Код произведения: 3795
Автор: Дмитрук Андрей
Наименование: День рождения амазонки
Андрей Дмитрук.
День рождения амазонки
-----------------------------------------------------------------------
Цикл "Летящая" #6.
Авт.сб. "Ночь молодого месяца". М., "Молодая гвардия", 1983
("Библиотека советской фантастики").
OCR spellcheck by HarryFan, 15 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Виола первой освободилась от жестких объятий леса. До края осыпи был
всего десяток шагов. Виола стремительно преодолела их и остановилась у
края настолько неожиданно, что Хельга чуть не налетела сзади. Ни один
человек не сумел бы приноровиться к движениям Виолы. Только что скользила
пантерой, вроде бы не замечая густого колючего самшита, и вдруг - будто
остановили видеопленку... Хельга взмахнула руками, чтобы удержаться. Куда
там! Надо было успевать вслед.
Спускаясь по шатким ржаво-красным глыбам осыпи, Виола часто обдавала
спутницу вспышками радости: "Мой край, моя родина, мой дом..." Хельга как
могла повторяла головоломные скачки. И не удержалась, конечно. Упала, чуть
не вывихнула ногу, окровянила левую ладонь. Зная провожатую, она старалась
вести себя мужественно - терпела уколы хвои, хлесткие удары ветвей. Теперь
не смогла перенести боль. Молча взмолилась - "погоди!".
Виола обернулась мгновенно, раньше, чем позвала Хельга. Чужое страдание
она чуяла изумительно. Из-под круто вьющихся прядей на лбу тревожно
смотрели немигающие глаза. Твердые, как янтарь, и цветом подобные янтарю,
они обладали диковинным свойством. Взгляд, словно теплый сквозной ветер,
проходил через тело Хельги, щекоча каждую клеточку. Но это совсем не
казалось страшным. Наоборот: Хельга согревалась под взглядом Виолы.
Остановившись, девушка показала руку. Вид у Хельги был слегка
виноватый. Секундная слабость прошла. Царапина заживала на глазах, кровь
темнела; гусеницей прополз по ладони и тут же отпал струп, розовый шрамик
продержался чуть дольше, побледнел, исчез. Сфера Обитания знала свое дело.
Даже грохнись Хельга в пропасть, изломай вдребезги все кости - они были бы
тут же восстановлены по "импульсному двойнику".
В душевном спектре Виолы - точнее, в видимой его части - погасли
багряные отсветы беспокойства. Хельге почудилась искорка легкой
насмешливой неприязни. А может, и не почудилась. Виола не одобряла
мелочной опеки Сферы. Но, как бы то ни было, в следующую секунду Хельга
уже созерцала буйные смоляные кудри, потертую замшу Виолиной куртки.
Прыг-скок, прыг-скок по козьей тропе...
Они придержали бег на гребне, где когда-то остановился большой обвал.
Отсюда была хорошо видна долина, окаймленная мягкими, как облака, зелеными
горами, наполненная, словно чаша, ленивым воздухом июня. В рощах,
рассыпанных по лугу, пробиралась река, меняя на ходу и нрав и цвет.
Вырвавшись из ущелья, седая и яростная, как старуха горянка в скорби, река
билась о камни. Потом, обогнув громады, перегородившие русло,
успокаивалась и голубела. За туманом, за черными широкими воротами ее
ожидало море.
Впечатление Хельги было двойственным, потому что смотрела она
одновременно двумя парами глаз. Волей Виолы разобрала под зеленым покровом
рисунок бывших улиц, фундаментов, подмятых корнями одичавших садов. Здесь
стоял дом рода Мгеладзе, мало того - целый город. Он напоминал о
мужественных людях прошлого.
Погружаясь в память Виолы, Хельга видела городок. С улочками, то
бетонополимерными, то мощенными желтым кирпичом, прихотливо взбегающими от
реки к ближним склонам; с глухими заборами родовых гнезд и кристаллами
жилищ более новых, однако по старинке лепившихся, точно трутовики к
стволу, к морщинистой матери-горе; с синими в полдень звездчатыми тенями
платанов, с немыслимой путаницей огородов, пристроек и сараюшек, вкусными
дымками печей, перекличкой женщин; с запахами хлеба, золы и винного сусла.
Задолго до рождения Виолы городок опустел, в нем остались только
старики. Молодые ушли искать счастья в мегалополис за горами; детей забрал
учебный город, уединенная община, недоступная ни для кого из взрослых,
кроме наставников.
Настоящая жизнь полыхала в ночном небе отблеском соседних
автоматических заводов; ароматом плодов и смол накатывалась со стороны
моря, где автоматы обхаживали широкую кайму садов, виноградников и
промышленных лесопосадок. Настоящая жизнь порой лилась хрустальным
длиннотелым гравимобилем по проселку вдоль берега со сгнившими помостами
для стирки; проплывала в высоте цветными огнями орбитальных станций...
Ту пору помнил прадед Виолы, которого она застала в живых. Местные
старики жили долго и хранили странную замороженную бодрость.
Девяностолетний Годердзи был показан Хельге сидящим посреди родного двора,
в тени полотняного навеса. Скрестив ноги в толстых белых вязаных носках,
он выводил тушью витиеватые буквы на плотной зернистой бумаге. Кругом были
расставлены и разложены священные предметы его ремесла - и не дай бог
изменить их порядок! Виоле в ее нечастые дозволенные отлучки из учебного
города нравилось, повинуясь сварливым приказаниям главы рода, бегом носить
готовые страницы через улицу к дяде Левану. Тот рисовал вокруг текста
богатую узорную раму с виноградными листьями, голубями и барсами. Два
старика воскрешали ветхую рукопись, недавно обнаруженную при раскопках...
Скоро заводы покинули Землю. Их целиком подняли на орбиты. А потом всю
индустрию заменили центры квантового копирования - узлы Всеобщего
Распределителя. Стало достаточно сделать один предмет, чтобы затем, в
случае надобности, завалить весь мир его точными до атома подобиями. Небо
очистилось от плавающих огней: орбитальные заводы одряхлели и были свалены
в топку Солнца. Еще столетие, другое, и земляне, снабженные мгновенным
транспортом - Переместителем, успешно развивавшие мысленную связь,
окончательно утратили потребность селиться рядом...
Вдруг Хельга почувствовала особую, пронзительную нежность к Виоле.
Даром, что та может спокойно внедриться в чужие мысли. Виола волнуется,
увидев родные места; она _умеет_ помнить, она любовно выбирает из памяти и
запах домашних лепешек, и монотонное мурлыканье старого каллиграфа, и
чернильные пятна от раздавленных тутовых ягод на сухой горячей земле.
Хельга нашла пальцы Виолы и пожала их. Та ответила благодарным
пожатием, беглой улыбкой - и по обыкновению исчезла. Когда Хельга пришла в
себя и устремилась вслед, ее длинноногая ловкая спутница легче
перекати-поля мчалась далеко впереди. С камня на камень, с камня на
камень, рождая внезапный скрежет, пыль, ручейки щебня. Вниз, к реке.
Перемахнув подвесной мостик, сделанный по образцу древних - с перилами
из канатов и зыбким бревенчатым настилом, Виола подождала Хельгу. Они
вместе ступили на церковное подворье.
Здесь гостям предстали белесые дряхлые плиты; простой дощатый стол и
лавки под корявым миндальным деревом; красная глина посуды; огромный
розоволицый блондин с широкой улыбкой, ждущий у стола, и за всем этим -
строгий шершавый фасад с черным дверным проемом, похожий на лицо аскета, и
подступающий с двух сторон, забитый лопухами и сухостоем непроходимый сад.
Роман пошел навстречу. Прежде чем обнять обеих женщин, бросил им целый
ворох веселых, цветистых образов. Радость по поводу начала торжества
рассыпалась синим фейерверком. За ней встало перед Виолой и Хельгой нечто
вроде серебряного зеркала, где обе отражались в великолепном ореоле. Роман
был ценителем красоты и восхищался искренне. Наконец он создал и внушил
гостям несколько смешных шаржей на самого себя. Оказывается, в поисках
секретов национальной кухни Роман заставил Сферу восстановить облик
страшно далеких времен. Чуть ли не на пиру у царя Ираклия побывал Роман -
и теперь готовился к ответственной роли тамады (последний мысленный шарж:
Роман в папахе и бурке, с кинжалом у пояса и рогом в руке).
