Гансовский Север / книги / Винсент ван Гог

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 2641
Автор: Гансовский Север
Наименование: Винсент ван Гог


Север ГАНСОВСКИЙ 
 

                               ВИНСЕНТ ВАН ГОГ
 
 
                                   Повесть 
 
 
 
   Нравится, да?.. Ну правильно, конечно. Не просто нравится, а открывает
какой-то другой мир, позволяет увидеть все вокруг свежими глазами. Материя
живет, чувствуешь, как в ней кипят атомы и частицы. Предметы, явления
раскрывают свою суть, все связывается со всем, начинают просвечивать грани
иных измерений. Не правда ли, один из первых живописцев Голландии не
уступает тем старинным, вроде Рубенса или Ван Дейка. Я с ним, между
прочим, был довольно хорошо знаком. Встречался в разные периоды его жизни,
нырял к нему, знаете ли, из последнего десятилетия нашего XX в
предпоследнее десятилетие XIX века. Вся штука началась после того, как
прошли эти Законы насчет путешествий во времени, помните?.. Хотя откуда
вам помнить, вы этого вообще не знаете. Да вы садитесь, садитесь вот здесь
- на этот стул можно, он не музейный. Просто я его приношу с собой, чтоб
кто-нибудь мог отдохнуть.
 
   Так о чем мы начали - о путешествиях во времени? Понимаете, когда
политические деятели сообразили, что прошлое лучше не ворошить, и
отступились, в Камеры, во Временные эти Петли, хлынул другой народ.
Ученые, художники, коммерсанты, вообще черт знает кто. Публика ринулась во
все века, в самые отдаленные эры, вплоть до каменноугольного периода.
Везде суетятся, путаются под ногами, лезут с советами. Запакостили всю
историю, житья никому нет. Особенно везде приелся тип всезнайки - бывают
такие дурачки, которые, если смотрят в кинотеатре детектив второй раз,
никак не могут удержаться, чтоб не испортить окружающим удовольствие,
подсказывая, что дальше будет.
   Приходит, например, в Италию 1455 года к великому Клаудио Мадеруцци
этакий самодовольный дуб и сообщает: так, видите ли, и так, умирать вам
все равно в нищете. Клаудио, натурально, расстроен, лепить, рисовать
бросает. Пошел по кабакам - и на тебе, итальянское Возрожденье уже не
имеет Мадеруцци, а только одного Леонардо да Винчи, который в прежнем-то
варианте был названным братом Клаудио и с ним вдвоем даже написал
несколько картин... При этом не только прошлое стало страдать, а и наш
1995 год, потому что сюда тоже зачастили из более отдаленных будущих.
Только начнешь что-нибудь делать, тебе такого наговорят, что руки
опускаются. И вот, когда всем уже стало невмоготу, собрались правительства
стран, имеющих Временную Петлю, установили связь с путешественниками из
других будущих веков и вынесли решение, чтоб все эти номера прекратить.
Хочешь смотреть прошлое, смотри, но не вмешивайся. Издали Временный Закон
об Охране Прошлого - пускать только таких, кто, хоть умри, не признается,
что он из будущего, и тем более мешать никому не станет. Все эту конвенцию
подписали, а перед тем как разъехаться, сдернули некоторые самые вопиющие
завитки. Восстановили, например, Колумба, потому что был уже такой
вариант, когда совсем не Колумб открыл Америку. К нему тоже, знаете,
явился какой-то болван и с планом в руках доказал, что, следуя через
Атлантику на запад, в Индию тот не попадет. "Ах, не попаду, - говорит
тогда Колумб, - ну и пусть, не стану мучиться". В результате Америка так и
осталась, и открыли ее только еще через сто пятьдесят лет, когда просто
стыдно было не открыть...
   Что вы сказали, "Будущее уже существует"?.. Да, естественно, существует.
   Вместе со всей суммой времен от первого мига в бесконечность. И прошлое
и будущее - все существует одновременно и при этом каждое мгновенье
меняется.
   Как раз поэтому у нас нет настоящего, которое было бы статикой,
неподвижностью. Верно же, нету? Куда ни посмотришь, все либо уже прошлое,
либо еще будущее... Впрочем, это философские вопросы, в которые я
забираться не стану. Вернемся к тому, с чего мы начали, то есть к Винсенту
Ван Гогу.
   Если хотите знать, только благодаря мне вы и можете видеть тут в Лувре
его произведения. Не пожалей я в свое время этих картин...
   Короче говоря, с 1995 года эти поездки поставили под строжайший
контроль.
   Каждый кандидат проходит двадцать всевозможных комиссий, представляет
характеристики о нравственной устойчивости, начиная чуть ли не с ясель. Да
еще докажи, что действительно надо, продемонстрируй, как будет достигнута
полная незатронутость. В Лондоне, например, целый год готовились, чтобы
сделать коротенький телефильм о Генрихе VIII, и им разрешили снять с
воздуха пир рыцарей, только когда было доказано, что эти аристократы
никогда не смотрели вверх, в небо -бывают ведь такие люди, что с
определенного возраста всю остальную жизнь уже никогда не поднимают
голову, чтобы глянуть на облака, синеву или звезды. Таких, в общем,
наставили рогаток, что пробиться никто не мог, и эти Временные Петли чуть
ли не постоянно бездействовали.
   Но как вы знаете, закон на то и закон, чтоб его обходить. Свои подписи
на торжественном документе поставили полномочные представители нескольких
государств, но отнюдь не всякие там сторожа, техники и мелкие
администраторы, работающие при этих Камерах. Одним из таких техников
оказался в 96 году некий мой знакомый с детства. Подчеркиваю, именно
знакомый, а не друг - друзей я в ту пору вообще не заводил, потому что и
один себя прекрасно чувствовал. Все мое было при мне. Два метра росту,
широкие плечи, острый взгляд и быстрая реакция. Мне тогда как раз
исполнилось двадцать пять. В небо я с младенчества не смотрел, находя на
земле все, что мне нравится. И вот однажды, под осень, попадается мне
возле Ипподрома этот Кабюс и сообщает, что работает при Временной Петле.
Глаза у меня сразу загорелись, спрашиваю, неужели все-таки кто-нибудь
ездит потихонечку в прошлое. Он отвечает, что ездят, почему бы не ездить,
если с умом, но требуется большая затрата энергии, которую, чтоб в
Институте ничего не заметили, нужно покупать где-то на стороне и
перекачивать. Я выражаю согласие вложить капитал, и мы задумываемся, что
же, собственно, привезти из прошлого. Золото или там драгоценные камни
отпадают, поскольку и то и другое изготовляется синтетически. Остаются
произведения искусства и, в частности, произведения выдающихся художников.
Начинаю наводить справки и узнаю, что один из самых ценимых живописцев
минувшего столетья - Ван Гог. Иду в Национальную библиотеку, поднимаю
материал и убеждаюсь, что нескольких лет не хватило бы, чтоб прочесть все
о нем. Винсент Биллем Ван Гог родился в 1853 году, то есть почти за
полтора века до нашего времени. Любил и был отвергнут. Отдался искусству.
Живя в нищете, написал около семисот картин.
   Измученный бедностью и непризнанием, сошел с ума и в возрасте тридцати
семи лет покончил самоубийством, выстрелив себе в грудь. Слава пришла к
нему только после смерти, когда была опубликована его переписка с братом
Теодором и другими людьми... Ну что же, все это мне очень нравится -
типичная биография для гения, лучшего и желать нельзя. Для последней
проверки отправляюсь в лучший художественный магазин в Париже на бульваре
Сен-Мари.
   Останавливаю первого попавшегося сотрудника и говорю, что хотел бы
предложить подлинник Ван Гога. В зале сразу воцаряется тишина.
   - Ван Гога?.. Подлинник?
   - Да, именно.
   Посетители смотрят на меня. Продавец просит обождать, уходит,
возвращается и предлагает пройти к владельцу салона. Поднимаюсь на
антресоли. Лысый элегантный господин здоровается, ставит на стол чашечку
кофе. Он взволнован, но старается этого не показать. Спрашивает, что у
меня есть. Говорю, что рисунок. "Какой именно?" Да так, отвечаю, мелочь -
пастух с овцами. Господин нажимает кнопку звонка, в кабинет входит
согнутый старик с седыми усами, как две сабли. Владелец салона вводит его
в суть разговора, старик выпрямляется, усы вскакивают торчком. Какой
пастух - палку он держит в правой или левой руке? Что за местность кругом
- деревья или голое поле? Темное ли небо, и есть ли на заднем плане башня?
Вижу, что передо мной их главный специалист по Ван Гогу. Отвечаю наобум,
что пастух вообще без палки, нет ни поля, ни деревьев, а небо не темное,
не светлое, а серое с белой дыркой посредине.
   Старик закусывает губу, нахмуривается, а затем начинает шпарить, как по
писанному: дрентский период, рисунок задуман тогда-то, сделан тогда-то.
Мне все это неинтересно, я затыкаю фонтан, напрямик спрашиваю, сколько
можно за такую вещь получить. Элегантный господин думает, затем осторожно
говорит, что средне сохранившийся рисунок Ван Гога идет, мол, сейчас по
одной, а хорошо сохранившийся - по две тысячи ЕОЭнов при условии проверки
на молекулярном уровне. Чтоб было понятно, скажу, что, располагая и 1996
году сотней, например, тысяч Единиц Организованной Энергии, вы могли
воздвигнуть себе небольшой индивидуальный остров в Средиземном море - даже
в глубоком месте насыпать соответствующее количество земли, насадить парк,
построить дом и провести дороги... Очень хорошо, очень приятно. На этом я
удаляюсь, рассказываю все Кабюсу, и мы решаем, что, если такое дело, надо
брать из прошлого побольше. Я предлагаю спуститься в Париж столетней
давности, то есть в 1895 год, когда художник уже умер, а его картины, пока
еще ничего не стоящие, хранятся у вдовы брата - Иоганны.
   Начинаем готовиться. Кабюс берет у меня пятнадцать тысяч ЕОЭнов и
добавляет пять своих. Я приобретаю у нумизматов деньги той эпохи.
Заказываю себе костюм - мешковатые длинные брюки в полоску, пиджак без
плеч, черный цилиндр с мягкими, изгибающимися полями. Проходит две недели,
приготовления закончены, погожим вечерком мы отправляемся в Институт на
Клиши. Сонному охраннику Кабюс объясняет, что я приглашенный на ночь
хроноспециалист.
   Коридоры, повороты, коридоры, нигде ни души. Кабюс открывает своим
ключом дверь во Временную Камеру. Техника была такая: указатель ставится
на нужный год, месяц, число и час. Затем включение на полсекунды, чтоб
бросить взгляд вокруг, еще одно, на две секунды, для более детального
осмотра, и окончательный перенос. Эти предварительные включения начали
практиковать после того, как одного знаменитого палеонтолога
перематериализовали за сто тысяч лет назад в каменный век прямо перед
разинутой пастью пещерного льва.
   У меня все прошло нормально. Оглянулся один раз, огляделся другой, и
вот я уже в Париже 10 мая 1895 года в полдень воскресенья.
   Забавная, скажу вам, штука - попадать в чужое время. Первое, что всегда
поражает, - тишина. Если взять город моей современности или, к примеру,
вот этой, 1970 года, то, несмотря на борьбу с шумом, дай бог услышать, что
в двух шагах от тебя делается. У нас ближние звуки забивают все дальние. А
тут явственно раздавались не только шаги прохожего неподалеку, но стук
кареты за углом и даже слабенький звоночек конки квартала за три. Ну
потом, конечно, отсутствие автомобилей, чистое небо, свежий воздух, из-за
чего создавалось впечатление, будто все обитатели этого мира прохлаждаются
на курорте.
   Возник я тут же, на старом бульваре Клиши - собственно на том месте,
где была Камера. Ну и побрел - приличный молодой человек, хорошо одетый, с
тростью и большим саквояжем. Должен признаться, что меня одолевала
странная, сумасшедшая радость. С трудом сдерживался, чтоб не выкинуть
какую-нибудь штуку - разбить, скажем, стекло в витрине, перевернуть карету
или дернуть за нос разряженного щеголя, важно шествующего навстречу. Мой
рост по сравнению с другими прохожими делал меня просто гигантом, я
чувствовал, что при любой выходке могу остаться безнаказанным. Тут ведь
еще не слыхали о том, что стометровку можно пробегать за восемь с
половиной, а в длину прыгать на девять и восемь.
   Посмеиваясь про себя, прошагал одной улочкой, другой, миновал небольшое
кладбище, подъехал одну остановку конкой, плутал некоторое время в
переулках и добрался до номера 8 по улице Донасьон.
   Домик, крылечко, садик, клумбочки с цветами - все маленькое,
игрушечное, дробное, не такое, как в нашем или в вашем времени. Дергаю
ручку проволочного устройства со звоночком - тишина, только пчелы колдуют
над желтыми лилиями. Дергаю снова, внутри в домике какое-то шевеление, и
на крыльцо наконец выходит женщина средних лет - глаза чуть навыкате,
выражение лица испуганное. За ней старушка служанка. Здороваюсь через
забор и объясняю, что я иностранец, слышал о произведениях Винсента Ван
Гога, которые здесь хранятся, хотел бы их посмотреть.
   Хозяйка, эта самая Иоганна, несколько успокаивается. Старушонка
отворяет калитку, поднимаюсь на крыльцо. Дом состоит из трех комнаток. В
первой что-то вроде гостиной, вторая вся завалена папками и бумагами,
третья, как я догадываюсь, служит спальней для мадам и для служанки.
Обстановочка в целом бедная. Хозяйка спрашивает, от кого я слышал о
картинах Винсента, я называю какие-то вычитанные в справочниках и
монографиях имена. Она удовлетворена, на лице появляются оживленье и даже
сдержанная скромная радость. Ведет меня на второй этаж в мезонин или,
вернее сказать, на чердак. Темновато, тесно, и здесь на грубых стеллажах
расположены работы Винсента Ван Гога.
   Подлинники.
   Берусь их просматривать, и вдруг мною овладевает глубокое недоумение.
Почему он считается великим художником? В чем его гениальность? Понимаете,
когда я смотрел репродукции в роскошно изданных альбомах и читал
всевозможные славословия, это было одно. Но теперь картины передо мной на
чердаке, у меня есть возможность увидеть их напрямую, а не через
облагораживающую призму времени, и становится ясно, отчего ему удалось за
всю жизнь продать только одно-единственное произведение. На пейзажах
деревья - двумя-тремя мазками, дома - грубыми пятнами. Если он делает,
например, огород, то не разберешь, что там посажено - капуста или салат.
Нигде нет отделки, этакой, знаете, старательности, повсюду поспешность,
торопливость, небрежность. Впечатление, будто все, что он видел, ему
хотелось огрубить, исказить, искорежить. Я начинаю догадываться, что слава
большинства знаменитых художников, а может быть, и поэтов - не столько их
заслуга, сколько результат шумихи, которую позже поднимают всякие критики
и искусствоведы. Каждому из нас с детства попросту вколачивают в голову,
что, скажем, Шекспир и Микеланджело - это гении, а без такого вколачивания
мы бы их ни читать, ни смотреть не стали.
   Все это проносится у меня в мыслях, но вида я, естественно, не подаю и
говорю себе, что мое дело маленькое, раз за Ван Гога будут платить такие
ЕОЭны.
   Повертел в руках одну вещь, вторую, обращаюсь к хозяйке дома - служанка
торчит здесь же в дверях - и говорю, что мог бы купить, если не все, то
хотя бы главное. Холстов этак двести. Иоганна Ван Гог поднимает на меня
свои бледные глаза. "Купить?" Да, именно купить и заплатить наличными
любую цену, которую она назначит. При этих словах вынимаю из кармана пачку
тысячефранковых билетов, развертывая их веером. И что же я получаю в ответ?
