Код произведения: 15379
Автор: Кристофер Джон
Наименование: Белые горы
Джон Кристофер
Белые горы
(Триподы-1)
Библиотека Луки Бомануара - http://www.bomanuar.ru/
Scan,Ocr,Spellcheck - Starik(ivacom@mail.uln.ru)
Трилогия известного писателя Джона Кристофера - "Белые горы", "Город
золота и свинца", "Огненный бассейн" - рассказывает о героической борьбе
землян далекого будущего с захватчиками из космоса, продолжая, таким
образом, традицию английской литературы, начатую Гербертом Уэллсом и его
"Войной миров"
ББК 84.4 Вл
К 89
Кристофер Джон, Огненный бассейн. Фантастика / Перевод с англ. Д.
Арсеньева. - М., Молодая гвардия, 1991. - 288 с.
ISBN 5-235-01907-3
(c) ВТО МПФ при ИПО ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", 1991
Глава первая
День надевания шапок
Кроме церковных часов, в деревне были еще несколько, способных
показывать время, и одни принадлежали моему отцу. Они стояли на каминной
доске в гостиной, и каждый вечер, перед тем как лечь спать, отец доставал
из вазы ключ и заводил их. Раз в год приезжал часовщик из Винчестера на
старой хромой лошади, чтобы почистить механизм, смазать и вообще привести в
порядок. Потом он пил ромашковый чай и рассказывал матери городские
новости, а также деревенские слухи. Отец, если он не был занят на мельнице,
в это время уходил, бросив презрительное замечание о сплетнях; но позже,
вечером, я слышал, как мать пересказывала ему услышанное.
Величайшим сокровищем моего отца были, однако, наручные часы. Эти
маленькие, с циферблатом менее дюйма в диаметре, с браслетом, позволявшим
носить их на запястье, часы хранились в закрытом ящике стола и извлекались
оттуда лишь в торжественных случаях, таких, как праздник урожая или
праздник надевания шапок. Часовщику позволялось осматривать их лишь раз в
три года, и отец всегда стоял рядом, глядя, как он работает. Других таких
часов не было ни в нашей деревне, ни в окрестных. Часовщик говорил, что
есть несколько в Винчестере, но все они хуже наших. Я не знаю, говорил ли
он это, чтобы доставить удовольствие моему отцу, которому его слова явно
нравились, но часы действительно были великолепной работы. Корпус их был
сделан из стали, много лучше той, что готовят в кузницах Алтова, а сам
механизм был чудом сложности и искусства. Сзади было написано
"Антимагнитные" и "Инкаблок". Мы считали это именем мастера, изготовившего
часы в древние времена.
Неделю назад часовщик навещал нас, и мне было позволено
присутствовать, когда он смазывал и чистил часы. Зрелище это очаровало
меня, и когда он ушел, мысли мои постоянно обращались к сокровищу, теперь
закрытому в ящике стола. Конечно, мне запрещалось трогать отцовский стол, а
о том, чтобы открыть ящик, и подумать было страшно. Тем не менее именно эта
мысль преследовала меня. И через день или два я убедился, что только страх
быть пойманным останавливает меня.
В субботу утром я остался один в доме. Отец работал на мельнице; и
служанки - даже Молли, которая обычно не уходила днем из дома, - пошли
помогать ему. Мать навещала старую миссис Эш, которая болела. Я закончил
работу по дому, и больше ничто не мешало мне выйти в прекрасное майское
утро и отправиться на поиски Джека. Но голова моя была занята тем, что
сейчас есть возможность взглянуть на часы, не опасаясь быть пойманным.
Я знал, что ключ от стола хранится вместе с другими ключами в
маленьком ящичке у постели отца. Ключей было четыре, и третий подошел. Я
взял часы и стал их рассматривать. Они стояли, но я знал, что их заводят и
устанавливают стрелки поворотом шишечки сбоку. Если я сделаю лишь несколько
поворотов, они не будут идти долго - на случай, если отец решит позже
взглянуть на них. Я завел часы и слушал их спокойное ритмичное тиканье.
Потом установил стрелки. Теперь оставалось только надеть их на руку. Даже
первое отверстие в кожаном ремешке было слишком свободно. Но я носил часы.