Стол производил впечатление отдельного гармоничного мира, располагая к
себе и грубой плотью глиняных мисок, и грудами свежайшей зелени, всех этих
сказочных кинзы, цицмати, праси, кудрявой петрушки, зеленого лука,
похожего на пучки упругих стрел. Телесного цвета ноздреватые лепешки;
только что ошпаренный, влажный сыр сулугуни с отпечатанной сеточкой марли;
ветчина в уксусе; фасоль под густым коричневым соусом - лобио; сам по себе
способный довести до неистовства знатока, этот ряд лишь предварял
появление горячего. Основное Романове хозяйство помещалось под специально
сколоченным навесом за углом храма. Заглянув туда, женщины увидели силовые
сосуды с питательной смесью и растущие в них клоны бараньего мяса -
точь-в-точь алая цветная капуста. На углях уже томилась в массивной
посудине каурма. Все богатство было местное; только барана-донора, давшего
клетки для клонирования, выбрал Роман в элитном австралийском стаде мясной
породы...
Романа молча, но пылко похвалили и расцеловали. Приосанившись, воссел
он во главе стола; женщины устроились на лавках по обе стороны от
искусника. Хельга вздумала было подцепить кусочек курятины из сациви, но
отпрянула, получив притворно-гневную вспышку чувств тамады: "Еще не все
гости за столом!"
...Впрочем, Хельге, по-детски радовавшейся роскоши блюд, не было дано
уловить иной, молниеносный разговор, произошедший рядом с ней. Голубоватая
чиркнувшая искра; вопрос Виолы, от которого, как от боли, исказилось лицо
Романа: "Готов ли ты? Сегодня последний день..." И - ответом - заслон
световой ряби, точно игра лучей, отраженных потоком на сваи моста: "Не
готов, подожди, не торопи меня, я еще не готов..."
Гости объявились скоро и весьма картинно.
Первым возник, сгустившись из ничего, Ларри - очень гибкий, с высокими
дугами бровей и надменным складом рта. Ларри был празднично одет в белое и
держал на руках деревянный ящик потрепанного вида, некогда, без сомнения,
крытый лаком. Ступив на край квадрата, выложенного плитами, - Перемещение
было отменно точным, - он послал Виоле затейливый комплимент, который
приняла она зрительно, как узор, напоминающий о цветах и жемчуге, а может
быть, то был белый, сверкающий прибой или снег. Подо всем этим,
несомненно, таилось преклонение, и чуть-чуть рисовки своей утонченностью,
и видимая только Виоле застарелая робость.
Внезапный ветер взъерошил русую гривку Хельги. Длинные аквамариновые
глаза ее сузились, инстинктивно скрывая блеск. Двое непричастных уловили
только трепет воздуха вокруг пламенного луча, посланного девушкой
навстречу Ларри. Она получила не менее жаркий ответ.
Ящик был вручен Виоле. Легким нажимом воли она постигла назначение
подарка; других намеренно оставили в неведении, чтобы сюрприз оказался
полным.
Ларри уселся рядом с Хельгой; ему был послан предупреждающий образ
страшного кинжалоносного тамады, и он тут же отказался от намерения
раскопать салат. Птицы шумно завозились в миндальной кроне. У тропы вырос
последний гость.
Как и Ларри, он решил совершить точное Перемещение, но не сумел
сосредоточиться на открытом дворе. Сфера воткнула его в заросли
чертополоха рядом с дорожкой от моста. Гость нарушил тишину _звучащим_
словом, и была это энергичная фраза с упоминанием бога, хотя и сказанная
по-венгерски, но, конечно же, понятая чтецами душ.
Волна жгучей досады достигла стола. Гость хотел появиться иначе -
самолюбивый, полнокровный мужчина в душном белом кителе с серебряными
пуговицами, в черных брюках, с дурацким арканом крахмального воротничка и
галстука на шее. Он казался существом иной породы... Даже плечистый,
тяжелорукий Роман был лишен малейшей рыхлости, а обеим женщинам и Лании
только крыльев за спиной не хватало.
Скомканно улыбаясь, капитан Дьюла Фаркаш по возможности очистил брюки
от паутины и цепких репейных шариков. Затем вперевалку тронулся к столу,
где и вручил Виоле букет, пестрый и растрепанный, как чучело петуха.
Имениннице пришлось изрядно нагнуться, чтобы отблагодарить капитана
поцелуем. Пробормотав нескладные поздравления, все еще переживая свой
конфуз, Фаркаш опустился на скамью и с вытаращенными глазами начал платком
вытирать лысину. Он надрывно дышал. На него было жалко смотреть.
Из толстостенного кувшина, запотевшего в холоде церковных подвалов,
разлил Роман похожее на кровь и на вишневый сок терпкое, с дразнящим
запахом вино. А затем откашлялся и заговорил, стоя с полным бокалом.
Он уже много лет не говорил вслух; язык с трудом подчинялся Роману. Но
таков был долг хозяина, человека новой формации, по отношению к капитану,
не владевшему искусством мыслепередачи. То есть сотрапезники, конечно,
могли внушать Фаркашу свои думы и читать его ответы; но при этом капитан,
и без того огорошенный фантасмагорией века, в который он неожиданно
свалился, чувствовал бы себя распятым, выставленным на всеобщее
обозрение...
Звуки Романова баса заставили примолкнуть испуганных птиц. Стайка на
миндальном дереве вообще редко видела людей и воспринимала их как создания
совершенно бесшумные, выходящие прямо из воздуха и в нем же исчезающие...
- За кого мы пьем сегодня? Странный вопрос, скажете вы. Ну конечно же,
мы пьем за новорожденную. Но при этом каждый из нас пьет за другого
человека. Капитан Фаркаш чествует свою спасительницу. Ларри - бывшую
наставницу. Хельге, должно быть, особенно приятно поздравить свою мать,
которую она впервые, в жизни видит несколько дней подряд... Не спорь,
Хельга, я не осуждаю: к Виоле неприменимы обычные мерки... И наконец, я.
За кого же я поднимаю этот бокал?..
Роман задумался, опустив пшеничные выгоревшие ресницы. Виола положила
свою ладонь на левую руку тамады, любовно заглянула снизу вверх в его
лицо. Круглая раскрасневшаяся физиономия капитана, украшенная щеткой
полуседых усов, взялась лукавыми морщинами, и Фаркаш сказал вполголоса:
- У _нас_ в таких случаях говорили, что вино выдыхается.
- Роман! А вино не выдохнется, пока ты думаешь? - спросила Хельга. С
непривычки она не рассчитала силу своего высокого голоса, и получился
трубный клич. Эхо прокатилось по темной церкви и угасло бормотанием в
алтаре, где остатки золотого фона тлели вокруг смутной Матери.
То была нелепейшая из случайностей, уготованных испытателю. Вместо того
чтобы отправить Романа Альвинга на курортную планету Аурентина,
своенравный Переместитель забросил человека в неведомое землянам жуткое
звездное захолустье. И хорошо еще, что не оказался Роман в пекле
какого-нибудь светила или, того хуже, за пределами родной
четырехмерности...
Наступали последние деньки корабельных сообщений. До сих пор
Переместитель действовал только в пределах Кругов Обитания. Так называлась
область, сплошь занятая человеком вокруг Солнца: планеты, орбитальные
города, базы Флота и сама заповедная Земля. Новые открытия позволили
прямое мгновенное Перемещение через сотни и тысячи световых лет.
Альвинг был одним из первых. Флот поискал его положенное время. Затем
Романа восстановили по "импульсному двойнику". Новый Альвинг не желал
подвергать себя риску - жил в лесу, плотничал, разводил пчел.
Переместитель тем временем прорубал тоннели во все стороны от Солнца. За
двадцать лет он подчинил людям больше миров, чем Флот за пять веков.
Человек, любопытный, как кошка, жаждавший свободы, точно степной конь, и
обилия впечатлений, как ни одно другое существо, сделался еще более
подвижным и независимым...
Пока разворачивалось это победоносное шествие, подлинный
герой-испытатель Роман Альвинг коснел на совершенно безжизненном, покрытом
водой шаре величиной в полторы Земли.
То было странное местечко даже для опытного космонавта. Сплошной океан,
день и ночь неразборчиво бормочущий - будто он разумен, как в одной
жутковатой старинной повести, и обсуждает сам с собой мировые проблемы.
Удивительно спокойный грифельно-серый океан под сумрачным зеленоватым
небом. Струистая дымка висела над морем - ни туч, ни ясной погоды.
Мертвенный покой.
Океан вяло плескался у подножия бесчисленных островков, вернее, голых
заостренных скал. Как один, черные, тускло блестящие, с гладкими обрывами
к воде, гигантскими памятниками высились монолиты размером от десятков до
тысяч шагов. У крупных островов было несколько вершин, собранных вокруг
главного подоблачного обелиска.