   Предсгавьте себе, что глаза выкатываются еще больше, увядшая дама
склоняет голову и тихим, но твердым голосом сообщает мне, что картины
непродажные.
   Она, видите ли, уверена, что брат ее покойного мужа Винсент Ван Гог
сделал очень много для искусства, в будущем он должен принадлежать
человечеству, и поэтому она не считает себя вправе продать его
произведения частному лицу.
   Она намерена издать его переписку - та самая комната, заваленная
бумагами, - и надеется, что после этого люди поймут, каким прекрасным
человеком и гениальным художником Винсент был. Продать она ничего не
может, но, поскольку мне нравятся его вещи, она готова подарить несколько
рисунков.
   Я выслушиваю все это вежливо, притворяюсь, будто обиделся, и говорю,
что либо все, либо ничего.
   Штука-то в том, что мной был учтен и этот вариант. За день до отъезда я
заглянул к знакомому аптекарю и выудил у него особый пузырек, который в
нашей эпохе употреблялся для перевода диких зверей из одного заповедника в
другой. Вы надавливаете кнопку, задерживая при этом дыхание секунд на
сорок, а все живое в тридцатиметровом радиусе погружается в глубокий сон.
Пожимаю плечами, сую деньги в карман и нащупываю там пузырек. Обе женщины
тотчас начинают зевать, тереть глаза и через полминуты опускаются там, где
стояли.
   Я же извлекаю из саквояжа второй, поменьше и неторопливо принимаюсь
отбирать картины. Помню, что взял "Башню Нюэнен", "Подсолнухи", "Кафе в
Арле" - около двух сотен холстов и картонов. Заглянул еще в комнату на
втором этаже и прихватил две папки с письмами. Набил, короче говоря, до
отказа обе свои емкости, вышел, нанял карету и спокойненько доехал на
бульвар Клиши. С Кабюсом мы договорились, что он выдернет меня через
сутки, для чего мне следовало быть в назначенное время на том же самом
месте, где я перематериализовался. Переночевал в маленьком отеле, к
полудню вышел на улицу, поднял повыше оба саквояжа. Секунды бегут на
ручных часах, мгновенное небытие (нулевое состояние) - и я уже во
Временной Камере, в Институте нашего века, а все, только что
происходившее, откатывается на сто лет назад.
   Поворачивается ключ в замке, передо мной лисья мордочка Кабюса. Тотчас
замечаю, что мой приятель стал чуть поменьше ростом и еще длинноносое, чем
раньше.
   Он оглядывает саквояжи.
   - Привез?
   -Привез. Почти что весь Ван Гог.
   - Что за Ван Гог? Мы же договаривались насчет Паризо.
   - Какой Паризо?
   Не можем, одним словом, друг друга понять. Но спорить некогда, надо
выносить саквояжи из Института. Благополучно минуем охрану. Кабюса я завез
домой, сам еле дождался утра, беру несколько холстов и мчусь в тот
художественный салон. Поднимаюсь сразу наверх и говорю лысому владельцу,
что могу предложить Ван Гога. Тот поднимает брови.
   - А кто это такой?
   - Как кто?
   Хозяин салона нажимает кнопку, появляется тот старикан с усами. Хозяин
спрашивает, знает ли он Ван Гога. Старикан заводит взор к потолку, мнется.
   Да, действительно, был в прошлом веке такой малозначительный художник.
О нем есть упоминание в одном из писем Паризо.
   Элегантный владелец салона смотрит на меня.
   - Послушайте, вы же у нас были две недели назад и обещали принести
подлинный рисунок Паризо.
   - Я?.. Паризо?..
   - Ну, конечно "Качающиеся фонари в порту".
   Бегу в библиотеку, принимаюсь листать справочники по искусству. Нигде
нет даже упоминания о Ван Гоге, ни единой строчки, но зато повсюду
красуется Паризо.
   Думаю, вы уже догадались, в чем дело. С нами сыграл шутку этот самый
"эффект Временной Петли", о котором мы с Кабюсом и представленья не имели.
   Понимаете, что получилось с этими Петлями. Первыми возможность
путешествовать по времени открыли французы в 1994 году. Потом последовали
Советский Союз, Канада, совместный итало-американский проект и так далее.
   Знаете, как бывает - наука подошла к определенному барьеру, топчутся,
топчутся, а затем начинают брать все подряд. В разных местах построили
шесть Петель, откуда можно было прыгать в прошлое. Тут же выяснилось, что
прошлое влияет на настоящее, и этим, как положено, сразу воспользовались
политики.
   Прикинули, что у каждого неприятного современного происшествия есть
корни во вчерашнем дне, и если корни подрезать, не будет и самого
происшествия.
   Вспомнить хотя бы войну между Бразилией и Аргентиной в 1969 году.
Бразильцы на заставе, в глуши, возле Игуасу, праздновали день рожденья
какого то там капрала. Заложили за воротник, начали салютовать из
автоматов. На другой стороне подумали, что их обстреливают, дали ответный
огонь. Бразильцы спьяну бросаются вперед, завязывается схватка - народ-то,
знаете, горячий, эти латиноамериканцы, питаются чуть ли не одним перцем.
Бразилия захватывает три километра аргентинской территории, натыкается на
летний лагерь танкистов. Те тоже рады случаю размяться, наносят контрудар
и вторгаются к соседям на сорок километров. Срочное заседание
Президентского Совета Бразилии, внеочередная сессия аргентинского
Народного Собрания. Пока в Женеве раскачиваются и создают комиссию,
бразильские "боинги" совершают налет на Буэнос-Айрес, а аргентинский
воздушный флот сыпет бомбы на Рио де-Жанейро.
   Обе столицы в пожарах, на улицах трупы и скрученные трамвайные рельсы.
   Франция вступается за Бразилию, США автоматически начинают интриговать
за Аргентину. Конфликт принимает глобальный характер, а началось-то с
пустяков.
   Для нашего 1995 года все это было уже глубокой историей, но только что
построили эти Временные Петли и подумали, отчего бы не облегчить людям
жизнь там, в прошлом. Отрядили специального человека еще на двадцать лет
назад раньше, то есть в 1949 год. Он приезжает в Рио-де-Жанейро,
разыскивает будущую мать злополучного капрала - ее зовут Эстрелья, она с
будущим отцом еще не знакома. Посланец нашего времени берет девушку из
кафе, где она моет посуду, и устраивает стюардессой на авиалинию
Рио-де-Жанейро - Осло. В норвежском порту красавица-бразильянка заходит в
буфет, ей на ногу наступает неуклюжий белобрысый таможенник Гануссон.
Любовь с первого взгляда, домик в Арендаль-фьорде, пятеро детишек, все
безумно счастливы...
   Что вы сказали? "Не было никакой войны между Аргентиной и Бразилией в
прошлом году"... Ну естественно, не было - я же вам объясняю, почему.
Просто не родился тот капрал, а раз так - не праздновали дня рожденья со
всеми вытекающими последствиями. Осуществился другой альтернативный
вариант будущего. Сначала был тот, с войной, а когда слазили назад и
переделали, реальностью стал другой. С этими вариантами очень интересно.
Понимаете, любое изменение в прошлом вызывает новую последовательность
событий, и сеть изменений тотчас распространяется по всей линии времен
вплоть до момента, с которого вы совершали прыжок в прошлое. Вся история
мгновенно в нулевое время перестраивается, а людям кажется, что всегда так
и было. Вот это, кстати, самое главное. Именно людям кажется, но не
человеку, который сам путешествовал и помнит прежнюю ситуацию.
   Возьмем ту же войну 1969 года. Некто ездил в прошлое, хлопотал там, а
когда вернулся, вся история с пограничным инцидентом, вызвавшим всемирный
конфликт, любому здравомыслящему человеку представляется совершенно
невероятной. "Какой капрал? - толкуют нашему страдальцу. - Никакого
капрала не было, и вообще эта граница всегда славилась превосходными
отношениями".
   В результате таких вот номеров политические деятели поняли, что всякий
вмешивающийся в прошлое обязательно попадает впросак. Они отдали тогда
простым гражданам возможность путешествовать в другие века, а потом уже
началась та заваруха, после которой прошел Закон об Охране Прошлого. Но
теперь представьте себе, что мы-то об этом не знали, как и подавляющее
большинство населения Земли. Планета жила себе и жила, варианты сменялись,
а человечеству всякий раз казалось, что всегда так и было. Вот что лично я
знал к этому моменту о Временных Петлях? Ну, читал, естественно, в
газетах, что они созданы, видел по телевизору несколько коротеньких, из-за
угла снятых фильмов - "Пир Генриха VIII", "Лагерь Спартака" и в таком духе.
   Будь мы с Кабюсом поумнее, нам следовало бы прикинуть, что, если я
извлеку из прошлого какие-то картины Ван Гога, они соответственно исчезнут
в нашем настоящем из музеев и частных собраний. Но мы даже как-то и не
задумались - ему двадцать девять лет, мне еще на четыре года меньше.
Ажиотаж, воспаленное воображение, чудятся миллионы и даже миллиарды ЕОЭнов.
   А последовательность событии в результате моей дурацкой эскапады
получилась такая. Я, можно сказать, изъял Ван Гога из обращения. Унес
основной фонд его картин, да еще прихватил значительную часть писем.
Поэтому вдова брата не смогла ничего издать, и Винсент Ван Гог практически
вычеркнулся из истории искусства. Позже, на рубеже XIX и XX веков возник
другой талант примерно того же направления - Паризо. Когда изменения по
сети времен дошли до нашей эпохи, родился я, встретился с Кабюсом, стал
наводить справки о живописцах, узнал о Вальтере Паризо и именно его
захотел вынести из прошлого. Поэтому Кабюс, когда я вышел ночью из
Временной Петли, и сказал, что речь у нас шла о Паризо.
   Но что же в итоге? На руках у меня два саквояжа с картинами Ван Гога,
но я же и являюсь единственным во всей Вселенной существом, которое знает,
что такой художник вообще есть. Подумал я, подумал и решил сдернуть
завиток.
   Истраченных на путешествие ЕОЭнов это не возвращало...
   "Сдернуть завиток". - Ах, да! Я же вам не объяснил. Дело в том, что
сразу после создания Временных Камер выявилась возможность исправлять
наиболее неудачные шаги. Этот маневр назвали "снять Петлю" или, попроще,
"сдернуть завиток". Допустим, вы побывали в XV веке либо в V, а вынырнув в
XX, убеждаетесь, что последствия вашего путешетвия выглядят уж слишком
непривычно. Тогда надо влезть еще раз в Камеру, повторно поставить
указатель на тот же момент и тут же шагнуть обратно, не предпринимая
ничего. В этом случае все возвращается на свои места, будто вы и не
путешествовали. Правда, указатель никогда не встает точно, и поэтому
разные мелкие изменения все же могут прорываться...
   Что?.. Колумб?.. Как узнали, что в основном варианте был Колумб? Да
просто потому, что не один тот болван находился в это время в прошлом, а
еще довольно много народу. Их не затронули изменения, они, когда
повозвращались, и подняли скандал. Вообще, конечно, не все удалось
восстановить в прежнем виде. Очень может быть, что тот вариант прошлого,
результатом которого мы сами являемся, вовсе не первоначальный. Про
Клаудио Мадеруцци я вам уже рассказывал. Беда в том, что в таких случаях
нужно посылать того же человека в тот же момент. Но олух, который
предсказал Мадеруцци его печальный конец, погиб на третий день после того,
как вернулся в нашу эпоху. Поехал развлекаться в Египет и там на
персональном самолете врезался в пирамиду Хеопса - западную сторону потом
несколько дней отскребали от гари, образовавшейся при взрыве. Думаю, что
Клаудио, скорее всего, не одинок в своем несчастье. Наверняка таким же
образом для нас пропало еще много художников, ученых, изобретателей. Но
зато, пожалуй, появилось и много новых.
   Вернемся, однако, к Ван Гогу, то есть к нам. Проникли мы опять ночью в
Институт - оба саквояжа я принес с собой - и сдернули Петлю. Наутро я
опять побежал в библиотеку и убедился, что все в порядке. Ван Гог
восстановился, каждая энциклопедия уделяет ему не меньше полстраницы,
статей и даже монографий просто не сосчитать. А беднягу Паризо как корова
языком слизнула.
   Посоветовался с Кабюсом и пришел к выводу, что не надо гоняться сразу
за всем, а лучше привезти одну, но достаточно ценную вещь. Остановился на
"Едоках картофеля", которая в нашем времени оценивалась в целых двести
тысяч. Ход моих рассуждений был таков. Я опускаюсь в прошлое, приобретаю у
художника первую из его крупных картин и об этом он, несомненно, сообщит
брату как о замечательном успехе. В нашей современности произведение, само
собой разумеется, мгновенно исчезнет не только из галереи, где сейчас
находится, но изо всех альбомов и книг с репродукциями. Однако в истории
искусства оно остается как утраченное. Его будут упоминать все
исследователи, сожалеть, что оно было кем-то куплено и с той поры пропало.
Я же, вернувшись в наш век, сочиню сказку, будто нашел "Едоков" на старом
чердаке в доме дальних родственников.
   Кабюс возражать не стал, он взял у меня еще пятнадцать тысяч, сложил их
со своими, чтобы в течение ближайших недель создать избыток в
энергетическом резервуаре Института, а я уселся поплотнее за изучение
материала. Приобрел одно из последних изданий "Писем Ван Гога" и убедился,
что с "Едоками картофеля" все должно кончиться хорошо. С точки зрения
биографии художника это был один из наиболее тяжких периодов. За плечами
Ван Гога осталось уже тридцать лет прожитой жизни, за которые он ничего не
добился. У него, вполне взрослого мужчины, нет ни семьи, ни женщины, ни
друзей, ни своего угла и вообще никакой собственности. Он пробовал стать
продавцом в художественном магазине, но его выгнали, пытался сделаться
священником, но католический капитул маленького шахтерского городка
Боринаж пришел в ужас, услышав его проповеди. Девушка, его первая любовь,
переехала в другой город, как только он признался ей. Общество заклеймило
его в качестве ничтожества и неудачника. Родные стыдились его, старались
держать подальше от себя. 1883 год застает Ван Гога в маленьком местечке
Хогевен, на севере страны, где он решает полностью отдаться искусству и
научиться писать. В письмах к Теодору он, подавляя свою гордость, просит
оказать ему хоть чуть-чуть доверия, дать хотя бы капельку теплоты. Он
выкраивает на краски и бумагу из тех сумм, что брат посылает ему на хлеб.
Но при этом же он нередко становится в позу судьи и посвящает целые
страницы суровой критике современной ему живописи.
   Я даже увлекся этими письмами, что-то в них билось суровое и
величественное.
 
   В своих посланиях к брату и к художнику Раппарду Винсент подробно
рассказывает о своем замысле, об эскизах, о начале работы и о ее конце. По
книге получалось, что он закончил вещь в марте 1883 года, а 6-го апреля
послал ее Теодору в Париж. Значит, мне нужно было явиться к нему числа
3-го или 4-го, чтобы застать картину высохшей и транспортабельной.
   Перематериализовался в 1883 год я опять в Париже, на той же улице
Клиши, сразу пошел на вокзал, поездом до Утрехта, оттуда на Меппель,
каналом на Зюйдвальде, почтовой каретой до городишки Амстельланд и оттуда
пешком до Хогевена. Мне потребовалось около трех суток, чтобы преодолеть
пятьсот пятьдесят километров, и скажу вам, то были нелегкие километры.
