Емцев Михаил, Парнов Еремей / книги / Последнее путешествие полковника Фосетта

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 4251
Автор: Емцев Михаил, Парнов Еремей
Наименование: Последнее путешествие полковника Фосетта


Михаил Емцев, Еремей Парнов. 

                 Последнее путешествие полковника Фосетта

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Последнее путешествие полковника Фосетта".
   OCR  spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Следуя рейсом Мурманск - Берген, наш пароход "Илья  Мечников"  проходил
вблизи Лофотенских островов. 20 октября  с.г.  в  16  часов  40  минут  по
московскому времени в проливе между  островами  Вере  и  Москенесе  (район
действия  водоворота  Мальстрем)  вахтенный  тов.  Г.И.Мочалов   обнаружил
плавающий предмет, который был выловлен и поднят на борт.  Он  представлял
собой  полиэтиленовую  канистру  емкостью  около  десяти  литров.   Внутри
канистры была  найдена  рукопись  на  английском  языке,  датированная  16
октября с.г. Согласно тексту рукописи  она  была  помещена  в  канистру  и
брошена в один из водоемов Амазонского бассейна. Таким  образом,  канистра
достигла Лофотенских островов самое большее за четыре дня. Для  этого  она
должна была двигаться со средней скоростью не менее тысячи миль  в  сутки.
Скорости же океанических течений, как  известно,  в  десятки  раз  меньше.
Кроме того, нет оснований предполагать, что канистра,  плывя  по  течению,
двигалась наиболее коротким путем.
   Очевидно,  канистра  перемещалась  вне  обычных  путей  распространения
бутылочной почты. Из текста  рукописи  можно  сделать  предположение,  что
одним  из  таких  путей  мог  явиться   какой-то   сверхглубинный   канал,
соединяющий два крайне отдаленных друг от друга географических пункта.
   Ввиду того, что содержащиеся в  рукописи  сведения  могут  представлять
собой большой научный интерес, мы решили передать рукопись  Академии  наук
СССР.
   Мы очень просим  прислать  нам  научное  заключение  по  поводу  данной
находки. Всем нам очень интересно  знать,  какими  сведениями  располагает
современная наука относительно  существования  сверхглубинных  каналов,  а
также природных феноменов: электростатических и гидродинамических.
                             По поручению команды парохода "ИЛЬЯ МЕЧНИКОВ"
                             капитан парохода Н.Е.Бабарин.
                             г.Мурманск. Борт парохода "Илья Мечников"



ХРАМ "ЧЕРНОГО ТУКАНА"

   Сегодня я решил привести в порядок документы и записи.  Они  прошли  со
мной длинный путь, и сейчас наступила пора расстаться. Ведь  я  далеко  не
уверен в успехе своего предприятия. Оно рискованно, ох, как рискованно,  я
это очень хорошо знаю.
   То, что будет вложено в полиэтиленовую канистру,  ни  в  коей  мере  не
является моим завещанием или просьбой о помощи. Мне просто  кажется,  что,
как ученый, я не имею права подвергать риску содержащийся в моих дневниках
ценный исследовательский материал. Он может еще  кому-нибудь  пригодиться.
Кому? Не знаю. Всем людям сразу или безумцу, способному, подобно мне,  все
бросить и... Но лучше  не  нужно  об  этом,  лучше  попытаться  постепенно
распутать хитроумный клубок моих десятилетних приключений.
   У меня не очень простая  задача.  Необходимо  разобрать  многочисленные
записи  имен  людей,  названий  рек,  городов,   деревень,   племен.   Они
перемежаются с отрывками  из  моего  дневника,  стихами  и  документами  о
последней экспедиции полковника Фосетта.
   Фосетт, Фосетт, путеводная звезда, призрачный свет которой долгие  годы
грел меня сильнее солнечных лучей. Не могу  произносить  этого  имени  без
глубокой благодарности.
   Рядом со мной стоит открытая канистра. Один  за  другим  я  протискиваю
внутрь  ее   листки   бумаги,   исписанные   разными   чернилами.   Записи
производились в разное время и в различных местах земного шара. Узнаю свой
лондонский дневник, карандашные каракули, сделанные при свете  костра  под
диктовку пьяного  румберо,  машинописный  текст  документов,  связанных  с
именем Фосетта. Кое-что приходится дописывать прямо  сейчас  под  порывами
холодного ветра, налетающего с плато.
   В полумили от меня,  там,  где  плато  обрывается  в  бездну,  грохочет
стеклянная стена. Она сверкает,  будто  начищенный  до  блеска  гигантский
шлем. Она манит и тревожит меня, я тороплюсь  окончить  работу,  в  то  же
время мне хочется, чтобы все было понятно тому, в  чьи  руки  попадет  эта
рукопись...

   Где рай индейский Маран-им,
   Спросите реку Смерти!
   Желтую Риу-Мансу,
   Желтую, как золотые крыши Манауса...
   И покраснеет она на закате,
   Красною станет, как краска уруку,
   Кровью индейцев красная Риу-Мансу,
   Кровью ваура, шеренте, каража, трумаи,
   Явалапити, камайюра и мехинаку.
   Ночью спросите ее о пути в Маран-им,
   Черною станет вода, черною, как женинапо.
   Не небо черно! Это память черна...
   Забвенье черно об исчезнувших и истребленных.
   Не нужно грустить в праздник Мавутсинима,
   Создавшего сельву, Большую реку и индейцев.
   Спросите его о пути в Маран-им,
   И вы поймете, как молчалива сельва...
   [явалапити, камайюра и мехинаку - индейские племена;
   женинапо - черная краска, добываемая из растения]

   Но нет, вы не поймете... Вторая сигнальная система здесь не  действует.
Это нужно испытать самому. Чего искал я в болотах Шингу, к чему стремился,
задыхаясь в  мангрове  [прибрежные  заросли  тропического  леса  в  полосе
действия морских приливов] Риу-Мансу? Когда-то мне легко было ответить  на
эти вопросы. А теперь... я все чаще прихожу к мысли, что ответить  на  них
невозможно. Я чувствую, что вы не понимаете  меня.  Но  не  нахожу  нужных
слов. Помните, у Киплинга?

   Рассказал ли я про реку? Иль на ней поставил мету?
   Взял ли пробу с самородком? Нет, не я копался там!
   Потому что сам Создатель втрое мне платил за это.
   Только ты понять не можешь. Уходи и действуй сам.

   Теперь понимаете? Мне только казалось, что я  чего-то  ищу,  к  чему-то
стремлюсь. Сельва сама по себе и цель, и награда, и  судьба.  Я  отдал  ей
все: молодость, талант, любовь, здоровье. Все! А чего достиг?  Не  спешите
отвечать. Сначала подумайте о моих глазах, которые  видели  то,  что  лишь
смутно мерещится поэтам. Не забудьте о моей коже, которая  каждой  клеткой
впитывала грозовой аромат настоящей жизни. А мои нервы? Всегда  натянутые,
как тетива, не они ли ежечасно играли в  рулетку  со  смертью?  И  вопреки
традиции крупье постоянно проигрывал... Нет, не спешите  говорить,  что  я
ничего не вынес из сельвы.
   Впрочем, думайте что хотите. Я не люблю навязывать другим свое мнение о
весьма отвлеченных понятиях  нравственного  идеала.  Лучше  я  расскажу  о
первой встрече с сельвой...
   Завязку этой истории следует искать во тьме веков.  Она  отодвинута  от
нас по крайней мере на двенадцать столетий. Я же оказался втянутым  в  нее
девять лет назад, что дает мне некоторые надежды не  опоздать  хотя  бы  к
развязке.
   Как сейчас помню этот дождливый августовский день. Только  что  защитив
магистерскую диссертацию по биохимии вирусов, я спешил обрадовать невесту.
Мы были помолвлены с ней уже шесть лет. На  этот  день  оба  мы  возлагали
большие надежды.  С  огромным  букетом  роз,  промокший  и  счастливый,  я
прислонился спиной к ее  двери,  нащупал  звонок  и  нажал  кнопку.  Дверь
открылась бесшумно, и я упал в объятия моего будущего тестя. Я понял  это,
когда обернулся. Он с некоторым сожалением  взглянул  на  свой  смокинг  и
пригласил меня в кабинет.
   В гостиной звенело столовое серебро. Из кухни доносился соблазнительный
запах жареной индейки. Эти верные признаки предстоящего банкета отнюдь  не
могли омрачить моего ликования.  Оставив  розы  на  мраморном  столике,  с
улыбкой от уха до уха я последовал за сэром Генри.
   Должен сказать, что отец моей  невесты  считался  одним  из  крупнейших
вирусологов нашего времени. Нобелевский лауреат и профессор  университета,
он был ко всему прочему и моим шефом. Нужно ли говорить  о  тех  чувствах,
которые я испытывал, входя в его огромный кабинет?
   Сэр Генри предложил мне сесть и сам сел  в  старое,  довольно  потертое
кресло с высокой узкой спинкой. Я почему-то подумал,  что  в  этом  кресле
сидел отец сэра Генри, его дед,  а  может,  даже  и  прадед,  какой-нибудь
энергичный и ловкий  дипломат  ее  величества  королевы  Виктории.  Словно
подтверждая эти мысли, со стены кабинета молча взирали лики многочисленных
предков. Здесь были элегантные денди, некогда  украшавшие  салоны  высшего
света, бравые офицеры в форме колониальных войск и солидные мужи с баками,
очевидно причастные к бизнесу и  парламентской  говорильне.  На  некоторых
портретах были изображены и женщины, не особенно красивые,  но  обладавшие
зато столь прямым и настойчивым взглядом, что он не вызывал сомнения в  их
умении постоять за себя.  Очевидная  добродетель  этих  дам  на  мгновенье
вызвала у меня легкую дрожь, и только мысль о том, что все это дела  давно
забытых дней, примирила меня  с  ними.  Я  с  удовольствием  отметил,  что
портреты и фотографии родственников сэра Генри занимали в кабинете  только
одну стену,  да  и  то  не  полностью.  Остальное  жизненное  пространство
безраздельно принадлежало книгам. Они громоздились от пола до  потолка,  а
одна изящная китайская полочка с книгами приютилась под портретом  дамы  с
высоким париком и сухой напудренной шеей.
   - Итак... - сказал сэр  Генри,  аккуратно  обрезая  кончик  серой,  как
валлийская ива, регалии.
   Я вопросительно уставился на  него.  Он  ответил  спокойным,  изучающим
взглядом. Мне показалось, что  он  взвешивает  меня  на  невидимых  весах.
Вероятно, что-то беспокоило его. Но он почему-то не  мог  высказать  этого
прямо.
   - Итак, - повторил он, - официальный курс науки у вас  позади.  Что  вы
собираетесь делать дальше?
   Я несколько растерялся.
   - Работать, естественно... Ну, и потом ведь мы с Энн...
   Легкая, едва уловимая тень скользнула по его лицу.
   - Да, да, конечно, я помню, - торопливо перебил он меня. -  Но  как  вы
думаете работать?
   - Простите? Я, кажется, не совсем вас понял.
   Сэр Генри встал и прошелся по кабинету, умело  лавируя  между  книжными
нагромождениями. Сэр Генри высокий, даже очень высокий человек.  Когда  он
проходит возле вас, кажется, что мимо проезжает двухэтажный троллейбус.
   - Видите ли, - начал он очень мягко и  неторопливо,  -  можно  было  бы
продолжить  тему   вашей   диссертации,   развить   ее,   поискать   новые
направления...
   Он помолчал, потом, остановившись передо мной, сказал твердо и холодно:
   - Но это пустое дело, сэр. Ваша работа позволила получить исчерпывающую
информацию о штамме вируса  Б-II.  Продолжать  изучение  особенностей  его
строения  или  влезать  в  механизм   взаимодействия   с   живой   клеткой
бессмысленно.  До  тех  пор  пока  не  будут  разработаны   новые   методы
исследования, всем этим просто не стоит заниматься. Вы  будете  по  крохам
собирать данные, которые в лучшем случае послужат пищей для отвлеченных, а
поэтому бесполезных умозаключений наших теоретиков. Нужно  искать  что  то
новое. Берите пример...
   Дверь в кабинет распахнулась, и я увидел Энн. Моя Энн! При  виде  ее  я
сразу забыл все, о чем говорил сэр  Генри.  Но  появившуюся  на  его  лице
легкую тень досады я все же успел заметить.
   Румяная, энергичная, напористая. Все это относится к моей  Энн.  У  нее
белокурые   волосы   и   решительная   походка.   Она   жизнерадостна    и
непосредственна. Однако в пределах разумного.
   - Цветы необыкновенно хороши! - улыбнулась она. - Почему ты оставил  их
в передней? Мне приятней было бы взять их из твоих рук.
   - О Энн, я просто не знал, где ты...
   - Я была на кухне, разве ты не видишь?
   Она указала на ослепительно белый, хрустящий, как первый осенний ледок,
передничек. Я улыбнулся, невольно подражая улыбке сэра  Генри.  Энн  такая
уютная, домашняя и...  нелогичная.  Жаркая  волна  умиления  прихлынула  к
сердцу.
   - Но, Энн, чтобы увидеть тебя, я должен был заранее знать, где ты, а не
зная этого, я не мог определить по твоему наряду, где тебя  нужно  искать.
Круг замыкается.
   Сэр Генри чуть усмехнулся в аккуратно подстриженные усы.
   - Все равно! - убежденно сказала Энн и тряхнула головкой.
   - Я надеюсь, - деликатно вмешался сэр Генри, -  что  мы  продолжим  наш
разговор о... вашей работе после обеда.
   Мы с Энн вышли из кабинета,  и  время  до  обеда  заполнилось  для  нас
потоком милых пустячков, которые так  горазды  изобретать  влюбленные.  Мы
побывали и на кухне. Там  Энн  очаровательно  мешала  миссис  Твидл  и  ее
помощнице готовиться к банкету. Потом  мы  слушали  магнитофонные  записи,
потом Энн пела, потом мы немного посплетничали об общих знакомых, а  потом
уже смеялись просто так. Одним словом, мы сделали кучу  дел  и  ничего  не
сделали. Я хмелел от любви и семейного окружения, как хмелеют от  хорошего
выдержанного вина. Я давно потерял родителей,  еще  в  раннем  детстве,  и
тепло чужого камина согревало мое сердце. Сейчас, вспоминая этот  день,  я
понимаю, что уже тогда назревала гроза, которая не могла  не  разразиться.
Но тогда я не замечал ее. Я был совсем другим человеком  тогда.  Просто  я
был слишком молод и глуп.
   - Итак, ты самостоятельный  человек,  и  пора  подумать  о  будущем,  -
сказала, наконец, Энн, когда мы уединились в ее комнатке.
   Как она походила на своего отца! Даже слова почти те же. Пожалуй,  сэру
Генри не хватало только некоторой законченности в суждениях, присущей  его
дочери.
   - Прежде всего мы поженимся, - сказал я.
   Это было мое единственное твердое убеждение. Это было мое  единственное
желание. Я хотел жениться на этой девушке, и, черт побери, неужели я этого
не заслужил!
   - Конечно, - сказала Энн, - но где ты собираешься работать?
   - Я, право, не очень задумывался над этим вопросом. Мне  кажется,  меня
могут оставить в университете, там найдется для меня место, да и сэр Генри
кое-что обещал сделать.
   Она помолчала. Энн никогда не говорит сразу. Свою мысль  она  тщательно
шлифует, правда, как всякая женщина, она обращает внимание  только  на  те
аспекты, которые ее интересуют.
   - Безусловно, - сказала она, - ты сможешь остаться в  университете.  Ты
способный, и у тебя есть перспективы стать известным ученым. Это  так.  Но
нас теперь будет двое... А может... В общем у тебя будет семья. Понимаешь?
Семья-а! А университет - это очень долго. И,  главное,  там  мало  платят.
Много лет подряд нам придется еле-еле сводить концы с концами.  На  помощь
папы рассчитывать не приходится, - она усмехнулась.  -  Занятия  наукой  в
столь неразумно широких масштабах свели почти на нет все его состояние.  Я
хотела  бы  начать  нашу  совместную  жизнь   самостоятельно.   Понимаешь?
Независимость, независимость и независимость - вот мой девиз.
   Она умолкла. А я не знал, что ей ответить.
   - А кроме того, - продолжала она, несколько  поколебавшись,  -  мне  не
хотелось, чтобы ты походил на отца. Он слишком ученый. Он немножко  не  от
мира сего, а сейчас, согласись, это смешно. Ему не нужны деньги, слава,  я
иногда думаю, что и семья ему не нужна.
   - Энн!
   - Я думаю, что мама была очень несчастлива. Мне не хочется стать  женой
человека, для которого ничто не свято, кроме науки. Понимаешь?
   - Ты несправедлива, Энн, - горячо возразил я, - ты несправедлива к сэру
Генри! Твой отец большой ученый и честный человек!
   - Допускаю, но от этого ничего не меняется.
   Мы вновь замолчали, и признаюсь, впервые молчание вдвоем с Энн было для
меня тягостным.
   - Что же ты предлагаешь? - спросил я.
   Она внимательно посмотрела на  меня.  Этот  открытый  взор  что-то  мне
напомнил, мне показалось, что кто-то уже смотрел на меня так.  Только  это
было давно. В другой жизни.
   - Твои чувства ко мне позволяют  надеяться  на  твое  согласие,  -  как
всегда, несколько витиевато и в то же время совершенно определенно сказала
она.
   - Конечно, Энн, если только...
   - Мне хотелось, чтобы ты работал в  какой-нибудь  фирме,  там  солидные
оклады. Кстати, и места есть, я слышала...
   Она выжидательно посмотрела на меня.
   - Черт побери! - воскликнул я. - Мне нравится твое предложение, я и сам
подумывал об этом, только...
   По правде говоря, я кривил душой. Мне  совсем  не  хотелось  с  головой
окунаться в промышленность. Там много бессмысленных хлопот, и мало  науки,
и мало творчества, и мало свободы.
   - Боюсь только, что тогда на моей карьере  ученого  придется  поставить
крест, - наконец выдавил я.
   - Почему? - Энн пожала плечами. - В фирмах такие отличные  лаборатории,
современное оборудование, ты сможешь  работать  над  избранной  темой  еще
успешнее, чем в университете.
   - Да, пожалуй, ты права, - нерешительно согласился я.
   - Я очень рада, что ты  это  понял,  -  нежно  сказала  Энн  и  ласково
улыбнулась мне.
   А я тогда почему-то подумал, что она своей  манерой  смотреть  прямо  в
лицо собеседника удивительно напоминает напудренных  дам  на  портретах  в
кабинете сэра Генри...
   После банкета, который, кстати сказать, прошел очень весело и  в  самой
непринужденной обстановке, сэр  Генри  подошел  ко  мне  с  двумя  рюмками
подогретого портвейна.
   - Я хотел бы закончить наш разговор, если вы, конечно, не возражаете, -
сказал он, протягивая рюмку.
   - Сейчас?
   - Да, сейчас.
   Мы пошли в кабинет.
   - Хотите  поехать  в  Южную  Америку?  -  внезапно  сказал  сэр  Генри,
останавливаясь передо мной и закрывая дверь.
   - Что?
   Он отошел к окну.  По  темным  стеклам  струились  потоки  бесконечного
дождя. Камин бросал малиновый отсвет на корешки старых книг.
   - Микроорганизмы невероятно изменчивы,  этот  ортодоксальный  факт  вам
хорошо известен. Некоторые современные  виды  микробов  и  вирусов  должны
очень мало походить на своих предков. А вам не любопытно знать, какими они
были в прошлом? Не торопитесь отвечать. Я, с  вашего  позволения,  закончу
свою мысль... К сожалению, ученым не удавалось встретиться лицом к лицу  с
ископаемыми бактериями и вирусами. Как правило, микробиологи  сталкивались
лишь с результатами их жизнедеятельности.
   Я не удивился, услышав столь странную лекцию. Это было  характерно  для
сэра Генри. Студенты называли это "охватом в клещи".
   Сэр Генри прошелся по комнате, допил вино  и  вновь  остановился  возле
меня.
   - Ну, а сейчас  такая  возможность  неожиданно  представилась,  -  тихо
сказал он. - В северной части бассейна Амазонки найдено захоронение,  куда
еще не проникал человек. Для науки это  сущий  клад.  Вы  же  знаете,  что
большинство  захоронений  и  в  Южной  Америке  и   в   Египте   оказались
разграбленными. Алчные искатели золота уносили из  гробниц  драгоценности,
но оставляли там все виды современных микроорганизмов.
   Сэр Генри смотрел на меня чуть блестящими от возбуждения глазами.
   - Нужно обязательно взять  пробы  из  погребальницы  "Черного  тукана".
Археологи  полагают,  что  в  течение  двенадцати  веков  она   оставалась
абсолютно герметичной. Вы представляете себе,  что  там  может  оказаться?
Микробы  и  вирусы  с  совершенно  неожиданной   для   современной   науки
морфологией и физиологией, ископаемые виды бактерий,  грибов,  водорослей,
споры протозоа и...
   - Потрясающе! - без всякого энтузиазма поддакнул я.
   - Не правда ли? Я так и предполагал, что  вам  придется  по  вкусу  эта
затея. Вылететь нужно будет завтра.
   Я спохватился.
   - Да, сэр, все это очень интересно, но... ведь я и Энн...
   Вдохновение  исчезло  с  лица  сэра  Генри,  он  отвернулся  к  полкам,
заставленным книгами, как бы вскользь заметил:
   - Это какой-нибудь месяц, от силы два... Срок не такой уж  большой.  Но
это  по-настоящему  новое  и  нужное  дело.  Такая  работа   может   стать
классическим исследованием.
   - Я согласен! - голос мой был торжествен и решителен. Отчего бы в самом
деле не поехать о Южную Америку? Тем более что  это  так  важно  для  сэра
Генри...
   ...Я сказал тогда "согласен", а Энн сказала, что это "предательство".
   - Ведь мы же договорились! - ее голубые глаза потемнели,  а  рот  резче
обозначился на сразу же повзрослевшем лице.
   - Я не мог! Это так интересно, я бы не простил себе  потом...  И  всего
лишь месяц, а может, я уложусь и в три недели.
   - Все равно нужно быть принципиальным...
   С большим трудом мне удалось ее успокоить. Мы простились мило и  нежно,
но что-то осталось. Что-то неясное и мучительное. Оно не переставало  меня
беспокоить. И я никак  не  мог  доискаться  до  причины.  Тяжесть,  тоска,
горечь? Не знаю, может,  ни  то,  ни  другое,  ни  третье...  Теперь-то  я
понимаю, что это было всего лишь предчувствие грядущих перемен.
   В нашу жизнь ворвалось дыхание сельвы. Энн оно пугало, а меня...  Но  я
тогда еще ничего не понимал. А потом было уже поздно.


