи прожекторов освещали серебристые колбасы аэростатов.
Призрачные световые блики пробегали по мокрым лицам, маслянисто блестели
на толстых прутьях клетки и гасли в стремительно падающих каплях дождя.
  Машина остановилась перед шлагбаумом. Одноколейка тонула в черном
невидимом лесу. Хлопнула дверца. Кто-то грузно прыгнул на мокрую землю.
Еще раз хлопнула дверца. Эсэсовцы перекинулись несколькими фразами, и
стало тихо. Вспыхнул фонарик, световой круг, ослепляя, пробежал по лицам.
  Лязгнули цепи, и задний борт отвалился. Звякнул ключ, со скрежетом
поползла задвижка. Эсэсовец открыл клетку. Люди замерли.
  - Живо! В колонну по четыре! Живо!
  Они прыгали на скользкую упругую землю, ничего не видя, прямо на слепящий
свет.
  - Смирно!
  Орднунгдинст2 проверил людей и выровнял шеренги. Карстнер уловил запах
сигаретного дыма. Ноздри его затрепетали. Красный огонек дрогнул и,
рванувшись в темноту, описал параболу. Карстнер механически отметил место,
куда упал окурок. Но поднять его не смог. Команда побрела вдоль
одноколейки.
  - Живей!..
  Они пошли быстрее, но стали чаще спотыкаться. Когда кто-нибудь падал, все
останавливались, и орднунгдинст пускал в ход дубинку.
  Шли минут сорок. Невдалеке мигнул огонек, три раза мигнул и погас.
Эсэсовец приказал остановиться и пошел вперед. Через некоторое время он
вернулся и велел идти дальше. Карстнер смотрел себе под ноги, но ничего не
видел. Он боялся поднять голову - ему почему-то казалось, что он тогда
неминуемо споткнется и упадет. Когда команда остановилась, он огляделся.
  На деревьях висели светильники. Лампочки тускло освещали большую поляну и
медленный дождь над ней. Мокрым блеском отливали буксы четырех товарных
вагонов. От светильников тянулись провода в резиновой изоляции. Точно
лианы, опутывали они сосновые стволы и пропадали где-то в черноте
невидимого леса. Очевидно, там находилась передвижная электростанция.
Одноколейка обрывалась прямо на поляне. Отцепленные вагоны стояли почти у
самого конца полотна. Несколько поодаль пыхтела автомотриса, возле которой
покуривали двое эсэсовцев в блестящих резиновых плащах.
  Шелест дождя гасил звуки. Веки сделались тяжелыми, хотелось спать.
  Карстнер вместе с пятью другими хефтлинками должен был разгрузить вагон.
Второй слева.
  Где-то забухали зенитки. Завыла сирена. В небе скрестились чахлые ходули
прожекторов.
  - Стой! Назад! - заорал эсэсовец.
  Команда вновь выстроилась в шеренги по четыре. Эсэсовец велел всем лечь
лицом вниз.
  - Если хоть одна сволочь шевельнется, перестреляем всех без
предупреждения, - услышал Карстнер тихий голос.
  Холодные капли неторопливо долбили затылок. Когда промокла вся спина,
Карстнер перестал чувствовать отдельные капли.
  Над ним гудели самолеты. Разрывы зенитных снарядов больно отдавались в
барабанных перепонках. Тарахтели крупнокалиберные пулеметы. Земля пахла
прелой хвоей.
  Потом послышался свист. Нарастающий и неотвратимый. Казалось, он
отзывается в спинном мозгу. Карстнер опять различил холодные удары
отдельных капель. И вдруг стало светло. Он сразу увидел рыжие травинки,
сосновые иглы, полусгнившую черную шишку. Что-то рвануло. Уши забило
нестерпимой болью. Карстнер раскрыл рот. Трава сделалась малиново-красной.
Яркий свет сменился дымной тенью, и вновь полыхнул свет. В ветвях
зашелестели осколки. По земле застучали гравий и щепки.
  Карстнер услышал автоматную очередь, и снова послышался нарастающий свист.
  Его мягко приподняло с земли и куда-то швырнуло. Он больно ударился
головой и покатился неведомо куда сквозь хлещущие по лицу мокрые голые
ветки.
  Когда он поднял голову, вокруг было темно и тихо. Тишина стояла такая, что
хотелось кричать и биться головой о землю. Горло щипал едкий железный
запах. Карстнер открыл рот и попытался откашляться. В ушах что-то
щелкнуло, точно вылетели пробки. Дождь все еще тускло шуршал в опавшей
листве. До него долетел тихий стон. Он прислушался: где-то рядом.
  - Кто это? - спросил Карстнер.
  - Хефтлинк номер 17 905... Я, кажется, ранен... Не могу встать.
  - Где вы? Это я, Карстнер. Август Карстнер из восьмого блока. Где вы?
  - Карстнер? Кажется, я кончаюсь... Карстнер... ползи ко мне.
  Полыхало далекое зарево. В малиновом сумраке Карстнер увидел лежащего
метрах в десяти человека.
  - Что с вами? - спросил Карстнер.
  - Ничего не вижу... И нога... Сильно болит. Посмотри, что с ногой.
  - Очень темно. Я сам почти ничего не вижу.
  - Тогда не так плохо. А я решил, что ослеп... Перевяжи мне ногу. Может,
смогу встать.
  Карстнер нащупал грудь раненого и осторожно повел рукой к его ногам.
  - Больно?
  - Другая нога...
  Карстнер передвинул руку. Раненый застонал мучительно и глухо. Карстнер
скользнул ладонью к колену. Рука неожиданно попала на землю, во что-то
скользкое и липкое.
  - Ну?.. Что? - спросил раненый, корчась от боли. - Пощупай ступню...
Кажется, у меня раздроблена ступня.
  - У тебя нет ступни, - глухо ответил Карстнер и облизал потрескавшиеся
губы, - и ноги нет.
  - Так, - отозвался раненый.
  - Я перевяжу тебя. Сейчас! Я быстро...
  - Не надо! Так будет скорее... Ты политический?
  - Да.
  - Коммунист?
  - Нет. Социал-демократ.
  - За что?
  - Саботаж.
  - Срок.
  - Бессрочно.
  - Так...
  Раненый дышал тяжело и влажно, с присвистом.
  - Что думаешь делать, Карстнер?
  - Не знаю...
  - Тебя все равно расстреляют. За попытку к бегству... если найдут, конечно.
  - Да.
  - Кем ты был?
  - Журналистом.
  - Опыт подпольной работы есть?
  - Очень небольшой. Меня скоро взяли.
  - Так... Распори подкладку... Вот здесь... Нашел?
  - Да!
  - Спрячь. Кроки и компас... Иди все время на север, пока не попадешь к
автостраде на Гамбург. Тогда кроки... Хутор Маллендорф. Там помогут. Не
забудь передать привет от Янека. Понял?
  - Да.
  - Вот и хорошо...
  - А как же вы?.. Я...
  - Со мной все кончено. Я действительно не вижу... Не забудь про Янека.
Пароль. Понял?


  Карстнер открыл глаза. В тумане высветился слепящий бледно-латунный диск.
Было часов двенадцать, а темнеть начинало в шесть. Пронесся
"опель-адмирал". Карстнер успел заметить забрызганные грязью крылья и
матовую водяную тень на черном лаке.
  Проскрипела телега с копной сена. Проехала машина красного креста. Шоссе
местами просохло, и сквозь колючую хвою отчетливо виднелись черные трещины
на серых проталинах. Эфирным контуром, как на недодержанном негативе,
проявилась силосная башня. Карстнер достал компас. Туман таял, день обещал
быть хорошим. В подсыхающих лужицах на шоссе отражалось чуть тронутое
желтизной небо.
  Карстнер отполз назад. Осторожно приподнялся и, пригибаясь, пошел обратно
в лес. Кисловатый запах прелой дубовой листвы и хвои опять вызвал ощущение
голода. Чтобы согреться и не думать о еде, он начал собирать сухой
валежник. Спичек не было, да он и не решился бы разжечь костер. На поиски
хвороста и рыжих высохших елок его толкало стремление хоть что-то делать.
Найдя в небольшом ельничке сухое место, тщательно покрыл лапником
усыпанную ломкими иглами песчаную землю. Потом, отвязав разлохмаченную
веревку, придерживавшую оторванную подметку, скрепил ею верхушки двух
елочек. Получилось нечто вроде арки. Часа полтора ушло на вязку фашин.
Соорудив из них ограду вокруг арки, он осторожно укрыл свое шаткое
сооружение большими ветками, потом засыпал их мелким хворостом и
оставшимся лапником. Затем прополз в оставленный лаз и закрыл его изнутри
фашиной.
  Лежать было все так же холодно, но Карстнер знал, что теперь он не
замерзнет.
  Он закрыл глаза и попытался уснуть. Но после большого нервного напряжения
или хронического недосыпания никогда не удается уснуть сразу. Временами
Карстнер куда-то проваливался, забывался в глубоком, как омут, оцепенении.
Но сейчас же нервно вздрагивал, ошалелыми затравленными глазами
всматривался в дырявый сумрак шалаша, не понимая, где он и что с ним.
Сознание возвращалось медленно. Он облегченно вздыхал, щупал карман с
компасом и облизывал запекшиеся губы. Хотелось пить. Потом опять он
куда-то проваливался. Порой мучительную границу беспамятства и смутной
одури разрывали вспышки глухих кошмаров. Карстнер видел себя бредущим по
гулким осклизлым коллекторам городской канализации. Бежали черные воды,
дробился в лоснящихся стенках огромных каменных труб случайный подземный
свет.
  Спасаясь от преследования, он спустился однажды в открытый люк канализации
и двое суток бродил, как тень, прислушиваясь к шуму грязных и пенистых вод
городской Леты.
  Мучительными, из-за перехватывающей дыхание бессильной ненависти, были и
воспоминания об аресте... Лиззи, длинноногая Лиззи с загадочными зелеными
глазами. Кошечка Лиззи, младшая сестра жены. Она показала гестаповцам
тайник - бачок с двойными стенками. Чугунный бачок в уборной.
  С шумом срывается спущенная вода, гулко падает тяжелая крышка. Или это
шумят воды в подземных каналах? А может, бьют в рельс на аппельплаце?..
Нет, это шумит выливаемая из ведра вода в комнате 307 полицейпрезидиума.
Это с гулом и свистом возвращается сознание, возвращается только для того,
чтобы опять можно было ощущать боль.
  Поют, гудят, свистят, воют радиоволны. Стучит, стучит, стучит ротапринт.
Шуршат листовки под пиджаком. Они так сильно шуршат, что, наверное, слышно
даже в конце улицы. Почему никто не обращает внимания? Они же так шуршат!
  Или это умирает ветер в голых кустах на лесной опушке?..


  ...До хутора Карстнер добрался поздно ночью. Не найдя калитки, он лег на
землю и прополз под жердью изгороди. С трудом поднялся и медленно побрел к
дому, давя гниющую ботву. Окна были темны.
  Пахло свиным навозом и гнилым картофелем. Хлев отбрасывал четкую тень. В
целом мире не раздавалось ни звука. Только изредка поскрипывал жестяной
флюгер. В звездном свете сероватым ночным отсветом поблескивала черепица.
  Карстнер постучал. Стук отозвался в ушах громовыми ударами. Сердце прыгало
у самого горла. Он сел на ступеньку. В доме по-прежнему тихо. Он постучал
сильнее. Легкое дуновение ветра повернуло флюгер. Карстнер собрался
постучать еще раз, когда за дверью послышались тихие, как вздохи, шаги.
  - Кто!
  - Привет от Янека!.. Откройте...
  Щелкнул замок. Дверь бесшумно отворилась. Карстнер увидел сначала
расширяющуюся световую щель, потом чью-то белую фигуру с керосиновой
лампой. Огонек под стеклом едва теплился.
  - Привет от Янека! - сказал Карстнер и попытался подняться. Огонек
подскочил вверх. Боли он не чувствовал и думал о себе, как о ком-то
постороннем. Последнее, что он увидел, был шаткий язычок красноватого
пламени. Кто-то поставил лампу вровень с его щекой.
  - Привет от Янека! - еще раз сказал Карстнер, а может, он только хотел
сказать...


  ...Четверо суток Карстнер отъедался и отсыпался в Маллендорфе, стремясь
продлить как можно дольше упоительное ощущение тепла, сытости и
безопасности.
  Хозяин хутора, сухощавый мрачный старик, дал ему одежду, которая сразу же
превратила Карстнера в типичного рабочего гамбургских верфей. Лагерное
тряпье старик сжег.
  - Больше вам здесь оставаться нельзя, - сказал он однажды утром, ставя
перед Карстнером кастрюлю дымящегося картофеля, - того и гляди появится
бауэрфюрер. Он может что-нибудь пронюхать.
  - Хорошо. Сегодня уйду... Когда стемнеет.
  - Куда вы без документов!
  Карстнер пожал плечами и, отправив в рот последний кусочек пареной брюквы,
потянулся за картофелиной.
  - Мы ждали другого и приготовили документы для него... Но пришли вы... Для
вас у меня нет документов.
  Карстнер опять ничего не ответил и, взяв еще одну картофелину, посыпал ее
крупной сероватой солью.
  - Придется переправить вас в Гамбург так... Там сделают документы.
  - На всех дорогах сейчас пикеты.
  - Это так, - согласился старик. - Но я думаю, можно подняться по Эльбе на
барже. Только придется не высовывать носа из трюма.
  - Ну, это пустяки.
  ...Он сошел на берег севернее Гестахта. Оттуда до Гамбурга ходил трамвай.
Поднявшись по откосу, Карстнер миновал лесопилку и вышел к трамвайному
парку. Он шагал вдоль побеленного бетонного забора, стараясь держаться
непринужденно. Изогнутые трамвайные дуги, дойдя до пересечения проводов,
трещали, на лоснящийся булыжник мостовой сыпались синие искры. И каждый
раз это заставляло Карстнера вздрагивать. Он не мог забыть, как однажды
ночью бросился на проволоку хефтлинк номер 14271 Лео Брунес. Послышалось
противное шипение и тоже посыпались искры. Только не голубые, оранжевые. И
запах!..
  Потом на всех вышках зажглись прожектора, пулеметы взяли проволоку на
прицел, и ток отключили.
  Пронзительно заклекотал звонок. Карстнер вздрогнул и шарахнулся в сторону.
Он чуть было не попал под трамвай. Грохочущий вагон пронесся мимо. Но звон
все еще стоял в ушах. Будто колотили в рельс на аппельплаце.
  Сумерки быстро сгущались. Зажглись фонари. Оми мерцали в дрожащем воздухе.
В сплетении трамвайных проводов появилась луна. Белый забор парка
поголубел. В воздухе пахло бензином и гарью. Карстнер с наслаждением
вдыхал этот специфический городской запах. На углу, возле небольшой пивной
"Трильби", он увидел выползающий из парка трамвай. Сел во второй вагон и
взял билет до Баденхауза. Получив сдачу с трех марок, поднял воротник и
сделал вид, что собирается спать.
  Пока вагон тащился до Баденхауза, совсем стемнело. Карстнер видел в окне
свое полупрозрачное отражение.
  Он пересел на седьмой автобус. Свободных мест не было, и он сразу же
прошел вперед, к шоферу. Прижался лбом к стеклу. Ему все казалось, что
чей-нибудь внимательный взгляд разгадает хефтлинка. Но никому не было до
него дела. Многие выглядели теперь такими же усталыми равнодушными
дистрофиками.
  Вошел инвалид в синих очках, с запорошенной пороховой синью щекой.
Какая-то женщина уступила ему место. Протиснулся к выходу фронтовик с
забинтованной головой. Задел локтем Карстнера. Извинился. Карстнер видел
все с лихорадочной четкостью, но не мог отрешиться от странного ощущения,
что это происходит во сне или на дне моря.
  - Кобленцштрассе! - объявил кондуктор.
  Карстнер вышел. Его слегка поташнивало. Несколько раз глубоко вздохнув, он
огляделся. Стекла домов были крест-накрест залеплены полосками бумаги. Над
входом в бомбоубежище горела синяя лампочка. Мимо прошли два старика с
повязками противовоздушной обороны. На всей улице горел один фонарь. Было
тихо и безлюдно. Дойдя до перекрестка, он свернул налево и пошел по Генрих
Гиммлерштрассе, бывшей Дрейкирхенштрассе. Каждый шаг гулко отдавался в
ушах. Лунные тени черепичных крыш ложились на асфальт причудливыми косыми
узорами. Темные окна мансард, узкий зазубренный силуэт костела,
трагическое переплетение безлистных ветвей - это напоминало черно-белый
эскиз декораций. "Принцесса Мален" - подумал Карстнер и вдруг удивился. Он
не мог вспомнить, откуда это имя... Принцесса Мален?!
  С громом распахнулась дверь. На асфальт упала широкая световая дорожка. Из
подъезда вышли два эсэсовских офицера. Сверкнуло серебряное шитье. Один
застегивал перчатки. Другой, засунув руки в карманы шинели, покачивался с
каблуков на носки. Покачивался серебряный череп на фуражке. Офицеры были
навеселе, смеялись...
  Карстнер продолжал идти навстречу. Только шаг его сделался гораздо короче.
Так идут с закрытыми глазами. Рука в кармане стала горячей и мокрой.
Пальцы ожесточенно перебирали серые пфенниги военного времени. За четыре
шага Карстнер сошел с тротуара. С каменным лицом прошел мимо эсэсовцев и
вновь вернулся на тротуар.
  Шаг его сделался еще короче. Заныло в позвоночнике. Опять болезненное
ощущение нацеленной в спинной мозг авиабомбы. Впрочем, началось это
раньше. Гораздо раньше...
  ... - Лицом к стене! - скомандовал штурмовик. Карстнер увидел закопченный
кирпич брандмауэра. Рядом стояли какие-то люди. Тоже лицом к стене. Он
чувствовал их локти и плечи. Напряженные оцепенением внутренней дрожи.
  Здесь только что стреляли в нацистского бонзу. Схватили первых попавшихся.
Обыскали. Кого-то увели. Истошно кричала женщина. Карстнер стоял лицом к
стене. Когда все кончилось, и он мог уйти, ему открылся весь брандмауэр -
высокий и грязный. За ним чернела глухая стена дома. Маленькие окошки
фасада были забраны решетками. Почти на каждом флажок со свастикой. Это
было назавтра после референдума.
  Свежий ветер трепал красные лоскутки, корчились черные свастики в белом
круге. Их было много, и они казались живыми. Тогда Карстнер неотвратимо
понял, что нацисты победили.
  И еще он стоял лицом к стене. Не у самой стены, а почти посредине комнаты.
К нему подходили сзади и били по лицу. И нельзя было оборачиваться. Слева
спрашивали, справа били. Потом отливали водой. А в лагере ощущение, что
кто-то нацелился в спину, почти не оставляло его. Особенно остро он
чувствовал это там, на лесной поляне под бомбами...
  ...Карстнер споткнулся, будто увидел перед собой внезапно появившуюся
стену, и побежал. Бежал и с ужасом думал, что этого нельзя делать.
  Он не сомневался, что эсэсовцы смотрят ему вслед и станут теперь
преследовать его. Он оглох от собственного бега и ударов сердца. Не
переставая бежать, он оглянулся.
  Эсэсовцы махали ему руками и что-то кричали. Они были посреди мостовой.
Один из них доставал револьвер. Карстнера охватило странное спокойствие.
"Сейчас меня убьют", - подумал он и интуитивно сделал прыжок в сторону.
Грохнул выстрел. Карстнер споткнулся, коснулся коленом и ладонями
мостовой, резко оттолкнулся и побежал дальше. Ему показалось, что они
опять выстрелили, может быть, даже несколько раз.
  Добежав до перекрестка, он автоматически повернул направо. Так же
автоматически отметил, что этого не следовало делать - нельзя наводить их
на след. Но вызубренный в Маллендорфе адрес так четко отпечатался в его
памяти, что в эти напряженные минуты Карстнер уподобился самолету,
ведомому сквозь огонь зениток одним лишь автопилотом. Поравнявшись с домом
номер три, он, не отдавая себе отчета, вбежал в подъезд. Черная цифра на
белой эмалевой табличке мигала перед глазами, как маяк. Он чувствовал, что
его сейчас вырвет. Все в нем тряслось. Опаленные легкие жадно, но
безуспешно хватали воздух. Он уже не бежал, а, упав грудью на перила,
тащился вверх, цепляясь руками и вяло перебирая ногами.
  На шестом этаже он услышал пушечный удар двери внизу и бряцанье подковок
по гулкому каменному полу. Он знал: на седьмом этаже есть ход на чердак.
Выскочив на крышу, нужно добежать до пожарной лестницы. Спуститься на
брандмауэр. Прыгнуть на соседнюю крышу, а там будет дворик с тремя
подворотнями. Главное, выиграть хоть несколько шагов. Кроме того, эсэсовцы
пьяны, и неизвестно, как они поведут себя на крутой восьмискатной крыше.
Остро закололо в боку. Но Карстнер заставил себя прыгнуть сразу через три
ступеньки. Лег на перила, выпрямился. Остался еще один пролет. Потом
восемь ступеней и чердачный лаз. Дверь почти наверняка открыта - на случай
налета. "Там должен быть ящик с песком - тушить зажигалки, - отметил
Карстнер, - может, опрокинуть на них?.. Нет, не осилю"...
  Последняя ступенька, и он на площадке. Теперь пробежать площадку и
свернугь налево...
  Перед Карстнером белела глухая стена. Гладкая, как лист бумаги. Точно
лакированная, а не покрытая штукатуркой.
  "Может, я перепутал подъезды? - подумал он. - Хотя теперь это не имеет
значения... Обидно"...
  Он стоял лицом к стене, не решаясь обернуться. Покачнулся и, выставив
вперед руки, упал. Он больно ударился локтем о край ступеньки. Стена
куда-то исчезла. Дверь на чердак была открыта.
  Он пополз вверх на четвереньках. Дотянулся пальцами до двери, но не смог
подняться. Сел, чтобы передохнуть и собраться с силами.
  "В крайнем случае, одного из них я сумею ударить ногой в живот".
  Загремели кованые сапоги. Эсэсовцы вбежали на площадку. Карстнер подтянул
ноги к груди и обернулся. Перед ним была глухая белая стена. Восемь
ступенек вели вниз, на площадку седьмого этажа. А за ними белая стена...
Выход на площадку исчез. Карстнер не мог уже ни удивляться, ни
действовать. Голова его бессильно упала на грудь, и он медленно осел на
бок, цепляясь непослушными пальцами за дверной косяк.
  Словно сквозь вату он слышал, как эсэсовцы гремели сапогами на площадке,
кричали, колотили в двери, звонили, врывались в квартиры и вновь выбегали
на площадку. Потом гомон голосов: мужских, женских, детских. Все они были
где-то рядом, за этой стеной. Они искали его, хотели его убить. Карстнер
уже не чувствовал, как чьи-то руки подняли его и понесли. Сначала вверх по
лестнице, потом по какому-то длинному коридору и, наконец, вниз...


  ...Первое, что он почувствовал, когда пришел в себя, был острый и свежий
запах озона. Он лежал на большом кожаном диване, укрытый теплым клетчатым
пледом. В комнате горела электрическая лампа. Карстнер посмотрел на часы,
они стояли. Окон не было.
  Полуоткрытая дверь вела в другую комнату. Там что-то непрерывно полыхало
дымным белым светом. Слышалось странное жужжание, приглушенные голоса,
изредка отрывистые фразы.
  В комнату, улыбаясь, вошел человек с красивым молодым лицом и пышной
шевелюрой. Виски у него были совершенно белые.
  - Ну, как себя чувствуете? - спросил он, присаживаясь на краешек дивана.
  Человек улыбнулся еще шире.
  - Как я сюда попал?
  - О! Совершенно случайно. Вам, очевидно, стало нехорошо. У вас уже бывало
такое? Нет? Ну, тем лучше. Вы были без сознания, и я решился доставить вас
сюда, пока вам не станет лучше.
  - А где... они? Те, двое?
  - Кого вы имеете в виду? - человек искренне изумился. Его блестящие черные
глаза смеялись.
  Карстнер пожал плечами.
  - Вам показалось, что вас кто-то преследует? - Человек не переставал
улыбаться, и на его щеках играли симпатичные ямочки. - Это, знаете ли,
бывает перед приступом.
  - На каком этаже я нахожусь?
  - В цокольном. Вы предпочитаете бельэтаж?
  - Это дом три?
  - У вас есть тут знакомые?
  - На седьмом этаже есть выход на чердак?
  - Конечно. Вы уполномоченный противовоздушной обороны?
  - И он не замурован белой стеной?
  - Может быть, вы еще немного поспите? А потом мы с вами поговорим.
  - Так вы сказали, цокольный этаж? И попасть к вам можно через чердак?
  - Ну, зачем же обязательно так сложно. Можно и со двора, через черный ход.
  - Это квартира 18-6?
  - Вы проявляете поразительную осведомленность,
  - Так да или нет?
  - 18-6.
  - Разрешите мне самому в этом убедиться.
  - Пожалуйста. Я помогу вам подняться... Раз вы через весь город шли в
гости... только для того, чтобы передать привет, должны же вы
удостовериться, что попали по адресу.
  Карстнер откинулся на подушки и прикрыл глаза.
  - Да, я принес вам привет... От Янека... Слава богу, что все так
кончилось... Что это была за стена?
  - Какая стена?
  - Перед чердачной лестницей. Я уж думал, что мне конец, Только она вдруг
исчезла... А потом появилась опять.
  - Наверное, у вас жар. Никакой стены перед чердачной лестницей нет.
  - Но она была...
  - Ее не было.
  Человек с седыми висками больше не улыбался. Спокойно и уверенно он
смотрел на Карстнера.
  - Да, вы правы. Это от переутомления. Никакой стены не было, - тихо
ответил Карстнер.
  - Ну, вот видите... Вам мешает свет, я погашу.
  - Нет, благодарю. Я не буду спать. Если можно, дайте мне поесть.
  - Хорошо, - сказал человек и опять улыбнулся.
  Карстнер подумал, что никогда еще не видел таких веселых и умных глаз.
  - Постойте! - позвал Карстнер, когда человек был уже в дверях. - Не
уходите. Значит, эсэсовцы за мной тоже не гнались?
  Человек развел руками.
  - Где вы меня нашли?
  - На улице. Возле дома.
  - Не на седьмом этаже? И я могу, не опасаясь, выйти на улицу?
  - Вы мыслите удивительно нелогично, дорогой мой. Если вас вчера никто не
преследовал, то не значит, что так будет сегодня, завтра, через месяц, К
человеку, который знаком с Янеком, гестапо всегда питает известный интерес.
  - Да, - сказал Карстнер. - И еще у меня нет документов.
  - Ну, вот видите! У вас слабое здоровье, вы даже потеряли сознание на
улице. Из одного лишь чувства сострадания вам нужно помочь... Надеюсь, вы
понимаете?
  - Да. Мне очень повезло, что я потерял сознание как раз у вашего дома...


  - Вот ваши документы, - сказал человек с седыми висками. Карстнер
внимательно рассмотрел заграничный паспорт, удостоверение личности,
солдатскую книжку и брачный контракт. Документы выглядели безукоризненно.
  - Почти как настоящие, - сказал он.
  - Бланки, во всяком случае, настоящие.
  - Когда мне нужно сматываться?
  - Сегодня. Вот железнодорожный билет и разрешение на выезд в Данию. Теперь
деньги... Тысяча марок и на сто марок мелочи. А это семьдесят английских
фунтов, пятифунтовыми купюрами.
  - Это же целое состояние!
  - Не обменивайте за один раз больше одной купюры.
  - Фальшивые?
  - Нет, настоящие. Только номер у них одинаковый.
  - Ну, ясно, фальшивые.
  - Если будете пускать в ход по одной, их примут даже в Сити.
  - Местного производства? - спросил Карстнер, кивнув головой на закрытую
дверь, за которой гудели какие-то электрические приборы.
  - Нет. Здесь просто частная физическая лаборатория...
  Карстнер спрятал документы и деньги во внутренние карманы нового тщательно
отутюженного пиджака.
  - Сегодня к вечеру будет хорошая погода. Небо чистое, ясный спокойный
закат... Вы уверены, что человек, который послал вас в Маллендорф, умер?
  - Я последний видел его живым. Это было в лесу...
  Карстнер оборвал рассказ на полуслове. Он понял, что человек с седыми
висками знал о нем все.
  - Забудьте обо всем, кроме того, что вы солидный коммерсант,
отправляющийся в деловую поездку, - сказал человек.
  - Обо всем?..
  - Да.
  - Хорошо... Вы только скажите мне, была ли та стена?
  - Нет.
  - Я могу еще раз увидеть это место?
  - Не стоит привлекать к себе внимание.
  - А потом... когда все это кончится, вы скажете мне больше, чем сегодня?
  - Я бы очень хотел, чтобы мы с вами дожили до тех дней. Когда они придут,
многое покажется не столь уж важным. Только что стало известно о покушении
на Гитлера.
  - Что?!
  Карстнер впервые увидел под глазами веселого человека с седыми висками
усталые морщины. И глаза, где-то на самом дне, хранили горечь.
  - Вы правы, - тихо сказал он, - сегодня важно только одно. Перед этим все
должно отойти на задний план. Мне уже пора?
  - Скоро за вами заедет машина.
  - А как покушение? Я уже понял, что оно не удалось.
  Человек молча кивнул и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся с большим
красно-коричневым чемоданом.
  - Здесь образцы товаров вашей фирмы и всякие мелочи, которые необходимы в
дороге людям вашего возраста и положения. Машина уже пришла...


  ...Отправление экспресса Гамбург - Копенгаген почему-то задержали на два
часа. Карстнер решил на всякий случай пообедать. Он зашел в привокзальную
пивную и сел за длинный стол.
  - Обед у нас отпускается только по мясным талонам, - сказал кельнер - За
деньги можно получить пиво.
  "Чуть не влопался!" - подумал Карстнер и, повернувшись к кельнеру, пояснил:
  - Видите ли, меня направляют за границу, и карточки я оставил жене. Мне
ведь они будут ни к чему.
  Кельнер понимающе кивнул.
  - А где можно поесть за деньги?
  - Вы приезжий?
  - Я из Кеппеника, но много раз бывал в Гамбурге по делам фирмы.
  - Тогда вы легко найдете "Адлон". Это близко, нужно только перейти площадь.
  - Знаю.
  - Там отпускают без карточек. Но цены...
  Карстнеру вдруг стало страшно покидать душную накуренную пивную, куда-то
идти, пересекать большую пустынную площадь.
  "Слишком долго я был оторван ото всего этого... Можно провалиться на
каких-нибудь мелочах, о которых не имеешь ни малейшего представления", -
подумал он и, улыбнувшись, сказал:
  - Для "Адлона" я не слишком-то богат, приятель.
  Кельнер задумался и молча оглядел Карстнера.
  - Могу предложить вам суп из бычьих хвостов, совсем свежий картофельный
салат и шарлотку с грушевым джемом, - неожиданно улыбнулся он.
  - Спасибо, дружище! И пива. Дайте мне кружку доброго гамбургского пива.
  - Без талонов это все обойдется в двадцать четыре марки.
  - Вот вам тридцать. Гоните две кружки!
  Кельнер принес две высокие фаянсовые кружки пива и суп. В прозрачной
водице плавал кусочек настоящего куриного яйца.
  Да и на вкус она показалась Карстнеру превосходной. Но пиво было
отвратительное.
  "Это оттого, что я отвык", - подумал он.
  Насвистывая "Лили-Марлен", кельнер поставил перед ним салат и шарлотку.
Карстнер благодарно кивнул.
  За окном завыли сирены. Хрипящий репродуктор объявил о надвигающейся волне
бомбардировщиков. Погас свет. Кельнер чиркнул спичкой и зажег перед
Карстнером тусклую коптилку. Такие же коптилки затеплились на соседних
столах.
  Карстнер заволновался, что из-за воздушной тревоги не попадет на свой
экспресс.
  - Все равно до отбоя ни один поезд не тронется с места, Так что сидите
лучше здесь, - успокоил его кельнер.
  - Почему?
  - Искры из паровозных труб хорошо заметны с воздуха.
  - Ах, так...
  - Да, ничего не поделаешь, - кельнер отошел от стола.
  От первых разрывов мелко задрожали бутылки на буфете. Застучали пулеметы.
Хрип в репродукторе напоминал дыхание астматика.
  Хлопнула дверь. На пороге выросли темные фигуры эсэсовцев с бляхами на
груди. Один из патрульных остался стоять в дверях, двое других медленно
прошли в зал.
  "Мне, как всегда, везет", - подумал Карстнер.
  - Всем оставаться на местах! Проверка документов.
  Эсэсовцы медленно обходили столы, подолгу разглядывая документы в свете
сильного электрического фонаря.
  Тоскливое предчувствие сдавило горло Карстнера. Он осторожно потрогал
внутренний карман, проверяя, на месте ли документы.
  Прямо перед Карстнером появилась широкая, в нетерпении раскрытая ладонь.
  Карстнер нащупал пальцами заграничный паспорт и вытащил его из кармана.
Унтерштурмфюрер включил фонарь. Осветил фотографию. Направил резкий свет
Карстнеру в глаза. Бросил паспорт на стол.
  - Командировочное удостоверение!
  Карстнер достал командировочное удостоверение.
  - Почему не в армии?
  - У меня язва двенадцатиперстной кишки.
  - Дайте солдатскую книжку.
  Карстнер полез в карман. Солдатской книжки там не было. Он вытащил брачное
свидетельство, медицинскую карточку, справку о расовой полноценности,
плацкарту, - солдатской книжки не было. Он отчетливо помнил, как человек с
седыми висками вместе с остальными документами дал ему и солдатскую
книжку. Фельдфебель запаса Пауль Дитрих, легко ранен на Сомме в 1915 году,
награжден железным крестом, размер противогаза третий. Там говорилось и о
язве двенадцатиперстной кишки.
  Все это тревожно вспыхивало в памяти Карстнера, пока он лихорадочно
ощупывал свои карманы. Он даже заглянул под стол, не упала ли случайно
туда эта проклятая книжка.
  - Ну?!
  - Я, кажется, оставил солдатскую книжку дома, господин унтерштурмфюрер, -
упавшим голосом сказал Карстнер.
  Теперь он был совершенно спокоен. Он знал, что сейчас его заберут. Самое
страшное уже случилось. Все остальное не стоит волнений.
  - Вам придется пойти с нами.
  - Возможно, солдатская книжка лежит в чемодане, господин унтерштурмфюрер.
Мой чемодан в купе экспресса Гамбург - Копенгаген. Если вы позволите...
  - Дайте вашу плацкарту.
  Он взял плацкарту и осветил ее фонарем. Объявили отбой.
  - Ташке! - унтерштурмфюрер подозвал второго эсэсовца. - Всех проверили?
  - Точно так, унтерштурмфюрер. Все в порядке.
  - На шестом пути вы найдете экспресс Гамбург - Копенгаген. Получите там
чемодан вот по этой плацкарте.
  Карстнер понял, что все кончено. И сразу вспомнил; не хватает только,
чтобы при обыске у него нашли английские фунты с одинаковым номером.
Унтерштурмфюрер стоял к нему спиной и разговаривал с Ташке. Неуловимым
движением руки, на которое способны только карманные воры и люди,
прошедшие концентрационные лагеря, он вытащил бумажник и по уклону далеко
задвинутых под стол ног спустил его на пол. Бумажник упал без звука.
  - Пойдете с нами, - обернулся к нему унтерштурмфюрер.
  - Но мой поезд, господин офицер ... Я же не успею на поезд...
  - Поедете следующим. Мы дадим вам справку!
  - Но...
  - Не валяй дурака! На выход, живо!
  Теперь с ним разговаривали настоящим языком. Пререкаться не было смысла.
Карстнер встал из-за стола, поглубже затолкал носком бумажник и с
удовлетворенным видом человека, исполнившего свой долг, пошел к двери.


  2

  "Сказал я ей: "Дарю тебе сердце мое", а она отвечает: "Ну что ж, для него
у меня есть футляр на молнии..." И увидел я, что чувиха лицом благообразна
и умом находчива. И тогда порешил я приобщить ее к лику святых путем
медленной пытки на костре любви..."
  - Мильч! К тебе пришли.
  Лаборант электрофизической лаборатории Института физики вакуума Роберт
Мильчевский спрятал исписанный мелким почерком лист бумаги в стол.
  Черти, не дают творчески поработать. Похоже, Вадька так и не получит
завтра этого письма. Придется дописывать дома. Неприятно. В отделе
создается явно нездоровая атмосфера. Скоро дело дойдет до того, что весь
рабочий день придется посвятить выполнению плана или беседе с
посетителями. Грустно, девушки.
  Мильчевский вышел в институтский коридор, длинный, как очередь в столовую,
когда хочется есть. Солнечный свет из огромного окна падал на серый
пластиковый пол, усиленно шлифуемый в течение рабочего дня подметками
докторов, кандидатов и неостепененных товарищей.
  Театр начинается с гардеробной, так полагал великий режиссер. Наука
кончается в коридоре, так думал Мильч. Зато начинаются дипломатия и
сплетни. Здесь ученые бросаются идеями, обмениваются симпатиями, заключают
союзы.
  Зеленые стены коридора разрезались на узкие полосы многочисленными белыми
дверьми с табличками и надписями; "Вход строго воспрещен", "Сектор
испытаний", "Вход воспрещен", "Лаборатория ь 11", "Вход посторонним
воспрещен", "Научно-технический отдел", "Лаборатория волновой функции", "С
огнем не входить", "Брось папиросу" и так далее.
  Возле залитого светом окна стоял молодой человек, нетерпеливо барабаня
костяшками пальцев по подоконнику. Вокруг его гладко причесанной головы
разливалось радужное апостольское сияние, за спиной сонм мечущихся пылинок
поднимал и опускал легчайшие ангельские крылья.
  Мильчевский сразу узнал эту фигуру, тонкую и подвижную, похожую на
вопросительный знак. Патлач собственной персоной. Патлач - назло густо
набриолиненным волосам, Патлач - отрицание новенького, только что с плеч
заезжего туриста, костюмчика а ля Пари, Патлач - выражение внутренней
разболтанной патлатой сущности. Вот он, в одежде херувима с крыльями и
нимбом, окруженный со всех сторон запретами и надписями и... ничего? Не
хватает только арфы, но она, очевидно, в одном из его бездонных карманов.
  Мильч поморщился. Появление Патлача в коридоре научного института его
шокировало. По его мнению, этот тип вообще персона нон грата, хотя и
вполне годится для специального использования...
  - Хм, - сказал Патлач вместо приветствия. - Качаешь науку с боку на бок?
Двигаешь ее в сторону?
  - Ты озверел? Чего заявился? Как нашел меня? Я же...
  Патлач прищурился.
  - Совершенно срочно нужно получить с одного будущего нобелевского лауреата
небольшой должок за контрабандный японский транзистор.
  Мильч покраснел.
  - Была же договоренность на конец того месяца, - проговорил он.
  - Что делать, времена меняются, цены подымаются, - беспечно сказал Патлач.
  - Нужны башли. Сегодня!
  - Я сейчас не могу, - глухо ответил Мильч.
  Патлач помолчал, расковыривая носком узкого туфля шов на пластиковом полу.
  - Я так и думал. Эти мне Эйнштейны без сберкнижки. Тогда вот...
  Он вынул из кармана пиджака плоскую длинную коробку.
  - Небольшая услуга. Пусть полежит здесь денька два. В субботу принесешь к
"Веге".
  - Нет, - сердито сказал Мильч. Его и без того тонкие губы сжались в
ниточку.
  - Не надо, - мирно сказал Патлач.
  - Что не надо? - возмутился Мильч.
  - Не надо спорить. Моя просьба - пустяк, и ее следует исполнить.
  В голосе Патлача было что-то, заставившее Мильча протянуть руку к коробке.
Едва опустив ее в карман, он обнаружил, что собеседника уже нет. Был и
исчез. Растаял, как эфемерида. Мильч тихонько ругнулся и пошел в
лабораторию. Хорошо, что никто не видел.
  Обыкновенный шантаж, размышлял он, садясь за столик, заваленный
диаграммами от электронных потенциометров. Сначала ты покупаешь у своего
полуприятеля импортный приемник. Очаровательную сверкающую безотказную
штучку. Назло соседям и друзьям, на зависть случайным знакомым и прохожим.
Их взгляды греют твою душу. Ты единственный обладатель вещи редкостной,
почти уникальной. Потом тебе говорят, что твой идеал контрабандный. Может
быть, кого-то где-то схватят и тебе придется фигурировать. Процесс,
огласка, реакция на работе, реакция дома, реакция в институте. Сплошная
химия. И вот неуверенной рукой ты впервые берешь краденую вещь, чтобы
спрятать ее от усталой, сбившейся с ног милиции. Ты уже преступник,
соучастник, барахольщик. Впрочем, у них, кажется, имеется точное
определение для тех, кто прячет краденое. Как это... Неважно, Мильч, ты не
помог майору Петрову с проницательным взглядом светло-серых глаз, и
бедняга будет курить до утра в своем кабинете папиросы "Казбек". Ты
покатился по дорожке, усеянной розами и шипами комфорта.
  А что делать? За красивую жизнь приходится платить устойчивым советским
рублем и красными кровяными тельцами. Тельца объединяются. Золото с
эритроцитом.
  - Роби, о чем замечтался? Готовь решетку. Дифрактометр запустим после
обеда.
  Ее приготовят другие. Вернее, она уже готова и ждет новых рук и новых
глаз. Самая легкомысленная конструкция, придуманная людьми, это тюремная
решетка. Ни одну любовницу не ласкают так долго и жадно, не спуская с нее
восторженного взгляда, как это неостроумное сооружение из металла.
Поклонники у нее не переводятся. Неужели же карие с поволокой глаза
Роберта Мильча должны будут созерцать стальную абстракцию, ставшую на его
пути к комфорту? Что же, это не исключено. Возможно, майор Петров уже
записал эту коробку под тридцать шестым номером в длинном списке
вещественных доказательств. А возможно... Все возможно!
  Мильч осмотрелся.
  Вот стол, диаграммы, приборы, сотрудники, окно, солнце за ним, но... где
я? Меня уже нет здесь, я ушел в иные дали... А может, выбросить? Есть же
канализация, она собирает всякие отбросы, Так почему бы ей не принять в
свое лоно ошибку, промах и неудачу человека? Отличная система, человек
нагрешил, наблудил, накуролесил, потом понял, сходил куда надо и очистился.
  Но, может, ничего страшного? Просто ловкий ход Патлача, чтобы затянуть в
их капеллу. А капелла у них страшная, дегтеобразная. Но тогда, чтобы
скомпрометировать меня, нужно пустить по этому следу майора Петрова.
Возможно, этот сероглазый товарищ уже набирает номер телефона нашего
института и тогда... Срочно выбросить?
  Подумаешь, деньги за транзистор. Отдам через месяц. Контрабанда? А откуда
знал?
  Мильч встает и идет к двери, придерживая полу пиджака.
  - У вас болят зубы, Роберт? - спрашивает кандидат физико-математических
наук Епашкина.
  - Одаряет же природа людей, - отвечает Мильч. - В вашем лице, Ольга
Ивановна, блестяще сочетался врач-электрик и физик-терапевт.
  - Вам следует еще поработать над своим остроумием, Роберт, - говорит
Епашкина, - в таком виде оно недопустимо для пользования в общественных
местах.
  - Мой юмор носит камерный характер, Я горжусь этим.
  Мильч бежит в туалет. Запирается, судорожно срывает обертку с коробки и
открывает ее. Дюжина золотых часов с кольцевыми браслетами! Лежа на черном
бархате, они напоминают членистое тело неведомого насекомого. Мильч
несколько секунд оцепенело смотрит на часы, затем осторожно вынимает одну
пару.
  - Швейцария, - шепчет он. Из забеленного окна падает тусклый зимний свет
и, отразившись от золота, желто-зеленой слизью ложится на лицо лаборанта.
  Прекрасные вещи. Изумительные. Многодневный человеческий труд. Неужели он
должен погибнуть? За что? Скормить продукт цивилизации, прогресса и
техники этой эмалированной белой глотке? А впрочем, металл нельзя
отправить таким путем в канализацию Он не преодолеет барьеров,
расставленных инженерами.
  Мильч закрывает коробку и выходит. Видит бог, товарищ Петров, я хотел быть
честным. Но не могу ради этого дать пощечину своей бабушке. Дилемма
очевидная; или бабушка или честь. Я за бабушку. Это она твердила мне на
протяжении всего моего затянувшегося детства, что я должен беречь вещи,
уважать вещи, любить вещи. Их делали люди. Я не хочу обидеть людей и
оскорбить память моей бабушки. Считайте меня соучастником, майор Петров!
  Он снова пошел в лабораторию. Сотрудники возвращались с обеда, обмениваясь
впечатлениями о сегодняшнем меню. Аспирант Вася расхваливал гуляш, механик
Андрей Борисович превозносил лангет, а младший научный сотрудник кандидат
наук Интерсон, страдавший язвой желудка, определил обед одним словом -
"помои". Он питался протертым супом и рисовой кашей.
  - Вам, Кулешов, следует изменить фамилию на Гуляшов, - ядовито заметил
Интерсон, обращаясь к Васе. - Тогда ваше пристрастие к этим осколкам
барашка под томатным соусом будет генетически оправдано.
  - Ваша беда в том, Леонид Самойлович, - сказал Вася, - что вы не
занимаетесь спортом. Займитесь физкультурой и у вас появится огромная
потребность в мясе. Вы, случайно, не турист?
  - Нет. Я язвенник, - ответил Интерсон, зарываясь в бумаги.
  Последним пришел Геннадий.
  - Что я видел! - воскликнул он. Не ходившая обедать Епашкина оторвалась на
секунду от манометра Мак-Леода, подняла очки на лоб и молча посмотрела на
Геннадия.
  - Я видел, как забирали одного типа в нашем переулке. Чистая работа! Идет
мне навстречу мимо нашего института длинный парень. Из стиляг. Урод
классический. Нос бананом, глаза - булавки, так и бегают по сторонам. К
нему подошли двое, один показал какую-то книжку, парень туда-сюда, они его
под ручки, в машину и будьте здоровы. Операция длилась тридцать секунд.
Здорово!
  - Ты засекал время?
  - Ребята, наверное, поехали на именины. Тебе, Геннадий, придется на время
воздержаться от чтения книг "Библиотеки военных приключений".
  Мильчевский похолодел. Патлача взяли! Взяли на выходе из института. Взяли
длинного Патлача, без взаимности любившего красивую жизнь. Нужно что-то
срочно предпринять. Поехать домой, сославшись на головную боль и
ревматические явления в суставах? Отпадает. Если Патлач расколется, майор
Петров прежде всего заявится на квартиру. Значит, нужно прятать здесь. Но
не в столе же, конечно.
  Внезапно его осенило. Есть! Как это он сразу не сообразил. Склад! Их
лабораторный склад для приборов и оборудования. Комната-коридор в
полуподвале с одиноким окошком в углу. Отличное убежище!
  Через несколько минут Мильч вошел в склад, плотно притворив за собой
дверь. Куда спрятать? Неровен час - кто-нибудь нагрянет за прибором и
обнаружит продукцию швейцарской фирмы. Можно, конечно, положить в ящик,
где лежит всякое барахло, но... это все равно, что прятать в стол. Если
Патлач... Да, нужна нейтральная почва, ничейная зона, заброшенный островок.
  Его взор остановился на металлическом шкафу, стоявшем под складским окном.
Толстый, в палец, слой пыли покрывал его верх. Серо-зеленая краска во
многих местах облезла, обнажив ржавое изъязвленное тело. Потемневшая от
времени металлическая пластина сообщала, что он изготовлен в Германии
фирмой с таким чертовски длинным названием, что его хватило бы для
обозначения всемирной корпорации по изготовлению всех сейфов и шкафов.
  К немецким дверцам были приварены русские петли, а в них висел огромный
амбарный замок, который не запирался. Мильч снял замок и заглянул внутрь.
Там стоял ящик с ветошью, банки с машинным маслом, кольца дюралевых трубок
и прочий невыразительный хлам.
  Мильч быстро засунул коробку с часами под ящик с ветошью, захлопнул шкаф и
вышел со склада.
  Два часа, оставшиеся до конца работы, тянулись медленно, как ожидание в
парикмахерской перед праздником. Наконец все ушли, кроме, конечно,
Епашкиной. Мильч задержался под предлогом проверки какой-то схемы. Кто-то
сегодня жаловался, что прибор барахлит.
  Епашкина вновь и вновь запускала вакуумную установку. Насосы мягко
стучали, Ольга Ивановна не отводила настороженного взгляда от шкалы
манометра. Мильч бросал пламенные косые взгляды на кандидата физ-мат наук.
В поле зрения попадался только кусок чистого выпуклого лба Епашкиной и
глаза, казавшиеся за толстыми стеклами очков крохотными голубыми льдинками.
  Пропади ты пропадом, мадемуазель! Неужели твоя страстность не может найти
более достойного объекта, чем этот Мак-Леод? Разве свет клином сошелся на
манометре, придуманном шотландцем? Уважаемая, оторвите на секунду взгляд
от стеклянной завитушки и обратите его на прекрасный внешний мир! Там
кипит настоящая жизнь, там сосредоточены простые удовольствия, из которых
и слагается то, что мы именуем радостью. Все там, за окном: бархатное
пиво, сигареты "Шипка", венский балет на льду.
  Наверное, сгорела эта лампа. Вечно они горят, проклятые. Надежность,
безнадежность. Нужно проверить...
  - До свиданья, Роберт, - над самым ухом Мильча пропела Епашкина. Он
вздрогнул и посмотрел на часы. Было без четверти восемь. Закрыв дверь за
Ольгой Ивановной, Мильч ринулся на склад.
  Вот досада, на складе всего одна лампочка и та тусклая, запыленная. Ничего
не видно. Днем хоть свет из окошка помогает. Он судорожно рылся в шкафу.
Сначала ему показалось, что коробки в том месте, куда он ее сунул, нет.
Пришлось выгрести все содержимое шкафа на пол. Коробка лежала на дне, в
углу. Мильч взял ее и вытер рукавом. Он подумал, что, собственно, ситуация
не изменилась, и часы по-прежнему нельзя везти домой. Пусть они сегодня
еще побудут здесь. А завтра... Впрочем, если Патлача взяли, то отдавать
товар некому и придется держать его у себя неопределенно долгое время.
Несколько мгновений Мильч стоял в раздумье, поглаживая коробку
испачканными пальцами.
  Наконец он решился. Пусть этот шкаф станет его тайником. Благо, в него
заглядывают раз в год по обещанию. Роберт принялся исследовать шкаф,
отыскивая подходящее место для коробки. Внутри этот странный сейф был
совершенно гладкий, без выступов и полочек. Никаких карманов, пазов или
ниш не было. Только вверху виднелась нарезка, напоминавшая патрон для
электролампочки. Значит, шкаф можно осветить.
  Мильч притащил электрошнур, подсоединенный к клеммам главного рубильника
лаборатории, и лампу. Она ввинтилась довольно легко. Роберт стал искать
розетку, чтобы подвести ток, но ее не оказалось. Напрасно ощупывал он шкаф
изнутри и снаружи. Поверхность его казалась холодной и гладкой. Странно,
патрон, вмонтированный в корпус есть, а подводки нет. Он с усилием
отодвинул шкаф от стены. Задняя стенка тоже была гладкой, как полированный
стол. Она даже не поржавела. Может, провода сняли? Кому-то понадобился
электрошнур, а кому-нибудь розетка.
  Роберт осторожно положил шкаф на бок и осмотрел его днище. К своей
радости, прямо в центре он обнаружил четыре дырочки, расположенные
крест-накрест. Вилка от проводов в эти дырочки не входила. Пришлось
разобрать ее и вставить прямо туда оголенные концы. Лампочка не
загоралась. Он изменил положение концов, но лампочка оставалась темной.
  Обозленный лаборант рывком возвратил шкафу вертикальное положение и
проверил лампочку. Она слегка раскачивалась, значит, нет контакта. Мильч
влез в шкаф и снова начал вворачивать лампочку. Но она упрямо не хотела
гореть. Тогда он махнул рукой на освещение. Хорошо бы соорудить в шкафу
двойное днище и там спрятать коробку. Мильч уложил собственность Патлача
на дно шкафа и прикинул размеры.
  Затем отправился на поиски материала для ложного дна. На складе ничего
подходящего не оказалось, и он перенес поиски в лабораторию. Довольно
скоро удалось найти большой кусок темно-серого твердого пластмассового
листа. Отлично. Этот фиговый синтетический листок прикроет срам Патлача.
Вдруг до ушей Мильча донесся шум. Трэк, трэнк! - словно треснуло стекло.
Звук шел со склада. Мильч бросился туда, не выпуская из рук пластмассы.
  В дверях он остановился. Ага, загорелась-таки, упрямая! Внутренность шкафа
светилась. Голубой с лиловым свет лился на пыльный пол, где четко
отпечатались рифленые подметки Мильча. Странный свет, как от сварки.
Роберт подошел поближе и заглянул внутрь, из горла его вырвался судорожный
всхлип.
  Лампочка в шкафу оставалась по-прежнему темной. Светились днище и стенки.
Они стали прозрачными и мерцающими, как экран телевизора. Под светящимся
покровом виднелись тонкие прожилки красных проводов. Трубки, сферы и диски
таяли, дрожали, как мираж в пустыне. Казалось, это неустойчивое
изображение неведомого аппарата, запечатленное внутри шкафа, вот-вот
исчезнет. Но оно все проявлялось, вырисовывалось, пока не приобрело
материальную четкость. Тогда началось движение.
  Все, что было как бы нарисовано на стенках и днище, сошло с них и,
материализовавшись, замкнулось внутри шкафа в фигуру поразительной формы.
В центре было большое овальное отверстие, срезанное на одну треть днищем,
поднявшимся кверху вместе с коробкой Патлача. В такое отверстие свободно
могла бы пройти голова человека. Остальные детали расположились вокруг
овала в каком-то произвольном гипнотическом танце. Они непрерывно меняли
свое положение, излучая свет и звук. Миллионы радужных бликов, отраженные
внутренностью шкафа, слепили Мильча. Он с ужасом смотрел на коробку с
часами, растворившуюся в потоках света. В плотном воздухе повисла
жужжащая, убаюкивающая мелодия. Пчелиный хор...
  Внезапный удар сбил Мильча с ног. Наступила полная тьма. Лежа на полу, он
осторожно ощупал себя. Кажется, цел. Он вскочил на ноги. Что это было? Или
он сошел с ума от страха? Сияющий, как врата рая, шкаф... Это было или
только привиделось? Нет, на затылке, кажется, имеется вещественное
доказательство. Да и свет почему-то не горит.
  Что за взрыв?
  Мильч ощупью пробирался к выходу, натыкаясь в темноте на острые углы
металлических стоек. До него донесся запах горелой резины. Переступая
порог, он схватился рукой за провод. Тот был мягкий и горячий. Матерчатая
изоляция легко расползалась под пальцами.
  В лаборатории неистовствовал телефон. Мильч с трудом нашарил аппарат.
  - Что вы там включаете?! - орал дежурный электрик. - У нас полетели все
вставки!..
  - Ничего мы не включаем, - сказал Мильч, - может, это у высоковольтников?
  - Вы мне голову не морочьте! Я знаю схему энергопитания института. Это
ваша секция! Проверьте, нет ли короткого.
  - Хорошо, проверю, - сказал Мильч и положил трубку. Он сидел в темноте,
схватившись за голову. Руки дрожали. Как, в сущности, близко он был от
гибели. Что это за аппарат? Откуда он взялся? Старый ржавый шкаф. Кажется,
в нем перевозили кое-какую аппаратуру из Германии после войны. Простоял
двадцать лет, успел заржаветь... и никто... Неужели никто не догадался
подвести к нему ток? Он служил для всякого хлама. Кому могло прийти в
голову, что его можно разбудить электричеством. Ведь там даже проводов не
было. Только мое невежество и... затруднительность ситуации... Ну, как
теперь быть? Возможно, это что-то вроде бомбы, какой-нибудь запал... Но
это же ни на что не похоже!
  В лаборатории вспыхнул свет. Мильч вскочил и бросился к рубильнику. Рывком
отключил питание шкафа. Затем осторожно снял провода с клемм и, наматывая
их на согнутый локоть, пошел на склад. Тут сильно пахло жженой изоляцией.
  Шкаф стоял по-прежнему грязный, пыльный и пустой. Мильч выдернул из-под
него концы провода и спрятал моток в углу. Затем подошел к шкафу и
принялся его рассматривать. А может, это бомба замедленного действия?
  Его охватил панический ужас и он хотел было бежать, но вспомнил о коробке
с часами. Что с ней? Он заглянул и увидел на дне знакомые очертания. В
глазах у него двоилось. Мильч осторожно протянул вперед правую руку и
пригнулся. Левой он задел за дверцу и вздрогнул. Металл был теплый.