Поезд еле тянется, маленькие вагончики дребезжат и стонут, на пароходе в
каюте не повернешься, в карету я вообще еле влезал. Повсюду мухи, а когда
они отступают, за тебя без передышки берутся клопы и блохи. Весна в тот
год запоздала по всей Европе. В своем времени я приготовил пальто
соответствующей эпохи, но в последний момент посчитал его слишком тяжелым,
в результате на солнце мне все равно было жарко, а как только оно
заходило, становилось холодно. И в другом смысле эпоха столетней давности
отнюдь не показалась мне курортом. В Париже 1895 года народ праздно
шатался, но, как я потом сообразил, это объяснялось воскресным днем и тем,
что я попал как раз на улицы, заселенные чиновниками. Теперь же стало
ясно, что люди работают, да еще как вкалывают. И все руками. Метельщик
метет, пахарь пашет, землекоп копает, ткач ткет, кочегар без отдыха
шурует, повсюду моют, стирают, выколачивают. Встают с восходом, ложатся с
закатом, и постоянно в хлопотах, в непрерывном движении, четырнадцать
часов работы считается еще немного. Это в наше время трудиться означает
трудиться головой. А там чуть ли не все на мускульной силе человека. Куда
ни глянешь, руки так и ходят.
   Добрался я до Амстельланда ближе к вечеру, отсюда до Хогевена
оставалось около трех километров. Я рассчитывал, что схожу к Ван Гогу,
куплю картину и как раз успею на обратную ночную почтовую карету.
   Местность была довольно унылая, одноцветная. Равнина, болота, изгороди
и больше, собственно, ничего.
   Дошагал до места, навожу справки о "господине, который рисует", мне
показывают какой то курятник на самой окраине. Стучусь, предлагают войти.
   Вхожу и сразу говорю себе, что больше трех минут я в этой яме не
выдержу.
   Духота, натоплено углем, сырость, грязь, копоть. Такое впечатление, что
тут и одному не поместиться как следует, однако в комнате целых шестеро.
Старик, который курит вонючую трубку, женщина с младенцем - его она держит
одной рукой, а другой умудряется тереть что то в деревянном корыте.
Старуха на постели, у стола мужчина, который медлительно прожевывает
что-то, и рыженький подросток - сидит чуть поодаль от других и смотрит в
окошко. Сидит на краешке скамьи, неестественно выпрямившись, как человек,
который здесь временно, который, пожалуй, везде временно. И все это не
столько освещено, сколько замутнено и отуманено желтым огоньком
керосиновой лампочки, подвешенной под низким черным потолком.
   Глаза поворачиваются ко мне, только мужчина за столом не поднимает от
миски тупого равнодушного взора. Спрашиваю, нельзя ли увидеть господина
Ван Гога.
   Минутное замешательство, подросток встает. Повторяю с раздражением, что
мне нужен художник Ван Гог. Все смотрят на меня недоуменно, молчание,
подросток делает неловкий жест, и вдруг я вижу, что это не подросток, а
взрослый. У него рыжая бородка, острые скулы, выпуклый широкий лоб с
большими залысинами и редкие, зачесанные назад волосы. Черты лица очень
определенные, резко очерченные. На мой взгляд, ему не тридцать, а все
сорок пять лет, только маленький рост, нелепая короткая курточка и
какая-то напряженная выпрямленность в осанке делают его похожим на
мальчишку.
   - Я Ван Гог, - говорит он и слегка кланяется.
   Здороваюсь, отрекомендовываю себя вымышленным именем.
   Он еще раз сдержанно кланяется.
   Оглядываюсь, положение какое-то нелепое. Я торчу посреди комнаты в
неудобной позе, не имея возможности выпрямиться, так как потолок слишком
низок.
   Непонятно, здесь заводить разговор или выйти на улицу, где уже начинает
темнеть.
   Ван Гог молчит, и остальные тоже.
   Откашливаюсь, говорю, что хотел бы посмотреть его рисунки и, возможно,
приобрести что нибудь.
   Ах, рисунки! Лицо Ван Гога мгновенно светлеет, оно по юношески
заливается краской.
   Что же, пожалуйста, с удовольствием! Он очень рад и польщен.
   Поспешно делает два шага в сторону, нагибается, лезет под старухину
постель, выныривает оттуда с ворохом бумаги и картонов. Выпрямляется, но
все это негде даже разложить, и он остается стоять так, глядя не на
хозяев, а на меня.
   Мужчина за столом неторопливо отправляет в рот ложку, встает, ставит
миску на подоконник. Что-то говорит старику. Вдвоем подходят к старухе,
она с трудом спускает ноги с постели. Старик накидывает ей на плечи
платок, и все трое выходят вон. Женщина скидывает с себя передник, положив
ребенка на скамью, споласкивает руки тут же в корыте, тряпочкой протирает
стол, прибавляет света в лампе, берет ребенка и садится с ним у печки. Все
молча и быстро.
   Территория освобождена, Ван Гог кладет свой ворох на стол. Он все еще
не предлагает мне сесть, смотрит на женщину. Та, будто почувствовав его
взгляд, поворачивается к нам, той же тряпочкой протирает табурет и
подталкивает к столу.
   Сажусь, наконец, и Ван Гог принимается показывать рисунки. Он совсем
переменился, напряженность исчезла, голубые глаза уже не так суровы, лицо
озарено.
   Рисунки выполнены главным образом тушью, некоторые на тонированной
бумаге, но больше на простой. Многие я довольно хорошо знаю. "Девочка
среди деревьев", "Рыбаки, встречающие барку", "Хогевенский сад зимой". Я
вспоминаю, что поскольку "Хогевенский сад" выполнен в двух вариантах, один
из которых через сто лет окажется в Будапештском Музее изящных искусств, а
другой в Нью-Йорке, между специалистами из обоих городов разгорится
ожесточенный спор относительно того, какой вариант знаменитого рисунка
является первым. Но до этого протечет еще десять десятилетий, а пока
художник, голодный и тощий, суетится у стола и тревожно, робко заглядывает
мне в глаза, стараясь понять, нравится ли хоть что нибудь.
   Он начинает говорить, задает вопросы, но не дожидается ответов. Его
несет, это фонтан, гейзер, лавина.
   Люблю ли я рисунки вообще?.. Лично он считает, что рисунок - основа
всякой живописи, хоть масляной, хоть акварельной. Только рисунок дает
свободу в овладении перспективой и пространством, причем эта свобода
оплачивается сравнительно низкой ценой, так как тушь и бумага стоят не так
уж дорого, если говорить о материальной стороне, в то время как даже за
акварельные краски нужно платить бешеные деньги. Он решил сначала набить
руку на рисунке и не раскаивается. Ему почти не пришлось учиться, он
только недолго ходил в мастерскую Ачтона Мауве в Гааге... кстати, от кого
я вообще услышал о нем и как нашел дорогу сюда в Хогевен? Если от Мауве
или тем более от Терстеха, то не надо с полным доверием относиться к тому,
что они сказали о нем. Терстех считает, будто он ленится работать с
гипсами, изучать художников-академиков и вообще рисует слишком быстро. Но
что касается изучения человеческого тела по гипсам, он вообще не верит в
это. Фигура крестьянина, который выкапывает репу из-под снега, не обладает
и не будет обладать классическими пропорциями. К таким вещам нельзя
подходить с салонной точки зрения, а надо набраться мужества и передать
тяжесть труда, который не передашь, если сам не будешь вылезать из
мастерской, не потащишь свой мольберт на пустошь, не пройдешь десятка
километров до подходящего места. Он так и делает и не может поэтому
согласиться с тем, будто ищет легкий путь. За каждым из его завершенных
рисунков стоят десятки эскизов, причем сделанных не только в комнате, а на
поле, в болоте и на лугу, когда пальцы мерзнут и с трудом держат карандаш.
Он старается не только изобразить пейзаж верно, но передать настроение.
Вот, скажем, этот "Сад в Хогевене". Может быть, здесь есть недостатки, он
сам отлично понимает, что это не совершенство, но с его точки зрения в
голых деревьях уловлен какой-то драматизм и выражено чувство, которое
овладевает человеком, когда он на голодный желудок, как всякий кресгьянин,
должен выйги и приняться за окапывание яблонь в дождь и ветер.
   Сейчас в моде итальянские акварельки с голубым небом и живописными
нищими - все сладкое, сахарное, приятное. Но он предпочитает рисовать то,
что видит, то, что вызывает у него скорбь, любовь, восхищенье и жалость, а
не такое, что понравилось бы торговцу картинами. Если хочешь изобразить
нищего, то нищета и должна быть на первом плане, а не живописность.
   Понимаете, он обрушил на меня все это, не позволяя вставить слова.
Одинокий в этой деревне, где ему не с кем было даже перемолвиться, он
теперь говорил, говорил к говорил, совершенно забывшись.
   Топилась печка, коптила лампа, поднимались испарения. Голова у меня
начала кружиться, я чувствовал, что могу просто свалиться тут же под стол.
Надо было все прекращать, я спросил, нет ли у него чего-нибудь, сделанного
маслом.
   Ах, маслом! Да, конечно! На лице его мелькнул легкий испуг, он понял,
что рисунки не понравились. Проворно сунул их под кровать, извлек
откуда-то из-за сундука возле окна груду холстов и картонов. Тут было три
пейзажа, но эскизных, две марины, несколько портретов.
   И снова принялся объяснять. Пусть мне не покажется, что вот в этом
пейзаже неестественный свет. Это говорит привычка видеть картины,
сделанные в мастерской. Большинство современных художников, не таких
прекрасных, как Милле, Коро или, скажем, Мауве (он восхищается Мауве, хотя
они и разошлись), а средних живописцев - очень любит свет, однако не
живой, не настоящий, не тот, что можно увидеть утром, днем или ночью среди
полей или, в крайнем случае, среди улицы. Большинство художников пишут в
мастерской, и поэтому свет у них одинаковый, холодно-металлический. Ведь в
мастерской можно работать только с 11 до 3 часов, а это как раз самое
пустое в смысле света время суток. Респектабельное, но лишенное характера
и апатичное. Он же старается работать непосредственно с натуры. У него,
правда, нет мастерской, но будь она, он поступил бы так же.
   Я жестом отверг пейзажи, и он перешел к портретам.
   - Видите, - говорил он, - у нас часто пишут человеческое лицо так, что
краски, положенные на полотне, имеют примерно тот же цвет, что и тело.
Когда смотришь с близкого расстояния, получается правильно. Но если отойти
немного, лица делаются томительно плоскими. Я же работаю так, что вблизи
это кажется несколько неестественным - зеленовато-красный цвет,
желтовато-серый или вообще не поддающийся определению. Но вот отойдите
сейчас немножко в сторону, и вы почувствуете верность, независимость от
краски, воздух в картине и вибрирующий свет. Вот встаньте, пожалуйста.
   Я встал, совершенно замороченный, и стукнулся башкой об потолок. Причем
довольно здорово.
   Ван Гог забегал вокруг меня, извиняясь.
   - Ну, хорошо, - сказал я, потирая ушибленное место, - а нет ли у вас
чего-нибудь поновее?
   Странным образом этот удар меня подбодрил.
   - Дайте мне какую-нибудь композицию. Покажите самое последнее.
   Он задумался на миг.
   - Да-да, сейчас. - Слазил снова под кровать и выпрямился с большим
пакетом в руках. - Вот это. Я собирался завтра послать ее брату в Париж. -
Он стал развертывать пакет, развернул и трепетно уставился на меня.
   "Едоки картофеля", как всем известно, изображают просто едоков
картофеля и больше ничего. По тем своим временам я вообще не мог понять,
зачем рисуются такие вещи. Другое дело, когда художник воссоздает на
полотне хорошенькую брюнеточку либо блондинку - обнаженные плечики, грудь,
полуприкрытая кружевом. Хорошо, если она при этом призывно смотрит на
зрителя или, наоборот, опустила глазки и загораживает грудь пухлой ручкой
- таковы были мои тогдашние требования к классическому искусству, если не
говорить об искусстве рекламы, где сюжету следует быть гораздо острее и
обнаженнее.
   Здесь же на полотне было семейство крестьян, собравшихся вокруг блюда с
картошкой. Они едят сосредоточенно, истово, ощущаются молчание и тишина.
   Лица грубые, усталые, руки тяжелые и корявые. Фон сделан почему-то
синим, лица картофельного оттенка, а руки у персонажей коричневые.
   Ван Гог заметил тень неудовольствия, скользнувшую по моей физиономии.
   - Понимаете, мне кажется, вещь сделана правдиво. Картина из
крестьянской жизни не должна быть надушенной, верно ведь? Я хотел
показать, что люди едят свою пищу теми же руками, которыми они трудились
на поле, и таким образом честно заработали свой хлеб. Цвет лиц может
показаться вам неестественным, но...
   Я поднял руку, прерывая его, сказал, что сам все это вижу. Картина мне
нравится, и я готов был бы приобрести ее для своей коллекции.
   Имейте в виду, что это была первая его работа, которую кто-то
соглашался взять, хотя за его спиной было уже около двухсот тщательных
рисунков и двадцать картин маслом. На миг Ван Гог стал бездыханным, потом
тихо переспросил:
   - Купить? Для вашей коллекции?
   Я кивнул.
   - Сколько вы за нее назначите?
   У него даже задрожали руки, он мучительно нахмурил брови и стал
прохаживаться у стола, делая по два шага в одну и в другую сторону. Он
смотрел в пол, долго что-то высчитывал, шепча про себя, потом поднял
голову.
 
   - По моему, начал он осторожно, - сто двадцать пять гульденов было бы
недорого.
   Или двести пятьдесят франков.
   - Двести пятьдесят?
   - Да... Видите ли, я считаю так - Он заторопился, объясняя. - На работу
затрачено примерно месяц, если говорить только о самом полотне. Чтобы
месяц существовать, мне нужна примерно половина этой суммы. Остальное -
холст и краски. Вы, может быть, думаете, что тут нету наиболее дорогих. Но
дело в том, что этот серый цвет составлен...
   - Отлично, - сказал я и поднялся, на сей раз втянув голову в плечи и
опасливо посмотрев на потолок. - Я плачу вам тысячу франков.
   - Сколько?
   - Тысячу франков.
   И тут мы вдруг услышали какое-то шевеление возле окна, а затем
отчаянный голос.
   - Нет! Так нельзя!
   Мы оба оглянулись. Женщина, о которой я совсем забыл, стояла
выпрямившись, - ребенок рядом на постели - и глаза у нее сверкали гневом.
   - Тысячу франков? Никогда!
   Вы понимаете, в чем дело. Эти крестьяне зарабатывали всей семьей
франков пятьдесят в месяц - вряд ли больше. Главным для них были хлеб,
одежда и топливо; Ван Гог же, который не производил ни того, ни другого,
ни третьего, казался здесь просто бездельником. Его занятие представлялось
им сплошным отдыхом - ведь карандаш много легче лопаты, которой они
ворочали по десять часов ежедневно. Женщина была просто оскорблена.
   Впрочем, собственная выходка ее уже смутила. Она побледнела, схватила
ребенка и, отвернувшись от нас, принялась нервно его подкидывать, хотя он
и так спал.
   Интересно, что и Ван Гог был ошарашен. Он покачал головой.
   - Нет-нет. Это слишком. Сто двадцать пять гульденов будет довольно.
   - Но я хочу заплатить вам тысячу франков. Вот, пожалуйста.
   Я вынул из кармана тысячефранковый билет, положил его на стол. Однако
художник отшатнулся от него, как от гремучей змеи.
   Черт побери, опять непредвиденная трудность! Идиотизм положения состоял
в том, что у меня было с собой только несколько десятков тысячефранковых
билетов и не стоящая упоминания мелочь в голландских гульденах. В Париже
нашего времени мне и в голову не пришло, что он спросит так мало. Деньги в
Европе конца прошлого столетия были очень дороги, и я прекрасно
представлял себе, что сейчас в Хогевене никто не сможет разменять такой
кредитки.