Достигнув этого предела своих мечтаний, я понял, что существует нечто
большее. Конечно, носить часы - это триумф, но если бы меня видели
другие... Я договорился со своим двоюродным братом Джеком Дилером, что
увижусь с ним утром в старых развалинах на краю деревни. Джек, старше меня
на год - на ближайшем празднике ему должны были надеть шапку, - был
человеком, которым я, после родителей, больше всего восхищался. Унести часы
из дому, конечно, вопиющее непослушание, но, зайдя так далеко, я уже не мог
остановиться. Поддавшись желанию, я решил не тратить времени. Я открыл
дверь, сунул руку с часами поглубже в карман брюк и побежал по улице.
Деревня наша лежит у перекрестка. Дорога, на которую выходит наш дом,
идет вдоль реки (река, конечно, приводила в движение мельницу), а потом
вторая дорога пересекает ее у брода. Рядом с бродом висел небольшой
деревянный мост для пешеходов, и я направился к нему, отметив заодно, что
река выше обычного от весенних дождей. Перейдя мост, я увидел мою тетю
Люси. Она поздоровалась, я ответил, но вначале умудрился перейти на другую
сторону дороги. Тут стояла лавка булочника, с подносами, полными свежих
булочек. Вполне естественно, что я направился туда - в кармане у меня было
несколько пенни. Но я не остановился у лавочки и побежал дальше, пока не
добрался до окраины.
Развалины лежали в ста ярдах дальше. С одной стороны дороги зеленел
луг Спиллера, на нем паслись коровы, с другой стороны - колючая изгородь, а
за ней - картофельное поле. Я пролез в дыру изгороди, думая о том, что
покажу Джеку, и был удивлен, когда меня окликнули. Я узнал голос Генри
Паркера.
Генри, как и Джек, был моим двоюродным братом - меня зовут Уилл
Паркер, - но, в отличие от Джека, не был моим другом. У меня несколько
двоюродных братьев в деревне: у нас редко женятся на чужих. Он был на месяц
моложе меня, но выше и тяжелее, и сколько я себя помнил, мы с ним
ненавидели друг друга. Когда доходило до драки - а мы дрались частенько, -
он превосходил меня физически, и мне приходилось полагаться на быстроту и
увертливость, если я не хотел, чтобы он снова и снова побеждал меня. Джек
научил меня нескольким приемам, и в прошлом году я не раз побеждал Генри, а
в последней драке так бросил его, что он долго не мог встать. Но в драке
нужно пользоваться обеими руками. Я сунул левую руку глубже в карман и, не
отвечая ему, побежал к развалинам.
Он оказался ближе ко мне, чем я думал, и побежал следом, выкрикивая
угрозы. Я обернулся, чтобы посмотреть, далеко ли он, и тут же поскользнулся
в грязи. В деревне дорога вымощена булыжниками, но здесь она размыта
дождями. Я отчаянно пытался удержать равновесие, но руку из кармана не
вынимал и в результате проехался по грязи и упал. Прежде чем я сумел
встать. Генри склонился надо мной, вжимая мою голову в грязь.
Обычно такая победа вполне удовлетворяла его, но тут он нашел кое-что
поинтересней. Падая, я инстинктивно оперся на обе руки, и он увидел часы.
Он мгновенно сорвал их и стал рассматривать. Я поднялся и попытался
выхватить, но он поднял их над головой, и я не мог дотянуться.
- Отдай, - сказал я отдуваясь.
- Они не твои, - ответил он. - Они твоего отца. Я очень боялся, что
часы повреждены при падении, но все же сделал ему подножку. Он легко
уклонился, отступил и сказал:
- Держись подальше, - он замахнулся, как бы собираясь бросить камень,
- иначе я покажу, как далеко бросаю.
- Тогда тебя выпорют, - заметил я.
На его мясистом лице появилась угрюмая улыбка.
- Тебя тоже. А у твоего отца рука потяжелее, чем у моего. Вот что я
тебе скажу: я займу их у тебя на время. Может, после полудня верну. А
может, завтра.
- Кто-нибудь увидит тебя с ними. Он опять улыбнулся:
- Я могу рискнуть.
Я решил, что он не сможет их бросить, и прыгнул. Мне почти удалось
сбить его с ног, но он удержался. Мы боролись, потом оба упали и покатились
в канаву у дороги. В ней стояла вода, но мы продолжали драться, даже после
того, как сверху нас окликнули. Джек - это он окликнул нас - спустился и
растащил нас силой. Ему это было нетрудно. Ростом он был с Генри и ужасно
силен. Он вытащил нас на дорогу, выяснил, что случилось, отобрал у Генри
часы и отправил его толчком в спину подальше.