  Резкий стук в дверь заставил его выпрямиться. Стучались в лабораторию.
Отделенные двумя комнатами от склада, стучавшие, казалось, хотели высадить
двери.
  Мильч заметался. Его руки торопливо подхватывали ветошь и забрасывали в
шкаф, туда же полетели банки с маслом и дюралевые трубки. Повесив ржавый
амбарный замок, он выключил свет и выбежал со склада.
  - Почему запираешься? - грозно спросил главный электрик Иванов громовым
басом. - Что натворил?
  - Это определенно у них, Викентий Павлович, - сказал дежурный техник. -
Слышите, как резиной пахнет?
  - Я ничего особенного не включал. Свет да паяльник. Ремонтирую
потенциометр, - устало сказал Мильч. - А впрочем, ищите, обнаружите что -
казните.
  ...С непокрытой головой шагал Мильч по Пушечной улице. Шел крупный
ласковый снег. Небо было близкое и нежное. Бархатные снежинки ласкали щеки
и лоб. Окна домов и магазинов напоминали елочные лампы. Мужчины,
облепленные снегом, были похожи на дедов-морозов, а женщины - на
снегурочек. На тротуаре и на проезжей части валялись огромные целлофановые
пакеты. Удивительные пакеты. В них были завернуты автомашины и квартиры,
мебель и ковры, фрукты и золото, книги и бриллианты. В них было все, чего
жаждет современный человек. Телевизоры, яхты, роскошные номера в модных
гостиницах, пальмы на берегу моря. Одним словом - все.
  Рог изобилия, огромный, невероятный, чудовищных размеров, парил над
Москвой. Мильч раскачивал его, ухватившись за самый кончик, и на землю
сыпались пакеты со счастьем. Они медленно опускались вместе со снегом,
большие, тяжелые. Но их почему-то никто не поднимал. Их просто не видели,
не замечали. Люди торопливо пробегали, наступая на фарфоровые вазы и
драгоценный мех. Машины проезжали сквозь комнаты, уставленные дорогими
гарнитурами, дети швыряли снежки в роскошные бальные платья, разложенные
на полированных столах.
  Вы не видите Рог изобилия, друзья? Он здесь, он над вами. Пакеты счастья
падают из него, подбирайте их, дорогие, в них есть все, что вам нужно! Ах,
вы и пакетов не замечаете? Ну, тогда... я не знаю. Как дать счастье
слепому? Он ведь не сможет его взять. Гм, придется вложить ему счастье
прямо в руки.
  Рог изобилия принадлежит вам, друзья. Вы заслужили его, заработали. Вы
имеете на него право. Ах, это право страдальца, право лишенного. Таков
удел человека на нашей планете.
  Вы получите Рог изобилия. Вы уже почти умеете им пользоваться. Вам
осталось только научиться крутить у него хвостик. Вот так, как делаю я.
Вправо - пакет, влево - пакет, вправо - пакет...
  Но сначала... сначала, дайте мне одному поиграть с ним. Все равно он не
минет вас, не правда ли? Пусть перед этим хоть немного побудет моим,
ладно? Вы не слышите меня, друзья, вы торопитесь, вы заняты, у вас дела.
Ваше молчание я принимаю за согласие, хорошо? Ну, вот и отлично. Очень
рад. Я же люблю вас, люди. Милые, славные, двуногие... глазастенькие...
  - Пьяная морда, глядеть надо!


  3

  - Верушка, дорогая моя, мне не очень хочется об этом говорить, но ты мать,
а мать должна знать всю правду, иначе какая она мать? Неделю назад, как
сейчас помню, в воскресенье, заявился твой Роберт ко мне. Ну, ты знаешь,
как он приходит. "Здравствуйте". Двадцать секунд молчания. "Ну, я пошел,
тетя Ната, меня друзья ждут". В то воскресенье все было как обычно.
"Здравствуйте". Зевнул, посмотрел по сторонам и вроде углядел что-то. Я
сразу заметила, что вид у него стал, как у кошки перед кринкой со
сметаной. Безразличный такой, а у самого глаза бегают. Одним словом,
то-се, через некоторое время следует вопрос, что, дескать, за камень у
меня на перстне. Бриллиант, отвечаю, натуральный бриллиант. Я обычно этот
перстенек ношу, а в тот день как раз сняла, что-то подагра моя
разыгралась. Кольцо лежало на столе, рядом со мной, вот Роби его и
заприметил. Ну, я тогда особого значения не придала его вопросам, многие
перстеньком интересуются, оно и понятно. Работа старинная, шуточное ли
дело. Ну, я спокойненько ему отвечаю на все вопросы, вдруг он говорит;
"Тетя Ната, дайте мне перстенек на один день". Зачем, спрашиваю. Пошел
врать, как он умеет, без запинки. Есть, дескать, музей под Москвой, где он
точнюсенько такой же перстень видел. Ему интересно, видите ли, сравнить.
Он пригласит своего приятеля, кандидата искусствоведения и т. д. и т. п. И
так заговорил мне зубы, что я дала ему кольцо на понедельник, а во вторник
он обещал его вернуть. Неосторожность? Конечно, неосторожность. Но чего не
сделаешь для любимого племянника! Нет, нет, Верушка, ничего такого, что ты
подумала, не произошло. Послушай дальше.
  Во вторник приносит он мне кольцо, "спасибо", говорит, оказались
совершенно одинаковые экземпляры, сделанные каким-то мастером, работавшим
еще при Николае I. Ну, одинаковые, так одинаковые, леший с ними. Я взяла
кольцо, спрятала в свою шкатулку и забыла про него. Склероз, родная моя,
склероз. Годы-то какие. Я как посмотрю на нашу молодежь - она в двадцать
лет ничего не помнит, а к семидесяти совсем обеспамятеет, из ума выживет.
Так что наше старое дерево еще поскрипит. Да, так вот. Я тебе про Роби все
толкую. Сегодня захожу я в комиссионный магазин, что на Колхозной, чисто,
светло там и пахнет хорошо, не то, что в этих гастрономах. Ну вот, зашла
я, интересуюсь подстаканником ко дню рождения Василия Пантелеймоновича.
Как водится, все осмотрела, и посуду, и часы, и сережки, и кольца. Глядь,
а среди колец мое красуется! Ты представляешь? Вот тебе и не может быть!
  Но ты погоди, погоди... Ну, что заладила - твой сын, твой сын. У всех
сыновья. Дослушай до конца. Я так и обомлела. Смотрю на палец, кольца нет,
смотрю на витрину - кольцо есть. Глаза мои разбежались. Я же его знаю, как
своего ребенка. Андрюша-то мой это кольцо ко дню свадьбы преподнес.
Ущербинка там есть одна. Малозаметная, правда, но я ее сразу увидела. Мое
кольцо, и все тут. И главное, что меня взбесило, цена тут же на веревочке
привязанная лежит, и цифра на ней... раза в полтора ниже той, что мне
давали, когда я с ним ходила приценяться на Большую Полянку. Требую я
директора, говорю, что кольцо мое. Что? Роби подвела? Ну, знаешь, если б
все было, как ты думаешь, тогда его стоило бы и не туда подвести. Ты
послушай дальше. Директор спрашивает, чем вы можете доказать, что оно
ваше. Мне ли его не знать, говорю, это редкостное изделие я пятьдесят один
год на пальце ношу.
  Сказала я и вдруг вспомнила, что Роби-то кольцо вернул и я спрятала его в
шкатулку, И тут со мной как бы раздвоение наступило. Смотрю на кольцо, оно
мое! На нем и дата нашей свадьбы, инициалы А и Н, с такими хорошо
знакомыми завитушками. А с другой стороны, помню, что вчера вечером
шкатулку отпирала, кольцо было там. Когда кольцо поступило в продажу,
спрашиваю. Во вторник. Три дня назад, значит. А кто сдавал, спрашиваю.
Молчанов, и адрес мне незнакомый. А приемщица описывает парня, ну,
точь-в-точь Роби. Вижу я, что дело нечистое. Может быть, ошиблась, говорю.
Тут директор на меня набросился. А заодно и на всех пенсионеров. Мы у них,
видишь ли, поперек горла стали. Вечно все забываем и путаемся, одни
беспокойства от нас. Ну, я тоже в долгу не осталась, ввернула ему парочку
словечек, чтоб он не очень зазнавался. И потихоньку отбыла домой.
  Приехала и сейчас же бросилась к шкатулке. Там лежит колечко с
бриллиантом, с ущербинкой, с датой и вензелями. Я так думаю, что Андрей
подарил мне тогда это кольцо из-за этой ущербинки. Не любил держать у себя
треснутые вещи. Ну, да ладно, в одиннадцатом году дело было. Позвонила я
Роби на работу, сделала ему внушение. Смеется, нехристь, уверяет, что
случайное совпадение. Хорошее совпадение, - а дата, а инициалы, а вензеля,
а ущербинка? Решила я рассказать тебе, Верушка, чтоб ты прекратила это
баловство... Если их вовремя не остановить...


  4

  Черныш проснулся совершенно счастливым.
  - Я буду всегда молодой, - пропел он, вскакивая с кровати. Голос прозвучал
глуховато и нахально. - Все равно, - повторил он. - Все равно я буду
молодым сколько захочу.
  Он прошлепал босыми ногами к окну. За дымчатым голубым стеклом занимался
морозный рассвет.
  - Отлично, - сказал он, - сегодня снег будет золотой, солнце яркое, и меня
ожидают одни лишь удачи.
  Помахав руками, сделал несколько резких наклонов, затем побежал в ванную.
Там он долго плескался и заливисто хохотал.
  - Тетя Наташа, - сказал он, стирая капли воды с жестких, как проволока,
волос, - тетя Наташа, вы с каждым днем все красивее.
  Тетка улыбнулась одними глазами. Она поставила перед ним глазунью с
багряными пятнами желтков и стакан прямо-таки обжигающего кофе.
  - Ешь, ешь, болтушка, - проворчала она. Черныш ел. Яичница таяла во рту,
масло приятно холодило небо.
  - Надень шапку, - строго сказала тетка, провожая его к выходу.
  - Придется. Хоть и не хочется, а придется.
  Он подмигнул ей, просунув голову в дверь.
  - Я ухожу, но я вернусь. Ожидайте моего появления. Я буду велик и
лучезарен.
  - Беги, болтун, опоздаешь. Смотри там, осторожней.
  - Работа у нас такая, сама понимаешь какая, - запел Черныш, прыгая через
ступеньки.
  Он выбежал на улицу и зажмурился. Солнце взошло над крышами. Снег сверкал
мириадами разноцветных блесток. Машины неслись, люди спешили. Все казалось
неожиданным и острым, словно было увидено впервые.
  У человека всего две руки и две ноги. И пара глаз. И еще кое-какие детали.
Мозг, сердце, легкие. В целом как будто не так уж и много. Но как приятно,
когда все это ловко пригнано и налажено. Когда нигде не болит и ничто не
мешает, а только радует. Радует и торопит. Давай, давай, недаром у тебя
две руки, две ноги и два глаза. Шевели, парень, действуй...
  Черныш втискивается в вагон. Здесь ему хочется как-то действовать, шуметь
и радоваться. Он полон энергии. Сияющим взглядом обводит он окружающих
людей. Хорошо бы сделать такое, чтобы они все зашевелились, заулыбались...
  Но люди, как правило, молчаливы, серьезны, чуть скучноваты. Они едут на
работу, у них много сложных дел и забот, им не до Черныша. Они и не
подозревают, какой у него сегодня день.
  А впрочем, ничего особенного. День как день. Просто один не совсем
оперившийся птенец получит сегодня право взлета. Он поднимется в воздух,
оторвавшись от ветки, к которой долгое время был привязан невидимой
ниточкой. Полетит он или нет, неважно. Главное - ощущение
самостоятельности. Наконец-то он что-то может делать сам, хоть крыльями в
воздухе потрепыхать...
  Черныш взбегает по лестнице, улыбаясь встречным девушкам. Его глаза
сейчас, как большие невидимые руки. Они обнимают мир и ласково гладят его.
  Сойдя с автобуса, он сразу увидел здание института. Скучные желтые стены.
Каждый год в конце октября их красили охрой, но в мае они уже выглядели
старыми, поблекшими. Зато сейчас этот дом сверкал, как турмалин. И в этом
доме его ждет чудесная метаморфоза.
  В эти дни работа в архиве по-настоящему увлекла Черныша. Он спешил в
библиотеку, как на свидание, И каким славным человеком казался ему
библиотекарь Алексей Степанович Яриков! Любезный, предупредительный,
спокойный... Он осыпал Черныша потоком интереснейшей информации. Вырезки
из газет, такие аккуратные и многочисленные, наклеены на зеленый картон,
журнальные статьи, копии протоколов, свидетельские показания, данные
различных тонких анализов. Черныш с азартом пытался направить в нужное
русло эту реку чужих страстей и борьбы. Он чувствовал себя преотлично.
  Особенно пришлась ему по душе информационно-логическая машина. Она
занимала заднюю комнату архива, напоминавшую каюту атомного ледокола. По
крайней мере так казалось Чернышу. Блестящие панели, хромированные углы,
многочисленные кнопки и переключатели приводили его в совершенный восторг.
Возле машины, как правило, дежурил кто-нибудь из программистов. Все это
были молодые молчаливые ребята.
  - Отличная штука, самая современная техника! - восхищался Черныш. Глаза
его сверкали, как у мальчишки при виде самоката.
  - Да, ничего, - соглашался Алексей Степанович, - пока работает. Правда, мы
держим ее на скромной роли библиографа, но и то помощь от нее великая.
  - Разве она не способна выполнять логические операции?
  - Конечно, способна. Это мы, к сожалению, не способны задать ей достаточно
простую программу. Я имею в виду задачу, которая устроила бы эту машину.
Вы же знаете, какие у нас проблемы, всегда очень сложные, множество
факторов... Впрочем, несколько раз она нам очень здорово помогла.
  - Какой марки эта машина?
  - Сделана она на базе "Урала" последней модели, но значительно расширена и
переоборудована. К нам она попала из Медицинской академии. Они
использовали ее для диагностики.
  - Задачи сходные, - задумчиво сказал Черныш.
  - Конечно. У медиков машина работала в качестве универсального врача;
терапевт, хирург, психиатр. Ей приходилось перерабатывать колоссальное
количество информации. У нее очень емкая память, и для наших дел такая
память очень нужна. Так что и в теоретических исследованиях на нее можно
рассчитывать.
  - Интересно...
  В тот же день Черныша вызвал начальник отдела Гладунов.
  - Как дела?
  - Знакомлюсь, читаю, систематизирую!
  - Ну и что?
  - В голове сплошная каша, - честно сознался Черныш.
  - Что ж, этого следовало ожидать, - задумчиво сказал Гладунов, - следовало
ожидать... Торопиться здесь нельзя.
  Он замолчал, сосредоточенно глядя куда-то в сторону.
  - Но вот в чем дело, дорогой мой, - внезапно сказал он, - мы-то можем не
торопиться, но жизнь торопится. Есть одно срочное дело, которое я хочу
поручить вам. Кстати, оно может придать конкретный целенаправленный
характер вашим теоретическим изысканиям. Вы согласны?
  Черныш наклонил голову. Конечно, согласен...
  - Тогда пойдемте, - Гладунов встал.
  В лишенной окон лаборатории сидел Захаров и просматривал при свете мощных
рефлекторов какие-то фотографии. По просьбе Гладунова он извлек из
массивного стального сейфа пачку денег и небрежно бросил ее на стол.
  - Вот, - сказал Гладунов, - перед вами продукция, которая приносит
преступникам тысячекратную прибыль. Фальшивки.
  - Как валютный товар она дает еще больше, - заметил Захаров, на миг
отрываясь от своих фото.
  Черныш осторожно взял стопку. Она состояла из тоненьких пачек, аккуратно
обклеенных белой бумажной лентой. В каждую входило пятнадцать-двадцать
пятидесятирублевых бумажек. На лентах старательным девичьим почерком было
написано; Москва, Киев, Ленинград, Ангарск и названия еще каких-то городов
и населенных пунктов, о которых Черныш никогда даже не слышал.
  - Эти деньги получены из банков разных городов Союза, куда они попали в
основном через торговую сеть. Не исключено, что какая-то часть таких
фальшивок до сих пор находится в обращении. Следственные органы направили
их к нам на экспертизу.
  - Они совсем как настоящие, - сказал Черныш, пощупав хрустящие бумажки.
  - Это самые странные фальшивки, какие попадались мне за всю мою практику,
- сказал Гладунов. - Они идеально сработаны. Просто ювелирно. Как правило,
фальшивомонетчикам не удаются некоторые детали узора, отсутствуют водяные
знаки, бумага не та или еще что-нибудь. Здесь же, за исключением номера,
все в полном порядке. На сотню бумажек шлепнуть один и тот же номер!
Очевидная глупость, ведь номер-то сделать уж проще пареной репы.
  - Запад? - спросил Черныш.
  - Вряд ли. Там тоньше работают. И номер и серия были бы подобраны
правильно. Здесь что-то другое. Надо разобраться.
  Это дело поручается вам, конечно, не одному вам, но все же основную работу
выполнять будете вы.
  Черныш согласно кивнул.
  - Ну и отлично, приступайте. Захаров поможет вам разобраться. - Гладунов
пожал Чернышу руку и величественно удалился.
  - Ну, как старик? Не придирается? - спросил Захаров.
  - Он неплохой.
  - Кто говорит? Конечно, славный. Но не без чудинки. А?
  - Может быть... Ну, ладно, расскажи, что делал с деньгами?
  - Как положено, все анализы и полная экспертиза.
  - Ну и что?
  - А ничего. Деньги настоящие.
  - Как настоящие? - Черныш сделал ударение на слове "как".
  - Да! Если б не этот номер, они бы считались подлинными.
  - Если бы да кабы. Давай документацию.
  Прочитав заключение Захарова, Черныш удивленно уставился на него.
  - Ты что? - наконец произнес он.
  - А? - с отсутствующим видом отозвался Захаров.
  - Послушай, ты в уме? Что ты пишешь? Билеты достоинством в пятьдесят
рублей изготовлены на бумаге, применяемой для производства билетов
Государственного банка СССР. Состав краски... посредством обычного
технологического процесса, принятого на предприятии "Гознак"...
  - А что я, по-твоему, должен делать?! - взорвался Захаров. - Врать?
Изобретать? Искать невидимок? Я уверен, что они напечатаны на "Гознаке"...
Ведь все совпадает: бумага, краска!
  Черныш не знал, что возразить.
  - Успокойся, - сказал он, помедлив.
  - А мне нечего волноваться, - отрезал Захаров. - Я свое мнение высказал.
Поэтому Гладунов тебя сюда и привел. Для вторичного контроля. Он уже не
верит в мою объективность и с "Гознаком" не хочет связываться.
  Черныш улыбнулся.
  - Ладно, не волнуйся, - сказал он, - будет и у тебя попутный ветер.
  - Не нужны мне твои утешения, - сказал Захаров, - смотри, сам не набей
шишек на этом деле.


  С этого дня у Черныша началась жизнь настоящего исследователя. Он успел
повторить все анализы. Все было взято на вооружение: химия,
полиграфические характеристики, электронная микроскопия, рентген и даже
анализ изотопного состава. К Алексею Степановичу ходить было некогда. Все
время отнимала беготня по лабораториям. Приходилось много разговаривать,
убеждать, добиваться, просить, протестовать. Жизнь была что надо.
  Через несколько дней пришли результаты анализов. Черныш засел за проверку.
Но хорошее настроение исчезло. Им овладело предчувствие неминуемого
поражения. Так и вышло. Данные в точности подтверждали вывод Захарова:
деньги изготовлены фабрикой "Гознак". Неужели, правда? Вот уж номер, так
номер.
  Черныш вновь и вновь сопоставлял анализы. Все то же. И никуда от этого не
уйдешь. Все словно сговорились во что бы то ни стало подтвердить нелепую,
невозможную версию о государственном предприятии, производящем фальшивки.
  ...Черныш осторожно, на цыпочках пробирается к вешалке, раздевается, затем
проходит на кухню. На пластмассовом столике, покрытом желтой в голубых
яблоках клеенкой, его дожидается еще теплый кофе, черный хлеб, молоко и
мед в стеклянном бочонке. Он ест, пьет и думает. Запах пчелиного меда
смешивается с ароматом болгарской сигареты "Джебел", мысли становятся
спокойнее, упорядоченное. Они уже не налезают друг на друга, ими можно
управлять.
  Он отодвигает посуду на край столика и кладет перед собой маленькую
книжечку в глянцевитом переплете. На ней через все поле протянулись
немецкие слова, а за ними темно-зеленое худющее лицо узника, перечеркнутое
линиями колючей проволоки. Книжка попала к нему совершенно неожиданно.
Третьего дня он зашел к Алексею Степановичу. Библиотекарь, как всегда,
встретил его очень приветливо и пригласил к себе за перегородку.
  Черныш подумал-подумал, да и рассказал библиотекарю о своих неудачах.
  - Самое неприятное, что это первое мое дело. Очень хотелось бы оправдать
доверие Гладунова, но никак не могу отыскать концов. Мне совершенно
непонятно, за что ухватиться.
  - Да, так, как правило, и бывает. Хочешь, но... - задумчиво сказал Яриков.
- Такая уж это работа. Нужно терпение, дорогой Гришенька. Вы своего
добьетесь.
  Он помолчал немного, потом добавил:
  - Жаль, конечно, что это задание отвлекает вас от высоких теоретических
исследований. Но что ж. Это случается часто, всегда находятся серьезные
практические задачи, которые нужно...
  Яриков не окончил мысли и вдруг сказал:
  - Слушайте, Гриша, давайте по вашему делу запросим машину!
  - Зачем? - удивился Черныш. - Я пересмотрел всю литературу, начиная от
Адама, ей-богу, это мало помогло.
  - Э-э, не говорите, - покачал головой Яриков, - вы смотрели только
материалы о подделке денежных знаков. Для диссертации этого, может быть, и
достаточно, но для дела, вообще говоря, мало. Многое выпало из вашего поля
зрения, например особенности технологии или распространения фальшивок.
Наша машина обладает не только фактической памятью, но и ассоциативной.
Она может выдать справку по любому мало-мальски интересному признаку. Есть
у вас такой вопрос?
  - Как же, - оживился Черныш, - вот эта история с одинаковым номером на
всех бумажках? Я нигде не встречал ничего подобного. Начиная с 1808 года,
когда Наполеон выпустил первые фальшивые ассигнации в 25 и 50 рублей.
Запросите-ка ее. Может, что и узнаем.
  Яриков закивал, заулыбался. Хорошо, сейчас попробуем. Обычно дежуривших
программистов не оказалось, и библиотекарю самому пришлось кодировать
задание. Он очень долго суетился возле машины, куда-то бегал, что-то
приносил и уносил. Наконец машина заработала. Старик облегченно вздохнул и
ввел перфокарту в программное устройство. Машина мягко гудела, внутри нее
что-то поскрипывало и пощелкивало.
  - Что-то очень долго, - тревожно вздохнул библиотекарь, - обычно ответ
приходит почти сразу же.
  Наконец, ответ был получен. Это было название немецкой книги. Машина дала
русский перевод - "Стена". Воспоминания немецкого антифашиста Августа
Карстнера. Машина сообщила, что книга имеется только в Ленинградской
библиотеке имени Щедрина.
  Черныш пожал плечами.
  - Ну и что? - спросил он. - Причем тут антифашист Карстнер?
  Яриков смутился.
  - Да, это что-то... Если б еще дело шло о старых деньгах, а тут ведь две
реформы... Может, она ошиблась. Но вы все же посмотрите книжицу. Я выпишу
ее для вас по межбиблиотечному абонементу.
  Вот и лежит перед Чернышем эта самая немецкая книга с красными кровавыми
буквами на тающем лице узника нацистских лагерей. Он вооружился
немецко-русским словарем и начал медленно погружаться в незнакомый текст.
А спать-то как хочется. С утра на ногах. Минут через тридцать он
отбрасывает книгу.
  - Нет, все это чепуха, - бормочет он, - она ошиблась, книга не имеет
никакого отношения к фальшивым деньгам. Пойду спать.
  Может, оно и не чепуха, конечно... Но глаза уж больно слипаются.
  На другой день у него разговор с Гладуновым. Тот некоторое время
расспрашивает Черныша, затем машет рукой:
  - Ладно, придется, очевидно, порекомендовать направить следователя на
"Гознак".
  - Я хотел говорить с главным инженером, - сказал Черныш.
  - И не думайте, - сердито отрезал Гладунов. - Всегда помните, что вы не
следователь, а эксперт и только. Мы научные работники... Мы помогаем
следствию, но не ведем его.
  Черныш возвращается к себе. Он теперь работает в одной комнате с
Захаровым. Тот и ехидничает и посмеивается, но, в общем, сочувствует.
Больно уж это тяжелое дело.
  Теперь на столе Черныша возвышается мощный бинокулярный микроскоп. Его
приволок Захаров.
  - Смотри сам, не особенно доверяй этим аналитикам, - сказал он, ловя
солнце круглым вогнутым зеркальцем.
  Черныш благодарно кивнул.
  Что толку смотреть? Ведь ясно, как божий день, что ничего не ясно. И все
же он еще раз укладывает пятидесятирублевую бумажку и принимается
рассматривать ее в отраженном свете. Просмотрев штук десять, он в
изнеможении откидывается.
  - Одно и то же, одно и то же!..
  Внезапно ему приходит странная мысль. А почему, собственно, одно и то же?
Почему они так удивительно одинаковы? Так похожи друг на друга, что их
нельзя отличить? У них не только общий номер, у них все общее, даже
случайные дефекты. Это деньги-близнецы!
  Еще не додумав, он бросается ее проверять.
  Внешне, на глаз, все бумажки отличаются друг от друга. Многие сильно
измяты и потерты, некоторые выглядят как новенькие. Но микроструктура
одинакова. На всех тот же правильный узор, то же распределение цвета и
расположение водяных знаков. Даже у подлинных банкнот нет такого
поразительного единообразия.
  И вот, наконец! Черныш находит дефект. На полупрозрачном силуэте нижняя
линия слегка размыта, она как бы сдвоена. Он проверяет все бумажки и везде
видит эту сдвоенную линию. На водяных знаках такое случается. Но чтобы на
всех одно и то же...
  - Захарыч, дай пятьдесят рублей.
  - Ты что, с ума сошел? Где я тебе возьму! Вот рубль, хочешь, бери.
  - Иди ты!..
  Пришлось обегать почти всех сотрудников, прежде чем он раздобыл нужную
сумму. Ее удалось обменять в кассе института на одну бумажку. Конечно, он
мог бы взять контрольный образец. Он брал его уже раз десять. Но нет, ему
нужна случайная бумажка!
  Он сверяет настоящий и фальшивый билеты. Так и есть! На настоящем нет этой
сдвоенной линии внизу.
  Одно открытие влечет за собой поток других. Черныш обнаруживает крохотное
чернильное пятнышко на одной из фальшивок, проверяет остальные, и
оказывается, что эта точка с удивительной правильностью и постоянством
повторяется на всех. Согнутый правый верхний уголок так же повторен на
всех денежных знаках.
  Черныш снова и снова сверяет между собой деньги, и быстро записывает свои
наблюдения. В конце дня он врывается в кабинет Гладунова.
  - Тихон Саввич! У меня получаются совершенно потрясающие вещи!
  Гладунов откладывает в сторону толстую желтую от времени книгу.
  - Интереснейшее наблюдение. Во-первых, все признаки, которыми
характеризуются фальшивки, можно разбить на две группы. Одни постоянные,
неизменные, они без какого-либо нарушения повторяются на всех денежных
знаках. Другие, случайные, индивидуальны для каждой бумажки. К постоянным
относятся такие приметы, как сдвоенная линия на водяном знаке, чернильное
пятнышко, загнутый угол, отпечаток жирного пальца и еще несколько мелких
пятен. К случайным - степень износа, измятость, потертость, пятна, которые
не повторяются.
  Черныш запнулся от волнения и замолк.
  - Ну и что? - сказал Гладунов.
  - Как что? - удивился Черныш.
  - Я хочу спросить, что следует из ваших наблюдений? Какие выводы?
  - Выводы... выводы, - Черныш задумался, собираясь с мыслями.
  А Гладунов молчит.
  - У меня возникла такая мысль, - неуверенно начал Черныш, - если б они
были напечатаны на "Гознаке", то их структура, отличаясь в мелких деталях,
в целом удерживалась бы около какого-то среднего уровня... Создается
впечатление, что постоянные признаки могут быть связаны с нарушением
технологического процесса печатания денег. Так мог возникнуть один и тот
же номер на всех знаках. Несколько труднее объяснить повторяемость этой
сдвоенной линии. Нелегко представить, что этот дефект может быть повторен
с такой фантастической регулярностью. Это тяжелая задача для самой
совершенной технологии. И совсем невозможно, чтобы чернильное пятнышко
размещалось на всех бумажках точно в одном и том же месте, обладало бы
одними и теми же размерами, одинаковой формой и интенсивностью. Это уже к
технологии никакого отношения не имеет. То же самое касается отпечатка
пальца. Он остался после прикосновения руки, испачканной машинным маслом.
  - Скажите, разве наши аналитики не видели всех этих деталей, о которых вы
говорите? - перебил его Гладунов.
  - Почему? У них все это перечислено. И отпечатки пальца и загнутый уголок.
В милицейской картотеке такого отпечатка нет. Проверяли уж... Сдвоенную
линию аналитики как-то просмотрели. Но с нею вопрос остается открытым. Она
нечеткая. Недостаток их экспертизы лишь в том, что там свалены в кучу все
признаки, и постоянные и случайные. А я их как-то расклассифицировал,
разложил по полочкам.
  - Понятно.
  - Мне кажется, что наши фальшивки не делались на "Гознаке". Кроме вообще
малой вероятности такого факта, все подсказывает, что деньги сделаны
типографским способом с заранее намеченными дефектами. Это
деньги-близнецы. Они сделаны с одного и того же билета, побывавшего в
обращении и взятого в качестве шаблона для клише. Вот и все мои выводы.
  Гладунов некоторое время молчал, прикрыв глаза руками.
  - Хорошо, - сказал он, поднимая голову. - Хорошо, что вы ищете, чураетесь
предвзятых мнений. Теперь по существу. Что касается "Гознака", вы
совершенно правы. Расследование там уже проведено и все подозрения отпали.
Соответствующие органы провели большую работу, все сделано, чтобы
обнаружить распространителей этих изделий...
  - И что? - встрепенулся Черныш.
  - Пока сколько-нибудь значительных результатов нет.
  "Работа, не приносящая результатов, не может считаться большой, - подумал
Черныш, - объемистой, пожалуй, ее еще можно назвать..."
- Одно мне показалось ошибочным в ваших рассуждениях, - заметил Гладунов,
- это ожидание или, вернее, поиски каких-то совершенно необычных условий,
в которых свершаются преступления. Как правило, все происходит просто.
Нужно искать ясную, четкую схему, а уж затем усложнять, если понадобится.
  - Возможно, вы и правы, Тихон Саввич, - кивнул Черныш, - только у меня все
время какая-то путаница. Понимаете, странное впечатление... С одной
стороны, все сделано очень умно и на высоком уровне. Фальшивки напечатаны
отлично, ведь даже гознаковцы не могут отличить их от своей продукции. А с
другой стороны, какая-то глупость... С номером, с приметами.
  - Будто слон в посудной лавке?
  - Вот именно. Словно варвар получил в личное распоряжение электронную
машину.
  - А я о чем говорю? - сказал Гладунов. - Низкий уровень культуры.
Воровской стиль. Это их всегда и выдает.
  - Но что же делать дальше, Тихон Саввич? Я уже, можно сказать, исчерпал
себя.
  - Вам нужно связаться со следователем, который ведет это дело. Он с
нетерпением ждет наших результатов. Пожалуй, вас надо будет к нему
официально прикрепить... Должна же ваша диссертация, как говорят, получить
выход в практику!
  Черныш записал номер телефона следователя Еремина Ивана Сергеевича и
простился с шефом.
  Выходя из института, он столкнулся с Яриковым.
  - Слушайте, Гришенька, меня не было, когда вы принесли назад немецкую
книжку .. В чем там дело? Она не подошла вам?
  - Да, Алексей Степанович, я перевел несколько страниц и вижу, что никакого
отношения к нашим делам это не имеет.
  - Странно, - задумчиво сказал Яриков, - значит, машина все-таки ошиблась.
  - Выходит.
  - Это на нее не похоже. А может, вы слишком мало прочли?
  Черныш промолчал. Яриков подумал и, тряхнув головой, сказал:
  - Ладно. Сделаем вот что. Я отдам эту книгу для перевода в иностранный
отдел, там есть такая Варенька. Она загружена, конечно, но ничего. Эта
девица в свободное время переведет воспоминания немецкого антифашиста.
  - Ваша вера в машину непоколебима!
  Яриков улыбнулся, как всегда, застенчиво.


  Что было потом? Ага, звонок к Еремину. Прошло два дня после разговора с
Гладуновым. Иван Сергеевич сказал, что он ждет, что у него есть кое-что
новенькое, пусть Черныш приезжает.
  Еремин встретил его в коридоре. Он был слегка возбужден.
  - Взяли двоих из этой компании! - воскликнул он.
  - Из какой? - удивился Черныш.
  - Есть такие стиляги, фарцовщик Вова и его "капелла". Мы подозреваем, что
они распространяли фальшивки. Есть кое-какие данные...
  У Черныша лихорадочно заблестели глаза. Ах, черт возьми, как бы это было
здорово!
  - Нет, пока ничего определенного, - охладил его пыл Еремин, - парни
буянили в ресторане. Устроили небольшой шум, и я, конечно, воспользовался
предлогом, чтобы выяснить кое-что. Вам стоит посмотреть.
  - Сначала бумаги, протокол, - быстро сказал Черныш и тут же смущенно
добавил, - если можно, конечно.
  - Хорошо.
  Черныш быстро пробежал глазами показания свидетелей. Страницы, исписанные
твердым почерком, промелькнули, не принеся ничего интересного. Два парня
слегка повздорили, ну и все. Один студент, второй - телевизионный мастер.
  Черныш просмотрел список личных вещей. Да, студенты, народ небогатый. А
этот мастер... тоже не очень. Денег маловато. На ресторан в обрез.
Студенческий билет у одного, удостоверение - у второго. Проездной билет,
ключи, записные книжки с множеством телефонов, возле которых значатся
бесчисленные Оли, Розы, Веры и даже какая-то Калифорния Ивановна. Все не
то, не то. А вот... вот это интересно! У обоих найдены квитанции
комиссионных магазинов. Ребята решили продать по одной паре женских часов.
Очень интересно... Часы-то золотые и швейцарской фирмы. Откуда у студента
золотые часы? Откуда у холостого техника такие же часы? Откуда у них
дорогие вещи? И почему именно женские? Поинтересуемся! Обязательно
поинтересуемся. Пускай-ка их приведут.
  Черныш мельком оглядывает провинившихся. Такие часто встречаются.
Полуспортивная внешность. Трусоватая развязность манер. Ребята какие-то
безликие, штампованные.
  Он слышит глуховатый голос Еремина, но от него ускользает смысл задаваемых
следователем вопросов. Впрочем, все это неважно. Главное - квитанции.
  Несколько минут Черныш сосредоточенно рассматривает помятые серые бумажки.
Они исписаны сверху донизу. Здесь и название марки, и степень износа и еще
какие-то пометки. Почерк на квитанциях разный. Это понятно, часы сданы в
разные магазины, значит, и приемщицы должны быть...
  И тут Черныш столбенеет. С радостным ужасом переводит он взгляд с одной
квитанции на другую. Номера, заводские номера часов одинаковы! Опять
одинаковые номера! Что это? Совпадение? Случайность? Что же это такое? Что
происходит в мире?
  Он торопливо и нервно пишет записку Еремину.
  "Хватит, Иван Сергеевич, кажется, в ваших сетях рыбка, которую мы искали!"
Еремин вроде не очень доволен таким вмешательством. Но виду не показывает.
Продолжает свое дело.
  Когда задержанных увели, Иван Сергеевич набросился на Черныша. Что тот
себе думает? Или криминалисты все такие?
  Но Черныш не обижается, он почти не слушает следователя. Отмахиваясь, он
тычет в лицо Еремину квитанции. Вот они, звенья одной цепи! Вот...
  - Задержанные говорят, что эти часы они с рук купили для своих девушек, -
пояснил Еремин, - а затем поссорились и решили продать, вот и снесли на
комиссию.
  - Откуда у них такие деньги? - невнимательно спрашивает Черныш.
  - Копили.
  - Ах, копили? Вот оно что! - иронизирует Черныш. - Ну, тогда мы тоже
кое-что накопили. Им придется подготовиться к более серьезному разговору.
  Он выпаливает свое открытие. Еремин слегка краснеет.
  - Как?! Здесь тоже одинаковые номера?
  - Точно!
  - Как же я этого не заметил? - недоумевает Еремин.
  - Не знаю.
  - Но почему вы думаете, что между одинаковыми номерами на фальшивках и на
часах есть связь?
  - Я не думаю, я уверен. Должна быть! Иначе я просто глупец и ничего не
смыслю в подобных вещах.
  - Будем надеяться, что вы окажетесь умным человеком, - вздыхает Еремин.
  После двухчасового допроса они все-таки выяснили кое-что: ребята назвали
место, где устраивал оргии фарцовщик Вова по кличке Патлач.


  Из комиссионных удалось извлечь женские часики. Они были препровождены для
изучения в институт криминалистики. Теория Черныша как будто
подтверждалась.
  - Смотрите, - говорил он Гладунову, - опять все то же. Каждый дефект на
этих швейцарских часах воспроизведен с ошарашивающей точностью. Это такие
же часы-близнецы, как и наши фальшивки.
  - Абсолютной идентичности не существует в природе, - сердился Гладунов, -
даже однояйцевые близнецы отличаются друг от друга. Неоднородность,
неравномерность - такое же свойство материи, как и движение. По крайней
мере, в макромире так, - добавляет он. - Только атомы да частицы все на
одно лицо.
  - Да, но факт, так сказать, налицо, - шутил Черныш. - Вес часиков
совпадает до шестого знака. Вещь неслыханная!
  Гладунов почесывал затылок, обросший неровной кустистой порослью седых
волос.
  - Но поймите, дорогой, чудес в природе нет. Все реально, все основывается
на существующих законах. Во всяком деле не может быть отступления от
основных законов природы, предполагать чудеса в нашем деле было бы просто
неразумно. Ведь так невозможно будет раскрыть преступление! Бога нельзя
уличить в жульничестве, не правда ли?
  - Еще как можно! Достаточно показать ему аппендикс!
  - Это результат совершенствования конструкции, а не жульничество.
  Гладунов задумался, потом, тряхнув головой, сказал:
  - У меня есть такое правило. Когда дело абсолютно неясно, я коплю факты.
Факты, факты, факты. А потом либо они сами выстраиваются в какую-то
последовательность, либо исследователь найдет закономерность, которая
подчиняет их всех одной общей идее.
  - Вот как? - улыбнулся Черныш. - Когда мы говорили с вами первый раз,
тогда здесь звучали несколько другие основы теории криминалистики.
Помните, я пришел к вам тогда проситься в аспирантуру? Профилактика
преступлений и прочее.
  Гладунов улыбнулся.
  - Милый Гришенька, а зачем человеку диалектика? Она порой усложняет ему
жизнь, но чаще помогает. Держитесь за диалектику, она вывезет. Что тогда
было на дворе? Май, весна, теплынь. А сейчас? Март, снег, мороз. Должно же
что-то измениться.
  Черныш рассмеялся.
  - Ну, если только четыре мнения на год, в соответствии с временами года,
то не так уж плохо. В этом есть свои определенность и постоянство. Ничуть
не хуже одной-единственной неизменной точки зрения.