   Я попытался сунуть билет ему в руку, но он оттолкнул его, говоря, что
картина, мол, того не стоит, и он не позволит себе обманывать меня.
   "Не стоит" - представляете себе! Для меня она стоила больше, чем в его
времени можно было бы выручить и за этот домишко, и за весь жалкий городок!
   Она стоила больше организованной энергии, чем было заключено
человеческого труда в целой этой провинции Дренте со всеми ее железными
дорогами, торфяными болотами, строениями, каналами и полями. "Он не хочет
обманывать меня!" Хотел бы я доказать ему, что получу не в сто раз больше,
чем затрачиваю, не в тысячу, даже не в миллион. Что на деньги, вырученные
за "Едоков", мы с Кабюсом приобретем сады, воздвигнем дворцы и вообще
получим возможности, какие никому и не снились в его глухую, нищенскую
эпоху. Но заведи я такую речь, меня бы сочли сумасшедшим.
   Четверть часа я потратил, уговаривая его, и в отчаянии свалился на свое
сиденье.
   - Что же делать?
   Тогда он предложил сходить в городишко Цвелоо, где есть ссудная касса и
где даже ночью нам смогут разменять билет. До Цвелоо считалось миль
девять, как он сказал, и я понял, что уже не успею обратно в Амстельланд
на почтовую карету до канала. А это значило, что весь обратный путь до
Парижа придется проделывать в ужасающей спешке.
   Но выхода не было и мы пошли. На дворе стоял довольно ощутимый холод.
Ван Гог накинул мне на плечи свою куртку, говоря, что привык мерзнуть и
что ему ничего не станется.
   Надолго мне запомнилась эта прогулка.
   Когда мы вышли, над горизонтом как раз появился молодой месяц. Около
километра мы шагали аллеей с высокими тополями, потом по обе стороны
дороги раскинулась равнина, кое-где прерываемая треугольными силуэтами
хижин, сложенных из дерна, - сквозь маленькое окошко обычно виден был
красноватый отсвет очага. В лужах на дороге отражались небо и луна, через
некоторое время справа простерлось черное болото, уходящее в
бесконечность. Пейзаж весьма монотонный, чтоб не сказать тоскливый, но Ван
Гог находил в нем всяческие красоты, на которые указывал мне.
   Он был очень воодушевлен своим первым в жизни успехом. Покончив с
красотами, он принялся рассказывать о крестьянах, у которых снимает угол,
и поведал мне, что эти люди, хотя необразованны, но добры, тактичны и
по-своему благородны. Очень он хвалил старуху - мать молодой женщины,
рассказал, что еще совсем недавно она работала наравне с другими в поле и
только в самое последнее время ее свалила воспалившаяся грыжа. Операция у
амстельландского врача, по его словам, стоила целых двести франков, а у
старухи было накоплено только пятьдесят, которые она намеревалась оставить
после себя на похороны.
   Мы шагали и шагали, он заговорил о том, что лишь у шахтеров в Боринаже
и здесь у крестьян встретил по-настоящему человеческое отношение к себе -
так, например, старуха в отсутствие молодых дала ему однажды миску молока.
Да и другие члены семьи вовсе не мешают ему работать, хотя и не понимают
смысла и цели его занятия. Дом в полном его распоряжении - если б не малые
его размеры, он представлял бы собой превосходную мастерскую.
   Разделавшись со своим настоящим, Ван Гог перешел к прошлому. Общество
так называемых порядочных людей отвергло его. Его презирают и говорят,
.будто он дерзок, скандален, неуживчив и сам добивается одиночества. Ему
вменяют в вину, что он всегда отстаивает собственную точку зрения, даже
то, что, когда какой-нибудь важный господин подает ему, здороваясь, не всю
руку, а только палец, он, Ван Гог, в ответ поступает так же, забывая о
разнице в общественном положении. Даже здесь его не оставляют в покое.
Вскоре после приезда местный священник посоветовал ему меньше общаться с
людьми, как он выразился, "низшего круга", а когда он, Ван Гог, не
послушался, тот запретил прихожанам позировать для рисунков и картин.
   Он говорил, говорил - опять у меня стало мешаться в голове от этого
непрерывного потока.
   Вдруг он замолчал, довольно долго шагал, не произнося ни слова затем
остановился, взял меня за руку и посмотрел мне в глаза.
   - Вы знаете, - сказал он тихо и проникновенно - сегодня был тяжелый
день. В такие дни хочется пойти навестить друга или позвать его к себе
домой. Но если тебе некуда пойти, и никто к тебе не придет, тебя
охватывает чувство пустоты и безнадежности. Вы добрый человек, вы
благородный человек. Если даже нам не придется увидеться в жизни, я всегда
буду помнить о вас и в трудные мгновенья повторять себе: "Я хотел бы быть
таким, как он".
   С этими словами мы двинулись дальше.
   Тем временем километр за километром оставались позади, а Цвелоо все не
было видно. Когда мы только выбрались из духоты крестьянского дома на
свежий воздух, я глубоко вздохнул несколько раз, прочистил легкие и опять
почувствовал себя крепким, готовым на все. Снова каждый тренированный
мускул играл, при каждом шаге оставался неизрасходованный запас энергии, и
я даже сдерживал себя, чтоб не обогнать низкорослого спутника Из-за
нереальности этой ситуации - я в XIX веке ночью, в степи - мне делалось
смешно. Думалось о том, что вот я шествую рядом с Ван Гогом, которому
суждено позже стать гением и всякое такое. А вместе с тем он маленький и
хилый, я же большой, сильный, ловкий. Захоти я пихнуть его как следует,
никто в мире не помешает мне, он отлетит, пожалуй, шагов на десять.
 
   Но эта чертова дорога оказалась не такой уж легкой. Понимаете, одно
дело, когда ты пробегаешь стометровку по специальной эстроновой дорожке в
комфортабельном спортивном зале или когда вышагиваешь по туристской тропе
- на тебе пружинящая обувь и почти невесомая одежда. Тут же я был наряжен
как чучело, а тяжеленные ботинки висели на ногах, словно колодки. Не знаю,
существовало ли там какое-нибудь покрытие, на той дороге, во всяком случае
начало пути мы проделали по грязи. Потом подморозило, грязь чуть
затвердела, начала проминаться под подошвой, идти стало повеселее. Однако
еще позже грязь затвердела совсем, но сохранила при этом все неровности.
Сделалось невозможным удобно ставить ногу - то проваливается носок, а
пятка оказывается высоко, то наоборот. Миновал час, я взялся высчитывать,
сколько же это будет километров - девять миль. У меня было впечатление,
что миля меньше километра. Затем вдруг я вспомнил где-то мне попавшуюся
таблицу перевода старинных мер длины в наши и покрылся холодным потом. В
одной миле тысяча шестьсот девять метров. Всего, значит, до Цвелоо
километров пятнадцать, а за нами пока осталось меньше половины. Еще через
час я еле волочил ноги, совершенно раскис и размяк.
   А Ван Гог по всем признакам был свеж как огурчик. После недолгого
молчания он опять заговорил, то и дело останавливался, чтобы полюбоваться
звездами или всмотреться на горизонте во что-нибудь такое, чего я и
разглядеть не мог, бегом догонял меня, отходил в сторону, пробуя, как
вспахана земля, и так далее. Ему подобные концы были впривычку, он, может
быть, ежедневно проделывал еще больший путь с мольбертом и тяжелым ящиком
с красками. И вскоре я сообразил, что, пихни я его действительно, в
сторону отлетел бы скорее кто-нибудь другой, а не он.
   Не помню, как уж мы добрели до этого городишки, где я предоставил Ван
Гогу все хлопоты, а сам уселся на ступени у входа в ссудную кассу, вытянув
гудящие ноги.
   Обратный путь был еще ужаснее. При свете звезд, поскольку луна зашла,
Ван Гог вгляделся в мое лицо, участливо осведомился, здоров ли я, и
предложил опереться на его плечо. Так я и сделал, он, можно сказать, почти
доволок меня до дому.
   Хижина оказалась пустой, хотя и натопленной, - хозяева ушли ночевать к
родственникам. Старухина постель была застелена свежими простынями. Ван
Гог сказал, что это для меня, а сам улегся на деревянной скамье. Но,
во-первых, на короткой кровати мне пришлось сложиться чуть ли не в восемь
раз, а во-вторых, мутили голову спертый воздух, всяческие непривычные
запахи, да скрип и шевеленье за стеной, где в хлеву помещалась корова.
Из-за духоты мне делалось дурно, я несколько раз выходил на улицу, но там
моментально замерзал. Забыться удалось только под утро, но в семь часов
Ван Гог заботливо разбудил меня, поскольку помнил, что мне надо в
Амстельланд на дилижанс.
   Позавтракали миской молока, что была, вероятно, пожертвована той же
старухой. Ван Гог вскользь заметил, что попробует поговорить с доктором
относительно операции, - слова, которым я напрасно, как позже выяснилось,
не придал значения. "Едоков картофеля" он положил на стол, рылся затем
несколько минут в своих рисунках, вынул два больших и сказал, что дарит их
мне. То были "Хогевенский сад" и "Степь с деревьями" - оба пятьдесят
сантиметров на сорок. И, вы знаете, я не взял. То есть у меня не было
сомнений, что за каждый заплатят по две тысячи, но я представил себе
жадную рожу Кабюса и решил, что такого дополнительного удовольствия этому
жулику не доставлю.
   Я был совсем разбит, развинчен - впору брать каждую ногу в отдельности
и перестав-лять. Ван Гог, видя мое состояние, разволновался, побежал в
деревню и вскоре вернулся, с торжеством объявив, что уговорил одного
крестьянина подвезти меня три четверти пути,- понимаете, с транспортом
было в этот момент очень нелегко, шли весенние полевые работы.
   В Париж к месту вызова я поспел вовремя. Из Камеры вывалился прямо на
Кабюса, разговаривать с ним не стал, дополз до такси на карачках и
полуживой - к себе, пробыв, таким образом, в прошлом столетии всего неделю.
   Но, как вы понимаете, бодрящие ванны, суг-массаж и всякое прочее делают
чудеса. Отмылился, отскребся, оттерся, проспал восемнадцать часов на
воздушном матрасе слабой вибрации и на утро вторых суток почувствовал себя
человеком. Теперь уверенность в успехе у меня была полная. Наклеил этакие
провинциальные усишки, напялил длинные штаны чуть ли не до колен и двинул
в художественный салон. Но не на бульвар Сен-Мари, где меня все же могли
узнать, а в другой, на Монмартре. Вхожу, напускаю на себя простецкий вид,
наваливаюсь пузом на прилавок и жду, пока меня заметят.
   Заметили, спрашивают, что мне угодно.
   - Да, так, - говорю, - был у тетки под Антверпеном, на чердаке попалась
картина. Вроде, какая-то старая. Изображено, как люди в древности ели
картошку. -Сам развертываю картину и поворачиваю к свету. - Тут подписано
"Винсент Ван Гог". Мне художник не известен, скорее всего современник
этого, как его... Леонардо да Рафаэля. Вот я и подумал, что может быть кто
заинтересуется.
   Ожидаю услышать возгласы удивленья, радости, но присутствующие глядят
на меня с иронией. Один из продавцов берет картину в руки.
   - Да, в самом деле подписано "Ван Гог". Пожалуй, такому сюжету подошло
бы название "Едоки картофеля".
   Чешу в затылке, отвечаю, что и сам бы ее так назвал.
   Продавец поворачивает вещь обратной стороной к себе.
   - Смотрите, тут и дата проставлена. "Март 1883". Все точно, как в его
письмах к брату, - первый вариант известнейшего произведения.
   - Неужели? - спрашиваю. -Я даже как-то не посмотрел с той стороны.
Значит, 1883 год. Выходит, что он жил после этого Да Леонардо.
   Второй продавец берет "Едоков" из рук первого и протягивает мне.
   - Возьмите. Не стоит даже проверять на подлинность. Этой картины не
существует. Есть только копия, сделанная по памяти в 1888 году.
   - Как не существует? С чего же он тогда делал копию?
   - А вы почитайте "Письма". Можете у нас приобрести экземпляр... Эй,
куда же вы! Послушайте, у вас левый ус отклеился!..
   Дома хватаю свой томик "Писем", начинаю судорожно листать.
   "Дорогой Тео, никогда я еще не начинал год с более мрачными
перспективами и в более мрачном настроении. На дворе тоскливо: поля -
черный мрамор с прожилками снега; днем большей частью туман, иногда
слякоть..."
   Дальше, дальше! Это я все знаю.
   "...Боюсь, что я сделался для тебя уж слишком тяжелым бременем..."
   Дальше! Где-то здесь должно быть упоминание о будущей картине... Ага,
вот оно!
   "Едоки картофеля" закончены, картина уже высохла, послезавтра посылаю
ее тебе..."
   Это было написано 3-го апреля, а на другой день к Ван Гогу постучался
незнакомец, то есть я, и купил "Едоков". Значит, в следующем письме будет
отчет об этом великом событии.
   Я чуть помедлил прежде, чем перевернуть страницу. Перевернул,
вчитался...
   "Тео, я сжег картину!
   Это произошло три дня назад. Вдруг пришла минута, когда я понял, что не
был в этой вещи до конца самим собой. Труд целой зимы пропал, я сожалею о
своем поступке, но, правда, не очень, так как многому научился. В
частности, добиваться того, чтобы красно-желтый цвет смотрелся светлее,
чем белый, который я стал делать, смешивая, скажем, парижскую синюю,
киноварь..."
   Потом идет о красках, а затем такие строчки: "У нас в домике радостное
настроение. Я не писал тебе, что мать моей хозяйки, пожилая женщина по
имени Вильгельмина, тяжело болела последнее время. Так вот, недавно ее
удалось устроить на операцию...
   Было еще одно весьма странное и отрадное происшествие, о нем я расскажу
тебе при встрече, когда ты, как было обещано, приедешь навестить меня..."
   Вы понимаете, что сделал этот филантроп? Проводив меня в Амстельланд,
он зашел к тамошнему доктору и, чувствуя себя богачом, отдал двести
франков на операцию для старухи. Скорее всего импульсивно. Затем
возвращается домой, и ему приходит в голову, что он, живущий целиком на
содержании брата, не имел права так поступать. Ван Гогу делается стыдно.
Он чувствует, что не может написать Теодору, что истратил первые
заработанные им деньги, и, объясняя, почему не выслана картина, он
сообщает, что уничтожил ее. Но при этом оставляется лазейка: "Расскажу
тебе при встрече". Скорее всего, он и рассказал все Теодору, когда они
увиделись, однако разговор не вошел в историю искусства, остался нигде не
зафиксированным...
   Он солгал, потом - я в этом уверен - признался, и конец. Но для меня-то
штука обернулась иначе - попробуй, докажи, что предлагаешь подлинную вещь,
когда в письме черным по белому значится "сжег"!
   Если вы думаете, что я приуныл, это не так. Прикинул, что Временные
Петли действуют около двух лет, но пока не слышно, чтоб неожиданно
возникли крупные состояния. Ладно, говорю себе, у меня есть возможность
путешествовать в прошлое, да к тому же я стал специалистом по Ван Гогу.
   Ослом надо быть, чтоб не использовать сложившихся обстоятельств. На
ошибках учимся.