   В бразильской гилее [экваториальный лес Южной Америки] воздух влажный и
горячий, как компресс. Акклиматизация  давалась  мне  тяжело.  Две  недели
пропали  почти  даром.  Я  привыкал  к  состоянию  вареного  рака.   Мозги
расплавились, а позвоночник размяк и не мог долее удерживать тело.
   Цепляясь за бесконечные  хитросплетения  лиан  и  корней,  я  с  трудом
поспевал за руководителем нашей экспедиции, живым и веселым археологом  из
Рио Альфонсо де Мораном.
   - Милый док, чтобы привыкнуть, вам следует больше двигаться, -  говорил
он и таскал меня раз пять на день  от  маленького  домика  на  сваях,  где
разместились научные  сотрудники  экспедиции,  к  месту  раскопок.  Сказав
"раскопки", я, конечно, оговорился. Пирамида затерялась  в  сельве,  и  ее
приходилось не откапывать, а буквально вырывать из цепких объятий влажного
тропического леса.
   Я невольно посочувствовал археологам. Их рубашки никогда  не  просыхали
от пота. К моему приезду они уже расчистили часть  стен,  главный  вход  и
лестницу, ведущую на верхнюю площадку пирамиды,  где  находился  еще  один
вход.
   У подножья древней усыпальницы  была  прорыта  траншея,  неподалеку  от
которой первобытно громоздились стволы  гигантских  сумаум  [разновидность
пальмы],  заросшие  эпифитами  [непаразитирующие  растения,   живущие   на
деревьях и перевитые лианами].
   - Нам пришлось здорово попотеть! - объяснял мне де  Моран.  -  Теокалли
[ступенчатая пирамида с плоским верхом] держалась  с  помощью  деревьев  и
лиан. Когда мы  начали  расчистку,  возникла  угроза  разрушения  объекта.
Пришлось укрепить наиболее слабые участки.
   Он указал рукой, и только тогда я заметил в  стенах  пирамиды  стальные
скобы, удерживавшие камни от выпадения. Металлические  тросы  в  несколько
витков опоясывали расчищенные стены.
   - Храм "Черного тукана" находится внутри теокалли. Туда  можно  попасть
только через верхний ход. Но раньше  чем  закончится  расчистка,  об  этом
нечего и думать. Вход закрыт мощной плитой, сдвинуть которую могут  только
механизмы. Придется ждать. Поэтому  нам  с  вами  лучше  пока  разработать
подробный план охоты за ископаемыми микробами.
   ...Вечерами,  когда  все  работы  прекращались   и   измученные   члены
экспедиции разбредались по  своим  помещениям,  мы  с  де  Мораном  ломали
голову, как перехитрить окружающих нас  невидимок,  готовых  проникнуть  в
гробницу  одновременно  с  нами.  Де   Моран   покачивался   в   обтянутом
антимоскитной сеткой гамаке. Изредка из-под этого савана доносился  хруст,
и на землю летели скорлупки. Де Моран лакомился орехами сапукайя. Я  сидел
рядом и сосал сочные чико.  Чудесный  освежающий  плод  примирил  меня  со
многими неудобствами.
   - В любом эксперименте есть какая-то доля риска. В данном же случае  мы
рискуем погубить все дело, - глухо сказал де Моран.
   Ночь в тропиках наступает быстро и  всегда  немного  неожиданно.  Будто
кто-то большой деловито и хозяйственно гасит солнце,  сдергивает  световой
полог с небес, рассыпает яркие звезды, наскоро красит  в  один  и  тот  же
иссиня-черный цвет стволы и кроны деревьев, землю  и  небо,  а  потом  уже
начинает заниматься деталями: бросит матовый отсвет на узком листе сумаумы
или сверкнет призрачным огоньком в перепончатых крылышках неведомого жука.
   - Можно простерилизовать внутреннее помещение перед  погребальницей,  -
методично развивает идею де Моран.
   - А воздух? - говорю я. - Воздух, который проникнет вместе с нами?  Что
делать с ним?
   Я внимательно прислушиваюсь и принюхиваюсь к надвигающейся ночи. Сквозь
тысячи звуков и  запахов,  рождаемых  сельвой  после  заката,  пробивается
надсадный тоскующий звон мошкары и сладкий больной аромат каких-то цветов.
Сельва ночью - это воплощенные тревога  и  ожидание,  это  пропасть,  куда
падаешь, не сознавая глубины и неотвратимости  падения.  Когда  я  немного
привык к здешнему климату,  то  все  сильнее  стал  ощущать  гипнотическое
действие сельвы, сладостное и  жуткое  очарование  неведомой  опасности  и
неразгаданной тайны. Я чувствовал, что за  последние  дни  у  меня  сильно
обострились зрение и слух. Я стал немножко другим, немножко  непохожим  на
того накрахмаленного оксфордца, который две недели назад был  доставлен  в
район раскопок вместе с микроскопами и консервами.
   Мы вели здесь жизнь цивилизованных  людей:  брились  утром  и  вечером,
регулярно меняли белье, слушали радио, пили виски.
   Но рядом была сельва. Она дышала, смотрела, ожидала и подстерегала. И я
чувствовал, что вся наша цивилизация не более  чем  пена,  которую  терпит
спокойное на час море.
   "Пятачок" отвоеванной нами земли был со всех сторон окружен нависающим,
как водопад, потоком растительности.
   - Да, с воздухом ничего не поделаешь. Он  полон  микробов,  -  все  еще
рассуждает де Моран.
   Он выбирается  из  гамака  и  усаживается  рядом  со  мной.  Вспыхивает
прожектор. Это  дежурный,  вечно  жующий  листья  коки  Сантос,  проверяет
сигнализацию. В сноп света врываются мириады мошек  и  тут  же  пропадают,
тают, как клубы табачного дыма.
   Де Моран неожиданно улыбается и говорит:
   - Доктор биологии из Оксфорда совсем как индеец. Он  слушает  сельву  и
молчит.
   - Вы правы, амазонские джунгли заворожили меня, и самое смешное,  я  не
могу понять, чем именно. Кстати, я не доктор. Всего лишь магистр.
   - Нас всегда влечет загадка. На этот крючок  попадаются  самые  трезвые
люди. Логический анализ  здесь  не  поможет.  Это  внутри  нас,  в  крови.
Наследие прошлого,  древний  охотничий  инстинкт.  А  что  касается  ваших
степеней - мне это безразлично.  Не  называйте  только  сельву  джунглями.
Джунгли в Индии. Здесь сельва. Мать отчаянья и туманов.
   Де Моран некоторое время молчит, а до меня из чернильной мглы доносится
глухая  опасная  возня,  хлопанье   чьих-то   крыльев,   сдавленный   крик
неизвестного зверя.
   - Это не зависит ни  от  образования,  ни  от  возраста...  Вы  слышали
что-нибудь о доне Рамосе?
   Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке.
   - Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных.
В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был  настоящим  ученым.  Он
работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.
   Я вопросительно смотрю на археолога.
   - Конечно, его преследовали  неудачи.  Ему  не  удалось  найти  древние
города, но он многое успел сделать.
   - Вот как?
   - Рамос  собрал  около  трех  тысяч  надписей,  рисунков,  криптограмм,
репродукций  предметов,  которые  встречались  ему  в  древних  могилах  и
пещерах. Его находки вошли в  замечательную  работу  "Надписи  и  предания
доисторической Америки". Многие из них до сих пор не  расшифрованы.  Рамос
верил, что когда-то в  далеком  прошлом  финикийцы  посетили  Американский
материк и заложили основы древней цивилизации в бассейне Амазонки...
   Голос археолога звучит страстно и напряженно. Когда де Моран возбужден,
его  левая  рука  непрерывно  поглаживает  колено.  Сейчас  она  описывает
концентрические круги с удивительной  ритмичностью.  Мне  странно  слушать
его. Чувство неестественной раздвоенности  овладевает  мной.  В  привычный
реальный мир с его четкими, ясными гранями настоящего и будущего проникает
расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне, у
себя дома, я бы пропустил все это мимо ушей. Но  здесь  я  не  могу  этого
сделать. На меня смотрит сельва. Смотрит тысячами сверкающих глаз, и я  не
в силах отвести от нее взгляда. Что-то такое есть  в  черной  живой  чаще,
заставляющее меня слушать и верить.
   Над  сельвой  взошла  луна,  чудовищная  и  желтая,  как  на   полотнах
сюрреалистов.
   Я представил себе, как выглядит храм ночью.  Залитый  холодным  ртутным
светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой
и кустарником лестница уходит в небо и тает в  черной  тени.  Низвергнутые
временем изваяния неведомых богов почти нельзя различить  за  деревьями  и
кустами. Они напоминают о себе лишь бликами сумасшедшего лунного света. Из
низин тянет сыростью и запахом перегноя. Кричат обезьяны...
   Когда я впервые увидел  среди  этих  прекрасных  и  грозных  памятников
обезьян, они показались мне духами усопших,  охранявшими  развалины  своих
поселений. Они прыгали по широким  искривленным  ступеням,  собирались  на
высокой террасе, пропадали в  черной  тени  выпавших  каменных  блоков.  А
потом, испустив  пронзительный  крик,  все  разом  цеплялись  за  лианы  и
исчезали под черным готическим сводом леса.
   - Скажите, сеньор Альфонзо, а вы  сами  верите  в  древние  финикийские
поселения на Амазонке? - спросил я, набивая  трубку  черным  венесуэльским
табаком.
   - Каждая встреча с таким вот сооружением, - он машет  рукой  в  сторону
пирамиды, - пробуждает во мне надежду, что когда-нибудь  эта  тайна  будет
раскрыта.
   - Но возможно ли это? При столь  примитивной  технической  оснащенности
тогдашних мореплавателей...
   - Что мы знаем о прошлом человечества! - горячо восклицает де Моран.  -
Мы  постигли  космос  и  атомное  ядро,  но  забыли  про  историю.   Время
безжалостно, на то оно и время...
   Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались  сюда
на своих судах. Финикийцы - искусные мореплаватели,  и  их  корабли  лучше
каравелл Христофора Колумба. Возможно...  Я,  во  всяком  случае,  верю  в
древние города, как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у
сельвы насилием, погибали. Нужно ждать. Тайна откроется сама. Открылась же
людям эта пирамида, простоявшая  никем  не  замеченной  двенадцать  веков.
Просто пришло ее время. А время древних городов еще  не  наступило.  Будем
ждать.
   Я  с   интересом   взглянул   на   де   Морана.   Это   что-то   новое.
Археолог-фаталист - такое в научной практике  встречается  не  часто.  Мне
почему-то не захотелось продолжать разговор о поисках древних городов.  Он
почувствовал это. Я попытался перевести беседу  на  микробов.  Но  мне  не
удалось вернуть возникшую и оборвавшуюся между нами связь. Мой  собеседник
отвечал неохотно и вяло, он думал  о  чем-то  своем.  Поняв,  что  сегодня
ничего путного не выйдет, мы отправились спать.
   Я запомнил этот вечерний разговор только  потому,  что  с  ним  у  меня
связано странное и острое ощущение.  Раньше  сельва  казалась  мне  живой,
таинственной силой, лишенной определенной  формы  и  конкретности.  Что-то
вроде большой волны,  которая  накрывает  вас  с  головой,  и  вы  теряете
представление, где низ и  верх,  начало  и  конец.  Живая,  но  неразумная
стихия, действующая сразу на все органы чувств. Этой стихийной силой можно
восторгаться, можно ненавидеть или бояться ее, но ее  нельзя  понять.  Она
либо освобождает вас, либо покоряет, вы раб или властелин, но  никогда  вы
не станете собеседником сельвы.
   После разговора с  де  Мораном  сквозь  завесу  лиан  на  меня  глянули
человеческие лица. У сельвы была история. Еще до  нашествия  конкистадоров
по этой земле ступали ноги  наших  далеких  предков.  Неужели  здесь  были
города, построенные моряками Тира? Эту ночь  я  провел  очень  беспокойно.
Странные  сновидения,  не   имевшие   никакого   отношения   к   проблемам
вирусологии, прерывали мой  сон.  Просыпаясь,  я  спрашивал  себя,  уж  не
заразился ли  я  археологической  горячкой.  Тусклая  синяя  лампочка  под
деревянным потолком моей комнаты молчала. Ответа  не  было.  Я  засыпал  с
тяжелым чувством, со мной происходило что-то неладное...
   Через несколько дней, после длительных консультаций и споров с  членами
экспедиции, мы как-то незаметно оказались готовыми к штурму погребальницы.
Новенькие,  еще  сохранявшие  следы   золотистого   масла   гидравлические
подъемники были установлены у подножья пирамиды. От  них  тянулись  тонкие
стальные  тросы,  проникавшие  через  верхний  вход  в  темное,  пропахшее
плесенью помещение Храма "Черного тукана". Концы  тросов  прикреплялись  к
анкерным болтам, ввинченным в каменную  крышку  погребальницы.  Оставалось
нажать кнопку электрического привода,  и  крышка  поползет  кверху.  Чтобы
предохранить шахту от попадания микробов воздуха, отверстие предполагалось
закрыть простерилизованной пластмассовой пластиной, размеры которой  точно
соответствовали каменной крышке. После этого  я  должен  был  начать  свое
нисхождение в шахту, где последний раз нога человека ступала тысячу двести
лет назад.
   Я спускался один. Мы не могли войти туда вдвоем одновременно,  так  как
вход был слишком узким. Каждая секунда потерянного времени грозила  полной
неудачей эксперимента.  Микробы-современники  не  дремали,  и  нужно  было
отразить их сокрушительный натиск.
   Мое одеяние напоминало облачение хирурга перед ответственной операцией:
стерильный халат, защитная маска,  перчатки,  чехлы  на  ногах.  Посуда  и
приборы, включая и маленький прожектор, были тщательно стерилизованы. Даже
кабель,  по  которому  поступало  питание  к  прожектору,  был   обработан
антисептическими химикатами.
   - Готово!
   Я вижу в одном из световых вырезов храма бледное, взволнованное лицо де
Морана. Он нервничает даже больше, чем я. Еще бы! Каждый  раз  он  ожидает
какой-нибудь  сверхоригинальной  находки.  Я  с  завистью  думаю   о   его
профессии. Все же в ней есть что-то  захватывающее,  это  почти  такое  же
занятие, как оживление покойников. Редко удается, но  всегда  веришь,  что
это может случиться. Наверное,  в  таком  вот  ожидании  главная  прелесть
археологии. Я тоже  волнуюсь,  но  мое  волнение  не  сравнить  с  азартом
археолога. Все они немножко кладоискатели, а я... активный наблюдатель,  и
только.  Конечно,  интересно   будет   найти   и   вывести   новый   штамм
микроорганизмов. Какой-нибудь пенициллиум туканус...
   Я киваю головой.
   - Готово.
   Раздается учащенный стук мотора. Сейчас  масло  под  большим  давлением
загоняется в цилиндры. Это уже заметно - тросы  натянулись  и  заскрипели.
Легкое  потрескивание  -  "трэк,  трэк,  трэк..."  Крышка  выдирается   из
тысячелетних объятий каменного пола: "трэк, трэк, трах!". Резко и внезапно
обозначился прямоугольник плиты. Пошла! Ну и махина!  Интересно,  как  эти
древние ухитрились справиться с таким весом, в ней килограммов триста,  не
меньше. Крышка ползет и ползет, и рабочие  взялись  уже  за  пластмассовую
пластину, которой накроют входное отверстие, как только оно освободится от
каменной пробки. Как и на мне, на рабочих стерильные  халаты,  перчатки  и
маски. Нет только чехлов на  ногах,  ведь  им  не  придется  спускаться  в
подземелье.
   Ну вот и все... Я даже не успел заметить, как они ловко закрыли  черную
дыру пластмассой. Теперь моя очередь.
   - Гоп!
   Осмотревшись, я соскальзываю в узкую темную щель  и  нащупываю  ведущие
вниз ступени. Хорошо, что это не  колодезь.  Прожектор  бросает  на  стены
неровный пляшущий свет. Ну что ж, в них нет ничего особенного,  они  такие
же, как и стены  храма  там,  наверху.  Но  главное  -  не  задерживаться.
Очевидно, входная часть погребальницы уже заражена воздухом, проникшим при
смене крышек. Проход очень тесный и узкий. Я делаю  несколько  шагов,  мои
плечи трутся о стены, а  на  голову  с  потолка  сыплется  какая-то  пыль.
Ступени кончились. Еще шаг.  Следует  не  совсем  понятный  поворот,  и  я
попадаю в просторное помещение. Полная  пустота.  Мой  прожектор  суетливо
освещает стены, потолок, пол. Покойный  жрец  племени  майя,  видимо,  был
великий  скромник  -  никаких  украшений,  посуды  и   прочей   утвари   в
погребальнице не видно.
   Возле одной из стен замечаю продолговатый серый холмик. Это как раз то,
что мне нужно! Начинаю отбирать пробы. В одну колбу помещаю немного пыли с
пола, в другую со стен. Мне  удалось  найти  и  кусочки  дерева,  какие-то
лоскутки, похожие на истлевшую ткань, или  может  это...  Но  мне  некогда
думать - я отбираю пробы. После каждого взятия пробы выбрасываю пинцет или
лопаточку: они уже не стерильны  и  поэтому  не  пригодны  для  дальнейшей
работы.
   Колбы закрываю стерильными тампонами из ваты: если здесь  есть  древние
микробы, они в ловушке.
   Воздух в погребальнице холодный, но не такой сырой, как  там,  наверху.
Это, пожалуй, даже приятно. Мешает только примесь затхлого душного запаха,
присущего всем склепам мира, даже тысячелетнего возраста.
   Уф! Кажется, все. Я отобрал пробы и могу уходить. Я не очень тороплюсь,
но и задерживаться здесь дольше, чем надо, мне бы не хотелось.
   Вдруг  что-то  противно  щелкает.  Мой  прожектор   гаснет.   Наверное,
перегорела  лампа,  слишком  яркой  была  последняя  вспышка  света.  Тьма
наваливается и топит меня. Я улыбаюсь и жалею, что эту улыбку не видят мои
лондонские друзья. Охотник за микробами  в  объятиях  мумии...  Встреча  с
призраком в подземелье Храма "Черного тукана"...  Свежий  труп  в  древней
усыпальнице... Интригующие заголовки стаей проносятся в моем воображении.
   И все же мне хочется поскорее выбраться. Поднимаю  сумку  с  колбами  и
делаю несколько шагов к  выходу.  Я  точно  помню,  где  находился  черный
прямоугольник отверстия, ведущего наверх, и двигаюсь к нему. Но  натыкаюсь
на стену. Значит, нужно взять чуть правее. Опять стена. Я бросаюсь  влево.
На какой-то миг теряю  управление  и  бестолково  мечусь  по  захоронению.
Стена, стена, стена... Вокруг меня  одни  стены.  Выхода  нет,  он  исчез,
пропал,  замуровался.  Мне  делается  душно,  я  останавливаюсь,   пытаясь
собраться с  мыслями.  Это  очень  нелегко.  Мой  мозг  не  хочет  думать,
рассуждать, анализировать.  Им  движет  неукротимое  желание  действовать,
бежать, поскорее бежать из этой черной  ловушки.  На  несколько  секунд  я
поддаюсь животному страху. Как слепой котенок, вновь натыкаюсь на стены  и
совсем теряю рассудок. Похоже, что мой мозг погас вместе с прожектором.  С
торопливостью испорченной кибернетической машины  он  выбрасывает  мрачные
мысли и страшные предположения.
   А что, если гробница снабжена автоматическим затвором и любой  вошедший
захлопывается в ней, как в мышеловке?
   Правда, я не слышал никакого шума. Впрочем, это ничего не значит; я был
увлечен своими пробами, и потом дверь могла  закрыться  бесшумно.  Древние
знали толк в шлифовке камней.
   Я  пытаюсь  остановить  разыгравшееся  воображение  и  заставляю   себя
рассуждать логично. Для этого опускаюсь на корточки, ставлю рядом саквояж,
с удивлением отмечая, что все еще держу его в руке, и начинаю думать.
   Допустим, я  действительно  влип  и  автоматика  тысячелетней  давности
сработала.  Допустим,  какая-то  глыба  в  полтонны  весом   действительно
завалила вход и я не слышал этого. Остается сообщить друзьям наверх, что я
попал в беду, и они придут  на  выручку.  У  них  механизмы,  патроны  для
взрывных работ, сверла, отбойные молотки...  Но  как  сообщить?  Крикнуть?
Вряд ли они услышат мой голос сквозь двухметровую толщу камня.  Постучать?
Я вспоминаю ватные удары своих рук  о  стены  гробницы  и  отбрасываю  эту
мысль. Остается ждать, через десять-двадцать минут они начнут волноваться,
поднимут пластмассовую крышку, спустятся вниз, и тогда...
   Вдруг меня обжигает зловещая  мысль.  А  что,  если  глыба,  завалившая
выход, герметично подогнана к отверстию? Я задохнусь!  На  сколько  хватит
воздуха в погребальнице? Успеют ли друзья прийти мне на помощь?
   Леденящий ужас  врывается  в  клетки  моего  тела.  Я  начинаю  ощущать
настоящее удушье. Я понимаю, что это результат разыгравшегося воображения,
но ничего не могу с собой поделать. Я  задыхаюсь!  Мне  никак  не  удается
сделать полный вдох, какой-то ком стоит поперек горла и мешает  дышать.  Я
не могу даже  пошевелиться  от  страха  -  тело  совершенно  парализовано.
Скрюченная поза уже дала себя знать: икры ног сведены судорогой,  и  я  не
могу  встать.  Мое  состояние  близко  к  обмороку,  в   глазах   мелькают
разноцветные точки и круги. Если я потеряю  сознание,  то  погибну.  Нужно
взять себя в руки, но как  это  сделать?  Я  пытаюсь  считать  пульс.  Мне
кажется, такая процедура должна  успокоить  мою  разбушевавшуюся  психику.
Считаю вслух, голос у меня хриплый, срывающийся, и я пугаюсь. Но  все  еще
старательно считаю частые удары сердца. Вдруг вспоминаю, что не  посмотрел
на часы. Подношу часы к  глазам,  но  ничего  не  вижу.  Очевидно,  мешает
резиновая перчатка. Обнажаю узкую полоску на сгибе кисти, но опять  ничего
не могу разглядеть - циферблат не светится. Вот досада!  Я  надел  сегодня
часы с темными стрелками! Надо бы их осветить. Сую руку в карман, извлекаю
маленький электрический фонарик и освещаю часы.
   Тусклый свет фонаря кажется мне  вспышкой  молнии.  Прямо  передо  мной
темнеет узкое отверстие выхода. Я поднимаю с пола саквояж и медленно бреду
прочь из погребальницы. У выхода замечаю кабель,  по  которому  подавалось
питание злополучному прожектору. Я возвращаюсь, поднимаю его и ухожу.
   Я стучу в пластмассовую крышку, и она  моментально  откидывается.  Меня
встречает де Моран с сотрудниками. Они вооружены до зубов археологическими
средствами нападения. Сейчас наступает торжественное мгновение:  археологи
ринутся в неизвестную  погребальницу.  Условия  стерильности  для  них  не
обязательны, они могут работать там вдвоем и втроем.
   - Вы быстро справились, доктор! - восклицает де Моран.
   - Разве?
   - Да, конечно. Вы пробыли там семь минут.
   "Семь минут! Боже мой... Пять-шесть из них я отбирал пробы..."
   - Я бы справился быстрей, - говорю я, -  но  у  меня  сгорела  лампа  в
прожекторе.
   - Вот как? - Де Моран хмурится. - Нужно заменить.
   Они возятся с лампой, а я смотрю на них и не могу понять...  себя.  Что
стоило детально, сантиметр за сантиметром, ощупать стены?  Наконец,  можно
было просто обойти по  кругу  последнее  прибежище  жреца.  Стоило  только
смотать кабель, и он привел бы меня  к  выходу.  А  как  я  мог  забыть  о
карманном фонарике? Ведь он лежал в моем кармане,  пока  я  бесновался  от
ужаса. Нет, хорошо, что мои лондонские друзья не видели меня в  подземелье
Храма "Черного тукана".
   - Я сейчас же начинаю готовить образцы к дороге, - говорю я де  Морану.
Он кивает головой, он не слышит меня, душой и телом  он  уже  там,  внизу,
рядом с тысячелетним прахом жреца.
   Счастливые люди археологи!
   Подготовка образцов к дальней перевозке заняла у  меня  много  времени.
Каждая  колбочка  со  стерильно  обработанной  поверхностью  помещалась  в
широкогорлую  стеклянную  банку,  тоже  простерилизованную  в  специальном
автоклаве. Банки запечатывались в особые контейнеры, в  которых  их  можно
было транспортировать хоть на край света, не опасаясь никаких повреждений.
Таких контейнеров у меня набралось больше десятка. Когда  они  выстроились
на полу походной лаборатории, я почувствовал, что дело сделано.
   Через несколько часов я  встретился  с  де  Мораном.  Вид  у  него  был
ослепительный.
   - Что-нибудь нашли? - спросил я.
   На темном от загара лице блеснули фарфоровые зубы.
   - Археологи никогда не говорят "да", пока  не  отбросят  тысячу  "нет".
Есть кое-что... Но для обработки материала нужно время...
   - Разговор с жрецом  племени  майя,  записанный  на  магнитную  пленку?
Координаты  древних  городов?  Письмо  финикийцев  со  штампом  "авиа"?  -
допытывался я.
   - Можете не продолжать. Оттиск статьи о Храме "Черного тукана" я  вышлю
вам сразу же после ее выхода в свет. Куда удобнее, в Лондон или в Оксфорд?
   Не знаю, что дернуло меня ответить.
   - Боюсь, что я приеду за ним сюда, - сказал я и сам удивился.
   - Отлично, дружище! Когда вы приедете?
   - Я еще ничего не знаю, я далеко не уверен, но...
   - Зато я знаю, док! Это зов сельвы! Вы конченый человек, док. Вы быстро
забудете Европу. Жизнь в Бразилии...
   - Напрасно стараетесь, дорогой Альфонзо,  добродетели  сельвы  меня  не
интересуют, меня волнуют ее пороки.
   Де  Моран  осекся  и  удивленно  посмотрел  на   меня.   Затем   быстро
переключился на излюбленную тему. Он  стал  уверять  меня,  что  археологи
Бразилии находятся накануне великих открытий.
   Я не слишком внимательно прислушивался к его  словам.  Мне  запомнилось
только, что около города Дураду найдена камея египетского происхождения, в
штате Параибос открыт нефритовый амулет,  возле  Лимы  обнаружен  саркофаг
египетского стиля, а в Серра  Маранжу  -  финикийские  стеклянные  бусы  и
серьга с изображением нильского крокодила.
   - Как могли попасть в Бразилию все эти вещи? -  отчаянно  жестикулируя,
наступал на меня де Моран. - А бледнолицые индейцы? А изображение  ленивца
и тюленя, выгравированное на склонах реки Риу-Урубу?
   - Хватит, хватит, дорогой сеньор! - взмолился я. - Не все сразу!
   Де Моран рассмеялся. Он, кажется, хорошо понимал меня.
   ...Тогда мне удалось отвязаться от темпераментного археолога, и,  может