Я со страхом опросил:
- Они в порядке?
- Кажется. - Он осмотрел часы и протянул мне. - Глупо было приносить
их сюда.
- Я хотел показать тебе.
- Не стоит, - коротко ответил он. - Во всяком случае лучше положить их
назад. Я тебе помогу.
Сколько я себя помню, Джек всегда был рядом и помогал. Странно,
подумал я, когда мы возвращались в деревню, что через неделю это кончится.
Я уже буду один. Наденут шапку, и Джек станет взрослым.
Джек стоял на страже, пока я клал часы на место и возвращал ключ туда,
откуда взял его. Я переоделся, и мы снова пошли к развалинам. Никто не
знал, что за здание здесь было, и я думаю, что нас больше всего привлекала
надпись на проржавевшем металлическом листе: ОПАСНО - 6600 вольт.
Мы не знали, что такое вольт, но упоминание об опасности, пусть давно
ушедшей, действовало возбуждающе. Была еще надпись, но из-за ржавчины
виднелась только часть ее ... ЛЕКТ...ЕСТВО. Мы гадали все, не в городе ли
сделали эту надпись.
В глубине развалин находилось наше убежище, построенное Джеком.
Пробираться к нему нужно сквозь обвалившуюся арку. Внутри было сухо и можно
было разводить костер. Джек разжег огонь перед тем, как выйти ко мне, и
поставил жариться кролика. Конечно, дома было полно пищи - субботний обед у
нас всегда изобильный, - но это не мешало мне с жадностью предвкушать
удовольствие от жареного кролика с печеной на угольях картошкой. Впрочем, я
потом отдавал должное и пирогу, который испекла мать. Хоть рост у меня
небольшой, но аппетит хороший.
Мы в дружелюбном молчании следили, как жарится кролик, и вдыхали его
запах. Нам было хорошо молчать, хотя обычно я говорлив. Слишком говорлив,
может быть, - я знал, что большинство моих неприятностей с Генри
происходило из-за несдержанности моего языка.
Джек был не очень разговорчив, но, к моему удивлению, спустя какое-то
время он нарушил молчание. Сначала разговор шел непоследовательно, о
событиях в деревне, но я чувствовал, что занимает его что-то более важное.
Потом он остановился, молча несколько минут смотрел на кролика и сказал:
- После дня надевания шапок это место будет твоим.
Я не знал, что сказать. Думаю, если бы я поразмыслил об этом заранее,
то догадался, что он передаст убежище мне... Но я об этом не думал. Обычно
о событиях, связанных с надеванием шапок, многие не думают, и уж тем более
не говорят. Особенно это было удивительно со стороны Джека, но то, что он
сказал дальше, было еще удивительней.
- Я почти надеюсь, что со мной не получится, - сказал он. - Не уверен,
что не предпочел бы стать вагрантом.
Теперь я должен рассказать о вагрантах. В каждой деревне их бывало
несколько - в нашей, насколько мне известно, в то время четверо, - но число
их постоянно менялось, когда они уходили или переселялись в другие места.
Изредка они немного работали, но, независимо от этого, деревня кормила их.
Жили они в доме вагрантов - в нашей деревне этот дом стоял на самом
перекрестке и был больше остальных, за исключением нескольких, в том числе
и дома моего отца. В нем легко могла разместиться дюжина вагрантов, и
случалось, что там столько и жило. Их снабжали едой - не роскошной, но
питательной. За домом присматривала служанка. Когда дом бывал, полон, туда
присылали и других слуг.
Было известно, хотя это и не обсуждалось, что вагранты - это люди,
которые при надевании шапок потерпели неудачу. Шапки у них были, как у всех
нормальных людей, но они действовали неправильно. Когда это случалось, то
обнаруживалось в первые же два дня после надевания шапок. Человек, которому
надели шапку, начинал проявлять беспокойство, оно все увеличивалось, пока
не переходило в лихорадку мозга. Это, естественно, вызывало сильную боль. К
счастью, скоро наступал кризис. Для большинства надевание шапок проходило
вполне благополучно. Я думаю, что лишь один из двадцати становился
вагрантом.