   Пошел прежде всего к Кабюсу, объяснил, в чем дело, и потребовал, чтоб
мы снова сняли Петлю. Он в панике, стонет, что многим рисковал, теряет
последние сбережения. Сказал, что лучше бы ему сговориться с кем-нибудь
другим, поскольку со мной, вероятно, ничего не выйдет. Я ответил, что сам
могу столковаться, с охранником, например, который пропускал нас уже три
раза. Кабюса это привело в чувство. Понимаете, завиток-то мне нужно было
сдернуть, чтоб "Едоки" Ван Гога опять появились в мире. Ведь чем больше
известно его картин, тем ярче слава и дороже будет привезенное мною. Кроме
того, хотелось, чтобы первое посещение перестало существовать - он начнет
еще что-нибудь спрашивать, я не буду знать, как отвечать, и в каком духе.
   Теперь я уже решил вооружиться по-настоящему. Связался прежде всего со
швейцарской фирмой "Альпенкляйд", которая, помните, создала новую одежду
для альпинистов - человека обливают составом, образуется пленка, через нее
кожа дышит, помехи движеньям нет, и можно хрястнуться в тридцатиметровую
пропасть, не получив даже синяка. Пленка гнется на суставах только в
определенных направлениях и при этом тверда, как сталь. Панцер-кляйдунг,
или "ПК", имела большой успех, а после они приступили к выпуску "ТК", то
есть термической одежды. Ткань сделана из специальных нитей, а энергия
берется от цезиевой батарейки размером в спичечный коробок. Надел,
поставил, допустим, на пятнадцать градусов, а дальше xoть трава не расти,
потому что регулировка происходит автоматически - в холодную погоду нити
согревают, в жару наоборот. Ну, запасся, естественно, всякими снадобьями
против клопов с блохами, деньгами - не только тысячефранковыми билетами, а
и помельче.
   Интересно было готовиться. Прежние махинации я совсем забросил, в
Институт заглядывал довольно часто и там примелькался. Встретишь в пустом
коридоре какого-нибудь согбенного седобородого академика: "Здра-сте -
здрасте, как дела? Да, ничего, спасибо". Я иду своей дорогой, он семенит
своей - вроде так и надо. Только, бывает, оглянется с легким недоумением,
сам смутится этой оглядки и на другой раз первым кидается здороваться.
   Пока Кабюс возился с возмещением энергии, я почитывал материалы по той
эпохе. Задача, собственно, осталась прежней, только я намеревался принять
меры, чтобы покупка обязательно отразилась в переписке.
   Но вот настает долгожданный день, вернее вечер. Толстяк-охранник в
вестибюле понимающе подмигивает нам, и я влезаю в Камеру. Мною был теперь
избран июнь 1888 года. Художник живет в небольшом городке Арле на юге
Франции, и к нему еще не приехал Гоген - я догадывался, что после
появления друга Ван Гогу будет не до меня. План мой был таков. Одну
картину покупаю у Теодора в Париже, но так, чтобы он Винсента попросил
прислать ее из Арля. Затем еду к самому художнику и там устраиваю такую же
штуку. Мол, то, что я вижу, меня не устраивает, пусть он напишет брату
относительно одного-двух полотен из старого. В результате в обе стороны
полетят запросы, подтверждения, все будет включено затем в "Письма",
ситуация с "Едоками" не повторится.
   Путешествие мы с Кабюсом рассчитали на три недели. Побывал на
Монмартре, посмотрел в той первой "Мулен-Руж" их прославленную танцовщицу
Ла Гулю, которую Тулуз-Лотрек рисовал, о которой стихи сочиняли, - так,
ничего особенного... Тут же выяснилось, что в программе приобретения
картин придется переставить компоненты. Я хотел начать с Теодора, который,
как мне было известно, в это время получил место директора художественной
галереи в фирме "Буссо и Валадон". Пошел туда, но его не оказалось - как
раз уехал к Иоганне свататься. Из ван-гоговских вещей там висели только
"Цыганские повозки"-и то в самой глубине последнего зала, в углу. Картина
была слегка запылена.
   На третий день пошел на Орлеанский вокзал, сел в поезд. До Арля
тащились со скоростью двадцать километров в час. Стояла жарища, но я в
своей "ТК"
   благодушествовал. Остались позади Невер, Клерман, Ним. В восемь утра
вторых суток пересекли Рону...
   Понимаете, мне было, конечно, ясно, что Ван Гог переменился за те пять
лет, что разделяли городок Хогевен и Арль Я-то метнул себя тогда из
прошлого в комфортабельный 1995-й, а он остался на торфяной равнине, в
холоде и нищете, чтоб продолжать жестокую борьбу. И продолжал. Из
Хогевена, гонимый одиночеством, он переезжает в Нюэнен. Ему страстно
хочется, чтоб у него была подруга, семья. В то время, как многие в ту
бедную эпоху боятся иметь детей, он пишет брату, что боится не иметь их.
Еще раньше была история с уличной женщиной, больной, беременной, которую
он взял к себе, чтобы ее перевоспитать. Но из этого ничего не вышло,
только прежние знакомые окончательно от него отвернулись. Теперь в Ван
Гога влюбляется дочь соседей по Нюэнену Марго Бегеманн. Винсент тоже
любит, но родители запрещают Марго встречаться с ним, и девушка принимает
яд. С надеждой на личное счастье покончено, остается только искусство. Ван
Гог отправляется в Антверпен, чтобы попасть в среду художников. Нет
мастерской, он работает на улицах. Не на что нанимать натурщиков, он
договаривается, что сначала нарисует чей-нибудь портрет - моряка, солдата,
уличной девушки, а потом в качестве гонорара сделает этюд уже для себя. От
постоянного недоедания у него пропадает аппетит, порой он не может есть.
Ван Гогу удается поступить в Академию художеств, но через три месяца его
вынуждают покинуть ее стены - рисунки Винсента решительно не похожи на то,
чему учат преподаватели.
   Несколько поправляются дела у Теодора, он дает брату возможность
приехать в Париж. Винсент начинает учиться в мастерской Кромона, но за
исключением Тулуз-Лотрека никто не подходит посмотреть, что у него
получается.
   Окружающим он кажется сумасшедшим, когда в самозабвении бросает краски
на картину с такой энергией, что дрожит мольберт. За два года в столице
Франции Ван Гот создает более двухсот картин - это к тем двум сотням, что
были написаны в Голландии, - но каждая выставка для него провал, и до сих
пор не продано ни единого полотна, подписанного его именем. Решив,
наконец, что Париж не принял его, Винсент измученный уезжает в Арль.
   Повторяю, я знал и это, и то, что художник просто постарел.
   Но все равно я не ожидал такого, разыскивая дом и поднимаясь в комнату,
которую он снимал.
   Ван Гог сидел за мольбертом, он нехотя поднялся, держа в руках палитру
и кисть.
   Пять лет пронеслись над ним, подобно раскаленному ветру, и выжгли в его
внешности все молодое.
   Его волосы отступили назад, совсем обнажив выпуклый лоб. Глубокие
морщины шли от крыльев носа к кончикам рта, щеки совсем провалились,
азиатские скулы стали острее, придавая его лицу что-то жестокое,
фанатичное. Борода и усы были запущены, видимо, он перестал следить за
своей внешностью.
   В глазах, которые смотрели на меня из-под нахмуренных бровей, читалось
упорство отчаяния.
   Я сказал, что хотел бы познакомиться с его картинами и готов купить
что-нибудь.
   Недовольный тем, что его оторвали от работы - перед ним на маленьком
столике был натюрморт с подсолнухами в майоликовой вазе, он постоял, как
бы приходя в себя, швырнул на подоконник кисть с палитрой, вынул из
стеллажа несколько холстов, натянутых на подрамники, раскидал их по полу и
отошел к раскрытому окну, сунув руки в карманы.
   Я, честно говоря, не ожидал этой холодности. Мне думалось, он примет
меня за благодетеля, станет, как в предшествующее посещение, уговаривать,
объяснять.
   Но ничего такого не было. Он начал тихонько насвистывать какой-то
мотив, оборвал и принялся затем постукивать пальцами по раме. Я заметил,
что он стал теперь шире в плечах и при этом не огрузнел, спина осталась
деревянно выпрямленной.
   Ван Гог повернулся неожиданно, перехватив мой взгляд, и я опустил глаза
к полотнам. Смотреть, собственно, мне было нечего, я их и так знал.
   - Ну, что же? - спросил он. - Не нравится?.. Тогда, как угодно.
   - Нет-нет,-ответил я. - Выбор сделан. - Это вырвалось у меня
непроизвольно. Вдруг почувствовал, что не могу мурыжить его тем, что здесь
закажу вещь, хранящуюся у брата, а уже из Парижа попрошу прислать
что-нибудь из того, что он мне сейчас показывает.
   - Выбрали?.. Какую же?
   Я показал на "Сеятеля".
   - Вот это?..
   Он взял подрамник обеими руками, перенес ближе к свету, поставил на пол
у стены и вгляделся. Лицо его потеплело, как у матери, которая смотрит на
собственное дитя. Затем отвернулся от картины и сказал с вызовом.
   - Я ценю свои вещи не слишком уж дешево. Например, эта стоит тысячу
франков.
   Правда, немногим дороже кровати, за которую просят семьсот.
   Тут только я заметил, что в комнате нет кровати. В углу валялся
свернутый матрац.
   Он расценил мое молчание по-своему и горько усмехнулся.
   - Да, некоторые воображают, что занятия живописью ничего не стоят
самому художнику. На самом деле с ума можно сойти, когда подсчитываешь,
сколько надо потратить на краски и холст, чтоб обеспечить себя
возможностью непрерывной работы на месяц. Вы не думаете, я надеюсь, что
такая вещь создается без размышлений, без поисков, без предварительных
этюдов. Когда человек способен написать картину за три дня, это вовсе не
означает, что лишь три дня на нее и потрачено Истрачена целая жизнь, если
хотите. Садитесь за мольберт, если вы мне не верите, и попытайтесь
гармонизировать желто-красный с лиловым. Конечно, когда композиция готова,
то, что на ней есть, может показаться само собой разумеющимся. Так же
говорят о хорошей музыке либо о хорошем романе, которые будто бы обладают
способностью литься сами собой. Однако представьте себе положение, когда
ни картины, ни симфонии еще нет, когда их надо еще создать, а композитор
или живописец берется за труд, отнюдь не уверенный, что избранное им
сочетание вообще в принципе возможно...
   Одним словом, тысяча, и разговаривать больше незачем.
   Я откашлялся, чувствуя невольную робость, и сказал, что цена мне
подходит.
   - Подходит? И вы готовы заплатить?
   - Да.
   - Заплатить тысячу франков? - Некоторое время он смотрел на меня, затем
пожал плечами. - Почему?
   - Вы же спросили тысячу. Вещь мне нравится.
   Он прошелся по комнате и остановился у картины.
   - Да, ей отдано много. - Затем в глазах его появилась тревога,
мгновенно сменившаяся гневом. - Скажите, это не шутка? Здесь есть любители
развлечься.
   Если вы пришли за этим, мне некогда. Я работаю.
   - Ни в коем случае. - Я подошел к столику возле мольберта, вынул из
кармана бумажник, отсчитал десять стофранковых билетов. Кроме того, -
сказал я, - меня заинтересовала еще одна вещь в Париже, в галерее Буссо.
Если вы соблаговолите написать письмо, чтоб ее прислали, я мог бы
подождать здесь в Арле.
   Опять был вынут бумажник, и я отсчитал еще пятьсот.
   Подозренье на его лице постепенно сменилось недоумением, а затем
растерянностью. Он несколько раз перевел взгляд с меня на деньги и обратно.
   - Слушайте! Кто вы такой?
   Я был подготовлен к этому вопросу и стал плести, будто действую не от
себя, а по поручению богатого негоцианта из Сиднея, моего дяди. Негоциант
дважды был в Париже - в прошлом и позапрошлом годах, имеет там знакомых
художников, много слышал о самом Ван Гоге и его брате. Ему известно, что
публика пока не признает новое направление, но у него свой вкус.
   - Как его имя?
   - Смит... Джон Смит.
   - Не помню. - Ван Гог покачал головой. Джон Смит... Ну, ладно. - Он
подошел к столику, нерешительно взял деньги, выдвинул ящик и положил туда.
Посмотрел на меня, и этот взгляд, неожиданно робкий, на миг напомнил мне
прежнего Ван Гога. Он отвернулся к стене, голос его звучал глухо:
   - Как странно. О таком я мечтал долгие годы - писать и иметь
возможность зарабатывать этим на жизнь. Вот оно пришло, и я не могу
обрадоваться. Но почему?
   Он тряхнул головой.
   - Я сегодня же напишу в Париж. А теперь извините... Вы, наверное,
остановитесь в "Сирене". Мы могли бы увидеться вечером.
   Городишко был пуст, солнце разогнало всех по домам. Я снял себе комнату
в гостинице как раз над тем самым залом, который Ван Гог вскоре должен был
изобразить на картине "Ночное кафе". Несколько часов провалялся на
постели, отгоняя от себя мух, и когда жара спала, спустился на первый этаж.
   Ван Гог сидел неподалеку от винной стойки. Я подошел. Вид у него был
ожесточенный, он злобно ковырял вилкой в тарелке с макаронами.
   Я спросил, как здесь готовят, и он гневно отбросил вилку.
   - Мне долго пришлось жить нерегулярной жизнью, у меня вконец испорчен
желудок. Если бы я ел хороший крепкий бульон, я бы поправился. Но тут, в
городских ресторанах, никогда не получишь того, что надо. Хозяева ленивы и
готовят только не требующее труда-рис, макароны. Даже когда заказываешь
заранее, у них всегда есть отговорка, что забыли или что на плите не
хватает места. И постоянно обсчитывают.
   Я заказал вина. Хозяин, толстый, с одутловатым белым лицом, принес его
только минут через пять. Ресторан постепенно наполнялся. За столиком, где
собрались игроки в карты, началась пьяная ссора.
   Ван Гог презрительно усмехнулся.
   - Человечество вырождается. Я сам прекрасное подтверждение этому - в
тридцать пять лет уже старик. Одни работают слишком много - крестьяне,
ткачи, шахтеры и бедняки вроде меня. Этих гнетут болезни, они мельчают,
быстрее старятся и умирают рано. А другие, как вон те, стригут купоны и
деградируют от безделья. Но так не может продолжаться. Слишком много
тяжелого сгустилось, должна грянуть гроза. Хорошо хоть, что некоторые из
нас не дали себя одурманить фальшью нашей эпохи. Это поможет грядущим
поколениям скорее выйти на свободный, свежий воздух.
   Мы выпили, и он осмотрелся.
   - Интересно, кто придумал сделать здесь эти красные стены. Комната
кроваво-красная и глухо-желтая с зеленым биллиардом посредине. Получается
столкновение наиболее далеких друг от друга оттенков. Иногда мне кажется,
что тут можно сойти с ума или совершить преступление... В человеке
намешано так много, хотелось бы все это выразить, передать, но теперь я
боюсь, что не успею. Ваш дядя знает, как существуют непризнанные художники
в Париже. Я нажил там неврастению. Страшная штука плохое здоровье. Из-за
него я не восстаю больше против установленного порядка. И не потому, что
смирился - просто сознаю, что болен, что нет сил, и они уже больше не
придут.
   Я расплатился за вино, мы встали и, разговаривая, прошли через город к
полям. Дорогой он сказал, что уже отправил письмо и что, если оно застанет
брата на месте, посылка с картиной прибудет через шесть дней.
   Солнце спускалось, перед нами было море пшеницы, а справа зеленели сады.
   - Конечно, сейчас мне прекрасно работать, - сказал Ван Гог - Это все
благодаря брату. Никогда раньше я не жил в таких условиях, и если ничего
не добьюсь, это будет только моей виной. Здесь удивительно красивая
природа.
   Посмотрите, как сияет небосвод... И этот зеленовато-желтый дождь
солнечных лучей, который струится и струится сверху на все... А кипарисы с
олеандрами какие-то буйнопомешанные. Особенно в олеандрах немыслимо
закручена каждая веточка и группы ветвей тоже. У меня два раза было, что,
выбравшись на этюды, я терял сознание от нестерпимой красоты.