быть, отрывочные сведения, которые случайно  застряли  у  меня  в  голове,
благополучно выветрились бы из нее, как органическая  химия  через  неделю
после экзамена. Откровенно говоря, меня не очень волновали все эти древние
тайны,  запутанные  и  косноязычные,  как  священное  писание.  Затерянные
города, Атлантида,  финикийские  корабли  на  Амазонке,  связь  Америки  с
Африкой - все это было, бесспорно, любопытно. Но не более. А разве в жизни
мало  интересных  вещей?  Для  де  Морана  в  этом   была   жизнь,   смысл
существования. Для меня же  -  случайный  штрих,  знакомство  в  самолете,
которое кончается с приземлением.
   Но наш последний разговор я запомнил глубоко и  беспокойно.  Точнее,  я
припомнил его уже потом, в Оксфорде, и пережил заново,  гораздо  острее  и
глубже, чем в первый раз.
   - А вы знаете, док, - сказал де Моран,  заваривая  на  спиртовке  йербу
[йербу (мате) - парагвайский чай]. - В ваших пробирках может  быть  скрыто
разрешение одного из наиболее дискуссионных вопросов мировой науки.
   - Вы, кажется, собираетесь перейти в мою веру? Браво, сэр!  Двуединство
вируса и клетки даст вам не менее жгучие ощущения, чем  все  эти  толтеки,
ольмеки и усопшие жрецы.
   - Вы меня не так поняли. Я вторгаюсь в ваши владения, соблюдая интересы
усопших жрецов.
   - Вот как? Любопытно.
   - Действительно любопытно?
   - Расскажите, Альфонзо. Мне это кажется по-настоящему интересным.
   -  А  у  меня  создалось   было   впечатление,   что   мои   спонтанные
археологические гейзеры порядком вам надоели.
   - Это ошибка, Альфонзо. Грубейшая ошибка.
   - Смотрите же, док! Вы рискуете нарваться на целую лекцию. Начать  ведь
придется издалека.
   - Иду на риск. Только налью себе стаканчик мак-кинли. Рассказывайте.
   Но  он  замолчал,  сосредоточенно  массируя  пальцами  гладко  выбритый
подбородок.
   -  Не  заставляйте  меня  трепетать  от  страха.  Приступайте  к  вашей
изощренной индейской пытке. Вам налить немного?
   - Нет... Я мысленно измеряю ваше невежество. И не знаю поэтому, с  чего
мне начать.
   - Не стоит мерить. Невежество беспредельно. А начать можете хотя  бы  с
Нового царства, - сказал я первое, что пришло мне на ум.
   - С Нового царства? Это идея... Кстати, знаете ли вы, что Новое царство
майя действительно возникло заново, и отнюдь не на месте древнего царства?
   - Логический парадокс? Старое не предшествовало новому?
   - Вы угадали.  Города  Нового  царства  были  построены  на  совершенно
девственной  почве,  вдали  от  родных  пенатов.  Очаги  древней  культуры
сосредоточены в Гватемале, Гондурасе, Чиапаса, Табаско; Нового - на севере
Юкатана.
   -   Экспансионистские   устремления   ацтеков   и   инков?   Амазонский
империализм?
   - Нет. Не армия и не отдельные колонисты переселились на север, а  весь
народ майя. В  один  прекрасный,  точнее,  злосчастный  день  целый  народ
покинул обжитые города, величественные храмы, могилы предков и  отправился
в далекий путь, чтобы отвоевать у лесов и болот место для новой страны.
   - Это что, очередная смелая гипотеза?
   - К сожалению, это истина в конечной инстанции.
   - Мне, как естественнику, нужны доказательства.  Учтите,  я  убежденный
рационалист.
   - Они есть, мой  друг.  Они  есть.  Это  календарь.  Точнейший  в  мире
календарь майя. Кстати, у майя длина года исчислялась (дайте я  напишу)  в
365,242129 дня. Современные же астрономические  исчисления  дают  величину
365,242198.
   - Да! Я что-то такое припоминаю! Ошибка в пятом  знаке  после  запятой!
Поразительная точность.
   - Так вот, народ, создавший такой исключительный  календарь,  стал  его
рабом. Майя строили свои великолепные сооружения отнюдь  не  тогда,  когда
они были им необходимы, а  только  по  указанию  календаря.  Каждые  пять,
десять, двадцать лет они возводили новую  постройку  и  высекали  дату  на
камне. Они поступали так с удивительным упорством на протяжении  веков,  о
чем   свидетельствуют   сохранившиеся   на   сооружениях   даты.   Роковую
регулярность могла прервать только катастрофа или эмиграция. Поэтому  если
мы видим, что в определенное время в том  или  ином  городе  строительство
прерывается, а в  другом  оно  приблизительно  в  этот  же  период  только
начинается, у нас есть право утверждать, что население покинуло свой город
и построило другой.
   Целый народ покинул в 610 году свою великую  страну  и  переселился  на
дикий север. И никто из беглецов не возвратился на оставленную  родину.  В
опустевшие города вползла сельва. Лианы тугими объятиями оплели  пирамиды,
травы проросли на лестницах и ступенях, упругие корни деревьев  раздвигали
камни и разрушали целые строения.
   - Но почему?! Почему они это сделали?!
   Де Моран усмехнулся, устало и горько, точно  он  сам  когда-то  покинул
вместе с народом майя милый и ласковый дом свой.
   - Я не знаю... И  не  знает  никто.  Это  необъяснимо.  Сельва  научила
покоренные  развалины  своему  удивительному  молчанию...  В   оставленных
городах не найдено никаких следов чужеземного  завоевания  или  какой-либо
катастрофы, способной прогнать неведомо  куда  целый  народ.  Вот  почему,
милый док, главной причиной падения Древнего царства некоторые мои коллеги
склонны считать какую-то страшную эпидемию. Теперь вы понимаете, почему  я
перехожу в вашу, как вы сказали, веру?
   Что я мог ему  ответить?  Мне  было  мучительно  стыдно  и  удивительно
радостно.
   "Скорее  назад,  -  подумал  я,  -  и  за  работу",  -  и  взглянул  на
приготовленные к отправке контейнеры. Состояние было такое, точно я увидел
их впервые, а де  Моран  объяснил  мне,  что  в  них  скрывается.  Сначала
объяснил, а потом подарил.
   - Так что вы поставьте меня в известность, как там у вас пойдут дела, -
сказал он, перехватив мой взгляд.
   - В ту же минуту, Альфонзо! По телефону.
   ...После сельвы Лондон кажется серым, прокопченным ущельем.
   Сэр Генри встретил меня, как  всегда,  радушно  и  спокойно,  будто  мы
расстались с ним вчера.
   - Можете не рассказывать, я все знаю из ваших писем, - улыбнулся он.  -
Я рад, что все обошлось благополучно.  Теперь  нужно  возможно  тщательнее
провести культивирование штаммов.
   - Если там есть микробы, сэр.
   - Конечно. Но я думаю, что их там достаточно, я уверен, что вы привезли
любопытные образцы. Мы, конечно, используем наш биотрон. В Оксфорде  месяц
назад поставили новую модель, американский В-8. Нужно будет  воспроизвести
климатические условия джунглей - это первое.  Затем  необходимо  подобрать
элективные  среды...   [питательная   среда,   на   которой   произрастает
определенный  вид  микроорганизмов]  Впрочем,  порядок  исследований   вам
известен. Где сейчас образцы?
   - Я направил их прямо в Оксфорд. Мне сообщили,  что  они  доставлены  в
полном порядке.
   - Отлично. Советую не терять времени.
   Наступила пауза, и я, наконец, решился.
   - Простите, сэр, разве Энн нет дома?
   Он внимательно и грустно посмотрел на меня и сухо сказал:
   - Ее нет. Она решила немного  отдохнуть  с  приятелями  на  юге.  Врачи
рекомендовали ей морские ванны.
   - Вот как... Разве она не получала моих писем?
   - Все ваши письма я отослал ей.
   Он опять взглянул на меня.
   - Я говорил с ней по телефону перед самым  вашим  приездом  и  сообщил,
когда прибывает самолет, - быстро сказал он.
   - Вам трудно говорить со мной?
   - Я полагаю, вам лучше самому поговорить с ней. У меня  как-то  никогда
не получалось серьезного разговора  с  женщинами,  даже  с  близкими.  Мне
кажется, она немного сердится на вас за ваше опоздание.
   - Опоздание?
   -  Разумеется.  Вы  надеялись  пробыть  там  три  недели,  а   пришлось
провозиться больше  двух  месяцев.  Я-то  отлично  понимаю,  как  все  это
получается, коллега, и пытался объяснить ей, что  здесь  обижаться  не  на
что. Но... боюсь, что я не достиг цели. Она  называет  это  предательством
и... женщины любят столь громкие, но очень малозначащие слова... Я считаю,
что вам следует поговорить с ней. Все еще уладится, раздражение пройдет, и
поскольку вы здесь, рядом с ней, то...
   Он замолчал.
   - Объясниться с Энн? - почти закричал я, дрожа от обиды. - Сказать  ей,
что мне нужно вернуться туда?
   Сэр Генри поднял брови и надел  очки.  Казалось,  он  не  только  хотел
понять значение этих моих слов, но и увидеть то, что скрывалось за ними.
   Он подошел к рабочему столу и для чего-то подвинул  к  себе  старенький
цейссовский микроскоп с латунным позеленевшим от времени кожухом.
   - Я мог бы уехать ненадолго, сэр Генри, - сказал я,  стараясь  спрятать
смятение, - месяца на четыре или на  полгода,  но  не  знаю,  как  на  это
посмотрит Энн. Ей надоело ждать, да и мне, признаться,  тоже.  Шесть  лет,
сэр! Я понимаю ее, но... мне бы хотелось там еще раз побывать. Боюсь,  что
после женитьбы я уже не смогу этого сделать.
   Сэр Генри тихонько поглаживал окуляр микроскопа.
   - Видите ли, коллега, - сказал он, - этот нехитрый прибор отнял у  меня
когда-то привязанность женщины, которую я любил всеми силами молодой души.
   Он слегка поморщился, чувствуя, что неожиданное  признание,  да  еще  в
такой высокопарной форме,  несколько  странно  звучит  в  его  устах.  Но,
преодолев какое-то внутреннее сопротивление, все же продолжил:
   - Я не переставал любить ее всю жизнь, но она  постепенно  охладела  ко
мне. Классический случай. Ей мешал третий.  Но  он  был  нужен  мне,  этот
третий. Я не мог отказаться от микроскопа, а она  не  могла  простить  мне
этого. Жены коллег говорили, что наука разбила мое семейное счастье, но...
вы понимаете, что я хочу сказать?
   - Да, сэр.
   -  Ученый  должен  уметь  приносить  жертвы.  Правда,  сейчас  молодежь
несколько иная. Мы были слишком категоричны, нам не хватало  терпимости  в
отношениях. Вы,  современное  поколение,  смотрите  на  вещи  проще.  Мне,
старомодному ученому, иногда кажется, что  даже  слишком  просто...  Может
быть... вам удастся найти с Энн общий язык? Вы понимаете меня?
   - Да. Я постараюсь. Мне очень бы хотелось, чтобы Энн  правильно  поняла
меня.
   Он покачал головой.
   - Не знаю... Дай вам бог. Я был бы очень рад.
   Я ушел от него со смешанным чувством надежды и грусти. Что  ж,  если  я
потеряю Энн, у меня останется сэр Генри. Это не так уж мало для  одинокого
магистра биологии.
   В Оксфорде я с головой  погрузился  в  работу.  Новая  модель  биотрона
производила отличное впечатление. Ее огромное коническое  стекло  отражало
все солнечные зайчики, которые прыгали по стенам лаборатории. Она зазывала
и  манила,  она  обещала  невиданные  открытия,  неслыханные  сенсации   и
перевороты в микробиологической  науке.  Казалось,  стоит  приблизиться  к
этому сверкающему чудовищу из хромированной стали,  стекла  и  пластмассы,
как произойдет  нечто  ошеломляющее.  Я  с  некоторой  опаской  осматривал
многочисленные  термометры,  манометры  и  психрометры,  со  всех   сторон
окружающие биотрон. Потом я понял, что это совсем не зловредная,  а  очень
милая добродушная штука, которая стоит и  ждет,  когда  же  ею  кто-нибудь
займется. Единственное, что нужно было биотрону, - это образцы. Они у меня
как раз были, и машина стала прилежно трудиться.  Я  всегда  с  недоверием
относился к сложным установкам. Но эта не  капризничала.  Она  была  очень
интеллигентна. Она гудела, щелкала, включалась и выключалась,  скрупулезно
поддерживая температуру, давление и влажность на том уровне,  который  был
мною задан. Когда в биотроне удалось воссоздать климат амазонской  сельвы,
я поместил туда чашки Петри с  питательными  средами,  на  которые  высеял
собранные образцы...
   Иногда мне приходит в голову нелепая мысль. Я сравниваю биотрон и чашку
Петри. Первый - громоздкий, сложный и очень дорогой. Кажется, с ним  можно
делать чудеса. Блестящее научное сооружение  двадцатого  века!  И  тем  не
менее все основные открытия микробиологической науки были  осуществлены  в
чашках Петри. Две плоские стеклянные  крышечки  -  одна  поверх  другой  -
выносили в себе зародыши самых дерзновенных усилий человеческого ума!
   У меня было два сорта питательных сред. В одних  чашках  я  подмешал  к
агар-агару антибиотик, убивающий грибы. В других,  наоборот,  был  помещен
антибиотик,  уничтожающий  бактерии.  Я  искусственно   предупредил   акты
антагонизма между микробами. Теперь  можно  было  не  опасаться,  что  при
совместном выращивании один вид микроорганизмов подавит развитие  другого.
Каждую пробу с ископаемыми микробами я засевал в ту и  другую  питательную
среду. Если среди микробов есть водоросли, актимиценты, грибы,  они  будут
развиваться там, где  убиты  бактерии.  Бактерии  же  будут  отлично  себя
чувствовать на участках, свободных от грибов. Разделяй и властвуй.  Мудрое
правило. Итак, посев совершен, оставалось ждать.
   Прошли сутки. Никаких признаков жизни в  чашках  Петри  не  появлялось.
Мутноватая, чуть опалесцирующая жидкость - и больше ничего. Все было таким
же, как в  контрольном  опыте.  Гладкая  поверхность  агар-агара  тоже  не
подавала никаких обнадеживающих сигналов. Тридцать часов,  сорок  часов  -
ничего. Сэр Генри звонил мне через каждых четыре  часа,  и  каждый  раз  я
слышал тихий вздох разочарования на  дальнем  конце  телефонного  провода.
Впрочем, может быть, это мне только казалось.
   Сорок восемь часов,  двое  суток.  Есть!  Темные  полосы  возникают  на
поверхности питательной среды. Ожили! Ожили после двенадцативекового сна!
   Меня поздравляют с победой, жмут руки, сэр Генри прислал телеграмму,  в
которой обещает приехать  посмотреть  моих  ископаемых  зверюшек.  Мне  не
терпится узнать, кого же я вызвал к жизни.
   На четвертые сутки  большинство  чашек  Петри  украсилось  причудливыми
соцветиями колоний микробов. Можно было начинать исследования.
   ...Ожили  в  основном  грибковые  культуры.   Среди   них   преобладали
актиномицеты - отличные производители антибиотиков. Возможно,  медицина  и
получит новые лекарственные вещества, обладающие необычными свойствами. Но
меня интересовало не это. Оставалось ждать и надеяться.
   Пока же можно позвонить  Энн.  Теперь  это  даже  нужно  сделать.  Ведь
победителей не судят...
   Она спокойно выслушала мою длинную восторженную речь.
   - Хорошо, я приеду, приходи сегодня к семи  в  кафе...  -  Она  назвала
уютный уголок, куда мы часто забирались в годы моего студенчества.
   Наверное, я все же сильно  устал.  Как-то  вдруг  я  почувствовал,  что
совсем выдохся. Когда в семь часов я подходил к нашему кафе, мне было  все
безразлично.
   "На меня обрушилось слишком много впечатлений, - подумал я. - Стоит мне
немножко отдохнуть, и все наладится".
   Но успокоительные мысли скользили мимо, обтекали меня.
   У входа в кафе я увидел вызывающе модную машину.  Единственную.  Других
машин не было. Я почувствовал к ней  инстинктивную  антипатию.  Я  толкнул
стеклянную дверь кафе и сразу увидел Энн.
   О моя Энн! Я, наверное, сильно ослабел; от умиления у меня  навернулись
слезы. Энн совершенно не изменилась. Впрочем, нет, она курила. Раньше я не
видел ее с сигаретой. Потом, присмотревшись, я заметил, что она похудела и
загорела. Голубые глаза ее стали совсем прозрачными.
   - Садись, - сказала она, - что ты будешь пить?
   Мне захотелось пива. Энн пила какую-то жижу  лимонного  цвета.  Я  стал
рассказывать. Сжато и точно, как сэр Генри.
   - Энн, что с тобой? Ты меня не слушаешь? Где ты сейчас, Энн? -  спросил
я, поймав ее отсутствующий взгляд.
   - Ничего, я слушаю и думаю. Продолжай.
   Я начал говорить ей про де Морана, но она перебила меня.
   - Все это я уже знаю, мне рассказали отец  и  другие...  люди.  Что  ты
собираешься делать дальше?
   Наверное, я все же очень сильно устал. Раньше я  никогда  не  испытывал
раздражения, если рядом была она.
   - Ну, если тебя это не интересует...
   - Меня все это, конечно, очень интересует, - неожиданно ласково сказала
она. - Но пора подумать о нас. Наше будущее. Я  хочу  ясности.  Ты  должен
высказаться определеннее. Это теперь главное... Собираешься ли ты оставить
университет и поступить в фирму? Мы же договорились, но ты  опять  обманул
меня.
   - Энн, я не обманывал тебя, дорогая, пойми меня правильно.  Я  не  могу
бросить работу на полдороге. Это будет зря потраченное  время,  и  только.
Мне нужно  окончить  исследование,  возможно,  придется  снова  слетать  в
Бразилию.
   Я осекся. После долгой разлуки нельзя говорить о новом расставании.  Да
и не собирался я в Бразилию! Просто это торчало у  меня  в  подсознании  и
лезло на язык.
   - Вот как... - губы Энн сжались в тонкую черточку. - И надолго?
   - Не знаю. Месяца на два, на три.
   - Значит, на четыре, на пять, на шесть... Теперь я знаю, что твои сроки
надо удваивать.
   Она замолчала и отвернулась к темному стеклу. Происходило непоправимое,
и ничего нельзя было сделать.
   - Ну, наконец, - сказала она и повернулась ко мне,  -  а  если  я  тебя
очень попрошу, попрошу так, как  я  умею  просить...  ради  меня  оставить
немедленно университет и никогда, понимаешь, никогда не  уезжать  в  Южную
Америку, ты сделаешь это? Для меня, понимаешь, для меня,  я  тебе  за  это
всей жизнью своей заплачу, понимаешь?
   У меня пересохло в горле.
   - Энн, что с тобой, детка? Энн, успокойся!
   Она яростно  замотала  головой,  золотые  волосы  пролились  сверкающим
водопадом.
   - Только "да" или "нет"! И сразу же! - крикнула она.
   - Когда это нужно сделать? - спросил я, глотая сухую пустоту.
   Она подняла на меня полные слез глаза.  Только  теперь  я  видел  боль,
которую причинял ей.
   - Завтра.
   Как мне хотелось сказать ей "да"! Но это значило растянуть эту  боль  и
обиду на всю жизнь, на те тысячи ночей и дней, которые мы проведем вместе.
Это значило положить эту боль в нашу постель и оставить  ее  нашим  детям,
это значило...
   - Нет, - сказал я.
   Мне показалось, что сейчас она меня ударит.
   - Пойдем, - она встала и пошла к выходу. Я последовал за ней. - Я поеду
одна.
   "Откуда эта проклятая машина? - подумал я тогда. - У сэра Генри  только
потрепанный "ройс"...
   Стремительные, как космические ракеты, красные оперения тормозных огней
долго еще мерещились мне в густой синеве вечера.
   ...Я увидел уносящиеся в вечер огни машины, когда взял в руки чашечку с
мутным агар-агаром и посмотрел на свет. Единственная чашечка,  которая  не
обманула меня. Чашечка за номером 7-IIa.
   В водянистом круге  предметного  стекла  горели  красивые  кристаллики.
Только вирусы могли образовать эту крохотную рубиновую друзу! Я  отодвинул
микроскоп и вытер глаза. Зажмурился, стараясь прогнать ощущение песка  под
веками.
   Потом укрепил микротом и, вновь впившись в  окуляр,  сделал  поперечный
срез.    Осторожно    вынул    предметное    стеклышко    и    отнес    на
электрономикроскопию.
   Через  два  часа  у  меня  на  столе  уже  лежали  влажные  фотоснимки.
Увеличение в 150 тысяч  раз  позволило  зафиксировать  отдельные  вирусные
частицы. Это были шарики, построенные из длинных сложенных  и  закрученных
нитей.
   Сейчас  вся  лаборатория  работала  только  на  меня.  Я  был   король,
настоящий, обожествляемый и любимый всеми самодержец.  От  меня  не  ждали
никаких конституций и биллей. Никто не  смел  даже  заикнуться  о  Великой
хартии.  Мои  подданные   метались   между   рентгеновским   аппаратом   и
ультрацентрифугой,  стараясь  перещеголять   друг   друга   в   рвении   и
угодливости. Я был щедр и великодушен, и ни  один  из  моих  подданных  не
остался без награды.
   Что орден Подвязки, носимый над коленом левой ноги поверх белого  трико
орденского костюма, и орден Бани, что ордена святых  Андрея,  Патрика  или
Иоанна Иерусалимского, крест Виктории  и  даже  крест  красной  эмали  "За
заслуги", которым награждается не более двадцати четырех титанов  науки  и
искусства, - что все это по сравнению с Моей Наградой!
   На  дипломе  моего  ордена  было  несколько  строк,  начертанных   моей
авторучкой:
   "...Оболочка вируса  состоит  из  60  белковых  единиц,  имеющих  почти
шаровидную форму; единицы образуют в пространстве 12 групп по 5  единиц  в
каждой..." - и далее в том же духе.
   В тот первый нескончаемый и короткий, как жизнь, день вирус был  привит
кроликам, морским свинкам, белым мышам, канарейкам и обезьяне.  Для  этого
пришлось поехать за город, на небольшую ферму, где содержались животные.
   Неистовый день догорел. Прошел еще один день. И еще два.
   За окном громыхала гроза, озаряя небо нежно-сиреневыми вспышками. Дождь
заливал стекла, пузырясь  и  неистовствуя.  Огромные  лопухи  дрожали  под
толстыми, как размочаленные веревки, струями и раболепно жались  к  земле.
Но я почти не глядел в окно.
   Передо мной тянулись круглые глазки  герметических  блоков,  в  которых
содержались зараженные животные. Первой умерла обезьянка. Маленькая макака
с трагическим личиком. Потом, как ни странно,  погибла  канарейка.  Больше
никто  не  умер.  Кролики,  морские  свинки  и   мыши   чувствовали   себя
превосходно.
   Проведенное в боксе вскрытие  дало  поразительные  результаты.  Сердце,
печень, почки, легкие и селезенка погибших животных были покрыты  каким-то
серебристым налетом. Я попросил сотрудников взять этот налет и приготовить
из него препарат для дальнейшего исследования. Но время было уже  позднее,
и мы решили отложить дело на другой день. Теперь уже можно позволить  себе
не спешить... Даже термостат с  великолепной  чашечкой  7-IIа,  который  я
постоянно таскал с собой, я запер на этот раз в сейф.
   Таинственный убийца, заставивший народ майя покинуть свою  родину,  был
пойман. Мы заперли ферму и поехали в Оксфорд.
   В ту же ночь я вызвал Рио и рассказал  обо  всем  де  Морану.  Он  даже
задохнулся от восторга и заверил меня, что предназначенная мне Нобелевская
медаль уже отлита. Я с трудом вырвал у  него  обещание  хранить  некоторое
время тайну серебристого вируса.
   А два часа спустя в крышу фермы ударила молния. Ферма сгорела дотла  со
всем содержимым. Нелепейший случай. Забыли поставить громоотвод.
   Я бросился в лабораторию. Но ни в одной из оставшихся в биотроне  чашек
Петри серебристой культуры не оказалось. Все было кончено.
   Я увидел  два  красных  огонька,  медленно  тающих  в  синем  целлофане
вечерних далей.
   Что мне оставалось делать дальше? Вновь отправиться в сельву на  поиски
вируса? Но, насколько я знал, новых пирамид  с  нетронутыми  погребальными
камерами не обнаружено. Искать их самому? Я  был  к  этому  совершенно  не
подготовлен.
   Но я все же решил ехать в Бразилию... Может быть, потому, что не  хотел
и не мог оставаться в Англии.
   А  дальше  все  более  или  менее  ясно.  Причинно-следственные   связи
прослеживаются с изумительной точностью. Можно даже составить схему:
   1) Цель - серебристый вирус.
   2) Что для этого нужно - найти нетронутую погребальницу.
   3) Где ее можно встретить - в покинутых городах.
   4) Где искать покинутые города - в Шингу, где искал их Фосетт.
   5) Вытекающая отсюда ближайшая задача - проследить путь Фосетта.
   ...Семь лет я потратил на то, чтобы  вплотную  приблизиться  к  решению
этой "ближайшей задачи"...
   Де Моран сделал из меня специалиста по древней культуре Бразилии; с его
помощью я изучил  португальский  язык  и  несколько  индейских  диалектов.
Орландо Вильяс Боас раскрыл для меня сельву. Ортего Миранда помог  достать
необходимые средства  для  снаряжения  нескольких  экспедиций.  Сэр  Генри
завещал свое маленькое состояние на организацию биохимической лаборатории.
Летчики бразильской авиации не жалели своих "дакот", чтобы доставить  меня
в тот или иной район недоступной сельвы.
   Что же оставалось делать мне?
   И я пошел по следам полковника Перси Гаррисона Фосетта.
   Каков бы ни был конец этого  исчезнувшего  в  зеленом  безмолвии  Шингу
человека, он прожил славную жизнь.
   "Из двадцати четырех лет супружеской  жизни,  -  писал  Фосетт  -  лишь
десять мы с женой провели вместе. Не говоря о четырех  годах,  проведенных
на войне, десять лет я прожил в лесах, но  ни  разу  не  слышал  жалоб  от
жены".
   Он умел выбирать трудные, но интересные дороги, и я последовал за ним.
   Прежде всего я  проследил  путешествие  Фосетта  по  документам.  Ворох
фактов, мыслей, идей, часто мало связанных и почти всегда  противоречивых,
- он слегка ошеломил меня. Я понял, что до истины нужно доискиваться  там,
где она была утеряна. Я выехал на Амазонку  и  в  течение  нескольких  лет
предпринимал одну за другой вылазки в те места,  где  проходил  Фосетт.  Я
трижды проходил до Куябы, я дважды добирался до Бакири, но в первый раз  я
был в таком состоянии, что не стоило и  думать  о  продолжении  пути.  Мне
потребовалось семь  лет,  чтобы  из  кабинетного  ученого  превратиться  в
путешественника.