Выздоровев, вагрант отправлялся бродить - он или она, потому что так
бывало и с девушками, хотя много реже. Не знаю, происходило ли это потому,
что ватранты ощущали себя чужими в общине, или болезнь вызывала у них
постоянное беспокойство. Но они уходили и бродили по округе, проводя по
нескольку дней в деревне, но всегда уходили дальше. Их мозг, разумеется,
был поражен. Никто из них не мог связно говорить, у многих бывали видения,
и они совершали странные поступки.
Их воспринимали как должное, заботились о них, но, подобно надеванию
шапок, о них не говорили. Дети обычно относились к ним с подозрением и
избегали их. Вагранты, со своей стороны, почти всегда были погружены в
меланхолию и мало разговаривали друг с другом. Для меня было большим
потрясением услышать, что Джек хотел бы стать вагрантом, и я не знал, как
ответить ему. Но он, казалось, и не ждал ответа. Он сказал:
- Часы... а ты задумывался, как было в те дни, когда их сделали?
Я думал об этом время от времени, но и эта тема не была обычной, и
Джек никогда раньше не говорил об этом. Я спросил:
- До треножников?
- Да.
- Ну, мы знаем, - это был Черный Век. Людей было слишком много, а еды
мало, так что люди умирали с голоду и воевали друг с другом, и было
множество разных болезней и...
- И делались такие вещи, как часы, - делались людьми, а не
треножниками.
- Этого мы не знаем.
- Ты помнишь, четыре года назад я ездил к тете Матильде?
Я помнил. Это была его тетя, не моя, хотя мы и двоюродные братья. Она
вышла замуж за чужака. Джек сказал:
- Она живет в Вишопстоке, по другую сторону Винчестера. Однажды я
пошел там гулять к морю. И увидел руины города, который был больше
Винчестера раз в двадцать.
Я, конечно, знал о гигантских разрушенных городах древности. Но об
этом тоже говорили мало и всегда неодобрительно, с ноткой страха. Никто не
осмеливался к ним подходить. Страшно было даже смотреть на них, как сделал
Джек. Я сказал:
- В этих городах царили убийства и болезни.
- Так нам говорили. Но я увидел кое-что еще. Корпус корабля, насквозь
проржавевший. Он был больше деревни. Гораздо больше.
Я молчал. Я пытался представить себе, мысленно увидеть то, о чем он
говорит. Но мозг мой отказывался сделать это.
- Он был построен людьми, - добавил Джек. - Еще до прихода
треножников.
Снова у меня не нашлось слов. В конце концов я неубедительно сказал:
- Сейчас люди счастливы.
Джек повернул кролика. Немного погодя он ответил:
- Да. Наверное, ты прав.
Погода оставалась прекрасной до дня надевания шапок. С утра до ночи
люди работали на полях, косили траву. Весной прошли обильные дожди, трава
выросла высокая и роскошная, обещая сытную зиму. Сам день, конечно, был
праздником. После завтрака мы пошли в церковь, и священник прочел проповедь
о правах и обязанностях взрослых мужчин, в число которых вступал Джек. Не
женщин, потому что в этом году ни одной девушке у нас не надевали шапку.
Джек стоил одиноко, одетый в белый костюм, как и предписывалось. Я смотрел
на него, пытаясь угадать, что он чувствует, но каковы бы ни были его
эмоции, он их никак не показывал.
Не показывал и тогда, когда кончилась служба, и мы стояли на улице у
церкви, ожидая треножник. Слышался колокольный звон, но, помимо этого, все
было тихо. Никто не разговаривал, не шептался, не смеялся. Мы знали, какое
это испытание, когда надевают шапку. Даже вагранты подошли и стояли в том
же молчании. Для нас, детей, время тянулось бесконечно. А как для Джека,
одиноко стоявшего посреди улицы? Я впервые ощутил дрожь страха, подумав,
что в следующий день на месте Джека буду стоять я. Конечно, я буду не один:
вместе со мной пойдет Генри. Но утешения в этом мало.
Наконец мы услышали сквозь звон колоколов глубокий низкий звук. Все
затаили дыхание. Звук доносился сверху. И вот мы увидели над крышами домов
на юге: огромное полушарие из блестящего металла покачивалось в воздухе на
трех коленчатых ногах, в несколько раз выше церкви. Когда оно остановилось,
расставив ноги по обе стороны реки, тень его упала на нас. Мы ждали. Я
трясся, не в состоянии унять дрожь, охватившую все тело.