Роман, конечно, выбрал скалу побольше, но не веселее прочих: сухая
жесткая твердь, бездонные разломы, редкие вкрапления медного блеска белых
и красных пород.
Хотя кислород в воздухе и присутствовал, дышать здесь было невозможно
из-за обилия иных, ядовитых газов.
Впрочем, Альвинга мало беспокоила пустота и безжизненность мира,
случайно оказавшегося под ногами. От удушья и голодной смерти его спасал
энергококон - в годы пробных Перемещений обязательная принадлежность
испытателя. Замкнутая область энергетических полей; непроницаемое яйцо.
Так были устроены теперь все земные машины. Никаких грубо вещественных
деталей, трущихся поверхностей, передач. Работало само пространство,
расчлененное на мириады ячеек; запоминало, мыслило, исполняло собственные
решения.
Кокон Романа был вечен и всеяден. Его питали: магнитное поле планеты,
тяготение, лучи тусклого, размытого дымкой оловянного солнца. Кокон
обеспечивал кровом, которому не страшен ядерный взрыв. Мог двигаться в
воде, в воздухе или напролом сквозь скалу. При нем состоял (вернее, по
команде отделялся) шустрый киберпомощник, летающий анализатор, подобный
шаровой молнии. Наконец, в коконе жила колония простейших - множество
видов, пожиравших и поддерживавших друг друга. Это называлось - экоцикл.
Микробы очищали кислород и воду; извлекали из самых едких газов
белково-витаминную массу, принимавшую вкус любого блюда. Они были также
способны выделять "на заказ" целебные ферменты. В общем, до конца
Романовых дней мог заботиться об отшельнике чудо-кокон. Только вот Роман
не желал оканчивать свои дни в океане, уставленном черными надгробиями. Он
положил себе вернуться домой, на Землю.
Для начала Альвинг попытался наладить радиосвязь. Не менее чем половину
земного года круглые сутки, с недолгим перерывом для сна, посылал он,
настроив послушный кокон на выброс магнитных волн, отчаянный и безадресный
SOS. Потом сообразил, что может посвятить этому занятию и во сто раз
больше времени - с прежним успехом. Должно быть, уж очень далеко от
человеческих путей горело оловянное солнце. Иначе Романа обнаружили бы и
без его передатчика. Флот. Локаторы, засекавшие даже биоизлучение
насекомых. И главное - люди, более чуткие, чем любые локаторы; люди,
которые сумели бы найти на необъятной планетной равнине бьющееся, как
огненный мотылек, сердце сородича...
Когда Роман отменил радиосеансы, стало совсем тошно. Впору наложить на
себя руки. Под глухим колпаком тишины, где раздавалось лишь бормотание
старого безумца-океана, Альвинг спасал себя от помешательства чтением
вслух. Хорошо, что мы не совсем еще потеряли дар звуковой речи; можно даже
в одиночестве как бы слушать собеседника. Память у Альвинга была цепкая,
детская. Он пересказывал себе все, что прочел или услышал за сорок лет
жизни. Классику и собственные любовные вирши, пьесы и психофильмы,
анекдоты, сказочные истории, на которые столь щедры собратья-космонавты.
Невыносимо медленно проползали дни - каждый вшестеро длиннее земного.
Сезон покоя сменился другим, загадочным временем года. Багровела, траурно
полыхала ночами небесная дымка; струи тумана сновали резвее, вертелись
водоворотами. В полном безветрии начинал низко гудеть океан, подергивался
острой зыбью, как миллионами акульих плавников. И вдруг, словно
подточенный снизу, бесшумно кренился и падал какой-нибудь далекий обелиск.
Или сползала целая многобашенная крепость. Много позже докатывался грохот.
Можно было предположить, что так постепенно исчезла вся суша. Причина
оставалась непонятной. Поглядев на очередную катастрофу, Роман силой
возвращал себя к декламации. Читал громко, в лицах.
Однажды, пережив припадок бешенства (показалось таким гадким микробное
желе, что чуть не вышвырнул вон весь экоцикл), Роман успокаивал себя
давней, времен Звездной школы побасенкой. Речь в ней шла о том, что вроде
бы Пишотта, или Гржимек, а может быть, капитан Ульм еще несколько столетий
назад посетил затейливую планету. Как водится в подобных апокрифах, память
машины по ошибке вытер программист, и найти планету заново тоже не
удалось. А жаль. Там якобы процветала цивилизация. И не культура
каких-нибудь монстров, вроде знаменитых химер или "лесных царей". Самая
что ни на есть человеческая, та, которую с незапамятных времен ищут
корабли Флота в нашей Вселенной и машины Проникателей - в параллельных
мирозданиях. И более того, цивилизация, во многом подобная земной. С одним
только резким отличием. Туземцы (сущие люди!) не знали металла.
...Вот именно. Все из камня, кости, дерева, смол. Ни одного рудного
месторождения. Развитие ремесел и техники там длилось не сотни - миллионы
лет. Медленно, но верно, с чудовищным терпением учились тамошние мастера.
Делали они деревянные станки и часы, базальтовые котлы и камеры сгорания;
самолеты из железного дерева, телескопы и микроскопы с алмазными и
слюдяными линзами. У них были шелковые аэростаты, сердоликовые буквы для
книгопечатания, обсидиановые скальпели, стеклянные бритвы, резиновые
водопроводы. Для тонких работ пользовались костяными орудиями. Знали до
сорока видов бетона, в том числе пенобетон для строительства морских
судов. Умели получать сверхпрочный фарфор - из него делались корпуса
космических ракет...
Терпеливый и глубокомысленный жил там народ. Войны не знал издревле.
Никто никуда не торопился; разведчик, открывший их землю (Ульм, Лобанов
или еще кто-то из легендарных), даже в раздражение впадал, беседуя и по
нескольку минут ожидая ответа. Дети мудростью и беззлобием походили на
буддийских мыслителей. Что ж, ничего удивительного. Век туземца был не
длиннее природного человеческого. Какая тут могла быть суетность, какое
нетерпение, если иглу для медицинского шприца приходилось месяц вытачивать
из рыбьей косточки; если деревянно-фарфоровый автомобильный мотор забирал
триста рабочих смен, а янтарную электростанцию строили пять поколений!
Разведчик-первооткрыватель, по-видимому, отлично договорившийся с
туземцами, видел их главную святыню, "магнум опус" [величайший труд
(лат.)] целой расы - атомный звездолет. Его корпус вытесывали из отменно
твердой скалы. Здесь автор побасенки сделал скидку несчастной планете.
Радиоактивные металлы на ней все же нашлись. Потому "каменные люди" и
затеяли работу, конец которой увидят лишь отдаленные потомки...
...Альвинг нараспев произнес последнюю фразу и вдруг почувствовал, что
задыхается. Грудь была переполнена, слезы хлынули из глаз. Он закричал от
восторга, один посреди шепчущей, посмеивающейся воды. Выход был найден.
Не менее месяца Роман прикидывал и рассчитывал, давал задания
киберпомощнику. Шансов на успех было меньше, чем у человека, вздумавшего с
зонтиком прыгнуть с Эвереста. Но никакой другой путь вообще не сулил
надежды. Потому с уходом сезона катастроф Альвинг начал дело, сочетавшее
великую математическую трезвость с великим безумием.
Он выбрал один из пиков острова, кряжистый, богатый металлом и без
трещин. По приказу Романа кокон вырастил раскаленный палец. Альвинг
представлял себе, как невидимый резак отсекает порцию камня то с одной, то
с другой стороны утеса - и глыбы послушно валились вниз. Поначалу такое
занятие казалось увлекательной игрой. Скоро заломило в висках; Романа
сразила нестерпимая головная боль. Он заставил экоцикл выдать лекарство,
но понял, что надорвется, если не будет чередовать виды работ.
На следующее утро он спустился с обрыва. Умело перестроив связи в
экоцикле, "научил" бактерии добывать из воды растворенный уран. Петля
цикла, заброшенная в океан, быстро окрепла, невидимки размножились.
Полученные сгустки металла Роман раскладывал порознь, чтобы не возникла
критическая масса.
Так он и жил - до тошноты однообразно, потеряв счет дням. Крошил скалу:
вскоре она стала напоминать сидящего Будду в остроконечной шапке. Уставая,
боясь за свой мозг, на несколько суток уходил к унылому серому морю -
накапливать уран. Постепенно начал страдать экоцикл. Буйно расплодившиеся
урановые бактерии потеснили прочих, культуры стали хиреть от радиации.
Дыхательная смесь казалась Роману все более бедной. Не хватало и воды.