  На другой день его пригласил к себе следователь Еремин. Оказывается, они
решили взять фарцовщика Вову с контрабандной продукцией. Потом Черныш
присутствовал при допросе. Патлач оказался невыразительным, каким-то серым
парнем. Но самое главное, что у него не было контрабанды. Пришлось
отпустить. Еремин только руками развел.
  - Просто удивительно, куда он успевает девать свой товар. Берем мы его не
первый раз, и каждый раз - осечка. Сейчас мы достоверно знали, что у него
дома припрятано. И снова... Ерунда.
  Черныш пожал плечами. Мало ли куда можно спрятать товар? Наконец, просто
выкинуть...
  - Он не знал, что мы собираемся его брать, - сказал Еремин.


  ...Затем Черныш простудился, и ему пришлось несколько дней лежать. Ночью
поднялась температура, начались уколы, банки.
  Только на пятый день он почувствовал себя лучше. Настрого приказал
товарищам не появляться к нему с апельсинами и яблоками. Они и так в
несметном количестве скопились в тумбочке и на столе.
  Гладунов прислал записку; ее однажды вечером привез библиотекарь Яриков.
Он, казалось, был немного смущен своей миссией, но вскоре оправился и
спокойно заговорил ровным тихим голосом.
  - У нас все по-старому. Тихон Саввич очень много работает. Видел Захарова,
говорит, прогресса нет. Так что дела не очень важные.
  Яриков еще некоторое время перечислял события, не заслуживающие, с точки
зрения Черныша, никакого внимания, затем умолк.
  - Вы знаете, - наконец нерешительно сказал он, - Варенька сделала
перевод...
  - Какой перевод?
  - Немецкой книжки, которую посоветовала машина.
  - Ах, это... Августа Карстнера, кажется?
  - Ну да.
  - И что же?
  - Боюсь сказать что-нибудь определенное, -- задумчиво заметил Иван
Степанович, - слишком все фантастично. Но прочесть следует, обязательно.
  - С удовольствием, - обрадовался Черныш. - Делать мне нечего, чувствую
себя хорошо.
  - Нет, здесь не просто чтение нужно, а изучение глубокое, внимательное,
понимаете? Потому что на первый взгляд это почти мистика. Но многое там
будет вам очень интересно.
  Яриков долго молчал, потом начал прощаться. Оставшись один, Черныш
перелистал страницы школьных тетрадей, исписанных старательным ровным
почерком. "Буквы, как бублики, - поджаристые, румяные, веселые", - подумал
он и принялся за чтение.


  5

  Приобщено к делу 23. III.196* года.
  August Karstner "Die Wand". Ein Dokumentarbericht, Deutscher
Militarverlag, Berlin, 1963, s. 121-129.

  "После ареста семь дней я пробыл в Центральной следственной тюрьме города
Гамбурга. Меня допрашивали только один раз. Этого, впрочем, оказалось
вполне достаточно, чтобы всю жизнь носить вставные зубы. Гестапо довольно
скоро установило мое истинное лицо, чему немало способствовал
вытатуированный на моей руке лагерный номер. Обстоятельства побега были им
более или менее ясны. Об этом они почти не спрашивали. Но их очень
интересовали имена приютивших меня людей. И адреса, конечно, тоже.
  - Кто вас снабдил этими документами? Где вы получили одежду? Кто вам помог
добраться до Гамбурга? - четыре часа эти вопросы вдалбливали мне в мозг
всеми доступными способами. Я их запомнил наизусть.
  Наконец мне пообещали жизнь.
  - Назовите только фамилии и адреса людей, изготовивших документы, - сказал
следователь, массируя костяшки пальцев.
  Фамилии я не знал, а адрес старался забыть. Я боялся, что назову его в
бреду, выдохну окровавленным горлом, приходя в сознание на паркетном полу
кабинета, прокричу беззубым ртом в минуту нестерпимой боли.
  - Не надейся легко умереть. Смерть нужно заслужить.
  Они страшно торопились. Теперь я понимаю: причиной этого были вести с
восточного фронта.
  Тогда же я понял только, что им наплевать и на меня и на тех, кто прятал
меня от полиции. Зато им почему-то очень важно было знать, кто делал
документы.
  Иногда за четыре часа удается прожить целую жизнь. Боль не отнимает у
человека ни воли, ни разума. Она заставляет его думать в ускоренном темпе;
скорее, чем думают палачи. И скорее, чем до их сознания доходит твое
молчание. Обостренным восприятием я догадался, что документы для них
сейчас самое важное.
  - Документы я добыл себе сам.
  - Где? Как? Когда?
  - Я сделал их сам и приклеил свою фотографию... Она хранилась в тайнике,
вместе с одеждой. Я устроил все это давно, еще до первого ареста. На
случай возможного побега.
  - Где тайник?
  - В лесу Вайнвальде.
  - Точнее!
  - Точнее объяснить невозможно... Но я мог бы найти его и показать.
  Чем чаще оказываешься лежащим на полу, тем скорее постигаешь тайну, как не
приходить в сознание. Сознание делает слабым. И уязвимым. Беспамятство -
единственная защита. Я научился оттягивать возвращение памяти и боли.
  - На бланках не обнаружено подчистки или вытравливания. Это были чистые
бланки. Кто и где их достает? У нас уже имеются точно такие же экземпляры.
Обычным типографским способом нельзя достичь такой идентичности. Как
изготовлены эти бланки?
  Значит, они поймали еще кого-то из "друзей Янека" и те не сказали им
ничего. И я не скажу.
  - Почему удостоверения личности часто имеют совпадающие номера?
  Действительно, почему? Английские фунты тоже ведь были с одинаковым
номером.
  - Где изготовляется иностранная валюта? Почему четыре стофунтовые банкноты
выпущены за одним номером?
  - У меня не было никаких банкнот, - говорю я совершенно бессознательно.
  Нужно напряженней следить за своими словами, особенно теперь, когда они
добрались до главного.
  - Но вы должны знать о них! Банкноты и документы имеют один и тот же
источник.
  Неужели они что-то нащупали? Если бы знать, что им известно...
  - Английская разведка снабжает вас фальшивыми деньгами? Поставляются ли
вам фальшивые рейхсмарки?
  Ах, вон оно в чем дело! Документы и деньги, оказывается, изготовляет
Интеллидженс сервис... - это я соображаю уже на полу.
  Чувствую, что вот-вот отключусь.
  - Направьте его в ведомство Крюгера. Он может еще пригодиться. - Это
сказал, по-видимому, тот тип в штатском, который сидит в углу. За все
время это его единственные слова.
  Наконец, мне удалось отключиться. В сознание я пришел уже в камере. Она
была залита ярким светом, который горел и днем и ночью. С тех пор я не
могу побороть ненависти к электрическому току. Если бы можно было, я бы
жил при свечах. Но это уже сугубо личное.


  ...Мой рассказ об аресте и допросе можно было бы закончить. Хочется
сказать лишь несколько слов о ведомстве Крюгера. Это поможет читателю
понять, почему мне была на время дарована жизнь. Основные подробности о
деятельности этого ведомства мне стали известны после войны. В следующем
разделе я использовал такие документы: 1) "Нюренбергский процесс над
главными немецкими военными преступниками", М., 1961; 2) "Protokoll des
Sachsenhausen-Prozess".

  ...Когда для гитлеровского рейха настали черные дни, "золотые фазаны"3 все
больше надежды стали возлагать на тайную войну. Но для вербовки агентов в
странах антигитлеровской коалиции требовались огромные средства. Чем
сильнее нацистов лупили на фронтах, тем большие суммы приходилось им
тратить на покупку отщепенцев - предателей всех мастей.
  С каждым часом уменьшались финансовые возможности коричневой империи,
зажатой в огненном кольце войны. Внешнеторговые связи резко сократились,
валютные фонды были крайне истощены, а германская марка совершенно не
котировалась на международном рынке. Лишенная всех иностранных кредитов
Германия вынуждена была расходовать последние остатки валюты только на
ввоз из нейтральных стран стратегического сырья.
  Тогда-то и была сделана последняя ставка банкрота. Секретная служба при
непосредственном участии финансовых воротил представила фюреру план
массовой подделки иностранных банкнот.
  На фальшивые деньги предполагалось закупить за границей недостающее
истощенной империи сырье. Это было тем более заманчиво, что однажды, еще в
первую мировую войну, такая афера увенчалась успехом. Будущий президент
гитлеровского "Рейхсбанка" Яльмар Шахт закупил тогда в Бельгии на
фальшивые франки большую партию товаров.
  Немалые надежды возлагались также на подрыв экономики враждебных Германии
государств. Здесь у нацистов тоже был некоторый опыт. Еще в 1918 году
отпечатанные в берлинской тайной типографии миллионы фальшивых рублей были
брошены на снабжение орудовавших на территории Советской России
контрреволюционных банд. Но фашистские наследники германского милитаризма
мыслили гораздо шире. Они намеревались буквально захлестнуть
противостоящий им лагерь потоком фальшивых ассигнаций. Гитлер и Гиммлер не
забывали и о "пятой колонне". Оплачивать услуги этих международных отрядов
предателей планировалось тоже фальшивыми деньгами.
  Так при Главном управлении имперской безопасности был создан особый центр
по изготовлению фальшивых денег, главой которого стал оберштурмбанфюрер СС
Бернхард Крюгер. В прошлом взломщик, Крюгер возглавлял до этого группу
"Технических вспомогательных средств" VI управления.
  Эта группа, обосновавшаяся в сером доме на Дельбрюкштрассе в Берлине,
снабжала гестаповскую агентуру подложными документами. У Крюгера был целый
музей с образцами всевозможных документов из всех стран мира: от
красноармейской книжки до свидетельства о благонадежности, выданного
полицией Токио.
  Первые опыты по изготовлению фальшивых денег были предприняты еще в 1940
году под кодовым наименованием "Операция Андреас". Сначала изготовили
образцы английских фунтов стерлингов. Их легче, чем любую другую валюту,
удавалось обменивать на настоящие в английских владениях или нейтральных
странах. Хождение же фунт имел во всех частях света.
  Все же понадобилось около трех лет, прежде чем эсэсовцы наловчились
печатать почти неотличимые от подлинников банкноты достоинством в пять,
десять, двадцать и пятьдесят фунтов. Лишь после этого они смогли
приступить к изготовлению пятисот- и тысячефунтовых купюр.
  Над этим в поте лица трудился целый научно-исследовательский институт
уголовников. Прежде всего, требовалось подобрать бумагу, которая точно
соответствовала оригиналу по фактуре. Клише и печать не должны были
отличаться от него ни рисунком, ни цветом. Ничтожный штрих, малейшая
разница в оттенках могли загубить всю операцию. Наконец, нацистам нужно
было, чтобы номера серий максимально соответствовали подлинным.
Приходилось учитывать все: подписи ответственных лиц казначейства и даты
выпуска денег. Фальшивые деньги необходимо было немедленно сбывать или
обменивать на настоящие. Для этого требовалась сильно разветвленная и
тщательно законспирированная шпионская сеть, охватывающая почти все
государства мира. Дело здесь было поставлено на широкую ногу. Ведь
производство фальшивых денег было очень важным звеном в преступной цепи
тотальной войны,
К лету 1943 года ведомство Крюгера уже ежемесячно выдавало пачки с сотнями
тысяч поддельных фунтов стерлингов. В этом и заключалась секретная
"операция Бернхард", названная так по имени Крюгера.
  Фабрика штурмбанфюрера-уголовника находилась в концентрационном лагере
Захсенхаузене. Два огромных барака - ь 18 и ь 19 оборудовали самыми
новейшими машинами. Бараки окружили несколькими ярусами колючей проволоки,
которая постоянно находилась под током. Вооруженной до зубов охране было
приказано стрелять во всякого, кто приблизится к проволоке. Даже
заместитель коменданта концлагеря не знал, что творится в бараках ь 18 и ь

                                19.

  А там день и ночь трудились сто тридцать хефтлинков. Они проделывали все
операции по изготовлению денег - от производства бумаги до печатания.
Специальные бригады занимались только тем, что загрязняли новенькие
кредитки, придавая им вид денег, побывавших в обращении. В больших
вращающихся барабанах перемешивались банкноты разных серий, после чего их
заклеивали в пачки. Теперь они ничем не отличались от тех, которые
хранились в сейфах английских банков.
  Как только кто-нибудь из хефтлинков заболевал, его немедленно отправляли в
отдельную газовую камеру. Бараки ь 18 и 19 мог покинуть лишь пепел тех,
кто печатал фальшивые деньги.
  Меня доставили в барак ь 19. С моноклем в глазу, при свете яркой
настольной лампы, я должен был сличать только что отпечатанные образцы с
оригиналами.
  - Как только твое зрение ослабеет - отправишься в крематорий, -
предупредил меня начальник барака, эсэсовец. - Но не вздумай беречь глаза.
Упустишь темп - в крематорий. Вообще, все вы рано или поздно попадете в
крематорий. Но ты можешь несколько отсрочить этот неприятный момент. Понял?
  - Так точно, господин обершарфюрер! Крематорий рано или поздно ожидает
всех. Люди смертны.
  - Пофилософствуй еще, и попадешь туда вне очереди.
  Я был единственный из заключенных барака ь 19, не попавший в крематорий.
Искренне надеюсь, что я пережил и обершарфюрера.
  Однажды в наш блок приехал колоссального роста гауптштурмфюрер. Через
несколько минут меня вызвали в комнату начальника барака. Там был только
один гауптштурмфюрер. Он вежливо поздоровался со мной и пригласил сесть.
  - Вам знаком этот документ? - спросил он, протягивая мне удостоверение,
отобранное у меня при аресте.
  - Так точно, господин гауптштурмфюрер!
  - На допросе вы дали показания, что сами изготовили это?
  - Так точно, господин...
  Он оборвал меня досадливым жестом:
  - Отбросим ненужные формальности. Нам, интеллигентным людям, они только
мешают... Ведь вы журналист, господин Карстнер?
  - Бывший журналист, господин гауптштурмфюрер.
  - Это не имеет значения. Я читал ваши блестящие статьи, и они доставили
мне истинное наслаждение, невзирая на то, что я, естественно, не разделял
ваших взглядов. Поверьте, я охотно помогу вам вновь занять достойное
место... Но помогите мне сначала, камрад, я обращаюсь к вам как к офицеру
запаса рейхсвера, - помогите мне разрешить один вопрос. Дело вот в чем, -
он достал несколько чистых бланков и протянул их мне. - Взгляните на эти
бланки. Не правда ли, они очень похожи друг на друга?
  Бланки действительно были очень похожи. Обычно считают похожими друг на
друга новенькие монеты одного достоинства или почтовые марки, отпечатанные
с одного клише. Трудно даже представить себе, что может быть большее
сходство. Но оно возможно. И когда сталкиваешься с ним, оно поражает
необыкновенно.
  - Чему же удивляться, господин гауптштурмфюрер, - бланки отпечатаны на
одинаковой бумаге с одного клише. Это довольно просто, особенно при
высокой культуре производства.
  - Присмотритесь внимательней. Вооружитесь атрибутами вашей новой профессии
и присмотритесь внимательней, - он протянул мне монокль. - Не кажется ли
вам странным, что вот эта царапина, оставленная, очевидно, ногтем,
повторяется на всех восьми экземплярах? Это отнюдь не общий типографский
дефект. Обратите внимание также на сальное пятнышко - вы найдете его в
левом углу на любом бланке. В лупу так же отлично видна и эта крохотная
складка... В чем тут дело, господин Карстнер?
  - Я не разбираюсь в этих делах, господин гауптштурмфюрер.
  - Ваша скромность похвальна, дорогой Карстнер, но не совсем уместна. Вы же
показали себя прекрасным контролером печатаемой здесь... продукции. О вас
отзываются очень хорошо. Но если вы так принижаете себя из ложной
скромности, очевидно, полагая, что это не ваша область, то уж такие
образцы несомненно относятся к вашей компетенции. - Он достал из бумажника
и протянул мне несколько пятифунтовых банкнот. Точь-в-точь похожих на те,
что я получил от человека с седыми висками. Серия и номер на них были
такие же (я почему-то запомнил ОР ь 183765).
  - Что вы скажете об этом, Карстнер?
  - Отлично сделанные копии, господин гауптштурмфюрер. Это единственное, что
я могу сказать!
  - Единственное? Право, Карстнер, вы щепетильны, как девушка! Неужели вы
опасаетесь каких-то враждебных мер с нашей стороны только за то, что
участвовали в нелегальном производстве этих пятифунтовок? Стыдитесь,
Карстнер. Вы же видели наш размах. Наоборот, мы рады будем заполучить
такого отличного специалиста.
  - Вы ошибаетесь, господин гауптштурмфюрер. Я не участвую в изготовлении
купюр. Я только сижу на контроле. Да мы и не печатаем пятифунтовые.
Девятнадцатый барак выпускает банкноты минимальным достоинством в сто
фунтов.
  - Вы или не поняли меня, Карстнер, или по-прежнему не верите в мое доброе
к вам расположение. Я призываю вас к сотрудничеству... Вам нечего бояться
меня! Тем более, я о вас уже все знаю. Дело идет о тех пятифунтовых
банкнотах, которые были найдены в вашем бумажнике. Вы, кажется, забыли его
в вокзальной пивной?.. - он посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом.
  Конечно, они вернулись тогда в пивную и отыскали его под столом. А может,
кельнер сам принес бумажник в гестапо... Скоро ли примутся за меня
по-настоящему?..
  - Подумайте, подумайте, Карстнер. Я вас нисколько не тороплю.
  - У меня не было никакого бумажника с фунтами.
  - Фу, Карстнер! Это уже дешевый прием. Будем уважать друг друга. Вы,
конечно, можете принимать все это за провокацию. Тем более, что у вас в
бумажнике было четырнадцать таких штучек, а я вам дал только семь. Пусть
вас это не смущает. У меня есть еще целая пачка, - он бросил на стол
перевязанную стопку таких же пятифунтовок. - Вы должны доверять мне. Я же
не утверждаю, что в вашем бумажнике была вся эта пачка, когда там было
только четырнадцать банкнот. Так ведь, Карстнер? Но номер здесь один и тот
же. Меня интересует это. И только это. Будете вы со мной сотрудничать? -
неожиданно выкрикнул он.
  - Так точно, господин гауптштурмфюрер!
  - Тогда объясните мне, как достигается такая полная идентичность? Точнее,
помогите мне разобраться в некоторых неясных деталях. Прежде всего, меня
интересует происхождение машины. Вы меня поняли, Карстнер?
  - Никак нет, господин гауптштурмфюрер. Не знаю, о какой машине идет речь.
  - Цените мое доброе отношение, Карстнер. Я ведь не спрашиваю вас о людях.
Меня интересует только машина! Я знаю, что вы ни за что не назовете имен
тех, кто скрывался в подвале дома номер три по Кальтштрассе. Ведь верно?
  "Пронюхали, гады! Или кто выдал?.. Человек с седыми висками не сказал им
ничего... Это ясно. Иначе они не стали бы возиться со мной..."
- Я ценю ваше мужество, Карстнер. Вы настоящий германец, который ни при
каких обстоятельствах не предаст друзей. Никому ваша откровенность
повредить не может. В противном случае я, кавалер рыцарского креста, не
стал бы... допрашивать такого человека, как вы. Разговор идет только о
машине, и о вашей личной судьбе. Будьте себе другом, а я вам друг.
  - Но я не знаю никакой машины! Я ее и в глаза не видал! - впервые говорю
правду эсэсовцу, даже противно.
  - У меня ангельское терпение, Карстнер. А я еще устроил скандал
гамбургским парням за грубое обращение с вами. Простите их, Карстнер, у
них нет такого терпения, как у меня... Может, вас связывает обязательство
хранить тайну? Тогда скажите мне об этом прямо, и я перестану вас
спрашивать. Такие люди, как мы с вами, умеют хранить тайны... Но я ведь
даже не спрашиваю вас о схеме включения машины в сеть! Я знаю схему. Эта
вот пачка фунтов получена нами на машине. Можете скрыть от меня и тайну
удивительного сходства. Согласен! Хотя меня она очень интересует, как...
профессионала, или, точнее, как художника.
  Он замолчал и уставился мне в переносицу холодным невидящим взглядом. Я
старался не отвести глаз. Он смотрел долго. Зрение заволокло туманом.
Откуда-то из глубины всплывали едкие щекочущие слезы.
  - Как получить банкноты с разными номерами?
  Вопрос прозвучал как удар хлыста. Я с наслаждением ежа" веки и переморгал
слезы.
  - Вы поедете со мной, Карстнер. Сейчас вам принесут приличную одежду. Я
докажу вам свои добрые намерения. Больше я ни о чем не стану вас
спрашивать. Вы будете жить в замке, не зная никаких тревог и лишений... В
общем, увидите сами.
  Он собрал со стола документы и деньги. Тщательно уложил их в огромный
бумажник, который засунул в блестящий планшет отличной скрипучей кожи.
Зажав планшет под мышкой, он вышел из комнаты. Впервые за все время
пребывания в бараке ь 19 я остался один. Совсем один. И никто на меня не
смотрел.
  ...За мной медленно и бесшумно закрылись оплетенные колючей проволокой
ворота Захсенхаузена. Моя длинная тень легла на теплую, выбеленную летним
солнцем землю. В раскаленной голубизне дрожало слепящее солнце.
Нахохлившиеся воробьи купались в тонкой, как мука, пыли. Я жадно втянул
воздух. Он пах странной и горькой гарью. Лагерь смерти был у меня за
спиной, но крематория мне не избежать. Скоро он станет для меня желанным
избавлением. Недаром они говорят, что смерть еще надо заслужить.
  - Чего вы ждете? Садитесь в машину, и скорей от этого страшного места, -
гауптштурмфюрер указал на стоявший у ворот открытый мерседес-бенц. - И
чего вы так озираетесь? Охраны не будет. Поедем вдвоем.
  Он открыл дверцу.
  - Садитесь сзади. Так вам будет свободнее.
  Сначала я не поверил ему, но, взглянув на этого молодого сытого верзилу в
сто девяносто сантиметров, понял, что ему нечего опасаться изможденного
хефтлинка, развалины, доходяги. Даже сзади я был ему не страшен. Он мог
убить меня щелчком, как муху.
  Бросив планшет рядом с собой, он включил стартер и мягко выжал сцепление.
  - Нам недалеко. Десять минут езды. Видите там слева несколько запущенный
английский парк? А высокую бетонную стену? За ней охотничий замок
Фриденталь. Отсюда его не видно. Конечно, стена - это неприятно, но
приходится мириться. Зато в замке вас ожидает полнейший комфорт.
  Он болтал весело и непринужденно, небрежно положив локоть на руль. А у
меня перед глазами трясся его холеный, аккуратно подстриженный затылок.
  Он вел машину на очень большой скорости. Вскоре Захсенхаузен совершенно
скрылся из глаз. Сколько я ни оглядывался, на горизонте не видно было даже
кончика закопченной трубы. По обе стороны неслись зеленые полосы дубовой
рощи. Мелькнул знак, предупреждающий о крутом повороте. Эсэсовец резко
сбросил скорость. Тут-то и раздался этот взрыв; вернувший мне свободу.
  Я до сих пор не знаю, что тогда произошло. Только рядом с ним что-то
рвануло негромко, но сильно. Меня отшатнуло и прижало к спинке. А он сполз
на сиденье, и его начало лизать пламя. Машина медленно свернула с шоссе,
въехала в кювет передними колесами и замерла, подняв зад к небу.
  Шатаясь, как пьяный, я выполз и, спотыкаясь о корни, побрел по лесу. Я
шел, пока не упал. Потом пришла ночь и с нею страшный налет. Пока горели
земля и небо, я шел на восток..."


  6

  Искрясь в потоках света, розовые униформисты монтировали из пластмассовых
тюбингов огромный полукольцевой экран.
  - Обратите внимание, - сказал Орт, наклоняясь к собеседнику, - экран-то
белый. Все иллюзионистские трюки обычно проделываются на черном фоне.
  - Это еще ни о чем не говорит, Евгений Осипович, - ответил Урманцев,
равнодушно разглядывая мерцающие под куполом трапеции.
  - Э, нет, это уже штрих! Штрих! Я знаю цирк... Еще мальчишкой в Одессе
видел Флегарти, братьев Лиопелли, Курбатова-Северного и... этого... Как
его? Работал под Калиостро? Случайно не знаете?
  - Откуда, Евгений Осипович? В Одессе я не бывал, да и в цирк хожу раз в
десять лет.
  - Нашли чем гордиться. Было б у меня время...
  Оркестр заиграл "Марш космонавтов". На середину арены опустили огромный
голубой глобус. Двое униформистов тщательно установили и закрепили его.
Под куполом зажглись звезды, завертелись стилизованные планеты - Венера,
Марс, Сатурн. Внезапно музыка смолкла. Глухо зарокотал барабан. На арену
въехал серебряный гоночный автомобиль. Откинув прозрачный колпак, из
машины вылез высокий худощавый человек, одетый в сверкающий скафандр. Он
был удивительно похож на космонавтов, какими их рисуют на плакатах.
Казалось, это символ, идея, а не конкретный живой человек.
  Неуловимым движением он коснулся поблескивающих на поверхности глобуса
скоб и встал во весь свой рост над полюсом. Гордо вскинув голову, он
поднял вверх руки и соединил ладони в стрелу, символизируя стремление к
звездам. Номер так, собственно, и назывался "Полет к звездам".
  Смолк барабан. В цирке наступила тишина, изредка нарушаемая покашливанием,
скрипом кресел, звоном случайно упавшего на пол гардеробного номерка.
  Ударил гонг. И тут случилось чудо: человек повис в воздухе. Между его
плотно сомкнутыми ногами и поверхностью глобуса ничего не было.
  - Его на веревке поднимают, - сказала сидящая рядом с Ортом девчонка в
белом школьном переднике.
  - Ну, ясно, на веревке! - отозвался ее стриженный под нуль кавалер. - У
него под скафандром специальный пояс спрятан, к которому веревка
привязана. Это чтоб не больно было, когда поднимают.
  Орт улыбнулся. Удовлетворенно потряс породистой львиной головой.
  - Помните "Блистающий мир" Грина? - тихо спросил он, наклоняясь к
Урманцеву. - Как он описывает реакцию публики? Там и единогласный вопль
восторга, и ужас, и мертвая тишина... А эти архимеды - веревка!
  - А чего им удивляться, - улыбнулся Урманцев. - Они по телевизору видели
всех космонавтов в кабинах космических кораблей, а тут всего лишь цирк,
полет к куполу. И то на веревке...
  Циркач все в той же позе медленно поднимался вверх. Очевидно, чтобы
показать отсутствие всякой веревки, из-под купола опустили еще один экран,
который теперь медленно подымался вместе с ним. Потом экран убрали, и
космонавт поплыл в луче прожектора среди мерцающих звезд и горящих планет.
Сорвав огромную красную звезду, он так же медленно опустился, укрепил ее
на поверхности глобуса и легко спрыгнул на арену.
  Аплодировали долго и дружно. Зрителям номер явно понравился, но не было
заметно ни крайнего удивления, ни проявления каких-то особенно бурных
чувств.
  - Ну, что я вам говорил? - опять засмеялся Урманцев. - Трудно теперь
чем-нибудь потрясти публику. Жизнь уж больно удивительная. Теперь по части
чудес у ученых конкурентов нет.
  Пока артист раскланивался на вызовы, на арену выкатился визжащий клоун.
  - Ну, что же, пойдем? - спросил Орт, тяжело поднимаясь с места.
  - Пойдем, - согласился Урманцев.
  Полусогнувшись, чтобы не мешать другим, они проскользнули по узкому
проходу и вышли в фойе.
  - Как пройти к директору? - спросил Урманцев дремавшего старичка
капельдинера.
  - А его сегодня нет, - сухо ответил тот, недоверчиво разглядывая высокого
полного Орта и маленького юркого Урманцева.
  - А кто есть? - задал новый вопрос Урманцев.
  - Кто надо, тот и есть... А вы, собственно, по какому делу?
  - По важному, - сонно и равнодушно ответил Орт.
  - Ну, тоды идите прямо по колидору к главному администратору. Последняя
дверь.
  Коснувшись костяшками пальцев двери. Орт, не дожидаясь приглашения,
повернул ручку и вошел в кабинет. За ним робко втиснулся Урманцев. За
огромным столом сидел полный багроволицый человек с кокетливо
загримированной редкими затылочными волосками лысиной.
  - А я вам еще раз повторяю, тигры не поедут малой скоростью! - с надрывом
кричал он в телефонную трубку. - Что? А вы как думали! Каждому слону
отдельный вагон! Да! Всего три.
  Краем глаза взглянув на вошедших, администратор кивнул в сторону дивана.
Орт сел. Урманцев остался стоять и принялся разглядывать яркие афиши,
которыми были оклеены стены.
  - И потребую! - голос администратора сорвался на неожиданно высокой ноте и
приобрел хрипящие обертоны. - Даже международные! Хоть спецэшелон!
Попробуйте. Да, да, попробуйте... У меня все! Пока!
  Он бросил трубку и долго не мог отдышаться. Вынул платок и отер взмокший
лоб.
  - Слушаю вас, - сказал он, поворачивая голову к Орту.
  - Понимаете ли, товарищ главный администратор, мне нужно повидать артиста
Подольского.
  - А я здесь при чем?
  - Вы должны помочь!
  - Должен? Я никому ничего не должен. Если каждый...
  - Мы из Академии наук, - прервал его Урманцев, - это Евгений Осипович Орт,
член-корреспондент, профессор, заслуженный деятель науки и техники, дважды
лауреат...
  Орт поморщился.
  - Очень приятно познакомиться, - администратор слегка приподнялся в
кресле. Точнее, сделал попытку приподняться. - У вас есть какое-нибудь
направление?
  - Направление? - удивился Орт.
  - Ну, не направление, отношение.
  - Зачем? У вас номерной институт? Оборонные секреты? - Орт начинал
закипать.
  - Оборонные - не оборонные... В общем, в каждом деле должен быть порядок.
А что касается секретов, товарищ профессор, мы тоже за это дело болеем.
Слава советского цирка - тоже кое-что значит... И вы не улыбайтесь, не
улыбайтесь... Мы должны знать... У нас каждый год заграничные гастроли.
  Орт не улыбался. Гримаса гнева и нетерпения у него была похожа на улыбку.
Он уже приоткрыл рот, чтобы высказать некоторые оригинальные мысли по
поводу заграничных гастролей цирка и его администратора.
  - А товарищ главный администратор прав, - блеснув хитрыми цыганскими
глазами, вмешался Урманцев. - Абсолютно прав! Покажите удостоверение,
Евгений Осипович.
  Орт хотел было возразить, что удостоверение здесь ни при чем и никакой
силы в цирке оно не имеет. Но, беспомощно махнув рукой, полез в карман и
вытащил тисненную золотом малиновую академическую книжечку.
  Администратор долго вертел ее в руках и под конец робко осведомился, по
какой срок она действительна.
  - До самой смерти! - буркнул Орт.
  - Подольского, конечно, вызвать можно, товарищ академик, - замялся
администратор, - только, позволительно спросить, для какой такой
надобности?
  - Я хочу с ним кое о чем поговорить.
  - Это можно, конечно... Только ведь он из нашего цирка никуда не уйдет. Об
этом он и говорить даже не захочет.
  - Товарищ главный администратор! - вновь весьма кстати влез в разговор
Урманцев. - Если вам нужно разрешение министерства культуры, то это мы
сейчас устроим, - он сделал вид, что собирается позвонить по телефону.
  "Что за чушь он несет, - подумал Орт. - При чем тут министерство культуры?"
- Ну, что вы, товарищи академики! - укоризненно развел руками
администратор. - Разве я не понимаю? Поможем нашей науке, поможем! -
Аристарх Севастьяныч! Попросите Подольского подняться ко мне... Да... Мы
науке всегда помогаем, - сказал он, опуская трубку. - Для иллюзиониста
никаких средств на оборудование не пожалели! А вам, если что понадобится:
билеты там, ложа, прошу ко мне без стеснения.
  -Спасибо. Обязательно воспользуемся! - без тени улыбки ответил Орт. Он
отходил так же скоро, как и загорался.
  - Ну, вот и хорошо... Вот и хорошо, - администратор зачем-то потер пухлые
короткопалые ручки. - Если не секрет, товарищ академик, удовлетворите
любопытство... Подольский для науки понадобился?
  Орт не успел ответить. В кабинет вошел артист, который только что исполнял
номер "Полет к звездам". Высокий, худой, с мечтательными или, скорее,
рассеянными глазами, - он ничем не походил на подтянутых самоуверенных
циркачей, которых Орт тайно обожал в далеком детстве. Без грима и в
обычном тренировочном костюме Подольский выглядел даже несколько комично.
  - Заходи, Миша, заходи, - засуетился администратор. - Тут тобой товарищи
ученые интересуются! Из Академии наук... Я вот только что товарищу
академику объяснял, как ты цирк любишь, что для тебя ничего лучше цирка
нет. Ведь так, Миша, правда?
  - Здравствуйте, Михаил... Михаил? - сказал Орт, протягивая большую могучую
руку.
  - Михаил Савельевич, - улыбнулся Подольский.
  - Очень приятно, Михаил Савельевич. Моя фамилия Орт, Евгений Осипович Орт.
А это мой коллега Валентин Алексеевич Урманцев... У нас к вам дело, Михаил
Савельевич. Может, выйдем в коридор? Переговорим и покурим заодно?
  - А у нас и здесь курят! Можно! - вмешался администратор. - Курите себе на
здоровье. Вот и пепельница каспийского литья... Лев! Царь зверей, так
сказать...
  - Ну, зачем же отравлять атмосферу? - Урманцев помотал в воздухе рукой. -
Вам ведь работать надо. Мы и в коридоре покурим, - и, не дожидаясь
возражений, он открыл дверь.
  - Как вы это делаете, Михаил Савельевич? - усаживаясь на розовый пуфик,
спросил Орт. В сумраке зеркала на секунду мелькнула его сероватая львиная
шевелюра.
  - Это не антигравитация, - улыбнулся Подольский. - Вынужден вас
разочаровать.
  - Но и не скрытые канаты, надеюсь? - Орт прищурился, слегка наклонив
голову набок.
  - Это исключено.
  - Тогда остается только одно. Парение магнита над поверхностью
сверхпроводника.
  - Да, старый добрый эффект Аркадьева, - кивнул Подольский.
  - На это я и надеялся... - Орт немного помедлил и неожиданно громко
выкрикнул:- За этим и пришел! Мне нужна ваша помощь!
  - Вам? Моя помощь?! В осуществлении пустякового опыта, описанного во всех
учебниках?!
  - Магниты вмонтированы в подошвы ваших ботинок?
  - Угу. Магнитные подошвы.
  - Кто придумал номер?
  - Я.
  - Вы - физик?
  - И да, и нет... Я окончил горный институт. А физикой увлекся еще на
третьем курсе... Так что формально я горный инженер, а фактически,
конечно, физик. И по призванию и, если можно так выразиться, по методу
мышления.
  - Все это меня лишний раз убеждает, что вы именно тот человек, который мне
нужен... Да вы садитесь, садитесь, садитесь. - Орт поднялся и силой усадил
артиста на соседний пуфик. - Сколько вы здесь получаете?
  - Двести пятьдесят.
  - М-да... - Орт переглянулся с Урманцевым. - Вот тут-то главный камень
преткновения... К сожалению, не в моей власти дать вам больше ста тридцати
пяти. Пока не защитите диссертации, конечно... Но если согласитесь, я буду
выплачивать недостающее сам, так сказать, личным порядком... Зарплата у
меня большая! Куда мне столько?
  Орт засмеялся. Подольский стоял весь красный и надменно переводил взгляд с
Орта на Урманцева.
  - Соглашайтесь, Михаил Савельевич, - сказал Урманцев. - Вы же законченный
исследователь. Ну, что вам делать здесь... в цирке?
  - Мы будем работать над интереснейшей темой! На самом переднем крае, как
сейчас говорят, теоретической и экспериментальной физики, - сказал Орт,
протягивая Подольскому руку.
  Подольский встал и робко пожал сильную широкую ладонь.
  - Я с-согласен, профессор. Не нужно мне никакой приплаты. И так... Я даже
мечтать об этом не смел.
  - Пишите заявление, - сдержанно-повелительно сказал Орт.
  - Как?.. Прямо здесь? Сразу?
  - Ну, конечно, здесь. Зачем время терять?
  - Сейчас дам листок бумаги и ручку, - сказал Урманцев, расстегивая
сверкающие замки большого портфеля из желтой скрипучей кожи.
  - Значит, так!.. Директору Института физики вакуума АН СССР Самойлову А.
А. ...Написали? Так... Заявление... От кого... Теперь дальше... Прошу
зачислить меня на должность младшего научного сотрудника в лабораторию
теории вакуума... Написали? Число. Подпись... Так. Давайте сюда.
  Орт бегло пробежал глазами заявление и, взяв у Подольского ручку, написал
в левом уголке наискосок: "О. К. Оформить. Е. Орт".
  - Положите это к себе, Валентин Алексеевич, - сказал Орт и обернулся к
Подольскому.
  - Приходите послезавтра утром в отдел кадров со всеми документами. Меня, к
сожалению, в институте не будет - эту неделю я работаю дома. Но пусть вас
это не волнует. Все будет сделано. И сразу же начинайте работать. Со всеми
вопросами обращайтесь к Валентину Алексеевичу или к моему заместителю
Ивану Фомичу Пафнюкову... На всякий случай запишите мой домашний
телефон... Ну, вот и отлично, дорогой коллега. Прощайте, Михаил Савельевич.
  Подольский растерянно пожал протянутую руку и долго смотрел вслед
уходящим, пока они не скрылись за поворотом длинного сумрачного коридора.
  Зажегся свет, захлопали двери, послышался нарастающий людской гул. Начался
антракт. Подольский медленно повернулся и пошел к лестнице, учащенно
вдыхая привычный цирковой воздух, пахнущий мокрыми опилками, звериной
мочой, духами и вазелином.


  - Заполнили анкету? - улыбаясь, спросил Иван Фомич. - Так, так. Давайте
посмотрим... При первом же взгляде на этого маленького постоянно
улыбающегося человека Подольский ощутил глухую тревогу. Это не было
мгновенной антипатией, которая подчас вспыхивает между совершенно
незнакомыми людьми. Скорее это походило на смутную тоску.
  - Так вы, оказывается, горный институт окончили? Интересно... Там ведь
физика... не очень. Кажется, всего два семестра?
  - Три... Я у профессора Белоярцева работал.
  - У Николая Корнеевича? Так-так... И в какой же области вы, так сказать,
самочинно специализировались?
  - Я увлекся критическими явлениями - опалесценцией в критической фазе,
флюктуациями плотности и координации. Потом, естественно, стал работать с
гелием-2 и со сверхпроводимостью.
  - Понятно, понятно. - Иван Фомич улыбнулся еще шире, и его маленькие глаза
превратились в зоркие монгольские щелочки.
  Подольский понял, что Иван Фомич уже знает о нем либо от Орта, либо от
Урманцева и расспрашивает совсем не для того, чтобы узнать еще что-то
новое. В каждом вопросе чувствовался какой-то обидный намек. Может быть,
поэтому ему и трудно было хорошо отвечать. Возможно и напротив, стеснение,
которое он испытывал, превращало самые обычные деловые вопросы в нечто
неловкое, неделикатное. Но скорее, источник смутного беспокойства
находился вне Подольского. Михаил понимал, что одни и те же вопросы у
разных людей звучат по-разному. Ведь и Орт расспрашивал его довольно
подробно. Только ему отвечать было легко, свободно, даже как-то радостно.
А Ивану Фомичу...
  "Наверное, это потому, что Орт не только большой ученый, но и умный,
хороший человек, - подумал Михаил. - У этого же всякое отклонение от нормы
вызывает недоверие. Но разве горный инженер, который увлекся физикой и
хочет работать в близкой для него области, - близкой по влечению души, а
не по соответствию дипломной квалификации, - патологическое явление?
Нет... Скорее, этот маленький профессор просто не любит странных людей. А
я для него странный..."
  - У вас есть опубликованные работы?
  - Три статьи. Две в трудах горного института и одна в инженерно-физическом
журнале.
  - Да-да, я вижу... Только это скорее физико-химия, у нас же... Не знаю,
говорили ли вам? У нас теоретическая физика вакуума...
  - Я знаю. Евгений Осипович говорил мне о каких-то криотехнических задачах.
  - Ах, вот как... Отлично, отлично... В НИИуглеобогащения вы попали по
распределению?
  - Да.
  - И проработали два года... В какой области?
  - В самых разных. У меня не было постоянной темы... Так, передавали из
одной группы в другую...
  - Значит, два года? И ушли по собственному желанию... Почему, интересно?
  - Скучно мне там было.
  - Скучно? - Иван Фомич тихо засмеялся. - А вы веселья хотели? Какое же на
работе веселье. Работа - дело серьезное. Эх, молодежь...
  - Не веселья я искал, а настоящей работы. Творческой, которая... Ну, как
бы это сказать?.. Чтобы гореть, что ли...
  - И вы пошли в цирк, - смех Ивана Фомича сделался чуть громче, но
оставался все таким же корректным и невыразительным.
  Михаил хотел ответить, что попал он в цирк совершенно случайно. Просто
представилась возможность осуществить интересную идею. Он хотел рассказать
об этой идее, о своих надеждах и о том, как пытался поступить в различные
физические институты, но, взглянув на Ивана Фомича, он тихо махнул рукой и
встал.
  - Очевидно, я не подхожу вам... для работы. Извините за беспокойство.
  - Нет-нет! Что вы! Я же ничего вам не сказал. Да я и ничего здесь не
решаю... Решает Евгений Осипович. Он вас взял на работу, ему и... В общем,
вы приняты. Сейчас мы спустимся в кадры. Пусть готовят приказ. Раз Евгений
Осипович наложил свою визу, директор подпишет.
  Взяв со стола анкету, копию диплома и прочие бумажки, Иван Фомич
направился к двери. Но, не дойдя до нее, вдруг остановился и, обернувшись,
сказал:
  - А вы, собственно, можете подождать меня здесь. Зачем вам в кадры идти?
Пустая трата времени, - он засмеялся. - Лучше подымитесь в триста восьмую
к Урманцеву. У него для вас письмо от Евгения Осиповича... Нечто вроде
инструкции. Он у нас неугомонный, Евгений Осипович. Любит, чтоб все
быстро, шумно, масштабно! Широкий человек! И увлекающийся... Ну, я побежал.