Сэр Джеффри, лорд нашего поместья, сделал шаг вперед и сдержанно
поклонился в сторону треножника. Он был стар, и кланяться ему было нелегко.
Тут опустилось одно из гигантских сверкающих щупалец, мягко и точно конец
его ухватил Джека за талию и поднял вверх, вверх, к открывшемуся в
полушарии отверстию. Отверстие поглотило Джека.
После полудня были игры, люди навещали друг друга, смеялись,
разговаривали, юноши и девушки, ушли в поле. Вечером состоялся пир; так как
погода стояла хорошая, столы расставили на улице; запах жареного мяса
смешивался с запахом пива, сидра, лимонада, а также различных пирогов,
печений и пудингов. Из дома вынесли лампы; в темноте они, как желтые цветы,
расцвели по всей улице. Но до начала пира нам должны были вернуть Джека.
Послышался отдаленный гул - все ждали в тишине, - потом топот
гигантских ног, сотрясавших землю. Треножник остановился, как и раньше, в
полусфере открылось отверстие, опустилось щупальце и осторожно поставило
Джека на прежнее место, по правую руку от сэра Джеффри. Я стоял вместе с
детьми далеко, но ясно видел Джека. Он был бледен, но больше никаких
изменений в его лице я не заметил. На белой выбритой голове более темный
металл шапки напоминал сеть паука. Волосы у него скоро отрастут; у Джека
густые черные волосы, и через несколько месяцев шапка будет почти не видна.
Но она все равно останется и будет с ним до самой смерти.
Это был радостный момент. Джек стал мужчиной, завтра он получит
мужскую работу и мужскую плату за нее. Отрезали большой кусок мяса и
поднесли ему вместе с кубком эля, и сэр Джеффри произнес тост за его
здоровье и счастливое будущее. Я забыл свои прежние страхи, завидовал Джеку
и думал о том дне следующего года, когда тоже стану мужчиной.
На следующий день я не видел Джека, но еще через день встретил его,
когда, закончив работу по дому, направлялся к убежищу. Он вместе с
четырьмя-пятью мужчинами возвращался с поля. Я окликнул его, он улыбнулся и
после минутного колебания подошел ко мне. Мы стояли рядом всего лишь в
нескольких ярдах от того места, где неделю назад он разнял меня и Генри. Но
все сейчас было другим. Я спросил:
- Как дела? Как ты?
Это не был просто вежливый вопрос. Если надевание шапки не удалось, к
этому времени он уже начал бы ощущать боль и беспокойство, а вскоре он
превратился бы в вагранта. Он ответил:
- Все в порядке, Уилл.
Я не решался, потом выпалил:
- На что это похоже? Он покачал головой.
- Ты знаешь: об этом говорить не разрешается. Но могу тебе сказать,
что совсем не больно.
- Но почему?
- Что "почему"?
- Почему треножники берут людей и надевают на них шапки? Какое право
они имеют?
- Они делают это для нашей пользы.
- Но я не понимаю, почему это происходит. Я предпочел бы остаться
прежним.
Он улыбнулся:
- Сейчас ты не понимаешь, но поймешь, когда это происходит. Это... -
Он покачал головой. - Не могу описать.
- Джек, - сказал я, - я все думаю... - Он ждал продолжения без всякого
интереса. - О том, что ты говорил... о тех удивительных вещах, которые
делали люди до треножников.
- Ерунда, - сказал он, повернулся и пошел по улице. Я некоторое время
смотрел ему вслед, а потом, чувствуя себя страшно одиноким, побрел в
убежище.
Глава вторая
"Меня зовут Озимандиас"
Только после того, как на него надели шапку, я понял, что значила для
меня дружба с Джеком. Эта дружба отделила меня от других мальчиков примерно
моего возраста. Вероятно, это можно было преодолеть - Джо Бейт, сын
плотника, например, явно хотел со мной подружиться, но в этом настроении я
предпочитал оставаться один. Я привык ходить в убежище и часами сидеть там,
думая обо всем. Однажды пришел Генри и начал насмехаться надо мной, и мы
подрались. Мой гнев был так велик, что я решительно побил его, и с тех пор
он держался от меня подальше.
Время от времени я встречал Джека, и мы обменивались ничего не
значащими словами. Он держался со мной дружески и в то же время отчужденно:
намек на прежние отношения сохранился, как будто он перешел на другую
сторону оврага, а когда и я перейду туда, все снова будет хорошо. Это меня
не утешало: тот Джек, с которым я дружил, ушел навсегда. А как же будет со
мной? Эта мысль пугала меля, я старался избавиться от нее, но она постоянно
возвращалась.