Ослабели вкусовые качества теста, теперь оно смахивало на пресную кашу.
Лечебные, бодрящие ферменты и витамины исчезли вовсе. Альвинг торопился.
Он понимал, что долго не протянет. Кроме того, близился новый сезон
катастроф. Кто знает, может быть, его остров уже отмечен, как дерево для
поруба?
Кончились надежды. Оборвалось даже отчаяние. Роман трудился озверело и
тупо, точно забытый кем-то автомат. Наскоро хлебал все более водянистую
кашу, спал вполглаза. Именно полный ступор, отключение сознания помогли
ему выжить и довести дело до конца. Появись сейчас земляне, пригласи его в
корабль - только покосился бы диким глазом на спасателей и снова принялся
рубить камень или ждать, пока затемнеет урановое ядро в студенистом шаре
экоцикла.
Вытесав заостренную башню, он разделил ее по высоте глубокими
опоясывающими канавами. В каждом из грубо оформленных цилиндров просверлил
шпуры для урана. "Ракета" мыслилась многоступенчатой. Нижняя ступень,
истаивая в горниле взрыва, должна была толкать вперед следующие. Наверху,
перед самым сужением, Роман сделал пещерку для себя - "капитанскую каюту".
Конечно, ни об изяществе форм, ни тем более о настоящем управлении
каменным "звездолетом" не могло быть и речи. Роман намеревался лишь
совершить прыжок в открытый космос. Вылететь, точно из пращи, в
приблизительном направлении Солнца. (Родную звезду отыскал киберпомощник,
блуждая за атмосферой.) Единственное, что могла дать обтесанная глыба,
более похожая на метеорит, чем на межзвездный корабль, - это скорость.
Взять сумасшедшее ускорение, замедлить время. Хотя бы приблизиться к
Солнечной системе. Там Великий Помощник, он контролирует каждый метр
пространства. Там Альвинга подберут.
...Однажды утром Ротман отделил "корабль" от монолита. Теперь стал
фатальным даже ничтожный толчок. Повторить работу Альвинг уже не сумеет.
Он стар. Вернее, изношен, изжеван нелюдским напряжением. Надо спешить...
Спешить...
...Когда он завершил отделку и начинил шпуры топливом, пришла
усталость. Очевидно, она только и ждала сигнала, зрелища готового
"корабля". Усталость подмяла Романа, как гигантский медведь, клоня долу,
распластывая, расплющивая. Слиплись веки. Успев сказать себе, что _все
окончено_, Роман рухнул ничком, и чрево кокона надежно укрыло его. Так
прошло несколько земных суток. Повинуясь сонным желаниям Романа, кокон лил
теплую воду. Человек лежал в мелкой воде, изредка бессознательно начиная
пить. Тщетно уколами биосвязи пытался разбудить его киберпомощник: скала
повернута в нужную сторону, пора взлетать!
...Потом произошло необъяснимое. Роман внезапно обрел себя стоящим на
ногах, вполне трезвым и трудоспособным. Ясность сознания поражала. Краски,
звуки, запахи - все было густым и ярким, как никогда. Сейчас он мог бы
разрушить еще одну гору. Киберпомощник пронзительно верещал где-то под
теменем, словно это были собственные мысли Романа. Остров на линии старта:
скорее, скорее!
Вдруг пастью отворился ближний разлом. Загудело, ходуном заходило
серо-серебристое море. И под струящимся фосфорным небом скорбно
наклонились с разных сторон три утеса с бородами камнепадов. Гром ударил
по ушам Романа, стон и треск рушащегося кряжа. Альвинг прыгнул вверх,
поплыл, подхваченный коконом. Втиснулся в узкую, как гроб, пещерку. Еще
секунда, и раскаленный палец возбудил реакцию в зарядах...
Остроконечную глыбу, оплавленную и растрескавшуюся, притормозили и
подобрали месяца через два, по счету Романа. Кокон сослужил последнюю
службу, защищая от миллионократных перегрузок во время взрыва очередной
ступени. Команда большого транспорта, возвращавшегося из колоний в
Змееносце, была немало поражена, когда приборы засекли "астероид",
летевший под углом к их курсу со скоростью в две трети световой. Явление
человека из червоточины в глыбе вызвало настоящий шок.
Романа боязливо расспрашивали. Когда он шел по коридору, следовали
поодаль. Прижимались к стенкам, пропуская. Так, наверное, вели себя жители
Равенны, встретив Данте. А Роман, улыбаясь, благодаря, пожимая руки,
смотрел мимо лиц, смотрел застывшими расширенными глазами. Неведомо где
витал его ум, будто и впрямь заглянул человек в адскую пропасть.
Самые любопытные пытались исподтишка порыться в мыслях Альвинга. Роман
без труда находил осторожные лучики их воли, выталкивал вон. Ему не
хотелось открывать ближним одно впечатление перелета. Где-то на полпути к
Солнцу в совершенной черноте за устьем пещеры Роман поймал движение
цветовых пятен. Это не могли быть звезды - на околосветовой скорости
зримый свет меркнет. В изумлении выглянув из укрытия, он увидел женщину.
Одетая во что-то светлое, молодая женщина плыла, огибая шершавый бок
"ракеты". Оглянулась через плечо на Альвинга - темные завитки лежали на
лбу, лицо казалось меловым. Сделав движение руками, словно отгребая в воде
от препятствия, женщина исчезла.
Роман молчал об этом, сомневаясь в собственном здоровье. К тому же его
подавляло число лет, проведенных вне дома. Оказывается, борьба с камнем и
полет, действительно здорово сжавший время, заняли около четверти века.
Его привезли в Сферу Обитания. На Землю. Как водится, во избежание
удара Романа не познакомили с его восстановленным двойником. Просто слили
два "я" в одном теле. Болезненная осторожность и любовь к уединению,
свойственные "земному" Альвингу, были умножены на подавленность Альвинга
"космического". Бывший испытатель поселился на ласковой и наивной, как
клумба, Аурентине. Опоздав на двадцать пять лет, он оказался у намеченного
финиша...
Весь околосолнечный муравейник жил бурными переменами. До недавних нор
желания людей в Кругах Обитания подхватывали и исполняли четыре
полуневидимые мировые машины, похожие на бледные звезды; четыре области
перестроенного пространства. Земляне хорошо знали, в какие часы, в какой
стороне восходят и заходят на ночном небе рукотворные светила: Всеобщий
Распределитель, творивший квантовые копии любых предметов и рассылавший их
заказчикам; Восстановитель Прошедших Событий - глаз, устремленный в
прошлое; Переместитель; Великий Помощник, наблюдавший за всей жизнью в
Кругах, ведавший полетами, обновлением организмов, хранивший весь запас
человеческих знаний. Но как в свое время четверка заменила машинную
оболочку Земли, сейчас ее упразднила Сфера. Вернее, включила в свою
напряженную ячеистую плоть. По сути, вокруг Солнца замкнулся энергококон,
вроде того, в котором жил Роман. Сфера - единая мыследействующая машина -
не нуждалась в командах. Земляне стали ее частью. Их потребности и желания
осуществлялись по мере появления; малейшая "неисправность" в теле
исчезала, едва возникнув. Стали ненужными регулярные чистки клеток от
продуктов распада: человек в Сфере не заболевал и не старел. За его
состоянием следили на уровне элементарных частиц. Пределы Сферы росли, она
выбрасывала отростки до самых дальних колоний, по дорогам, проложенным
Переместителем. Люди спокойно работали в ледяных и грозовых мирах. Они
были неуязвимы под покровом всей земной мощи.
Старые капитаны пророчили закат мужества. Бывшие Разведчики и
Десантники сокрушались о гибели духа, который отныне лишен препятствий, а
потому-де неизбежно захиреет. Поэты оплакивали радужный парус звездолета,
одиноко и непреклонно штурмующего тайну. Альвинга считали одним из
последних могикан "эры больших перелетов". Его ставили рядом с
первооткрывателями земель и полюсов, героями древних экспедиций на утлых
топливных ракетах.
Сам же Роман, чуждый спорам, и шумихе, и головокружительным делам, и их
противникам, бродил, волоча ноги, под вечно летним солнцем Аурентины.
Бродил в голубой траве, каждым шагом обрывая пышные лиловые вьюнки.
Приустав, ложился отдыхать под зонтичным деревом или на коралловом песке
возле кроткого, младенчески лепечущего морского наката. Сфера посылала ему
еду.
Там и нашла Романа Виола Мгеладзе.
Кто знает, случайно ли оказалась она в тот час на тихой курортной
планетке?