"ТЕБЕ НЕЧЕГО ОПАСАТЬСЯ НЕУДАЧИ..."

   Итак,  о  последней  экспедиции   полковника   Фосетта.   Обратимся   к
документам. "Случались у меня разочарования, - писал Фосетт в 1925 году, -
после экспедиции в Гонгужи я некоторое время  сомневался  в  существовании
древних городов, но затем я увидел руины, свидетельствующие об  истинности
хотя бы частя рассказов. Все еще представляется возможным, что моя главная
цель "Z" с остатками исконного населения не что иное, как  город  в  лесу,
обнаруженный Рапозо в 1753 году. Он находится не на  реке  Шингу  и  не  в
Мату-Гроссу. Если нам суждено  когда-нибудь  достичь  "Z",  мы,  вероятно,
_задержимся там на значительное время, ведь только безуспешные путешествия
кончаются быстро_".
   Последние строчки отчеркнуты мною. Я и далее буду подчеркивать наиболее
важные места цитируемых документов. Как жаль, что эти строки  своевременно
не привлекли внимания исследователей! Но об этом позже...
   Полковник Фосетт предполагал начать  свой  маршрут  от  Лагеря  мертвой
лошади  (11ь43'  южной  широты,  54ь35'  западной  долготы).  Двигаясь   к
северо-востоку, он намеревался в кратчайший срок выйти к реке  Шингу.  "По
пути мы обследуем древнюю каменную башню, - писал Фосетт, - наводящую ужас
на живущих окрест индейцев, так как ночью ее двери и окна ярко освещены".
   Форсировав Шингу,  экспедиция  должна  была  углубиться  в  сельву  (на
полпути между Шингу и Арагуаей), чтобы,  повернув  к  северу,  достичь  по
водоразделу 9-10ь южной широты. Далее путь лежал к Санта-Мария-ду-Арагуая,
где начиналась тропа к реке Токантинс.  Таким  образом,  маршрут  пролегал
между 10ь30' и 11ь южной широты до высокогорья между штатами Гояс и Байя к
совершенно  неисследованному  и,  по  слухам,  густо  заселенному   дикими
племенами району. В этой высокогорной стране Фосетт  и  надеялся  отыскать
следы обитаемых городов.  Оттуда  экспедиция  должна  была  выйти  к  реке
Сан-Франсиску.
   "...пересечем ее (Сан-Франсиску) где-то около Шики-Шики и, если  хватит
сил, посетим старый, покинутый город 1753 года, который лежит примерно  на
11ь30' южной широты и 42ь30' западной долготы.  На  этом  наша  экспедиция
закончится, и, выйдя к железной дороге, мы поездом доедем до Байи".
   Но Фосетту  не  суждено  было  выйти  к  берегам  Сан-Франсиску...  Где
оборвался его маршрут? Достиг ли он заветной цели? Недвижной стеной  стоит
молчаливая сельва. Она глушит зовы о помощи, собирая на дне горячих  болот
несбывшиеся надежды.
   Мать отчаянья и туманов! Призрачный золотой  блеск  Эльдорадо  манил  к
себе тысячи мотыльков. Где они теперь?  Даже  имена  их  высосали  туманы.
Амброзио де Альфингер, Бартоломе Сайлер, Георг фон  Шнайер,  Себастьян  де
Балалкасар, Николае Федериани, Филипп фон Гутен, Педро  де  Урсуа,  братья
Кессадо, Беррио, Николае Мартинес, Висенте де ла Фуэнте и еще десять тысяч
безымянных.
   "Если  намеченное  путешествие  окажется  безрезультатным,  это   будет
означать конец всем моим трудам, ибо  большего  я  уже  не  совершу.  Меня
неизбежно объявят фантазером и заклеймят стяжателем, стремившимся  лишь  к
личному обогащению. Кто поверит, что не ищу для себя ни славы, ни денег  и
в моих начинаниях нет корыстного расчета,  а  одна  лишь  надежда,  что  в
конечном счете они принесут человечеству пользу, которой  будут  оправданы
многолетние поиски?"
   Великий исследователь с сердцем  Дон-Кихота  ошибся.  Никто  не  посмел
обвинить в стяжательстве бескорыстнейшего подвижника и  фантаста,  который
всей жизнью своей заплатил за прекрасную мечту. Но  что  до  того  сельве?
Конкистадор или авантюрист, ученый или  пророк,  поверивший  в  затерянные
города  Атлантиды,  -  ее  хватит  на  всех.  Безмолвие...   Безмолвие   и
отрешенность океана ничто перед зеленой тьмой Амазонки. Вот  она,  граница
цивилизации, вот она, черта  молчания  и  безвременности.  Вот  она,  река
Смерти. На другом берегу ее неприступная сельва Шингу.
   В январе 1925 года Фосетт, его старший сын Джек и  товарищ  сына  Рэли,
взяв билеты до Рио-де-Жанейро, поднялись на борт парохода "Вобан" компании
"Лэмпорт и Хольт". После  нескольких  дней  плавания  по  спокойному,  как
озерная гладь, океану пароход благополучно пришвартовался к причалам  Рио.
Короткий отдых в отеле "Интернасиональ" (кстати сказать, в саду отеля было
впервые  опробовано  закупленное  в  Нью-Йорке  снаряжение),  и  маленькая
экспедиция выступила в путь. Путешествие началось великолепно.  Англичанам
был предоставлен отдельный вагон президента дороги.
   Пастбища, болота у речных излук, низкорослые  леса.  В  общем  это  был
спокойный и ничем не примечательный путь: Рио, Сан-Паулу, Корумба.
   Я уверен, что и теперь, почти через сорок лет после Фосетта, эта дорога
мало изменилась. Бесконечный и однообразный  пейзаж  тропической  Америки.
Если вам  повезет,  вы  увидите  несколько  страусов,  стаю  попугаев  или
громадного паука-птицееда. Впрочем, не исключено, что паук Migale  устроит
гнездо прямо в вагоне над вашей головой и вам не придется разыскивать  его
на деревьях во время остановок...
   Дальнейший  путь  экспедиции  пролегал  по  реке  Парагвай.  Болотистые
берега, стада аллигаторов и тучи комаров. Впрочем, точно так же можно было
бы охарактеризовать и любую другую реку Амазонского  бассейна.  Тихоходный
грязный баркас "Игуатеми",  который,  кстати,  до  сих  пор  курсирует  по
Парагваю, тоже без всяких приключений доставил путешественников  в  Куябу.
Возможно, мое  описание  страдает  излишней  сухостью.  Молодым  спутникам
Фосетта, наверное, запомнилась и  ночь  в  Порту-Эсперанса  и  бразильское
фейжоадо [похлебка из фасоли с сушеным мясом,  свиным  салом,  колбасой  и
пр.] из черной фасоли, превосходный кофе с  джемом  гойябада  [пастила  из
плодов  дерева  гойявы],  банкет  в  английском  посольстве  в  Сан-Паулу,
знаменитая змеиная ферма в Бунтантане и огни ночного  карнавала.  Но  меня
интересует лишь та часть маршрута Фосетта,  которая  осталась  неизвестной
для географов и историков. Если же вам хочется узнать больше  подробностей
о пути из  Рио  в  Куябу,  обратитесь  к  соответствующей  литературе  или
проделайте этот  путь  сами.  Это  обойдется  вам  в  какую-нибудь  тысячу
крузейро. Я же  спешу  скорее  довести  повествование  до  Лагеря  мертвой
лошади.
   Дыхание Шингу вы почувствуете еще за три дня до прибытия в  Куябу,  как
только  ваш  баркас  войдет  в  приток  Парагвая  Сан-Лоренсу.  Берегов  у
Сан-Лоренсу нет. Вокруг насколько хватает глаз сплошные болота.  Днем  они
обрушивают на вас несметные эскадрильи  комаров,  а  после  захода  солнца
армады "ночных бомбардировщиков" - термитов.  Они  крутятся  вокруг  ламп,
загипнотизированные светом, и с обожженными крыльями,  шурша,  опадают  на
палубу, на голову, за воротник.
   Иногда к воде подходят  капибары  [водосвинка,  самый  крупный  грызун,
имеющий длину 1-2 метра]. Пьют, запрокидывая после каждого глотка  голову,
и медленно исчезают в перепутанных зарослях ползучего вьюнка.  И  лишь  по
едва заметному качанию широких, как опахала, листьев дикого  щавеля  можно
проследить их путь до узкой полосы деревьев. Дальше - болота с  небольшими
островками  мангровы  и  зловонными  разводьями,  кишащими  анакондами   и
малярийными комарами. А небо над головой бездонное и синее.  И  неподвижно
парит в этом небе черно-белый гриф, готовый кануть с  огромной  высоты  на
какую-нибудь окровавленную падаль. Вот каков путь до Куя бы.
   Где-то там "Z". Покинутые города из красного камня. Оплетенные  лианами
ступенчатые пирамиды, растрескавшиеся мраморные плиты, циклопические арки,
скрытые  зеленью  наступающей  сельвы.  Красный  город.  Горячечный  бред,
прихлынувший в знойный полдень к вискам Рапозо, когда солнце  плавилось  в
зените, а ящерицы забились в черные трещины. Последний островок мечты...
   4 марта экспедиция прибыла в Куябу. "Мы  зашли  к  Фредерику,  -  писал
Фосетт-младший, - человеку, который должен обеспечить нас  мулами,  но  он
куда-то ушел до  воскресенья...  Seretanista  [житель  сертаны  (португ.)]
(нечто вроде нашего проводника), которого папа хотел взять с собой,  умер.
Вагабундо ушел с кем-то в сертаны, и это очень жаль..."
   Счастье начало изменять Фосетту. Еще  ничего  не  произошло.  На  ясном
небосклоне появилось только крохотное  облачко.  Откуда  же  эта  тревога,
щемящая тоска? Может быть, предчувствие?
   Нелепое предчувствие! Вперед! Сразу же  за  Куябой  путникам  предстоит
пересечь местность, покрытую кустарником. Пять лиг [5,9  км]  и  безводное
плато - чападос, за которым потянутся бесконечные поля сухих кустарников и
выжженных на солнце трав. И так до самого поста Бакири. Только  через  два
дня пути от поста начнет попадаться первая  дичь  Нужно  точно  рассчитать
провиант, чтобы не взвалить на себя лишней тяжести и, с другой стороны, не
умереть с голоду среди бескрайней сертаны.
   Первый раз я еле добрался до Бакири. К счастью, там были люди,  которые
накормили меня и дали на дорогу мешок тапиоковой муки  и  копченый  окорок
капибары. Иначе... Но вернемся к Фосетту.
   14 апреля путешественники получила почту. Это были последние  вести  из
Англии. На двадцатое назначено выступление, а мулов все еще нет. А тут еще
скверное происшествие в Кошину, всего в одной лиге от Куябы. На  парня  по
имени Реджиналду и его товарищей набросилась из засады шайка. Обычный  для
здешних мест способ сведения личных  счетов.  Когда-то  где-то  по  пьянке
произошла ссора, и вот  теперь  случайная  встреча  в  Кошину  закончилась
трагедией. Реджиналду и один из  нападавших  были  сразу  же  убиты,  двое
других  получили  опасные  ранения.  Полицейский  комиссар   приступил   к
расследованию только через несколько дней. За чашечкой  кофе  он  отечески
пожурил убийц.
   - Зачем вы это сделали, ребята?
   Тем и ограничилось. Дело привычное. Здесь у каждого  в  заднем  кармане
кольт. Положение и теперь почти  не  изменилось.  Чуть  что  -  начинается
стрельба. Иногда без всякого повода. От избытка  чувств  или  восторга  во
время праздника. Жертвами, как правило, становятся совершенно  посторонние
люди.
   Наконец мулы доставлены. Восемь мулов, две лошади и две собаки.  Наняты
и проводники: "очень учтивый человек по  имени  Гирдения"  и  трудолюбивый
темнокожий парень, который "отзывается на любое имя".
   Буквально накануне выступления Фосетту сообщают интереснейшие сведения.
И опять по какой-то  странной  игре  случая  они  ускользают  от  внимания
исследователей. А ведь это  путеводная  звезда,  которая  навела  меня  на
след... Впрочем, лучше ознакомьтесь сначала с выдержками из письма Фосетта
от 14 апреля:
   "Один мой знакомый со  скотоводческого  ранчо  рассказал,  что,  будучи
мальчиком,  он  сидел  как-то  со  своими  родителями  на  веранде   дома,
находящегося в шести днях пути отсюда, и время от времени _слышал странные
шумы, доносившиеся из леса на севере. Он говорит, что это было нечто вроде
свиста, как от ракеты или большого снаряда,  взмывающего  ввысь,  а  затем
падающего в лес с этаким "бумм-буумм"_. Он не знает, что это такое, и  мне
думается, что речь идет о каком-то метеорологическом феномене, связанном с
высокогорными вулканическими областями, подобно тому, какой имел  место  в
Дарджилинге;  там  между  порывами  муссона   слышались   звуки,   которые
принимались жителями за артиллерийскую канонаду.  В  других  местах  этого
возвышенного района  тоже  слышны  звуки  "бум-бум"  и  какие-то  всхрапы,
наводящие ужас на тех, кто слышит их.
   Мой знакомый говорит, что неподалеку от его ранчо на  реке  Паранатинге
есть  длинная  прямоугольная  скала,  в  которой  проделаны  три  сквозных
отверстия, причем среднее закрыто и вроде как замуровано с  обеих  сторон.
За  скалой  можно  увидеть  тщательно  скрытую  надпись  из   четырнадцати
странного вида иероглифов. Мой знакомый обещает провести нас  туда,  чтобы
сфотографировать надпись. Индеец с его ранчо знает другую скалу,  покрытую
такими же знаками, и мы собираемся обследовать и ее.
   Другой человек, живущий на чападос - высоком плато, расположенном прямо
на север отсюда, являвшемся когда-то побережьем древнего острова, - сказал
мне, что видел скелеты крупных животных и окаменелые деревья. Он  знает  о
надписях и даже фундаментах доисторических построек, находящихся  на  этой
же чападос. Несомненно, мы возле той области, которую ищем. В самом центре
одной из обширных травянистых равнин поблизости отсюда возвышается большой
камень в виде гриба - какой-то таинственный, непонятный монумент.
   То древнее сооружение, которое  стоит  между  "Z"  и  пунктом,  где  мы
покинем цивилизованный мир,  по  описаниям  индейцев,  представляет  собой
нечто вроде толстой каменной башни. Они очень ее боятся, потому что, по их
словам, видят по ночам свет, льющийся из  ее  двери  и  окон!  (Опять  эта
башня!) Я предполагаю, что это и есть тот самый свет, который  никогда  не
гаснет. Другим основанием  для  страха  служит  то,  что  башня  стоит  на
территории троглодитов морсего - народа, живущего в ямах, пещерах,  иногда
в густой листве деревьев.
   Не так давно  одному  образованному  бразильцу,  жителю  этого  города,
совместно с армейским офицером было поручено нанести на карту одну из рек.
Работавшие у них индейцы рассказали, что _на  севере  существует  какой-то
город_, и вызвались провести  их  туда,  если  они  не  боятся  встречи  с
ужасными дикарями. Город, как  рассказывали  индейцы,  состоит  из  низких
каменных зданий и имеет много улиц, пересекающихся под прямым  углом;  там
будто бы есть даже несколько крупных зданий и  огромный  храм,  в  котором
находится большой диск, высеченный из горного хрусталя. _На реке,  которая
протекает через лес, расположенный у самого города, есть большой  водопад,
и  грохот  его  разносится  на  много  лиг  вокруг;  ниже  водопада   река
расширяется и образует огромное озеро, воды  которого  стекают  неизвестно
куда_. Среди спокойных вод ниже водопада видна фигура человека, высеченная
из белого камня (может быть, кварца или горного хрусталя),  которая  ходит
взад-вперед на месте под напором течения.
   Это  похоже  на  город  постройки  1753  года,  но  место,  указываемое
индейцами, совершенно не совпадает с моими расчетами. Мы  сможем  посетить
его по пути или, если позволят обстоятельства,  пока  будем  находиться  в
"Z".
   Мой знакомый, хозяин ранчо, рассказал мне,  что  однажды  он  привез  в
Куябу индейца одного отдаленного и своенравного племени и стал водить  его
по большим церквам, думая, что они произведут на  него  впечатление.  "Это
пустяки, - сказал индеец. - Неподалеку от мест, где я  живу,  есть  здания
куда больше, выше и красивее этих. У них тоже  широкие  двери  и  окна,  а
посредине стоит столб с большим кристаллом, который  освещает  светом  все
внутри и ослепляет глаза!"
   В этом отрывке весь  Фосетт.  Увлекающийся,  непреклонный,  неустрашимо
идущий к намеченной цели, наивный и легковерный, как ребенок.
   Где  факты?  -   спросит   кропотливый   исследователь,   знающий   всю
географическую карту от полюса до полюса и никогда  не  покидавший  своего
кабинета. Действительно, где факты? "Один  человек  сказал...",  "Какой-то
индеец сказал...", "Мне рассказывал какой-то бразильеро,  которому  индеец
из дальних мест..." Где же безупречные, строгие факты, на  основе  которых
проводят дискуссии, собирают экспедиции,  наконец,  отпускают  необходимые
средства?
   А какие факты были у Колумба,  направившего  свои  утлые  каравеллы  на
поиски пути в Индию? У Кука, решившегося  разрушить  академический  миф  о
Южном материке? Наконец, у Шлимана,  отправившегося  на  раскопки  Трои  с
томиком  "Илиады"?  Заветная  цель  была  в  сердце.  Перед  глазами.   На
расстоянии  вытянутой  руки.  В  тысячи  раз  более  реальная,  чем  самые
тривиальные и скучные истины мира, она сверкала  и  звала.  И  природа  не
могла  обмануть  исследователя,  не  пойти  навстречу  его   исступленному
воображению, зовущему мечту из небытия. Но кажется, это никому не принесло
счастья.
   Фосетт верил в свои города, знал в них каждую улочку,  самую  маленькую
трещину на обгрызенных дождями и ветром камнях. Он не искал  их,  нет.  Он
шел к ним, как спешат навстречу далекой родине или к любимой женщине после
долгой разлуки. Кто мог отдать своей мечте больше, чем это сделал Фосетт?
   То, что для многих  звучало  мифом,  для  Фосетта  было  неопровержимым
подтверждением его правоты.  Индеец?  Золотоискатель?  Важный  бразильеро?
Солдат? Скотовод? Метис? Какая разница - кто!  Главное,  что  они  видели!
Где? Не имеет значения. Они могли и ошибиться. Все равно  он  отыщет  свою
цель "Z". Она ждет его. Вперед!
   Что же касается средств на экспедицию, то и здесь выход  найдется.  Она
будет маленькой, всего три человека, своих,  надежных,  которым  не  нужно
платить.  Кое-что  продать,  кое-где  занять,   пообещать   материал   для
Северо-Американского газетного агентства -  вот  и  наберется  необходимая
сумма. А казначеи географических обществ и  научных  академий  пусть  ждут
безупречных фактов о местонахождении Борнео или Камчатки. Вперед!
   15 мая  экспедиция  достигла,  наконец,  поста  Бакири.  Мулы  порядком
отощали. Похоже на то, что в том месте, куда  их  посылали  откармливаться
перед походом,  животных  морили  голодом,  стремясь  заработать  на  этом
несколько лишних мильрейсов. Лошади зато выглядят вполне сносно.
   Все было за эти двадцать пять дней перехода:  страшные  муравьи  саубе,
которые чуть не пожрали походное снаряжение, плутание и возвращение назад,
падения, ушибы, встреча с разъяренным бушмейстером [разновидность ядовитых
змей, принадлежащих к подсемейству гремучих змей].
   Фосетту казалось, что отряд идет слишком медленно. Не в силах  сдержать
пожиравшее его душу нетерпение, он то  и  дело  вырывался  далеко  вперед.
Однажды он настолько увлекся, что вынужден  был  ночевать  один  прямо  на
земле. В непроницаемом мраке кружились мириады светлячков. Пахло гниением,
скользкой, источенной слизняками корой.  Фосетт  закурил  трубку  и,  пока
догорала спичка, огляделся.
   Он успел заметить причудливые, как фантазия Сальвадора Дали,  сплетения
тимбо. Индейцы хорошо знают эту сухую зелено-лиловую лиану. Они бьют ее на
камнях, растирают жесткие волокна, превращая их в  некое  подобие  мочалы.
Потом они бросают тимбо в воду. Всплывают пузыри, лопается скользкая пена,
медленно ползет мыльная муть. А через  час  уже  можно  собирать  уснувшую
рыбу. К берегу  возвращаются  перегруженные  челноки.  Добротные  челноки,
выдолбленные из цельных стволов араукарии. В них  груды  влажно  блестящих
сокровищ: лазоревые пиау, серо-зеленые  пикуды,  огромные  жирные  трирао,
толстенькие  пинтадо,  острозубые  пираро  и   голубоватые,   напоминающие
бронированные крейсера туканаре. И пираньи, чьи зубастые пасти никогда  не
закрываются, пираньи, отсвечивающие грязным золотом и свернувшейся кровью,
тоже всплывают брюхом вверх, когда до  них  добирается  яд  тимбо.  Только
царственные    арапаймы,    огромные,    как    левиафаны,    с    крупной
зеленовато-жемчужной чешуей, не  попадут  в  долбленый  челнок.  Шалея  от
отравы, они ловят воздух большущей круглой пастью и уходят в чистые  воды.
Даже пущенной тугим индейским луком стрелой  не  добыть  арапайму.  Только
тяжелому копью и сильной руке уступает порой благородная рыба Амазонки.
   Я настолько увлекся  тимбо,  что  забыл  о  Фосетте.  Какой  незаметной
властью покоряют нас внезапные ассоциации, отвлекая  от  цели  и  уводя  в
смутные омуты прошлого!
   Фосетт достал тесак и, нарубив тимбо, соорудил себе ложе.  Сухое  и  не
очень удобное ложе. Он заснул сразу же, глубоко и крепко, как умеют  спать
только путешественники.
   Джек и Рэли не знали, что и подумать. Где-то сонно кричали  обезьяны  и
плакала птица жакубим, а полковника все не было. Стреляли в воздух. Фосетт
не отвечал. Как только первые лучи загнали в черные дупла мечущихся в небе
кровососов, маленький  отряд  снялся  с  места.  Искать  Фосетта  было  бы
бесполезно. Оставалось надеяться, что он найдется сам.
   Они двигались строго по маршруту, разработанному полковником  в  начале
путешествия. Если Фосетт остался жив, он должен был присоединиться к ним в
каком-либо пункте их следования. Так и случилось, но эта встреча произошла
лишь на берегу реки Смерти.
   Прежде чем пересечь границу цивилизации, решили дать отдых животным. Да
и у людей после тревожной  ночи  упрямо  смыкались  глаза.  Зеленая  трава
манила свежестью и покоем. Сонно бормотала желтая река. Но  стоило  только
людям опуститься на землю, как их сразу же  облепили  полчища  беспощадных
клещей гарапата. Пришлось жечь костры и купать одежду в жирном  от  орехов
масляной, пальмы дыме. Больше всех в этом  переходе  пострадал  Рэли.  Его
натертая нога распухла от укусов насекомых и приобрела фиолетово-жемчужный
оттенок. Пришлось отложить отдых до поста Бакири...
   Сразу же за холмами поста Бакири начиналась совершенно  неисследованная
местность. Пришедшие на пост низкорослые индейцы мехинаку рассказали,  что
в четырех днях тяжелого пути на север живет племя макахири.  "Рост  их  не
превышает пяти  футов.  Они  совершенно  голые.  У  них  нет  даже  жалких
набедренных повязок - гуайюко. Берегитесь макахири! Они людоеды".
   Все это мехинаку объяснили жестами.
   Что ж, все в порядке вещей. Отряд Фосетта  перешел  роковой  рубикон  -
реку Смерти. Теперь предостережение "берегись" будет звучать чаще и  чаще.
Пока не настанет день, когда некому уже станет произнести его...
   Но как бы там ни было, а отдохнуть все же не мешает. Тем более  что  на
ногу  Рэли  страшно  смотреть.  Бедняга  морщится  от  боли  и  почти   не
разговаривает.  К  счастью,  его  мрачное  настроение  не  отражается   на
аппетите. Часы трапез в походе соблюдаются так же свято, как и в  Лондоне.
Ровно в  половине  седьмого  утра  путешественники  получают  традиционную
овсянку и чай со сгущенным молоком.
   Время обеда и меню подвержены известным отклонениям от нормы, зависящим
от  местных  условий.  Но  весь  зеленый  ад  Шингу  не  сможет   помешать
файф-о-клоку. Ровно в  половине  шестого  следует  неизбежная  чашка  чаю.
Два-три бисквита, гойябада, сардины. Иногда маниоковые лепешки  и  сладкий
картофель. Жаль только, Что масло в Бразилии красное. Но  в  конце  концов
краска уруку в масле - тоже традиция. Чужая, но все же традиция. Нужно  же
делать скидку на местный колорит. Тем более что запеченное в листьях  мясо
тапира отнюдь не уступает британской яичнице с ветчиной.  Даже  индейку  с
брусничным  вареньем  с   успехом   заменяют   жареные   жакубим   [широко
распространенная в бассейне Амазонки птица; легко  приручается]  и  сочная
кремообразная мякоть плодов чиримойа с ароматом земляники и ананаса.
   Ночь в Амазонии  наступает  сразу  же.  Без  мучительного  противоречия
сумерек. Желтым огнем пылает сухой кустарник  с  какого-нибудь  безводного
чападос. Огонь тороплив и жаден. Он  мешает  сосредоточиться.  Не  то  что
мерцающие угли камина. Нужно спать.  Однажды  утром  на  остывающем  пепле
будет греться только свернувшийся бушмейстер. Подняв  треугольную  голову,
змея проводит уходящих в небытие людей. Знает ли она,  что  им  предстоит,
или это солнце переливается в ее изменчивых, как александриты, глазках...
   Через три недели пути  от  поста  Бакири  Фосетт  предполагал  выйти  к
большому водопаду.  Об  этом  водопаде  ему  рассказал  некто  Эрменежилду
Гальван, который, в свою очередь, узнал о нем от индейца бакаири, по имени
Роберто. Сам Роберто тоже никогда не  видел  этого  не  известного  никому
водопада. Но он слышал о нем от отца, жившего в тех местах, когда  бакаири
были еще дикими!
   Шум низвергающейся воды можно различить за пять лиг. Радуга никогда  не
уходит из долины тумана и рева. Не просыхает влага на  листьях  и  камнях.
Лишь одна вертикальная, как стена, черная скала сумела укрыться  от  воды.
Глаз сразу найдет эту сухую скалу среди  мокро-блестящих  камней.  На  ней
высечены таинственные знаки, изображения людей и лошадей...
   Это Роберто узнал от отца, дон Гальван - от  Роберто,  а  Фосетт  -  от
Гальвана. Фосетт оставался верным себе. Впрочем, хорошо, что  сам  Роберто
не миф. В этом можно будет убедиться завтра, когда Роберто придет на  пост
Бакири.
   Вот что писал в одном из последних писем Джек:
   "Пришел Роберто и, после того как мы поднесли ему Vinho de  Cajo  [вино
ягод кажу (португ.)], рассказал  нам  интересные  вещи.  Он  говорил,  что
считал делом  чести  всей  своей  жизни  достигнуть  большого  водопада  и
обосноваться возле него со своим племенем, но сейчас уже слишком поздно. К
тому же в тех местах живут племена морсего и каксиби, а он их  боится.  Мы
получили от него описание местности  и  местоположения  водопада.  Сначала
идет безводная пустыня, которую можно пересечь из конца в  конец  за  день
пути, потом мы  попадем  в  местность,  покрытую  травой,  где  совершенно
отсутствует лес. Его дядя говорил о городах,  и  он  утверждает,  что  они
построены его далекими предками. Мы выступим послезавтра и через пять дней
окажемся в неведомом краю..."
   Итак, у Роберто, кроме отца,  есть  еще  и  дядя,  который  знает  даже
местонахождение городов. Какая необыкновенная удача! Зверь бежит прямо  на
ловца... Но вот что говорит об этом сам Фосетт:
   "Виделся  с  вождем  индейцев  Роберто  и  разговаривал  с  ним.  _Вино
развязало ему язык, и он подтвердил  все,  что  сообщил  мой  приятель  из
Куябы, и даже кое-что добавил_. Памятуя о том,  что  рассказывал  ему  дед
(так и остается неясным, кто рассказывал Роберто  о  водопаде  и  городах:
отец, дядя или дед), он всегда хотел отправиться к водопаду, но сейчас уже
стал слишком стар..."
   Поразительная, прямо-таки царственная наивность!  "Вино  развязало  ему
язык!"  А  не  вернее  ли  будет  предположить,  что  вино  заставило  его
рассказать именно то, что так хотелось услышать Фосетту? Чем  больше  было
вина, тем ярче были подробности. В итоге Фосетт узнает и то,  что  Роберто
"добавил". А добавил он некоторые уточнения  к  маршруту.  Противоречия  и
несуразности мало смущали  Фосетта.  Он  был  в  совершеннейшем  восторге.
Беседа с Роберто стала той последней каплей, которая  до  краев  наполняет
чашу. И Фосетт спешит поделиться своей непоколебимой уверенностью:
   "Рассчитываю войти в соприкосновение с древней цивилизацией через месяц
и достичь главной цели в августе. С  этой  минуты  всецело  поручаем  себя
богам!"
   Фосетт исправил свой маршрут после разговора с Роберто.
   Это  было  нечто  большее,  чем  легкомыслие.  Это   было   легковерие,
доведенное до абсурда, смыкающееся  в  темных,  неведомых  высях  с  неким
абсолютным  знанием.  Фосетт  шел  сквозь  сельву,  влекомый  зовом  рока,
оглушительным и всепокоряющим, как любовный призыв.
   Последнее письмо  Фосетта  жене  было  написано  29  мая  1925  года  и
переслано пеонами. С этого момента Фосетт, Джек и  больной  Рэли  остались
одни. Темная завеса сельвы закрылась  за  ними  навеки.  Вместе  с  людьми
канули  в  безвестность  и  животные.  Проводники  не  смогли   превозмочь
суеверного ужаса и остановились перед гранью неведомого.
   "Я рассчитываю войти  в  соприкосновение  с  индейцами  примерно  через
неделю или десять дней, когда появится возможность достигнуть водопада,  о
котором мне так много говорили.
   Сейчас мы находимся в лагере Мертвой лошади, в  пункте  с  координатами
11ь43' южной широты и 54ь31' западной долготы, где в 1920 году у меня пала
лошадь. Теперь от нее остались лишь белые кости. Здесь  можно  искупаться,
только насекомые  заставляют  проделать  это  с  величайшей  поспешностью.
Несмотря ни на что, сейчас прекрасное время года. По ночам очень  холодно,
по утрам свежо, насекомые и жара начинают наседать с полудня,  и  с  этого
момента до шести часов вечера мы терпим настоящее бедствие.
   Тебе нечего опасаться неудачи..."
   Мучительная истина мерещится за смутной сутью этой последней фразы.  За
ее гранями остаются слухи, легенды, цветастые  и  непрочные,  как  мыльные
пузыри, сенсации и открытия, не стоящие позеленевшего фартинга. Все дальше
во время уходят от нас эти события. Нам не угнаться за ними. Острым  углом
расходится след на желтой воде реки Смерти. Смутным шепотом  достигает  он
болотистых берегов, и мы не можем различить этот шепот. Что  же  случилось
там, в этой зеленой дали? Слышите, как тихо? Только в ушах шумит. Думаете,
это  шум  крови?  Нет.  Это  побулькивают  пузыри  в  горячих  и  смрадных
разводьях, шуршат колонны  саубе,  плачут  анаконды  и  бьются  в  паутине
колибри. Это птица тукан чистит о  ствол  нежно-зеленый  и  лилово-розовый
клюв и клокочет в горшочках кипящий кураре.
   Где-то в небе летят спутники, под землей рвутся  атомные  бомбы,  шумят
города и плывут корабли, ревут реактивные  истребители  и  кто-то  пробует
ногтем микрофон в зале Генеральной Ассамблеи. А здесь тишина, как  двести,
как тысячу лет назад. Тишина. Только ток крови тихим шелестом  отдается  в
ушах.
   Вот и покраснела вода в реке Смерти. Сейчас  придет  ночь.  Неподвижные
звезды неба и  летучие  звезды  сельвы  сейчас  затеют  свою  нескончаемую
игру...