  Михаил остался один в большом, отделанном под мореный дуб кабинете.
Застекленные полки с книгами, картины и фотографии, четыре телефона, стол
для заседаний и письменный стол, заваленный бумагами, книгами и всякими
мелочами, - все говорило, что хозяин этого кабинета человек не только
солидный и заслуженный, но и разносторонний, немного безалаберный и не
простой, ох, не простой...
  Зазвонил телефон. Михаил не двинулся с места. Телефон продолжал настойчиво
звонить. Михаил оглянулся по сторонам и нерешительно снял трубку. Но
звонил не этот телефон. Он положил трубку на рычаг и взял другую.
Спрашивали Орта. Михаил сказал, что его сегодня не будет. Он еще раз
оглядел лакированные книжные шкафы, картины, висящие на белых шнурах, и
пришел к выводу, что никогда не был в таком солидном кабинете. И почему-то
вспомнил о своих мытарствах, когда ушел из НИИуглеобогащения...
  - Ну, кто же так поступает? - всплеснула руками мать. - Сначала
подыскивают работу, договариваются, а потом уж подают заявление. Что же
теперь делать будешь? Ведь взрослый уже, пора жить, как все люди.
  Он пошел в Институт физической химии.
  - Что вы кончали? - спросил инспектор по кадрам. - Физфак или химфак?
  - Горный институт.
  - М-да. Ну, что ж, оставьте ваши бумаги и... наведайтесь в конце будущей
недели...
  - Я готов работать на любой должности, - сказал он профессору Забельскому
из ФИАНа, - лаборанта, механика. Только бы мне разрешили самостоятельно
экспериментировать.
  Профессор дал свой телефон и попросил позвонить дней через пять. Михаил
позвонил, но ему сказали, что Забельский уехал в длительную командировку...
  ...Он попытался попасть на прием к директору Института химической физики,
крупнейшему ученому и видному государственному деятелю, но секретарь
направил его в теоретический отдел.
  Заведующий отделом окинул Михаила отрешенным взглядом и дал ему
дифференциальное уравнение второго порядка... Потом Михаил совершенно
случайно узнал, что профессор принял его за протеже одной знакомой.
"Здорово я отшил этого "позвоночника", - сказал профессор, когда дверь за
Михаилом закрылась. - По знакомству можно стать даже министром, но только
не ученым".
  И профессор принялся искать очки, которые разбил неделю назад.
  ...Досадно и нелепо проходило время, дни сгорали впустую.
  Родители уже не спрашивали его, как прошел день и когда, наконец, он
устроится на работу. А он чувствовал, что начинает сдавать. Он уже готов
был пойти в первое попавшееся учреждение, чтобы снова два раза в месяц
получать зарплату, спокойно возвращаться домой и не ловить жалостные и
недоуменные взгляды.
  И, главное, не звонить. Не звонить по десять раз на день совершенно
незнакомым людям, ссылаясь при этом на очень мало знакомых людей.
  Конец мучительному и неестественному существованию положила совершенно
случайная встреча со школьным приятелем Тишкой Давыдовым в задымленной
шашлычной. Михаил скупо и стесненно рассказал ему о своем патологическом
невезении.
  Через неделю он уже работал в цирке. На "подготовку и разработку новых
цирковых номеров, основанных на законах современной физики" (именно так
было записано в бухгалтерской ведомости) отпустили большие средства. За
три месяца Михаилу удалось оборудовать очень неплохую лабораторию, "В
лучшем научно-исследовательском институте, - подумал он, - на это ушли бы
годы". Его бурная деятельность довольно скоро нашла практическое
выражение, обогатив программу известного иллюзиониста. К Михаилу стали
относиться не только с уважением, но и с какой-то тревожной
почтительностью.
  - А у нас ничего здесь не взорвется? - спросил заместитель директора по
АХЧ, - Все-таки физика - дело опасное.
  - Я уже обещал не делать здесь атомную бомбу, - пошутил Михаил, - и
постараюсь сдержать свое слово.
  Счастливый иллюзионист получил эффектный номер с "самозажаривающейся
яичницей", а Михаил выявил влияние поля индукционной катушки на
опалесценцию метана в критической фазе. Он даже подготовил небольшое
сообщение. Но для публикации его в одном из научных журналов требовалось
направление от учреждения и акт экспертизы. Цирк для этой цели явно не
подходил, и Михаил спрятал статью в папку. А месяцев через восемь он нашел
в американском журнале химической физики сообщение об аналогичных
исследованиях.
  В первую минуту он огорчился, но потом успокоился. Зато от потаенного
беспокойства и постоянного ожидания каких-то перемен избавиться было
труднее. Казалось, что вся атмосфера насыщена тревогой и наэлектризована
ощущением непрочности.
  Принимая от него непривычно большую зарплату, мать почему-то не радовалась
и смотрела в сторону жалостливо и невесело. Теперь она никогда не
спрашивала о его планах на будущее и сама уже больше не строила таких
планов. Точно это будущее вдруг сгорело, и нужно было жить лишь единым
днем, ни о чем не задумываясь.
  И сам он старался не думать о будущем. Может быть, потому, что оно
рисовалось ему похожим на уже пережитые поиски и разочарования. Он знал,
что переход к будущему лежит через некое понятие "устроиться", которое
утратило для него условный абстрактный смысл и превратилось в символ
бесконечных звонков и изматывающих разговоров. В то же время он и мысли не
допускал, что осядет здесь, в цирке, надолго. Легче было обманывать себя
надеждой, что подвернется случай, который сам собой все и разрешит.
  Кроме того, нужно было осуществить тот эксперимент, единственно ради
которого он, как ему теперь казалось, пошел сюда. В успехе эксперимента
было заложено многое. И прежде всего, от него зависела вера в себя.
  Иногда просачивалось темной водой сомнение: "А может быть, все правы, и
никакой я не физик, а просто возомнивший о себе юнец, отлынивающий от
настоящей работы?"
Но работал он много. Едва успевал спать и торопливо, кое-как ел. И нужно
было следить за научной литературой. Не реже одного раза в неделю он ходил
в зал периодики Ленинской библиотеки, просматривал реферативные журналы,
выписывал на карточки названия научных статей.
  И все же иногда такая жизнь представлялась ему странным запутанным сном.
Тогда хотелось куда-то немедленно пойти, что-то кому-то объяснить, чтобы
раз и навсегда поставить все на свои места. В ту или иную сторону
разрушить, наконец, мучительное метастабильное равновесие.
  "Как хочется жить просто", - подумал он однажды, и эта мысль показалась
ему одновременно мудрой и легковесной. Ом придумал эффектный трюк с
твердой углекислотой, брошенной в аквариум, наполненный красной водой.
Иллюзионист вынул такой аквариум из-под плаща. Клубился густой алый дым.
Это было удачной заменой традиционных золотых рыбок...
  ..."Интересно, что делает сейчас Иван Фомич в отделе кадров? - пришла в
растревоженную воспоминаниями голову мысль. - Наверное, исподволь ведет
дело к тому, чтобы меня не взяли... Ну и пускай! Мне и в цирке неплохо. И
зарплата высокая..."
Но стало обидно.
  -Задумались? - спросил Иван Фомич. - Приказ уже на машинке. Так что можете
приносить трудовую книжку.
  - Спасибо, - смутился Михаил.
  - Ну, за что тут благодарить! К Урманцеву заходили? Нет? Тогда идите
сейчас. Евгений Осипович хотел, чтобы вы сразу же начали думать над его
заданием.
  "Оказывается, он очень милый человек, - решил Михаил, выходя из кабинета
Орта. - А я бог весть что надумал... Или у меня успел развиться какой-то
комплекс неполноценности?"
Сейчас он впервые поверил, что будет работать в этом большом теоретическом
институте. До сих пор, из чувства самосохранения, он смотрел на это как на
мыльный пузырь, который вот-вот лопнет. В нем поднялось радостное
волнение, и чтобы как-то выразить нахлынувшее чувство, он быстро-быстро
пошел по коридору и, что-то напевая, взлетел по лестнице на третий этаж.
Но тревога не проходила. Она затаилась глубоко-глубоко и мешала безмятежно
ощутить неожиданную радость...
  ...Урманцев встретил его приветливо, но сдержанно-деловито. Достал стопку
белой бумаги и стал объяснять задание.
  - Вы знакомы с современными представлениями о структуре вакуума как
некоего средоточия виртуальных частиц?
  - Очень отдаленно. Кое-что читал о творящем поле и довольно смутно
представляю себе осциллирующий вакуум.
  - Для начала этого вполне достаточно... Так вот: мы хотим получить
максимально чистый вакуум...
  - На меня ложится криостатирование объема?
  - Не перебивайте меня... Евгений Осипович хочет осуществить в таком
вакууме мощный энергетический разряд... Он рассчитывает, что после этого
свойства вакуума существенно изменятся. Понимаете?
  - Вакуум перестанет быть вакуумом за счет эквивалентности энергии и массы?
  - Дело не только в этом... Точнее, совсем не в этом. Вопрос стоит гораздо
шире: о дуализме пространства-времени и массы. Это вам что-нибудь говорит?
  - Н-нет... Честно говоря, нет.
  - Не беда. Не все сразу. Пока от вас требуется только экспериментальное
искусство и дьявольское хитроумие... Нужно убить сразу двух зайцев или
поймать двух коней, хотя, если верить пословицам, это порочные методики...
Вообще, поскольку глубокое охлаждение вакуумной камеры превращает ее в
сверхпроводник, интересно попытаться использовать парение магнита для
регулировки. Это дает жесткую взаимосвязь параметров тока сверхпроводника,
объема камеры и напряженности конденсатора. Понимаете?
  - Нет.
  - Простите... Я-то уже над этим думал и формулировки у меня
отштамповались... Смысл же ясен только посвященным... Просто камера будет
представлять собой конденсатор. Одна обкладка - сверхпроводник, другая -
магнит, пустота - диэлектрик. Отсюда напряженность есть функция объема, то
есть по сути пространства.
  - Ясно! Понял!! Вот это да!
  - Мне тоже это кажется интересным... Помните у Киплинга? "Пора подаваться
в свою стаю".
  Михаилу стало так хорошо, как давно уже не было. Даже чуть-чуть щекотало
ноздри. Он с трудом заставил себя следить за нитью рассуждений Урманцева.
Радость искала выхода и мешала сосредоточиться.
  - Как у вас прошел разговор с Иваном Фомичом? - неожиданно спросил
Урманцев.
  - Разговор? Ничего... прошел. А что?
  Урманцев ничего не ответил. Михаил почувствовал себя уже не так радостно и
безмятежно. Но был не в состоянии анализировать причину внезапного спада
настроения. Чтобы преодолеть какую-то беспокойную внутреннюю паузу, он
поспешил задать вопрос:
  - До какой температуры придется охлаждать камеру?
  - Одна тысячная градуса Кельвина.
  - Ух ты!
  Урманцев улыбнулся и как-то снисходительно и вместе с тем весело посмотрел
на Михаила. И это было совсем не обидно, а скорее хорошо, по-свойски.
  - Та-ак... - протянул Урманцев. - Ну, да ладно, продолжим наши игры.
Чертить вы, конечно, умеете?
  - Умею.
  - Вот и набросайте эскиз. Думайте, коллега, думайте, как говорил мой
учитель Мандельштам. Кстати, имейте в виду, что полученное вами задание не
сложнее, чем то, которое Рентген дал при первом знакомстве Абраму
Федоровичу Иоффе. Но и не проще, - после недолгой паузы сказал Урманцев. -
И это должно страшно льстить нам обоим. Усекли?
  - Усек! - улыбнулся Михаил.
  - Тогда вам повезло.
  - Да, здорово повезло, что я встретил Орта и вас!
  - Ну, в этом-то вы ошибаетесь! И вообще, вы мне кажетесь закоренелым
индетерминистом. Что у вас было в институте по философии? Четыре?
Очевидно, к вам были слишком снисходительны. Учтите раз и навсегда,
молодой человек, Орт лишь ускоряет правильно текущие процессы, но никогда
их не инициирует. Вы все равно пришли бы в настоящую науку... Вопрос
только во времени, то есть мы не можем с достаточной вероятностью судить
об очередности событий А и В, где А - время вашего первого соприкосновения
с настоящим делом, а В - время вашего исчезновения как биологического
объекта.
  Они рассмеялись.
  - Нет, кроме шуток! Орт в людях не ошибается.
  - Но он же меня совсем не знал! Он просто искал... создателя этого
злополучного циркового номера!
  - Правильно. Он видел отлично сработанный эксперимент и захотел заполучить
экспериментатора к себе в фирму.
  - А может, я склочник? Пьяница? Или... вообще подлец? Я, помню, хотел
пойти к одному доктору в ассистенты, так он прежде чем дать окончательный
ответ, обзвонил всех, кто имел со мной дело...
  - И не взял.
  - Не взял.
  - Были блестящие аттестации?
  - Нет. Хотел взять, но не смог.
  - А!.. Ну, у Орта так не бывает! И вообще людей он подбирает только по
деловым качествам, все остальные свойства проявляются потом... К
сожалению! Имейте в виду, юноша, у Орта великая душа, но он беззащитен
против сволочей. Он теряется в их присутствии. Но хороших людей лелеет и в
обиду никому не дает. Будьте хорошим человеком, и у вас будет великолепный
шеф и отличный друг. Вы ведь хороший человек, Подольский! - Урманцев без
тени улыбки смотрел прямо в глаза.
  - Кажется, хороший, - чуть помедлив, серьезно ответил Михаил.
  - Ну, сами себе мы всегда кажемся хорошими.
  - Нет, не всегда. Я иногда очень мучаюсь, когда чувствую себя нехорошим.
  - Отличный аргумент! Главное, очень последовательный и безукоризненно
скоррелированный с вашей первой тезой, где утверждается, что вы хороший.
  - Единство и борьба противоположностей, - улыбнулся Михаил. Ему нравился
Урманцев, и он не обижался, когда ловил в его словах оттенок насмешливого
превосходства.
  - Ну, ладно. Пусть внутренние противоположности раздирают ваше единство,
но над заданием подумайте. Приходите сюда в следующий вторник. Часов в
десять. Вас примет Евгений Осипович. Он сейчас дома добивает свою
монографию. Надеется закончить к понедельнику. Я думаю, что так оно и
будет. Посему до вторника.
  Подольский с нетерпением ждал очередного разговора с Ортом, но этой
встрече не суждено было состояться. Евгений Осипович Орт умер в субботу
вечером. Подольский узнал об этом только во вторник, когда пришел в
институт.


  7

  Директор Института физики вакуума вышел из-за стола и поздоровался с
профессором Доркиным. Усадил его в кресло и, отойдя к окну, сказал:
  - Я обращаю ваше внимание, Ефим Николаевич, что это недопустимое явление в
деятельности нашего института вообще и в жизни вашей лаборатории, в
частности. У нас есть лимиты по расходованию электроэнергии. Мы не можем
посадить весь институт на голодный паек только потому, что ваша
лаборатория стала вдруг потреблять энергию, предназначенную для всего
института. Вот посмотрите, пожалуйста, акты главного энергетика, докладные
дежурных электриков, сигнал районного энергетика и вообще. Это материалы
за последние два месяца.
  Директор вернулся к столу и сердитым движением пододвинул заведующему
электрофизической лабораторией стопку не очень чистых, помятых бумажек.
Ефим Николаевич, поморщившись, принялся рассматривать документы.
  - Самое печальное, Ефим Николаевич, - говорил директор, - что лично вы не
можете сказать ничего вразумительного, чтобы хоть как-нибудь объяснить эту
скандальную ситуацию.
  Ефим Николаевич несколько секунд рассматривал выцветшие брови директора.
  - Не могу, батюшка, не могу, - сказал он и вздохнул. - Все это как-то
сразу навалилось на меня... Признаюсь откровенно, не разбирался, не
интересовался я этим делом. Думал, брешут энергетики, как обыкновенно.
Вечно они чем-то недовольны.
  - Нужно принимать срочные меры.
  - Приму, родной, приму, сейчас приду и всыплю этим христопродавцам. По
первое число всыплю.
  - Но... вы там не особенно, Ефим Николаевич, - неуверенно сказал директор,
- чтобы не было, как в прошлый раз. Конечно, разобраться надо и наказать
кого следует, но... вы сами понимаете, у вас очень способные ребята и с
ними... Одним словом, вы не очень круто заворачивайте гайки.
  - Нет уж, батюшка, Алексей Александрович, позвольте мне самому определить
меру наказания. Я не допущу, чтобы в моей лаборатории тишком-нишком
какие-то эксперименты ставились. И вы, Алексей Александрович, ученый и я
ученый. Мы знаем, что такой колоссальный расход энергии может быть связан
с постановкой экспериментов в области сильных взаимодействий. В плане моих
работ по лаборатории таких опытов не значится. Это я заявляю вам со всей
категоричностью, ибо план подписан мною. Значит, что? Значит, какой-то
сукин сын или сукина дочь (директор поморщился), простите за выражение,
ставит опыты без моего ведома. Осуществляет какую-нибудь гениальную идею.
У них там много идей. Разных, и гениальных, и... похуже. Я в принципе не
против самодеятельности. Но чтобы без моего ведома, это уж извините! Я
самым строжайшим образом пресеку. Я им покажу!
  - Успокойтесь, Ефим Николаевич, - сказал директор. - Вам вредно
волноваться. Не горячитесь.
  - Благодарю, дорогой Алексей Александрович, но позвольте... одним словом,
я вас скоро проинформирую об этом деле и о принятых мною мерах.
  Маленький и седой, подвижный, как ртуть, Ефим Николаевич выпорхнул из
глубокого кресла и понесся к двери. Директор с улыбкой посмотрел ему вслед
и покачал головой.


  ...Через некоторое время в электрофизической лаборатории разразилась
гроза. Сотрудники поеживались, проходя мимо кабинета своего зава. Оттуда
доносился треск молний и раскаты грома. Недаром ученики прозвали Ефима
Николаевича "цунами". Его ярость была стихийна и неуправляема. Он сметал
на своем пути любое препятствие и не терпел никаких возражений. Ему нужно
было отбушевать. После этого он становился добрейшим и нежнейшим
человеком, которого все любили и уважали. Приступ бешенства сменялся у
него состоянием задумчивого созерцания. В такие минуты он, казалось, с
удивлением и грустью изучал плоды своей кратковременной бурной
деятельности. Он легко отходил, милейший Ефим Николаевич, но это мало
утешало тех, кого накрывала волна "цунами".
  - Мильчевский, к шефу!
  Роберт вошел в кабинет, когда ураган достиг своего апогея. Шеф был без
пиджака, воротник рубахи расстегнут, узел галстука сполз вниз на тощей
груди. Епашкина с заплаканными глазами сидела на стуле и пила воду из
граненого стакана. Зубы ее постукивали о стекло.
  - Ах, это вы! - зарычал Ефим Николаевич.
  "Людоед, чистой воды людоед, - подумал Мильчевский. - При галстуке, с
вилкой и ножом, с дипломом доктора в кармане, но все равно..."
- Признавайтесь! - заорал шеф. - Вы двое! Вот вы. Вы и вы! Я все знаю! У
меня журнал! Вы больше всех торчали здесь по вечерам за эти два месяца!
  Он размахивал канцелярской книгой, в которой велась запись внеурочных
работ лаборатории.
  - Она уже призналась, нет, не то!.. У нее не может быть такого абсурда. И
я ей верю. Видишь, плачет! Я ей верю, а вам не поверю... Что бы вы мне тут
ни говорили! Я вас знаю, я все знаю. Думаете, не знаю?
  Он тряхнул книгой, из нее посыпались листы. Епашкина с ужасом посмотрела
на бумажки, лениво кружащиеся в воздухе, и принялась за воду... Рука ее
тряслась.
  Волна сокрушает гранит, но бессильна перед мягкой устойчивостью
водорослей. Сила побеждается не силой, а слабостью. Итак, смирение и
кротость, покорность и податливость, тогда удар пройдет поверху...
  - Ефим Николаевич! - начал Мильчевский.
  - Что?! Вы что-то хотите сказать! Молчите! Я знаю, какая-то глупость или
того хуже. Вот у меня акт дежурного энергетика. На вас, Мильчевский, на
вас! Вы тогда один сидели во всей лаборатории. Один! Ее не было, наверное,
надоело пустяками заниматься, а вы что делали, позвольте вас спросить? Чем
занимались, почему на подстанции полетели все эти... как их... такие
маленькие штучки?.. - Он беспомощно и яростно вертел пальцами. - Ну,
эти... да подскажите же, вы, экспериментатор!
  - Тепловые реле, - послушно подсказал Мильчевский.
  - Да, именно! Почему? А? И вообще! Почему мне не известно, что делается в
моей лаборатории?! Черт побери, почему от меня все скрывают?
  - Я...
  - Нет, вы ответьте на мой вопрос! Почему от меня скрывают? Кто-то что-то
изобретает, экспериментирует, а я не знаю! Может, идет проверка принципа
относительности или создание водородной бомбы, а я не знаю! Я ничего не
знаю! Меня обходят, мне не говорят, от меня скрывают. Я никогда ничего не
знаю! Свои же сотрудники!
  - В следующий раз я обязательно посоветуюсь с вами, - быстро вставил
Роберт.
  - Что?! В следующий раз? Его не будет, заверяю вас. Вы уволены. Все! Идите
жалуйтесь в РКК, местком, куда хотите... А что вы там делали? - он
воззрился на Мильчевского, как разъяренный носорог. Маленькие глазки со
страшной силой сверлили, пронизывали лаборанта. Если б энергия этого
взгляда могла превратиться в тепло, последнего было бы вполне достаточно,
чтобы Мильч целиком перешел в парообразное состояние. "Господи, надоумь
меня научной чушью..."
  - Я проверял проводимость полимеров...
  - Полимеров?! Ха! Ерунда! Полимеры - изоляторы.
  - Мои друзья из НИИпластмасс дали мне образцы материалов, обладающих
электропроводностью. Я хотел осуществить прямой электрообогрев...
некоторых полимерных тканей.
  - Почему работа не в плане? Что за тайны? Почему скрыли от меня? Я ж
говорю, мне никогда ничего не сообщают! Я не знаю, что делается в моей
лаборатории. Мне приходится все узнавать от дирекции!
  - Я хотел сначала попробовать, получить какие-нибудь результаты, а потом...
  - Глупости! Одни глупости! Сплошные глупости! Что вы можете? Вы же даже не
научный работник, а лаборант...
  Шеф еще продолжал бушевать, неистовствовать, грозить, но Мильч видел -
ураган стихает. Высокие водяные валы сменились пологими ленивыми волнами,
гром откатывался за горизонт, вот в разрывах туч мелькнул кусочек ясного
неба.
  - Завтра покажете ваши образцы, я посмотрю, что вы там накуролесили.
Ступайте, - вдруг совершенно спокойно сказал Ефим Николаевич.
  - А вы останьтесь, - обратился он к Епашкиной, - я вам докажу, что дело
здесь не в форме, а в содержании. Точности поучитесь у Ван-дер-Ваальса,
голубушка... У Констама. У Гиббса...
  Мильч, благодарно склонившись, вытек из кабинета, предоставив шефу
возможность оправдать свою несдержанность в терминах философской науки.
  Разговор с Ефимом Николаевичем взволновал его. Он не сомневался, что ему
удастся обмануть старика, подсунув материалы трехлетней давности, о
которых уже все позабыли. Дело было не в том, как объяснить колоссальный
расход электроэнергии. Нужно было и на будущее сохранить Рог изобилия в
состоянии безотказного действия. Можно, конечно, попытаться включить в
план работ какой-нибудь дурацкий раздел, вроде этих электропроводных
полимеров... Но тогда ему дадут научного руководителя, кандидата наук, и
прости-прощай самостоятельность и свобода... Контроль в гроб загонит.
  Нужно искать новые пути. Время не терпит. Время не ждет.
  День пламенеет.


  8

  Завмаг Иосиф Ильич ехал на работу со щемящим чувством ожидания
неприятности. Он не считал себя суеверным. Нет, конечно, он не суеверен.
Суеверны дураки и люди с нечистой совестью. Ни к одной из этих категорий
он не принадлежит. Это ясно. Но все же, если подумать... Вспомнить только,
как сбылось тогда сновидение...
  - Приготовьте билеты, граждане.
  Иосиф Ильич сунул руку в карман. Билета не было. В размышлениях о сне и
сновидениях Иосиф Ильич забыл оторвать билет. Он отчетливо помнил звон
монеты, опущенной в кассу, но билет... Какая досада! Забыл, и все тут.
Правда, еще не поздно, катушка вон за спиной этого в мохнатой
шляпе-тирольке. Стоит только протянуть руку... Автобус тряхнуло, и, о
счастье, его прижало вплотную к прозрачной урне. Два поворота катушки и
билет будет...
  - Как вам не стыдно? А еще в шляпе! Приличный пожилой мужчина!
  - Я же бросал, - Иосиф Ильич чувствовал, как щеки его заливаются бурным
пунцовым румянцем.
  - Знаем, как вы бросали! Я почти целую остановку с вами еду. Не втирайте
очки, гражданин!
  Иосиф Ильич смятенно смотрел в голубые разъяренные глаза контролерши.
Прямо под ними, поглотивши нос и щеки, разверзлась черная огнедышащая
пасть, похожая на кратер вулкана. Из кратера с грохотом вылетали камни и
пепел.
  - Хорошо, я еще брошу, - покорно сказал он.
  - Еще бы! Конечно, бросите. Еще как бросите! Никто вам не разрешит за счет
государства на транспорте кататься. А сперва штраф заплатите, как
безбилетник!
  Иосиф Ильич поспешил выполнить указание. Ему было страсть как обидно
отдавать ни за что, ни про что пятьдесят копеек, но он не мог устоять
против обрушившейся на него лавины. Ах, какие же они грубые, эти
контролеры! И почему они такие грубые? Конечно, им приходится иметь дело с
разного рода людьми, но все же нельзя так. Нельзя. Нужно мягче. Мы не
преступники. Мы еще не преступники. Нас еще не приговорили к расстрелу,
нам даже не дали пятнадцати суток... Так за что же? А?
  Иосиф Ильич подумал что-то о жестокости мягких женщин и беззащитности
мужчин, но в это время автобус остановился. Иосиф Ильич заторопился к
выходу. Сзади продолжали обсуждать происшествие:
  - По одеже приличный человек.
  - Не говорите. Теперь по одеже не разберешь. Иной жулик, что народный
артист вырядится, а другого академика от дворника не отличишь.
  - В возрасте все же, казалось бы, не к лицу.
  Иосиф Ильич сошел с автобуса вконец расстроенный. Вот он, сон-то.
Сбывается. И это только начало, что же дальше-то будет?
  Он с тревогой вглядывался в лица прохожих. Ревизия? Не страшно. Что-нибудь
такое... этакое? Разве Алексей снова пустится в какую-нибудь авантюру.
Нужно проконтролировать.
  В магазине все выглядело по-прежнему. День начался как обычно. Бодряшкина
опять не вышла. Значит, болен ребенок. Беда с этой Бодряшкиной. Пришлось
поставить Алексея на две секции. Он парень оборотистый, только глаз за ним
нужен.
  Иосиф Ильич постепенно успокаивался. Жизнь текла своим чередом. Хлопали
двери. Что-то выкрикивала кассирша Анна Львовна. В отделе украшений
женщины выстроились в очередь. Тетя Настя ругала покупателей, не
вытиравших ноги о лежавший у входа грязный половик. Иосиф Ильич сделал ей
внушение - он вспомнил контролершу автобуса.
  Беда разразилась в обед. Иосиф Ильич не успел еще дожевать свой
традиционный бутерброд, как вбежал Алексей. Он был растерян и испуган.
  - Иосиф Ильич! Скорее... там пожар!
  Иосиф Ильич поперхнулся, вскочил и выбежал. От застекленного прилавка с
кольцами и сережками валил дым. Пламя показалось также и в часовом отделе.
  Иосиф Ильич, взглянув на мечущихся продавщиц и оторопевшего Алексея,
скомандовал:
  - Спокойно! Огнетушитель. Сюда.
  Через несколько минут пожар был прекращен. Остался только сильный запах
гари и лужи воды, в которых плавала желтая пена и черный пепел.
  Иосиф Ильич собственноручно вывесил на двери магазина табличку с надписью
"Закрыто на учет".
  - А теперь, - сказал он, обращаясь к сотрудникам, - в пожарную инспекцию.
В милицию. И еще - позвоните Семечкину. Он у нас по этим делам главное
начальство. Никому никуда не выходить из зала. Алексей, приготовь опись
товара.
  Иосиф Ильич подошел к окну и выглянул на улицу. Кто-то тронул его за
локоть. Он обернулся. Перед ним стояла Надя, самая молоденькая из
продавщиц. Ее лицо светилось сочувствием.
  - Иосиф Ильич, - прошептала она, - не огорчайтесь...
  - Мне нечего огорчаться, - отрезал зав., - огорчаться придется кому-то из
вас. Такие штучки не пройдут.
  Он с отвращением посмотрел на разбитое стекло и две черные зияющие дыры.
  - Неужели вы не понимаете, - грустно сказал он, - что металл не горит?
  Надя отшатнулась.
  - Как?! Вы подозреваете... - она всхлипнула. Все продавщицы и Алексей
возмущенно загалдели.
  - Оно само загорелось. Мы-то при чем? Несправедливо!
  Алексей выступил вперед и, прижимая руку к груди, сказал:
  - Напрасно вы на нас, Иосиф Ильич. Мы тут совсем ни при чем. Оно само
загорелось. Как будто маленькая бомба взорвалась.
  - Ничего не знаю, - сказал Иосиф Ильич. - Ничего не хочу слушать. Будете
рассказывать начальству. Оно разберется. А пока молчите. Молчите и ждите.
И между собой не болтайте.
  Он вновь повернулся к окну. У витрины стоял неизвестный молодой человек и
делал ему какие-то знаки, Иосиф Ильич махнул рукой, предлагая незнакомцу
немедленно удалиться. Неужели неграмотный? Написано учет, значит, учет. Но
тот не сдавался. Он умоляюще жестикулировал, кивал головой. Чтобы
отвязаться от назойливого посетителя, а заодно и отвлечься от черных
мыслей, Иосиф Ильич вышел к нему.
  - Что вам?
  - Простите, я хотел узнать, не проданы ли мои...
  - Покажите квитанцию, - перебил его Иосиф Ильич. Его отличительной
особенностью была способность помнить владельцев почти всех наиболее
ценных вещей. Взглянув на две помятые бумажки, он сейчас сразу же все
вспомнил.
  - Часы швейцарской фирмы и подвески с бриллиантами, - пробормотал он,
придерживая ногой дверь.
  - Ага, - негромко сказал парень.
  Иосиф Ильич с недоверием покосился на молодого человека. За ним уже
собралась небольшая группа людей, норовивших проникнуть в магазин,
невзирая на заградительную надпись.
  - Нет, не продано. Я подвески еще утром видел, - сказал Иосиф Ильич и
захлопнул дверь.
  Потом вечером, анализируя события дня, он отмечал, что после этого
разговора все дальнейшее распалось на отдельные фрагменты, в которых
нелегко было отыскать внутреннюю логическую связь. Отсутствие такой связи
очень раздражало Иосифа Ильича.
  Сначала приехали пожарники. На красной машине с выдвижной лестницей и
шланговыми барабанами. Все были в зеленых касках и при топорах. Пришлось
им довольно долго втолковывать, что ничего не нужно тушить и все меры уже
приняты. Потом появился инспектор охраны, а за ним и Семечкин в неизменном
ратиновом пальто.
  Сколько ни напрягал память Иосиф Ильич, он так и не мог вспомнить, о чем
шел разговор с инспектором. А разговор был долгий, это он знал точно.
Запомнилась только зеленая ковбойка инспектора и серый галстук под смятым
воротничком. Семечкин тоже что-то очень много говорил, и главным в его
речи было слово "попустительство". Затем появились представители ОБХСС.
Они разложили бумаги на столе Иосифа Ильича и принялись писать.
Сотрудников по одному вызывали давать показания.
  Иосиф Ильич затосковал. Эти люди, шум, подозрительные взгляды - все
действовало ему на нервы. У него разболелась голова, стало ломить в
затылке.
  Шариком подкатился Семечкин. Лицо его было торжествующее и суровое.
  - Ну вот, - сказал он.
  - Что вот? - спросил Иосиф Ильич, подымая глаза на начальника. Впервые за
пять лет совместной работы ему пришла в голову мысль, что Артемий Игнатьич
дурак. Сейчас Семечкин был далеким и пыльным. Его толстые губы шевелились
смешно и неуместно, как в немом кинофильме.
  - Не сходится. Мы провели инвентаризацию, - донесся до Иосифа Ильича голос
из космоса.
  - Как так?! - встрепенулся Иосиф Ильич. - Я утром все проверил.
  - Не сходится, - повторил Семечкин, - не хватает часов и подвесок с
бриллиантами.
  - Не может быть?! - воскликнул Иосиф Ильич. - Золото не сгорает!
  - Получается, что сгорает, товарищ, - ехидно заметил кто-то.
  Усталость и оцепенение словно рукой сняло. Неопределенное туманное
подозрение превратилось в реальную опасность, и с ней нужно было бороться.
На честь Иосифа Ильича пала тень, с этим он не мог примириться. Бросился к
ящикам и сейфам. В который раз проверил наличие ценностей по описи.
Обшарил все углы. Семечкин не ошибался. Не хватало часов и подвесок. Часы
бы еще ничего. Часы, черт с ними, это дешевка. Но подвески! Их стоимость
выражена цифрой с тремя нулями.
  - Странная, очень странная картина получается, гражданин заведующий, -
говорил потом следователь. Иосиф Ильич хорошо, даже слишком хорошо
запомнил слова следователя и жест, с которым тот стряхивал пепел в морскую
раковину.
  - Пока не решен вопрос об источнике пожара, я не могу сделать
окончательного вывода, но тем не менее... Пропажа ценностей, вы ее,
кстати, никак не можете объяснить, наводит на мысль об умышленной акции.
Да... Вот характеристики ваших работников, Они как... соответствуют?
  Иосиф Ильич пожал плечами.
  - В общем, они все люди честные.
  - Это в общем, а на деле?..
  "Неужели Алешка? Но какая это глупость, наивность даже..."
  - Как мог возникнуть пожар?
  - По показаниям ваших продавцов, дело выглядит довольно нелепо. Внезапно
вспыхнула дюймовая доска, из которой сделан прилавок. Так же неожиданно
загорелся ящик в дубовом шкафу, где хранились часы. Все это выглядит
очень... неубедительно.
  Иосиф Ильич молчал.
  - Ну, хорошо, - сказал следователь, - пока там будут анализы, вы свободны.
О дальнейшем сообщим.
  Иосиф Ильич понимал, что должен что-то сказать, как-то направить ход
мыслей следователя в нужную сторону. В конце концов, можно было даже
попросить его. Ведь не так все ужасно. Двадцать лет незапятнанной
репутации что-нибудь да значат... Им вновь овладела давешняя усталость.
Разве что-нибудь докажешь? Глупый бессмысленный случай. К усталости
примешалось тупое безразличие, Иосиф Ильич сидел с напряженным,
неестественно одеревеневшим лицом и молчал.
  Когда следователь спросил, наконец: "У вас есть что-нибудь ко мне?" -
Иосиф Ильич понял, что ведет себя глупо, бездарно, недопустимо. Его
охватило отчаяние, смешанное с обидой и досадой на себя. Он пытался было
что-то сказать, но вырвался только короткий странный хрип. Потом с большим
трудом произнес:
  - Не знаю... - и пошел к выходу.


  9

  После ОБХСС Черныш поехал прямо в институт криминалистики. На несколько
минут он заскочил к Захарову. Тот шумно ему обрадовался. Но тотчас же
начал говорить о каких-то делах.
  - Ладно, ладно, все потом, - отмахнулся Черныш. - Володя, скажи, где мы
держим наши фальшивки?
  - Как где? - удивился Захаров. - Все там же, в металлическом сейфе.
  - Вот здесь?
  Черныш внимательно посмотрел на массивный красный шкаф в углу комнаты.
  - А часики?
  - И часики тоже. Все материалы по этому делу там.
  Черныш приблизился к шкафу и стал его разглядывать.
  - Включи верхний свет, - сказал он, - а то здесь темно, как в старой
России. И вообще, какого черта ты сидишь без света, ведь облысел весь?
  - Заблуждаешься, - ответил Захаров, включая свет. - Как раз ночью-то
волосы и растут, а днем вылазят.
  - Ладно, ладно, - сказал Черныш, доставая лупу и рассматривая стенку возле
шкафа.
  - Ты что, рехнулся? - спокойно заметил Захаров. - Что ты там ищешь? Следы
преступления? Я тебе дам ключ, можешь открыть и проверить. К чему эти
сыщицкие ухватки? В сейфе все в порядке.
  - Ты так думаешь? - усмехнулся Черныш.
  Захаров оторопело замигал глазами, затем бросился к столу, выдвинул один
ящик, другой, начал что-то искать. Бумаги летели на пол, один лист залетел
в узкую щель между шкафом и полом и оттуда его уже, конечно, не извлечь,
а, наверное, это важная бумага и где-нибудь ее ждут.
  Захаров рылся торопливо и мучительно медленно. Наконец его худая спина
распрямилась. Он нашел ключ и бросился к сейфу, но Черныш остановил его.
  - Стой, не торопись, старик!
  Захаров молча уставился на него.
  - Нужно пригласить Гладунова, - нахмурившись, сказал Черныш.
  Захаров позвонил по телефону.
  - Срочно, да, очень срочно. Нет, дело не терпит отлагательств. Здесь
Черныш, Да. Хорошо. Сейчас они придут, - сказал он и отвернулся.
  - А почему, собственно, ты так торопишься? - с недоумением спросил Черныш,
- разве ты...
  - На такое обвинение я отвечаю только действиями, - резко ответил Захаров.
Кончик носа у него побелел.
  Черныш удивленно вылупил глаза. Потом дико захохотал.
  - Ты подумал? Я тебя... - он бросился к Захарову и стал мять его в
объятиях. Тот сердито отбивался.
  - Отстань, чумной! Мало тебя по голове били! Ведь задавишь, отстань,
говорю...
  Но уже улыбался, со стыдом и радостью чувствуя, в какое глупое положение
попал.
  Гладунов застал их веселыми, оживленно разговаривающими,
- Вы за этим звали? - спросил он. - Хотите показать свое хорошее
настроение?
  - Нет, нет! - Черныш встал. - Дело серьезное, Тихон Саввич, очень...
  - Присядьте, пожалуйста, - предложил Захаров. Гладунов недоверчиво оглядел
Черныша.
  "Давай, давай, - говорили его чуть близорукие глаза. - Выкладывай,
мальчик, что там у тебя, а мы посмотрим".
  Черныш примерно знал, что думает каждый из них, и это доставляло ему
удовольствие.
  - Помните, Тихон Саввич, как удивительная идентичность фальшивок и часов
натолкнула меня на мысль о том, что мы имеем дело не с обычным
преступлением, а с загадкой, тайной природы? Вы не согласились со мной и,
наверное, остаетесь на своих позициях до сих пор. Но в подтверждение своих
мыслей я получил новые материалы и сейчас их покажу.
  Гладунов пожал плечами. Наверное, все же молодежи от жизни нужно нечто
большее, чем истина. Им нужна еще и ложь успеха, треск славы, барабаны
известности...
  - Во-первых, книга. Воспоминания немецкого антифашиста, узника лагеря
смерти Захсенхаузена. События, сходные с нашими. К этой книге прилагается
перевод.
  Гладунов взял книгу, посмотрел обложку, сказал:
  - Что еще?
  - Вам этого мало?!
  - Вы сказали во-первых. Значит, должно быть и во-вторых?
  Черныш помолчал.
  - Будет и во-вторых, но... здесь есть риск.
  - Давай, давай.
  - Значит так, - Черныш подумал. - Я утверждаю, что в Институте
криминалистики произошла кража... нет, исчезновение следственных
материалов.
  - Ты понимаешь, что говоришь? - тихо спросил Захаров.
  - Погоди, - остановил его Гладунов. - Ты сказал кража, потом исчезновение.
Как понимать это?
  - Я пошутил, - быстро поправился Черныш. - Речь идет об исчезновении.
Только об одном исчезновении...
  - Так, - Гладунов прищурился, - О каких материалах идет речь?
  Скрывая улыбку, Черныш опустил голову, потом ответил:
  - Прошу учесть, я целую неделю отсутствовал и только сейчас первый раз за
все это время пришел в институт.
  - Учтем. О каких документах идет речь?
  - Я говорю о золотых часиках швейцарской фирмы, которые были изъяты из
комиссионных магазинов по делу о фальшивых деньгах.
  Захаров шагнул вперед и протянул Гладунову ключ.
  - Проверьте!
  У Гладунова лицо моментально сделалось серым и скучным.
  - Вообще-то, - нехотя протянул он, - у нас по таким вопросам существует
специальная комиссия, но все же... Ну, хорошо, откройте сейф!
  Захаров шагнул вперед, деревянно и напряженно, вставил ключ и резко
повернул. Послышался скрип, но ключ не поддавался. Анатолий Павлович
быстро потерял свою скованность, ожесточенно силясь провернуть ключ.
  - Заело что-то, - пробормотал он. Лицо его покраснело от натуги.
  Наконец, Гладунов позвонил и вызвал слесаря с электродрелью. Через
несколько минут замок был рассверлен. Но никто из присутствующих не
решался взяться за ручку сейфа. Все сосредоточенно смотрели на
металлические опилки, серой горкой павшие на пол, на израненную дверцу
сейфа и молчали.
  Черныш молчал, потому что не должен был касаться этой ручки. Захаров
потому, что очень не любил новых неожиданных дел и ощущений. Даже когда
его жена меняла старое платье на новое, он испытывал скрытую горечь и
раздражение.
  А Гладунов ждал. Сейчас откроют эту дверцу, и в комнату войдет что-то
новое. Какое оно - неизвестно. Хорошее, плохое - трудно сказать...
  - Открывай! - скомандовал Гладунов, и Захаров распахнул дверцу сейфа.
  Пустота.
  Захаров отшатнулся и побледнел. Даже Черныш широко открыл глаза, он
надеялся увидеть там хотя бы деньги.
  Внутренность сейфа была черная, покореженная. Темно-синяя краска собралась
на стенках в гармошки, повисла рваными клочьями. На задней стенке, словно
зарево, горело большое оранжевое пятно.
  - Смотрите, следы! - возбужденно прошептал Захаров, указывая на дно сейфа.
Черныш увидел две четкие темные тени. Полукружия часовых браслетов
пересекались, словно змеиные кольца.
  - Анатолий Павлович, все освидетельствовать и запротоколировать, понятно?
- распорядился Гладунов. - Друзья, отойдите, пожалуйста, подальше. Нужно
сфотографировать внутренность сейфа. Дело становится слишком серьезным.
  - Я понимаю, все это лишь вступление, - сказал Гладунов, обращаясь к
Чернышу, - вам, вероятно, известно кое-что еще?
  - Немного, совсем немного... Но сначала я должен извиниться, что облек
свое сообщение в столь глупую торжественную форму...
  - Ничего, это произвело определенное впечатление, - заметил Гладунов, - а
вы, наверное, этого и добивались.
  - Да, я хотел остановить ваше внимание... - заметил Черныш, - мне
казалось...
  - Понятно, - прервал Гладунов. - Так что же вам еще известно?
  - Дело вот в чем. Если вы обратили внимание, в сейфе, очевидно,
развивались высокие температуры. Обгорела краска, окислилось железо. Следы
действия высокой температуры видны даже на стене. Только действие это
кратковременное. И хорошо, что Захаров не имеет привычки класть в сейф
бумаг, чертежей, шляп. Потому пожар не состоялся! Зато он произошел в
одном комиссионном магазине. Там сгорела пара золотых часов, правда,
сгорели не только часы, но все равно...
  Гладунов пристально смотрел на Черныша.
  - Что за чушь?? - сказал он громовым голосом. - Как могут гореть часы,
металл, стекло, минералы? Вы понимаете, что говорите? Ну, с комиссионным,
где вы, очевидно, сегодня побывали, все понятно, это обычный прием воров:
заметать следы огнем. Под эту лавочку там могли весь магазин растащить, не
только какие-то жалкие часики. Но как, по-вашему, могли развиться высокие
температуры в сейфе, в закрытом сейфе?
  Черныш упрямо опустил голову.
  - Вы мне опять не верите, Тихон Саввич, а я снова повторяю, здесь мы имеем
дело с загадкой природы, с еще неизвестной тайной материи...
  - Ерунда, - оборвал его Гладунов. - Мы имеем дело с очень ловким
неразгаданным преступлением. Как же, по-вашему, здесь возникли высокие
температуры, уничтожившие деньги и испарившие золото? Нужно провести
анализ стенок сейфа, - добавил Гладунов, обращаясь к Захарову. -
Продолжайте, Григорий Ильич.
  Пока Черныш развивал свои идеи о превращении материи в энергию, о страшном
тепловом эффекте этой реакции, Гладунов думал о том, что все его
предчувствия оправдались. Новое вошло в жизнь всех троих. Оно уже
заставило Захарова сесть за стол и с озабоченным видом исписывать страницы
протокола.
  Нет, но послушать этого фантазера, просто уши вянут... Какой вздор! Распад
ядерный, распад радиоактивный... Все же он слишком молод, ох,
молодо-зелено. Ой-ой-ой! Сидят где-то мастера своего дела и работают.
Работают с выдумкой, на широкую ногу, рискованно.
  Нужно продумать, как бы их найти. И все. Поймать их за руку. В этом вся
задача. А Эйнштейн, Дирак и другие пусть остаются физикам.
  Черныш почувствовал, что говорит впустую.
  - Может, это и смешно, - сказал он, - но во всяком случае не только я так
думаю. Немецкая книжка подтверждает мои слова.
  Гладунов внимательно посмотрел на него.
  - Хорошо, - сказал он, - время покажет. А пока придется расследовать сей
казус. Я сам займусь этим.


  10

  Орт умер за пишущей машинкой. Но не работе над монографией были отданы
последние секунды его жизни. Он составлял ответ на докладную записку,
которую скорее следовало бы именовать клеветническим доносом.
  Предшествовавшие этому моменту события развивались приблизительно так.
  Иван Фомич ненавидел Орта рабской завистливой ненавистью. Как ни странно,
эта ненависть развилась из сознания, что всеми своими успехами он обязан
только Орту. Все в Орте раздражало Ивана Фомича. Он не мог понять, почему
Орт прощал ему и многим другим мелкие подлости и закулисные наветы. Орт
легко мог бы сокрушить его, но почему-то не делал этого. Иван Фомич, в
силу известной односторонности своей натуры, не допускал и мысли, что Орт
мог просто царственно не замечать весьма далекой от науки деятельности
некоторых сотрудников. Деятельности, которая составляла смысл
существования Ивана Фомича.
  А Евгений Осипович торопился жить и глотал жизнь взахлеб. Он знал, как
мало времени отводит природа человеку на настоящее дело, и спешил сделать
как можно больше. Он просто не позволял себе отвлекаться на пустяки.
Постепенно у него выработалась привычка вообще не реагировать на все, что
он считал посторонним. И это очень мешало в работе ему самому и всем
честным порядочным людям, которые его окружали. В такой обстановке
терпимости или, вернее, безразличия к нечистоплотным действиям возросла
ненависть Ивана Фомича.
  Как укор, как личное оскорбление воспринимал он шумную клокочущую
деятельность Орта. Евгений Осипович легко переносил неудачи и, улыбаясь,
выходил из таких передряг, которые другим стоили не только здоровья, но и
оптимизма. И то, что Орт был не просто талантливым ученым и великолепным
организатором, но и стойким, всегда бодро настроенным человеком, часто
выручало его, вопреки самым мрачным прогнозам недругов.
  Недругов было немало, но еще больше было друзей. Преданных, прочно
покоренных обаянием Орта, сохранившего детское, удивленное восприятие мира.
  И это было ненавистно Ивану Фомичу. Орт был недосягаем для его острых, но
мелких зубов, иммунен к льстивой и ядовитой ненависти. Смехом, шуткой,
каким-то беспечным неприятием всерьез самых тяжелых обвинений он умел
разрушать действие убедительнейших сигналов даже в ту эпоху, когда им
придавалось большое значение.
  При желании к Орту можно было придраться. Одним своим существованием он
давал для этого бесчисленные поводы. По своему усмотрению он легко менял
планы, утвержденные высшим начальством, подбирал людей, ни с кем не
советуясь, и выгонял дураков, невзирая на их высокие связи. Создатель
авторитетнейшей научной школы, он легко отказывался от своих взглядов,
когда они казались ему устаревшими, чем вводил в смущение людей, хотя и
добросовестных, но ограниченных. Ортодоксы считали его поверхностным.
  Перед лицом истины для него не было ни свата, ни брата, и это создавало
ему в глазах некоторых коллег репутацию тяжелого человека, с которым
трудно ужиться. Научная молодежь боготворила его и верила безгранично. Не
задумываясь, он поручал вчерашним студентам, если замечал в них божью
искру, ответственнейшие задания - и редко ошибался. Поддерживал задиристых
петушков в их наскоках на дутые авторитеты и заскорузлые догмы.
  Все это бесило Ивана Фомича. Уж он-то вел бы себя иначе! Только бы стать
академиком или пусть членом-корреспондентом, как Орт. Но здесь была не
совсем обычная зависть к личным успехам. Еще более остро завидовал Иван
Фомич беспечному безразличию Орта к высоким званиям и большим окладам.
Академические титулы в принципе достижимы для каждого исследователя, но
безразличие к ним - свойственно большим увлеченным людям.
  Именно этого безразличия Иван Фомич никак не мог простить своему шефу.
  Время для удара, по мысли Ивана Фомича, было выбрано удачно. Работая над
монографией, Орт последнее время редко бывал в институте и не мог
противопоставить потаенной интриге личное обаяние. Само по себе это уже
много значило.
  Кроме того, недавно академиком-секретарем их отделения был избран
давнишний противник Орта. Казалось бы, при таких обстоятельствах можно
было бить без промаха.
  Но, несмотря на всю хитрость и изворотливость, Иван Фомич не был умным
человеком. Он не мог достаточно точно оценить ни коренных перемен в жизни
страны, ни психологии людей, на него самого не похожих.
  Академик-секретарь не был похож на Ивана Фомича. Он, правда, не отличался
большой терпимостью, порою даже бывал грубоват, но, крупный ученый и
удивительно прямой человек, он терпеть не мог интриганов и склочников.
Прочтя адресованную в Президиум Академии докладную, он брезгливо
поморщился и спросил референта:
  - Мы обязательно должны отреагировать на это..?
  - Конечно, Валерий Никодимович! Ведь это не анонимка, и раз есть входящий
номер, должен быть и исходящий.
  - А ну вас... с вашими входящими-исходящими! Пошлите это директору
института, пусть он и разбирается.
  Так докладная Пафнюкова попала к директору института.
  Алексей Александрович возмутился.
  Зная, как относится к таким вещам Орт, он позвонил ему на квартиру.
  - Евгений Осипович, тут на тебя твой лучший друг накапал. Всякая грязь,
понимаешь ли, одним словом - ерунда. Не стоит выеденного яйца, но, сам
понимаешь, реагировать надо... Ну да, переслали мне. Ты коротко напиши...
ну, разъяснение, что ли. Ответь по пунктам и срочно пришли мне. А уж я
задам ему перцу! Да, на мое имя. Ну, будь здоров! Я тебе сейчас пошлю ее с
курьером. Как работа? Продвигается? К понедельнику закончишь? Ждем.
  И Евгений Осипович, отложив монографию, стал отвечать по пунктам. Его
глаза устало скользили по машинописным строчкам. Он прочел, что уводит
лабораторию от решения кардинальных задач, что занят разработкой
отвлеченной теоретической проблемы, которая никогда не даст выхода в
практику.
  "Злоупотребляя своим авторитетом, Е. О. Орт, - писал Иван Фомич, -
неоправданно раздул штаты лаборатории, лишив тем самым соседние секторы
необходимых единиц. Лично подбирая кадры, он руководствуется странными и
тенденциозными критериями - и пренебрежительно относится к советам
сотрудников лаборатории. Догматически понимая указания партии о выдвижении
молодых работников, он возлагает решение важнейших вопросов на совершенно
неподготовленных людей, лишенных необходимых знаний и опыта. Достаточно
сказать, что, вопреки общему мнению, Е. О. Орт единолично назначил на
конкурсную должность младшего научного сотрудника... артиста Московского
цирка тов. Подольского, который не только не имеет отношения к
разрабатываемым лабораторией проблемам, но и вообще никак не связан с
физикой" (последняя строка была кем-то отчеркнута красным карандашом).
  Далее Иван Фомич писал о разбазаривании государственных средств,
беспринципном распределении премий, потоке никому не нужных диссертаций и
т. д. и т. п.
  Одна фраза задержала внимание Евгения Осиповича. В ней говорилось о его
"неделовых" взаимоотношениях с "личной" стенографисткой Л. С. Самариной,
которую "Е. О. Орт даже вызвал, за государственный счет, к себе в
санаторий, где находился на излечении после перенесенной болезни".
  Он отложил бумагу, снял очки и разгладил морщины под глазами.
  Так недостающий до критической массы миллиграмм урана вызывает цепную
реакцию. Так ничтожное сотрясение воздуха рождает снежную лавину в горах.
Так капля переполняет чашу. Так падает на раскаленный песок навьюченный
верблюд от груза последней соломинки.
  Орт двужильный, ему все нипочем, он все вынесет. Это стало привычкой. Он
может руководить десятью аспирантами, направлять лабораторию, курировать
институты, писать монографии, статьи и научно-популярные книжки, выступать
на конгрессах и симпозиумах, редактировать и реферировать, быть оппонентом
и участвовать в работе различных обществ.
  А когда он мыслит?
  Всегда. В троллейбусе и в столовой, на работе и дома, во сне.
  А когда он "реагирует на сигналы"?
  В перерывах между работой.
  А бывают у него перерывы?
  Нет!
  Но перерыв наступил. У Орта остановилось сердце. Он схватился за грудь
обеими руками. Попытался глотнуть воздух. И медленно сполз на ковер.
  А дома никого не было. Все куда-то ушли. Ведь была суббота. Даже родные и
близкие привыкают развлекаться самостоятельно, если человек постоянно
работает. И близкие люди не лгут, когда уверяют, что ему не нужен отдых.
"Он отдыхает, чередуя работу". И это правда, потому что так было всегда.
Они просто привыкли к этому, И никогда не задумывались, что могло быть
иначе.