...Роман очнулся, лежа вниз лицом в тени акации. Он не услышал шагов,
но почувствовал, что над ним кто-то стоит. Обычно Альвинг сразу чуял
отношение к себе, общий строй мыслей и намерений. Тот, кто сейчас стоял
рядом с ним, был наглухо закрыт для прощупывания, однако сам излучал
мощное, насквозь пронизывающее тепло.
Роман медленно, с усилием повернул голову. И вдруг опрокинулся на
спину, не зная - защищаться ли, бежать или ждать молнии... Сунув руки в
карманы кожаного пиджака, отставив локти, немигающими янтарными глазами
из-под смоляных завитков на него смотрела _та самая_ женщина.
...Тронулось застывшее время. Словно могучий насос откачивал сонную
одурь. Проклятая вялость покидала члены и мышцы. Внутри открылась сосущая
морозная пустота. В нее хлынули звуки, краски, запахи. И шорох
копошившихся в траве жуков стал грохотом, и солнечный зайчик на паутине
ослеплял...
Неужели и там, на черной скале посреди мертвого океана, _она_ заставила
его сбросить оцепенение, и встать, и без колебаний взорвать под собой
атомный заряд? Он тогда ощущал то же самое: удивительную яркость мира, и
пустоту внутри, и жажду ворочать горы...
...А это скольжение вдоль каменного борта "звездолета" - как ни в чем
не бывало, безо всякой защиты, на скорости в три пятых световой...
Роман оступился, но ему были протянуты сухие шелковистые пальцы,
крепкие как сталь.
Виола осталась с ним. Они прожили вместе около тридцати лет. "Вместе" -
не совсем подходящее слово, потому что Виола пропадала на месяцы и годы,
да и Роман вернулся к прежнему занятию. Опасения Разведчиков не
оправдались. Надо было кому-то наводить мосты перед фронтом разбухающей
Сферы, первым ступать под чужие небеса. Несколько раз Альвинг чуть не
погиб. В самых безвыходных положениях вдруг вспыхивали перед ним
немигающие карие глаза и руку его сжимали твердые шелковистые пальцы.
Роман мог только догадываться, из какой дали являлась Виола на его немой
зов, какие бездны перемахивала. Жизнь ее протекала по непостижимым
законам...
Хотя Виола была знаменита в Сфере, как немногие из ее современников, о
ней, в сущности, никто ничего не знал.
Нынешняя общность людей была куда теснее, чем раньше, в пору миллионных
городов. Земляне постоянно чувствовали биение всечеловеческого душевного
моря, при этом легко выделяя волны и струи отдельных сознании,
"заговаривая" с кем угодно и когда угодно на языке оголенной мысли,
непосредственного ощущения. Но в море этом, во всю ширь доступном каждому,
лишь изредка пробегал одинокий торопливый бурун, след Виолы. Сфера тоже не
давала справок, потому что - исключительный случай! - не могла наблюдать
за бывшей звездолетчицей. Во всяком случае, Переместителем Виола в
последние годы не пользовалась.
Ее слава была сродни известности какого-нибудь дуба в пятьдесят
обхватов или грота, где не умолкает эхо. С ней не пытались сравняться. Ее
поступки поражали воображение, как, скажем, картина работы урагана: чудо
природы, и только... Самые старые знакомые, помнившие времена звучащей
речи и вежливое обращение "Виола Вахтанговна", и те не могли ручаться, что
понимают намерения Виолы. Добра ли она? Да, безусловно. Гений сострадания
- глубокого, деятельного. И вместе с тем что-то заставляет настораживаться
возле нее. Чего-то она уже не в силах скрыть, проступающего сквозь образ
энергичной и обаятельной брюнетки под тридцать, - не имеющего названия,
грозного, как начальная дрожь горного сдвига...
Иногда, в редкие часы близости, Роман осмеливался выразить прежнее
мучительное любопытство: как же все это случилось? Как Виола нашла его на
глухой безвестной планете и почему именно его взяла под опеку? Ведь они
раньше даже не были знакомы...
Роману всегда отвечали только одним: молчаливым признанием в любви. И
никаких разгадок.
Так и не решив, чем окончить непривычно-витиеватую словесную цепь,
Роман обрубил ее:
- За счастье Виолы!
Черные мотыльки Виолиных ресниц признательно взмахнули крыльями. За
столом пригубили вино - душистое, терпкое и темное, похожее на кровь и на
сок незрелой вишни. Несколько минут подряд гости ели. Стряпня Романа
удостоилась немых, но красочных похвал. Когда наступило мгновение сытости,
капитан Фаркаш извлек потемневшую кривую трубку и шелковый кисет. Эти вещи
были с капитаном на "Индре". Капитан Фаркаш достал из мешочка волокнистый,
пахнувший медом и смолой табак; священнодействуя, заправил прокопченную
чашечку, примял начинку желтым наждачным пальцем и стал раскуривать от
зажигалки. За ним очарованно наблюдали. Неведомо для Дьюлы легкими
стрелами проносились через стол шутки. То был подлинный ритуал пращуров.
Затянувшись и с наслаждением выпустив дым (в сторону сада, чтобы не
травить некурящих), капитан заметил, что молчаливая трапеза прервана. То
есть молчаливая для него, дикаря, чужака. А для прочих - несомненно,
украшенная живой застольной беседой, разноцветьем посылаемых друг другу
метафор...
Отложив вилки, бросив недоеденную зелень, _говорящие_ обратили взоры к
Ларри. Должно быть, он призвал их к вниманию.
Убедившись, что все ждут его действий, Ларри вдруг поднял потрепанный
ящик, недавно врученный им Виоле, протянул перед собой - и отнял руки.
Ящик повис в воздухе. Ларри открыл безжалостно исцарапанную крышку.
Зажегся круглый оранжевый глазок на передней панели. Под крышкой лежал,
поблескивая, будто лужица смолы, черный диск. Уверенным движением Ларри
опустил на его край хрупкую жучиную лапку, чем-то щелкнул, и...
Неторопливо зазвучала музыка, мелодичный перезвон и печальные вздохи;
ритм, напоминавший о желтых листьях, о прозрачном дожде начала осени.
Погодя, запел женский голос. Не слишком молодой, не слишком звонкий, с
налетом светлой обреченности.
У природы нет плохой погоды,
Всякая погода - благодать.
Дождь ли, снег, любое время года
Надо благодарно принимать...
Роман поначалу выказал небольшое удивление. Звучала речь его далеких
предков, язык древних стихов, настолько прекрасных, что Роман когда-то
научился читать их в подлиннике. Поняв же смысл песни, Альвинг растроганно
усмехнулся. Васильково-синие глаза его, забавно оживлявшие широкое
мясистое лицо, потеплели и увлажнились. Фаркаш тоже знал этот язык,
считавшийся международным во времена отлета "Индры". Для Виолы язык был
одним из двух родных. Она мысленно переводила Хельге.
Смерть желаний, годы и невзгоды,
С каждым днем все непосильней кладь...
Что тебе назначено природой -
Надо благодарно принимать...
Сам даритель слушал, склонив золотистую голову на стройной шее, грустно
и задумчиво, словно впервые. Замерли последние нежные вздохи. Капитан
Фаркаш выждал надлежащую паузу, смущенно кашлянул и сказал:
- Н-да, конечно, музейный экспонат... Даже в мое время за такими
гонялись. Знаете, кто любил свой дом под старину обставлять... Где-нибудь
годы двухтысячные, а?
- Плохо вы обо мне думаете! - с шутливой надменностью ответил Ларри. -
Тысяча девятьсот семидесятые. Та-к-то.
- Мы ждем тоста, - вмешалась Хельга и подставила бокал.
Очевидно, виновница торжества этот тост уже услышала, поскольку
мотыльки опустили крылья и губы сложились, будто скрывая забавный и
грустный секрет. Но Ларри все-таки оказал вслух, потому что здесь был
Фаркаш:
- Виола, давай выпьем за слабых!
Воцарилась тишина. Снова осмелев, подала голос робкая птица. Роман
поднял одну бровь, потом встал и с преувеличенной серьезностью отправился
под навес. Довольно долго гремел там чем-то, должно быть, крышкой;
подсыпал специи, в общем, доводил до готовности каурму.
Неловкость повисла над столом, и капитан Фаркаш снова пошел на приступ:
- Что-то я не понимаю, извините... За каких слабых?
- Я объясню, - кивнул Ларри. - Вот эта песня...
- В ней есть нечто рабское, - перебила Хельга.
- Возможно. Но она точно выражает настроение эпохи. Короткая жизнь,
отягощенная болезнями, неудобствами - действительно, непосильная кладь...