ЗА ЛАГЕРЕМ МЕРТВОЙ ЛОШАДИ НЕИЗВЕСТНОСТЬ

   Многие пошли по следам Фосетта. И я был одним из  многих.  Мне  удалось
проникнуть туда, где, как  принято  писать  в  романах,  не  ступала  нога
человека. Но это не совсем так. Я  видел  тропинки,  истоптанные  морсего,
намазанные кураре колышки,  поставленные  кулуэни,  слышал  посвист  авети
[индейские племена].
   Если вяло свисающая с ветвей змея неожиданно падает вам на шею, тело ее
сразу же приобретает упругость и  крепость  стали.  Исход  встречи  решают
мгновения. Я научился хватать змею за горло до того, как она захлестнет  в
тугие кольца. Но, скажи мне  кто-нибудь  раньше,  я  бы  не  поверил,  что
нападение  змеи  может  обрадовать,  как  встреча  с  другом  в  безлюдной
пустыне... Все-таки змеи тоже живые существа, которым нужно что-то есть  и
где-то спать. На Черном плато не было даже змей...
   Сельва отпустила меня однажды. Зачем же я опять,  как  отколовшийся  от
надежной кладки камешек, падаю в глубокий зеленый колодец Шингу?  Как  мне
объяснить это вам, живущим в больших городах и читающим умные книги?
   Мы с детства привыкаем к мысли, что  человек  властвует  над  природой.
Цунами, выбрасывающие океанские лайнеры далеко на сушу, и землетрясения, в
секунду уничтожающие целые острова, опустошительные ураганы и наводнения -
все это мы воспринимаем как случайные отклонения, досадные капризы  милого
и в общем послушного ребенка. Но  войдите  в  сельву,  и  первое,  что  вы
утратите, будет чувство времени. Еще немного -  и  вы  поймете  -  природа
здесь нераздельно властвует  над  человеком.  И  вы  не  удивитесь,  когда
повредивший ногу индеец ляжет под  дерево  умирать.  Вам  многое  придется
переоценить. Зато вы научитесь различать в зарослях пуму до того, как  она
бросится на спину. А если не научитесь, просто не вернетесь назад.
   Просто, прооосто, прооооосто!.. Так говорят индейцы. Степени  сравнения
в их языке передает интонация. И если я говорю "прооооосто", то  поверьте,
что смерть в сельве столь же естественный и необходимый акт, как восход  и
закат солнца.  Но  вы  не  поймете  меня...  Для  этого  вам  пришлось  бы
отрешиться от привычной мысли, что вы центр вселенной. А это возможно либо
в сельве, либо среди очень хороших людей. Так как же  мне  объяснить  вам,
почему я хочу сделать еще одну попытку прорваться  к  сердцу  Амазонки?  А
может быть, все значительно проще? Я искал и продолжаю искать.  Как  искал
полковник Фосетт и все те, кто пошел по его следам...
   В 1928 году Северо-Американское газетное объединение послало на  поиски
Фосетта большую  экспедицию,  которую  возглавил  Джордж  Дайотт.  Покинув
Куябу, экспедиция по реке Кулизеу добралась до деревни индейцев нахуква. В
хижине старого вождя Алоике Дайотт нашел металлический ящик. Медный  ярлык
фирмы был сорван и превращен в украшение, которое сын Алоике носил на шее.
   "Сильвер и Ко, Лондон" - прочел Дайотт и,  скрывая  волнение,  поспешил
закурить трубку.
   Алоике рассказал, что ящик ему подарил караиба  (так  индейцы  называют
бразильцев и всех чужеземцев; это  слово  означает  "захватчик"),  который
пришел сюда с двумя другими  белыми  помоложе.  Оба  они  хромали.  Алоике
проводил гостей до деревни калапало на реке Кулуэни. "Пять дней были видны
дымки костров, - сказал Алоике, - потом они погасли, и ветер унес пепел".
   Если не считать того, что металлический ящик действительно  принадлежал
Фосетту  (он  был  опознан  фирмой-изготовителем),  результаты  экспедиции
Дайотта ничтожны. Мне было совершенно непонятно, на основании каких фактов
Дайотт пришел к заключению, что Фосетт убит индейцами.
   В 1930 году на поиски полковника отправился молодой  журналист  Альберт
де Винтон. Он достиг той самой деревни калапало, где "пять дней были видны
дымки костров". На этом его следы теряются. Экспедиция де Винтона  исчезла
так же таинственно и бесследно, как и группа Фосетта.
   В 1932 году мир взволновала  очередная  сенсация.  Швейцарский  траппер
Стефан Раттин по возвращении из Мату-Гроссу сообщил, что видел  полковника
Фосетта и даже разговаривал с ним. Последний якобы до сих пор находится  в
плену у одного из  племен,  живущих  к  северу  от  реки  Бонфин,  притока
Телис-Пирис.
   Вот что сообщил Раттин главному британскому консулу в Рио:
   "Под вечер 16 октября 1931 года я и мои два спутника  стирали  белье  в
речке Шимари, притоке реки Игуасу, как вдруг мы заметили, что нас окружили
индейцы. Я подошел к ним и спросил, могут ли они дать  нам  немного  чичи.
Мне было трудно с ними объясняться - они не знали языка гуарани, разве что
несколько слов. Индейцы провели нас в свой  лагерь,  в  котором  оказалось
около 250 мужчин и большое  количество  женщин  и  детей.  Все  сидели  на
корточках на земле и пили чичу. Мы сели рядом с вождем и тридцатью другими
индейцами.
   После захода солнца вдруг появился какой-то старик, одетый в  шкуры,  с
длинной желтовато-белой бородой и длинными волосами. Я сразу  увидел,  что
это белый. Вождь бросил на него суровый  взгляд  и  что-то  сказал,  своим
людям. Четверо или пятеро  из  индейцев,  сидевших  с  нами,  поднялись  и
посадили старика с собой, чуть поодаль. Он выглядел очень несчастным и  не
сводил с меня глаз. Мы  пили  всю  ночь  напролет  и  на  рассвете,  когда
большинство индейцев, в том числе и вождь, крепко заснули, старик  подошел
ко мне и спросил, не англичанин  ли  я.  Он  сказал  это  по-английски.  Я
ответил: "Нет, я швейцарец". Тогда он спросил: "Вы друг?" Я сказал:  "Да",
- и  он  продолжал:  "Я  -  английский  полковник.  Зайдите  в  английское
консульство и спросите там майора Пэджита, у которого кофейная плантация в
Сан-Паулу, скажите ему, что я здесь  в  плену".  Я  обещал  исполнить  его
просьбу. Он сказал: "Вы джентльмен", - и пожал мне руку.
   Старик спросил, есть  ли  у  меня  бумага,  и  повел  в  свою  палатку.
Несколько индейцев пошли за  нами.  Он  показал  мне  четыре  чурбака,  на
которых острым камнем были  нацарапаны  грубые  планы.  Я  перерисовал  их
насколько мог точно и тут заметил,  что  руки  старика  сильно  расчесаны;
тогда я послал одного из моих спутников за йодом. Когда старик стал мазать
руки йодом, индейцы забрали у него йод и принялись раскрашивать им себя.
   Вождь и большая часть индейцев  все  еще  крепко  спали,  и  я  спросил
старика, находится ли он здесь один. Старик ответил что-то вроде того, что
сын его опочил, и заплакал. Ни о ком другом он не упоминал, а я не  посмел
больше спрашивать его. Потом он  показал  мне  золотой  медальон,  который
носил  на  цепочке,  надетой  на  шею.  Внутри  была  фотография  дамы   в
широкополой шляпе и двух детей (от шести  до  восьми  лет).  Старик  носил
четыре золотых кольца - одно с красным камнем,  другое  -  с  зеленым,  на
котором был выгравирован  лев,  еще  одно  -  очень  тонкое,  с  небольшим
бриллиантом и последнее - в форме змеи с двумя красными глазками. Это  был
человек лет шестидесяти  пяти,  могучего  сложения,  примерно  пяти  футов
одиннадцати дюймов  ростом.  Глаза  у  него  светло-голубые  с  желтоватым
оттенком,  ресницы  каштановые,  над  правым  глазом  небольшой  шрам.  Он
выглядел очень подавленным, но, похоже, сохранял полную  ясность  ума.  Он
был как будто вполне здоров, не толст и не худ.
   Вскоре после восхода солнца мы вернулись к двум своим мулам и  покинули
лагерь. Около пятидесяти индейцев провожали нас до  полудня.  Я  не  люблю
задавать вопросов, но все-таки  постарался  выяснить,  что  делает  у  них
старик. Они твердили одно: "пошу демас", что, по-видимому, должно означать
"плохой человек". Шесть дней мы двигались  на  юг,  и...  я  направился  в
Баретту через Гояс...
   До Баретту я никогда не слыхал о полковнике Фосетте".
   Рассказу Раттина поверили прежде всего потому, что в нем упоминалось  о
майоре Пэджите, британском после в Бразилии и большом  друге  Фосетта.  Но
как  пишет  младший  сын  Фосетта  Брайн:  "Я  не  могу  согласиться,  что
встреченный Раттином старик  и  есть  мой  отец,  хотя  убежден,  что,  по
существу, Раттин говорил правду".
   Внешние приметы не совсем совпадают. Борода у полковника была  мышиного
цвета, а на голове волос почти не осталось, тогда как швейцарец говорит  о
"желто-белой" бороде и "длинных" волосах. Непонятно, почему  Фосетт,  если
это был действительно он, разговаривал с  Раттином  по-английски.  Траппер
ведь почти не владел этим языком. Скорее следовало бы ожидать, что  беседа
будет вестись  на  хорошо  знакомом  обоим  португальском  языке.  Близкие
Фосетта сомневаются также в том, что полковник  носил  описанные  Раттином
медальон и кольца. Характеризуя рост старика, Раттин говорит о пяти  футах
одиннадцати дюймах, тогда как полковник  был  намного  выше  шести  футов.
Впрочем, швейцарец мог и  ошибиться.  Кроме  того,  горе  и  лишения,  как
известно, гнут человека к земле. Я не разделяю общего мнения и не  склонен
усматривать здесь в рассказе Раттина противоречие.
   Я отнюдь не склоняюсь к тому, что  встреченный  швейцарцем  старик  был
действительно  Фосетт.  Нет.  Просто  мне  хочется   показать,   насколько
легкомысленным и некритическим был подход  многих  исследователей  к  этой
истории. Никто не взял на себя труда проанализировать и сопоставить факты,
наконец, просто немного подумать! Какое-то всеобщее поглупение. Либо ничем
не оправданное убеждение, либо столь же легковесное отрицание.
   Но об этом после. Вернемся к Раттину. Он не требовал  денег,  не  искал
гласности. Он даже не захотел принять участия  в  снаряжении  спасательной
экспедиции  на  общественный  счет.  Траппер  решил  вызволить  старика  в
одиночку.
   -  Английский  полковник  потом  сам  отблагодарит  меня,  -  были  его
последние слова.
   Он исчез так  же  неотвратимо  и  глухо,  как  и  тысячи  других,  кого
поглотила сельва.
   Оставьте  вопросы,  вы  не  получите  на  них  ответа.  Столкнувшись  с
неизвестным мне табу, я как-то  спросил  старого  вождя  камайюра,  почему
охотникам нельзя  убивать  оленей.  А  он  смотрел  куда-то  сквозь  меня,
окутанный голубоватым дымом трубки,  медленно  оседавшим  в  его  глубоких
морщинах, как туман в расселинах. Смотрел и молчал.
   - А почему только старикам можно есть мясо черной обезьяны? Ответь мне,
вождь, почему? - спросил я еще.
   И вновь я увидел иссеченную ветрами Рораиму  и  стелющийся  в  трещинах
туман.
   - А может быть, ты знаешь, почему исчезают люди в сельве?
   - Так было всегда, - ответил, наконец, старик.
   - Но, может быть, ты знаешь, почему это так?
   - Никогда - нет! - сказал он на языке гуарани, и я  не  понял,  что  он
хотел сказать.

   Пусти игарите свою по теченью,
   Тебя не заметит Большая змея.
   Укройся от сырости небом вечерним,
   И звезды посыплются с неба, звеня.
   Но только не спрашивай звезды и тени!
   Только не спрашивай...