  Вскрытие не подтвердило инфаркта. Это был просто сердечный шок. Если бы
позвали врача, который жил в квартире напротив, Орт мог бы еще долго жить.
По крайней мере, так говорили врачи. Впрочем, медицина, как и любая наука,
не может учесть всего. Она предвидит лишь общее течение процесса. И
действительно, иногда можно не учитывать частности...
  Сначала никто не хотел верить. Но постепенно около дома, в котором жил
Орт, собралась толпа. Большие и сильные мужчины плакали. Все как-то сразу
и неотвратимо поняли, кого потеряли. Все и каждый в отдельности. Полетели
телеграммы. Зазвонили телефоны в редакциях газет и толстых академических
журналов.
  Орт умер за несколько дней до своего шестидесятилетия, которое намечалось
пышно отпраздновать. Юбилейная комиссия была срочно переименована в
комиссию по увековечиванию памяти, а сданный в печать юбилейный сборник
трудов лаборатории превращен в памятный.
  После торжественной панихиды похоронная процессия отправилась на
Новодевичье кладбище. Был и Иван Фомич и тоже плакал. Подольский крепко
держал под руку Урманцева, который шатался от горя.
  Больше сперва ничего не произошло.
  Пытаясь прогнозировать дальнейшие события, мы встречаем уже значительно
большие трудности. Удаление во времени от узлового пункта сопровождается
увеличением числа неучтенных и даже неожиданных явлений. Такие флюктуации
могут в корне перечеркнуть умозрительное представление и направить
процессы совершенно в иное русло. Физик охарактеризовал бы такое состояние
системы повышением ее энтропии. Но для систем бесконечно больших, примером
которых может служить Вселенная, а тем более для явлений, протекающих в
человеческом обществе, понятие энтропии мало применимо. Как и любое другое
понятие, в неизменном виде привнесенное из одной области знания в другую.
  Поэтому трудно было заранее предсказать, как сложатся взаимоотношения
сотрудников Института физики вакуума после смерти Орта.
  Когда Иван Фомич пригласил Подольского к себе в кабинет для беседы, Михаил
почувствовал неожиданное облегчение. С тех пор, как умер Орт, он каждое
утро испытывал тоскливое чувство стеснения и тревоги. Просыпаясь с этой
устоявшейся тяжестью, он еще яснее ощущал ее, подходя к институту. Ему
казалось, что оборвались какие-то очень важные нити, соединяющие его с
институтом, точнее, дававшие ему право приходить сюда. Еще ему казалось,
что все вокруг сомневаются в этом его праве и каждый раз удивляются
приходу молчаливого и странного человека. Он старался меньше общаться с
коллегами, реже обращаться к механикам, стеклодувам, снабженцам.
Интуитивно ожидая, что в ответ на какую-нибудь просьбу его спросят: а кто
вы такой и что здесь делаете? - он предпочитал обходиться своими силами.
Незаметно он сам отделил себя невидимой стеной от коллектива. Стеной,
которая вначале ему только мнилась и которой, веди он себя иначе, могло не
быть.
  Но тяжелее всего он переживал внезапное сужение горизонта, закрытие
полыхающих зарницами волнующих далей. Даже если ему и удастся благополучно
довести начатую работу до конца, он тем самым сразу же обрубит последнюю
связь. Впрочем, не это было главное. Он перестал чувствовать себя частицей
огромной ликующей реки. Если первые ослепительные дни, когда он работал по
заданию Орта, он был приобщен к ее целенаправленному потоку, то теперь
видел, как постепенно река мелеет, разделяется на отдельные рукава,
подсыхает на неожиданных излучинах.
  Все это и заставило его ежеминутно ожидать решительного разговора с
руководством, который, как ему казалось, не сулит ничего хорошего. И когда
этот миг наконец настал, он не почувствовал ни удивления, ни испуга.
Скорее, наоборот, сознание, что он не ошибся в своих предчувствиях,
доставило ему какую-то невеселую радость. Еще он испытал облегчение, что
это наконец пришло, и кончилось изнурительное ожидание.
  - Давненько я с вами не беседовал, - сказал Иван Фомич, указывая на
необъятное кожаное кресло. - Расскажите-ка мне, как у вас дела.
  - Идут помаленьку, - ответил Михаил, усаживаясь на самый краешек.
  - Это хорошо, что идут... А над чем вы сейчас работаете?
  - Над схемой регулировки параметров тока в сверхпроводнике.
  - Как, вы все еще не бросили эту... странную затею?
  Михаил понял: Иван Фомич хотел сказать "дурацкую затею".
  - Как я могу бросить дело, которое мне поручено?
  - Правильно! Дисциплина прежде всего. Это я виноват, что вы потратили
столько времени зря. Но за всем ведь не уследишь. А дел у меня по горло.
Вот, хотя бы, смотрите, - Иван Фомич указал на заваленный бумагами стол, -
нужно подготовить материал для Президиума Академии, написать два отзыва,
выступить с докладом на философском семинаре... Да всего и не перечтешь, -
он махнул рукой. - Но теперь вы можете считать себя избавленным от этой
заведомо никчемной работы... Что бы вам такое подобрать?
  - Простите, Иван Фомич, но я не считаю эту работу никчемной. Да, кроме
всего, у нас договор о соисполнительстве с Институтом физпроблем.
  - Вот-вот! Пусть Институт физпроблем этим и занимается. А мы серьезное
учреждение, нам фантазии ни к чему.
  - Простите, я не понимаю.
  - А вы побывайте там и поймете! Достаточно послушать, как у них ученый
совет проходит. Все с шуточками да прибауточками. Никакого уважения к
науке. Ну, да это ихнее дело... Вашу тему я уже исключил из плана на
будущий год. Мы вам дадим более серьезное задание.
  - Могу я продолжить свои исследования в нерабочее время?
  - Это ваше дело. Только для того, чтобы оставаться в лаборатории по
вечерам, нужно разрешение директора.
  - Хорошо. Я попрошу такое разрешение.
  - Вот это молодец! Люблю увлеченных людей! В науке без увлеченности
невозможно... Но и про трезвость забывать нельзя. Про трезвость! Мы должны
быть очень трезвы. Вы думаете, я это так с вами говорю, просто потому, что
не хочу, чтобы вы, проработав год-два, остались с носом? Не-ет. Я знаю, о
чем говорю. Ведь то, чем вы сейчас занимаетесь, - чистейшей воды идеализм!
Вы поняли? Идеализм!
  - Позвольте! Ведь эту тему поставил Евгений Осипович...
  - Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю. Вы думаете, великие люди не
ошибаются? Ошибаются. Евгений Осипович был очень увлекающимся человеком.
Вы его, может, один раз видели, а я с ним двадцать лет проработал.
Двадцать лет! И он прислушивался к моему мнению. Будь он жив, он бы сам
сейчас отказался от этой идеалистической идеи.
  - Но при чем тут идеализм?!
  - Как при чем? Вы разве не понимаете, куда ведет идея о двойственности
мира, о дуализме вещества и пространства? Впрочем, я забыл, вы ведь не
физик... Откуда вам об этом знать.
  - Да, Иван Фомич, в моем дипломе не сказано, что я физик, но это не мешает
мне кое-что понимать. Случайно я знаю, что вот уже скоро сорок лет физики
говорят о дуализме частиц и волн. Это теперь не удивляет даже школьников!
Известно мне, что идеи о диалектическом единстве вещества и
пространственной метрики высказывали Мандельштам, Вейль, Капица, Картаи,
Амбарцумян и другие знаменитые ученые, как советские, так и иностранные.
  - Это хорошо, что вы читаете литературу. Но, как я вижу, ни системы, ни
глубокого понимания у вас нет. Так себе, скользите по поверхности, как
водомерка... Ха-ха.. Да вы не обижайтесь, я по-дружески... Вы лучше
почитайте работы Эддингтона, Хойла, Бонди и других идеалиствующих физиков
из папской академии в Ватикане.
  - Читал я эти работы, Иван Фомич! Ни Эддингтон, ни Хойл с Бонди никогда в
Ватикане не работали. Это крупные исследователи, обогатившие науку. А то,
что они допускали идеалистическое толкование наблюдаемых явлений, давно
уже вскрыто и философами и физиками. Не бывает идеалистических фактов,
можно только идеалистически интерпретировать те или иные явления. И я тоже
не идеалист, я учился в советской школе и советском вузе. Комсомолец я. Да
и не во мне дело. Наша философия достаточно сильна, чтобы не бояться
экспериментов над вакуумом.
  - Плохо вы знаете философию, если так говорите. Когда идея эксперимента
явно порочна, порочным будет и сам эксперимент. А идея получения вещества
из ничего ведет к богу, к акту творения! Понятно?
  - Не из пустоты, а из вакуума, Иван Фомич. Странно, что мне, не физику,
приходится говорить об этом вам. В любом учебнике физики вы найдете, что
вакуум не пустота, а некий материальный фон всевозможных виртуальных
квантов, в котором плавает наша Вселенная. Если хотите, я вам Большую
Советскую Энциклопедию принесу...
  - Нигде в энциклопедии не говорится, что можно получать вещество из ничего.
  - Не из ничего - из вакуума! И не просто получать, а выбивать виртуальные
кванты, приложив огромный энергетический потенциал... Как же тогда,
по-вашему, были открыты антипротон и антинейтрон? Или анти
сигма-минус-гиперон, который академик Векслер получил на синхрофазотроне в
Дубне?
  - Я вижу, вы основательно успели подковаться. Одобряю. Но я знаю больше
вашего. Я теорию Дирака читал, когда вас еще и на свете-то не было. И
профессора Наана слышал на симпозиуме... Но у меня свое мнение и своя
теория. Там, где вы различаете внешнюю сторону, я вижу суть вещей.
Тематика лаборатории будет меняться. Капица, Векслер, Ландау, Амбарцумян -
они пускай, чем хотят, занимаются - на то они и академики, а мы своим
делом будем заниматься. Нам важно научиться получать хороший вакуум. А
теорией пускай другие занимаются... Положим, я даже ошибаюсь насчет
идеализма, но что даст такая работа народному хозяйству? Что?
  - Как что? А астрономия что дает?
  - Ну, хватил, мил-человек, астрономия! А космонавты наши? Как же без
астрономии корабли-спутники выводить?
  - Не это я имею в виду, Иван Фомич. Я о галактической астрономии говорю.
Как с ней быть? К чужим галактикам человечество, может, и полететь-то
никогда не сумеет. Шутка ли - тысячи световых лет! Но ведь изучают
галактики и звезды изучают, физику звезд! И большие средства государство
отпускает на все это.
  - А кто этим занимается, мил-друг? А-ка-де-ми-ки! Большие авторитеты!
Звезды считать да спорить о конечности или бесконечности Вселенной - это
заслужить надо. Сначала поработай как следует, не чураясь черного труда,
принеси народу пользу, тогда и занимайся звездами. А сейчас нам с вами
никто этого не разрешит. Так-то вот! То, что позволено было Евгению
Осиповичу, никому другому не позволят. Потому что Евгений Осипович большой
ученый был и заслуги перед государством имел немалые.
  - Поэтому вместо того, чтобы продолжать его дело, вы решили изменить
тематику?
  - А вот об этом не вам судить. Отвечать за все я буду. Я Могу ведь
приказать, только хочу, чтобы вы поняли. Не о себе забочусь, на мой век
хватит, а у вас еще все впереди. Сколько людей мечтает на вашем месте
очутиться. Настоящих физиков, универсантов! А вы вместо того, чтобы думать
о дальнейшей работе, упорствуете, хотите себе напортить. Кто вас перед
отделом кадров защищает? Я! Если бы я не желал вам добра, на кой шут мне с
вами тут время терять? А? Согласны со мной?!
  - Согласен, - преодолевая внутренний протест, промямлил Михаил.
  - Ну, слава те, господи, наконец дошло! - и уже другим, будничным, тоном
продолжил. - Я для вас приготовил таблички... Вот они. Тут их штук сорок.
Вычертите мне их тушью на ватмане. Это демонстрационная графика для
отчета. Только каждую отдельно, пожалуйста, и покрупней, чтоб издали было
видно.
  - Я не чертежник, Иван Фомич, а исследователь. Если, кроме чертежной
работы, вы мне ничего не можете поручить, я лучше продолжу свои
исследования.
  - А вы к тому же и белоручка... В ваши годы я о самостоятельной теме и не
помышлял. Делал что придется: чертил, мыл пробирки, перетаскивал тяжести.
Я не могу приказать вам чертить для меня таблицы. Формально не могу. Что
же касается ваших, как вы говорите, исследований, я запрещаю заниматься
ими в рабочее время. Наконец, вообще запрещаю заниматься ими до решения
директора. О вашем отношении к работе я подам докладную.
  - Тоже в Президиум Академии наук?
  - Что? Что вы сказали?!
  - Что мне еще рано на кладбище. Подавайте вашу докладную!
  Сразу же после ухода Подольского у Ивана Фомича состоялся разговор с
начальником отдела кадров.
  - Он совершенно не нужен в лаборатории, Петр Ильич, - увещевал Иван Фомич.
- Да и по своей квалификации он не соответствует должности. Ведь ничего
общего с физикой!
  - Раньше об этом нужно было думать, Иван Фомич, - ответил начальник отдела
кадров, укладывая в темный зев громадного несгораемого шкафа какие-то
папки. - У меня нет никаких оснований... Да вы и сами знаете, как трудно
сейчас уволить или даже просто переместить сотрудника.
  - Но здесь-то дело совсем другое, - развел руками Иван Фомич. - Случайный
он человек, случайный. Наконец, нарушает трудовую дисциплину, не выполняет
приказаний начальника.
  - Факты, Иван Фомич, Факты.
  - Да я вам их целую кучу принесу!
  - И хорошо. Вот тогда и поговорим.
  - Ладно, ладно. Договорились... У меня еще есть дело к тебе, Петр Ильич.
Подольский хочет проводить какие-то свои исследования в нерабочее время...
Понимаешь, не могу я оставлять постороннего человека в лаборатории.
Тревожно мне.
  - Понимать-то я понимаю. Только не посторонний он... Раз наш сотрудник,
значит уже не посторонний. И никто ему запретить не может, если только не
вредные они, его исследования...
  - В том-то и дело, что вредные! За тем и пришел к тебе, а ты мне помочь не
хочешь.
  - А коли вредные, запрети! Письменно запрети. А нарушит - пиши докладную.
  - Так-то оно так... Только он к директору собирается идти за разрешением.
А директора-то нашего ты, слава богу, знаешь. Подмахнет, не глядя, а мне
потом кашу расхлебывать.
  - Ну, не понимаю тебя, Иван Фомич, пойди сам к Алексею Александровичу и
растолкуй ему.
  - Боюсь, он неправильно поймет... Дело это довольно тонкое. Чисто
формально Подольский продолжает работу, начатую Ортом. Понимаешь? Орт, не
подумав, как-то бросил идею, а тот и подхватил... Неудобно мне в это дело
мешаться... Могут решить, что я зажимаю работы Орта. Вот я и думал, что,
может, ты... директору-то подскажешь. Тебя-то он во как слушает, не то что
меня!
  - Ну, это ты брось, Иван Фомич. Он всех одинаково слушает. А я тут ни при
чем. Не мое это дело в науку путаться. Что же касается нарушения трудовой
дисциплины, давай факты.
  - Значит, не хочешь помочь старому другу?
  - Не могу, Иван Фомич! Рад помочь, но не могу.
  - М-да... Ну, ладно... Да! А как насчет того дела? Ну, о переводе
Меконицкой и Лебедева из группы Урманцева?
  - И это сейчас решить мы не можем. Сам знаешь, Урманцев-то в командировке.
  - А зачем он нам сейчас нужен? Давай переведем их... временно. А вернется
Урманцев - оформим все как полагается.
  - Нельзя без Урманцева. Никак нельзя!
  - Ой, что-то ты больно осторожен стал, Петр Ильич!
  - Не понимаю, о чем это вы, Иван Фомич?
  - Ну, хорошо. Бывай! Привет Марье Кузьминичне.
  - Всего хорошего, Иван Фомич. Заходи.
  - Зайду, Петр Ильич. Обязательно зайду.
  Только в коридоре Иван Фомич утратил привычную, в сладеньких складочках,
улыбку. Нахмуренный и озабоченный, он сразу же стал выглядеть намного
старше. Но его никто не видел.


  В тот же день, проходя мимо кабинета Орта, где теперь сидел Иван Фомич,
Подольский увидел плачущую девушку.
  По-детски закрыв ладошками глаза, она стояла, наклонившись к стене.
Юбка-колокол до колен открывала ее тонкие ножки. Сжатые горем плечики
казались узенькими и хрупкими. Михаил узнал Ларису - стенографистку и
машинистку - секретаря Евгения Осиповича.
  Остановившись у нее за спиной, он некоторое время смотрел, как беззащитно
она плачет, потом нерешительно дотронулся до худого локтя.
  - Что с вами, Лариса? Кто-нибудь обидел?
  Не оборачиваясь, девушка отчаянно помотала головой. Рыдания усилились.
  Михаил мучительно, не находя слов и не решаясь уйти, все еще касался
застывшей рукой ее локтя. Неожиданно девушка обернулась и, не отрывая
ладошек от ослепшего лица, уткнулась ему в плечо. Сразу стало жарко и
неудобно.
  - Может, воды принести?
  Лариса попыталась ответить что-то.
  - Я сейчас! Сейчас принесу! - заторопился w, безуспешно пытаясь прислонить
ее обратно к стене.
  Она затрясла кудряшками, что-то сказала, но он уже побежал по длинному
высокому коридору мимо больших строгих дверей.
  Ларисины зубки мелко стучали о край граненого стакана и крупные капли воды
расплывались на ее коричневой кофточке темными пятнами. Она долго не могла
отдышаться и все еще вздрагивала. Немного успокоившись, она достала из
кармана пудреницу, но, увидев свое красное опухшее лицо, опять разрыдалась
открыто и горько.
  Произошло же вот что.
  Лариса встретила в коридоре Ивана Фомича. Она поздоровалась с ним и прошла
мимо. Иван Фомич проводил ее взглядом и вдруг позвал:
  - Можно вас на минуточку?
  Лариса обернулась и, увидев, что Пафнюков машет ей рукой, подошла к нему.
  - Что-то давно вас не видно. Вы не болели?
  - Каждый день бываю здесь, Иван Фомич. С девяти до пяти.
  - Так-так. Ну, и что же вы здесь делаете каждый день?
  - Когда что...
  - Вы как будто еще где-то учитесь?
  - В библиотечном институте, на втором курсе.
  - Молодец какая! Прямо молодец. Да и куда теперь без образования? Все
учатся. Но, кроме учебы, есть еще и работа. Вы меня понимаете? Евгений
Осипович здесь многих разбаловал. Распустил! И вас, милая, в том числе.
Да, да, я все знаю! Запомните, я лодырей и дармоедов в своей лаборатории
не потерплю!
  Иван Фомич грозно взмахнул рукой и прошел к себе.
  А Лариса осталась стоять в коридоре.
  ...Михаил сжал зубы и тихо сказал:
  - Пойдем домой. Я провожу тебя.
  Они вышли на улицу. Было холодно. Но свежий запах весны уже щекотал ноздри.
  Михаил мучительно не находил слов, хотя чувствовал, что Лариса ждет, когда
же он что-нибудь скажет.
  - Правда, что ты работал в цирке? - наконец спросила она.
  - Правда.
  - Почему ты ушел?
  - Захотелось настоящего дела.
  - А там было не настоящее?
  - Не знаю... Мне казалось, я могу делать что-то большее, чем выдумывать
новые фокусы.
  - Там, наверное, было много красивых женщин? Гимнастки, наездницы...
акробатки? И ты, наверное, жалеешь, что ушел из цирка? Правда ведь,
жалеешь?
  - Единственное, о чем я жалею, это о смерти Евгения Осиповича. И всегда
буду жалеть.
  - Он был хороший... Очень хороший! Все остальные и мизинца его не стоят...
Тебе, наверное, сейчас очень трудно? После вольной цирковой жизни попасть
к нам...
  - Кто тебе наболтал о вольной цирковой жизни? Это такая же работа, как и
всякая другая.
  - Такая же? Ты что, и номерок там снимал?
  - Нет.
  - Ну, а теперь снимаешь!
  - Как будто дело только в этом.
  - Конечно, нет! Я имею в виду интриги, сплетни...
  - Это ты везде найдешь... И в цирке тоже... Если, конечно, будешь искать.
А не будешь - поймешь, что это не главное, а наносное, как пена в
половодье.
  - Собираешься читать мораль?
  - Нет... Сколько тебе лет?
  Она помедлила и ответила как-то недоуменно и тихо:
  - Девятнадцать... А что?
  - Просто я гораздо старше тебя.
  - Ну уж! Сказанул. Тебе двадцать пять?
  - Двадцать восемь.
  - Все равно! Видали мы таких стариков...
  Быстро спускался вечер. Разлапистые черные ветви деревьев на фоне
побледневшего неба казались абстрактными композициями.
  - Давай, - Михаил взял ее за руку, - пообедаем где-нибудь.
  Она покорно пошла за ним.
  - Меня, наверное, уволят, - сказала Лариса, когда они вышли на Большую
Грузинскую. - И скоро...
  Грохот и лязг трамвая заглушил ее слова. Между темными колесами последним
отблеском угасавшего дня мелькали рельсы.
  - Почему ты так думаешь? - спросил Михаил, когда проехал трамвай.
  - Знаю. Только мне наплевать! Уж как-нибудь устроюсь.
  - А мне бы не было наплевать...
  - Но ведь тебя-то не увольняют... по сокращению штатов. И диплом у тебя
есть.
  - Как знать... Но дело не в этом. Я так мечтал работать в настоящей
физической лаборатории! А теперь все рушится...
  - Ну почему?!
  - Я был нужен только Евгению Осиповичу. Для остальных я так... случайный
человек. Сегодня - физик, завтра - циркач. Если бы я еще поладил с Иваном
Фомичом.
  - А зачем ты не поладил? Ведь ты же хочешь работать у нас?
  - Вот именно. Работать, а не служить. Служить от звонка до звонка можно,
сколько угодно, в Москве таких мест много найдется. А вот настоящую работу
мне очень трудно будет найти, к сожалению. Иди, доказывай в отделе кадров,
что ты физик, когда на бумажке ты... В общем, с формальной стороны - все
против меня.
  - Говорят, в цирке ты получал больше?
  - Да.
  - А назад тебе туда нельзя?
  - Можно, наверное... Только не хочется мне...
  - А ты сходи к нашему директору. Или, еще лучше, поговори раньше с
Урманцевым. Он человек хороший и понимающий...
  - Говорил я уже с Урманцевым... Ничего он мне не обещает. Не знает, что с
ним самим-то будет. Волнуется за свою докторскую диссертацию. Трудно без
шефа. И вообще! Не понимаю, что с людьми вдруг сделалось. Все забились в
щели, чего-то боятся, шушукаются. Неужели со смертью человека рушить все
его дело? А?
  - Смотря какой человек... Уж очень многое на одном Евгении Осиповиче
держалось.
  - Это его и погубило. Жаден он был на работу и необыкновенно расточителен
на самого себя. Ты права. Делай он поменьше сам, теперь было бы легче... А
так все растерялись, не знают, как дальше быть. Я несправедлив был только
что, люди действительно растерялись. Не привыкли к самостоятельности.
Боязнь за себя тут ни при чем. Скорее это я за себя боюсь... Куда ты
думаешь пойти, если тебя действительно уволят?
  - Не знаю... Была бы шея, а работа найдется. У нас безработных нет.
  - Зря ты так... Хочешь в цирк? Там тоже машинистка нужна, наверное. И
вообще, там можно что-нибудь найти для тебя.
  - Ой! Ты это правда?
  - Конечно! У меня там много друзей.
  - Так ты поговори, Миша! Завтра?! Не забудь только...
  - Не забуду.
  - Может, и ты в цирк вернешься?
  - А может, хватит сегодня о цирке? Ты как бабочка на огонь летишь.
Впрочем, каждому свое... Я бы на всю жизнь себе лучшей работы не пожелал,
чем эта.
  - Да брось ты в самом деле! Свет в окошке... Институт, как институт. Зато
и платят мало. Это старшим научным сотрудникам тут хорошо и докторам... А
мне...
  Лариса снова заплакала, тихо, изредка шмыгая носом.
  Михаил сразу же растерялся.
  - Ну, не надо... Ему это так не пройдет... Вот увидишь!
  Лариса вынула из сумки маленький надушенный платочек. Он сразу же промок и
сжался в комок. Михаил достал из кармана свой и протянул ей.
  - Он в саже...
  - Как в саже? - удивился Михаил, - Ах, здесь! Я совсем забыл... Это вчера,
на эксперименте... Высоковольтный кенотрон сгорел. Вывинчивать руками
горячо, да и закопченный он весь...
  Она фыркнула и стерла последние слезы кулаком. Михаил тоже засмеялся.
  - Зайдем в кино? - вдруг спросил он, когда они поравнялись с "Баррикадами".
  - Билетов не достанем... Давай лучше еще погуляем... Расскажешь мне
что-нибудь.
  - Хочешь, расскажу про море Дирака?
  - Это где такое?
  - Везде... Вокруг нас, внутри нас.
  - Только давай пирожков купим. Вон старуха с корзинкой, хорошо бы с
капустой!
  Они купили горячие, лоснящиеся маслом пирожки и тут же съели их.
  - Хочешь еще? - спросил Михаил, вытирая своим испачканным в саже платком
жирные пальцы.
  - Нет. Теперь пить хочется.
  - Ну, пойдем тогда в кафе-мороженое.
  В длинном зале они отыскали пустой столик, спрятавшийся между помпезными
дорическими колоннами. Официантка поставила перед ними металлические
запотевшие вазочки с разноцветными шариками пломбира и стаканы с малиновой
водой.
  - Ты хотел рассказать про море.
  Михаил взял стакан и посмотрел на свет. Приклеившиеся к стенкам пузырьки
заволновались и полетели вверх.
  - В море Дирака, - начал он почему-то шепотом, - тоже есть свои пузырьки.
Физики называют их дырками. Смешно, не правда ли?
  - Нет. Я часто слышала это слово от Евгения Осиповича, когда писала под
диктовку.
  - Ах, да! Конечно... А об эволюции метагалактики ты тоже слышала?
  - Нет, - она покачала головой. В тусклом свете люстр ее высоко взбитая
прическа блеснула медным отливом хны.
  - Тогда слушай... Это было давно. Очень давно. Наверное, пятнадцать
миллиардов лет назад, когда, как уверяют некоторые ученые, не было ни
атомов, ни даже самого времени. Вселенная тогда была очень маленькая. Она
могла бы уместиться в пространстве теперешней земной орбиты, И вдруг
произошел взрыв. Впрочем, это было не вдруг. Просто в какой-то момент
скрытые эволюционные изменения привели к скачку, и вселенная взорвалась.
Она кипела, как адский котел. Рождались частицы, атомы, элементы.
Вселенная пухла, как на дрожжах, и разлеталась во все стороны, как
осколочная мина. И все это уже протекало во времени, которое с тех
незапамятных пор неумолимо отсчитывает секунды жизни и людей и звезд. А
наша метагалактика все разлетается и разлетается. Уносятся прочь друг от
друга звездные острова, меняется кривизна пространства, уменьшается
тяготение. Может быть, и время меняется тоже и все ускоряет и ускоряет
свой сумасшедший бег. Но главное не в этом. Разбегание галактик,
рассредоточение вещества должно привести к разжижению вселенной...
  Михаил взглянул на Ларису. Она лениво ковыряла ложечкой ноздреватые груды
сиреневого мороженого, смешивая с шоколадным. Время от времени она кивала
головой, скользя глазами по сторонам. Удлиненные, они казались странными и
глубокими. "Совсем не слушает", - подумал он и нарочно стал говорить
запутанно и сложно:
  - Чтобы спасти вселенную от разжижения, пришлось дополнить теорию
концепциями творящего поля, рождения квантов из ничего. Это был тупик.
Только на основе представлений Дирака о природе вакуума... Ты слушаешь
меня?
  Она вздрогнула.
  - Конечно, слушаю. Ты рассказываешь очень интересно... Об этом... О
звездах...
  - А может быть, поговорим о чем-нибудь другом?
  - Почему же? - слабо запротестовала она. - Так интересно было слушать.
  - Мне очень трудно сейчас, Лариса, - неожиданно для себя сказал он, взяв
ее за руку. - Еще недавно я был маленькой частицей большого потока... А
теперь я остался один. Только частица, а потока нет.
  Он даже поморщился от своих слов, почувствовал, что говорит не так.
  - В общем, понимаешь. Орт хотел качественно и количественно
промоделировать процесс рождения вещества из вакуума. Я помогал ему
создать установку, с помощью которой можно было бы индуцировать
трансмутацию пространства в кванты. Но Орт умер, и я остался один... Я не
могу забыть об этом. Я должен, должен поставить такой опыт. Иначе я буду
грызть себя всю жизнь.
  - А какое практическое значение будет иметь этот опыт?
  Михаил удивленно взглянул на нее и вдруг понял, что она опять ушла в себя
и, стараясь казаться умнее, лишь повторяет где-то подслушанные фразы.
  - Не знаю... пока... Может, тысячи лет люди не выжмут из этого ничего. Это
же научный поиск, который не измеришь никакими деньгами и без которого
человечество выродилось бы в шайку прагматических роботов. Правильно писал
один академик - плохо еще у нас планируют научные работы. Разве можно
порой предсказать результат и до копеечки подсчитать экономический эффект
от того или иного исследования? По крайней мере, в применении к поисковым
работам это абсурдно... Ну да ладно, это уж другой разговор.
  - Знаешь, Миша, я раньше думала, что про таких людей, которые за все душой
болеют, только в книжках пишут. А ведь ты такой...
  - А ты не такая? А Евгений Осипович? А Урманцев?
  - Да, правда... Только Евгений Осипович академик... был. Ему положено за
все отвечать.
  - Эх ты! Если бы Евгений Осипович делал только то, что ему по штату
положено, он бы еще сто лет прожил.
  - Оно и плохо, что человек сердце свое на работу истратил.
  - Может, для здоровья это и плохо. Да ведь и жить-то для жизни в общем
вредно... Когда все люди будут жить и работать, как Орт, тогда болеть за
дело и для здоровья станет полезно.
  - Ты лучше расскажи, как у тебя с твоим опытом?
  - Плохо. Иван Фомич работу запретил, так что я теперь только по вечерам
буду этим заниматься.
  - Поговори с Урманцевым.
  - Не до меня ему сейчас.
  - А ты все-таки поговори...
  - Может и правда стоит поговорить? Ведь он-то действительно не знает, как
у меня дело продвинулось... Ладно. Только сделаю первый опыт, самый
грубый, приблизительный.
  - Вот и молодец. И про цирк не забудь... Насчет меня.
  - А ты точно знаешь, что тебя хотят уволить?
  - Я сама там больше не останусь!.. Пойдем. Мне уже домой пора.
  Он проводил ее до подъезда.
  - А про море Дирака ты мне так и не досказал! - сказала она, подавая ему
на прощание руку.
  - Да-а! Знаешь что, тут у меня экземпляр популярной статьи Урманцева.
Прочитай, тогда поймешь, - он писал ее для пионеров.
  Этой ночью Михаил несколько раз просыпался, растревоженный запахом ее
духов, который, казалось, навечно приклеился к его руке.
  ...А Лариса так и не прочитала перепечатанную на машинке статью. Ее
Урманцев написал по просьбе редакции журнала "Знание - сила", но редактор
усомнился в ее доходчивости и переслал в "Технику - молодежи".
  "...Античастицы и проблема существования антимиров стали предметом
оживленных споров не так уж давно. Примерно с осени 1955 года, когда
Эмилио Сегре и Оуэн Чемберлен сообщили миру об открытии ими антипротона.
Но не тогда человеческий гений прорубил окно в антимир.
  В 1928 году знаменитый английский физик Поль Дирак работал над теорией
строения электрона. По мысли Дирака, эта теория должна была включить в
себя не только новейшие достижения теоретической и экспериментальной
физики, но и отвечать тем требованиям, которые вытекали из теории
относительности.
  Тогда-то и было выведено замечательное уравнение, определяющее силы и
магнитные свойства электрона. Несмотря на то, что теория не расходилась с
результатами экспериментов, она насторожила многих ученых. И недаром.
Новая теория предполагала существование электронов с отрицательной
энергией и отрицательной массой. Под влиянием электростатических сил
подобные электроны должны были бы двигаться в направлении, противоположном
обычным. Нечего говорить, что термины "отрицательная энергия",
"отрицательная масса" были в то время малопонятной абстракцией. В природе
этого не наблюдалось, и физики не спешили с признанием "электронов-ослов"
(так прозвали тогда дираковские электроны). Тогда Дирак построил теорию,
которая стала известна под названием море Дирака.
  Представьте себе, что электроны получили отрицательную энергию. А то, что
мы называем пустотой, на самом деле есть бесконечное множество таких вот
электронов, которые обладают самым различным запасом энергии. Но
электромагнитные и гравитационные поля этих электронов в сумме равны нулю.
В том "море" дираковских электронов, подобно пузырькам воздуха в воде,
заключены пузырьки или дырки свободного от электронов пространства. Дырка
- это как бы антиэлектрон. Когда в такую дырку попадает обычный электрон,
происходит их взаимное уничтожение с выделением электромагнитных квантов.
Это, как в алгебре. Минус один да плюс один в итоге дают ноль.
  Излишне говорить, что дырку свободного пространства все-таки необходимо
было чем-то "наполнить". Поэтому некоторые теоретики пытались представить
отвлеченную дираковскую идею в виде единственной известной тогда
положительной частицы - протона. Но и здесь возникали препятствия.
Во-первых, почему в атомах протон и электрон достаточно долго уживаются,
тогда как дираковская теория требует почти немедленного уничтожения
противоположно заряженных электронов, а во-вторых, куда девается тогда
разница в массе электрона и тяжелого протона? Чем глубже погружались
теоретики в море Дирака, тем меньше оно им нравилось. На помощь Дираку
пришел... космос.
  В 1932 году в космических лучах был обнаружен предсказанный Дираком
антипод электрона - позитрон. Равный электрону по массе, позитрон обладал
положительным зарядом и противоположно направленным магнитным моментом.
  Так была обнаружена первая античастица. Первый посланец антимира!..
  ...Можно ли получать вещество из пустоты? Да, можно. Не надо забывать
только, что физический вакуум - это не пустота, а особая форма материи.
Если создать в лаборатории космический вакуум или, наоборот, вынести
лабораторию в космос, то это можно подтвердить экспериментально. С помощью
сильного электрического разряда из вакуума выбиваются
электронно-позитронные пары. Через очень небольшой промежуток времени
электроны и позитроны аннигилируют, в результате чего выделится довольно
значительная энергия. По силе таких "микровзрывов" можно судить и о
концентрации вещества, полученного из... вакуума"


  11

  Спустившись во время перерыва в буфет, Михаил обнаружил на доске приказов
свою фамилию. На узкой полоске папиросной бумаги было напечатано:
  "За самовольный уход с работы 18, 21 и 27 февраля с. г. младшему научному
сотруднику Лаборатории теории вакуума Подольскому М. С. объявить выговор.
Основание - докладная записка зам. зав. лабораторией И. Ф. Пафнюкова".
  Под этим стоял лиловый штамп "верно" и подпись начальника канцелярии.
  Недоуменно шевеля губами, Михаил два раза прочел приказ, но так ничего и
не понял. Он не мог вспомнить, что именно делал 18, 21 и 27 февраля, но
самовольный уход с работы? Нет, здесь явно была какая-то ошибка.
  Он оглянулся и, увидев, что у доски собралось несколько человек, боком
проскользнул к лестнице. Поднявшись бегом на второй этаж, с независимым
видом пронесся по коридору в тщетной надежде не встретить никого из
знакомых.
  Остановившись у приемной директора, он взялся за ручку двери, отдышался и
уже спокойно вошел.
  - Здравствуйте, Розалия Борисовна, - обратился он к секретарю. - Алексей
Александрович у себя?
  - Он сейчас не принимает. У него секретарь партбюро... Как же это вы
оскандалились, Подольский?
  - Я, собственно, за этим и пришел... Никогда я не уходил с работы
самовольно, Розалия Борисовна. Если куда я и уезжал а рабочее время, то
отмечался в книге.
  Розалия Борисовна раскрыла амбарную книгу с голубой линованой бумагой, в
которой сотрудники фиксировали связанные с работой отлучки.
  - Здесь записано, что 18, 21 и 27 вы уезжали в электромеханические
мастерские. Так?
  - Но я действительно ездил в мастерские! Там это могут подтвердить!
  - Не в этом дело. Ивам Фомич сказал, что запретил вам посещение мастерских.
  - Когда? У нас и разговора-то об этом не было!
  - Он же перевел вас на другую тематику. А вы вместо того, чтобы выполнять
порученное вам дело, ездите зачем-то в мастерские.
  - Да, Розалия Борисовна. Вместо того, чтобы чертить какие-то таблицы, я
работал над экспериментом, который был задуман Евгением Осиповичем. Думаю,
что это важнее, и вкатывать мне выговор...
  - Это приказ директора и обсуждайте его с директором.
  - Вот я и пришел поговорить с директором.
  - Он сейчас занят.
  - А когда он освободится?
  - Не знаю.
  - Вы мне не позвоните в лабораторию, когда он сможет меня принять?
  - Если каждому, кто хочет попасть к директору, я буду звонить, то, знаете
ли, у меня и рук не хватит.
  "При чем тут руки", - подумал Михаил и молча вышел из приемной.
  Впервые в жизни он чувствовал себя таким безвыходно одиноким. С каким-то
безнадежным равнодушием поднялся он в лабораторию и взялся за привычную
работу.
  Вот уже два месяца он, вопреки всему, открыто работал над ортовским
экспериментом. Опустив свинцовое кольцо в дьюар с жидким гелием, он
позвонил лаборанту.
  - Никто не отвечает, - сказала телефонистка, и в трубке послышались частые
гудки.
  Куда-нибудь смотался, разгильдяй, усмехнулся Михаил и, достав листок
бумаги, принялся писать объяснительную записку на имя директора. Потом
смял бумагу в комок, бросил в корзину и подошел к окну.
  В желтоватых небесах неслись сизые весенние облака. Базарными леденцами
таяли искрящиеся на солнце сосульки. На темных и грязных тротуарах
появились большие сухие пятна. Длинноногие девочки в коротеньких
пальтишках прыгали через веревочку. Мальчики играли в расшибалку.
  Все у меня как-то не так получается. Стремлюсь, лечу, а под конец - срыв.
Как в детской игре в царя горы... Стоит этакий мерзавец - царь и толкает
тебя в грудь, когда ты, кажется, уже сумел взобраться...
  В соседних отсеках гудели приборы, звякало стекло, время от времени
доносились обрывки разговоров, смех. Михаилу вдруг захотелось, чтобы
кто-нибудь подошел к нему, расспросил и сочувственно помотал головой.
  "Может быть, они еще ничего и не знают?" - подумал он. А внизу на тротуаре
совсем крошечная девчушка ловко скакала сразу через две летящие в
противофазах веревки. Это напомнило Михаилу схему работы лампы обратной
волны.
  Он отошел от окна и, натянув резиновые перчатки, достал из стеклянного
кристаллизатора с ацетоном свинцовый диск с круглой дыркой в центре.
Осторожно переложил его в кристаллизатор с эфиром и, подойдя к стенду,
включил форвакуумный насос. Взвыл электромотор, застучали передаточные
ремни. Ровный установившийся гул покрыл все звуки, доносившиеся из
соседних отсеков.
  Михаил потянулся было к телефону, - еще раз позвонить Мильчевскому, но
подумал, что обойдется и своими силами, и не позвонил. Высушив тяжелый
скупо поблескивающий диск в струе нагретого воздуха, он установил его в
гнездо и повернул ручку латра. Стрелка амперметра дрогнула и стала
медленно уползать от нуля. Михаил сбросил напряжение и сразу же пустил
жидкий гелий. Когда температура в сверхпроводнике уравновесилась, вновь
дал ток. Момент не был упущен. Все шло отлично...