   Ван Гог позволил себе отдохнуть в тот вечер, мы еще долго бродили.
Часто он совсем забывал о моем присутствии, затем, вспомнив, обращался ко
мне с каким-нибудь малозначительным замечанием, задавал вопрос и не
выслушивал ответа, углубляясь в себя.
   Вообще, в нем была теперь какая-то отрывистая гордость, чуть
презрительная и разочарованная. Как будто он знал себе цену, но потерял
надежду убедить мир в чем-нибудь. Тогда в Хогевене Ван Гог не был уверен,
что его произведения хороши, но полагал, что упорный труд позволит ему
добиться успеха. В Арле стало наоборот. Он твердо знал, что стал настоящим
художником, но уже не верил, что его когда-нибудь признают.
   Правда, получив от меня крупную по тем временам сумму, он начал
оттаивать и меняться удивительно быстро. Купил себе кровать, правда, не за
семьсот, а подешевле, за четыреста франков. Нанял женщину, которая стала
готовить ему.
   И продолжал работать с ожесточением, какого я отродясь не видел. С утра
ящик с красками - в одну руку, подрамник - в другую, мольберт - за спину,
и на этюды. А в комнате его можно было увидеть только с палитрой и
кистями, как будто он не спал, не ел никогда.
   Посылка от брата, между тем, все не шла. Мне оставалось только ждать,
от скуки я несколько раз увязывался с Ван Гогом в его походы. Исподволь я
начал ему симпатизировать, мне хотелось исправить некоторые уж слишком
очевидные недостатки в его манере писать. Но из этого ничего не вышло.
   Однажды, например, я сказал, что роща на заднем плане этого этюда вовсе
не такова по цвету, какой он ее сделал, и что никто никогда не видел
таких, как у него, завинченных деревьев и завинченных облаков.
   Он спросил, выпадает ли роща из общего фона того, что он делает. Когда
я признал, что из его фона не выпадает, он объяснил:
   - Начинаешь с безнадежных попыток подражать природе, все идет у тебя
вкось и вкривь. Однако наступает момент, когда ты уже спокойно творишь,
исходя из собственной палитры, а природа послушно следует за тобой...
   Наконец, на исходе второй недели, когда я уже начал дрожать, Ван Гога
разыскал посланный с почты мальчик. Пять сотен франков были присоединены к
первым полутора тысячам, и вечером мы отправились в "Сирену". Ван Гог был
очень оживлен, показал мне письма от Гогена, сказал, что ожидает его
теперь в Арль. Он спросил, нет ли среди знакомых дяди такого человека,
который тоже заинтересовался бы произведениями импрессионистов. Я ответил,
что это не исключено, и глаза его зажглись. Он заговорил о том, что, если
бы удавалось продавать хотя бы по три картины в год, он мог бы обеспечить
не только себя - ему лично не надо так много, - но и снять маленький дом,
где найдут приют и другие бедствующие художники, которые нередко от нищеты
кончают с собой или попадают в сумасшедший дом. Планы роились, дошло до
того, что будет открыта собственная небольшая галерея в Париже, которой
может руководить Теодор, что торговля картинами будет вырвана из рук
коммерсантов и подлинное искусство начнет распространяться в народе.
   Мы осушили три бутылки дрянного вина, ресторан уже опустел, хозяин
сонно поглядывал на нас, опрокидывая стулья на столики. Ван Гог умолк,
вгляделся мне в лицо и тихо-тихо спросил:
   - Скажите, а это правда?
   - Что именно?
   Он сделал жест, обводя зал, где половина газовых рожков была уже
погашена.
   - То, что сейчас происходит... Вы появились так внезапно. Ваш приезд
так неожидан и так выпадает из всего, что было до сих пор. Мне сейчас
вдруг показалось, что деньги, полученные от вас, могут неожиданно
исчезнуть, и все останется, как прежде... Понимаете, конечно, я не великий
художник, у меня не было возможности учиться рисовать и не хватало
таланта. Но с другой стороны, вряд ли есть еще человек на земле, кто до
такой степени не имел бы ничего, кроме искусства. Я не помню спокойного
дня в своей жизни. Дня, чтоб меня не мучили угрызения совести перед
братом, на плечах которого я повис тяжкой ношей, чтоб меня не терзал голод
либо необходимость платить за жилье, невозможность купить красок или
нанять натурщика. Ведь не может быть, чтоб такая преданность ничего не
стоила и никем не была оценена?
   Черт возьми! Вы знаете, он оказался настоящим провидцем. Деньги,
полученные им от меня, действительно исчезли, все стало, как прежде,
потому что мне пришлось третий раз снять Петлю.
   Но по порядку. Я вернулся из Арля в Париж 25-го, в тот же вечер я
пришел на место вызова и благополучно вынырнул к себе. Опять всевозможные
ванны, массажи. Заглядываю в "Письма", там все в порядке. Перелистываю
монографию о Ван Гоге, убеждаюсь, что тут тоже появились изменения.
Сказано, что в июне 1888 года в Арль приехал молодой иностранец, купил у
художника две картины и несколько рисунков, след которых, к несчастью, с
тех пор затерян. С "рисунками" исследователь ошибся. Я забыл вам сказать,
что в последний вечер Ван Гог набросал мой портрет карандашом, который тут
же отдал мне. И все.
   Забираю я, одним словом, "Сеятеля" и "Цыганские повозки", кладу в папку
рисунки и отправляюсь в тот первый салон. Что же вы думаете? Уже через
полчаса я мчался в Институт. Мчался, как если бы за мной целым взводом
гнались полицейские на мотоциклах.
   Понимаете, пришел и попадаю на усатого старика. Он берет картины и
рисунок, вертит, нюхает, чуть ли не пробует на зуб. Я тем временем
повествую о древнем чердаке. Он кивает, да-да, мол, все верно, картины
упоминаются, в письмах есть подробные описания каждой. Говорит, что сам
всю жизнь посвятил изучению творчества Ван Гога и не может не признать,
что рука его. Потом берет "Цыганские повозки" - не "Сеятеля", а именно
"Повозки",-нажимает кнопку в стене. Шкаф с книгами отъезжает в сторону,
открывается ниша, в которой аппарат, определяющий время изготовления того
или иного произведения искусства. Лучи, углеродный или там другой анализ.
   Представьте себе, на экране возникает надпись: "Порядок-до 100 дней".
   Как вам это нравится? Сто дней, то есть три месяца с того момента,
когда краски положены на холст. Оно, в общем, и соответствует
действительности, поскольку "Цыганские павозки" Ван Гог написал за два с
половиной месяца до моего приезда к нему. Но я перенес вещь сразу через
нулевое время, и краски в самом деле старились из-за этого не сто лет, а
только сто дней.
   Насчет "Сеятеля" же старик говорит, что наиболее пастозные места вообще
не высохли и липнут. Но при этом он, видите ли, не сомневается в
подлинности, а что касается портрета, то изображен, несомненно, я. И
смотрит на меня, спрашивая взглядом, как это все понимать.
   Но ведь о существовании Временных Петель всем было известно. По
интервидению хотя бы раз в неделю передают какой-нибудь фильмишко,
украдкой снятый из за кустов или с помощью сверхтелеобъектива с безлюдных
скал. Каждый знает, что путешествие в прошлое возможно, хотя и разрешается
только в исключительных случаях.
   И тогда я скромненько забираю все свое имущество, ни слова не говоря,
поворачиваюсь и ускоряющимся шагом - на улицу. Счастье мое, что все
научные сотрудники Института в тот момент слушали доклад в конференц-зале.
Врываюсь, хватаю ошеломленного Кабюса за шиворот. Отдышался только, когда
из камеры вылез.
   За нарушение Закона об Охране Прошлого по головке не гладили. Я бы и
костей не собрал в случае чего. Вполне могли взять и двинуть в меловой
период без обратного вызова. Так, между прочим, тогда и поступали с
рецидивистами - не можешь жить среди людей, давай к пресмыкающимся за сто
или сто двадцать миллионов лет до современности. Там не замерзнешь в
тропическом предледниковом климате, пропитаешься растениями. Но словом не
с кем перемолвиться, скука, и в конце концов сам предложишь себя на
полдник какому-нибудь тираннозавру.
   Правда, в моем случае учли бы молодость. Так или иначе, обошлось: как
только я сдернул завиток, "Сеятель" мгновенно оказался опять в галерее в
Цюрихе, "Цыганские повозки"-в Лувре, рисунок дематериализовался, всякое
упоминание о моем визите в Арль исчезло из писем. И мое посещение салона
на бульваре Сен-Мари осталось существовать лишь у меня в памяти как
альтернативный вариант, сменившийся другим.
   Но тут, признаюсь вам, у меня опустились руки. Чувствую, что стена:
даже если привезешь что-нибудь ценное из удаленных назад веков, все равно
Петля сократит время, и либо тебя в подделке обвинят, либо поймут, что
связан с Институтом. Как ни крути, выходит, что давность лучше не трогать.
А вместе с тем жалко ужасно. Вот оно, прошлое, рядом. Пока Кабюс в
Институте, все мое - от двадцатого века до первого и дальше туда, за
великие китайские династии, за греческие ладьи, плывущие к Трое, за башни
Ассирии и египетские пирамиды...
   Мои собственные накопления чуть ли не все истрачены, за три посещения
ухнуло пятьдесят тысяч Единиц Организованной Энергии.
   И вы знаете, как это бывает: еще каких-нибудь четыре месяца назад жил
вполне довольный своим положением, на окружающих смотрел свысока, собой
гордился, а теперь хожу, кусаю губы.
   И как раз через неделю после моего возвращения утречком по телевидению
сообщают о замечательной находке под Римом. Археолог-дилетант, копаясь в
окрестностях Вальчетты, обнаружил в развалинах древнего храма погребенный
под землей ход в стене, тайник, а в нем целую коллекцию превосходных
античных камей, знаете, такие камни с резным рельефным изображением.
Находка датируется двухсотыми годами до нашей эры - в этом сходятся мнения
искусствоведов и показания прибора.
   Вот, думаю, везет некоторым. А тут можешь прыгать в прошлое, и - ничего.
   Приносят газеты. На первой странице заголовки о чудесных камнях
Вальчетты.
   Высказывается предположение, что это часть сокровищ какого-нибудь
римского сенатора эпохи цезарей, который в смутное время избиений и казней
решил ее припрятать. Тут же портрет человека, который раскопал потайной
ход.
   Физиономия у него весьма решительная, как-то мало похожа на
археолога-любителя. В аппарат не глядит, опустил глаза, стараясь
прикинуться овечкой, а у самого рожища - бр-р-р-р-р-р!
   Вечером вдруг звонит Кабюс. Пришел, сел. Мялся-мялся, потом говорит:
   - Дураки мы с тобой.
   - Почему?
   - Да потому, что не надо было тащить картины Ван Гога в Камеру. Нужно
было там и оставить, в прошлом.
   - Какой же смысл?
   Он, не торопясь, берет газету с фотографией того счастливца с камнями.
   Смотрит на нее.
   - Знаю этого типа. Он ко мне приходил еще до тебя. Только я побоялся
связываться. С полгода назад было.
   Тогда я хлопаю себя по лбу, потому что начинаю понимать. Парень нашел
дорогу в итало-американскую Временную Петлю. Спустился в Рим эпохи
цезарей, организовал там эти камни, скорей всего действительно у
какого-нибудь сенатора. Потом не стал возвращаться с ними через Камеру, а
там же пошел в Вальчетту, разыскал храм, относительно которого ему было
точно известно, что строение достоит до нашего времени. И ночью, чтоб
никто не видел, запрятал свою добычу. Потом спокойно вынырнул в
современность.
   Конечно, для таких вещей надо иметь характер - в древнем Риме с
подвыпившими гладиаторами и всяким городским жульем зевать после захода
солнца не приходилось. У вельможи, естественно, были телохранители, да и
римская стража долго разговаривать не любила. Но, как говорится, волков
бояться - в лес не ходить. Получилось, что камни сквозь Камеру не прошли,
две тысячи лет пролежали в стене, состарились, что и было показано
аппаратами.
   Что вы говорите? "Почему не заподозрили этого молодца при его
внешности?" Да потому что вообще таких жуков, как "археолог" и мы с
Кабюсом, мало уже осталось в мире. Народ стал доверчивый, все друг к другу
отлично расположены, все открыто, заходи чуть ли не куда угодно. Это в
моем случае уж слишком очевидно было, поэтому усатый старик так и
смотрел...
   Ну, не важно. Опуская подробности, скажу, что через двадцать суток я
опять был в прошлом веке, точнее в мае 1890 года, на окраине маленького
городка Сен-Реми, где Ван Гога приютили в доме для умалишенных.
Собственно, можно было отправиться вторично в один из двух периодов, мне
известных, но все-таки я видел художника, когда он только начинал
заниматься живописью, посетил и в середине пути. Теперь имело смысл
посмотреть, каким Ван Гог будет к концу своей жизни. Однако самым важным
соображением было, конечно, то, что именно в июле он завершил два наиболее
знаменитых полотна - "Звездную ночь" и "Дорогу с кипарисами". На них я и
нацелился.
   Снова утро. Страж у ворот пропускает меня, ни о чем не спрашивая. В
передней части парка аллеи расчищены, дальше запущенность, глухота. Вишня,
за которой никто не ухаживает, переплетается с олеандрами, кусты шиповника
спутались с дикими рододендронами. Женщина с корзиной белья попадается
навстречу; я спрашиваю, где мне найти Ван Гога. Это прачка, с мягким,
робким выражением лица и большими красными руками. Она уточняет, имею ли в
виду того, "который всегда хочет рисовать", машет рукой в сторону здания,
желтеющего вдали сквозь листву, и называет номер палаты - шестнадцать. Я
пошел было, женщина меня окликает и говорит, что сегодня Ван Гогу будет
трудно кого-нибудь видеть - совсем недавно был припадок. Я хлопаю себя по
карману и объясняю, что тут для него найдется утешенье.
   Желтое здание оказалось отделением для буйных - окна изнутри забраны
решетками.
   Но двери центрального входа широко распахнуты - как те, в которые я
вошел, так и с противоположной стороны главного корпуса. В длинном
коридоре все палаты тоже открыты - с двумя, с тремя или даже пятью
постелями. Прикидываю, что выдался, вероятно, спокойный день, больные
отпущены в сад, а обслуживающий персонал занят уборкой. Сквозняки гуляют
по всему дому. Не сказать, что обстановка гнегущая, но щемят небрежно
распахнутые двери - ими подчеркивается, что у обитателей комнат нет уже
ничего личного, своего, неприкосновенного.
   Я прошагал весь коридор, повернул, оказавшись теперь уже в одноэтажном
флигеле, дошел до конца флигеля и тут увидел номер шестнадцать.
   Дверь приоткрыта, стучу, ответа нет. В комнате койка, покрытая серым
одеялом, табурет в углу. На подоконнике рассыпаны краски, рядом высится
знакомый мне трехногий мольберт. Тут же куча холстов, внизу я увидел
высунувшийся, запыленный край "Звездной ночи".
   Я сел на табурет и стал ждать. Издали доносились едва различимые звуки
рояля - кто-то начинал и начинал жалобную мелодию, но, взяв несколько
аккордов, сбивался, останавливался и брался снова.
   Затем в коридоре послышались шаги, они приближались, я стал в своем
углу.
   Ван Гог вошел, пусто посмотрел на меня, медленно прошествовал к окну.
И, признаюсь вам, мне стеснило сердце.