   В июне 1933  года  жена  Фосетта  получила  от  секретаря  Королевского
географического общества теодолитную буссоль. Фирма-изготовитель  опознала
в ней инструмент, который был доставлен Фосетту еще в Девоншире 13 февраля
1913 года. Буссоль находилась в полированном ящичке, сделанном  из  дерева
пашиубу - пальмы, растущей только в  амазонской  мангрове.  Внутри  лежала
записка.
   "Буссоль  от  теодолита.  Найдена  около  стоянки  индейцев  бакаири  в
Мату-Гроссу полковником Анисето Ботельо, бывшим депутатом этого  штата,  и
отдана им инспектору  по  делам  индейцев  доктору  Антонио  Эстигаррибиа,
который 14 апреля 1933 года подарил ее Фредерику Глассу (миссионеру). Ящик
сделан доктором Эстигаррибиа".
   Интереснейшая находка! Насколько известно, Фосетт до своего  последнего
путешествия не встречался с бакаири. Когда он расспрашивал  вождя  бакаири
Роберто о водопаде и скале с надписями, тот сказал, что  его  племя  живет
"очень далеко на севере". Неужели полковник  все-таки  изменил  маршрут  и
отправился на север? Впрочем,  чему  удивляться?  Ведь  это  так  на  него
похоже...
   Во  всяком  случае,  лично  для  меня  эта  буссоль  явилась  серьезным
указанием  на  то,  что,  покинув  лагерь   Мертвой   лошади,   экспедиция
направилась  на  север.  Если  это  так,  то  Фосетт   не   мог   миновать
Манисауа-Миссу. Наиболее вероятно, что он поднялся вверх  по  реке  до  ее
впадения в Шингу. Здесь он либо  пошел  в  направлении  водопада  Мартине,
либо, переправившись через Шингу, вышел к Диауаруму. В  названных  районах
живут кайяби, журуна и суйя... За этим следовали далеко идущие выводы.  Но
вернемся к фактам.
   В июле 1933  года  появился  отчет  Вирджинио  Пессите,  предпринявшего
экспедицию по реке Кулуэни.
   "...Мы прибыли в поместье Ранчария, расположенное на левом берегу  реки
Сай-Мануэл, притоке Паранатинги,  где  остановились  на  ночь.  Нам  стало
известно, что вот уже около года здесь живет  некая  индеанка  из  племени
нафакуа индейцев куйкуру вместе со своим сыном и другим  индейцем  племени
калапало.
   Хозяева дома сообщили нам, что эта индейская женщина, выучив  несколько
слов по-португальски, изъявила желание рассказать о  том,  что  в  течение
нескольких  лет  среди  индейцев  племени  арувуду,  которые  находятся  в
дружеских отношениях с ее племенем, живут белые люди. На следующее утро мы
могли сами услышать рассказ этой женщины. Она объяснялась с нами  жестами,
а также с помощью индейца бакаири, работавшего в  поместье  и  говорившего
по-португальски.
   Еще до того, как ее сын был отнят от  груди,  сказала  она,  сверху  по
Кулуэни спустились на лодке к деревне ее племени _трое белых людей_.  Один
из них был старый, высокий с голубыми глазами, бородатый и лысый, другой -
юноша, бывший, насколько она сумела нам объяснить, сыном  первого,  третий
был белый человек постарше  юноши.  Сыну  этой  женщины,  который,  по  ее
словам, еще сосал грудь в то время, когда в деревне появились эти люди, на
наш взгляд, было лет  девять-десять.  Трогая  наши  руки,  жестикулируя  и
коверкая слова, она дала понять, что старший из белых носил на правой руке
большое кольцо - очень большое -  и  другое,  тоненькое,  на  указательном
пальце. Тот, кого она называла его сыном,  носил  на  голове  колониальный
шлем, похожий на те, какие были надеты на нас; старик - отец караиба,  как
она его называла, - носил такую же фетровую шляпу, какая  была  у  сеньора
Бесерри (хозяина дома). Она сказала, что  видела  белых  всякий  раз,  как
приходила к арувуду, и что еще год назад они были живы и здоровы..."
   Все  приметы  Фосетта  и  его  спутников  поразительно   сходятся.   Но
особенного внимания  заслуживает  та  часть  рассказа  индеанки,  где  она
говорит, что караиба "любят ходить из деревни в деревню,  собирают  вокруг
себя детей и рисуют на песке картинки".
   Брайн по этому поводу замечает:
   "Несколько деталей приведенного сообщения, несомненно, говорят в пользу
того, что этими белыми могли быть мой отец, Джек и Рэли.  Собирать  вокруг
себя детей и рисовать им на песке картинки - это ли  не  простейшая  форма
самовыражения художественных натур, какими были мой отец и брат? К тому же
я хорошо помню, что Джек просто не мог пройти мимо  чистой  полоски  песка
без того, чтобы не найти веточки или щепки и что-нибудь не нацарапать. То,
что они плыли на лодке, может быть объяснено гибелью всех животных и  тем,
что Рэли хромал".
   Некоторые несоответствия в рассказе индеанки, касающиеся одежды белых и
их приблизительного возраста, вряд ли следует принимать в расчет. Время  и
личность рассказчиков  могли  внести  свои  коррективы  в  эту  запутанную
эпопею. Следует учитывать также, что "разговор" протекал главным образом с
помощью жестов.
   Заслуживает внимания и версия о пленении Фосетта и его спутников  одним
из индейских племен. Белые пленники возвышают авторитет племени  в  глазах
соседей. Я не говорю уже о той пользе, которую черпают индейцы из знаний и
опыта караиба. Бывали  случаи,  когда  такие  белые  пленники  становились
вождями  больших  племен.  Я  знал  одного  англичанина,  власть  которого
распространялась на территорию, равную по меньшей мере Бельгии.
   В сельве принимать нужно все таким, как оно  есть,  не  допытываясь  до
темных истоков начала. Ни один натуралист, к примеру, не мог мне  сказать,
почему в тех местах, где водятся выдры, никогда не  бывает  крокодилов.  А
вместе  с  тем  это  действительно  так.  Любой  амазонский  траппер   или
серингейро знает это, я уж не говорю об индейцах.
   Начиная с 1935 года, наверное,  каждый  сезон  после  окончания  дождей
кто-нибудь отправлялся на поиски Фосетта. Возникали сомнительные сенсации,
проносились слухи один нелепее другого, время от времени исчезали в сельве
смельчаки, шарлатаны, идеалисты.
   То и дело кто-нибудь находил скелет, высушенную голову или какой-нибудь
предмет, "несомненно принадлежащий полковнику Фосетту".  Одно  время  даже
выплыл на свет некий Дулипе, белый мальчик с голубыми глазами, "сын  Джека
и индеанки куйкуру". Я не буду говорить об этих мнимых  попытках  раскрыть
"тайну Фосетта". Они только набрасывают на нее тень авантюризма и  дешевой
сенсации.
   Последнее сообщение о судьбе Фосетта появилось в европейской  печати  в
апреле 1951 года.
   Это событие еще достаточно свежо, поэтому, возможно,  и  вы  слышали  о
признании умирающего  вождя  племени  калапало,  сделанном  в  присутствии
Орландо Вильяс Боаса. Орландо, как, впрочем, и два  других  брата  Вильяс,
один из самых замечательных людей, которых мне довелось знать. Мой коллега
и соотечественник Адриан Кауэлл  написал  о  деятельности  братьев  Вильяс
превосходную книгу ("The heart of the forest", London,  1960),  в  которой
несколько страниц отведено и  знаменитой  "исповеди"  старого  Изерари.  Я
слышал эту историю еще в Манаусе, куда  приезжал  позапрошлой  осенью,  от
самого "исповедника". Вот что рассказал мне тогда  Орландо,  повелитель  и
добрый гений "Королевства Шингу":
   - Двенадцать лет назад, когда я впервые пришел сюда, все племена  Шингу
знали, что калапало убили трех инглези.  Но  мне  пришлось  прожить  среди
индейцев до нового сезона дождей, прежде чем я увидел могилу... Видит бог,
это далось мне нелегко. В то время вождем был Изерари. Он обещал  привести
меня к могиле, как только пройдут дожди. Но  он  умер  еще  до  того,  как
сельва начала высыхать, а новый вождь Якума побоялся показать  мне  могилу
англичан. Я не настаивал и сделал вид, что забыл об этом. Но когда умер  и
Якума, я пошел к Коматаси, который только еще готовился стать вождем, и он
показал мне могилу.
   - Ну и что? - спросил я тогда Орландо, сгорая от нетерпения.
   - У могилы собрались все калапало. Они подошли к самому краю  обрыва  у
озера и уселись полукругом. Я тоже сел, не  решаясь  прервать  наступившее
молчание. Прошло часа два, прежде чем Коматаси указал на небольшой  холмик
у самых моих ног. "Вот здесь", - сказал он. "Но эта могила слишком мала, -
возразил я. - Инглези ведь очень рослый народ". "Никогда - нет!" - ответил
Коматаси и начертил на земле римскую пятерку. "Мы  похоронили  их,  прижав
колени к груди, - пояснил он. - Тут голова".
   Я раскопал землю и нашел череп...
   Затем я попросил Орландо повторить мне рассказ старого  Изерари,  и  он
передал мне его, стараясь сохранить выражение и манеру рассказчика.
   - Из этих трех караиба один был старый и двое молодых. Они  несли  вещи
на спине, имели ружья, один хромал. Они пришли с запада с  вождем  племени
нахуквы Алоике и его сыном, которые привели их от  своей  деревни  к  реке
Кулизеу (полное совпадение с рассказом Дайотта).
   В то время все калапало находились в своем рыбачьем селении  к  востоку
от реки Кулуэни. В главной деревне остался только Кавукире  с  сыном.  Эти
двое и согласились провести англичан в рыбачье селение и показать им,  как
пройти дальше на восток.
   Они отправились в путь на рассвете - двое нахуква, двое калапало и трое
англичан. Они шли день и еще  полдня,  и  старик  англичанин  стал  ругать
Кавукире - почему он сказал, что  идти  придется  всего  лишь  от  восхода
солнца до полудня. Ему было под шестьдесят, а жара стояла страшная.
   Позже старик, которого  индейцы  сочли  за  вождя,  подстрелил  утку  и
Кавукире сбегал за ней. Когда  он  ощупывал  и  разглядывал  утку,  старик
вырвал ее у него из рук, словно Кавукире собирался ее украсть.  Потом  они
подошли к небольшой лагуне Кулуэни, и вождь англичан стал снова браниться,
потому что каноэ, которое им обещал Кавукире, оказалось на другом берегу.
   Тут уж Кавукире разозлился.  Но,  услышав,  как  в  мешках  у  англичан
позвякивают бусы, он  смолчал,  решив,  что  получит  вознаграждение,  как
принято у индейцев. Они дошли до деревни, и он так ничего и не получил, но
снова промолчал, надеясь, что англичане будут делать подарки на  следующий
день при прощании.
   Ночью полковник выпотрошил утку ножом и, когда сын Кавукире стал играть
рукояткой ножа, грубо отстранил его руку.
   На  другой  день  на  берегу  маленькой  лагуны  попрощаться  с  белыми
собрались все жители селения. Но никто не получил подарка.
   Кавукире потребовал смерти англичан. Каяби, вождь, согласился.  Он  был
человек осторожный и сказал, что это нужно сделать за  лагуной,  чтобы  не
увидели нахуква.
   Кавукире, Калуэле и еще  один  индеец  побежали  устраивать  засаду,  а
мальчик Туэнди перевез англичан через лагуну в лодке. На том  берегу  была
небольшая отвесная скала, и вождь англичан вскарабкался на вершину первым.
Молодые тащили за ним наверх поклажу.
   Добравшись до вершины, он оглянулся, чтобы посмотреть на  своих  людей.
Из-за дерева вышел Кавукире с только что срезанной  дубиной  в  руках.  Он
ударил ею старика по  затылку.  Старик  с  криком  покатился  вниз,  затем
ухватился за ствол  дерева  и  стал  медленно  оседать.  Кавукире  ударил"
старика еще раз по правому плечу, и тело его, согнувшись пополам,  рухнуло
на землю.
   Услыхав крик, молодые англичане бросили поклажу и начали карабкаться на
скалу. Из  кустов  тотчас  же  выскочили  оба  калапало.  Они  стали  бить
чужеземцев по шее и по голове. Трупы бросили в воду.
   Когда Кавукире, Калуэле и другие вернулись в селение, Каяби сказал, что
трупы нужно похоронить. Он был осторожный человек и  боялся,  что  нахуква
расскажут обо всем индейцам, дружным с цивилизадо...
   Как будто бы рассказ Изерари завершает трагический круг.  Дайотт  сумел
проследить путь Фосетта от  лагеря  Мертвой  лошади  до  деревни  нахуква,
Орландо проследил его до роковой скалы. Но мне  не  верилось,  что  убитые
англичане были Фосетт  и  его  спутники.  Могло  же  иметь  место  роковое
совпадение некоторых внешних примет! Слишком уж не похож был  сварливый  и
мелочный старик на Фосетта. Совсем не похож. Правда, индейцы, чувствуя  за
собой вину, могли представить действительные события в более выгодном  для
себя свете. Собственно, так и полагали  некоторые  исследователи,  готовые
поставить на деле Фосетта точку. "Чего искать, - говорили  они,  -  теперь
уже все ясно, - и, вздохнув, добавляли: - К сожалению".
   Но я придерживался другого мнения. Хотя бы потому, что ко всем подобным
рассказам следует подходить очень осторожно.  Достаточно  сказать,  что  в
записках Брайна Фосетта та же история о роковой скале дается совсем иначе.
   В  его  интерпретации  "версии   Орландо",   причиной   ссоры   старика
англичанина и Изерари явилось неблаговидное поведение  одного  из  молодых
англичан. "Того, который не хромал". Здесь легко уловить намек на Джека.
   Совершенно необоснованно вкладывая этот рассказ в уста  Орландо,  Брайн
пишет:
   "...Белый сын старика вступил в связь с одной из его, Изерари, жен.  На
следующий день старик  белый  попросил  у  него  носильщика  и  лодки  для
дальнейшего  путешествия.  Вождь  отказал  в  его  просьбе,  ссылаясь   на
междуплеменные раздоры, и тогда старик ударил Изерари по лицу. Вне себя от
ярости, вождь схватил боевую палицу и размозжил ему череп".
   Как видите, ничего общего с рассказом Орландо. Не  вдаваясь  в  причины
столь странного различия в толкованиях одной и той же версии, констатируем
лишь принципиальную возможность подобных различий. Это тем более возможно,
когда речь идет о показаниях индейцев, данных в основном с помощью жестов.
   Что ж, калапало действительно убили троих англичан, но лишь собственная
фантазия заставила белых видеть в этих англичанах Фосетта, Джека и Рэли. Я
не верил, что это были они. Поэтому я не удивился, когда группа  экспертов
Королевского антропологического института в  Лондоне,  исследовав  отрытые
кости с помощью самых современных методов, пришла к выводу, что ни один из
похороненных на берегу озера людей не является Фосеттом!
   Значит, рано еще ставить точку на истории "великой загадки века"! Но не
только  этот  вывод  можно  сделать  на  основании  заключения  лондонских
рентгенологов и криминалистов.  Прежде  всего  полностью  отпадает  версия
Орландо, которая до крайности запутывала и без того сложное дело. Наконец,
как следствие выпадает  из  рассмотрения  и  материал,  добытый  Дайоттом!
Вполне правомерно теперь предположить, что  гости  вождя  Алоике  тоже  не
имели никакого отношения к экспедиции Фосетта.
   Но как быть тогда  с  найденным  у  Алоике  ящиком,  опознанным  фирмой
Сильвер и Ко?! Получается порочный круг. Фосетт пришел к Алоике и  подарил
ему ящик. Алоике отправил Фосетта в деревню калапало, после чего  тот  был
убит и зарыт на берегу  озера.  Но  специалисты  говорят,  что  убитый  не
является Фосеттом. Кому верить? Поистине трагическая, как  ночной  кошмар,
головоломка. Лабиринт без входа и выхода.
   Единственное, что приходит  в  такой  ситуации  на  ум,  это  возможная
неувязка  во  времени.  Поэтому  необыкновенно  важным  для  нас  является
свидетельство Брайна:
   "Хотя металлический ящик действительно принадлежал отцу и  был  опознан
фирмой-изготовителем, он не  может  служить  доказательством  этого  факта
(имеется в виду посещение данного района Фосеттом в 1925 году),  _так  как
отец бросил его еще в 1920 году_".
   Теперь все становится на свои места. И  мы  смело  можем  исключить  из
дальнейшего рассмотрения материалы экспедиции Дайотта и версию Орландо.
   И вновь передо мной во всей своей обнаженной остроте  встала  проблема,
куда же ушел Фосетт. Я думал об этом в Лондоне и в Рио, в Куябе и в лагере
Мертвой лошади. Я думал  об  этом  постоянно.  Даже  во  сне.  Нужно  было
решаться. Шаг за шагом мне удалось проследить и повторить путь Фосетта  до
лагеря Мертвой лошади. Куда идти дальше?  Отброшенные  варианты  несколько
упрощали задачу. Оставалось продолжить беспощадный логический отсев.
   Оставалась еще одна крайне важная, но совершенно не  поддающаяся  учету
проблема. Я имею в виду состояние  ноги  Рэли.  От  этого  зависело  очень
многое. И прежде всего дальнейший маршрут Фосетта.
   Предположим,  что  после  того,  как  путешественники  покинули  лагерь
Мертвой лошади, нога Рэли не только не зажила, но разболелась еще сильнее.
Такое предположение весьма логично,  если  учесть  всех  этих  бесконечных
клещей, мушек, пиявок, многоножек и пауков, населяющих сельву.  Они  могли
растравить и без того саднящие язвы. Возможно также, что после  нескольких
дней пути от недостатка кормов пали мулы. В итоге  могло  получиться,  что
Фосетту и Джеку пришлось взвалить на свои плечи не только  поклажу,  но  и
больного Рэли.
   Любая инфекция в  сельве  может  быстро  привести  к  заражению  крови.
Поэтому, если здоровье Рэли ухудшилось и жизнь его оказалась под  угрозой,
путешественникам  пришлось  бы  избрать   кратчайший   путь   к   границам
цивилизации. Возвращаться назад прежней дорогой, имея на  руках  больного,
вряд ли возможно. Отсюда единственным приемлемым было бы решение добраться
до реки.
   Следовательно, и  в  этом  случае  путешественники  не  могли  миновать
Манисауа-Миссу.
   Как будто бы все сходится! При любом варианте четко прослеживается путь
от лагеря до Манисауа-Миссу. Этот наиболее короткий из возможных  участков
маршрута путешественники вполне могли осилить. Возможно, что именно  здесь
они встретили бикаири и выменяли у них лодку на единственное из того,  чем
можно было пожертвовать - научные инструменты...
   Что ж, придется и мне проделать пешком путь от лагеря Мертвой лошади  к
реке...
   Дальше положение вновь осложняется. Здесь  уже  все  зависит  от  того,
выздоровел Рэли или нет. Если состояние Рэли внушало опасения, тогда опять
приходилось выбирать наиболее  короткий  путь  к  цивилизованным  районам.
Такой дорогой вполне могла быть Кулуэни. Тогда почти  неизбежна  на  месте
слияния Кулуэни и Тангуру встреча с калапало. А это автоматически оживляет
все ранее отброшенные варианты. В том числе и вариант об убийстве  Фосетта
калапало.
   Но  могло  же  случиться  и  так,  что  после  выхода  из  лагеря  Рэли
поправился!  Тогда  путешественники  должны  были  следовать   намеченному
маршруту: лагерь Мертвой лошади - города Рапозо - Шики-Шики - Байя.  Здесь
количество   непредвиденных   случайностей   сразу   же    катастрофически
возрастает, и всякий логический анализ становится бесполезным.  Начинаются
сплошные  гадания.  Например,  вполне  вероятно,  что,  натолкнувшись   на
морсего, Фосетт вынужден был отступить и продолжить путешествие по реке...
   Возможно также, что, достигнув водопада, он наткнулся на  такое  важное
открытие, что решил даже отказаться от попыток достичь "Z".
   Возможно, возможно, возможно! Ничего невозможного нет.
   Но что делать мне? Куда  направиться  от  Роковой  стоянки  Мучительных
Раздумий, как я назвал свой лагерь у реки Манисауа-Миссу?



ШУРШАТ СУХИЕ ЛИСТЬЯ БАНАНА

   "В конечном итоге  тебя  интересуют  покинутые  города  и  таинственный
серебряный вирус, а не судьба Фосетта, исходя из этого  и  нужно  выбирать
маршрут", - говорил я себе и не был уверен, что это действительно так.
   Но выбрать маршрут действительно было необходимо. Я  не  мог  позволить
себе  роскошь  и  далее  задерживаться  на  Роковой  стоянке   Мучительных
Раздумий. И так уже мои румберо [проводники (португ.)] поглядывают на меня
с удивлением. Еще день-два, и они начнут относиться к нашему походу, как к
пикнику, где можно хорошо пожрать  и  вдоволь  поваляться  на  травке.  Я,
кажется, их совсем распустил. Следствием моих раздумий и колебаний явилось
резкое сокращение провианта. Осталось всего сорок фунтов тапиоковой  муки,
бочонок тростниковой водки качасы, двадцать  пять  фунтов  шарке  [сушеная
говядина], немного масла и ящик сахара. Есть еще отличный кофе.  В  лучшем
случае всего этого хватит на три недели.  Не  больше.  А  неизвестно  еще,
сколько времени нам предстоит пробыть в Шингу. Придется сократить пайки  и
восполнить дневной рацион за  счет  охоты.  Благо  охота  здесь  чудесная.
Зверье совершенно непуганое.
   Пока  мои  румберо  Мануэл  и  Энрико  будут  красться  за   дичью,   я
окончательно решу, куда направиться дальше. К сожалению,  мое  путешествие
по следам Фосетта не дало никаких новых  фактов.  А  раздумывать  некогда,
совсем некогда. Ноябрь уже на носу. По самым оптимистическим подсчетам,  в
моем распоряжении будет еще каких-нибудь сорок дней. С  декабря  по  конец
апреля открывается сезон дождей. В это время Шингу превращается в вышедший
из берегов ад. Впрочем, слово "ад" уже давно  ничего  не  объясняет.  Люди
придумали много такого,  что  оставляет  далеко  позади  мрачную  фантазию
господина Сатаны и господ Астарота, Велиала и Ко...
   "Манисауа-Миссу". Так свистят змеи. На стоянках  я  по  обычаю  Гуарани
окружал лагерь кольцом сухих банановых листьев. Как бы ни был осторожен  и
легок пружинящий шаг ягуара, его выдаст шуршание и треск  сухих  банановых
листьев, желтых и скорчившихся  от  солнца.  Но  змеи  струятся  бесшумно.
Голубые ручьи с прихотливым узором желтой пены,  нежно-сиреневые  лианы  с
белой  мозаикой   лишайника,   длинные   серо-зеленые   побеги   гевеи   с
завораживающим взглядом ацтекских глаз - вот что такое змеи.
   Жгутом блокируйте вены над  местом  укуса,  посыпьте  ранку  порохом  и
подожгите его, раскалите на огне мачете и старайтесь не втягивать ноздрями
дым вашего мяса; не забудьте, наконец, и о сыворотке из Буантанана... Если
вам повезет и через три недели из душного  бреда  вы  выползете  на  белый
свет, шатаясь и жмурясь, как освенцимский доходяга,  благодарите  небо.  А
еще лучше - богов этой  страны:  Солнце,  Большую  крылатую  змею,  Матерь
отчаянья и туманов, папашу Мавутсинима. Но лучше всего купите плащ из кожи
анаконды. Семь  лет  неуловимый  для  человека  запах  царицы  змей  будет
защищать вас от всяких ядовитых тварей.
   Анаконда. Вы, конечно, видели ее в кино. Помните, как смельчак-одиночка
охотится на анаконду? Добродушное чудовище пенит воду, рвется  из  объятий
нахала-супермена, а "случайно" оказавшийся рядом кинооператор зарабатывает
на каждом метре пленки двадцать долларов.  Здесь  все  правильно.  Никаких
комбинированных съемок. И все-таки это самый наглый и страшный обман.
   Спросите индейцев и серингейро, бразильских трапперов и золотомойщиков,
и они вам скажут, что нет в мире ничего страшнее  анаконды.  Бассейны  рек
Парагвай, Арагуая, Токантинс и Манисауа-Миссу - это владения  анаконд.  Ни
за  какие  деньги  вы  не  заманите  туда  бразильеро.  В  среднем  только
двенадцати из каждой сотни  удавалось  пройти  по  этим  рекам.  Остальные
восемьдесят восемь исчезали. Вспомните, что писал Фосетт  об  анакондах  и
как он о них писал...
   Анаконда в двадцать - двадцать пять футов не  редкость.  При  известной
сноровке ее действительно можно схватить руками за глотку  и  выволочь  на
берег. Из ее желто-зеленой или красновато-белой кожи делают плащи, изящные
сумочки и туфельки для красавиц  Копакабаны.  Мясо  ее  тает  во  рту.  Но
анаконда в сорок и более футов - апокалиптическое чудовище, иррациональная
химера. Уоллес нашел на Амазонке дохлую анаконду в тридцать восемь  футов.
Она умерла, не сумев переварить  целиком  проглоченного  буйвола.  Фосетту
удалось  подстрелить  анаконду  в  шестьдесят  два  фута.  Она  могла   бы
проглотить слона. Такие исполинские экземпляры встречаются  не  часто,  но
следы, которые змеи оставляют в болотах, бывают иной раз шириной  в  шесть
футов.  По  сравнению  с  таким  исчадием  ада  даже  змея,  подстреленная
Фосеттом, будет выглядеть карликом. В Бразильской комиссии по  определению
государственных границ хранится череп анаконды,  достигавшей  восьмидесяти
футов! Она была убита на реке Парагвай.
   Дай вам бог никогда не встретить змею высотой с восьмиэтажный дом! Есть
вещи, которые человеку трудно  пережить.  Страна  анаконд  -  это  далекое
прошлое. Юрские гнилые болота, меловые  озера,  мезозойское  жаркое  небо.
Человека тогда еще не  было  на  земле.  Природа  уберегла  его  от  этого
зрелища. И потому не надо  ему  ходить  в  страну  анаконд!  Я  ученый,  я
гуманный и терпимый человек, может быть, даже слишком терпимый.  Но  я  бы
напалмом выжег этот питомник ужаса. Даже атомная бомба не была бы  слишком
высокой платой за те пять минут, которые я  пережил  с  глазу  на  глаз  с
исполинской анакондой. Я возненавидел себя за ту глубину ужаса, на который
оказался способен. Как мне отомстить за этот ужас, как вернуть себе  былое
спокойствие?..
   Шла восьмая  ночь  моего  путешествия  по  Манисауа-Миссу.  Ярко  пылал
костер, дыша смолистым ароматом араукарии и  горьковатым  мускусом  дикого
ореха пеки. Где-то  внизу  в  прохладной  темноте  бормотала  река,  качая
надежно привязанный плот. Метались светлячки, кричали арары.  Завернувшись
в плащи из теплой и мягкой шерсти ламы, похрапывали  мои  румберо.  Ночной
ветерок изредка трогал сухие банановые листья, заставляя меня  вздрагивать
и оборачиваться. Костер уже один раз прогорел. На нежных, как  шиншилловый
мех, пепельных углях томится завернутое в ароматичные листья мясо  пекари.
Рядом на тихом огне печется миту-миту - большущий каштановый индюк.
   Глупого миту-миту довольно легко подстрелить.  Когда  он  поет,  то  не
обращает внимания на посторонние звуки.
   Заглядевшись на индюка, я не расслышал  странного  звука,  похожего  на
тихий автомобильный гудок. Но звук этот не укрылся от спящего Мануэла.  Он
вскочил и, заслонясь ладонью от костра, прислушался.
   - Ты слышишь, начальник? Bichus!
   - Какие звери? Пума?
   - Нет!
   Он помотал головой. Отстегнул фляжку и выпил качасы. Глотал он крупно и
жадно. Тонкими струйками водка стекала с  углов  его  рта  и  сползала  по
запрокинутому подбородку за ворот. На мокрой шее метался малиновый  отсвет
костра.
   - Смотри туда! - сказал он, с хрипом выдыхая воздух.
   Я глянул в темноту по  направлению  его  руки.  Сначала  ничего,  кроме
крутящихся светляков, не было видно. Потом  мне  показалось,  что  я  вижу
неподвижные и немигающие рубиновые огоньки. Это могло быть миражем оттого,
что долго смотрел на костер. Я зажмурился.
   - Видишь?
   Открыл глаза, но огоньки не исчезли.
   - Вижу... Кто это?
   - Страшные bichus. Они сердятся. Слышишь, как стонут?
   И тут я понял, что это были анаконды. Полчища анаконд, рассерженных  и,
вероятно, голодных.
   - Разбудить Энрико? - спросил  я,  указывая  на  безмятежно  храпевшего
коротышку-кабокло [метис].
   - Зачем? - Мануэл безнадежно махнул рукой.
   Потом, втянув носом воздух, повернулся, ко мне и нахмурился.
   - Это кайтиту так пахнет? - спросил он, кивая на  завернутую  в  листья
свинью.
   - Да. И миту-миту тоже.
   - Их надо убрать. Запах дразнит чудовищ.
   - Куда убрать? Бросить им?
   - Не дай бог! Это только привлечет их к нам.
   - Тогда сжечь?
   - Жалко... Давай их лучше съедим.
   Браво,  Мануэл!  Ничего  лучшего,  конечно,  в   данной   ситуации   не
придумаешь. Мы растолкали Энрико и разъяснили ему обстановку.  Опухший  от
сна, он мотал головой, тер глаза и  судорожно  позевывал.  Когда  до  него
дошло, в чем дело,  он  глотнул  качасы  и  молчаливо  принялся  раздирать
дымящееся душистое мясо.
   Это был пир во время чумы. Поглядывая на рубиновые огоньки и  внутренне
содрогаясь от ужаса, мы остервенело уничтожали водосвинку и индюка. Сейчас
приходится  только  удивляться,  как  мне  удавалось  проглатывать   такие
огромные, еще не успевшие остыть куски.
   Мы заедали мясо медом диких ос, добытым Энрико еще на прошлой  стоянке.
Скоро все вокруг стало липким и сладким. Ствол моего  винчестера  двадцать
четвертого калибра лоснился,  как  от  обильной  смазки.  Пришлось  убрать
оружие с колен куда-нибудь подальше. Все равно оно бы не  помогло,  напади
на нас вся эта красноглазая шайка.
   Скоро захотелось пить. Но по какой-то странной случайности воды в нашем
ведре для питья оказалось на самом донышке. Спуститься  за  водой  к  реке
было равносильно самоубийству. Пришлось выпить качасы, которая к пожару  в
глотке добавила пожар в желудке. Клин вышибают клином. Чтобы не  думать  о
воде, я подлез поближе к костру и  попытался  уснуть.  Энрико  остался  за
часового. Мануэл  велел  ему  поджечь,  банановые  листья,  если  анаконды
подползут ближе.
   Кости пекари и миту-миту мы сожгли.
   Неожиданно для себя я перестал вдруг думать об анакондах и провалился в
какие-то голубоватые чащи. Перистые тени  неведомых  растений  убаюкивающе
склонились надо мной,  закачались  в  моем  утомленном  и  заблокированном
алкоголем мозгу. Проснулся я от крика Энрико.
   - Вставайте!
   Я вскочил на ноги, слепо шаря в траве свой винчестер.
   - Перикох! [Здравствуйте, я желаю вам добра, надеюсь, вы  мне  тоже]  -
послышалось из ночи. - Перикох!
   - Кто ты? - спросил Мануэл на языке гуарани и взвел затвор.
   - Перикох! - донеслось из темноты.
   Ночь близилась к концу. Померкли светлячки. Ушли в  темные,  подернутые
туманом воды ночные красноглазые призраки. Где-то  вдалеке  хрюкал  тапир,
хохотали спросонья обезьяны-ревуны.
   - Отвечайте, кто вы, или мы будем стрелять! - крикнул Мануэл.
   - Перикох!
   - Он, наверное, не знает гуарани, - высказал предположение Энрико.
   -   Идите   к   костру!   Только   медленно!   -   скомандовал   Мануэл
по-португальски.
   - Obrigado [благодарю (португ.)].
   Зашуршали листья. Я настороженно прислушался. Судя  по  шагам,  человек
был один.
   - Стой! - распорядился Мануэл.
   Мигнув Энрико, он вытащил из  костра  пылающую  ветку  и  шагнул  через
границу ночи. После шелеста листьев и приглушенного говора в свете  костра
показался Мануэл и индеец с дротиком и духовой трубкой. Он был  низкоросл,
но крепко сложен и толстопуз. По деревянному диску на губах и  характерной
раскраске я узнал в нем индейца племени  тхукахаме.  Это  племя  живет  на
севере Шингу, в районе  великого  водопада  Мартине.  Ближайшими  соседями
тхукахаме являются крин-акароре. И те и другие мирные племена.
   Индеец огляделся и после минутного колебания направился ко  мне.  Вынув
из головы желтое перо арара, он в знак дружбы положил его к моим ногам.  Я
протянул ему свою трубку. Индеец присел  на  корточки  и  деловито,  будто
делал это всю жизнь, набил мой  вересковый  бройер  табаком.  Покурив,  он
передал трубку мне. Я сделал несколько затяжек и отдал трубку Мануэлу.
   - Здесь очень плохие места, - сказал индеец. - Я проведу ночь с вами.
   Я кивнул головой.
   - Как ты попал сюда? - спросил Энрико.
   - Я иду в Диауарум. К миссионеру.
   - Тебе нужны лекарства? - не отставал от него Энрико.
   Индеец не ответил. Положив свое первобытное оружие подальше от огня, он
застыл, похожий на языческого кумира.
   - Так зачем тебе нужен миссионер?
   - Оставь его в покое, Энрико, - сказал я. - Какое нам,  собственно,  до
этого дело.
   - Мигели [так индейцы называют всех белых; от испанского имени  Мигель]
ищут пропавших англичан? - спросил тхукахаме.
   - Откуда ты знаешь?! - воскликнул я удивленно и, пожалуй, даже  немного
испуганно.
   - От ваура. Ты был в гостях в их деревне на реке Ферру.
   - Ах, вон оно что!
   Я  действительно  несколько  месяцев  назад  посетил   деревню   вауру,
представлявшую собой десяток свайных хижин, крытых побуревшими  на  солнце
пальмовыми листьями. Скрытая в  зарослях  пеки,  деревушка  приютилась  на
стрелке Ронуру и Ферру. Как и всюду, где только бывал, я расспрашивал  там
о полковнике Фосетте и его спутниках. Оказывается, весть об этом невидимый
индейский телеграф разнес по всей Шингу.
   - Да, амиго, я ищу троих инглези, пропавших много лун назад.
   - Они твои родственники?
   - Нет. Но они большие люди, и мой народ  интересуется  их  судьбой.  Ты
знаешь что-нибудь о них?
   - Я много слышал о старом Мигеле и его сыновьях.
   - У Мигеля был только один сын. Другой просто друг.
   Индеец кивнул головой и чуть подвинулся от огня.
   - Что же ты слышал о них?
   - Многое. Журуна и кайяби говорят, что мигели попали  в  плен  к  диким
племенам.
   - Какие это племена?
   - Мы называем их люди. Они живут к югу  от  тех  мест,  где  живет  мое
племя.
   - Это племя не морсего?
   - Нет. Морсего - это совсем дикое племя. Люди - совсем другое племя.
   - М-да... Ну ладно. Больше ты ничего не знаешь о пропавших белых?
   - Знаю еще то, что рассказывал мне отец, который узнал об этом от брата
своей жены.
   - Что же он тебе рассказывал?
   - Это долгая история. Я хочу сперва чего-нибудь поесть.
   Я дал ему сушеной говядины и несколько кейжу. Он с достоинством  принял
еду. Спокойно и неторопливо съел все без  остатка  и  спросил  чего-нибудь
выпить.
   - У нас нет ни касавы, ни чичи, есть одна качаса.  Но  я  дам  тебе  ее
только после того, как ты расскажешь все, что знаешь. Дела нужно вести  на
светлую голову, не затуманенную качасой.
   Он согласно кивнул. Потом встал и бесшумно исчез в темноте, я  даже  не
услышал шороха листьев. Я был очень удивлен и  подумал  было,  что  индеец
рассердился за мой отказ дать водку. Вернулся он так же внезапно и тихо. В
руках у него было несколько молодых  побегов  капустной  пальмы  асаи,  из
которой бразильеро готовят свое излюбленное пальмито. Молча опустившись на
свое место, он начал жевать побеги.  Потом  накрошил  табачных  листьев  в
трубку и, подцепив крохотный уголек, закурил.
   - Вот что рассказывал мне отец, слышавший эту историю от старшего брата
своей первой жены, -  начал  медлительное  и  зыбкое,  как  табачный  дым,
повествование тхукахаме.