  12

  Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него
самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час,
наступит развязка. Он ждал ее, понимая в то же время, что ничего хорошего
она не принесет. Но сохранять обманчивое статус кво, основанное на
принципе "худой мир лучше доброй ссоры", казалось уже немыслимо. Атмосфера
в лаборатории была сродни той, которая царила в Европе накануне
сараевского выстрела. Тайная война шла полным ходом, и каждый знал, что
вот-вот придется схватиться в открытую. Нужен был лишь первый выстрел.
  Впрочем, именно здесь вольно или невольно Урманцев заблуждался. Выстрел
уже был. И не один. Противник буквально забрасывал Урманцева снарядами
самых разных калибров. И то, что он с кислой улыбкой принимал их за
булавочные уколы, дела не меняло.
  Теперь он ясно ощутил, что, надеясь избежать войны, просто не отвечал на
огонь. А это, как известно, плохая тактика.
  Прежде всего, здесь сказались последствия необычайной терпимости Орта. Во
времена средневековья такие, как он, с блуждающей улыбкой шествовали на
костер, зная, что оставляют после себя нечто неподвластное огню. Пока был
жив Орт, всплески потаенной вражды были подобны белогривым валам, грозным
и гневным, но едва достающим золотых лодыжек Родосского колосса.
  Во всяком случае, было очень удобно и спокойно думать, что все именно так
и обстоит. Ради этого не замечались такие, говоря словами Рабле, ужасающие
деяния, о которых стоило вещать пожарным колоколом...
  ...В сорок девятом году у Орта были большие неприятности. Он не мог не
ощущать их, но по-прежнему вел себя так, будто ничего не случилось.
Легкость характера и сказочное везение оказались надежнее любой брони в те
времена, когда любая броня могла оказаться ненадежной. Туча прошла
стороной. Но за это пришлось расплачиваться. Орт получил первый инфаркт и
вынужден был обосноваться в кремлевском корпусе Боткинской больницы.
  Тогда-то и появилась в газете знаменитая статья, инспирированная
профессором Федосовой и Иваном Фомичом, или, как их именовали за глаза,
"парой нечистых".
  У Елены Николаевны вообще были обширнейшие знакомства, с автором же
статьи, известным очеркистом "на моральные темы", ее связывала давняя
дружба. Статья была посвящена только что вышедшей книге Орта "Майкельсон и
мировой эфир". Книга была раздолбана как угодническая перед Западом, а сам
Орт оказался причисленным к космополитам. Оргвыводы должны были
последовать с минуты на минуту.
  Но Елена Николаевна действовала быстрее разящих молний Зевса. Она вложила
в большой конверт два экземпляра газеты со статьей о "безродном
космополите" Е. О. Орте и заказным письмом отправила прямо в Боткинскую
больницу.
  Газета попала к Орту в кровать еще до того, как ее распространили в
киосках Союзпечати! Говорят, что он закричал тогда: "Хотите убить меня? Не
выйдет!" Состояние его резко ухудшилось. Тройчатка из камфоры, промедола и
атропина каждые полчаса выскальзывала из тонкой иглы и спешила омыть
вздрагивающее израненное сердце. Ночи проходили на сплошном кислороде.
Синеющий дрожащий рассвет начинался внутривенным вливанием магнезии.
  Но Орт выжил.
  Безоблачным летним утром появился он однажды в лаборатории, все такой же
большой, жизнерадостный и небрежный. Разве чуть-чуть похудевший. Внутренне
он как будто не изменился. Если и были какие-то изменения, знал о них
только он один. Елена Николаевна встретила его, как Пенелопа Одиссея. Тихо
улыбаясь, Иван Фомич вынес свои бумаги из кабинета Орта.
  Евгений Осипович был со всеми одинаково ласков и мил. Как будто ничего не
изменилось. Через некоторое время к этому привыкли. Лаборатория работала
хорошо, и у начальства сложилось мнение, что Орт создал удивительно
дружный, спаянный коллектив.
  "Мы все виноваты в его смерти, - думал Урманцев, - мы отсиживались за его
широкой спиной".
  Те времена, когда спорить с демагогами было опасно, прошли, но Урманцев и
такие, как он, все еще не преодолели в себе рудиментарные отголоски.
Брезгливо сморщив нос, проходили они мимо тайных подлостей, утешаясь
сомнительным доводом, что порядочные люди в такие дела не вмешиваются.
  А порядочные люди вмешивались. Все более активно и властно...
  Урманцев не замедлил бы выступить против явных открытых нападок на дело
Орта, на его воспитанников и друзей. Здесь он не знал компромиссов. Но и в
этом тоже сказывалась известная его ограниченность. Он не учитывал, что
мещане с высокими учеными званиями лучше приспосабливаются к условиям
среды, чем все остальные приматы. Тайный интриган и ловко мимикрирующий
демагог, равнодушный ко всему, кроме собственного покоя, - вот с кем
нередко приходится схватываться настоящим ученым. От укусов элегантных
научных скорпионов нет предохранительных сывороток. Они - плоды зависти и
невежества, и бороться с ними можно только светом. За ушко да на солнышко.
Противно брать их за ушко? Ну что ж, омой после руки одеколоном и
тщательно вытри носовым платком. Другого выхода ведь нет.
  Собирая бумаги в черную капроновую папку, Урманцев внутренне готовился к
борьбе. Настроение у него было приподнятое и нетерпеливое. Он решил
драться, не задумываясь о последствиях, не надеясь ни на чью помощь. Но
тут он опять ошибался. Радуясь и удивляясь происходящим в себе переменам,
он не заметил, что такие же перемены происходят и в других. Не заметил
потому, что это была эволюция, постепенный, но неуклонный и необоримый
процесс, последовавший за решительной, революционной ломкой догматических
норм. Коренной поворот нельзя проглядеть. Хотя бы потому, что о нем
вовремя напишут в газетах. Но последующие за этим изменения видны лишь на
определенной временной дистанции.
  До какого-то момента их не замечают, а затем вдруг с удивлением
обнаруживают, что все вокруг изменилось, и люди живут совсем не так, как
несколько лет назад. Это тоже поворотный пункт. Для каждого он наступает в
разные сроки и по-разному ощущается. Но чем скорее он наступает для всех,
тем скорее растет и развивается все общество в целом.
  Урманцев был только частицей всеобщей крепнущей нетерпимости ко всему, что
мешает нам строить будущее. Он готов был к борьбе и вместе с тем продолжал
считать себя одиночкой. А был он на самом деле солдатом огромной армии
единомышленников. Он двигался в русле мощной реки, но, не видя за тающим
туманом берегов, не разглядел и самой реки.
  Недооценка собственных сил ведет обычно к мрачным прогнозам. Естественно,
что Урманцев не ожидал от предстоящей битвы с таким ловким противником,
как Иван Фомич, скорых лавров. Он вообще не надеялся на лавры, но на драку
шел.
  Дело всей жизни Орта стояло на грани срыва. Люди были издерганы и
раздражены до предела. Лаборатория разваливалась на глазах. Как это ни
чудовищно, но десятки умных, хороших людей не могли справиться с
двумя-тремя склочниками и интриганами. И все потому, что в одиночку.
Урманцев не замечал, что тоже собирается воевать в одиночку.
  Позиции директора, парторга, членов Ученого совет" были ему совершенно
неясны. Поэтому он готовился к худшему. Встретив в коридоре директора, он
кивнул и хотел пройти мимо, но тот задержал его.
  - Значит, Ивану Фомичу лабораторию поручим? Как полагаете, Валентин
Алексеевич? - спросил директор.
  "Вот оно, - подумал Урманцев. - Начинается". И ответил медленно, спокойно,
почти не разжимая крепко стиснутых зубов:
  - Это ваше право. У меня же свой взгляд.
  - Какой, интересно?
  - Диаметрально противоположный. И я его буду отстаивать везде...
  - Хорошо, что вы такой упорный. Только не худо бы и меня для начала
ознакомить с особым мнением.
  - Мое мнение разделяет почти весь коллектив лаборатории.
  - Простите меня, Валентин, я ведь вас еще студентом помню, но вы сильно
поглупели. Расскажите мне сначала, в чем дело... А вообще, мне кажется,
что вы ломитесь в открытую дверь. Ну да ладно!... Заходите в кабинет, там
поговорим. Для этого, собственно, и собираемся сегодня.
  Директор открыл кожаную дверь, пропуская Урманцева вперед. Почти все члены
Ученого совета были в сборе. Рядом с Иваном Фомичом стоял свободный стул.
Иван Фомич улыбнулся, приветливо кивнул и указал на свободное место.
  Урманцев холодно поклонился и деревянной походкой прошел к Ивану Фомичу.
Он проклинал свою интеллигентность. Пройти бы мимо и сесть на другой стул.
Но теперь ничего не поделаешь. Он был готов к самому худшему. Короткий
разговор с директором только укрепил его в этом ожидании.
  Иван Фомич тоже готовился к борьбе. В отличие от Урманцева, он
недооценивал противостоящие ему силы. Он вообще не знал своего противника.
Им мог стать всякий, посягнувший хоть на частицу того, что Иван Фомич
считал своим. Но сегодня он таких посягательств не ждал. Урманцева он
недолюбливал, как недолюбливал и остальных своих коллег, однако не думал,
что встретит с его стороны особое противодействие.
  С того дня, как умер Орт, Иван Фомич считал себя хозяином лаборатории и
единственным наследником ее всемирной славы. Все это время он чувствовал
себя прекрасно, испытывая незнакомое до сих пор ощущение безопасности и
уверенности. Он открыто именовал себя продолжателем дела Орта и с
удовлетворением видел, что и другие постепенно свыкаются с этой мыслью.
Ничего неестественного в такой ситуации он не видел.
  Он искренне не считал себя виноватым в смерти Орта. Да он никогда и не
желал ему смерти. И это была правда, как правда то, что никто не хотел,
чтобы Евгений Осипович умер. И ни на кого в отдельности нельзя возложить
вину за эту смерть. Каждое событие этой трагической цепи было случайным,
однако (по прошествии нескольких месяцев это стало понятно многим) все
вместе они слагались в целенаправленный процесс, который и привел Евгения
Осиповича к смерти. Но жизнь всегда ведет к смерти.
  Сейчас, в кабинете директора, Ивана Фомича волновал только один вопрос:
кого назначат заведующим лабораторией.
  Чтобы застраховать себя от неожиданностей, он провел ряд неофициальных
бесед и наметил несколько кандидатур на эту должность. Все это были люди,
с которыми, по его мнению, можно было ужиться. Правда, он не знал, как
каждый из них поведет себя в роли начальника. Подобная метаморфоза порой
существенно меняет взаимоотношения. Но во всяком деле неизбежен риск, и
Иван Фомич не мог пустить такое дело на самотек.
  Прищурившись в традиционной улыбке, он зорко оглядел членов Ученого
совета, пытаясь проникнуть в их мысли.
  - Прошу твердо запомнить одно! - директор приштамповал увесистую ладонь к
зеленому сукну. - Не только начатые, но и задуманные Евгением Осиповичем
работы будут продолжаться. Это вопрос решенный. Но... жизнь, товарищи,
тоже продолжается, и лаборатория не может больше оставаться без
руководства...
  Урманцев внутренне вздрогнул и насторожился. Иван Фомич покраснел.
  - Собственно, она и не оставалась без руководителя, Алексей Александрович,
- улыбаясь, произнесла Елена Николаевна, с которой у Ивана Фомича накануне
состоялся конфиденциальный разговор.
  - Что вы имеете в виду? - спросил директор, приподняв насупленные мохнатые
брови.
  - Ну как же? - она обвела улыбкой присутствующих. - А профессор Пафнюков?
Он еще при жизни Евгения Осиповича числился его заместителем.
  - Значит, так! - директор нагнул голову. - Лаборатория не может больше
оставаться без руководителя. Это не простой вопрос, товарищи... Школа Орта
должна жить. Здесь нужен человек, которому близки идеи Евгения Осиповича.
Я уже не говорю о прочих качествах, они сами собой подразумеваются...
Какие будут соображения? - он распрямился и откинулся в кресле.
  - Выдвигать нужно кого-нибудь из наших? - спросил один из членов Ученого
совета.
  - Конечно! - воскликнула Елена Николаевна. - Зачем мы будем приглашать
варягов.
  - Можно и варягов, - сказал директор.
  Сердце Ивана Фомича дернулось вниз.
  - Хотя и не обязательно, - директор принялся рисовать в блокноте чертиков.
  Иван Фомич облегченно перевел дух.
  - Ну, тогда, я думаю, вопрос ясен... - начала было Елена Николаевна.
  - Извините меня, - прервал ее директор. - Я полагаю, мы сначала заслушаем
мнение Ивана Фомича. Елена Николаевна права, что он наиболее...
компетентен в данном вопросе... И его опыт будет для нас очень полезен, -
он обернулся к Пафнюкову. - Я не решаюсь возложить на вас, Иван Фомич, это
бремя. Я понимаю, как вы заняты... Да и здоровье вам, наверное, не
позволит. В общем, зная, что вы все равно не согласитесь взять лабораторию
на себя; я очень прошу помочь нам в подборе подходящей кандидатуры.
  Среди мертвой настороженной тишины Иван Фомич почувствовал, что лоб у него
стал холодным и мокрым. Им овладело расслабленное спокойствие
безнадежности.
  - Благодарю, Алексей Александрович, - он облизнул губы, - за... заботу. Вы
очень хорошо поняли и вошли в мое положение... Я ведь действительно стал
здорово прихварывать... Что же касается заведующего лабораторией, то, мне
думается, Глеб Владимирович мог бы...
  - Это какой Глеб Владимирович, - перебил Урманцев, - из электрофизического
института?
  - Да. Владимцов.
  - Ну что ж, очень знающий человек! - в голосе Урманцева звучало глубокое
удовлетворение. - Правда, в пятьдесят седьмом году в этот институт
вернулись некоторые люди, и Владимцову почему-то никто теперь не подает
руки.
  Иван Фомич сидел с застывшей, как маска, улыбкой.
  - Кто еще хочет высказаться по данному вопросу? - спросил директор.
  - Трудно найти замену Евгению Осиповичу... - прервал наступившую тишину
ученый секретарь.
  - Евгению Осиповичу найти замену невозможно, - сухо отрезал директор. -
Речь идет только о назначении нового руководителя лаборатории... Но я
вижу, вопрос не подготовлен. Отложим до следующего раза. Временно
исполняющим обязанности зав. лабораторией я назначаю Валентина Алексеевича
Урманцева... Вы не возражаете, Валентин Алексеевич?
  - Не возражаю. Уж лучше я...
  - Включите в приказ! - перебил его директор, обращаясь к ученому
секретарю... - Что у нас дальше?
  - Вопрос об аспирантуре на будущий год, - сказал ученый секретарь.
  - Давайте тоже перенесем на другой раз... Что еще? Все? Валентин
Алексеевич, попрошу вас немного задержаться.
  Члены ученого совета поднялись. Сидеть остался только Урманцев. Директор
стоя ждал, пока все уйдут.
  Секретарша внесла поднос с чаем. Директор подвинул стакан и розеточку с
сахаром к Урманцеву.
  - В лаборатории нездоровая атмосфера, Валентин Алексеевич, - директор
давил ложечкой подтаявшие кусочки сахара. - Не в вашей и не в моей власти
убирать людей, которые нам не нравятся, и назначать более симпатичных. Тем
паче, когда это касается работников высшей квалификации... Да и
объективных данных к этому нет. Всем вам придется еще долгие годы работать
вместе. И отношения должны быть соответствующие. В общем, на работе это не
должно отражаться. Вы согласны?
  - Не во всем.
  - В чем именно?
  - Есть процессы, за которые я и другие работники не можем брать на себя
ответственность. Короче говоря, не все исходит от нас.
  - У вас хороший работящий коллектив, Валентин Алексеевич. Это большая
сила. И там, где надо, можно так дать по рукам, что... Но нужны факты.
Факты! А всякой закулисной лирике противопоставьте коллектив. Если стадо
хорошее, то и паршивая овца будет вести себя хорошо. Ясно?
  - Ясно. Только...
  - Что?
  - Это уже, как говорится, из другой оперы. Нужен генеральный эксперимент,
Алексей Александрович.
  - Считаете, пора выносить в космос?
  - Пора.
  - Ну что же, попытаюсь провентилировать это в координационном совете... Уж
больно много всяких заявок! А спутник - дело дорогое.
  - Биофизики ведь добились? И другие институты тоже...
  - Ну, ладно! Попробуем. Может, и я чего-нибудь добьюсь. Пишите докладную.
  - Вам?
  - Нет. Прямо председателю координационнного комитета космических
исследований.
  - Минуя вас?
  - Они мне не начальство. Можете и минуя меня! - улыбнулся директор. -
Хитрый вы парень, Урманцев! Молодой, а хитрый.
  - Вас тоже бог не обидел, Алексей Александрович.
  - Ну ладно, ладно... - проворчал директор. - Да, постойте... Читал вашу
статью. Там все правильно? Действительно, чувствительность 10-40?
  - Подтверждено экспериментом. Интерференция появляется за порядок до этой
величины.
  - Значит, в космос хотите?
  - Хочу.
  - Ну, добро! Значит, мы договорились. В координационном комитете я это
дело провентилирую, а вы обещаете мне примирить разбушевавшиеся страсти в
лаборатории. Так?
  - Никаких особых страстей-то и нет, Алексей Александрович, если бы Иван
Фомич...
  - Не объясняйте, я все знаю. Не хочу больше слышать про вашу лабораторию!
Что, у меня других дел нет? И докладные записки от Пафнюкова мне не нужны.
  - Так я же...
  Но директор опять прервал:
  - Вы теперь руководитель лаборатории. Пафнюков ваш подчиненный. За его
художества спросится с вас. А уж как вы будете его утихомиривать, - ваше
дело. Только чтоб я больше ничего о вас не слышал!.. Кроме хорошего,
разумеется.
  - Понятно, Алексей Александрович. Я вам больше не нужен?
  - Располагайте собой, Валентин Алексеевич.
  Урманцев, миновав двойную дверь, прошел через секретариат в коридор. Он
был зол, но доволен.


  13

  - Нет смысла быть плохим человеком, если это не доставляет никакого
удовольствия,- сказал однажды себе Мильч.
  Никто не возразил против мудрой сентенции - в комнате никого не было.
  - То же самое можно сказать о хорошем человеке, - изрек Мильч, и снова
никто не отозвался. Тогда он ответил сам:
  - В наше время хорошим быть легче, а плохим - интереснее.
  Период душевного кризиса и тактических сомнений миновал. Зима тревоги
нашей позади. Мы не станем повторять ошибки великого комбинатора, наш путь
будет верен, как некрасивая жена, и прямолинеен, как мышление ортодокса.
Дорога открыта к успехам...
  За последнее время рокфеллеровская деятельность потеряла для Мильча всякий
смысл. Хранить и сбывать продукцию он не мог - слишком рискованно. Нужно
было искать другие пути...
  И он нашел.
  Сначала разыскал Подольского.
  Это был самый подходящий объект. Эрудит-одиночка, у которого не было почти
никаких знакомых в административных кругах института вакуума. Разглашения
тайны здесь как будто ожидать не приходилось. Михаил сидел перед кипой
схем и чертежей и устало смотрел на какой-то график с апериодическими
кривыми. На бледном лице его явственно проступало тщательно скрываемое,
отчаяние.
  - Электрокардиограмма? Биотоки мозга? - осведомился Роберт, указывая на
график.
  - Не дури, Роби, садись, - изображая улыбку, приветствовал его Михаил. -
Как проблема радости?
  - Проблема решена и получила практическое воплощение. А ты что не весел?
  - Да так...
  Что он мог ответить? Дело шло из рук вон плохо. Подольский чувствовал себя
последней бездарностью. Если бы Евгений Осипович был Жив! Да, но тогда
несдобровать бы ему, Михаилу Подольскому. Все бы увидели, какая он
бездарность. За это время он не сдвинулся ни на шаг. Проблема буксовала,
как грузовик в весеннюю распутицу. Валентин Алексеевич, конечно, славный
мужик, он поддерживает и помогает, но это же не его проблема, а сейчас он
завлаб и у него столько забот... Дай бог, раз в неделю переговоришь, да и
то на ходу, где-нибудь в коридоре. Ах, если б Евгений Осипович видел, как
он завяз, безнадежно завяз в поисках решения, которое, может быть,
находится где-то рядом...
  - Сон наяву? Приятные галлюцинации? Нирвана? - вежливо спросил Мильч.
  Если не обманывать ученых, кого ж тогда обманывать в наши дни? Впрочем,
современный ученый сам кого хошь надует. Но в Подольском что-то есть от
ископаемого вида так называемых чистых ученых. Чистота их помыслов
гармонирует с грязью на воротничке и нечесаной шевелюрой. Обязательно ли
сосуществование моральной чистоты и натуральной безалаберности?
  - Я пришел тебя пригласить, - торжественно начал Мильч. Михаил удивленно
поднял голову.
  - Ты женишься?
  - Там, где прошла женщина, мне делать нечего, - брякнул Роберт.
  Михаил подозрительно посмотрел на него.
  - Ну, выкладывай, зачем пришел?
  - Понимаешь, это надо посмотреть своими глазами, - протянул Мильч, - так
на словах трудно объяснить, да... и я сам толком не знаю, как это...
  Он рассудил, что глупо держать Рог на складе, рискуя ежеминутно быть
накрытым. Он перекрасил его в черный цвет, покрыл лаком, отхромировал
рукоятки, вставил в него потенциометр и под видом старого хроматографа
перетащил в основное лабораторное помещение - в ту комнату, где работала
Епашкина. Ольга Ивановна пыталась было протестовать, но Роберт шуточками и
улыбочками успокаивал ее.
  Вначале это было нелегко. Но когда Мильч обнаружил у Епашкиной одну
маленькую слабость, он безжалостно ею воспользовался. "Наши слабости - это
ступеньки прогресса", - говорил он, закупая в букинистических магазинах
дорогие издания дореволюционных поэтов "Ваши слабости - наша сила", -
думал Мильч, перепродавая за бесценок Ольге Ивановне тонкие книжицы с
ломкими страницами. И Епашкина сдалась. Она позволила Роберту укрепиться в
ее помещении под сладкоголосый лепет Северянина и буйные возгласы Андрея
Белого.
  ...Подольский окинул взглядом комнату.
  - А где Ольга Ивановна?
  - Изволили отбыть в командировку, - улыбаясь ответствовал Мильч, - где и
пребудут до конца месяца.
  - А-а.
  Мильч посмотрел на него и вздохнул. Ну, ладно, решился, стало быть
решился. Новый путь есть новый путь. Как правило, он хуже старого. Ну, да
ладно...
  - Шутки в сторону! Перед тобой, Миша, чудо.
  - Знаешь, Роб, ты...
  - Ну, ладно!
  И Мильч начал действовать... Когда внутри ящика возник уже знакомый
сияющий овал, образованный сплетением разноцветных лучей, а на стенках
загорелись сложные узоры, напоминающие не то кровеносную систему, не то
сложную радиосхему, он удовлетворенно сказал:
  - Ну, вот.
  Подольский, с восторгом и изумлением наблюдавший за происходящим,
взволнованно воскликнул:
  - Здорово! Что все это значит?
  - Ого! Для того, чтобы это понять, - торжественно провозгласил Мильч, -
нужно пройти искус посвящения! Выдержавший испытание будет удостоен
высочайшей мудрости познания и сможет пить прохладную влагу Истины из рук
самой Исиды, или в автомате газированной воды.
  - Но все же ты мне можешь объяснить по-человечески, что все это такое?
  - Дело в том, - доверительно зашептал Роберт, наклонившись к уху
Подольского, - что я пригласил тебя на помощь. Я надеюсь, ты поможешь мне
разобраться в этой штуке. Я сам не понимаю, что с ней происходит, почему
она такая.
  - Ну, хорошо, хорошо. Расскажи мне хотя бы, как это у тебя появилось.
  - К беде неопытность ведет, а любопытство - тем более.
  - А на каком питании он у тебя работает?
  - Он? - вздрогнул Мильч.
  - Ну да, этот черный ящик. Ведь это же Черный Ящик? Так?
  - Пусть Черный Ящик. Работает на электричестве, там внизу подводка.
  - Прямо в корпус?
  - Прямо в корпус.
  - И больше ничего?
  - Ничегошеньки. Ты же видел, какой он был, когда я вытянул потенциометр:
голые стенки - и все.
  - А потенциометр зачем?
  - Потенциометр, братец, бутафория. Для легализации Черного Ящика.
  - И никто, кроме тебя, не знает об этой его особенности? Ты разве никому
не говорил? - удивился Подольский.
  - Видишь ли, я хотел сначала понять сам. Но... очевидно, у меня не хватает
культуры, литературы и смекалатуры. Посему я обратился к тебе. Хочется
сначала разобраться, а уж потом поднимать шум.
  Михаил кивнул и приблизился вплотную к Черному Ящику. Вглядываясь в
световое панно, он испытал какое-то странное чувство - смесь любопытства и
благоговения.
  - А ты не боишься? - спросил он Мильча.
  - Техника безопасности здесь на высоте.
  - Где ты его взял?
  - Пусть тебя это не мучит.
  - Но все же?
  - Хочешь честно?
  - Конечно.
  - Нашел на свалке. На нашей, институтской. А потом... обнаружил это
свойство иллюминации. Сломал голову, вывихнул мозги, свернул шею от
многочасового недоумевающего покачивания перед Ро... перед Черным Ящиком.
Теперь решил подключить к этому занятию тебя.
  Безмолвно сплетались и расплетались кольца и полосы, овал внутри ящика из
сиреневого становился оранжевым. Михаилу слышалась музыка, чудесная, без
звуков, музыка линий и радужных цветов.
  - А что, если туда сунуть что-нибудь?
  - Не знаю, не пробовал, - быстро проговорил Мильч.
  - Боишься?
  - Нет, просто такая мысль не приходила мне в голову. Один ум - хорошо, два
- лучше, и путь открыт к успехам, как говорил Швейк.
  - Я попробую?..
  - Что же ты хочешь сунуть?
  - Ну... хотя бы руку.
  - А, руку! Руку можно, я совал, ничего не изменилось, - облегченно сказал
Мильч, - у меня даже голова как-то туда влетела. Потерял равновесие, и
упал вперед. Ничего не случилось, только в глазах блеснуло. Оно неощутимо,
как солнечный луч.
  - Значит, с человеческим телом оно не взаимодействует, - сказал Михаил,
растопыривая пальцы и погружая их в глубь ящика. - А с металлом, деревом,
пластмассой пробовал?
  Мильч покачал головой. В этот момент ящик загудел, из него посыпались
искры. Подольский испуганно отдернул руку. Все стихло.
  - Странно, - удивился Мильч, - у меня такого еще никогда не было. А ну,
попробуй еще.
  Подольский посмотрел на него и вытянул руку. Ящик снова загудел, но уже
глубоко и мерно, без потрескивания. Внезапно беспомощно и бесполезно
парившие в пустоте пальцы нащупали нечто вещественное. Михаил потянул к
себе, поползла какая-то лента, словно сматываясь с невидимой катушки.
  - Смотри! - возбужденно воскликнул Роберт. - Смотри, какая штука!
  Лента очень медленно спускалась книзу, и там исчезала, точно растворялась.
Сверху донизу сверкающая ослепительно белая ее поверхность была покрыта
маленькими черными значками. Не веря своим глазам. Подольский всматривался
в них. Он узнал их! Узнал!
  - Бумагу, скорей! - крикнул он.
  Роберт, оценив торжественность момента, принес несколько страниц писчей
бумаги и, предупредительно сняв колпачок с авторучки, подал Михаилу. Тот
начал быстро записывать.
  Лента казалась бесконечной. Формулы сменялись цифрами, цифры чертежами
каких-то узлов, чертежи графиками, графики снова чертежами. А Подольский,
скорчившись, строчил.
  Мильч молча стоял рядом. Ай да Рог изобилия! Ай да штучка! Вот какие
номера ты способен откалывать. Оказывается, твоя работа зависит от
человека? Я предполагал, но не очень верил. Мне ты выдавал дубликаты! И
правильно делал, товарищ Рог. А впрочем, какой ты Рог? Ты и впрямь Черный
Ящик. Темная лошадка. Лишнее неизвестное. Металлический Хоттабыч, вот ты
кто. Я хочу понять тебя, Черный Ящик! Можешь ли ты мне открыться?
  Белый лист внутри ящика исчез, на его месте медленно вращалась смешная
установка, напоминающая миксер. Подольский лихорадочно зарисовывал ее.
  "Как торопится, - ласково подумал Мильч. - Я раньше тоже торопился,
волновался, расстраивался. Теперь не то. Успокоился, заелся. Чудо-ящик
воспринимаю, как нечто само собой разумеющееся. Вот так".
  В этот миг Подольский прекратил писать и устало откинулся на спинку стула.
  - Что случилось? - улыбаясь, спросил Роберт.
  - Ты ж видишь.
  Внутри по-прежнему переливался разноцветный овал, формулы и чертежи
исчезли.
  - А ты еще пошуруй, может, там что-нибудь осталось, - предложил Роберт.
Михаил строго взглянул на него.
  - Не шути, дело серьезное.
  - Боишься?
  - Я боюсь?
  - Да, ты.
  - Ну да, боюсь, а что? А ты не боялся?
  - Боялся, Мишенька, еще как боялся. Но теперь уже не боюсь. Я ни в чем не
уверен, но спокоен относительно одного - ящик безопасен. Он не будет
взрывать тебя, отравлять, облучать и так далее. Он как сама природа -
изощрен, но не коварен. От него можно ожидать всего, кроме смерти.
  - Как знать, - хмуро произнес Михаил, - все же, откуда он у тебя?
  - Я же тебе сказал, с институтской свалки.
  - А туда как он попал, из какой лаборатории?
  Роберт пожал плечами.
  - По-моему, это дело рук всевышнего.
  - Или дьявола.
  - Я не вижу ничего сатанинского...
  Михаил долго молчал, шуршал бумагами, наконец, схватился за голову и с
веселым ужасом на лице, гаркнул:
  - Не может быть! Понимаешь, не может быть!..
  - Один тоже пришел в зоопарк и впервые увидел жирафа. Стоит, смотрит,
качает головой, говорит: "Не может быть, такого не бывает!" Целый день
простоял, пока сторожа не выгнали. Так и не поверил.
  - Но ты понимаешь, это решение Ортовской задачи энергетического
расщепления вакуума. И приведена конструкция установки. Конструкция,
понимаешь? Значит, все сложнейшие расчеты, которые мне предстояло
проделать в электронном центре, уже выполнены! Но не в этом суть...
  Михаил задохнулся.
  - Откуда оно, черт побери, знает, что мне нужно решение такой задачи? Что
это такое, Мильч? - крикнул он.
  - Сэр, меня самого это несказанно удивляет, я в недоумении. Мне он формул
и чертежей никогда не показывал.
  - А что ты из него извлек?
  - Так, - уклончиво ответил Мильч, - различные безделушки. В основном,
красочные картинки вроде северного сияния, ну и... в общем, пустяки.
Ничего стоящего внимания...
  - Может, мне еще попробовать? - спросил Михаил.
  - Трудно сказать. Попробуй. Ящик очень капризный.
  Подольский осторожно сунул руку в сияющий овал, некоторое время подержал,
повертел пальцами, - ящик был безмолвен и глух.
  - Все, - сказал Мильч. - На сегодня баста. Обеденный перерыв. И
действительно, световые лучи померкли, радужный круг распался, гудение
смолко. На них смотрели гладкие стенки шкафа.
  - Ты его отключил? - хрипло спросил Подольский,
  - Нет.
  - А как же?
  - Он сам отключается.
  - И включается?
  - Нет, обычно он включается, когда я подвожу к нему электроток. Но здесь
нет прямой зависимости.
  - То есть?
  - Я могу подвести к нему электричество, могу включить рубильник, а ящик
будет стоять такой вот серый и немой, как сейчас. А потом вдруг
загорается, сам загорается, и начинает работать. Выбросит штук, то есть
нет, посветит так минут десять, двадцать и снова гаснет. Знаешь, иногда он
работает без электричества. Я однажды проходил мимо и слышу: гудит. Открыл
дверцу, смотрю, действительно, работает. Овал на месте и лучики по нему
бегают. Все как надо.
  - Ах, черт! Как же это так?
  - Да вот так, брат. Я же тебе сказал, что перед тобой чудо. Возможно, у
него неизвестная нам особая система аккумуляции энергии. Мало ли что в нем
может быть. Одно слово - Черный Ящик.
  Они снова замолчали, на этот раз надолго.
  - Ну вот что, - сказал, наконец, Михаил, - мы сами в этом не разберемся.
Нужно привлекать академическую общественность. Пусть посмотрят
специалисты. Пусть изучают, пусть, наконец, создают вокруг него целый
институт. Это же действительно чудо! Может, его к нам подбросили из других
галактик? Может, это визитная карточка внеземных цивилизаций?
  Мильчевский сидел, опустив голову.
  Разоткровенничался, старый дурак! Ну и что? Сейчас они распилят твой Рог
изобилия и разложат его по полочкам. Аналитики-классификаторы... Все бы
вам анализировать! Ну, попалось в руки чудо, почему бы самим не
пользоваться, почему бы не разрешить другим подоить божью коровку? Эх вы,
ученые!
  Роберт ощутил прилив злого вдохновения. Он посмотрел на Подольского, как
сапсан на суслика.
  - Может быть, это и есть та самая машина времени, заброшенная к нам из
будущего? - разглагольствовал Михаил. - Осуществилась мечта фантастов,
поэтов, ученых. В несколько неожиданном плане, правда... Не мы отправились
в будущее, а будущее пришло к нам в виде этой замечательной машины! Это же
здорово! Об этом надо кричать, нужно трубить во все трубы, созвать
конгресс...
  - Погоди, - перебил его Мильчевский, - погоди и помолчи. Отставить литавры!
  Подольский осекся. Он никогда не видел Роберта в подавленном состоянии.
Даже не верилось, что этот бодрячок и оптимист может быть таким несчастным.
  - Я должен рассказать тебе все, - медленно выговаривая слова, начал Мильч,
- я не хотел об этом говорить, чтобы не пугать тебя, но раз ты уж завел
речь о разглашении, то... Надо, чтоб ты знал. Это не простая штука, очень
не простая. Когда я вначале сказал себе, что она безопасна для людей, это
была правда. Черный Ящик не взрывается, не излучает смертоносных потоков
неизвестных частиц, он химически безопасен и биологически не активен. Но
есть какая-то связь... Понимаешь?
  - Не понимаю, - растерянно прошептал Михаил. Он смотрел на бледное лицо
Роберта и чувствовал себя неловко, напряженно.
  - Есть связь между теми, кто знает о Черном Ящике, и самим ящиком, -
Роберт говорил деланно спокойным тоном, - и я свидетель тому, что такая
связь может стать смертельно опасной для человека. Поскольку ты уже
причастен к этому делу, я тебе расскажу всю правду...
  Он передохнул, а Михаил подумал: "Чертовщина какая-то! Вот луч солнца на
стекле, вот чернильница, а вот журнал опытов и на нем фамилия Епашкиной
обведена красным карандашом, - и тут же этот иррациональный Черный Ящик..."
- ...Я наврал тебе, будто нашел его случайно на свалке, - продолжал
Мильчевский, - сначала я о нем узнал от Асторянова, который научил меня
обращению с ним и рассказал одну загадочную историю. Я, правда, долго не
верил, пока не убедился кое в чем своими глазами.
  - Асторянов умер в прошлом году, еще до моего поступления в институт? -
спросил Михаил. - Я читал кое-какие его работы.
  - Да, - кивнул Мильч, - слушай. Оказывается, Черный Ящик, или Рог
изобилия, как его называл Асторянов за то, что из него, как из рога,
сыпались всякие штучки-мучки, уже давно находится в нашем институте. Как
он попал сюда, неизвестно. Кажется, после войны или в конце ее завезли его
сюда со всяким репарационным оборудованием. Как видишь, ведет он себя
произвольно. В некоторый день и в некоторый час ящик проявил себя, и
кто-то им заинтересовался. Наверное, это был неглупый человек. Он
рассказал о находке доверенным лицам или даже одному доверенному лицу, но
и этого было вполне достаточно. От одного ко второму, от второго к
третьему. И пошло, и потянулось...
  - Так что же!? Почему же...
  - Они все умерли.
  - Врешь!
  Михаил улыбнулся.
  - Точно тебе говорю! Не ерепенься! Асторянов мне рассказывал, что он
проанализировал ход событий и пришел к страшному выводу. Смерть обладателя
Черного Ящика наступала в тот момент, когда он пытался разгласить секреты
этой таинственной машины.
  - Вот как, - опять недоверчиво усмехнулся Михаил, рассматривая
говорившего. - Это пахнет липой.
  - Представь себе, что я подумал точно так же, когда Асторянов начал свою
беседу со мной заклинанием, чтобы я никому ни слова не говорил, даже не
намекал на существование этой страшной машины. Дело было так. Аврак
Кульбетович давно работал в нашей лаборатории, я его хорошо знал,
приходилось даже выпивать вместе, и неоднократно, одним словом,
товарищеский шараш-монтаж. Он мне не начальник, я ему не подчиненный, все
хорошо, общий привет. Потом я заметил, что он ко мне присматривается.
Расспрашивает о семье (а какая у меня семья!), о родителях (отец убит),
одним словом, что-то выведывает. Я насторожился. Думаю, что это еще за
милые штучки? Однажды у нас пошел откровенный разговор, и он сказал, что
хочет поделиться со мной важной тайной. Почему именно со мной? Ну, вроде
того, что мне нечего терять. Ни семьи, ни особых обязательств. Потом я
поразмыслил, что Аврак оценил меня как никчемный элемент. Не очень лестно,
зато правдиво. Да...
  - Так что же? - зевая спросил Михаил.
  - И поведал он мне тайну Черного Ящика, или Рога изобилия, как хочешь, так
и называй. - Мильч, видимо, успокоился. Бледность сменилась румянцем,
глаза погасли, с трагического срывающегося шепота он перешел на ленивый
скептический говорок. - У этой тайны два конца, один в прошлом, другой в
настоящем. Концы завязаны в узел, в центре которого Асторянов. Что было до
него? К сожалению, я мог судить об этом только с его слов. Здесь одни
неизвестные, но я верю Авраку Кульбетовичу. Он сказал мне, что есть вот
такой чудесный ящик, обладающий удивительными свойствами. Не ящик, а бог
какой-то. Все может... Асторянов выяснил, что каждый человек, находящийся
в контакте с Рогом изобилия, обречен на смерть при первой попытке
разглашения тайны.
  - За кого ты меня принимаешь? - Михаилу стал уже надоедать весь этот
горячечный бред.
  - Чаще всего человек погибает от несчастного стечения обстоятельств. Все
как будто вполне естественно. Болезнь плюс еще что-то. Воспаление легких,
и кто-то забывает на ночь закрыть форточку и т. д. и т. п. Асторянов
говорил, что до него погибло трое, с ним и Ортом - будет пятеро.
  - С Ортом?! При чем тут Орт?! - Михаил вскочил с места.
  - Погоди. Все в свое время, как сказала одна старушка, когда гости спутали
ее свадьбу с поминками. Аврак заметил еще одну особенность проклятого Рога
изобилия. Человеку, который лично не контактировал с этой машиной, не
знал, где она находится, не видел ее никогда, а только слышал о ней с
чужих слов, такому человеку ничего не грозит. Он может разглагольствовать
о Черном, Ящике на всех перекрестках, и ничего с ним не станется. Он не
попадет под машину в институтском дворе, как это было с нашим замдиром по
научной части, посвященным, кстати, в тайну Рога изобилия. Он не умрет от
воспаления легких, это в наши-то дни! А так, между прочим, умер наш бывший
завлаб. Это его сменил Доркин. И так далее. Асторянов придумал
интереснейший ход... Он сделал точное описание всех наблюдений над ящиком,
составил какие-то таблицы, графики, одним словом, оформил серьезный
обстоятельный документ. Всю эту муру Асторянов отнес к самому одаренному
человеку в нашем институте.
  - Орту?!
  - Именно. Тот почитал, расхохотался и спросил, почему Асторянов после
стольких лет дружбы решил его разыграть. Кое-как с руганью и криками тот
заставил Евгения Осиповича дослушать сказку про таинственного черного
бычка. Орт не поверил. "Покажи", - говорит. Сколько Аврак ни убеждал, ни
стращал его. Орт не сдавался. Покажи, и все! Не покажешь - ни о каком
привлечении специалистов и речи быть не может. Аврак отказался, но Орт сам
накрыл его как-то после работы, когда тот священнодействовал с Рогом. Так
состоялось посвящение Орта. Это случилось в нашей лаборатории. Асторянов
знал, что им обоим грозит, но Орт только посмеивался. Все же он согласился
пока ничего не предпринимать. Он здорово заинтересовался Черным Ящиком и
принялся анатомировать его. Но затем у него начались неприятности, он
долго болел, чуть не умер. Аврак навещал его по нескольку раз на неделю и
умолял молчать. Орт обещал, да и не до ящика ему было. А между тем Аврак
пришел к гениальному решению. Он придумал пустить в дело посредника.
Какого-нибудь типа, вроде меня, которому нечего терять, он решил снабдить
бумагами, в которых излагался секрет Рога. Оные бумаги я должен был
огласить в соответствующий момент и в соответствующем месте.
  - Ты согласился? - Михаил успокоился и решил терпеливо дослушать все до
конца.
  - Еще бы! Конечно. Я обеими руками ухватился за предложение Аврака. Мне
плевать было на его страхи, меня интересовала машина. Из бумаг следовало,
что это совершенно гениальная штука. Имя Орта только укрепляло мои надежды
на нечто необыкновенное. Впрочем, Евгений Осипович писанины Асторянова не
видел, и я не уверен, согласился ли бы он с некоторыми формулировками. А
написано там было много. Рог изобилия превозносился как чудеснейший
феномен всех времен. Впрочем, ты сам видишь, - это действительно так. В
бумагах не говорилось, где находится Рог изобилия и как он устроен. Итак,
наступает торжественный день, когда я должен был положить на стол
директора бумаги Аврака и торжественно заявить о наличии Черного Ящика в
Институте физики вакуума.
  Я попал в несколько глупое положение. Сам посуди. Легко ли убедить
директора в том, что ему даже смотреть на чудесную установку нельзя. А еще
Аврак Христом-богом молил не называть его имени. Сам он за несколько дней
перед этим смотался к себе в Армению, якобы по семейным делам. Он ужас как
боялся Рога. По-моему, у него это приобрело форму мании.
  Итак, Орт в больнице, Аврак - в Армении, а я иду к директору разглашать
тайну Рога изобилия, которого я и в глаза-то не видел. И надо же такому
случиться, что накануне этой знаменательной даты, прекрасным летним
вечером, я нарезаюсь в дребезину, в беспамятстве попадаю в вытрезвитель, а
утром со мной нет ни единой бумажки. Пропала моя студенческая папка, а в
ней все высоконаучные изыскания Аврака! И все же я пошел к директору. С
головной болью, помятой мордой и глубоким чувством вины. Я говорил,
говорил... Он слушал, слушал, покрутил носом, открыл форточку и сказал: "Я
освобождаю вас на сегодня от работы и готов забыть все, что вы мне
сказали".
  Я ушел, а на другой день пришла телеграмма, что Аврак погиб в
автомобильной катастрофе. По правде сказать, я тогда только немножко
испугался. Но когда умер Орт, я понял, что это страшная штука.
  - Орт тоже что-то такое предпринимал?
  - Не знаю. После смерти Асторянова он однажды разговаривал со мной.
Оказывается, Аврак рассказывал ему и о своем замысле и обо мне тоже. Орт
поинтересовался, был ли я в дирекции. Я честно рассказал ему, какая
история приключилась с бумагами Асторянова. Евгений Осипович покачал
головой, улыбнулся и сказал, что займется этим. Но ему не довелось. Он
поехал в Индию, на конгресс, еще куда-то, а когда вернулся, то сразу же
началась эта история... Миша, ты что? Ты меня слушаешь?
  Мильч замолчал. На лбу его выступил пот, вдохновение требовало больших
внутренних сил. Но, кажется, работа сделана чисто, без помарок.
  - Нечего сказать, - заговорил Подольский, - все слишком неправдоподобно,
чтобы... Не знаю, что и думать даже... Вот только эта формула, она просто
гениальна и...
  Он растерянно замолчал. Мильч сидел в трагической позе, прикрыв глаза
рукой. Вся его фигура выражала отрешенность и усталость. Что ему веселье
мира, солнца свет, улыбки звезд... Он человек без будущего.
  - Скажи, - осторожно спросил Подольский, - а почему ты решил обратиться
именно ко мне? Ведь...
  - Примерно по тем же соображениям, которыми руководствовался Аврак,
обращаясь ко мне. Человек ты почти одинокий, свободный, ну и... А самое
главное, я один со всем этим справиться не могу. Я не ученый, а к Ящику
нужно подходить с головой. Его можно разгадать, он совсем не такой
страшный, как кажется. Я думаю, у него есть... ну, зацепка что ли, которая
его как на крючке держит. Понять ее - и дело в шляпе. Можно будет
приступить к бессрочной эксплуатации, соблюдая при этом правила техники
безопасности. Никакой тебе вендетты не будет. Но для того, чтобы раскусить
Черный Ящик, нужно пошевелить мозгами. А они у меня... Одним словом, ты
приглашен в качестве консультанта. Мне, как и президенту Штатов, нужен
личный мозговой трест.
  - С соблюдением всех правил секретности?
  Мильч даже не взглянул на Подольского.
  - Мне, конечно, неудобно просить тебя молчать, - сказал он очень тихо и
серьезно, - ведь речь идет о моей жизни, а не о твоей.
  - Почему? Я тоже находился в контакте с Ящиком и его гнев за разглашение
тайны падет на меня. Если падет вообще...
  - Сначала на меня. У него строго соблюдается очередность в ликвидации
трепачей. Так уже было.
  Они закурили и долго сидели молча.
  - Ну, ладно, - резко поднявшись, сказал Михаил, - подумаем, как быть. На
сегодня хватит чудес. Детальный анализ спектакля проделаем завтра. Бывай.
  Подольский ушел, а Мильч остался сидеть за письменным столом.
  Похоже, первая птичка клюнула. Хотя, конечно, полной уверенности нет.
Мильч вынул стопку оттисков статей из различных физических журналов.
Улыбаясь, полистал их, зевнул и громко сказал:
  - А что, Рог, не подсунь я тебе случайно пачку научных журналов, ты вряд
ли выдал бы столь квалифицированную информацию? Как видишь, без Мильча ты
тоже... не очень-то...
  Никто ему не ответил - Мильч был один в комнате.


  События развивались. Пока это были вялые, ленивые движения, почти не
уловимые человеческим глазом, но их проекция в будущее выглядела
угрожающе. Она предвещала взрывы и катаклизмы, которые доселе не снились
мирным обитателям гавани Институт-де-вакуум.
  Подольский показал списанные с ленты Черного Ящика формулы Урманцеву.
Сделал он это после нескольких дней мучительных колебаний. Ведь это не его
работа, а приходилось выдавать за свою, иначе на свет извлекался бы тот
бесконечный хвост вопросов, на которые он не имел права отвечать. Конечно,
можно и не показывать Урманцеву. Можно вообще никому не показывать. Но
здесь уже срабатывали автоматические рефлексы научного работника.
Подольский не мог не обнародовать свою запись - она содержала новое.
Новое, следующий шаг по пути к истине!..
  Михаил Подольский почувствовал на себе всю неотразимость истины. Он
положил свои записи перед Урманцевым и, борясь с удушьем, сказал:
  - Во-от...
  Валентин Алексеевич отложил в сторону какую-то бумажку, подвинул стопку
листов и углубился в чтение. Его лицо постепенно принимало растерянное и
доброе выражение, которое появляется у людей, чем-то чрезвычайно
увлеченных.
  - Здорово! - не прекращая чтения, он хлопнул по столу рукой. - Гениальный
ход!
  Его глаза быстро бегали по строчкам. Потом он нахмурился, полез в ящик
стола, достал логарифмическую линейку, что-то прикинул, неодобрительно
повертел головой. Михаил терпеливо ждал. Слишком уж эмоциональный человек
Валентин Алексеевич, чтобы устоять перед неотразимостью истины. Сотрудники
лаборатории знали, что красота удачного математического решения способна
вызвать у него слезы на глазах. Впрочем, сам Урманцев скрывал эту
слабость. Он считал, что шествие Истины по холодным мраморным плитам
вечности должно совершаться в торжественном молчании.
  Будучи очень чувствительным, он считал эмоцию в науке чем-то в высшей
степени неприличным.
  Дочитав, Урманцев отложил расчеты в сторону и посмотрел на Михаила
влюбленными глазами.
  - Хорошо, - сухо сказал он, подумав. - Я бы даже сказал, потрясающе. Есть
одна ошибка. Использован очень старый метод расчета. Таковой применяли еще
до сорокового года, сейчас есть более короткий и верный путь. Затем тут
есть одна формула, я ее не знаю, откуда ты ее выцарапал?
  - В "Анналах физики", у Берда.
  - Не ври. Этой формулы нигде нет. Я сразу понял. Сам получил?
  Михаил кивнул и покраснел. Клубок запутывался...