Оставалось закрыть глаза на правду и убеждать себя: что естественно, то
прекрасно, у природы нет плохой погоды...
- Значит, по-вашему, - тихо, но с явной угрозой спросил Фаркаш, - наша
эпоха была эпохой слабых?
Ларри запнулся. Со всех сторон его обстреливали возбужденными
сполохами, просили не задевать капитана. Но привычка к откровенности
оказалась сильнее. Ларри сказал:
- Вы не могли иначе. Вы были не в силах трезво смотреть на собственную
жизнь. Глубокое понимание своей конечности убило бы любого из вас. Я
выбрал эту песню, потому что хорошо понимаю тех, кто ее сложил и пел. Я
такой же. Исчезни сейчас хранящая Сфера; окажись я перед лицом болезней,
дряхлости, смерти... Наверное, покончил бы с собой. Нас оберегает Сфера,
капитан; у ваших современников был _внутренний_ предохранитель... нечто
вроде смягчающей вуали перед глазами... Единственный человек, не
нуждающийся ни в какой защите от реальности, - это наша новорожденная!
Вероятно, решив, что тема исчерпана, Ларри потянулся чокаться с
именинницей:
- За слабых всех времен, стальная, огненная Виола! За капитана Фаркаша,
за Хельгу, за меня! Право, мы в чем-то очень похожи на своих предков. И
нас так же надо щадить. С той поры, когда была спета эта песня, и до
сегодняшнего дня, - мир все-таки принадлежит _нам_.
Вдруг остановился на полушаге Роман, несший к столу чугунную посудину с
каурмой. Стал как вкопанный и с новым интересом воззрился на капитана.
Другие мигом отвели глаза от Ларри. Будто разом изменил облик почтенный,
окутанный табачным дымом Дьюла, коротыш с багровым лицом и седеющими,
точно присыпанными пеплом, усами. Такую могучую кольцевую волну обиды и
гнева родил, неведомо для себя, воинственный Фаркаш.
- Зря вы нас так, ей-богу, - ласковее прежнего начал Дьюла, и что-то
заклокотало у него в груди. - Вы, извините, не знаете, о чем говорите. Нас
не знаете... ну, тех, кто, по-вашему, тащил непосильную кладь и старался
уговорить себя, что так и надо. Конечно, хлипкие среди нас были... так
сказать, смирившиеся. И просто были черные пессимисты, слушать страшно. Но
не они, можно сказать, погоду делали. Нормальный человек, он жил без ваших
предохранителей! Вот что я вам скажу, да!.. - Капитан, разволновавшись,
взмахнул трубкой. Уголек алым метеором влетел в крону. Стайка птиц
вспорхнула с дерева; лопоча крылышками, вонзилась в садовые дебри. - Он
жил себе, и все: работал, любил, добивался своего. А о старости, о смерти
вовсе не вспоминал. Будто и нет их на свете. Шутка ли! Какие болезни на
ногах перехаживали, голод, холод терпели; не могли идти, так ползли! А все
почему? Цель имелась. Идея. Понимаете? - Корявым пальцем Дьюла постучал
себя по изрытому морщинами лбу. - Идея, товарищ дорогой...
Замолчав, успокоившись, он попытался было затянуться из трубки, но
трубка только хлюпала. Пришлось набивать и разжигать заново. Окутываясь
дымом, Фаркаш с прежней хитрецой сказал, одним глазом поглядывая на
взгрустнувшего Ларри:
- И меня в свою компанию не вписывайте. Я в семи щелоках варен. Нашли
слабого...
...Не так давно Ларри был учеником в ашраме, вместе с Хельгой. Все они
- девятнадцать человек - сходились то ли по зову наставницы, то ли по
собственному желанию в уютных закоулках Земли. Но больше всего любили
заниматься под замшелыми сводами университетских аудиторий или в
стрельчатых, окропляемых фонтанами галереях медресе. Здесь стояла,
смыкаясь над головами, невидимая вода памяти. Бессчетные поколения
студентов оставили свой след, вполне доступный сверхчутким потомкам. Было
наслаждением включаться в душевную жизнь тех, кто слушал уроки Галилея,
Ломоносова или Ибн Сины...
Ашрам гордился наставницей. Виола, как положено, не давала знаний (за
ними любой, не выходя из дому, мог обратиться к Сфере), но учила обращать
их в собственный опыт. По ее велению в место занятий сходились силовые
линии мира: любой процесс, идущий в большом и исчезающе малом, в глубинах
и высях, становился доступным и наглядным. За считанные минуты ученик
узнавал прошлое, будущее и самого себя подробнее и точнее, чем за все
предыдущие годы, до вступления в ашрам. Излюбленным приемом Виолы было
сжатие времени. От восхода до заката ученик мог прожить целую жизнь,
нисколько не сомневаясь, что она подлинная. И горе ему, если в той,
искусственной, миллионократно ускоренной жизни вел он себя недостойно,
терялся, был жесток или неблагодарен! Неотступно следя за каждым мигом
борьбы, Виола определяла питомцу тяжкие испытания, а подчас и гибель.
Потом, когда дрожащий, взмокший юнец, раскрывший полные боли глаза по ту
сторону собственной кончины, начинал понимать, что все было только
практическим занятием, "жизнеподобным" тренажером, - тогда наставница
щедро ласкала, лечила, возвращала радость бытия...
Однажды попался и Ларри. В ужасной стране, сотканной для него во всех
чувственных мелочах воображением Виолы, дрогнул он перед опасностью,
подвел под удар призрачных своих спутников - и теперь тонул, сгорал,
задыхался, всасываемый воронкой, безымянным, бесформенным омутом. И
Хельга, участвовавшая в опыте, любящим сердцем угадала муки юноши. Хельга
молила облегчить внушенную, но оттого не менее страшную участь Ларри.
Обычно дочь не получала никаких льгот в сравнении с прочими учениками, да
и не просила их: но на сей раз мать смилостивилась...
В преддверии застолья, дня рождения наставницы, Ларри вдруг захотел
отомстить за прошлое. Отомстить изящно, полушутливо, но чувствительно.
Чтобы вместе с вечером своего юбилея запомнила "сверхженщина" подарок и
слова обыкновенного мужчины, возлюбленного ее обыкновенной дочери. И вот
Виола, как ни в чем не бывало, сидит с опущенными ресницами, смакуя вино;
и показывает зубы этот живой анахронизм, капитан погорелого звездолета; и
тоска берет Ларри, как после давешнего провала во внушенном мире...
Но опять, как в годы ашрама, вступилась за любимого Хельга.
- Мы не вписываем вас в свою компанию, стальной, огненный капитан
Фаркаш! Для нас было бы честью оказаться когда-нибудь в _вашей_ компании.
Но вряд ли это случится. Не всем быть героями. Ларри и я, мы не можем
прожить без нашей Сферы, без ее опеки. И - более того - не хотим! Ларри
делает росписи по фарфору, я учу гусениц шелкопряда выпускать все более
прочную и блестящую нить. Это наше призвание, смысл нашей жизни. Мы радуем
многих. У меня заказы от лучших модельеров, у Ларри каждый год выставки.
Не думаю, что без нас легче обойтись, чем без Разведчиков или
Проникателей. - Торжество выплеснулось в высоком голосе Хельги, она рывком
вознесла бокал. - За слабых, Виола, Роман, Дьюла! За нас с Ларри!
- За вас, - мягко ответила Виола. - Только не за слабых. Не вписывайте
себя в их компанию.
Хрустальные колокольцы зазвенели, столкнувшись...
...Ширк! Голубая горячая искра послана Роману: "Ответь мне, ответь
наконец: ты решил?! Сегодня последний день..." И суетливая рябь речных
бликов на скользких сваях: "Не знаю, еще не готов, не готов, не готов..."
Синие глаза Романа становятся потерянными.
Суперзвездолет "Индра", выстроенный на Первой орбитальной верфи еще в
те времена, когда металл клепали молотами, а тела космонавтов защищали
капроном и резиной, был предназначен для решительного и беспощадного
опыта. В обязанности экипажа, набранного не столько из ученых, сколько из
мужчин безупречного здоровья, не входило посещение иных солнц. Только
разогнаться и, если удастся, проломить световой барьер. А там, буде
уцелеют, прямо домой, восстанавливать здоровье и почивать на лаврах.
Полет "Индры" заранее называли чудом. Фанатичные сторонники кричали о
ниспровержении кумиров; о том, что пора печальным усам старого скрипача
пылиться в галерее хрестоматийных портретов рядом с оксфордской мантией
сэра Айзека... На самом деле опыт был воплощением принципа более старого,
чем пирамиды...