   Я бы сказал, что он был смертельно ранен. Драма с Гогеном, сумасшедший
дом в Арле, куда художника дважды заключали, продолжающаяся невозможность
добиться признания - все это за два года прошлось по нему, как автоматная
очередь.
   Виски поседели, спина сгорбилась, синие круги обозначились под глазами,
которые уже не жгли, а, прозрачные, смотрели туда, куда другие не могли
заглянуть. На нем был казенный халат, и я вспомнил по "Письмам", что приют
для умалишенных именно в Сен-Реми был избран потому, что плата за
содержание составляет здесь всего один франк в день.
   Все так, и при этом странное отрешенное величие было в его фигуре. Я
смотрел на него, и вдруг почувствовал, что уважаю его. То есть колоссально
уважаю, как никого на свете. Понял, что давно начал уважать - со второй, а
может быть, даже с первой встречи. Пусть он не умеет рисовать, пусть лица
мужчин и женщин на его картинах картофельного цвета и с зеленью, пусть
поля и пашни вовсе не таковы, какими он их изображал. Но все равно в нем
что-то было.
   Что-то такое, по сравнению с чем многое делалось подсобным и
второстепенным, даже, например, атомная энергия.
   Я превозмог свой трепет и стал говорить, что могу дать огромные деньги
за его последние картины. Такую сумму, что он и брат не только снимут дом,
но купят. Что они приобретут даже целое поместье, что будут приглашены
самые замечательные врачи, которые поправят его здоровье и вылечат от
припадков сумасшествия.
   Он выслушал меня внимательно, потом поднял глаза, и его взгляд пробил
меня насквозь.
   - Поздно, - сказал он. - Теперь уже ничего не надо. Я отдал своей
работе жизнь и половину рассудка. - Он посмотрел на груду холстов, с
трудом нагнулся и бережно рукавом отер пыль с верхнего. Это были "Белые
розы". Губы его дрогнули, и он встряхнул головой.
   - Иногда мне кажется, что я работал, как должно. Что большее было бы не
в силах человеческих и что этот труд должен принести плоды.
   Затем он повернулся ко мне.
   - Идите. У меня мало времени, я хочу еще написать поле хлебов. Это
будут зеленые тона равной силы, они сольются в единую гамму, трепет
которой будет наводить на мысль о тихом шуме созревающих колосьев и о
человеке, чье сердце бьется, когда он слышит это.
   Последние слова прозвучали совсем тихо. Неловким движеньем он повернул
мольберт к свету.
   И, скажу вам, я отступил. Не произнося ни звука, поклонился, вышел в
коридор, проследовал через заброшенный сад в город, на вокзал и был таков.
   Тихо и скромно, как овечка. Проще простого было дождаться, когда
Ван-Гог выйдет за чем-нибудь из комнаты, зайти туда на одну минуту и
взять, что надо. Никто не стал бы меня останавливать. Но я не мог. Не
смог, даже понимая, что самому Ван Гогу несколько тысяч франков,
оставленные на подоконнике, принесли бы больше пользы, чем два его полотна.
   Вернулся я в столицу Франции и прыгнул обратно к себе.
   Кабюс встречает меня у Камеры трепещущий, жадно смотрит на чемоданы. Но
в поезде мною уже был подготовлен план, который я тут же и изложил.
Объяснил Кабюсу, что не способен больше беспокоить ни самого художника, ни
его родственников - пусть так и проживут, как прожили. Теперь надо
действовать по-другому. Поскольку мы все знаем и понимаем, в наших силах
совершить грандиознейшую аферу, которая не только вернет затраченное, но
обогатит нас на всю жизнь Не будем тянуть по одной-две картины. Следует
избрать время, когда художник знаменит, письма давно изданы и с его вещей
сделано множество репродукций. Например, конец тридцатых годов нашего века
- произведения искусства уже дороги, но все равно в десятки раз дешевле,
чем в 1996-м.
   Главное же то, что мы станем за них платить товаром, который в наше
время почти ничего не стоит - золотом.
   Понимаете, меня осенило, что я вообще напрасно пытался с подготовкой
приличного костюма, доставанием современных Ван Гогу денег и всяким таким.
   Ведь можно было явиться в старый Париж чуть ли не в рубище, в первом
попавшемся ломбарде заложить золотое кольцо, на полученные деньги одеться,
продать затем браслет в ювелирном магазине, купить собственный выезд и так
далее по возрастающей. При этом никакого риска, что попадешься, поскольку
ничего из тобой предлагаемого не является ворованным и не разыскивается.
   Простая контрабанда, но не через пространственную, а через временную
границу.
   Продал я свой флаер, заложил дом. Кабюс тоже где-то раздобыл ЕОЭнов
или, во всяком случае, сказал, что раздобыл - тут в целом была неясность
Понимаете, проверить энергетический баланс Института я не мог, а без этого
как узнаешь, добавляет ли он вообще что-нибудь к моему вкладу. Известно
было, что поездки в прошлое требуют огромного количества энергии, но
какого именно, зависело от периода. С другой стороны, ему ничто не мешало
сказать, что его доля больше моей или такая же, а он всегда говорил, что
меньше. Правда, не очень-то я этим интересовался - пусть он даже втрое
против меня зарабатывает. Завидовать я вообще никому не завидовал, а тот
парень с камеями меня расстроил только потому, что моя глупость вдруг
оказалась очевидной... Наличных, кстати, я у Кабюса никогда не видел.
   Ну, ладно. Прежде всего взяли мы два плана Парижа - тридцатых годов и
1996-го. Задача состояла в том, чтобы найти здание - по возможности
небольшое и обязательно принадлежащее частным лицам, - которое простояло
бы последних лет шестьдесят без существенных изменений. Искали-искали и
нашли.
   В старину место называлось проезд Нуар, в нашем времени - бульваром
Буасси.
   Одноэтажный, но довольно массивный домик, который чудом удержался возле
прозрачных громадин, ограничивающих Второй слой с юга. Съездили туда, там,
естественно, никто не жил. Мгновенно договорились с владельцами, что
снимем его на полгода, - они и деньги отказались с нас за это получать.
   Недели за две я разместил заказы и собрал килограммов шестьдесят
золотых и платиновых украшений с алмазами, сапфирами и прочим. Набил два
таких чемодана, что далеко не унесешь. Кабюс приготовился, чтобы в
ближайшие дни перебраться в тот домик, наладил мне Камеру - уже четвертый
или пятый раз, не помню, - и ваш покорный слуга двинул в свое последнее,
решающее путешествие, в год 1938-й. Я выбрал именно 38-й, чтобы не попасть
к началу второй мировой войны, когда всем станет не до картин.
   В общем-то, все было мне привычно. Без особых волнений возник со своим
багажом ночью на бульваре, при мне отлично сфабрикованный паспорт с
несколькими заграничными визами. Поехал на вокзал, взял билет до Брюсселя.
   Оттуда перекочевал в Роттердам, пароходом в Лондон, из Лондона в
Гамбург, Кельн, Лозанну, опять в Париж. Мотался по Европе больше двадцати
двух дней и за это время превратил все привезенное из 1996-го в наличные
деньги. Вызвал даже панику на рынке драгоценностей - представляете себе,
вдруг выбрасывается такое количество товара сразу.
   В Париже разыскал проезд Нуар и наш домик. Хозяева оказались предками
молодой женщины, которой предстояло владеть им через шесть десятилетий,
но, само собой разумеется, были совсем другие люди. Я объяснил, что пишу
роман, что нравится атмосфера старины и хотел бы поработать тут в полном
одиночестве. Предложил тысячу франков за месяц, они не пожелали со мной
разговаривать. Пообещал пять, они задумались, а когда сказал, что не
постою и за пятнадцатью, спросили, можно ли им остаться еще до вечера.
   Место было - лучше не придумаешь. Уличка пустая, безлюдная, одни только
кошки греются на солнце, да шмыгают из подворотни в подворотню. Дом стоит
чуть в глубине, за ним глухая стена ткацкой фабрики, с одного боку склад,
с другого - унылый сад, сплошь в крапиве. Тут даже во дворике можно было б
зарыть в землю целый Кельнский собор, и никто бы не заметил.
   Въехал, разложил по комнатам свое имущество, зашторил окна, спустился в
подвал. Сморю, здесь пол тоже выстлан досками -это для меня и лучше.
Набрал себе постепенно инструментов и взялся за работу. Снял доски,
принялся вырубать в кирпичном фундаменте тайник. Тогда как раз появились в
продаже первые ламповые радиоприемники - громоздкие такие ящики,
несовершенные, с хрипом, сипеньем. Зафугуешь эту махину наверху на полную
мощность, а сам внизу долбаешь. Вручную, конечно. В ту пору даже
электродрели не было. А кладка слежавшаяся - строили на века. Это в мое
время стало, что лишь бы строение от ветра или сейсмических колебаний не
свалилось, да чтобы светло и уютно. А тогда запас прочности давали раз в
двадцать больше, чем надо.
   Сперва шлямбур поставишь и лупишь по нему кувалдой. Потом ломом
зацепляешь кирпич, наваливаешься, и он лезет со скрипом, как коренной зуб.
По кирпичу в час у меня получалось, не больше.
   Возился я, возился, и сам все думаю: ведь небось через шестьдесят лет
вперед в этот миг Кабюс сидит в подвале, и ждет, что вот-вот проступит по
кирпичам линия тайника. Интересно так было, что вот я здесь, они там, в
одни и те же моменты, в одном и том же месте, но через время. Я чего-то
сделаю, а там отражается.
   Долго ли, коротко, но дело было сделано. Почистился и временно
перебрался на жительство в отель "Бонапарт" неподалеку от Люксембургского
сада, где могли предложить действительно необыкновенные для той эпохи
комфорт и удобства.
   Отдохнул и вышел в город.
   Лихорадочное какое-то было времечко - вот этот октябрь предвоенного

                                1938-го.

   Недавно Даладье вернулся из Мюнхена и заявил на аэродроме, что он и
Чемберлен "привезли Европе мир". Чехословакию отдали германскому фюреру,
который с трибуны рейхстага торжественно заявил, что ею страна не имеет
больше никаких территориальных притязаний к кому бы то ни было. А
Риббентроп, фашистский министр иностранных дел, тем временем пригласил к
себе польского посла в Берлине Липского, чтобы потребовать от Польши город
Гданьск, или Данциг, как он тогда назывался.
   Но Париж еще не знал этого и праздновал наступление обещанной мирной
эпохи.
   На Елисейских полях стоял чад от автомобилей. Светящимися крыльями
вертела новая Мулен-Руж. В своих первых фильмах снялся этот, как его: Жан
Габен.
   Юбки постепенно делались короче, но то были, естественно, не мини-юбки,
до которых оставались еще десятилетия. Народный фронт отгремел. Буржуа,
ничего не боясь, отплясывали "суинг" в ночных ресторанах. Лилось
шампанское, вошел в моду кальвадос, который воспел потом Ремарк в романе
"Триумфальная арка".
   И, конечно, Винсент Биллем Ван Гог был уже в полной славе своей.
Все-таки он добился признанья, мой вечный неудачник. Лицо, которое я так
хорошо знал, появилось на страницах журналов, газет, даже на афишных
тумбах. Печатались многочисленные статьи о нем, книги. Цветная фотография
позволила заново репродуцировать его произведения. Несколько подлинников
висело в Музее Родена, в Музее импрессионистов, а в Лувре как раз
открылась большая выставка, куда было свезено около четырехсот вещей из
Лондона, Нью-Йорка, из ленинградского Эрмитажа, Бостона, Глазго,
Роттердама, из московского Музея изящных искусств, из бразильского города
Сан-Паулу, даже из Южной Африки и Японии. То, что он писал и рисовал рядом
с деревянным корытом или на холоду, дуя на замерзающие пальцы, то, что
сваливал под ободранную койку или, голодный, с пустым, урчащим брюхом,
волок на себе, перебираясь из трущобы в хижину, опять в трущобу и в
сумасшедший дом, - все это распространилось теперь по всему миру. Эскизы,
которые он набрасывал, упрашивая моряка или проститутку постоять несколько
минут, композиции, что начинал, судорожно высчитывая, хватит ли денег на
ту или иную краску, повсюду висели на почетных местах, путешествовали
только на специальных самолетах и в специальных вагонах, и многочисленная
охрана сопровождала их во время перевозок На открытии выставки в Лувре
исполнялись государственные гимны, а ленточку перерезал посол республики
Нидерландов об руку с министром просвещения Франции. Действительно они
сбылись - слова, услышанные мною тогда в последнее свиданье, что труд его
принесет плоды. Ей-богу, мне хотелось, чтоб хоть краешком глаза он мог
увидеть вспышки магния во время торжественной церемонии и очереди, что
стояли с утра до вечера у входа в левое крыло музея, услышать звуки
оркестра и разговоры в толпах. Но все это было невозможно, как невозможны
вообще для человека путешествия в собственное будущее. Ван Гога уже
полвека не было на земле, никакая сила не могла вырвать его из скромной
могилы в Овере, где рядом с ним лег его брат.
   Сам я, между тем, в силу неясного мне чувства все откладывал и
откладывал первое посещение выставки. Пора было приниматься за переговоры
относительно покупки картин, но я медлил. Задумчивое настроение овладело
мною, было так приятно гулять осенними старыми улицами, выпивать стаканчик
в маленьких кафе - некоторые рецепты, к сожалению, утерялись теперь, -
слышать одинокий звук гитары из глубины сырого дворика, улавливать запахи
осенних листьев, которые, собрав в кучки, сжигали в садах и скверах. Во
мне пробудилось ощущение истории - сравнивая Париж этой осени с тем, каким
он был в 1888 и 1895 годах, со спокойной грустью я отмечал неумолимый ход
времени. Город, правда, еще оставался старым городом, не существовало пока
однообразных новых кварталов и всей системы перекрещивающихся многослойных
дорог, которую стали создавать в 70 х.
   Вот так прогуливаясь, однажды утром я забрел на маленькое кладбище.
Было светло, солнечно, пели птицы. Знаете, как у них бывает - начнет одна,
затем, будто опомнившись, присоединятся еще две-три, а к этим целый
десяток. Минуту длится концерт, внезапно все умолкает, и так до того
мгновенья, когда кто-то опять нарушит тишину. Я сел на скамью, прошла
нянька с девочкой, неподалеку взад-вперед шагал тощий молодой поэт, шепча
про себя стихи. Почему-то здесь мысль о смерти не казалась отталкивающей.
   Я посмотрел на скромный каменный крест передо мной и увидел надпись.
   "Иоганна Ван Гог-Бонгер. 1862-1925". Понимаете, это была могила жены
Теодора. Той, о которой Ван Гог говорил в письмах как о "дорогой сестре".
   Значит, она умерла, сказал я себе. Впрочем, удивляться тут было нечему.
   Как-никак со времени моего знакомства с ней прошло больше четырех
десятилетий. То есть прошло, как вы сами понимаете, для нормальной жизни,
для исторического развития, но не для меня, который приехал в 1938 год
примерно таким же двадцатипятилетним болваном, каким приходил тогда на
улицу Донасьон в 1895-м.
   Поднявшись со скамьи, я подошел ближе к чугунной оградке. Чуть
покачивались ветки разросшегося жасмина, крест окружали три венка из
искусственных цветов, заключенных в стеклянные футляры по обычаю начала
этого века. Я нагнулся, чтобы разобрать слова на полуистлевшей ленте.
Внезапно дрожь прошла по моей спине, а горло сжалось.
   "Верность, самоотверженность, любовь" - вот что там было написано.
   И это ударил первый гром. Я выпрямился, закусил губу. Неплохая была
семья - Ван Гоги. Один рисовал, другой, отказывая себе, поддерживал его, а
третья не позволила миру пропустить, бросить незамеченным то, мимо чего он
уже готов был равнодушно пройти. Я вспомнил Иоганну, ее чуть вытаращенные
глаза, достоинство, с которым она сказала тогда, что не продаст картины.