  14

  Если бы посторонний наблюдатель следил в эти дни за коллективом Института
физики вакуума, он обнаружил бы по крайней мере два странных явления. Но,
обнаружив их, он все равно остался бы в полном неведении. Это напоминало
мимолетную тень на лице собеседника, просуществовавшую доли секунды. Вроде
бы она только что была и в то же время... ах, черт, может, это игра
воображения! Мелькание солнечных пятен. Но что-то все же было.
  Прежде всего, слухи. Они ползли со всех сторон, их источали, кажется, сами
стены института. Это не были обычные серые зауряд-слухи, которые
составляют ежедневный фон любого учреждения. Не какие-нибудь "Иван
Иванович сказал", или "ее видели с... вы меня понимаете?" Нет, дело со
слухами в Институте вакуума обстояло иначе.
  Не то, что фамилии, но даже местоимения он или она не упоминались. И
действие тоже не называлось - в общем, странные были слухи в Институте
вакуума. И вот, несмотря на всю эфемерность, призрачность этих слухов, они
как-то будоражили и беспокоили научные умы, не обремененные значительной
плановой работой. Многие стали раздумывать и гадать, отчего бы это?
Некоторые и всерьез задумывались. Уж очень странные это были слухи. У
людей оставалось ощущение, будто что-то происходит и в то же время... не
совсем. В самый последний момент крепкая нить рассуждений ускользала и в
руках ничего не оставалось. Конечно, были и такие, что все на смех
подымали. Дескать, все это страхи и прочие трали-вали.
Бодрячки-лакировщики. Но их никто не слушал, потому что и раньше, в другие
времена, такие бодрячки тоже кудахтали, а все оборачивалось совсем иначе.
Оптимизм этих людей на принимали в расчет, понимая, что такие
жизнерадостные уверенные люди по статистике должны присутствовать в каждом
коллективе. Но не они - определяющая сила. Определяющей силой было то, о
чем никто не говорил, но все понимали и прислушивались. Прислушивались и
подозревали, ибо подозрение является началом любого научного поиска.
  И вот тогда все обратили внимание (и это было второе странное явление в
Институте вакуума, которое мог бы заметить беспристрастный посторонний
наблюдатель) на то, что в их среде появился выдающийся человек. Конечно,
лаборант Мильчевский не претендовал на какую-то особую ведущую роль. Он не
заседал на Ученом совете, не собирался защищать диссертацию и не
участвовал в диспуте "Физики и лирики", устроенном доктором
физико-математических наук Зоей Ложечкиной. Одним словом, ничем таким
Мильчевский себя не проявил. Многие говорили, что он даже школы не кончил.
Но это уж доподлинная ложь, так как кто-то видел у него зачетную книжку.
Но мало ли у кого есть зачетная книжка студента заочного института? Больше
половины лаборантов и механиков учатся заочно. И многие успешно кончают. А
вот Мильчевский...
  Он вдруг как-то взял и возник. И так сразу всем понадобился, так стал в
центре и утвердился, что многие просто диву давались, Откуда бы это? И как?
  И начинали вспоминать, ломать головы, ахать. Но сходились в одном. Вначале
Мильчевского не было. Не было, и все! Будто бы где-то он там работал на
задворках у Доркина. Но всего этого можно было не принимать в расчет.
Затем стали замечать его дружбу с бывшим циркачом-иллюзионистом. Все они
вдвоем да вдвоем. Наконец Мильчевского видели с разными крупными учеными
института. Заместитель Орта, милейший Валентин Алексеевич тоже с ним
прохаживался бок о бок и под локоток.
  И вдруг все узнают, что Мильчевский уже давно не работает в лаборатории
Доркина, а выделился в отдельную группу. Работа по спецтематике. На дверях
звонки да пломбы. Ответственным руководителем этой группы из одного
человека Урманцев назначил Ивана Фомича Пафнюкова.
  Вот здесь-то Мильч и возник. Бесперебойные телефонные звонки,
консультации, переговоры, трам-тарарам.
  Роберт Иванович Мильчевский между тем переживал жесточайший кризис. У него
сломался Черный Ящик. Проклятая машина внезапно отказалась работать.
Однажды он включил, как обычно, аппарат, но ящик не загудел. Роберт
испуганно заглянул в темный провал шкафа и стал ждать.
  Шли секунды, минуты, часы, а чудесное отверстие Рога изобилия в сиянье
радужных лучей не появлялось. На Роберта насмешливо поглядывала серая
пустота. Ему казалось, что кто-то там внутри хитро подмигивает и скалится.
Роберт тряс головой, отгоняя наваждение, и с отчаянием убеждался, что
Черный Ящик безмолвствует.
  Так прошел один рабочий день, второй, третий... Время обрело свойство
каучука: тянуться и не рваться.
  Роберт ждал. Неожиданная катастрофа потрясла его. Черный Ящик сломался!
Кто б мог подумать? Казалось, нет сил, способных оказать хоть какое-то
действие на эту машину, и вот на тебе! Как его отремонтировать? Не везти
же в мехмастерские: почините, пожалуйста, волшебный Рог изобилия, у него
чудо-двигатель не работает. Заштопайте ковер-самолет, вшейте подкладку в
шапку-невидимку!
  И главное - когда! Когда сделаны такие авансы, наступление на научную
общественность Института вакуума находится в разгаре и перед Робертом
Мильчевским открываются необозримые, захватывающие дух перспективы! Ах,
черт, какая досада, какая жалость, какая обида...
  Они все сидят в этом Ящике. Даже директора удалось к нему подтолкнуть. Это
уж совсем смешно и здорово. Но что толку теперь? Сейчас самое горячее
время, нужно давать и давать результаты, нужно держать их в напряжении.
Урманцеву - его интегралы, Мишке - расчеты и чертежи, Ивану - кое-какие
документики, Доркину и директору - что сама машина выдаст. Но где машина?
Нет машины. Кончился Рог изобилия. Был и весь вышел!..
  Мильч готов был плакать от обиды. Уже пятый день он сидел в центре своей
большой светлой комнаты, заставленной дорогими сложными приборами и
красивой мебелью. По лбу его катились крупные градины пота. Ящик не
работал...
  Что делать?
  Он тупо смотрел на притихший Рог. Перед этим он несколько раз тряс и
колотил его, но стальная махина не отзывалась.
  Что делать?..
  Раздался телефонный звонок. Роберт снял и положил трубку на рычаг.
  Что делать?..
  Несколько раз он менял концы электропровода, но это не помогло. Потом
решил изменить напряжение, притащил тяжелый трансформатор, но Черный Ящик
остался безмолвным.
  Приходили Иван Фомич, Подольский и еще кто-то. Роберт всех выставил без
особенных церемоний. Он даже не объяснил им, в чем дело, просто прогнал
всех и знал, что они не обидятся. Пока, во всяком случае.
  Что делать?..
  Отчего вышел из строя этот сундук? Он перебирал возможные причины.
Перевозка из лаборатории Доркина совершилась благополучно. Ведь после
этого Рог изобилия выдал много интересных штук. Так почему же?
  Почему?..
  Может, он обиделся на Роберта? Чушь, мистика! Такого не бывает...
  Внезапно Мильчу пришла в голову здравая, заслуживающая внимания мысль.
  Перегрузка! Последние месяцы он нещадно эксплуатировал свою золотую жилу.
Черный Ящик, не переставая, светился по десяти часов в день. Он не
перегревался (за режимом работы Роберт следил внимательно), но кто знает,
какие тонкие механизмы были приведены в движение, какие неизвестные
элементы необратимо срабатывались. Может, все это привело к нарушению
интимнейших связей в сложнейшем аппарате...
  И Мильч понял. Он перегрузил машину информацией. Как человек не может
перенести избытка солнечного тепла, так Черный Ящик не смог одолеть поток
очень запутанной разнокачественной информации, которую обрушил на него
Мильч. Черный Ящик надорвался.
  Эта мысль привела Роберта в отчаяние.
  Значит, все рухнуло. Значит, он останется только правонарушителем, который
сидит, дрожит и ждет, когда его заберут.
  Значит, он всю жизнь должен увязывать баланс ничтожных доходов с убогими
расходами? Ведь без помощи Рога ему в крупные научные работники не
выбиться!
  Мильч оцепенел в безысходном отчаянии. Он полулежал в кресле, его
новенький с иголочки костюм был в масляных пятнах, руки в порезах и
ссадинах, галстук съехал набок, ворот рубахи расстегнут... Поверженный
герой. Заштатный демон без диплома. Мефистофель на пенсии.
  Так прошло несколько часов, и Мильч постепенно успокоился. Жулики -
большие оптимисты и жизнелюбцы. Без этого не пойдешь против течения жизни.
  - Будем закрывать лавочку, - сказал он. - Поиграли, и хватит. В управдомы
я не пойду. Мешает багаж личной собственности. Займусь творческой
деятельностью.
  Он отыскал под верстаком молоток и приблизился к Черному Ящику.
  - Прощай, любимый Рог! Мы славно трудились и, кажется, не остались в обиде
друг на друга. Ты, правда, в последний момент подкачал, ну что ж... И с
лучшими жокеями бывают неприятности.
  Он ударил по крышке Черного Ящика.
  В обращении со сложными механизмами человека характеризует универсальный
подход. Когда нет возможности разобраться, в каком месте нарушен один из
тысячи контактов, составляющих данную схему, человек сердится. А некоторые
люди, когда сердятся, пускают в ход кулаки.
  По телефонам-автоматам обычно бьют кулаками. Если б все эти Пожиратели
Двухкопеечных Монет имели уши, они бы сгорели от стыда за тех, кого им
приходится обслуживать. Самая отборная ругань, сопровождаемая толчками и
ударами, щедро изливается на бесстрастные металлические лица этих
разъединителей в Наиболее Ответственный Момент.
  Автоматы, торгующие газированной водой, обычно избиваются ногами. Пинки,
удары коленями, толчки бедрами, говорят, помогают бороться с этими жадными
механизмами.
  Для того чтобы нормально заработал телевизор, у которого начался приступ
оптической шизофрении, нужно громко кричать и топать ногами по полу.
  Каждому автомату свое.
  А Черному Ящику помогла кувалда.
  Он засветился и загудел. Но это был странный свет, это был неожиданный
звук. Такого Мильчу еще не доводилось видеть...


  15

  После того как по Черному Ящику был нанесен злополучный удар молотком, в
жизни Мильча произошли странные события.
  С большим сожалением мы вынуждены констатировать пробел в нашем
повествовании. Никаких документов или свидетельских показаний у нас нет. А
сам Мильч наотрез отказался говорить на эту тему. Он как-то сразу
осунулся, сник и замкнулся в себе. Впрочем, такое состояние можно
приписать и весьма конкретному событию. Дело в том, что "гр. Мильчевский
Роберт Иванович" получил повестку от следователя районной прокуратуры.
  Не будем утверждать, что это вызвало в нем бурю противоречивых чувств и
заставило дать немедленный зарок стать на стезю добродетели. Но одно
достоверно: Мильч решил рассказать все без утайки. Все как есть...
  Исповедь Мильча нам неизвестна. Но кое-что о результатах ее мы сможем
узнать из одного письма директора Алексея Александровича Самойлова,
адресованного старому доверенному другу. Вот отрывок из письма:
  "...Ну, знаешь, такое нужно самому пережить, иначе не поймешь! Я до сих
пор, как говорится, отдышаться не могу. Не знаю, с чего и начать. Но
поверим лучшим образцам детективов и используем хронологическое изложение
событий.
  Сегодняшнее утро началось с того, что секретарша доложила о неожиданных
гостях. Один немец из ГДР и с ним какой-то паренек. Входят, здороваются.
Немец высокий, худой, со шрамом на лице. Представляется: "Август Карстнер,
публицист". А парень, совсем еще мальчишка (такие у меня в аспирантах
бегают), заявляет, что товарищ Карстнер в совершенстве владеет русским
языком, поэтому, дескать, не затрудняйтесь вспоминать немецкие глаголы. Не
точно так, но в этом смысле. Я тогда смотрю на этого парня и думаю: в
ты-то кто такой, голубчик? Он тут же и отрекомендовался.
  - Научный сотрудник Института криминалистики Григорий Черныш.
  Наверное, на моем лице отразилось недоумение. Мальчишка даже заулыбался.
Но тут же смутился и посуровел. А я тем временем лихорадочно соображаю,
происходило ли за последнее время в институте что-нибудь невероятное,
преступное и подсудное. И, конечно, ничего не могу вспомнить. Так ничего и
не придумал. Да и немец тут при чем?
  Криминалист объясняет, что дело очень сложное и они займут у меня довольно
много времени.
  А я, наконец, сообразил, что если бы случилось что-то такое, прислали бы
следователя, а не научного сотрудника.
  - Хорошо, - говорю, - товарищи, рассказывайте, с чем пришли.
  Он начал с того, что в деле, о котором пойдет речь, переплелись, как он
выразился, интересы правосудия и науки. Он лично считает, что интересы
правосудия здесь, в основном, удовлетворены, так как главные действующие
лица уже изолированы. Зато интересы науки остаются невыясненными, и
поэтому неудовлетворенными.
  Я таращил, таращил на него глаза, затем спрашиваю:
  - Это очень интересно, но при чем здесь я и наш институт? И... может, мы
сначала выясним миссию нашего гостя, журналиста из ГДР?
  - Товарищ Карстнер приехал в Советский Союз по нашему приглашению. Он и
свидетель, - ответил Черныш, - и заинтересованное лицо одновременно.
  Черныш предъявил свои документы и сопроводительное письмо на мое имя от
директора Института криминалистики.
  Ну, я, понятно, согласился помочь, Карстнер улыбнулся, а Черныш начал свою
декларацию.
  Что я понял? Попробую сгруппировать факты и изложить их без излишних
комментариев.

  1. Примерно с полгода назад работники угрозыска стали замечать оживление
деятельности группы валютчиков, руководимой неким Турком. Сбываемая этой
компанией продукция была вполне обычной: деньги, золото, драгоценности. И
тем не менее, она вызывала недоумение специалистов. Все предметы, будь то
часы или банкноты, оказывались идеальной копией некоторой исходной вещи,
послужившей матрицей. Так было и с деньгами, и с украшениями. Затем
обнаружили, что эти предметы обладают странной способностью исчезать.
Иногда исчезновение происходит со взрывом, иногда - неощутимо, бесследно.

  2. Следствие показало, что валютчиков товаром снабжал сотрудник моего
института Мильчевский.

  Представляешь себе ситуацию? Потом выяснилось, что имеется исторический
прецедент.
  Карстнера после побега из концлагеря приютила подпольная организация
сопротивления, располагавшая, как он считает, аппаратом, изготовлявшим
точные копии документов и денег. Аппарат этот проделывал и другие чудеса.
В частности, по мнению Карстнера, он возвел перед преследовавшими его
эсэсовцами стену. Понятно, что посланный Карстнеру запрос вызвал с его
стороны живейшее участие и желание разобраться, наконец, в загадке,
мучившей его в течение двадцати лет.
  - Я должен дознаться, наконец, - заявил он, - кто был человек с седыми
висками, который спас жизнь мне и многим моим товарищам.
  Такова выхолощенная, выжатая и поэтому уже немного неправдоподобная суть
дела. Я лично к этой выжимке добрался через барьер из тысячи одного
отступления и повторения. Черныш объяснял, немец добавлял, а я едва
успевал головой вертеть.
  В нашем институте! Наш сотрудник! Это, признаться, в первые минуты меня
обеспокоило больше всего.
  Одним словом, часа через два мы уже порядком устали.
  - Так что же надо делать? - спросил я.
  Черныш сказал, что он считает здесь главным именно научный аспект.
  Странное состояние овладело тогда мной, дружище. Как во сне слушал я. Все
Рог изобилия да Рог изобилия, золото, деньги... И вспомнил я Орта, его
мечты об изобилии, об избавлении человечества от материальной зависимости.
Удивительное дело! Странная штука жизнь. Никогда не перестану поражаться
ее способности совмещать самое светлое с самым низменным и темным. А
Черныш улыбается и говорит, что не так легко будет определить состав
преступления Мильчевского. Его фальшивки - по сути дела не фальшивки, а
золото - не ворованное. Одним словом, юристы еще поломают себе голову над
формулировкой обвинительного заключения, хотя, конечно, за этим дело не
станет.
  Когда с меня схлынула волна потрясения, я почувствовал, что сгораю от
любопытства. Воры, валютчики, Мильчевский меня уже не интересовали.
Главное - машина! Что же это за штука, черт побери! Неужели чудеса
возможны?! А здесь еще Карстнер масла в огонь подливает, рассказывает,
какие с ним фантасмагории в Германии приключились. Для себя я уже поставил
два вопроса, на которые следовало получить ответ.
  Первый:

  Происхождение машины.
  Когда, где и кем она изготовлена?
  Какой неведомый миру гений сумел так опередить свой век?!

  Второй:

  Технологические функции, принцип и назначение машины.
  Зачем она?
  Как работает?
  Для чего была предназначена?

  Так и сидели мы все втроем, пригорюнившись. Загадка жжет, а за что
ухватиться?
  В этот момент в кабинет врывается Подольский. Возбужденный такой,
растрепанный. Увидев людей, он малость запнулся, порываясь что-то сказать,
но вдруг покраснел, махнул рукой и выбежал вон. Я хотел было его удержать,
но Черныш сказал, что не худо бы осмотреть машину. Мне и самому не
терпелось.
  На лестнице я встретил Ивана Фомича, у него был такой вид, словно он
проглотил ложку касторки и куда-то очень торопится. Оказалось, он с таким
видом направлялся ко мне. Я его отпустил, просил зайти завтра. А уже возле
самых дверей "секретной" комнаты Мильчевского мы столкнулись с Урманцевым.
У этого здоровенный синяк под глазом. Налетел на косяк, говорит. Я его
пожалел и отправил в медпункт.
  Мне даже неудобно перед гостями стало. Хорошее же впечатление вынесут они
об институте. Один сотрудник - комбинатор, другой - малость не в себе,
третий - тоже странноват, четвертый - по виду алкоголик или дебошир... Но
не в этом, конечно, дело. Просто сумасшедший день выдался у меня. И все
так странно..."


  16

  Институт физики вакуума
Институт кибернетики

  АН СССР
АН СССР

  ВЫПИСКА

  из протокола экспертной комиссии по обследованию
гомеостаза4 неизвестной конструкции
1. Кодирование информации гомеостаза, безусловно, осуществляется по
двоичной системе. Информация, предположительно, обрабатывается вакуумным
пространством по принципу: виртуальный электрон-1, дырка-0 (или наоборот).
  2. Согласно п. 1 гомеостаз не подчиняется принципу Бреммермана, согласно
которому никакая система не может обработать информации больше, чем 1,6
*1047 бит.грамм/сек. Очевидно, информационная емкость в данном случае
будет неизмеримо больше. В связи с этим целесообразно измерять ее в
бит.см3/сек, так как мерой памяти скорее является объем пространства, чем
количество вещества.
  3. Вероятно, гомеостаз представляет собой нечто подобное "усилителю
интеллекта" (термин, предложенный Эшби).
  4. Исходя из этого предположения, можно констатировать, что мы имеем дело
с "черным ящиком", о конструкции и принципах работы которого нет никаких
сведений и судить о них можно лишь по конечным результатам его действия. В
этом случае принципиальная схема выглядит следующим образом:

  5. В соответствии с п. 4 предполагается следующий порядок исследования:
целенаправленное варьирование сигналов на входе и корреляция их с
сигналами на выходе. В этом случае задача сводится к изучению систем, на
которые влияют внешние воздействия или на вход которых подаются изменения.
Отсюда, если вектор может принимать те значений, то система может иметь n
различных или частично совпадающих полей.
  6. Исследования принципов входа показали, что "черный ящик" сам
устанавливает контакт с человеческим мозгом посредством слабого поля
неизвестной природы, что не исключает, однако, обычного подсоединения
через проводники. Последнее было установлено при анализе отверстия,
напоминающего патрон под электролампу, в верхней части корпуса. Вероятно,
у прибора существовала некая деталь, подходящая под это отверстие,
назначением которой было осуществление контакта между объектом и 160
изолированными точками машины, предположительно являющимися входом.
  7. В соответствии с п. 6 представляется необходимым соединение этих точек
с печатающей электронно-счетной машиной для развертки и последующей
расшифровки информации.
  Председатель комиссии
(подпись)
Члены комиссии
(подписи)


  17

  Выписка из акта испытаний гомеостаза неизвестной конструкции:
  Согласно п. 7 протокола экспертной комиссии было проведено испытание
гомеостаза. Результаты испытаний изложены на 160 стр. машинописного
текста. При сем прилагаются документы, полученные непосредственно из
гомеостаза. Эти документы следует рассматривать как прямой ответ на
вопросы (см. стр. 112), поставленные гомеостазу.

  Документ ь1

  ...Я растворюсь в Ней. Отдам себя целиком. Ручейком перельюсь в это море.
Усилие воли. Напряжение внутреннего зрения.
  Нужно лишь сосредоточиться и представить себе ярко-ярко. Припомнить
мельчайшую деталь, неуловимый оттенок, невыразимый запах. До
головокружения, до шума водопадов в ушах. И вдруг наступает облегчение.
Это пар, разорвав котел, белой струйкой уходит в застиранное июльское
небо. Так я переливаю себя в Нее. Но еще есть отбор. Я брожу по стиснутым
стенами улочкам Старого города, прислушиваюсь к яростному ветру, что
треплет метлицу на дюнах и гонит желтую морскую волну. И что-то оседает во
мне и густеет, как янтарная смола. Я машина первичной переработки. Меня
обдувают все ветры вселенной, меня засасывает вся смрадная грязь земли. А
ей достанется теплый янтарный шарик, квинтэссенция тревоги и радости,
тинктура надежды, резонансный пик эфирных бурь моего радиоприемника.
  Какие годы неслись над планетой! Какие годы... А мы ничего не замечали,
жили отвлеченной идеей, курили благовония перед материализованным идолом
мечты.
  Я думал, что мир внутри меня. Я его фильтровал сквозь совершеннейшую
систему сердца и нервов. И по капле переливал потом в Нее, как вливает
поэт свои строфы в самую совершенную оболочку версификации - в венок
сонетов.
  Какой чудовищный самообман! Наркотическое опьянение мечтой. Я понял, как
велик и неисчерпаем мир, когда он сузился вокруг меня кольцом беды, сковал
мой город звездной плотью спрессованных событий. Вселенная треснула.
Безупречный часовой механизм распался, превратился в груду пружин и
зубчатых колесиков. Звезды упали на Землю белыми карликами газет... Каждый
карлик может оказаться последним, взорваться от переполняющей его звездной
материи отчаяния и растерянности. Говорят, что немецкие танки удалось
остановить у поста через Юглу. Не знаю. Я видел их черные самолеты у
мостов через Даугаву. Они пролетали так низко, что можно было видеть
пилотов в очках. Самолеты переворачивались набок, рассыпая в серой воде
Даугавы белые бешеные столбы. Рваные осколки шуршали в листве каштанов и
замирали в пылевых фонтанчиках на стенах домов...
  Гамлет, принц датский Гамлет... Мир расшатался, но скверней всего, что ты
рожден восстановить его. Иссушающая раздвоенность, чудовищная рефлексия.
Неужели и сейчас я должен думать о Ней? Есть минуты, когда от человека
требуется высочайшая цельность. Они пришли в вое сирены и нестройном
топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я думаю о
Ней? Мысленно говорю с Нею? Или моя цельность в раздвоенности? Нет... в
единении с Ней моя цельность. У каждого свое место. Мне не надо корить
себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?
  Где-то близко горит нефть. Точно обесцвеченное небо исходит черным дождем.
Ветер уносит дым и лохматые хлопья. И надо всем парит равнодушный к векам
петушок Домского собора. Гулкий орган. Разноцветные пылинки, танцующие в
цветных лучах, наклонно падающих от витражей. Запах сухого камня. Голуби
на многогранных плитах базилики.
  Как испуганно они кружатся в дымных волокнах. И голубь обернется вороной,
и собака не узнает своего хозяина...
  Бедный искалеченный трамвай. Тебя сбросило с рельсов, и ты уткнулся
циклонным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний глянец лег на
брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла. Это
вытек твой глаз. А вот осколки твоих разбитых окон. Перебирает ветер
бумажки и несет их по умершей колее.
  Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов и затененных скамеек на
Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке,
молодой и глупый. Вот так же застывая слепящий оранжевый отсвет в окнах
четвертого этажа, и в воздухе плавал тополиный прилипчивый пух. Но не рыли
во дворах щели, не уродовали автобусы желто-зелеными маскировочными
пятнами и было мне двадцать лет.
  Он вскочил тогда на подножку, загорелый, изысканный, элегантно-небрежный.
И уже тогда у него были седые виски.
  - Комильтон5 Виллис! Какая встреча...
  Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или не понял его слов. Я стоял
оглохший от счастья. Щеки мои пылали. Оказывается, Криш Силис знал мое
имя! Сам Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался и что-то мне говорил.
Как блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!
  Он был уже ассистентом, этот Криш Силис - кумир университета, покоритель
девушек и гордость профессоров. Он лучше всех танцевал чарльстон, водил
яхту, выбивал 95 из 100 в тире, говорил по-немецки с настоящим берлинским
акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую салаку. Вот кто был
этот Криш Силис, который почтил своим вниманием скромного студента!
  Мы сошли с ним на Рыцарской улице, у Народного дома. Фонари еще не
зажигались. Но день угасал, дрожа и вспыхивая. Ветер с Янтарного моря нес
рваные облака. За черной решеткой отцветал жасмин. Запорошенный моховым
налетом, тамплиерский герб на ослепшем фасаде двухэтажного особняка
показался мне позеленевшим медяком.
  Мы вошли под темную арку и, спустившись по изгрызенным ступеням,
проскользнули в улочку, подобную водосточной трубе.
  - Это ваш рассказ напечатали на прошлой неделе в "Брива эеме"? - спросил
Криш и чуть-чуть сдвинул набок яхтсменскую фуражку. - Почему вы избрали
математику? Вы же прирожденный художник! Мне трудно судить о вашем умении
строить сюжет, но выше образное видение мира просто поражает. Вы какой-то
эмоциональный конденсатор. Причем тут бесстрастная абстракция математики?
Мне непонятно.
  - Какой-то физик сказал, что математика - это язык, на котором бог
изъясняется с людьми. Я хочу знать этот язык.
  - А вы верите в бога?
  - Бог и смертность непримиримы. И поскольку я смертен...
  - Вы хотели бы жить вечно?
  - Не знаю...
  - А я хотел бы... Вечные формы... Или вечно обновляющиеся формы. Отливы и
приливы поля жизни... Мы еще поговорим с вами об этом. Хотите?
  - Конечно... Это так хорошо для меня! Я и думать...
  - Ах, пустое! - перебил он меня. - Не поскользнитесь.
  Кленовые листья прилипли к сточной решетке. Тихо и грустно журчала внизу
вода. Мы опять свернули под какую-то арку и дворами прошли к центру.
  Зажглись огни, и сумрак сгустился над сквером. Пахнуло прохладой с реки.
Бронзовая русалка сделалась синей. Нагретые камни возвращали тепло. Цокали
копыта. Неистово пахли цветы. Словно спешили скорей раствориться в
отлетающем дне.
  Мы зашли в "Фокстротдиле". В баре было светло и жарко. Кельнер принес пива
и жареных миног. От сотрясения поставленной на мраморный столик тарелки
коричневый студенистый жир задрожал и в полупрозрачной глубине его
зажглись крохотные огоньки.
  - Чем вы думаете заняться после университета? - спросил Криш, стирая
пальцем туман с кружки.
  - Боюсь, что мои возможности весьма ограниченны. Поеду преподавать
куда-нибудь в Видземе.
  - Ах, Видземе! Грустное ситцевое озеро. Костры на Ивана Купалу. Девушки,
прыгающие через огонь... А что если вам остаться при университете?
  - К сожалению, это невозможно.
  - Почему?
  - У меня нет никаких связей. Да и способностями я не блистаю. Мои успехи в
науках весьма скромные.
  - Ну, не скажите, комильтон. Просто наука требует полной отдачи. А вам
нужно еще и писать.
  - Пишу я немного. Мне удалось опубликовать лишь два рассказа и несколько
небольших эссе. Очень трудно передать все, что чувствуешь... Будто
грозовое облако, раздираемое молниями, уронит вдруг скупую холодную каплю
и растает в небе!
  - Но и капля способна вместить в себя целый мир. Все отражается в ней - и
солнце, и дюны, и пестрая толпа на пляже. Нужно лишь сохранить это
отражение... Представьте себе некий волшебный сосуд, в котором можно
хранить отраженные каплями картины! Мы возьмем каплю с севера и каплю с
юга, мутную слезинку и ртутный шарик термометра, и росу с цветочного
лепестка...
  - Вы хотите спрятать многоликий мир в бутылку, как джина из арабских
сказок?
  - Я хочу помочь вам остаться в университете...
  Криш смотрел на меня, не отрываясь. И даже отблески люстр не дрожали в
глубине его зрачков.
  - Я не шучу. Вы нужны нам. Виллис, нужны мне.
  - Кому это... вам? - я спросил его тихо и трудно, стараясь унять
непонятную внутреннюю дрожь.
  - Вы клубок обнаженных нервов. Виллис. Природа наделила вас горьким
счастьем остро воспринимать мир. Вам доступны такие взлеты восторженности
и такие колодцы отчаяния, о которых мы лишь слабо догадываемся, читая
Эдгара По, Вилье де-Лиль-Адана или Д'Оревильи. Я не шучу с вами. Вы могли
бы стать большим писателем и умереть от стужи и голода. Но я совсем не то
говорю... Эдгар По тоже носил тучу, ронявшую бесценные капли. Эти капли
остались на страницах его книг, а туча исчезла вместе с ним. А что, если
бы кто-нибудь попытался сохранить эту тучу навечно? Вы понимаете меня?
Навечно!
  - Вечны лишь боги.
  - Но вы мне сами сказали, что небожители говорят с нами уравнениями высших
порядков! Отчего бы не попытаться?
  - Речь идет о каком-то исследовании?
  - Да.
  - Но я не такой уж сильный математик.
  - Зато вы художник с драгоценной тучей в груди.
  - Таких, наверное, тоже немало.
  - В сочетании с математическим образованием и аналитическим складом ума -
это редкость.
  - Не уникальная.
  - Но других я не знаю, а с вами имею честь состоять в одной корпорации.
  - Вы сузили круг до точки.
  - И точка эта - вы. Согласны?
  - Еще бы! Хотя я ничего не понимаю.
  - Тогда спрашивайте.
  - Боюсь. Все может рассеяться, как дым.
  - Банальное сравнение. Все может осесть и сублимироваться, как пена в этой
кружке. Вам придется целенаправленно избегать банальностей. Только тогда
что-нибудь может выйти. Без напряжения нам не достичь цели. Вы понимаете,
о каком напряжении я говорю? Нужно попытаться выразить невыразимое. Найти
новые слова для описания самых обыденных вещей. Создать символы, способные
точно передать любую эмоцию.
  - Каждый художник ставит себе эти цели, но никогда их не достигает.
  - Потому что он делает это ради своей поэмы, скульптуры, сонаты. Вы же
будете делать это ради совершенно идеальной цели, которую никто еще не
смог отлить в законченные формы. Понимаете?
  - Нет.
  - Напряжение станет для вас самоцелью.
  - Но зачем?!
  - Чтоб вдохнуть душу в мертвый мрамор. Знаете миф о Пигмалионе и Галатее?
  - Галатея - это ваш волшебный сосуд?
  - Да. А сверкающая капля - это чудовищное напряжение вашего мозга.
  - Что ж, в идеале задача понятна. Но ведь это сказка, сверкающая
эфемерида...
  - Вы можете поехать со мной завтра на взморье?
  - Конечно.
  - Тогда я заеду за вами утром, часов в одиннадцать.
  Он резко встал. Положил на столик монету в два лата и, ловко лавируя между
танцующими, исчез в темном провале винтовой лестницы. Только разорванные
пленки табачного дыма обозначили его путь в горячем настое алкоголя и
одеколона. Я бросился вслед. Пробежал мимо гардероба и выскочил на улицу.
Она была пуста. От желтого фонаря тянулись гнойные нити. Извозчичья
пролетка глухо и мерно пророкотала по мостовой...


  С моря надвигалась гроза. Солнечный свет неистово слепил. Он казался
тяжелым и грозным. Веки сами собой закрывались. Вокруг было слишком много
белого: виллы, лесок, полотенца, чайки и нестерпимо яркие точки, лениво
вспыхивающие на оцепеневшей воде.
  Криш быстро разделся. Небрежно бросил одежду на песок и побежал к воде. Он
и словом не обмолвился о цели нашего приезда. Все время шутил, рассказывал
забавные анекдоты. Мне начинало казаться, что он вообще забыл о вчерашнем
разговоре. Что ж, пусть так...
  Кругом было много красивых женщин. Я не умел смотреть на них просто, как
смотрят на дома и деревья. Делалось как-то стыдно. Я тоже разделся и лег
на спину. Синело небо далекое и чистое. Точно не было зловещей асфальтовой
завесы на горизонте. Но чайки кричали тревожно, и у самой земли
проносились ласточки, и морские блохи прыгали по песку. Гроза
приближалась, и никто не мог отвратить ее. Так и война. Конечно, Криш
назвал бы сравнение банальным. Но я еще не научился оживлять галатей и
думал, как все. Это на бумаге сравнение войны с грозой выглядит банально.
А в жизни... Впрочем, в жизни все гораздо сложней. Грозы часто бывают
благодатными, войны - никогда.
  Дыхание войны чувствуется издали. Албания, Абиссиния, Испания, Китай...
Это так далеко и так близко. Но небо еще голубее на грозовом фоне. И
тишина ощутимее в раскатах грома. У нас тишина. Она пахнет лавандой и
хвоей, нагретым песком, гниющими водорослями, женскими духами.
  На лицо легла тень. Я лениво повернул голову и увидел начищенные до блеска
сапоги. В них дрожало море и пестрые купальные костюмы. Сапоги тоже могут
по-своему отражать мир. Не только капли. Я поднял голову. Возле меня стоял
офицер в нарядном айзсарговском мундире. Щурясь из-под руки, он смотрел на
море. Колючее солнце срывалось с его ордена Трех звезд. Орден тоже
по-своему отражал мир.
  Отражения ничего не отнимают у мира, не могут его исказить, хотя он и
выглядит искаженным в глянце сапога и в гранях орденских звезд. А как он
выглядит в нашем воображении? Каким он видится нам до обеда и после обеда?
В тоске и в радости? Из окон ресторана Эспланада и из окон дома на улице
Альберта. Говорят, что там избивают политических заключенных. Как
болезненно, наверное, корчится мир в мозгу человека, которого избивают...
Каков же мир на самом деле? И где те идеальные зеркала, которые ничего не
искажают. Криш говорил мне что-то о теории отражения. Надо будет
поинтересоваться. Правда, я не силен в философии... Физика - другое дело.
Законы отражения, преломления, поглощения. Это настоящие законы. Они
незыблемы и объективны. С их помощью я могу понять сущность любых
искажений. Будь то черное зеркало сапога или цветные пятна в глазах
близорукого человека. Но мозг... Таков ли действительно мир, каким мы его
видим?
  На песок упал тяжелый душный китель. И солнце упало в каждую пуговицу.
  - Вода, должно быть, очень теплая... А, господин студент?
  Айзсарг тяжело вылез из галифе, кряхтя, опустился на песок, стащил сапоги.
  - Отойду немного, и пойду к кабинкам, - сказал он, вытирая платком шею. -
Искупаться хочется... А сосны-то как пахнут! Смола вся растопилась, поди.
Жарища! А вообще-то хорошо. На свете жить хорошо.
  Я закрыл глаза и увидел красные круги. Они вспыхнули и померкли. А
откуда-то из тьмы вылезли зеленые пятна с неровными краями.
  Это от солнца. Так его отражают закрытые глаза. Но мозг не верит им. Он
знает о солнце от глаз, открытых и зорких. Его не собьешь. Не всему, что
мы видим, он верит. Он постоянно делает коррективы. Интересно, есть ли об
этом в теории отражения?..
  Криш прибежал счастливый, смеющийся, с мокрыми блестящими волосами. Он
тянул за собой девушку. Она вырывалась, упиралась ногами в песок, но не
убегала. У меня никогда не было такой девушки. И я никогда не смог бы так
дурачиться с ней, как это делал сейчас Криш.
  - Виллис! Помогите мне! Я никак не могу заставить ее подойти к вам. Она
ужасно стесняется.
  Но я продолжал лежать, сдерживая сердцебиение.
  - Почему вы так покраснели, комильтон? - со смехом спросил Криш. Он упал
на песок и увлек девушку за собой.
  - Это... от солнца. Ко мне очень плохо пристает загар.
  - Хотите, я дам вам орехового масла? - сказала девушка. Она тяжело дышала.
Волосы выбились из-под косынки и на смуглой коже еще дрожали капельки
моря... - Криш ужасно бестактен. Он даже не дал мне привести себя в
порядок. Меня зовут Линда.
  - Виллис Лиепинь.
  - Я знаю. Мне уже рассказывал о вас Криш. Очень приятно с вами
познакомиться.
  Я пожал ее тонкую руку и отвернулся. Я все еще не мог прийти в себя. Криш
Силис рассказывал ей обо мне! И он привел ее, чтобы познакомить со мной. И
она рада этому. Впрочем, это всего лишь ничего не значащая фраза. Ее
произносят бездумно и легко. И все же...
  - Линда - моя кузина, коллега, Она большая проказница. Буквально вытащила
меня из воды, когда узнала, что вы сидите один на пляже.
  - И вы верите ему. Виллис?
  Глаза ее смеялись, и я вдруг понял, что у них с Кришем совершенно
одинаковые глаза.
  - Нет, яункундзе6, конечно, не верю.
  - Это почему же? - спросил Криш, приподнявшись.
  - Просто не стоило покидать из-за меня море.
  - Чрезмерная скромность перерастает в гордость, - сказала Линда. Поднялась
и, отряхнув песчинки, неторопливо пошла к воде. Но вдруг обернулась и
помахала рукой. - До свидания, Криш! Прощайте, господин Виллис!
  - О чем вы думаете сейчас? - спросил Криш.
  - О разнице между прощайте и до свидания.
  - Вам предстоит найти ее. Виллис. И еще многое... Вы Робинзон, которому
нужно заново открыть целый мир... Ну, будем одеваться, нам пора. Да и
дождь вот-вот хлынет.
  Море потемнело. Прибой приобрел оттенки бутылочного стекла. Ветер налетал
короткими резкими порывами. Гнал по пляжу обрывки газет. Сухо шуршала на
дюнах метлица. Люди собирали одежду. Многие уходили. Некоторые
переместились под полосатый тент. Моторные лодки спасательной службы
прижимали пловцов к берегу.
  Добравшись до бетонированной дорожки, мы вытрясли из сандалий песок и
быстро зашагали по затененной улице. Уже хлопали ставни и надсадно
скрипели флюгера. Быстро темнело. Сильнее запахло жасмином и сиренью. В
Корсо уже зажгли свет и кто-то настраивал скрипку. Под ногами скрипел
песок. Деревья легко покачивались, листва терлась о черепицу крыш.
  Миновали Лидо и, пройдя узкую полосу соснового бора, вышли на шоссе. Криш
купил в ларьке сигарет. Долго прикуривал, загораживаясь от ветра. Над
дорогой летели тучи пыли. Упали первые холодные капли.
  - Побежим. Нам уже близко, - сказал Криш, надвинув фуражку до бровей.
  Мы побежали. Но ливень догнал нас. Одежда быстро намокла и сандалии
наполнились теплой водой. Шоссе стало серебряным и серым. Запрыгали
крупные пузыри. Потекли первые пенные ручейки.
  Наконец мы добежали до уединенной виллы и влетели на пустую веранду.
  Здесь было пыльно и сумрачно. Валялись разбитые горшки. С давно высохшими
кактусами, обрезки провода, фарфоровые изоляторы, ржавый садовый
инструмент. Кое-где цветные стеклышки повылетели, и быстрые струйки воды
стекали по грязному окну на пол, одеваясь в мышиный наряд пыли.
  Криш вытер платком лицо и шею. Снял фуражку и расчесал густые волосы.
  - Вот мы и пришли, - сказал он, отворяя скрипучую дверь. Мы поднялись по
винтовой лестнице на антресоли. Тощая кошка испуганно соскочила с резных
перил и шарахнулась в темноту. Скрипнула еще одна дверь. Криш посторонился
и пропустил меня вперед. Мы оказались в большой полутемной комнате,
заваленной старинными фолиантами. Сквозь тусклые окна еле виднелось мокрое
небо. На подоконниках стояли пустые пыльные бутылки. В самом темном и
неуютном углу, свесив голову, спал обрюзгший старик. Его подагрические
руки обреченно свисали с подлокотников ветхого кресла.
  - Это профессор Бецалелис, - тихо сказал Криш. - Не обращайте внимания
на... некоторые его чудачества. Он великий ученый и несчастный человек.
  - Перестаньте молоть чепуху, - неожиданно отозвался старик. Он поднял
голову и разлепил один глаз, блеснувший из отечного мешка, как янтарь из
кучи морского хлама, - Вы принесли водки?
  - Нет, профессор. Простите, но я не принес вам водки.
  - Тогда убирайтесь к чертовой матери! У меня разыгрался радикулит, и я не
могу сходить за ней сам. Почему не принесли?
  - Дождь помешал. Мы и так промокли до нитки.
  - Э-э. Дождь только начался. Вполне могли купить водки... И не говорите,
что собирались взять ее в нашем ларьке. Кого вы привели?
  - Это тот самый студент... Я уже рекомендовал его вам, профессор.
  Я поклонился, испытывая самые противоречивые чувства. Все это было
немножко противно, страшно, но интересно.
  - Что вы умеете делать, студент, кроме пакостей и рассказов?
  - Он умеет глубоко чувствовать, профессор, - мгновенно отозвался Криш.
  - Дайте листок бумаги, Силис.
  Криш метнулся в противоположный угол, Сбросил с крохотного столика стопку
книг, взорвавшихся, как начиненные пылью гранаты, и принес несколько
измятых листков почтовой бумаги.
  - И стило.
  Криш протянул ему авторучку.
  - Вы, кажется, математик, студент?
  - Да, профессор.
  - Сейчас я дам последовательность, - он стал что-то царапать на бумаге,
близко поднося ее к глазам. - Вы попробуете ее разгадать. Если
догадаетесь, то продлите этот ряд, - он протянул мне листок.
  Там было только десять букв: ОДТЧПШСВДД. Сначала мне пришло в голову, что
это начальные буквы слов какого-то известного стихотворения или пословицы.
Но я никак не мог подогнать их под хаотические отрывки, лихорадочно
вспыхивающие в памяти.
  - Не знаете?.. Эти числа натурального ряда. Один, два, три и так далее...
Если бы догадались, то написали бы О Д Т Ч и так далее...
  - Я подумал, что это стихи.
  - Вы восторженный интеллектуал, милейший, а не точный сухой математик. Ни
черта из вас не выйдет. В математике, разумеется... Силис! Дайте ему мой
тест.
  Криш протянул мне отпечатанную на папиросной бумаге анкету. Вопросы были
престранные. Начиная от "краснеете ли вы, попадая в незнакомое общество",
до "способны ли вы ударить женщину?"
- Вы должны отвечать только "да" или "нет". Да - единица, нет - нуль. Не
вздумайте лгать. Тест учитывает и эту возможность. Пишите все, как есть.
Тогда результат может оказаться благоприятным.
  Я быстро заполнил листок, хотя вопросы, вроде "любите ли вы коммунистов?",
несколько меня озадачили. Трудно ответить определенно. Но анкета была
пристрастной и безразличного отношения не предусматривала.
  - Сколько у него, Силис?
  - 01101110001101.
  - Чувствительный интеллигент, отрицающий всякие принципы. Внутренне
порядочный, но скрывающий это даже от самого себя, - старик раскрыл,
наконец, и другой глаз. - Что ж, на сегодняшний день это не худший
представитель рода человеческого. Но может дать опасные мутации, если
наступят более суровые времена.
  - Зачем такой скоропалительный вывод, профессор? - вмешался Криш. - Он
непозволительно априорен. Вы только окончательно смутите коллегу Виллиса.
  - Эх, молодые люди! Мне приходилось жить, как сказал Монтень, в такое
время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров невероятной жестокости. В
старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те,
что творятся у нас повседневно.
  - Вы всегда удачно цитируете, профессор. Но цитата не может оправдать
предвзятого отношения. И не сгладит обиды.
  - Э-э. Если он сразу же не разучится обижаться на меня, мы не сработаемся.
Помните, как ветхозаветный Гидеон вопрошал господа? "И сделай мне
знамение, чтобы я знал, что ты говоришь со мной". Я, конечно, не господь,
но тоже не могу предупреждать каждый раз: не обижайтесь, сейчас я начну
злословить... Кто ваш любимый художник, молодой человек?
  - Гоген.
  - Из-за яркости красок или из-за близости к некоему сверкающему откровению?
  - Не знаю.
  - А вы не склонны к пантеизму? Не кажется ли вам, что мировая душа разлита
во всей природе?
  - Я слишком рационалист, чтобы допустить это.
  - Ничего не бывает слишком... Вы читали Спинозу?
  - Только "Этику".
  - Математика всегда привлекают теоремы... Но мне-то, собственно,
безразлично, читали вы Спинозу или не читали. И изменить это ничего не
может... Чему предначертано свершиться, то и сбудется. Но я, впрочем,
начинаю болтать чепуху. Силис! Голубчик. Спуститесь в погреб. Там,
кажется, должна быть бутылка прозрачной. Принесите ее сюда. И кусочек
соленого лосося, пожалуйста.
  - Но, профессор... - попытался возразить Криш.
  - Никаких но! Я должен быть сегодня в форме. У нас с молодым человеком
будет серьезный разговор... А я так плохо чувствую себя, Криш. Сходите в
погреб. Очень прошу вас.
  Криш пожал плечами и вышел. Я слышал, как скрипели ступеньки под его
ногами.
  - Такие вот дела, милый Петер, - вздохнул старик.
  - Меня зовут Виллис, господин профессор. Виллис Лиепень.
  - Нет. Ты - Петер. Петер Шлемиль7, у которого я хочу отнять тень. Ты
знаешь, как дьявол купил тень у Петера? Знаешь... Ну вот и я хочу купить у
тебя тень. Только денег у меня нет... Нет золотых гульденов, чтобы
оплатить твою бессмертную душу. И латов-то не всегда хватает на
бутылку-другую прозрачной. И куда только уходят деньги... Конечно, я мог
бы иметь ведра серебряных пяти-латовиков, кадки золотых блестящих
двадцаток. Благо на монетах нет номеров и всяких там серий. Они все
одинаковые. Им и положено быть одинаковыми, как однояйцевые близнецы...
Да! Я мог бы... Но не хочу. Не хо-чу! Нельзя осквернять чистое дело. Даже
ради него самого. Цель не оправдывает средств. Напротив, средства иногда
пятнают цель. Я занимаюсь только белой магией и не хочу иметь дела с
черной. Пусть я умру с голоду. Впрочем, с голоду я не умру. У меня в
погребе четыре пуры8 картофеля, бочка соленой лососины, мучица. Есть и
бочонок масла, мед, ящик копчушки. Что еще человеку надо? Только немного
водки. А она кончилась, и Силис не принес мне. Какое у нас сегодня число?
Ах, так! Значит, скоро жалованье! Ну вот, видите, все идет превосходно, и
я покупаю вашу тень, милый Петер Шлемиль... А вот и Силис! Ну давайте ее
сюда, Силис. Давайте!..
  Не вставая с кресла, старик извлек откуда-то грязный граненый стакан и
фаянсовую кружку с отбитой ручкой.
  - Больше посуды у нас, кажется, нет... Впрочем, может, молодой человек не
будет? - он выжидательно уставился на меня...
  - Да, профессор. С вашего разрешения, я лучше откажусь.
  - Ну и великолепно! То есть, я хотел сказать, что очень жаль. Но не смею
настаивать. Не смею... Держите кружку, Силис.
  Он быстро плеснул в кружку и медленно и осторожно наполнил стакан до
краев. Втянул губами немножко и решительно перелил в глотку остальное. По
запрокинутому небритому подбородку прошла волна.
  - Можете вылить остатки. Хватит на сегодня. Пора приниматься за дело...
Или... уж лучше сразу покончить с этим? Все равно больше у нас ничего нет.
Разлейте, Силис.
  - Нет, профессор. Вы сказали - вылить. Будьте последовательны. Eppur si
muove9. Видите, какая воронка? Кириолисово ускорение.
  Профессор сосредоточенно смотрел, как Силис выливает водку в форточку.
  - Вы безжалостный ученик, Силис. Никогда вам этого не прощу. И не надо
слов! Не надо... Помогите мне лучше подняться, идиот. Пусть ваши дети
отплатят вам тем же. Бог видит, как вы издеваетесь над старым учителем. Я
же отец вам, Силис. Неблагодарный вы щенок. Ой! Проклятый радикулит!
Проводите меня к роялю. Мне нужна нервная разрядка.
  Он сел за рояль, морщась от боли.
  - Откройте его, студент. У меня совсем распухли пальцы. Все соли.
Откладываются на костях и откладываются. Если не разминать бедные пальцы,
совсем перестанут сгибаться. Боюсь, что библия не врет про жену Лота,
обратившуюся в соляной столб. Простое преувеличение клинических симптомов
подагры. Я по себе это чувствую. Быть мне соляным столбом. Почем у нас
нынче соль, Силис? Я завещаю вам мои отложения. Для вас ведь нет ничего
святого.
  Он тронул клавиши и долго прислушивался, как глохнет в пыльных углах звук.
Потом заиграл. Сидел он неподвижно, склонясь к инструменту и не разводя
широко руки. И узкий диапазон звуков был под стать дождю и скудному
выморочному свету.
  Падали льдинки, дробились и таяли в черных водокрутах дымящейся среди
заснеженных берегов реки. Темная стынущая вода вбирала в себя последний
свет короткого дня и копила его в глубинах, копила. А холод высушивал
застекленные белым матовым льдом лужи, в которых цепенели прелые дубовые
листья. Но кто-то наступал вдруг ногой, и лед трескался сухо и звонко.
  И была окраска - две чередующиеся высокие ноты. Не нарастая и не падая,
плыли они под затянутым белесой мутью небом, напоминая чем-то переливы
домского органа. А дождь за окном хлестал по веткам. Они бились о стекло,
обреченные, мокрые. Листья дрожали под ударами капель. Грустная мокрая
зелень без света. Это зелень веков на куполах.
  Мне сделалось вдруг зябко и бесприютно. Надо мной гулко шумели высокие
своды соборов. Каменные плиты отбрасывали эхо, и оно умирало в звонницах.
Дождь хлестал по зеленой черепице готических шпилей. Влажный заплаканный
ветер врывался сквозь выбитые витражи, и совы рыдали под черными балками
колоколен.
  Но были чисты эти звуки. Чисты и холодны, как дождь, заливающий стекла,
пузырящийся и лопающийся водяной пылью. И схематичны. В них было что-то от
формул, объективных и равнодушных. Как прост и холоден лед в непогоду,
смутна и кристально сера дождевая вода, так, холодны и бесцветны,
срывались с черно-белой клавишной палитры округлые законченные ноты. Они
рассыпались шариками в математические фигуры. И я поспешно искал законы,
чтобы выразить их смутную суть, торопясь перед закатом этого иллюзорного
мира. Да, я искал уравнения, вобравшие в себя смерть, и судьбу, и
неизбежное расставанье. Но рушилось все у меня в мозгу. Я не поспевал за
музыкой, мне не удавалось догнать ее, задержать хоть на мгновенье. Так мы
несемся по жизни и никогда нам не остановить время. Оно всегда чуть-чуть
впереди. И не надо протягивать руки. Мы не успеваем. Оно уносится вперед.
  Дождь стал утихать. Но ветер качал кусты и сдувал с них темно-светлые
капли.
  А под сводами соборов сгущался мрак и маленькие-маленькие люди стояли
внизу, оглушенные близостью высокой сути.
  Я мотнул головой, чтобы вырваться из этой ледяной чистоты, обесцвеченной и
суровой.
  Зачем мне эта мерещущаяся истина? Абсолютная, беспощадная правда?
Откровение без слов утешения и проблеска надежды? Зачем? Во имя той
высокой сути, которую не дано познать, в которую можно лишь верить,
верить?..
  Дождь. Серый дождь сечет наш убогий хутор. Почерневший дом и амбар, черные
мокрые срубы. Черепица, как матовое серебро. Выбеленный на солнце камыш
над хлевом и поникшая нива на раскисшей земле. Над Ригой тоже дождь. Он
барабанит по восьмискатной крыше дома на улице Блаумана. Моя мансарда, мой
убогий чердак. Привычка ослепляет, учит прощать. Желтизна и прозелень
пятен на стенах, странная белизна умывальника и ветка засохшей лаванды за
треугольным осколком зеркала. Пусть убога и жалка моя крепость, но она
моя. Надышанная мною обитель. Мое тепло. Самоуспокоение - вот бесценный
дар богов. И коварный яд, уводящий от реальности.
  Профессор неожиданно перестал играть и уставился в окно. В небе появились
проталинки анемичной голубизны.
  - Вам знакомо, что я играл? - он повернулся ко мне и уголки его рта желчно
опустились.
  - Я плохо знаю музыку. Может быть, это Бах, или Мендельсон, Или Хиндемит...
  - Случайно попали. Бах. - Он кивнул головой, и обрюзгшие щеки его
обозначились еще резче. - Месса h-moll. Эти пьесы написаны для органа и
большого оркестра. Синтез полифонии и контрапункта... Но не в том суть. Вы
можете и не знать Баха. Совсем не обязательно его знать. Но... могли бы вы
передать хоть часть тех ощущений, которые испытывали, слушая музыку? Или
вы ничего не испытывали?
  - Сейчас мне кажется, что мог бы. Я представлял себе это очень ярко.
  - Что представляли?
  - Музыку, которую вы играли.
  - Это же абстрактнейшая вещь? - искренне удивился он.
  - Все равно, были какие-то картины... Не сюжетные, нет, скорее
олицетворение. Такой метафорический сгусток, - мне было трудно выразить
свою мысль.
  - Нечто вроде теории символов, - шепнул профессору Криш. - Может быть,
именно здесь и заложен мост? Символ эмоции сначала рождает информацию о
ней, а потом информационный пакет становится эмоциональной производной.
Как вы думаете?
  - Об этом потом, - оборвал его профессор и, наставив на меня распухший
изуродованный палец, спросил, точно хлестнул бичом. - Вы знаете каббалу?
  - Что-то читал об этом, но... Нет, не знаю.
  - И я тоже не знаю. И знать не хочу. Но мне нужен кусочек пергамента с
каббалистическими письменами. Дайте мне его.
  - Н-но у меня же нет...
  - Есть! Вы об этом не знаете, а мы знаем... Как меня зовут?
  - Что?
  - Я спрашиваю вас, как меня зовут.
  - Господин профессор Бецалелис. - Я вспомнил предупреждение Криша и уже
ничему не удивлялся.
  - Вот именно, Бецалелис. Бе-ца-ле-лис! А о Леви ибн Бецалеле вы слышали?
  - Нет. Никогда.
  - Очень жаль. Возможно, я его потомок. Он Бецалель, а я - Бецалелис.
Великий каббалист рабби Леви ибн Бецалель, говорят, жил в конце
шестнадцатого века в Праге. Он создал из глины великана - Голема и вдохнул
в него жизнь при помощи куска пергамента, исписанного именами
ветхозаветного бога. Голем всесилен. Для него нет ничего невозможного. И
он полностью покорен воле своего создателя. Он может творить добро или
зло. Я хочу, чтобы он сделал людей лучше. Но как сделать людей лучше?
Нужно облегчить им жизнь, и они станут добрее. Накормить и одеть их,
избавить от тяжелого труда, и у них появится досуг для чтения моралистов,
тяга к наукам и искусству. Для этого я и создал своего Голема... А может,
мне это только так кажется? И создал я его из-за одного лишь любопытства,
которое всегда толкает исследователя к чему-то непознанному, а порой и к
недоступному... Лягушку к змее тоже, возможно, толкает любопытство
исследователя. Но я о другом. О моем Големе. Я создал его, но у меня нет
волшебного пергамента. Как вдохнуть в него душу? Продайте мне вашу тень,
достопочтенный Петер Шлемиль. Я должен оживить Голема... Короче, согласны
вы быть моим сотрудником?
  - Простите, господин профессор, конечно, хочу, очень хочу. Но я никак не
разберу, где кончается сказка... Не пойму, где начинается шутка. Вы это
всерьез, господин профессор?
  - Серьезно, Виллис. Абсолютно серьезно. - Криш резко повернулся ко мне и
смахнул с рояля на пол стопку книг.
  - Что вы делаете, сумасшедший? - вскрикнул профессор. - Это же альдины10,
настоящие альдины! Вы хоть знаете, что такое альдины? Вы слышали?
  - Простите, профессор. Я нечаянно, - он нагнулся и стал осторожно собирать
с пола пропыленные томики. - Я знаю, это очень ценные издания... Такие, с
дельфином вокруг якоря. Пятнадцатый век.
  - Пятнадцатый! Шестнадцатый! Это же целое состояние! Я достал их, чтобы
проститься с ними. Им цены нет. - Он трепетно и нежно погладил корешок. -
Но придется продать их, Силис. Она ведь пожирает столько денег!
  - Нет, профессор. Не надо. Лучше я продам свою маленькую яхту. Знаете эту
голубую красавицу? Класс "дракон"! Четыре рекорда! За нее дадут хорошие
деньги.
  - А что вы думаете?! И яхту придется продать, и штаны тоже. Она съест нас!
Съест вместе с потрохами и с этим молодым человеком, если он не раздумает
идти к нам. Но, как говорил мой отец, дай бог ей здоровья, лишь бы не
болела... Вы можете оживить ее, Петер Шлемиль?
  - Ради бога, профессор, объясните мне, о чем идет речь! Я же совершенно
ничего не понимаю!
  - Ладно... Хватит парадоксов. Отведите меня в кресло, Силис! Вот так... О,
уже солнышко выглянуло! Ступайте за водкой, Силис! Ступайте, ступайте без
всяких разговоров! А мы пока поговорим. Почему вы не трогаетесь с места?
Морфий, по-вашему, лучше? Да? Идите же!
  - Только один стакан. Перед сном.
  - Хорошо, хорошо! Сами нальете. Отправляйтесь. И еще я не отказался бы от
хорошей колбаски.
  Он откинулся в кресле и прикрыл глаза. Птицы за окном неистовствовали.
Капли искрились. И зелень, казалось, была напитана медом.
  - Раскройте окно, - сказал он, устало прижимая ладонь к лицу. - Не все
окно. Только форточку.
  Тугой влажный ветер принес цветочное благоухание и пронзительный запах
сосновой смолы.
  - До чего же все-таки прекрасен мир, студент! И как мало нужно человеку
для счастья. И так много... Мы с доктором Силисом создали машину. Не время
сейчас говорить о том, как она устроена. Считайте, что она работает на
пустоте, и покончим с этим. Важно другое... Для чего мы ее сделали - вот,
что важно. Но и об этом долго говорить. Вы все узнаете в свое время. А
если коротко, мы создали искусственный мозг. Нет, это не подобие
человеческого мозга! Нечто совсем иное, но в чем-то тождественное. С
ассоциативными связями, саморегулировкой и дублирующими друг друга
центрами. Мы, конечно, с большим удовольствием повторили бы простой
человеческий мозг. Но помешала одна малость. Мы не знаем, как он устроен.
И никто не знает. Пока это непознаваемое, пусть не в том смысле, как у
Спенсера, но непознаваемое. Так мы и создали нечто, в чем еще плохо
разбираемся сами. Оно моделирует некоторые мыслительные категории,
способно давать овеществленные представления о предметах... Но способно ли
оно мыслить? Быть иль не быть - вот в чем вопрос... Как вы полагаете,
студент, что станется с ребенком, которого сразу же после рождения заточат
в башню?
  - Скорее всего, он погибнет.
  - Ах, нет же! - он раздраженно поморщился. - Вы понимаете меня слишком
буквально. Ребенка, конечно, будут кормить... и ухаживать за ним
надлежащим образом. Словом, все как полагается. Но никакого общения! Ни
звука, ни прикосновения. И полная темнота.
  Он замолк и грустно задумался о чем-то, глядя на книжные груды и танцующую
в солнечном свете пыль.
  - Ребенок не умрет. - Он тихо вздохнул, точно сожалея об этом. - Он
вырастет идиотом. Нет, не идиотом - никем. Он станет никем. У него не
будет памяти. А что такое душа, студент, как не память? Понимаете теперь,
зачем мне нужна ваша душа?