ЛЕГЕНДА О СТЕКЛЯННОЙ СТРАНЕ И СЕРЕБРЯНОМ ЗВЕРЕ

   Там, где Манисауа-Миссу  вливается  в  могучую  Шингу,  есть  небольшой
водопад. Среди черных скользких камней растут самые большие орхидеи, вечно
купающиеся в туманной пыли водопада. Воздух там всегда влажный и  горячий,
но свежий, как дыхание  грозы.  Мутная  Манисауа-Миссу  несет  к  водопаду
древесные стволы  и  зеленые  острова  перепутанных  лианами  кустарников,
цветущие ветки и  мертвых  крокодилов,  огромные  листья  Царицы  кувшинок
[виктория-регия]. Все это собирается у черных камней, нагромождается  друг
на друга, скрепляется речным  илом.  Так  образуется  завал,  заставляющий
Манисауа-Миссу искать обходные пути в Шингу. Только в сезон дождей,  когда
реки выходят из берегов, Манисауа-Миссу собирается с силами,  приподнимает
завал и обрушивает его в кипящую Шингу. А так она весь год  пробирается  в
Шингу по обходным путям, через бескрайные непролазные болота.
   В один из таких обходных ручьев и затянуло  однажды  бальсовый  плот  с
тремя караиба. Течение несло плот по темной,  как  чай  йерба-мате,  воде,
крутило его, не давая караиба пристать к берегу. Да и берегов-то не  было.
Ручей рассекал на две бескрайные  половины  зловонное  болото.  Вокруг  по
течению неслись змеи, подняв над водой треугольные лакированные головы,  и
крокодилы, и черепахи, и большие броненосцы качикамо.  Но  никого  из  них
нельзя было поймать, так  быстро  несло  плот.  Только  змеи  иногда  сами
залезали на бальсу погреться на солнце. Но караиба не радовались  змеям  и
не хотели брать их себе в пищу. Они сбрасывали  их  прикладами  обратно  в
воду, и змеи плыли дальше.
   А еды у караиба было мало. Почти вся farhina [мука (бразил.)] вышла,  и
не осталось у них даже тростника, который можно  пожевать,  когда  хочется
сладкого. Голодными глазами смотрели  они  на  черепах,  у  которых  такое
вкусное зеленое мясо и такие нежные маслянистые яйца.  Но  что  они  могли
поделать с течением, которое вертело плот? А может, они и не  были  такими
голодными. Ведь у караиба, кроме farhina и мяса, есть много других  сытных
вещей. Наверное, караиба все же не были очень голодны. Иначе бы они ловили
несущиеся рядом ветки с плодами урукури. Но они не делали этого, поскольку
знали, как обманчивы эти плоды. Только на вкус они сочны и благоуханны,  а
в животе становятся дьяволами и просятся наружу.
   Порой  плот  задевал  о  воздушные  корни  мангровы,  застревал   среди
сцепившихся стволов и ветвей. Но всякий раз течение срывало  его  и  несло
дальше. Караиба очень устали. Особенно один из них, который  был  болен  и
сильно  хромал.  Лучше  всех  держался  старый   караиба,   высокий,   как
аист-жарибу. Но ему тоже было нехорошо. Докучали роящиеся в воздухе  мушки
пиуме,  кусающие  человека  в  светлое  время   суток.   И   пчелки-тиубе,
забивающиеся в уши и ноздри, не дающие открыть  рот.  Даже  особые  сетки,
которые придумали караиба для защиты от москитов, не могли  их  спасти  от
тиубе.
   Только ночью, когда большое созвездие Рыбак начинает клонить свой  ковш
к воде, течение замедлилось, и плот умерил бешеный  бег  среди  горячих  и
вязких трясин, где живут анаконды и кайманы.
   Ручей вынес плот в большое черное озеро, в котором медленно  колыхались
звезды. Покрутившись немного, плот замер  на  самой  середине.  И  караиба
пришлось взяться за шесты, чтобы  добраться  до  берега.  Они  вылезли  на
горячие камни, шатаясь от усталости. Даже  костра  не  стали  разводить  и
сразу же легли. Но когда человек сильно  возбужден,  сон  бежит  от  него.
Старый караиба следил, как срываются с неба звезды и пропадают за черными,
едва различимыми контурами гор. Слабый ветер гнал по небу облака. По тому,
как гасли и вновь зажигались звезды, караиба  понял,  что  ветер  летит  к
далеким Андам.
   Он уже собирался закрыть глаза и поплотнее  закутаться  теплым  плащом,
как заметил далеко впереди какое-то сияние. И  как  ни  устал  караиба  за
день, он заставил себя встать и пойти на это сияние. Его спутники, которые
уже начали засыпать, тоже поднялись и пошли вслед. Долго шли они по острым
камням. Оружие и поклажа  казались  им  тогда  особенно  тяжелыми.  Сияние
впереди разгоралось ярче и выше подымалось над чертой, где земля смыкается
с небом.
   Но идти становилось все труднее. К тому же один  из  караиба  хромал  и
часто останавливался передохнуть. Чтобы подбодрить себя, он  жевал  листья
гуарани, но вот и это перестало ему помогать. Тогда они решили лечь спать,
с тем чтобы рано утром отправиться  дальше.  Но  утро  выдалось  настолько
жаркое, что им пришлось весь день провести в тени.  Только  к  вечеру  они
могли продолжить путь. Вокруг были черные камни, да из мертвой воды черных
озер к небу тянулись выбеленные на солнце корни деревьев.  Вода  в  озерах
была гладкой, как обсидиан. Лишь изредка по  ней  разбегались  круги.  Это
всплывали глотнуть воздуха живущие на дне слепые рыбы.
   Была уже ночь, когда  путники  пришли  к  высокой,  как  башня,  скале,
усеянной холодными фиолетовыми огнями.  Такие  огни  порой  загораются  на
макушках высоких деревьев или на головах священных тотемов. Но  никто  еще
не видел их на скалах, на этой же одинокой  скале  они  появлялись  каждую
ночь.
   У старого караиба был прибор, отыскивающий дорогу. Около  скалы  прибор
перестал подчиняться. Он крутился, как ягуар, отведавший игл дикобраза. Но
старый караиба не огорчался. Он веселился, как ребенок, и все твердил, что
цель близка и идти осталось  совсем  немного.  Ему  не  впервой  было  без
прибора. Он умел отыскать дорогу по звездам не хуже любого индейца.
   Неизвестно, в какую сторону пошли бы караиба от той скалы, если  бы  не
услышали далекий гул. Он напоминал гнев  огнедышащих  гор,  которые  перед
тем, как излить жидкий огонь, выбрасывают в воздух тяжелые камни и  пепел.
Услышав гул, старый караиба заволновался и сказал, что нужно идти прямо на
звук. И они пошли на север от башни, взяв только чуть к востоку.
   На шестой день они вышли к бурной реке, прыгающей среди скал и  несущей
мелкие  камни.  Старый  караиба  опять  обрадовался  и  сказал,  что   все
правильно: река несется к большому водопаду, возле  которого  есть  скала,
расписанная богами сельвы.
   Караиба решили  выжечь  хороший  челнок.  Отыскали  подходящее  дерево,
свалили его и принялись выжигать.
   Десять дней они трудились над челноком, пока не сделали его пригодным к
плаванию по быстрой реке. Столкнув челнок на воду, они пустились  в  путь,
стараясь  держаться  ближе  к  берегу,  чтобы,  когда  покажется  водопад,
побыстрее пристать и высадиться.
   Но все случилось  не  так,  как  они  предполагали.  Течение  сразу  же
подхватило их и понесло. Челнок крутило в воронках, бросало  от  берега  к
берегу. На одном из порогов он перевернулся, и люди оказались в воде.  Все
их имущество сразу же пошло ко  дну.  Только  сын  старого  караиба  успел
подхватить  свой   винчестер.   Доплыть   до   берега   было   невозможно.
Стремительная река несла людей со все убыстряющейся  скоростью.  Все  силы
уходили только на то, чтобы удержаться на поверхности.
   Старый караиба ошибся. Река текла не к большому водопаду.  Она  уходила
под землю. Клокоча и завывая, врывалась вода в  каменистую  пещеру,  уходя
все глубже и глубже. Оказавшись в темноте, караиба потеряли друг друга  из
виду, и никто не знает, как дальше сложилась их судьба. Отец  говорил  мне
только о сыне старого вождя, белых, которого  река  вынесла  на  солнечный
свет. Об остальных он ничего не говорил.
   Может быть, они погибли, а  может,  он  просто  не  знал,  что  с  ними
случилось потом. А молодого караиба вода все же  вынесла  и  выбросила  на
берег, заросший блестящей свежей травой, которая никогда не желтеет  и  не
засыхает. Человек был без сознания. Он не видел  поэтому  яркого  горячего
солнца и не слышал, как  жужжат  над  ним  бархатные  пчелки  с  радужными
крыльями.
   Когда он пришел в себя, то долго не понимал, как здесь оказался. Потом,
что-то вспомнив, вскочил на ноги и  побежал  искать  отца.  Он  так  и  не
выпустил из рук винчестера,  и  вода  выбросила  его  на  берег  вместе  с
оружием.
   Он продирался сквозь буйную  растительность,  окаймляющую  спокойную  и
величавую реку. Не верилось, что это  была  та  самая  река,  которая  еще
недавно неудержимо несла  потерявший  управление  челнок.  Сколько  он  ни
кричал, никто не откликался. Тогда он побрел от  реки  прочь,  поникший  и
мокрый. Он не сознавал, куда идет и что будет делать дальше.
   Внезапно волосы у него на голове зашевелились  и  стали  дыбом,  как  в
грозу на Великой реке. Он провел по ним рукой  и  услышал,  как  затрещали
сухие искры. В нескольких десятках шагов  от  него  был  обрыв.  Бездонная
черная пропасть, вертикально уходящая в белесую клокочущую мглу. Подойти к
обрыву оказалось невозможно. Перед ним  была  стеклянная  преграда.  Такое
возможно только во сне, и  человек  попытался  шагнуть  вперед,  но  тугой
воздух отбросил его от стеклянной стены. Молодой караиба схватил винчестер
и с размаху ударил прикладом невидимую стену. Та же неведомая сила вырвала
у него оружие из рук и швырнула далеко в  сторону.  Когда  он  наклонился,
чтобы поднять винчестер, то увидел, что часть приклада как будто обрублена
тяжелым и очень острым мачете.
   Наверное, он бы умер у стеклянной стены от голода и отчаяния,  если  бы
его не нашли люди, Это было племя, которое  когда-то  владело  всей  нашей
землей. Оно построило большие города и проложило в горах  дороги.  Возвело
пирамиды и отрыло глубокие бассейны для воды. Даже в самом  сердце  сельвы
эти люди выжгли растительность, чтобы построить Храм Солнца.
   Но разгневались боги Матери отчаянья и туманов и послали на людей  мор,
который прилетел на серебряной птице. Никакие травы не спасали от жестокой
болезни, и люди покидали города и уходили куда глаза глядят.  Они  строили
себе новые города, но серебряная птица быстро проведывала об этом, и вновь
приходилось оставлять только что  построенные  дома  и  уходить  на  новые
земли. А сельва возвращалась на прежнее место. И сейчас еще можно видеть в
дебрях лесов развалины  древних  городов,  в  один  день  и  в  одну  ночь
оставленных жителями, которые прогневили богов.
   Некогда большое и могучее племя почти  целиком  вымерло.  Кого  пощадил
мор, те утонули в болотах, погибли от укусов змей или умерли от лихорадки.
Лишь одиночки смогли дойти до благодатной страны, где трава не вянет  даже
в самые жаркие месяцы. Чтобы защитить себя от крылатого серебряного зверя,
они окружили свою землю  стеклянной  преградой,  через  которую  не  может
пройти человек, проползти змея, перелететь птица. Только несколько  тайных
ходов соединяли теперь их новую родину с остальным миром. Но знали  о  них
лишь  вождь  племени  и  фетицейро  [колдун,  жрец  (португ.)].  Тех,  кто
проникнет в тайну секретных ходов, ожидала жестокая смерть. Их  бросали  в
озеро, где кишели пираньи,  которые  за  минуту  обгладывали  человека  до
костей. А в сезон дождей, когда  пираньи  мечут  икру  и  перестают  есть,
преступника бросали на  бачакеро.  Такая  смерть  еще  более  мучительная,
потому что муравьи съедают человека не так быстро, как рыбы.
   Уже сотни лет живет племя за стеклянной стеной. В  память  о  проклятии
богов оно не строит больших каменных городов и живет  в  простых  хижинах,
крытых пальмовым  листом.  Вот  эти-то  люди  и  нашли  молодого  караиба,
лежащего у стеклянной стены без силы в ногах и надежды в сердце.
   Два воина положили на траву свои копья, связали  их  лианой  и  устлали
листьями банана. На  этих  носилках  и  отнесли  они  молодого  караиба  в
деревню. Они доставили его в хижину  старого  мудрого  фетицейро,  который
сразу же начал  лечить  пришельца  настоями  целебных  трав,  курениями  и
припарками из яда кураре.
   У старого  жреца  была  костяная  доска  с  планом  страны,  окруженной
стеклянными стенами. Перед каждым серьезным делом он советовался с доской.
Бросал на нее кофейные зерна, отчего реки на доске набухали, как  вены,  и
начинали течь то в одну сторону, то в другую. Он следил, куда текут  реки,
и выносил решения, окутанный  облаками  благовонного  дыма.  И  все  племя
подчинялось его решению.
   На этот раз старик всю ночь бросал кофейные зерна и бормотал  несвязные
слова, как это всегда делают люди, беседующие с богами.
   Наутро он объявил всей деревне, что пришелец будет жить в его хижине  и
станет сыном племени. Люди молча  выслушали  слова  жреца  и  одобрительно
подняли вверх ладони. А вождь ушел в свою хижину, чтобы  придумать  новому
воину имя.
   Так  молодой  караиба  стал  жить  в  деревне  за  стеклянной   стеной.
Красивейшая девушка племени, дочь  жреца  по  имени  Адаманта-Анта,  стала
обучать его языку и обычаям ее народа.
   Мудрый  колдун  хорошо  сделал,  сохранив  жизнь   молодому,   сильному
чужеземцу. Ведь он мог повелеть бросить его пираньям... Но какая от  этого
была бы польза? Мужчин в деревне осталось немного. Племя хирело  с  каждым
годом. А свежая кровь чужого народа могла влить в дряхлеющие жилы потомков
властителей  Амазонки  новые  силы.  Поэтому  он  сохранил  юноше   жизнь.
Чужеземец не проник в тайну секретных  ходов:  его  просто  принесла  сюда
подземная река. А реку никак не заставишь течь  вспять.  Это  жрец  хорошо
знал, хотя на его доске реки могли течь во все стороны.
   Сидя  на  корточках  возле  сосудов  из  высушенной  тыквы  и  глиняных
горшочков с кураре, он курил трубку и, щурясь,  следил  за  тем,  как  дым
улетает сквозь решетчатое перекрытие крыши. Сезон  дождей  уже  прошел,  и
можно было снять часть пальмовой кровли. Он лениво прислушивался к  голосу
дочери и краем глаза поглядывал на чужеземца, покорно повторяющего за  ней
слова.
   Когда Адаманта-Анта смеялась, он понимал значение  ее  смеха  и  втайне
радовался, что пощадил белокожего воина. Прошло всего около  двух  лун,  а
чужеземец уже понимает почти все, что ему говорят. Скоро и  сам  он  будет
говорить не хуже, чем остальные. А если он к тому же  окажется  и  хорошим
охотником, то о лучшем муже для дочери нельзя и мечтать, Вождь племени уже
стар, пора позаботиться и  о  преемнике.  С  помощью  же  его,  мудрого  и
всезнающего жреца, молодого, сильного воина нетрудно будет сделать вождем.
У него будут внуки. Много здоровых и сильных внуков, которым он сможет  со
временем передать свои знания и свою власть над людьми.
   Жрец не опасался, что чужеземец  захочет  покинуть  стеклянную  страну.
Даже хорошо, если он попытается сделать это поскорее. В этом ему не  нужно
мешать. Он сам должен убедиться, что выхода отсюда нет.  Тогда  он  скорее
примирится с новой жизнью и забудет свой народ.
   А молодой караиба вслушивался  в  мелодичное  звучание  чужих  слов,  и
следил, как тень колеблемых ветром листьев  перебегает  по  лицу  девушки.
Прихотливая игра светотени странно изменяла выражение  крылатых,  навсегда
чем-то удивленных глаз.
   Однажды, это было в какой-то праздник,  в  хижине  жреца  зажгли  много
свечей воскового дерева. Было тепло и душно.  Пахло  ароматичным  дымом  и
перегретым воском. Женщины удлинили глаза к вискам черной краской женинапо
и оттенили их синим соком лианы. От гуарани и кока зрачки стали большими и
блестящими. Гремел шек-шек, гулко и призывно,  то  рассыпаясь  дробью,  то
страстно урча, как большая лягушка в пору любви. Вокруг  свечей  кружились
насекомые и сухо падали на пол, опалив крылья. Рыжий, напитанный светом  и
горячим дыханием дым подымался над хижиной и таял, не  долетев  до  звезд.
Кислый запах перебродившей юкки щипал ноздри.
   Когда общее веселье достигло предела, пришелец  услышал  странный,  все
нарастающий звук. Он напоминал и гудение исполинского  комара,  и  влажный
шелест ночных листьев, и свист маленькой болотной гадюки. Барабан сразу же
смолк, и остановились раскачивающиеся в танце разгоряченные тела.  А  звук
все нарастал, заглушая прерывистое дыхание людей и треск свечей.
   Страшная тень метнулась по стене,  и  все  единой  массой  отпрянули  в
противоположный угол. Смыкая круги, под потолком летала большая серебряная
птица. В красноватом свете хижины ее крылья  отливали  алым  лаком  перьев
макао.
   Зверь опускался все ниже, и  гудение  становилось  похожим  на  стрекот
кузнечиков. Люди в углу сбились в плотную массу. Кто-то  не  удержался  на
ногах и сел на пол, потянув  за  собой  остальных.  На  середине  остались
стоять только пришелец и Адаманта-Анта. Зверь  кружился  над  ее  головой.
Расширенные  от  ужаса  глаза  ее  темнели,  как  две  бездны.  На   виске
трепыхалась жилка.  И  медленно  сползала  по  щеке  тяжелая  капля  пота,
темно-красная от света и чадящих свечей.
   Молодой караиба нагнул голову и прыгнул. Он схватил  серебряного  зверя
за крыло и рванул его вниз. Стон удивления потонул в пронзительном женском
визге. Все бросились прочь из хижины, сотрясая жерди ее стен и крыши.
   Первым опомнился старый жрец. Он схватил свою дощечку и метнул  на  нее
целую горсть зерен. Руки его дрожали, и он даже не поинтересовался исходом
гадания. Он крикнул, чтобы чужеземец не выпускал из рук серебряную  птицу.
Потом он что-то быстро наказал  дочери.  Пришелец  понял  только,  что  ей
приказано проводить его к одному из секретных ходов. Он должен был вынести
зверя за пределы стеклянной страны. После этого он мог идти  куда  угодно.
Возврата назад для него не было. "Пусть он уйдет, не выпуская Это из  рук,
и ты не касайся руки его, - сказал дочери жрец.  -  С  этой  минуты  никто
никогда не должен касаться его руки. Пусть он не возвращается".
   Жрец подумал, что по  закону  в  тот  момент,  когда  чужеземец  минует
стеклянную границу, его следует убить. Но в хижине не было никого, кто мог
бы прокрасться за чужеземцем до секретного хода и пустить в  него  стрелу.
Все в ужасе бежали. А медлить было нельзя.
   "Но он все равно обречен, да и не найти ему дороги  назад",  -  подумал
жрец, и эта мысль успокоила его. Повелительным жестом он велел  немедленно
выполнять приказание. Адаманта-Анта наклонила  голову  и  выскользнула  из
хижины. Пришелец пошел за ней. Серебряный зверь в его руках был неподвижен
и только урчал, как надутый бычий пузырь.
   Когда они достигли секретного хода, была глубокая ночь. Кроны  деревьев
скрыли огни деревни. Только звезды светили бесстрастно и ярко, как  тысячи
лет назад. И язык их был прост и понятен без слов. И зов их  был  вечен  и
нов, как будто в эту ночь они загорелись впервые. Он позвал ее с собой,  и
она пошла с ним, ни разу не оглянувшись назад. Они спустились  в  заросшее
колючим кустарником ущелье. Она пошла впереди, указывая ему путь. Он  шел,
стараясь не отстать от смутно белевшей в ночи накидки, сделанной  из  меха
вампира. Они вошли в пещеру. Она, пренебрегая запретом,  положила  ему  на
плечо руку, и долго шли они в темноте, пока их глаз не  коснулось  дыхание
ветра и звезд. Он разжал руку, и серебряный зверь канул в  ночь.  Когда  в
воздухе замер урчащий рокочущий звук, они  пошли  на  юг,  куда  указывали
звезды. От старого жреца Адаманта-Анта знала о тайных путях, которые ведут
из стеклянной страны в Большой мир.
   Долго шли они по безводным чападос, обходя тростники и  кишащие  змеями
болота. Не глядя вниз,  по  одинокому  бревну  перебирались  через  горные
потоки. Ночевали в пещерах и на  деревьях.  Собирали  плоды  и  коренья  и
подкрепляли силы листьями гуарани. Им пришлось бежать по опасным  звериным
тропам от преследования морсего. Они слышали треск и шум погони, задыхаясь
от ударов собственных сердец. Как-то его укусила змея, но она высосала  из
раны яд и приложила к ней целебные листья. И нога его не опухла. Когда  на
них напала пума, он  отбился  от  нее  суковатой  палкой,  заслонив  собой
прижавшуюся к дереву женщину.
   Наконец по крику жакубим, которая селится возле  людей,  они  узнали  о
близости человеческого жилья.  Это  была  небольшая  каучуковая  фактория,
затерянная в великом лесу. Несколько домиков, в которых  жили  серингейро,
бар с бильярдом, склад готовой продукции, сарай с инвентарем - вот и все.
   Серингейро жили в постоянном страхе и  даже  ночью  не  расставались  с
винчестерами. Много лет назад  какие-то  серингейро  напали  на  деревушку
племени кубен-кран-кегн и, убив нескольких индейцев, продали  остальных  в
рабство. С тех пор племя мстило сборщикам каучука  и  постоянно  совершало
набеги на факторию.
   Вот почему, когда какие-то черные от голода и лихорадки люди  вышли  из
леса, серингейро чуть было не подстрелили  их.  Но,  очевидно,  судьба  до
времени берегла сына белого вождя и дочь жреца, ведя их к  какой-то  одной
ей ведомой цели.
   В баре шла  очередная  попойка.  Серингейро  пили  попеременно  качасу,
виски, баккарди и пульке, приготовленную из сока агавы.  Играли  в  кости.
Ссорились. Рвали сукно на бильярдном столе. Стреляли в потолок.
   Только на минуту оставил молодой белый на крыльце свою  подругу,  чтобы
выпить стаканчик доброго мак-кинли, но  и  минуты  достаточно  для  богов,
которые никогда не спускают с человека глаз.
   Когда он вышел из бара, Адаманта-Анта лежала на земле.  Грудь  ее  была
окровавлена, и алые капли  темнели  на  жухлой  траве  и  белой  древесной
стружке!
   Он  сразу  же  подумал,  что  это  дело  рук   какого-нибудь   грязного
серингейро, одичавшего от пьянства и беспросветной кабалы. Но, склонившись
над ней, он увидел в рассеченной груди перья серебряной птицы...
   Он взял ее на руки и медленно пошел  к  лесу.  Притихшие  и  напуганные
серингейро видели, как он исчез в сельве.