Некогда два десятка воинов, спрятавшись под передвижной крышей от стрел
и камней с крепостной стены, дружно ухая, раскачивали таран. Доброе
бревно, завершенное бронзовой бараньей головой, било в ворота крепости,
размочаливая кованый переплет, дробя дубовые доски. Если хватало силы
воинов и прочности бараньего лба, створки рано или поздно, но сдавались.
Если не хватало - подтаскивали другой таран, повнушительнее, цельный ствол
с головой быка, и сотня вспотевших парней била, била, била в ворота...
Строители "Индры" собирались опрокинуть мировую константу, никуда не
ускользая из мерности, не пользуясь обходными путями. От обычного
светолета корабль-таран отличался лишь добавочной магнитной ловушкой для
антивещества. Он был похож на муравья, несущего толстую куколку.
Крупнейшие земные ускорители пять лет накапливали атом за атомом
антиматерию для решающего штурма.
...Когда корабль приближается к световому порогу, каждый следующий
миллиметр ускорения стоит все дороже... Чтобы чуть-чуть пришпорить судно,
приходится ежесекундно тратить силу целых каскадов электростанций. Что,
если у самой черты дать кораблю сокрушительный толчок? Бросить в фокус
отражателя запас топлива, достаточный для рейса на край Галактики? Пусть
целая армия качнет таран из ствола секвойи со слоновьей головой на конце!
Мироздание, не выдержав, "лопнет и пропустит "Индру", и свет колоссальной
вспышки не догонит его...
Стратеги, придумавшие аннигиляционный таран, доказали свою правоту
формулами. Земля дала добро. Земля решила рискнуть...
Под гром телевизионных оркестров и гул восторженных речей "Индра"
дотащил свою "куколку" и отражатель на немыслимо длинных тяжах до Плутона.
Дальше начинался свободный разгон. На финишной линии длиной в десятки
миллиардов километров ждали рядовые трудяги-звездолеты. Их делом было
подобрать героев - на то, что "Индра" сможет сам совершить обратный рейс,
во всех случаях не надеялись.
Наконец настал вожделенный миг, сковавший оцепенением всю Землю, в
частности юного Георгия Мгеладзе, застывшего с разинутым ртом, сидя на
коленях у матери перед стареньким головизором. Увидев, что столбик
указателя скорости вот-вот упрется в алую черту под буквой С, капитан
Дьюла Фаркаш, ветеран, волк светоплавания, недрогнувшей рукой открыл
ловушку. Если кто-нибудь из ближних наблюдателей на звездолетах забыл
опустить хороший черный фильтр, он, несомненно, ослеп. Солнце показалось
тусклым, как раскаленная сковорода, рядом с этим пламенем. Затем "Индра"
пропал с экранов навсегда. Надо было созреть и обрести новую сущность
правнучке деда Годердзи, чтобы открылась тайна и снова вошел в жизнь
ничуть не состарившийся экипаж. Но нашла Виола людей Фаркаша не логикой,
не математикой, а всегдашним наитием, чутьем беды.
Просто что-то скребло на душе всякий раз, как она появлялась в ничем не
примечательном, пустынном месте за орбитой Плутона. Точно мерцало что-то в
сердцевине пустоты. Так лихорадочно, воспаленно мерцало.
...Нет, не перехитрили скрипача. Согласно его предсказаниям время для
"Индры" на подходе к барьеру сжалось в ничто, по сути, остановило свой
ход. Когда же запасный бак антивещества швырнул таран в последнюю атаку,
время сделало шаг _назад_. Крошечный шаг. Секунда в сравнении с ним была
огромна, как возраст горы. Но "Индра" опять очутился на подлете к
световому порогу, и опять был отброшен в недавнее прошлое, и в третий раз
уткнулся в барьер, и барьер спружинил, и опять...
Ни пилоты, ни Проникатели, разумеется, не могли отыскать корабль,
выпавший из всех мыслимых Вселенных, из самой последовательности событий.
Поскольку после каждой "отдачи" частицы вещества приходили в прежний
порядок, никто на "Индре" не мог ни ощутить, ни запомнить колебаний
страшного маятника. И бравый Дьюла Фаркаш, ветеран, волк светоплавания,
год за годом, столетие за столетием все так же сидел в командирском
кресле, только что отняв палец от биопанели, ожидая, что будет с кораблем?
И команда его, дюжина атлетов, облитых глазурью светлой или темной кожи по
огнеупорной глине мышц, тяжело вздыхала, из предосторожности лежа в
каютах.
...Когда бледная кареглазая женщина со сдвинутыми бровями, в замшевой
куртке и узких кордовых брючках, пройдя сквозь вихревую оболочку и броню
"Индры", прямо из стеганой обивки шагнула к главному пульту, капитан даже
не закричал. Уполз в свое нашпигованное электроникой кресло, точно рак в
нору, и таращился оттуда, глядя, как деловитая красавица врубает
экстренное торможение. Только когда она обернулась и назвала Фаркаша по
имени, осознал; завизжал неожиданно тонко, стал съеживаться, словно пришел
его конец. Об этом капитан никому не рассказывал, стыдился. Виола тоже
молчала - из деликатности.
Спустя недолгое время солнце, добравшись до завитого руна гор, очертило
западную гряду широкой желтой каймой. Стройная башня старинной церкви
силуэтом из черной бумаги вырезалась на лимонном фоне. Птицы, кажется,
вернулись в миндальную крону, но уже не щебетали, а только хозяйственно
возились, шурша листьями. Исподволь вступали цикады, стрекотом подавали
друг другу знаки в наливавшемся сумраке.
За столом, нахваливая, доели каурму, хлебом вымакали подливу.
Польщенный Роман поставил блюдо с народными сластями - чурчхела. Тамада
достал откуда-то еще один мокрый, холодный кувшин с вином. Тарелки и миски
с остатками были небрежно сметены со стола; панически застучав и зазвенев,
посуда растаяла в воздухе. Капитан Фаркаш, сильно охмелев, посмеивался и
курил запоем. Гости, не препятствуя винному дурману, все чаще обращались к
звуковой речи; текла мирная беседа, не распадаясь на отдельные тосты.
Хельга, видимо, решив подразнить сердечного друга, напропалую кокетничала
с Дьюлой. Когда ушел в сгустившуюся тень, под навес, смущавший ее Роман с
потерянными синими глазами, Хельга совсем разрезвилась.
- Вы знаете, капитан, я очень благодарна Виоле за то, что она вас
спасла и пригласила! - играя бровями и дыша в самое ухо Дьюлы, льстиво
говорила она. - Вы как-то удивительно здесь на месте, словно родились
специально для того, чтобы попасть сюда, к нам. Виола любит таких...
настоящих. Я тоже люблю, но побаиваюсь.
- Спасибо, милая моя, - хрипло ответствовал Фаркаш. - Если бы еще я сам
чувствовал себя на месте и не шарахался из стороны в сторону, как
деревенская курица на автогонках... - Он неуклюже, как-то по-отцовски
чмокнул руку Хельги, потом удержал ее в своих красных лапищах, похлопал: -
Вы вообще меня о-очень жалеете, я же понимаю... Постепенно приучаете...
Чтобы голова кругом не пошла у мужичка и не пришлось его потом
лечить-спасать. А сразу мне сделать какую-нибудь вашу прививку, чтобы я
все уразумел и стал таким, как вы, это вам совесть не велит. Или, скажем,
вера... Уважаете чужую свободу...
- Хотите? - вдруг спросила Хельга, гибко отстранившись и положив руки
на плечи Фаркаша.
- Что хочу? - недоуменно заморгал тот.
- Как что? Прививку. Чтобы не шарахаться...
Капитан втянул голову в плечи, глаза его забегали. Точно крестьянская
кровь ударила в набат - не верь, подвох...
- Вам необходимо срочно обновиться. Сменить тело. С телом связаны и
чистота восприятия, и чувство уверенности в себе, и... - Хельга, мигом
загоревшись собственной выдумкой, пыталась говорить как можно быстрее и
досадливо морщилась: о, сколь громоздка и неповоротлива словесная речь! -
Что, если вам прямо сейчас, за столом, совершить преображение? Любезный
друг... нет-нет, не возражать дочери именинницы! Ну-ка, сосредоточьтесь,
представьте, каким вы хотите себя видеть. Впрочем, я кое-что подскажу.
Первым делом надо помолодеть лет на тридцать; ну, рост, фигура, само
собой... Черные кудри и усы, как положено мадьяру! А потом подеретесь с
Ларри - из-за меня... Устроите поединок. Вы ведь были собственниками и
дрались из-за женщин, правда? Ну так я заранее желаю вам победы...