  Гудят гудки на "Вайроге" и ВЭФе. К набережной везут противотанковые ежи и
мешки с песком. Проходят хмурые ополченцы. У некоторых винтовки с узкими
штыками, зеленые противогазные сумки через плечо.
  На Известковой улице убили командира. Стреляли с чердака. Говорят, в лесах
орудуют целые банды. Портят дороги, перерезают провода, убивают
красноармейцев и беженцев.
  Самолеты почти не бомбят нас. Они летят дальше на восток. Черные кресты,
оттененные белыми уголками, вертикальная желтая полоса перед хвостом. Я
видел сбитый юнкерс. Груда алюминия, переплетение тросиков, искалеченные
приборы. Он напоминал мертвого зверя. Красивого и беспощадного.
  В зоопарке долго выла раненная осколком гиена. И дети не толпились перед
клетками.
  Ветер рвал торопливо прилепленные к стенам плакаты. Но в кондитерских пили
кофе, ели пирожные.
  Я бродил по городу, как лунатик. Мне казалось, что он пуст - мертвый
Брюгге, охваченный немотой и оцепенением. И когда с реки подымался туман,
съедающий мосты и звуки, на меня накатывала тоска! Хотелось выть на
расплывчатое пятно луны. Я спускался к воде и провожал угасающий масляный
свет на ней. Вдыхал сырой, чуть гнилостный запах и прислушивался к крику
чаек. А нефть все горела, и медленно падал черный пушистый снег. В воздухе
бесшумно лопались и растворялись мертвенным светом ракеты. Их отражения
змеились в воде апериодическими синусоидами. Это были энцефалограммы
агонии.


  Мы поехали тогда в Сигулду втроем: Криш с Линдой и я. Как это было хорошо!
По обе стороны гладкого, извивающегося шоссе цвела желтая сурепка и
крупный душистый клевер. Тугой ароматный ветер бил в ноздри. Мы подымались
все выше, и на наши лица ложились причудливые пятна кленовых листьев.
Жужжали шмели, где-то вверху гудели тиссы и грабы.
  Мы полезли на турайдскую башню. Тонкие железные перила дрожали от наших
шагов. Бесконечные лестницы. Запах сырости и запустения. После яркого
света здесь было темно, точно в склепе, Но за поворотом какой-нибудь
винтовой лестницы вдруг открывалась амбразура, и солнце атаковало нас
пучком стрел.
  Я видел, как вспыхивала и золотилась щека Линды и ее загорелое плечо,
проступали веснушки и радужно поблескивал еле заметный пушок. Но за
ступенькой набегала ступенька, и все гасло в сумрачной тени.
  - Долго еще? - кричала Линда. - Я уже совсем выбилась из сил. Не могу!
  "Гу-гу-гу", - откликалось угрюмое древнее эхо. И откуда-то сверху долетал
смех Криша:
  - Потерпите немного. Осталось совсем чуть-чуть!
  Новые повороты. Неожиданные переходы и спуски, за которыми крутой подъем.
Тяжело дыша и счастливо смеясь, Линда храбро перебегала от стены к стене
по хрупким дощатым мосткам и торопилась все выше, выше. Мне казалось,
подъем никогда не кончится, и я всегда буду догонять ее на этом пути к
небу.
  Над головой вспыхнул ослепительно синий квадрат люка. Последний пролет, и
мы плывем в головокружительной синеве. Отсюда виден весь мир. По крайней
мере, та его часть, которая была подвластна турайдскому архиепископу.
  Причудливые меандры Гауи блестят неподвижно и ровно. Зеленый
благословенный мир. Облака в реке. Тени ивняка у правого берега. Звон
кузнечиков. Медвяный запах цветов. Солнце и тишина. У меня навернулись
слезы. Я прижался щекой к теплому ноздреватому камню. И мир сузился.
Сквозь трещины пробивалась чахлая травка. По раскрошившемуся камню сновал
крохотный муравей.
  Я дунул. Взметнулся игрушечный вихрь песчинок - и насекомое исчезло.
  Раскаленная синева поплыла у меня перед глазами. Я представил себе, как
долго и трудно полз муравей на страшную незнакомую высоту. Одно лишь
дуновение! Оно положило конец всему. От одной только спички запылали
амбары барона фон Рибикова. Батрака Мартина забили тогда насмерть...
Маленькая спичка погубила человека. Рибиков, говорят, уже уехал в
Германию, Все они теперь уезжают в свой рейх. А Польши не стало. Чужие
трубачи идут по улицам Варшавы. Ветер медленно покачивает повешенных. Зато
какая тишина у нас! Но не вернутся ли те, кто грузит сейчас свой скарб на
пароход "Гнейзенау", на танках, с автоматами в руках? Не повторят ли
завтра историю с радиостанцией Глейвиц нацисты в латышской форме? Почему
же такая тишина вокруг, когда где-то очень рядом уже никогда не будет
тишины! Немецкий эмигрант Эрих Вортман рассказывал мне, что происходит у
них в стране. Он лишен немецкого гражданства и на него приказ о высылке не
распространяется. Он уже прошел через все акции и "оздоровительные"
лагеря. Для него никогда не будет тишины. Она взорвалась в его ушах и
ревет сиреной.
  Как жаль, что Криш не захотел взять его сегодня сюда. Он как-то
инстинктивно сторонится Вортмана. Непонятно, почему. Даже старик относится
теперь к Эриху с полным доверием. Отличный специалист! Он мог бы здорово
помочь в наших мытарствах с Ней. Но Криш решительно против. Он держит
Эриха на вторых ролях. Да, впрочем, и я сам могу лишь смутно догадываться
о возможностях машины и принципах, на которых она работает. Она молчалива
и непроницаема, как сфинкс... Но бывают дни, когда между нами прорывается
какая-то плотина. И я чувствую, что Она понимает меня, вибрирует каждой
проволочкой.
  Как-то после сеанса я стал свидетелем интересного разговора между Кришем и
стариком. Не знаю, как это происходит. Все идет ничего, ничего, затем
сразу падает, как занавес. Усталость - и все отключается. Я лежу на старом
буграстом диване и, приходя в себя, слышу голос Криша:
  - Такой высокий уровень эмоционального напряжения опасен.
  - А вы за него не волнуйтесь, - это старик, он, как всегда, брюзжит.
  - За меня нечего бояться, я уже... - бодро лепечу я.
  - А я за тебя не боюсь. - Криш спокоен, чуть насмешлив. - Меня волнует
поведение машины. Ее реакция необычна.
  - Вы еще не так удивитесь, когда проверите контакты, - нарочито
безразлично замечает профессор. Я слышу, как Криш бросается к машине,
гремит там, с чем-то возится. Я сажусь и вижу его изумленное, радостное
лицо.
  - Профессор, беспроволочная дистантная связь? Это же...
  - Как видите. Но только при большом волнении, при сильном желании, даже
если его хотят подавить. Одним словом, слабое биополе человека должно
стать достаточно сильным, и тогда Она войдет в психический контакт.
  - Если добавить сюда Ее способность узнавать, считывать текст,
ориентироваться в любой зрительной символике, то...
  - Никаких то. Все это должно еще пройти проверку.


  Я как-то осмелился пригласить Линду на прогулку. Вечер тонул в Даугаве
малиновыми и синими отсветами. Мальчишки ловили под мостом корюшек.
Зелено-бронзовые и голубые рыбки беспомощно бились в банке и умирали от
тесноты и нервного шока.
  Мы поднялись наверх. В костеле шла какая-то торжественная служба. Линда
споткнулась, подвернула ногу и сломала каблук. Она была в отчаянии. Я
сказал, что понесу ее на руках, но она только засмеялась, и я почувствовал
облегчение. Не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка! Я бы не смог
взять ее на руки: ноги мои отяжелели и жар прихлынул к горлу, когда я
только представил, что она обнимает меня за шею, а я касаюсь ее колен. Но
она только засмеялась и с досадой оглянулась по сторонам. Я заметался
вокруг нее. Потом забежал в какой-то двор и схватил булыжник.
  Кое-как я приколотил каблук и она, опираясь на мое плечо, доковыляла до
ближайшего извозчика.
  - Спасибо. Не провожайте меня, - сказала она, протянув на прощание
обтянутую перчаткой руку.
  Я отправился домой по синим сумеречным улицам. Красноватая лампочка под
косым, в зеленоватых разводах, потолком моей мансарды показалась мне
невыносимой. Я погасил свет и раскрыл окошко. Крыши лоснились и угасали,
как чешуя засыпающей сельди. Красавка на подоконнике совсем съежилась, но
вода в кувшине кончилась, и мне нечем было полить цветок. А идти вниз не
хотелось. Где-то вскрикнул локомотив. Тихая воздушная струя пахнула в лицо
полынью и догорающим углем.
  Я зажег свет и решил докончить маленький рассказ о любви, который обещали
взять у меня в дамском журнале. Но чернила в бутылочке загустели и
нависали на острие пера комьями болотной грязи. И опять мысль о том, что
нужно идти за водой, чтобы развести проклятые чернила, сделалась мне
ненавистной. Я попытался читать, но статья Канта о духовидцах показалась
мне такой скучной и непонятной, что я раздраженно зашвырнул книжку под
кровать. Со смертной скукой оглядел я пыльные корешки Тухолки, Блаватской
и Анни Безант. Чахлый смешной отголосок мертвого, а может быть, и вовсе не
существовавшего мира.
  Мне стало душно. Хотелось что-то сделать или сказать. Но что я должен был
делать? И с кем я мог поговорить? Я взглянул на часы. Последний поезд на
взморье отходил через час. Можно успеть. Но у меня не было ни одного лата
на извозчика. Я перерыл все карманы, обшарил чемодан и полку, где лежало
белье. В поисках случайно закатившейся монеты даже отодвинул от стены
крохотный шкафчик. Пока я лихорадочно рыскал по комнате, желание во что бы
то ни стало попасть сегодня на взморье переросло в какое-то ожесточение,
словно от этого зависела жизнь.
  Споткнувшись о ведро, я больно ударился лбом об умывальник. Мыльница и
зубная щетка упали на пол. Как ослепленный циклоп, простирая вперед руки,
я выскочил на улицу и чуть не налетел на какого-то моряка.
  - Осторожнее, юноша! - сказал он, подхватив меня за локоть. - Вы рискуете
получить еще один синяк.
  В свете уличного фонаря белый воротничок его сверкал, как фосфорический.
Это было все, что я успел увидеть. Еще я запомнил, что от него вкусно
пахло душистым табаком. И совершенно неожиданно я крикнул:
  - Дайте мне два лата, капитан! Мне очень нужно.
  Он спокойно сунул руку а карман и, достав кошелек, молча протянул мне
монету.
  Я схватил ее и, не поблагодарив, умчался. Потом я долго дежурил у
подъезда, ожидая этого незнакомого мне моряка. Но он так и не появился.
Когда я вспоминаю о нем, на душе становится тепло и стыдно.
  Я успел на последний поезд. До виллы я добрался уже за полночь. Огромная
луна висела над колючими канделябрами молодых елей. Высоко-высоко
холодновато светились серебристые облака, на фоне которых кружились
летучие мыши. Вилла казалась черной и неживой. Лишь тускло поблескивали
стекле. Я осторожно отпер дверь и, стараясь не скрипеть половицами, чтобы
не разбудить старика, прокрался к Ней.
  Мне хотелось излить душу. Когда я ехал сюда, то думал, что смогу
рассказать очень многое! Но, надев на голову обруч и застегнув на
запястьях электроманжеты, я понял, что ничего ведь в сущности не
произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и сомнение.
Но событий не было. Просто у Линды сломался каблук. Зачем я примчался
сюда, впечатлительный неврастеник? Лампы нагрелись, но я находился в
смятении. Я был связан с Ней десятками проводов и не мог обмануть Ее
ожиданий. Но что сказать Ей...
  И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил и
передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые почувствовал, что Она
понимает меня. Ничто не изменилось вокруг. Все так же ровно светились
лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня засасывает
необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен: Она все понимала. И
мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в жизни. Словно теплое
ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало,
качало...
  - Что вы наделали, Петер? - закричал старик, когда утром нашел меня в
обмороке. - Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с
вами?


  - Что с вами? - склонилась надо мной Линда. - Вы как будто грезите наяву.
Вернитесь к нам из вашего далека. Вернитесь. Здесь так хорошо! Солнышко.
Зелень. Липы цветут... Только тут, на башне, очень скучно. Ничего нет,
кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода, наверное, такая
хорошая... Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси меня вниз.
Я устала лазать по этим противным лестницам. К тому же у меня начинает
кружиться голова.
  Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни.
Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном
людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел
уходить из тепла в черное морозное утро. Школа была далеко от хутора.
Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а
белая заснеженная дорога еле видна.
  Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят
сказки, почему же они всегда так преследуют мечтателей...
  Мечтатели горели на кострах, падали их затуманенные головы под топором, их
мордуют в охранке, а учителя оставляют их без обеда. Приучайся, маленький
мечтатель, терпеть людскую несправедливость. Бедный чудачок в коротеньких
штанишках, если бы ты знал, что ожидает тебя в мире взрослых... Зачем ты
бережно и потаенно хранишь у себя в груди затянувшееся детство,
тропический цветок, распустившийся в теплице? Недобрый человек бросит
камень, и морозный воздух белым дыханием хлынет в разбитое стекло.
  Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с
башни.
  На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала
старик и слышать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так
разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль
возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в свое кресло.
  Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом застонал
сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку. Это
притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда ему удавалось даже
уснуть.
  В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.
  - Вам очень плохо, учитель? - тихо спросил Криш и положил на рояль
портфель, в который собирал какие-то бумаги.
  - Будьте вы прокляты! - простонал старик, не переставая раскачиваться.
Лицо его было страдальчески искривлено, закрытые глаза тонули в
углубленных болью морщинах. - О, за что мне такое наказание?!
  - Будьте любезны, Виллис, - тихо сказал Криш. - Сходите на желтую дачу,
что возле Лидо. Знаете такую, с фламинго на фонтане? Там живет врач.
Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.
  Я побежал за врачом.
  Впервые я понял всю серьезность положения. Криш торговался со стариком
из-за каждого стакана водки. Он давал ему выпить только в минуты сильной
боли и перед сном. Теперь же он сразу послал меня за морфием.
  Видно, дело плохо...
  Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой день было уже
поздно эвакуироваться по железной дороге. Говорили, что немцы выбросили
парашютный десант и взорвали полотно.
  Криш сказал, что надо рискнуть прорваться на автомашине. Еще два дня мы
потратили на поиски грузовика. Обивали пороги в военкомате, в
горисполкоме...
  Но было не до нас, немцы рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам
удалось достать полуторку. Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался
в городе. Его срочно вызвало какое-то высокое начальство.
  Полуторка еле двигалась в потоке беженцев. Мы сидели в кузове. Над нами
висело безоблачное небо.
  Потом налетели "фокке-вульфы". На бреющем полете проносились они над
дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали фонтанчиками
пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство... Давка...
Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки и подхватив на руки
ребятишек, бросились к недалекому леску.
  Мы выскочили из кузова и укрылись между штакетником, составленным шалашом.
Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха нас не было видно.
  Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как ветровое
стекло оказалось прошито белыми точками. Он медленно сполз на дорогу и
остался на ней вместе со всеми, кого настигли пули.
  Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел было
последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался - самолеты заходят
для новой атаки.
  Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как
деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня...
  Я много раз говорил с Ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и
мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к
ним потом всякий интерес. Нельзя возвращаться на круги своя. Нельзя дважды
переживать одно и то же...
  Год назад, в тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали
к центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там
уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У
него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и
среди политзаключенных тоже.
  Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как
они волнуются.
  Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что и я ждал кого-то
среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели
гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в
маленькую, одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется
кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался.
Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле
никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.
  Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как
масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на
встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом
платье...


  Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком
перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний
комплекс эмоций.
  - Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, - проворчал профессор. -
Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок
может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть
отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и
с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам,
говорят, свойственно нечто, недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется.
Над этим стоит подумать... Ей необходимо познать и крайности. Не знаю
только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко
достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна
понять, что значит это "вполне".
  - А вы не боитесь этого, профессор? - спросил Криш, как всегда улыбаясь.
Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень
мудрые у него были глаза.
  - Vade refro, satanas!11 - профессор трижды сплюнул и подержался за
дерево. Потом улыбнулся хитро-хитро, как старый довольный кот. - Сглазишь
еще! Природе не свойственны пороки интеллекта. Какие тут могут быть
опасения? А насчет женщины подумайте, Силис. Неужели у вас нет ни одной
знакомой особы с достаточно развитым воображением? Об остальных качествах
я не забочусь. Полагаюсь на ваш изощренный вкус. Я не буду возражать, если
эта юная особа окажется столь же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль.
Зачем мы будем нарушать уже установившиеся эмоциональные связи? В общем,
подумайте, Силис, подумайте...
  ...Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но
тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран
кусок кожи.
  - Придется вернуться в город, - сказал он, пытаясь перевязать мне голову
носовым платком. - Вы в таком состоянии...


  Я опять попытался встать, но, опершись на руку, вскрикнул.
  - Нет... Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь
немного отдохну. Захватите меня на обратном пути.
  Он согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку. Но скоро
вернулся. Оказалось, что пробит радиатор и бензобак.
  - И как только она не загорелась, - покрутил головой Вортман. - Дело
дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато... Сплошной
поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что
попробовать лесом?
  - В лесу орудуют банды. И времени много потеряем. Нужно спасать
лабораторию. До виллы отсюда не так далеко.
  - А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем
несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! - он
подложил мне под голову свой пиджак.
  - На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?
  - Телеграмму? - он усмехнулся и махнул рукой. - Какие теперь могут быть
телеграммы... Попробую достать мотоцикл,
Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым
гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком облака.
  Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь и
не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу
видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не
там, а в устье Лиелупе.
  Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе
протянулась длинная желтая полоса. А я все ждал Вортмана.


  Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир потонул в
коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о стену. Люди
превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала немота. Лишь
глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.
  Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот
кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел, смотрел.
Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая комсомолочка
никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак. Парень с
осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в сторону. А
старушка-мать что-то говорила ему, говорила.
  Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не
упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал; "Мама!" И
медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней, и улицы. Только
дома остались на месте.
  Линда свесилась через борт и закричала:
  - Скажи же мне что-нибудь! Скажи!
  Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло и я поперхнулся.
  Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий шелк,
закрутил вдоль борта.
  - Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все рассказала.
Меня привели к Ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала Она. Так что я
знаю. Это правда?
  Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежап все боком,
боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой
пульсирующей болью.
  А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел.
Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне
рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику... Трудно
говорить о нем. Умер наш старик, умер. Не стало гениального несчастливца.
Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто шестьдесят
точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек. Так мало. А
он - сто шестьдесят. И сразу... Он уже несколько лет не подходил к ней.
Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное потрясение в первые же
дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и работать так много тоже
нельзя было. И водку пить нельзя. А он ее пил, как лекарство. Он обнимал
машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести старые окоченевшие
руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что рассказал он ей в
свои последние минуты...


  Мы все собрались там. Не было только Криша и Вортмана. Криш все это время
метался по городу и ничего не знал. А Вортман вообще исчез. Оставил меня
на дороге и не вернулся... Где-то он теперь? Жив ли?
  Дверь открылась, и в комнату влетел Пауль. Математик был бледен. К
вспотевшему лбу прилипли всклокоченные волосы.
  - Немцы!
  Мы выскочили на крыльцо. По шоссе громыхали желтые бронетранспортеры.
Чужие солдаты в вылинявших пропотевших гимнастерках равнодушно смотрели по
сторонам. Рукава их были засучены до локтей. На груди висели автоматы.
Вдоль обочин ехали мотоциклисты. Они не смотрели по сторонам. И те, что
сидели в колясках, тоже глядели только на дорогу. Все дальше, все мимо, и
нескончаем был этот поток.
  Показался "опель-адмирал". Я заметил, что машина запылена, еще издали, по
тусклым отблескам солнца. Пыль особенно заметна на черном лаке. Машина
замедлила ход и остановилась, флажки на крыльях - красный со свастикой и
черный с двумя руническими "с" - обвисли. Выскочил солдат в черной пилотке
и бросился открывать заднюю дверцу. На дорогу вышел офицер. Потянулся.
Снял фуражку и вытер затылок белоснежным платком. Следом за ним показался
другой. Когда я увидел лицо, то почувствовал, что у меня отнимаются ноги,
а спинной хребет наполняется ледяным сжиженным газом.
  Он улыбнулся и приветливо помахал рукой. Потом легко перепрыгнул через
кювет и зашагал к нам, ловко сбивая стеком лиловые головки клевера. Другой
офицер остался возле "опеля". Зато несколько мотоциклистов свели свои
машины с шоссе и медленно двинулись к вилле. А я все смотрел, не
отрываясь, в знакомое улыбающееся лицо, но видел только сдвинутую на
затылок фуражку с серебряным черепом на черном околыше.
  Это Эрих Вортман - преследуемый гестапо антифашист шел на меня, и медленно
следовали за ним бесстрастные эсэсовцы на мощных мотоциклах. Я бросился
назад. На одном дыхании пронесся по коридору и влетел в комнату. В углу на
узкой кушетке лежал неподвижный старик. Глаза его были закрыты, а бедные
распухшие руки сложены на груди.
  Я сел около машины. Надел шлем и подключился к ней на все сто шестьдесят
точек. Потом включил ток.
  Я растворюсь в ней...


  Документ ь 2

  Полевая почта 32/711
Рига, 20 августа 1941 г.
  Секретный документ государственной важности!
  Группенфюреру СС Штромбеку

  Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8
Группенфюрер!

  Как я уже докладывал Вам, мною были взяты на учет все лица, имеющие
отношение к лаборатории профессора Бецалелиса.
  Имеющие государственную важность исследовательские работы этой лаборатории
могут быть успешно продолжены только на территории империи.
Нижепоименованные лица могут быть привлечены для работы на основании
распоряжения о трудовой повинности:
  1. Криш Силис, холост, доктор философии, род. 30. 11. 1907 года в Риге,
прож. Рига, Известковая, 6.
  2. Пауль Упит, холост, магистр математики, род. 7. 8.1910 г. в
Даугавпилсе, прож. Рига, Барона, 11.
  3. Эдгар Смилга, холост, магистр биологии, род 6. 3. 1909 г. в Риге, прож.
Булдури, Приморская, 6.
  При сем напоминаю: а) профессор Бецалелис умер при странных
обстоятельствах незадолго до прихода наших войск; б) его ассистент Виллис
Лиепинь найден мертвым у подключенного к сети объекта "В"; в) радиотехник
еврей Даниил Луцкис ранен при попытке к бегству и доставлен в Центральную
тюрьму.
  Объект "В" находится, по-видимому, в полной исправности и является
транспортабельным. Он может быть отправлен в обычном железнодорожном
контейнере. Обращаю Ваше внимание на способность объекта создавать
оптические феномены. В момент занятия войсками СС загородной виллы, где
находился объект, перед виллой выросла высокая бетонированная стена, В
дополнение к прежним донесениям, считаю нужным отметить сильное
психологическое влияние феномена, могущее быть использовано в военных и
иных специальных целях. При отключении объекта от сети феномен исчез.
  Полагаю, что вышепоименованные лица добровольно выполнят административное
распоряжение о вызове на работу. Считаю возможным предоставить им
имперское гражданство. Обязанности заведующего лабораторией могут быть
возложены на д-ра Силиса, который не был замечен в какой бы то ни было
нелояльности к национал-социализму. В заключение беру на себя смелость
напомнить, что я в течение последних лет работал в лаборатории в качестве
научного сотрудника. Хайль Гитлер!
  д-р Реттегер, гауптштурмфюрер СС


  Документ ь3

  S.Az14fl3
Веймар-Бухенвальд,
Начальнику лагеря превентивного заключения
Концлагерь Бухенвальд
Веймар - Бухенвальд, 23 ноября 1944 г.
  Заключенный (полит.) ь 1233, Упит Пауль, род. 7. 8. 1910 г. в Даугавпилсе,
умер 23 ноября 1944 г. в 8 час. 20 мин. Причина смерти: дизентерия.
  1-й экз. Политическому отделу концлагеря Бухенвальд


  Документ ь 4

  Концлагерь Бухенвальд
Веймар - Бухенвальд, 23 ноября 1944 г.
  Лагерный врач

  О заключенном (политич.) ь 1227, Смилга Эдгар, род. 6. 3. 1909 в Риге,
умер 23. XI. 1944 в концлагере Бухенвальд.
  Основание; Ваш письменный запрос.
  Приложение 1
Г-же Марте Смилга
Гамбург
Хопфенштрассе, 6
Как и все другие заключенные, Ваш муж, будучи доставлен в концлагерь
Бухенвальд 12. XI. 1944, был подвергнут тщательному медицинскому
освидетельствованию. При освидетельствовании было установлено сильное
расширение сердца вправо. На основании этих данных Ваш муж был освобожден
от работы и взят под медицинское наблюдение. 18. Х1. 1944 был сделан
рентгеновский снимок, который вы найдете в приложении.
  23. XI. 1944 около 13 час. 45 мин. Ваш муж в бессознательном состоянии был
доставлен его товарищами по заключению в лазарет. Немедленная медицинская
помощь не смогла оказать влияния на состояние пациента. Смерть наступила
23. XI. 1944 в 14.00 час. Причина смерти: паралич сердца.
  Я сожалею о внезапной смерти Вашего мужа вдали от своих родных, тем более,
что со стороны врачей все было сделано, чтобы сохранить его здоровье.
  Лагерный врач концлагеря Бухенвальд
оберштурмфюрер СС запаса (подпись).


  18

  Сквозь двойное стекло координационно-вычислительного центра Подольский
видел бескрайное бетонированное поле. Глянцевитые сосульки весело и
ослепительно истекали водой. Но было холодно, и капель застывала в тени
мутными ледяными шариками. Ледяная глазурь покрывала и ажурные конструкции
дальних стартовых установок. Тронутые лучами утреннего солнца, они
сверкали неистовым хрустальным блеском.
  Дул южный ветер. Над горизонтом неслись рваные облака. Влажное дыхание
Атлантики, напоенное душистой теплотой циклонов и светом тропических гроз,
обрушивалось на прозрачную стену телеметрического зала. Слышно было, как
гудит ветер в алюминиевой чаше радиотелескопа.
  - Не надоело еще?
  Михаил обернулся. За спиной стоял Урманцев, зябко поеживаясь и потирая
ладони.
  - А-а... Это вы, Валентин Алексеевич...
  - А ты все загораешь здесь?
  - Надоело! Все не запускают и не запускают. И, главное, даже не говорят,
когда...
  - Такой уж порядок.
  - Да знаю я... Больно уж долго только...
  - А может, они уже запустили. Ты-то почем знаешь?
  Михаил недоверчиво усмехнулся и показал пальцем в сторону стартовых
площадок:
  - Никакого шевеления за последние трое суток там не замечено, товарищ
начальник.
  - Вот чудак-человек! И кто тебе сказал, что запускать будут именно там?
  - Мне? Никто ничего не сказал... А где же еще, если не там? Мы же здесь.
  - Тут такое хозяйство, что... Одним словом, запуск может быть произведен
где угодно. Отсюда только будет послана команда. Посему не торчи ты у
окна. Сходи лучше в буфет. Будешь нужен - вызовут по радио. Там есть
динамик.
  Подольский со все возрастающим удивлением слушал Урманцева. Впервые он
видел сдержанного и самоуглубленного Валентина Алексеевича таким
возбужденным. "Наверное, волнуется за свой телеинтерферометр", - подумал
Михаил и спросил:
  - Как вы полагаете, сегодня запустят? Хорошо бы запустили, а то ждать уже
невмоготу.
  - Попей-ка пивка, полегчает.
  - Да что это вы меня в буфет гоните!.. Может, проверить еще раз? А,
Валентин Алексеевич?
  - Все уже проверено и учтено могучим ураганом.
  - А криостаты? Вдруг пригодятся на крайний случай?
  - Криостаты? В космический холод криостаты?! Ну нет, брат, я не намерен
обогревать своими дровами вселенную.
  Он неожиданно засмеялся. Шумно и коротко, точно весенний ливень прошел.
Михаил недоуменно уставился на Урманцева.
  - Ты прости, брат, - Урманцев смутился. - Это я так, от избытка чувств...
Анекдот вспомнил один, исторический. Хочешь расскажу?
  Михаил кивнул.
  - Так вот, Миша. Ты со своим криостатом напомнил мне старика Нернста. Мало
кто знает, что на досуге великий творец третьего начала термодинамики
разводил рыбок. Однажды какой-то дурак спросил его: "Почему вы выбрали
именно рыб? Кур разводить и то интереснее". И знаешь, что ему ответил
Нернст? Он совершенно невозмутимо изрек; "Я развожу таких животных,
которые находятся в термодинамическом равновесии с окружающей средой.
Разводить теплокровных - это значит обогревать своими деньгами мировое
пространство". Недурно, правда?
  - Это мне тоже напоминает один афоризм, - рассмеялся Михаил. - Голубевод
говорит: "Не понимаю, как это можно быть кролиководом!"
- В самую точку, - согласился Урманцев и, прищурившись на солнышко, сладко
вздохнул. - Хорошо, брат! Весна, тает все... Кстати, о таянии... У того же
Нернста, говорят, стояла на столе пробирка с дифенилметаном, который
плавится при 26 градусах. Если в одиннадцать часов утра кристаллы начинали
таять, Нернст говорил: "Против природы не пoпpeшь!" И, захватив полотенце,
отправлялся купаться на реку.
  - Тонкий намек на купание? Хотите примкнуть к здешней команде моржей? Они
каждое утро отправляются к местной проруби. Могу проводить.
  - Экий ты злюка, право... Я ведь к чему весь разговор-то веду? Пойдем в
буфет, хоть пива выпьем. У меня ведь, черствый и неделикатный ты человек,
вчера предварительная защита была...
  - Ну! Что же вы молчали, Валентин Алексеевич?!
  - Да ты разве поймешь, - притворно вздохнул Урманцев и обреченно махнул
рукой. - Ты не поймешь мятущуюся душу и не пойдешь с ней в буфет.
  - Пойду! Пойду, Валентин Алексеевич. В буфет пойду. Я - такой...
  - Тогда в темпе.
  Они попросили четыре бутылочки "двойного золотого". Валентин Алексеевич
поймал убегающую через край пену губами. Потом взял стакан и быстро выпил.
Второй стакан он осушил уже мелкими неторопливыми глотками. И только после
этого, всыпав в пиво соль, которая закипела на дне стакана мельчайшими
белыми пузырьками, стал медленно цедить напиток сквозь зубы.
  - Дюжину раков сюда бы! Или, на худой конец, сушеных креветок.
  - Можно еще моченый горох или соленую соломку, - поддакнул Михаил.
  - Соленые бублички тоже очень хороши.
  - Эстонцы берут к пиву салаку, - Михаил едва заметно улыбнулся.
  - Датчане предпочитают плавленый сыр с перцем.
  - А чехи - роглики с крупной солью, укропом и тмином.
  - Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.
  Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.
  - Сдаюсь, Валентин Алексеевич! - сказал он, откашлявшись. - Вы гурман и
знаток, а я только сын лейтенанта Шмита. Расскажите лучше, как прошла
предварительная защита.
  - Тяжело прошла. Со скрипом.
  - Иван Фомич?
  - И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них так
прямо и сказал: "Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в доктора
лезет"...
  - Ну и...
  - За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. "Правильно, -
говорит, - вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень
лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта".
Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа...
кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике
тридцать два года - в общем, сошло.
  - Неужели только об этом и шла речь на защите?
  - О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла, сколько
раз слушали... Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор. Многое
еще в нашем научном деле предстоит налаживать... Многое!
  - Главное, что хоть кончилось все благополучно.
  - Да. Выпьем.
  - А Иван Фомич что?
  - О! Этот иезуит. Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки.
Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все
такое прочее.
  - Зачем?
  - А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он набивался
на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я не
великий и не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают
на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью,
все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце
обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и
нелицеприятно заявил: "Хотя я не сомневаюсь, что работа выполнена на
высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не подождать ли нам
результатов космической проверки". Каков?
  - Беспринципный человек.
  - Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил, что к чему.
  - А он что?
  - Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.
  - Неужели он так и будет портить людям кровь?
  - А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий и
ласковый. В одном он только ошибся.
  - В чем?
  - Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой
ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было
спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо
понял. И он по-своему тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко.
Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша
жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.
  - Вы думаете, он исправится?
  - А куда ему деваться? В душе-то он, конечно, не переменится, но вести
себя станет приличней. Вот увидишь, каким он вернется из Мацесты. Человек
он хитрый и сам себе не враг.
  - Посмотрим...
  - Да, почему ты не публикуешь свою статью?
  - Какую статью?
  - А ту, что мне показывал. Об энергетическом расщеплении вакуума.
  - Это не моя статья. - Подольский покраснел и отвернулся.
  - А чья? - удивился Урманцев.
  - Ее выдал Черный Ящик. Я давно хотел рассказать вам, но было стыдно...
Это все время не давало мне покоя... Мучило.
  - Мучило, говоришь! - воскликнул Урманцев, вскочив из-за стола. Глаза его
сверкали неистовой радостью. Он был похож на Нельсона во время битвы при
Трафальгаре. - Мучило?
  Подольский недоуменно смотрел на него.
  - И меня тоже мучило! И сейчас, признаться, где-то под сердцем сосет.
Конечно, я понимаю, что все это пустые страхи. Расчет есть расчет. Физика,
слава богу, наука точная. Но... Ты понимаешь, ведь и перед испытанием
первой атомной бомбы многие опасались цепной реакции...
  - Так вы думаете, что возможна цепная реакция аннигилирующего вакуума? -
Подольский тоже вскочил.
  - Нет... Не думаю. Если б я так думал, то никогда бы не пошел на этот
эксперимент. Теория есть теория... Просто дурацкие страхи, безотчетное
опасение, что ли...
  - Внимание! Внимание! - заорал над ними динамик.
  - Все по местам! В двенадцать часов четырнадцать минут будет произведен
запуск...
  Они вскочили одновременно и, опрокидывая стаканы и стулья, ринулись к
двери.
  ... -Спутник вышел на орбиту, - улыбаясь с телевизионного экрана, сообщил
диспетчер. - Передою параметры: начальный период обращения - 88,7 минуты...
  - Приготовиться! - скомандовал Урманцев.
  Телеметристы и физики замерли у своих рабочих мест. Прозрачная стена
сделалась матовой. Потом в зале стало темно. Горели только осветительные
панели у рабочих мест и переливались разноцветные лампы приборов.
  - Команду с земли подать в 13 часов 54 минуты, - сообщил диспетчер.
Урманцев включил время. В динамиках застучал метроном.
  Михаил не отрывал глаз от осциллографа, на котором непрерывно бежала
световая капля. После старта, последовательного отделения ступеней и
выхода ракеты-носителя на орбиту капля оставалась неизменной. Она больше
не удлинялась и не разрывалась пополам, как делящаяся бактерия, не падала
вниз.
  - Даю счет! - сказал в микрофон Урманцев, и сразу же:
  - Двадцать шесть.
  Михаил включил программный сигнализатор.
  - Двадцать пять.
  Осторожно коснулся пальцами тумблера с зеленой точкой на рычажке.
  - Двадцать четыре.
  Крепко зажал рычажок пальцами.
  - Двадцать три.
  Перед ним зажглась зеленая лампа. "Будет гореть две секунды".
  - Двадцать два.
  - Двадцать один.
  Лампа погасла.
  - Двадцать.
  Быстро включил тумблер. Дрогнула зеленая стрелка потенциометра,
соединенного телеметрической связью с интерферометрами на спутнике...
  - Два!
  В глазных яблоках появляются пульсы, которые колотятся о закрытые веки.
  - Один!!
  Он раскрывает глаза и хватается за красный тумблер. Красная лампа горит.
  - Ноль!!!
  Короткое слово падает, как камень в глубокий колодезь. Рука автоматически
включает тумблер. Самописец на красном потенциометре не движется.
  - Сигнал должен дойти и вернуться, - слышит он чужой хриплый голос.
  "Это, кажется, Урманцев... Почему у него такой голос... Простыл от
холодного пива... Сигнал должен дойти, хотя он и летит со скоростью света.
Урманцев как будто читает мои мысли".
  - Есть! - вырывается единодушный вопль.
  Самописец резко падает вниз и, чуть помедлив, возвращается назад, оставляя
после себя острую пику из красной туши.
  "За какие-то доли секунды иногда успеваешь прожить целую жизнь", - думает
Михаил, но сейчас же ловит себя на том, что это чужая фраза, где-то
читанная и, наверное, не один раз. Осциллограф мертв. Световая капля
померкла.
  - Связь со спутником потеряна, - докладывает телеметрист.
  - Взорвался? - вскрикивает Михаил.
  - Не думаю, - очень спокойно отвечает Урманцев. - Это было бы превосходно,
если бы он взорвался. Но не думаю, чтобы концентрация выбитых из вакуума
пар оказалась столь значительной. Но аннигиляции, во всяком случае,
налицо! Вакуум выдал кванты! А, старик? Пространство рождает вещество! Ну,
что ты на это скажешь?
  Он кивает на красный потенциометр.
  - Это взрыв вывел из строя телеметрическую систему? - спрашивает Михаил.
  Но Валентин Алексеевич только пожимает плечами. Потом они выходят из зала
и, ломая спички, закуривают сигареты.
  - Как назывался тот номер, с которым ты выступал в цирке? - неожиданно
спрашивает Урманцев.
  - "Полет к звездам". А что?
  - Нет, ничего. Очень хорошо назывался...


НФ: Альманах научной фантастики.: Вып. 5. - М.: Знание, 1966, С. 3 - 169.

OCR В. Кузьмин
Okt. 2001
Проект "Старая фантастика"
http://sf.nm.ru


  1 Печатается в сокращенном виде.
  2 Заключенный, ответственный за порядок (нем.).
  3 Презрительная кличка нацистских бонз.
  4 В основу понятия "гомеостаз" (понятие, введенное Кэнноном) положены
следующие принципы: 1) каждый механизм "адаптирован" для достижения своей
цели; 2) его цель состоит в удержании величин тех или иных существенных
переменных в физиологических пределах; 3) почти все функционирование
вегетативной нервной системы животного обусловлено такими механизмами (из
книги У. Р. Эшби. Конструкция мозга, М, И Л, 1962).
  5 Комильтоны - члены одной и той же студенческой корпорации в буржуазной
Латвии.
  6 Яункундзе - барышня (латышк.).
  7 Герой рассказа Шамиссо "Чудесные похождения Петера Шлемиля".
  8 пура - 50 килограммов (латышск.)
9 А все-таки она вертится (лат.).
  10 Альдины - инкунабулы, первопечатные книги, напечатанные в типографии
Альдо Манучи в Венеции.
  11 Отыди, сатана! (лат.).