ЧЕРНАЯ АНАКОНДА

   ...Рассказ  индейца  потряс  меня  неожиданной   силой   ассоциаций   и
причудливых аналогий. Он породил в  моей  голове  бледные  ростки  неясных
догадок, перебросив шаткие мосты от прошлой далекой жизни к  этой  ночи  у
пахнущего смолой араукарий костра. Логический круг моей жизни  если  и  не
замкнулся, то наметился и высветился, как радуга  в  тучах  и  молния  под
черным пологом сельвы. Отныне я до конца дней моих буду  бежать  по  этому
кругу, подгоняемый бичом совести и жаждой поймать неизведанное.
   Я записал рассказ индейца уже потом,  по  памяти.  Сначала  я  старался
сохранить особенности языка рассказчика и его  манеру,  потом  увлекся,  и
ткань повествования приобрела окраску, свойственную  моему  воображению  и
моему пониманию вещей.  Очевидно,  и  линия  серебряного  зверя  оказалась
чуть-чуть усиленной и несколько более определенной, чем в неуловимом,  как
цвет чешуи арапаймы, рассказе индейца. Но я ничего не хочу  менять.  Пусть
все остается, как есть. Теперь я понимаю, чем больше ушей и  уст  проходит
быль, тем сильнее напоминает она сказку.
   Я слушал рассказ индейца, следил за тем,  как  он  курит  и  улыбается.
Щемящая тоска сдавила мне сердце. Рядом со  мной  сидел  потомок  великого
народа, осколок великой и загадочной цивилизации. С  каждым  днем  мы  все
дальше отходим и от этого народа и от его древней  культуры.  Мы  упускаем
их. Они ускользают от нас, меркнут, тают, просачиваются сквозь наши сны. С
каждым человеком умирает мир. С каждым индейцем уходит нераскрытая  тайна.
Молчание моря!
   С каждым индейцем  исчезает  эхо  далекого  мира.  А  кто  скажет,  что
исчезает, когда погибает целое племя? Уходит целый  народ,  погружается  в
волны забвения, как обреченная и молчаливая Атлантида.
   Остановитесь! Но поезд всегда впереди. Его не  догнать.  Он  летит  без
мостов, не по правилам, косо. И нельзя даже лечь под его колеса. Он уходит
в черный тоннель.
   "Кровью индейцев красная Риу-Мансу..."


   Приближался сезон дождей. Вода в Манисауа-Миесу стояла высоко. Срываясь
белыми струями со скользких камней, река обретала величавое спокойствие  в
туманной  Шингу.  Стремительные  лохматые  нити  переплетались  и   теряли
индивидуальность  в  бесконечном  потоке  ткани,   медленно   льющейся   с
циклопического ткацкого станка. Конечно, здесь нечего было ждать завала...
   В поэтической легенде индейца о Стеклянной стране  меня  заинтересовали
два момента,  которые  могли  быть  отражением  действительных  событий  и
явлений. Я хотел докопаться до источника странных  звуков,  которые  якобы
слышны в этих местах. О таких звуках писал и Фосетт, да и я не раз  слышал
о них от индейцев. Теперь ко всему прибавился еще и миф.
   Особенно  важным  показалось  мне  сообщение   об   изменении   течения
Манисауа-Миссу  после  образования  в  каменистых   порогах   естественной
запруды.  Такое  придумать  нельзя.  Это  следствие   опыта,   многолетних
наблюдений.
   Вполне правомерно предположить, что Фосетт достиг дельты реки в  момент
завала. Если он действительно прошел здесь, это могло быть не позднее июля
- августа, то есть в  период  самой  низкой  воды,  когда  завал  наиболее
возможен. Посему есть вероятность, что лодку  Фосетта  либо  действительно
увлекло течение временного рукава реки, либо он ошибочно принял разлив  за
устье и свернул в сторону от Шингу. Прежде чем двигаться дальше, я  должен
был проверить, так ли это.
   Сколько я ни расспрашивал индейца о бифуркации  Манисауа-Миссу,  он  не
смог мне толково объяснить, с  какими  реками  она  сливается  в  разливе.
Воссоздавая обстановку, которая была  при  Фосетте,  я  решил  обследовать
северный берег, имея в виду, что в июле - августе северные  притоки  более
полноводны, чем южные.
   Буйная зелень скрывала следы любых изменений, которые  могли  произойти
здесь всего неделю назад. Все же, чуть ли не ползая с лупой  по  земле,  я
отыскал следы лессовых наносов и разложившиеся кучи  сплава.  Я  проследил
трассу и с удивлением обнаружил, что на всем  ее  протяжении  нет  высоких
деревьев. Кругом росли  исполинские  цекропии  и  бертолеции,  а  в  узкой
извилистой полосе - только мелкий кустарник и вьюн. Настоящая просека. Это
могло быть только одним из рукавов бифуркации.  Причем  постоянной,  а  не
единичной, случайной.
   И я решил пойти вдоль этой безлесной полосы.  На  четвертый  день  пути
прохладное зловоние и тучи комаров возвестили о приближении  к  озеру  или
болоту. Красноватая почва уступила место перегною, который упруго пружинил
при каждом шаге.  Лес  сменился  непролазным  кустарником,  и  каждый  шаг
давался ценой поистине кавалерийской атаки. Наши мачете не знали отдыха. К
счастью, полоса кустарника оказалась  неширокой,  и  мы  вступили  в  море
шуршащих трав. Пришлось надеть рубашку с  длинными  рукавами.  Саблевидные
ленты с  микроскопическими  зазубринами  на  обоюдоостром  лезвии  нещадно
резали руки.  Грунт  становился  все  более  зыбким.  Прежде  чем  сделать
следующий шаг, приходилось уминать траву ногой, чтобы ступать не по земле,
а по зеленовато-белому  травяному  настилу.  Так  было  больше  шансов  не
провалиться по пояс.
   Но вот пошла уже откровенная трясина: затянутые коричневой дрянью  ямы,
окна черно-кофейной воды, поблескивающие сквозь  слой  зеленой  сальвинии.
Впрочем, гораздо большую опасность таили в себе  скрытые  травой  участки.
Вот где действительно можно было отдать богу душу! Приходилось внимательно
приглядываться к каждому цветку.  Цветы  растений-амфибий  красноречиво  и
честно предупреждали об опасности. Что же  касается  цветов,  растущих  на
сравнительно твердом грунте, таких я знал слишком мало.
   Шестичасовой изнурительный переход оказался напрасным. Дальше  пути  не
было. Я возвращался назад по беловатой дороге из травяных стеблей, чуть не
плача от злости. Пот ел  лицо,  как  серная  кислота.  Виски  трещали  под
ударами пульса.
   От наших шагов разбегались кузнечики и разлетались стрекозы. Над нашими
головами проносились цапли. "Цапли, - подумал я. - Цапли. Значит, там  все
же есть открытая вода. Может быть, даже то самое озеро..."
   Я выругался тогда длинно и витиевато, как умеют только в  Манаусе.  Мои
проводники остановились и переглянулись. Я выругался  опять,  уже  короче,
по-английски. Они пошли дальше. Легче мне не стало.
   И все же я решил сделать еще одну попытку прорваться к озеру.
   После суточного отдыха мы вновь пошли на приступ. Опухшие от  укусов  и
полосатые от расчесов, мы четыре дня одолевали эти проклятые триста ярдов.
В итоге мы кровью и болью своей проложили дорогу к озеру. Дорогу, в полном
смысле слова вымощенную жердями и окрапленную нашим потом.
   Сразу же за болотом показалась узенькая кайма краснозема, обрывающегося
над темневшим внизу озером. Во  время  паводка  вода  в  озере,  наверное,
подымается вровень с берегами. Потом стремительно падает, размывая  обрыв,
увлекая комья красного суглинка и обнажая переплетение корней.
   Вода казалась черной не только  ночью,  как  можно  было  заключить  на
основании легенды. Впрочем, в Амазонии это не  редкость.  Образующиеся  из
отмерших растений гумусовые вещества, соприкасаясь  с  известняками,  дают
нерастворимые соединения, которые выпадают на дно.
   Но знание и эмоции не всегда выступают заодно. Вид озера навевал  тоску
и тревогу. Синее небо померкло. Солнечный свет  раздражал.  Я  решил  дать
отдых людям и, чтобы развеяться самому, отправился побродить с винчестером
вдоль береговой каймы. Но мне фатально не везло. С сорока футов я не попал
в индюка. Злой и мрачный, как раненый слон, продирался я  сквозь  заросли.
Ядовитая улитка упала мне за шиворот, и шея тотчас вспухла. Жгло,  как  от
горчичника. Поэтому, когда я заметил карабкающегося по  стволу  древесного
дикобраза коэнду, первым моим  побуждением  было  влепить  в  него  добрый
заряд. Потом мне стало стыдно, что я хотел сорвать досаду на ни в  чем  не
повинном существе, совершить бессмысленное убийство.
   Хорошо, что я не убил коэнду. Встреча с ним помогла мне прийти в  себя.
Я огляделся по сторонам и поразился тому, как-мало видит сердитый человек.
Поистине гнев ослепляет. Все, что я  увидел  сейчас,  точно  пряталось  до
последней минуты. Но как  только  я  успокоился,  мир  вновь  раскрылся  и
вернулся к прерванным делам.
   Меня заинтересовала нависшая  над  обрывом,  увитая  ползучими  лианами
скала. Мне захотелось взобраться на нее и попытаться разглядеть в  бинокль
противоположный берег. У подножья скалы зияла черная яма. Я склонился  над
ней, и на меня пахнуло сыростью и каким-то  странно  влекущим  запахом.  Я
попытался прислушаться к  этому  запаху,  и  он  сразу  же  показался  мне
отвратительным. Я  выпрямился  и  достал  зажигалку.  Но  только  я  хотел
поднести огонь к провалу, как оттуда  неторопливо  высунулась  сатанинская
голова...
   В  кошмарном  бреду  и  то   не   привидится   змеиная   голова   такой
фантастической величины, абсолютно черная  и  сонно-равнодушная.  Это  был
очень редкий вид черной анаконды. Ее называют дормидера или "сонливая"  за
характерное храпение, которое она обычно издает.
   Но  уставившаяся  на  меня  дормидера  была  молчалива  и   неподвижна.
Наверное, я казался ей муравьем.  В  моей  руке  по-прежнему  была  зажата
горящая зажигалка, и я почему-то подумал, что зря выгорает бензин.  О  чем
только не думает человек в самые ужасные минуты!
   Но шевельнуться я не мог и  стоял  перед  чуть  покачивающейся  головой
словно загипнотизированный. А может быть, это  и  был  гипноз.  Во  всяком
случае, исходивший от змеиной пасти запах опять показался мне  влекущим  и
тревожным.
   Внезапно черное лоснящееся  тело  напряглось,  и  змея  выбросилась  из
пещеры, как стальная рулетка из гнезда или невиданной величины торпеда  из
пневматического аппарата. Чудовище молниеносно  пронеслось  мимо.  Горящий
фитилек зажигалки качнулся один  только  раз.  Но  мне  этот  миг  казался
бесконечным, как  все  удлиняющееся  чудовище  с  исполинской  треугольной
головой.
   Дормидера  и  на  землю-то  шлепнулась,  как  торпеда  на  воду,  чтобы
скользнуть к неведомой цели, оставляя волнистый след встревоженной травы.
   Я сразу же ощутил странную пустоту и изнурительную  слабость.  Медленно
опустился на траву, ожидая,  что  меня  сейчас  вырвет.  И  тут  только  я
почувствовал боль от ожога. Проклятая зажигалка обожгла мне три пальца.
   Потом я услышал тяжелый всплеск воды и нечеловеческий крик  Энрико.  Но
тут, к счастью, сработала биологическая защита, я  погрузился  в  какую-то
странную прострацию. Потом стало ясно, что я просто упал в обморок.
   А вечером Мануэл и Энрико  наотрез  отказались  идти  со  мной  дальше.
Оказалось, что черная анаконда плюхнулась в озеро  в  каких-нибудь  десяти
шагах от того места, где они ловили пинтадо, наживляя на крючок яйца саубе
[саубе (сауба) - муравьи-листорезы, употребляемые индейцами в пищу]. Ужас,
испытанный ими при этом, был мне хорошо знаком. Не  успели  они  прийти  в
себя   после   встречи   с   дормидерой,   как   услышали   далекий   гул,
сопровождавшийся тихим свистом и потрескиванием. Они бросились разыскивать
меня, чтобы рассказать о встрече на озере и о таинственном гуле,  но  меня
нигде не было. На выстрелы я тоже, по понятным  причинам,  не  откликался.
Только через два часа они нашли меня лежащим у скалы с  белым,  как  сухой
корень, лицом.
   Нет, они ни за что  не  пойдут  дальше.  Никакие  уговоры  не  помогли.
Единственное, о чем мне удалось с ними договориться,  это  обещание  ждать
меня.
   Они уйдут от озера  и  вернутся  проторенной  нами  дорогой  к  границе
кустарника. Там построят жилище и станут ожидать меня до 15 ноября. Дольше
они никак не могут. И так  в  их  распоряжении  окажется  не  больше  двух
недель, чтобы выйти к Шингу до начала дождей.
   Простились мы рано утром. И они ушли в травы, унося с собой часть  моей
решительности и оптимизма, а также почти всю  качасу.  Откровенно  говоря,
было  очень  грустно  глядеть  им  вслед.  Хотелось  крикнуть,  чтоб   они
остановились и подождали. Но  я  не  позвал  их.  И  травы  сомкнулись  за
Мануэлем, который шел последним.



"НИКТО НЕ МОЖЕТ В ЗАВТРА ЗАГЛЯНУТЬ"

   И все же судьба была ко мне благосклонна. В тот же вечер я услышал гул.
   Так  гудит  ток  высокого  напряжения  в  трансформаторах   и   свистит
настраиваемая рация. А может  быть,  это  больше  напоминало  зов  далеких
миров, которого никто, кроме меня, не слышал, или звон хрустальных бокалов
под холодной пенистой струей шампанского на нашей помолвке...
   Я слышал,  как  звук  плыл  над  сельвой,  опускался  на  черную  воду,
просачивался в черную дыру под скалой, но не мог понять, откуда  он  идет.
Источник его был везде и нигде, как дневной  свет  в  комнате  с  матовыми
стеклами.
   Казалось, что звук льется  с  неба,  испаряется  с  поверхности  озера,
слетает с крыльев  стрекочущих  в  травах  кузнечиков,  тяжело  оседает  с
черных, уходящих неведомо куда стволов. Откуда же он  идет?  Я  так  и  не
определил этого в тот вечер.
   Только на следующий  день,  когда  в  звуковую  гамму  влилось  шипение
вырывающейся из пожарной кишки воды, я понял, откуда идет звук. И сразу же
вспомнил рассказ индейца. Все правильно. И я  пошел  по  берегу  озера,  в
обход, стараясь не потерять направление. А идти нужно  было  на  север.  И
"чуть на восток". Жаль, что не было лодки. Это бы здорово сократило путь.
   ...В тот день, когда я пересек черное плато, у меня  оставалось  только
сорок галет и три фунта  сушеной  говядины.  Плато  походило  на  огромную
лепешку базальта, выброшенную в незапамятные времена из раскаленных  недр.
Все  здесь  напоминало   какую-то   космическую   катастрофу.   Чудовищное
извержение глубинной симы [слой земной оболочки, простирающийся до  границ
ядра Земли].
   Стрелка компаса вращалась против  хода  часов,  как  заведенный  раз  и
навсегда механизм. В  безоблачном  небе  поминутно  вспыхивали  ветвящиеся
молнии.  Волосы  на  голове  шевелились,  как  вблизи  электростатического
генератора невероятной силы.  Странный  электрический  феномен,  настоящая
кольцевая ловушка  молний!  Даже  моноцитовые  песчинки  располагались  на
базальтовой поверхности строго ориентированными  полосами.  Поднявшись  на
высокую глыбу, я увидел, что пески сосредоточены вдоль  невидимых  силовых
линий почти правильными концентрическими эллипсами. Точно кто-то  причесал
их огромными граблями.  И  никакой  жизни.  Только  однажды  мне  попалась
большая уродливая ящерица, спрятавшаяся при моем появлении под камень.
   Я вспомнил, что у Фосетта была загадочная статуэтка.  Она  представляла
собой человеческую фигурку, обернутую лентой с  таинственными  письменами.
Он получил статуэтку в подарок от сэра  Рейдера  Хаггарта,  автора  широко
известных приключенческих романов "Копи царя Соломона", "Дочь  Монтесумы",
"Прекрасная Маргарет". Хаггарт привез  статуэтку  из  Бразилии.  Это  дало
Фосетту некоторое право утверждать, что она найдена в одном из  затерянных
городов.
   "Эта  каменная  фигурка,  -  писал  Фосетт,  -   обладает   престранным
свойством: каждый, кто возьмет  ее  в  руки,  тотчас  же  ощущает  подобие
электрического тока, устремляющегося вверх по руке, -  ощущение  настолько
резкое, что некоторые люди спешат  поскорее  положить  статуэтку.  Причины
этого явления мне не известны".
   А не высечена ли статуэтка, привезенная  Хаггартом,  именно  здесь?  Из
этого черного базальта, над которым поминутно трепещут молнии? Кто  знает,
возможно, неведомые  нам  могучие  силы  вызвали  извержение,  в  процессе
которого расплавленный  базальт  претерпел  коренные  изменения,  приобрел
какую-то особую поляризацию?
   Может быть, микроструктура минерала отличается особыми свойствами... Не
исключено и что постоянно проскакивающие молнии привели  к  кристаллизации
из расплава базальта с аномальным строением решетки. Я не силен в физике и
не берусь судить. Нужны тонкие структурные  анализы,  кристаллографические
исследования и многое  другое.  Когда-нибудь  все  это  будет  сделано,  и
загадка прояснится.
   Меня  сейчас  интересует  не  это.  Гораздо  более  эффектное   зрелище
представляет  собой  гидродинамический  феномен  плато,  возможно   как-то
связанный  с  его   электростатическими   особенностями.   Речь   идет   о
"стеклянной" стене, вернее, о  стене  водопада,  а  еще  точнее,  о  стене
фонтана...
   Индейская легенда  не  обманула.  Я  действительно  увидел  "стеклянную
стену". Это была стена из воды, прозрачная и светлая, как стекло. Я увидел
ее, как только пересек постепенно возвышающееся к горизонту плато. А голос
ее я услышал еще на озере и шел на него через болота и заросли,  как  идут
на свет маяка. И с каждым шагом он звучал все мощнее,  пока,  наконец,  не
заглушил своей великой мощью все остальные звуки.
   Плато обрывалось в бездну. Отшлифованный неистовым напором воды,  обрыв
сверкал, как хорошо смазанная внутренность исполинской трубы. Откуда-то из
глубин под огромным давлением вырывалась вода. Достигнув высоты в четверть
мили, она обрушивалась назад  в  пропасть.  Но  на  этом  и  заканчивалась
аналогия  с  фонтаном.  Непонятным  образом  выбрасываемая  в  небо  струя
настолько расширялась, что полностью охватывала пространство провала.  Она
как бы растекалась  по  всей  его  окружности,  устремляясь  вниз  гладкой
прозрачной стеной. Это была стеклянная  струя,  которую  так  часто  можно
встретить в европейских парках, но только со  сферической  поверхностью  в
несколько миль диаметром.
   Едва ли уместно узкому специалисту в области биохимии вирусов гадать  о
причинах столь грандиозного каприза природы. Вызвано  ли  это  проявлением
колоссальных электростатических  сил,  или  же  тайна  "стеклянной  стены"
скрывается в области гидродинамики больших скоростей, объяснить не берусь.
Возможна  ведь  и  комбинация  обоих  факторов,  сложная  их  взаимосвязь.
Падающая вода вызывает при трении о поверхность  твердого  тела  появление
электрических диполей.  Если  же  таким  твердым  телом  будет  обладающий
особыми свойствами базальт...
   В общем я не знаю объяснения этому грандиозному явлению. Буду  говорить
лишь о том, что видел собственными глазами,  не  пытаясь  доискиваться  до
потаенных глубин. Сквозь изменчивую в своем неукротимом падении  и  вечной
смене стену я уловил  неясные  контуры  далеких  холмов,  смутные  зеленые
массивы леса, розоватые разрывы  каньонов.  За  "стеклянной"  стеной  была
территория, на которой  мог  бы  разместиться  европейский  город  средней
величины.
   Я бросил в стену камень. Он отлетел назад и чуть не угодил  в  меня.  С
одной стороны он оказался будто отшлифованным на  наждачном  круге.  Стена
была  непреодолимой.  И  только  солнце   беспрепятственно   проникало   в
оберегаемый ею таинственный мир. Так же  щедро  и  равнодушно  дарило  оно
этому миру свое тепло, не задаваясь вопросом, есть ли там  люди.  Но  меня
это волновало...
   Кто знает, может быть, действительно за  "стеклянной  стеной"  укрылись
прямые потомки творцов покинутых городов. Но если верить красивой легенде,
таинственный вирус нашел их и там. Серебряный  зверь  -  это,  безусловно,
очень яркий, но, к сожалению, слишком  емкий  образ.  Олицетворяет  ли  он
только признаки беспощадного заболевания или к тому же  указывает  на  его
переносчика - какую-нибудь птицу,  летучую  мышь,  -  не  знаю.  Но  намек
слишком прозрачен, чтобы его истолковать иначе. Конечно, совпадения сказки
с действительностью могут исчерпаться  уже  на  "стеклянной"  границе.  Но
возможно, что в рассказе индейца все так или иначе отражает действительные
события. У меня пока еще не было поводов в этом сомневаться.
   И не за этим ли я, бросив все, ушел в сельву? Разве не здесь моя  цель,
моя  "Z",  венец  моих  стремлений  и  снов?  Могу  ли  я  уйти  от   этой
размалывающей камни стены, сквозь которую мерещится затерянный мир? Может,
именно там ждет меня разгадка последнего путешествия  Фосетта,  так  и  не
раскрытая мною до конца...
   Я метался в зеленом аду Шингу за его тенью. Она привела меня сюда, и  я
вижу, как она просачивается сквозь эту прозрачную преграду вечных перемен.
Мне ли не последовать за ней?
   Я твердо решил, что если останусь жив, то не вернусь больше  в  Европу.
Что я могу дать ей и что она мне даст взамен? Страшный вирус далеких  эпох
- опасное открытие в наш век. Кто знает" что оно принесет с  собой  людям,
когда уйдет в большой, столь изменившийся мир из моих рук?..
   Я останусь здесь, в Шингу. Буду ходить по индейским  деревням,  слушать
рассказы стариков, беседовать с женщинами, охотниками, помогать им по мере
знаний и сил и учиться у них. Люди  не  должны  преждевременно  уходить  в
небытие с нашей беспокойной планеты, не должны  уносить  с  собой  будущее
внуков и прошлое дедов.  Все  это  по  праву  принадлежит  живым.  В  этом
мудрость жизни.
   Если останусь жив, обязательно приду в Капитан-Васконселос, к  Орландо.
"Орландо! - скажу я ему. - Ты был не прав, калапало не  убили  Фосетта.  И
зачем им было убивать такого человека, как он? Хочешь, Орландо, я расскажу
тебе о том, куда пошел Фосетт из лагеря Мертвой лошади? И что было дальше?
А хочешь, я расскажу тебе о создателях покинутых городов  и  о  стране  за
"стеклянными стенами"? И я все  расскажу  ему.  А  потом  я  попрошу  его:
"Возьми меня к себе, Орландо. Я хочу помогать тебе. Они не должны умирать,
и тонущая на наших глазах Атлантида не может бесследно исчезнуть в волнах.
Иначе весь наш мир  -  просто  жалкий  фарс  или  неудавшийся  эксперимент
недальновидного и безответственного исследователя..."
   Все это я скажу, если останусь в живых. А потом я обойду  все  реки  от
Профунду до Манисауа-Миссу и от реки  Смерти  до  Ирири.  Я  навещу  всех:
нахуква, куйкуру, тхикао, калапало,  мехинаку,  камайюра,  авети,  трумаи,
суя, кайяби, журуна, тхукахаме и кринакароре. Я не забуду  и  тех  "людей,
имени которых мы даже не знаем". И морсего я  не  забуду,  и  уверен,  что
унесу от них свою голову целой, не высушенной до размеров кулака.
   Все это я сделаю, если останусь жив и если потом у  меня  хватит  жизни
сделать все это. Пути назад нет. Завтра я доем последние галеты. А  ружьем
не добудешь ничего, кроме серой ящерицы, в течение семи дней пути. Вот-вот
начнутся дожди, и мои румберо уйдут  без  меня.  Nao  importa!  [Не  беда!
(португ.)] Мануэл поставит за меня свечку.
   Эти записки я вложу в полиэтиленовую канистру, которую хорошо  закупорю
и брошу потом в один из  низвергающихся  в  пропасть  водопадов.  Надеюсь,
полиэтилен выдержит кратковременное прикосновение  к  "стеклянной  стене".
Если мне повезет, вы узнаете, куда уходит вырывающаяся из земли вода. Если
не повезет, вы все равно узнаете об этом от  кого-нибудь  другого.  Но  вы
ничего тогда не узнаете обо мне... Но зачем говорить о неудачах?
   Мне хочется верить, что вы прочтете эти записки. Вот почему я ничего не
скажу здесь о найденном мною ходе,  который,  как  мне  кажется,  ведет  в
"стеклянную страну". Не удивляйтесь, что я так поступаю. И не ищите  этому
объяснений. Я лучше напомню вам последние  слова  Фосетта:  "Если  нам  не
удастся вернуться, я не  хочу,  чтобы  из-за  нас  рисковали  спасательные
партии. Это слишком опасно. Если при всей  моей  опытности  мы  ничего  не
добьемся, едва ли другим посчастливится больше нас. Вот  одна  из  причин,
почему я не указываю точно, куда мы идем..."

   Не надо, не смотри назад, румберо.
   Никто нам не укажет лучший путь.
   Никто не может в завтра заглянуть.
   Иди и не смотри назад, румберо...
   Не задавай вопроса: "A depots?.."
   [А потом?.. (португ.)]


   Любая правда о Фосетте  звучит  как  выдумка,  легенда  -  как  правда.
Рассказанные  в  повести  события  не  происходили  на  самом   деле,   но
цитированные в ней документы подлинные.