Собирайте волю! Считаю до трех. Один...
Внезапно Хельга резко осеклась, побледнела, уронила руки. Будто
вечерний ветерок тронул разгоряченные лица гостей. Будто темная птица
скользнула над столом, Но ни ветерка, ни птицы не было. Все почему-то
оглянулись на Виолу. А та, полуобняв ошеломленную Хельгу, доверительно
сказала капитану:
- Простите ее, Дьюла. Те, кто родился в наше время, не считают нужным
сдерживать свои порывы.
- Так ведь зла не видели, оно и понятно... - ответил, утирая пот, сразу
протрезвевший Фаркаш. - Но я теперь понимаю, что насчет меня вы правы.
Своим умом надо прийти...
Ларри бережно повернул к себе голову Хельги, и девушка, облегченно
закрыв глаза, прижалась лбом к его плечу. Из полутьмы вынырнул огромный
Роман с подносом, стал расставлять чайные причиндалы - тонкие, как мыльный
пузырь, чашки, пузатую сахарницу с чернеными серебряными щипцами. Он уже
взялся за ручку фарфорового чайника, когда его вдруг удержала Виола.
- Хватит пока, - сказала она неожиданно громким, озорным голосом. -
Дадим отдохнуть тамаде, гости дорогие? А заодно своим челюстям и
глоткам... Хочу танцевать!
И тут же серебристый, ниоткуда идущий, паутинно-нежный свет окутал
стол, и миндальное дерево, и плиты двора - до той черты, где были они
взломаны корнями сада. Виола легко соскочила со скамьи и встала,
запрокинув голову и подняв руки. Замшевая куртка, ковбойка с расстегнутым
воротом, джинсы под ремень и пыльные сапожки - все растаяло. Фаркаш едва
успел отвернуться. Спустя секунду он понял, что никто не следует его
примеру. Он снова взглянул на именинницу и увидел, как разворачивается,
покрывая до полу длинные смуглые ноги, темно-синее открытое платье. Поведя
обнаженными плечами, Виола достала из воздуха и приколола к лифу
шафрановую розу; покачалась на каблуках лакированных туфелек, сделала
пробный поворот. У края освещенного круга, на фоне сразу сгустившейся
мглы, мелькнула словно отлитая из стеарина узкобедрая фигурка Хельги,
облекаясь бледно-сиреневым платьем в белых цветах, с рюшами и кружевной
нижней юбкой.
Хельга первая пригласила на танец капитана, церемонно присев перед ним
и очаровательной гримаской прося прощения за свои выходки. Ненавязчиво
зашептал, защебетал кларнетом среди вкрадчивого струнного шума легкий
игрушечный фокстрот. Он был придуман кем-то недавно и записан в необъятную
фонотеку Сферы, но повторял настроение той поры, когда молодые люди,
одетые с цирковой элегантностью, переступали на зеркальном полу в свете
цветных гирлянд под нарастающий гул великих войн.
Ларри повел Виолу по всем правилам, щека к щеке, создав для такого
случая на своих плечах почему-то бутылочно-зеленый бархатный пиджак. Один
только Роман, по-прежнему в просторной домашней рубахе и мятых брюках,
стоял, скрестив руки и прочно прислонив спину к миндальному дереву. Музыка
вела обе тесно обнявшиеся пары, кружила их по белесым плитам перед строгим
фасадом, похожим на лицо старого аскета.
...Ширк - голубая искра... Последний день... Но он не готов, еще не
готов к ответу!
Оторвавшись от ствола, Роман поспешно пересек двор и вошел в церковь.
Конечно, Виола найдет и здесь, но, может быть, даст передышку? Ему
вспомнилось незапамятно древнее право убежища, право, которое предоставлял
храм.
В провале входа стоял сплошной мрак. Тепловое зрение помогло Альвингу
разобрать очертания тесного зала, разгороженного квадратными столбами.
Везде, на стенах, столбах и в опорных арках, были фрески со спелыми
одуванчиками нимбов вокруг голов святых. По мере того как Роман
приближался к алтарю, его другое, электрическое чутье все явственнее
рисовало мерцающий, местами осыпавшийся ковер смальт.
Зачем-то, стараясь неслышно ступать по истертому полу, он остановился
перед самой алтарной апсидой. Мать в синем омофоре обратила к нему
продолговатое, как подсолнечное семя, с поджатыми губами бледное лицо и
узкие воздетые ладони. Тот, ужасный, перед кем она предстательствовала за
сирых, таился в вышине под свинцовым шатром, и хоровод ангелов со
знаменами-лабарами окружал его.
Альвинг поник головой и покорно опустил плечи, приняв кожей спины
настойчивый зов. Она танцевала там, во дворе, в объятиях Ларри, и метко
отвечала на замысловатые комплименты партнера, и одновременно задавала
Роману вопрос, важнее которого не могло быть на свете.
Исполнялся срок пребывания Виолы на Земле и вообще в пределах Сферы.
Одной из немногих, бывшей Спасательнице и Разведчице, открылась истина
нового человеческого воплощения. Того, что рано или поздно станет
всеобщим, но пока есть удел отважных.
Тело, созданное природой, преображенное вмешательством в
наследственность, дополненное дивными чувствами и свойствами, все же
остается тюрьмой духа. Дух, неудержимый, как свет, закован в панцирь из
костей и мяса, и до сих пор между желанием и исполнением - несовершенство
природного инструмента. Вне материнской Сферы мы слепы, глухи, беспомощны
и недолговечны, как мотыльки. Это оскорбляло Виолу, угнетало, мучило ее,
пока...
Виола готова заменить плоть единым полем; костные клетки - вихрями
самой мерности. Она убедилась, что это возможно. Испытала на себе. В одном
из первых _свободных_ странствий спасла "Индру", раздвинув повторяющийся
миг. В другом, куда более далеком, - обнаружила человека на черной скале,
и опекала его, и берегла в полете.
...Вначале думала она исчезнуть, доведя до цели каменную "ракету". Но
не тут-то было. Виола увидела в Романе человека, с которым можно остаться
навсегда. Окончены опыты. В день юбилея решила она сделать давно
обдуманный шаг. И теперь, стоя перед открытой дверью, ожидает лишь _его_.
Виола не хочет уходить одна - туда, в уютное мироздание, отныне родной,
пронизанный покоем высокий дом, где звездные рои не сжигают и не
раздавливают чудовищным тяготением, но светят празднично и мирно, как
золотой дождь и стеклянные шары на ветвях новогодней елки.
...В ответ, так и не обернувшись, Роман послал Виоле упрощенный до
предела символ самого себя. Маленького, скорченного, как зародыш. Ему
страшно. Он не скрывает - разве можно что-нибудь скрыть от Виолы? - ему
очень страшно! Хватит на его век сумасшедших просторов. Конечно, она может
приказать, внушить, как тридцать лет назад на Аурентине, как пятьдесят лет
назад над серым океаном; и он пойдет упругим шагом к перестройке, к
освобождению от бренной плоти, ко всему, что она захочет. Но это будет не
спасение, а насилие. Роману нравится разводить пчел. Сочтет нужным Виола -
будет иногда спускаться к лесным ульям вместе с предрассветными
звездопадами. Не сочтет... Что ж, памятной будет пасечнику любовь
небожительницы. И еще - останется где-то поблизости со своим сердечным
другом учительница тутовых шелкопрядов, дочь Романа и Виолы, мечтательная,
но полностью земная Хельга...
..."Не останется", - сказали сомкнутые губы Матери.
То ли возлюбленная навеяла такое, то ли само разгоряченное воображение
Альвинга подбросило ему эту странную, в золотистом мареве, сцену... Но
только увидел он, как, витая среди новогодних роев, манит пронизанная
светом Виола кого-то, оставшегося внизу. И со счастливым смехом,
протягивая руки, взлетает к ней русая Хельга. И, поколебавшись немного,
устремляется в черноту задумчивый Ларри. И капитан Дьюла Фаркаш, уже
совсем другой, по-особому улыбаясь, плывет сквозь созвездия, чтобы встать
рядом...
Рядом.
Рядом с Виолой.
С Виолой.
С Виолой?!
...Когда Роман выскочил во двор и встал, задыхаясь, на границе
очерченного серебром овала, четверо чинно пили чай за столом. И о чем-то
основательно толковали мужчины, и Фаркаш дымил как вулкан; и Хельга чуть
жеманилась, подкладывая всем варенье; и кивала каким-то репликам капитана
порозовевшая от танца, часто дышавшая Виола; и в воздухе колебало струны
танго, которое намного старше Виолы, хотя ей сегодня и стукнула ровно
тысяча лет.