   Действительно, нужна была верность, чтобы заявить, что произведения
полусумасшедшего отщепенца и неудачника необходимы человечеству. На самом
деле требовалась любовь, чтоб долгие годы день за днем разбирать смятые
пожелтевшие листки, расшифровывать строки нервно бегущего почерка, слова и
фразы на дикой смеси голландского, английского и французского,
сопоставлять, переписывать, приводить в порядок. Но она взяла на себя этот
самоотверженный труд, посвятив ему собственную жизнь, преодолела все
препятствия, сумела убедить сомневающихся издателей и выпустила первый
томик. Теперь ее давно уже нет, но к современникам доносится горькая
жалоба Винсента из Хогевена, Нюэнена, Арля, его гнев и надежда.
   Черт меня возьми!.. Смятенный, я вышел с кладбища и неожиданно для себя
отправился в Лувр.
   Приезжаю. Толпа, топтание на месте, медленное продвижение. Все,
конечно, вежливы, добродетельны... И разговоры. Сравнивают Ван Гога с
другими импрессионистами и постимпрессионистами, ищут всяческие взаимные
влияния.
   Одному нравятся портреты, другой восторженно говорит о пейзажах. Я же
молчу и думаю, что все это гипноз. Спору нет, он был великий, прекрасный
человек, однако что касается художника, тут я останусь при своем мнении.
Ни рисовать, ни писать маслом он не умел и не научился. Я же сам видел,
как он работает, это мазня, а не живопись, меня не обманут критики и
искусствоведы.
   Проходим в вестибюль, приобретаем билеты. Служители по-праздничному
приветливы и одновременно серьезны, как в храме. Мраморные ступени
лестницы, стихают разговоры, глуше, осторожнее становится шарканье ног.
   Первый зал. Тесно... Я стою и почему-то не решаюсь поднять глаза. Затем
поднимаю. Передо мной "Едоки картофеля", рядом "Ткач", "Девочка в лесу",
"Старая башня Нюэнен". Все хорошо мне знакомое.
   Смотрю, и вдруг картины расширяются, увеличиваются, срываются с мест,
летят на меня. Это, как чудо, как фантастика. Грохочет гром, вступает
музыка, и я опять там, на окраине Хогевена, в бедной хижине поздним
вечером. Люди неподвижны вокруг блюда с картошкой, но в то же время
двигаются, они молчат, но я слышу их немногословную речь, ощущаю мысли,
чувствую их связь друг с другом. Такие вот они - с низкими лбами,
некрасивыми лицами, тяжелыми руками. Они работают, производя этот самый
картофель, грубую ткань, простые, первоначальные для жизни продукты. Они
потребляют многое из того, что делают, но какая-то часть их тяжкого труда
в форме налогов, земельной ренты и тому подобного идет на то, чтоб у
других был досуг; из этой части возникают дворцы, скульптуры, симфонии,
благодаря ей развиваются наука, искусство, техника.
   Мужчина протянул руку к блюду, женщина тревожно смотрит на него, уж
слишком усталого, - почему-то он не ответил на ее вопрос. Старик дует на
картофелину, старуха, задумавшись, разливает чай. Ей уже не до тех
конфликтов, что могут возникать между молодыми, она знает, что маленькую
размолвку или даже ссору поглотит, унесет постоянный ток жизни, в которой
есть коротенькая весна, быстрые мгновенья любви, а потом все работа,
работа, работа...
   Я узнаю лампу, висящую над столом, закопченный потолок, узнаю самого
мужчину. Вот сейчас я войду к ним, он неторопливо доест свою порцию, затем
встанет, что даст мне возможность поговорить с художником. Он не получил
никакого образования, ум его не изощрен и не быстр, но он выходит на
темную улицу, зная, что "так надо", что должно помочь нищему чудаку,
снявшему у них угол.
   Эти едоки картофеля как будто бы не оставили ничего сверкающего,
заметного на земле в общей летописи племен и государств, но их трудолюбие,
неосознанное, почти механическое упорство, с которым они боролись за
собственную жизнь и своих близких, позволили человечеству перебиться,
перейти тот опаснейший момент истории, когда все держалось на мускульной
силе, когда человек как вид в своем подавляющем большинстве попал в
условия, пожалуй, худшие, чем у животных, когда уже кончилась эпоха его
биологического совершенствования, но еще не вступили другие факторы. Им
было трудно, крестьянам, ткачам с серыми лицами, но они позволили нам
сохранить человечность и выйти в будущее, к возможностям глубокого
всестороннего контроля над окружающей средой...
   С трепетом, с волнением я начинаю понимать, что же сделал Ван Гог -
художник. Он оставил нам их, этих темных работяг, не позволил им уйти в
забвенье. Но более того, он намекнул, что будущим изобильем благ,
стадионами, театрами, вознесшимися ввысь городами-мегаполисами, каким,
например, стал Париж к 1995, и всякими другими чудесами, которых еще и в
мое время не было, мы обязаны и будем впредь обязаны не льющемуся с нашего
светила потоку энергии, не гигантским силам, удерживающим вместе частицы
атомного ядра, а человеческому сердцу.
   Черт меня побери!.. Бросаюсь в другой зал, третий, обратно в первый.
   Расталкиваю народ, то застываю, то срываюсь с места бегом. Смотрю на
"Звездную ночь", что привезена в Лувр из Музея современного искусства в
Нью-Йорке, и мне приходит в голову, что в звездах Ван Гог видел не только
светлые точки, как все мы, но прозрел огромные короны, простирающиеся на
миллионы километров, уловил всеобщую связь всего со всем, поэтическую
зависимость нашей жизни от тех таинственных процессов, что происходят в
космосе, - зависимость, которую лишь впоследствии открыл ученый Чижевский.
И не только это! Меня осеняет, что, развиваясь от вещи к вещи, Ван Гог
предвидел проблемы, которые лишь столетием позже стали перед
человечеством, когда природа, будто бы уже покоренная, выкинула новый
вольт, доказав, что нельзя быть ее господином, а можно - только другом и
сотрудником. Я вижу самодовлеющую ценность бытия, сложность вечно живущей
материи, напряженно застывшую в яркости и резких контрастах его
натюрмортов, чувствую в больших композициях трепет пульса биосферы.
   А на пейзажах льется зеленовато-желтый дождь солнечных лучей, о котором
он говорил мне в Арле, по-сумасшедшему закручиваются кипарисы, море
переливается розовостью и голубизной, и все это обещает наступление тех
времен, когда человек, освобожденный от заботы о хлебе, поймет, наконец,
как прекрасен мир, в котором ему суждено было родиться...
   Что вам сказать? Целый день я провел в Лувре, а вечером уселся на
скамью в Люксембургском саду и стал думать. Все это очень хорошо, картины
вот они передо мной, я предложу невиданные деньги и, конечно, смогу
приобрести большую часть их. Но с другой стороны, скоро гитлеровцы в
рогатых касках затопят Европу, и рядом с теми, кто борется против них,
станут произведения великих художников, писателей, композиторов. В
Голландии возникнет партизанский отряд имени Ван Гога, еврейская девочка,
обреченная фашистами на уничтожение, оставит в своем дневнике запись о
"Подсолнухах", томик "Писем" найдут в вещмешке красноармейца, убитого на
фронте под Ленинградом.
   Желто-зеленый солнечный свет будет нужен людям и в трудный послевоенный
период - в сложные пятидесятые годы и тревожные шестидесятые. Так неужели
же я окажусь таким последним мерзавцем, чтобы исключить Ван Гога из
истории человечества, скрыть его как раз в то время, когда в нем более
всего нуждаются?
   Я встал, пошел в отель "Бонапарт", взял два своих чемодана, набитых
долларами, влез в подземку, вылез около Двойного моста. Спустился под
пролет к реке, устроился поудобнее, раскрыл чемоданы и принялся потихоньку
бросать кредитные билеты в воду. Отщипывал стодолларовые бумажки по одной,
они выскальзывали из моей руки, плыли метров десять, а затем постепенно
тонули.
   Сел рядом оборванный толстенький бродяга. Помолчал, спросил, фальшивые,
да.
   Я ответил, что настоящие. Он осведомился, сколько их тут у меня, я
объяснил, что около полутора миллионов наличных и еще на три с половиной
чеками. Он некоторое время смотрел, как я распечатываю пачки, и сказал:
   - Оставь доллар. Возьмем вина.
   Я дал ему долларовую бумажку, он принес большую бутылку молодого
корсиканского. С ним я остался ночевать тут же под мостом, в дырявой
палатке, а потом прожил там две недели. Отель мне опротивел, ни разу я не
зашел ни туда, ни на проезд Нуар, где зиял в подвале развороченный пол.
   Кормились с бродягой у Орлеанского вокзала. То чемодан кому-нибудь
поднесешь, то поможешь шоферу разгрузить машину - неплохо даже
зарабатывали.
   Приятный человек был этот толстенький. Все хвалил меня, что я спустил
деньги в реку. Говорил, от них одна морока.
   Быстро пронеслись четырнадцать дней, настало 30 октября, когда меня
должен был вызвать 1996 год. Явился я к двенадцати ночи на бульвар Клиши,
становлюсь на знакомое место. Настроение отличное, только что устроили с
бродяжкой прощальный ужин там под мостом.
   Смотрю на ручные часы - они у меня были, кстати, наши, кристаллические,
но в "мозеровском" корпусе, ни уходить вперед, ни отставать не могли. Все
точно - еще пятнадцать секунд, и прощай 1938-й.
   Набрал в легкие воздуху, чуть приподнял руки. Когда тебя в Камеру
затягивали, на миг возникало ощущение, будто с вышки бросаешься в воду
или, скажем, прыгаешь вверх с ракетным ранцем. Очень ненадолго, конечно.
   Ну, думаю, пусть только Кабюс начнет свое всегдашнее нытье, пусть
только слово посмеет сказать. Как врублю ему между глаз - узнает,
корыстолюбец, как нарушать Всемирный Закон, торжественно подписанный
представителями разных народов и эпох!
   Пять секунд до срока... две... одна, и ...
   И ничего!
   Удивился, решил, что сам мог ошибиться на минуту - не запомнил точно
срок.
   Еще раз поднимаю руки. Секунды сыплются. Три-одна... ноль.
   Опять ничего.
   И, вы знаете, так я и остался в вашей современности. Вызова не было ни
в эту ночь, ни в следующую, ни всю неделю, что я туда приходил, на
бульвар. То есть остался я там, в 1938 году, а потом уже вместе со всеми,
общим порядком, дожил, доехал вот до этого, 1970-го...
   Что вы говорите - "Кабюс рассердился"?..
   Честно говоря, мне и самому сначала так подумалось. Договоренность
была, что я пробуду в 1938-м три месяца. Вот я и прикинул, что Кабюс с
женой к концу этого срока взломали пол в подвале, увидели, что там пусто и
решили меня вообще не выдергивать. Но, с другой стороны, могло быть и
совсем иначе. Тут вся штука в изменениях, которые нельзя предвидеть.
Помните, у нас был разговор, что даже после того, как сдернут завиток,
какие-то последствия твоего пребывания в прошлом все равно остаются. Я вам
не говорил, что всякий раз, когда я возвращался от Ван Гога, Кабюс
менялся? На него и с самого начала девушки не заглядывались, результатом
же моего первого путешествия было то, что нос у него еще вытянулся и
скривился. После сдернутого завитка нос сделался короче, но остался на
сторону. И так оно пошло. Когда я вернулся, прыгнув второй раз, он был уже
не Кабюсом, а Бабусом и стал меньше ростом. После третьего путешествия
физиономия у него стала совершенно, как у хорька, знаете, такая вся
собранная вперед. Он меня всегда спрашивал при выходе из Камеры, почему я
так странно на него смотрю. Один раз заподозрил что-то и стал
допытываться, не был ли он раньше красавцем. Однако Кабюс, конечно, только
самый очевидный пример - то, что мне первое в глаза бросилось. Были и
другие перемены. Даже с Ван Гогом, между прочим, кое-что менялось.
Смотришь его письма и другие материалы о нем до очередного путешествия -
там одно, а когда возвращаешься -немножко не так. Вот сейчас я читаю в
книгах, что "Едоков картофеля" художник написал в 1885 году, а когда я
первый раз путешествовал, это был 83-й. Правда, сама картина осталась
совершенно той же. И, наконец, еще один важный момент. Чем ближе к своей
собственной современности ты ворошишь прошлое, тем заметнее всякие
побочные эффекты. То же самое, как если бы веселая компания облюбовала
уютную бухточку на реке, а потом кто-нибудь поднялся бы вверх по течению и
шутки ради вылил в воду ведро краски. Если он это проделает километров за
десять от места, где сидят остальные, никто ничего и не заметит. А если в
трех шагах, то вода будет вся красная или там зеленая. Но ведь в последний
раз я метнул именно в близкое прошлое, да еще наделал там шуму,
распродавая драгоценностей на несколько миллионов. Поэтому вовсе не
обязательно, что Кабюс обозлился и обиделся. Могло быть, что в новом
варианте истории он не стал техником при Временной Камере, что не нашел
лазейки, как замещать энергию, что мы с ним просто не были знакомы или что
изобретение Временной Петли укатилось дальше в будущее. Более того, могло
быть, что при осуществившихся изменениях, при другой альтернативе я сам
вообще не родился, как тот сержант в Рио. И некого было вызывать.
   Так или иначе, я не вернулся в будущее, остался здесь. И, вы знаете, не
жалею. Еще неизвестно, что из меня получилось бы в 1996-м.
   Молодежь тогда уже пошла хорошая, об ЕОЭнах мало кто стал думать, мир
быстро менялся. Я бы продолжал свои махинации - именно потому, что
безопасно было, - зарвался бы, естественно, и в конце концов закатали бы
меня в мезозой, к птеродактилям.
   А тут жизнь хорошо сложилась, я доволен. В 39-м война началась,
участвовал в Сопротивлении, потом женился, работал. Две дочки у меня,
младшая кончает университет, старшая замужем, и внуки есть. Недавно
поступил сюда в музей сторожем в зал Ван Гога. Все смотрю, как приходят
люди, взрослые, или мальчики в клешах, круглоглазые девчонки. Стоят,
глядят, и каждому попадает в сердце зеленовато-желтый луч. И так мне
приятно, что я не увел тогда картину...
   Ага, вот уже звонок, сейчас будут закрывать, надо подниматься... Что вы
сказали? Помню ли я, что должно быть от 1970 до 1996 года? Какие
произойдут события? Конечно, помню и мог бы рассказать все. Но только не
имеет смысла... Почему? Ну, во-первых, потому, что я сюда попал и своим
присутствием оказываю некоторое влияние. Но не это главное. Я же вам
объяснил, неужели вы не поняли?.. "Ничего не делать?" Нет, почему же, как
раз надо все делать! Будущее всегда есть, но каким оно там впереди
осуществляется, зависит от того, как мы поступаем в своей эпохе. Ну,
допустим, вы хотите что-то совершить... Если вы выполнили свое решение,
идет один вариант будущего, а струсили или заленились - другой, уже без
вашего поступка. Итак от самых мелких вещей до глобальных. Будущее - это
бесконечность альтернативных вариантов, и какой из них станет бытием,
полностью диктуется всеми нами. Я-то знал один вариант, но их
бесконечность, поэтому ничего нельзя сказать наперед, за исключением самых
общих вещей.
   Так что вы не спрашивайте, каким будет завтрашний день. Хотите, чтобы
он был великолепным и блестящим, делайте его таким. Пожалуйста!
 
 
   "Химия и жизнь", 1970, ь 1- 4.
 

--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 16.10.2001 16:52