И вот в сомнениях, страхе и размышлении я обнаружил, что интересуюсь
вагрантами... Я вспомнил слова Джека и подумал, на кого он стал бы похож,
если бы надевание шапки не удалось. Вероятно, сейчас он бы ушел уже из
деревни. Я смотрел на вагрантов, живших в нашей деревне, и думал о том, что
когда-то они были счастливы и здоровы и строили планы на будущее. Я
единственный сын у отца и должен унаследовать мельницу. Но если надевание
шапки не удастся...
У нас тогда было трое вагрантов, двое появились недавно, а третий жил
уже несколько недель. Это человек в возрасте моего отца, но борода у него
нечесаная, волосы редкие и грязные, и через них просвечивала шапка. Он
проводил время, собирая на полях камни и строя из них пирамиду поблизости
от дома вагрантов. За день он находил примерно двадцать камней, каждый
размером в полкирпича. Невозможно было понять, почему он брал именно этот
камень, а не другой, и с какой целью строил свою пирамиду. Он говорил мало
и использовал слова, как ребенок.
Остальные два были намного моложе; одному, вероятно, только год назад
надели шапку. Он говорил много и почти связно, но не совсем. Третий, старше
его на несколько лет, говорил понятно, но очень редко. Он был погружен в
глубокую печаль и по целым дням лежал на дороге возле дома вагрантов, глядя
в небо.
Вскоре молодой вагрант ушел, и в тот же день ушел и строитель
пирамиды. Третий вагрант остался. Осталась недостроенная и бессмысленная
груда камней. Я смотрел на нее в тот вечер и гадал, что буду делать через
двадцать пять лет. Молоть зерно на мельнице? Может быть. А может, бродить
по стране, живя милостыней и совершая бессмысленные поступки. Почему-то эта
перспектива не казалась мне такой уж мрачной. Мне начало казаться, что я
понимаю, о чем говорил Джек в то утро в нашем убежище.
Новый вагрант появился на следующий же день. Идя в убежище, я видел,
как он приближается по дороге с запада. Я решил, что ему около тридцати
лет, это был плотного сложения человек с рыжими волосами и бородой. Он
опирался на ясеневую палку, за спиной у него болтался обычный мешок, и он
пел что-то. Увидев меня, он перестал петь.
- Мальчик, - сказал он, - как называется это место?
- Вертон, - ответил я.
- Вертон, - повторил он. - Прекраснейшая деревня на равнине. Здесь нет
ни боли, ни страдания. Ты меня знаешь, мальчик?
Я покачал головой:
- Нет.
- Я король этой земля. Моя жена была королевой страны дождей, но я
оставил ее плакать. Меня зовут Озимандиас. Взгляни на мою мощь и отчаяние.
Он говорил ерунду, но по крайней мере говорил, и слова его можно было
понять. Они походили на стихи, и я вспомнил, что в одном стихотворении мне
встречалось имя Озимандиас. Оно было в одной из дюжины книг, стоявших у нас
дома на полке
Он двинулся к деревне, а я - за ним. Он сказал, оглянувшись:
- Ты идешь за мной мальчик? Хочешь стать моим пажом? Увы, увы! У лисы
есть нора, у птицы гнездо в листве большого дуба, но сыну человеческому
негде преклонить голову. Какие у тебя дела?
- Ничего важного.
- Ничего, конечно, не важно, но как человек может найти ничего? Где
искать его? Говорю тебе, если бы я сумел найти ничего, то был бы не
королем, а императором. Кто живет в доме в этот день и час?
Я понял, что он говорит о доме вагрантов.
- Только один, - сказал я. - Не знаю его имени.
- Его имя будет Звезда. А твое?
- Уилл Паркер.
- Уилл - хорошее имя. Чем торгует твой отец? Ты слишком хорошо одет,
Уилл, чтобы быть сыном простого работника.
- Он держит мельницу.
- И ноша его тяжела: я ни о ком не забочусь, но и обо мне никто не
заботится... у тебя много друзей, Уилл?
- Нет, немного.
- Хороший ответ. Тот, кто заявляет, что у него много друзей, говорит,
что у него их нет.
Повинуясь внезапному порыву, удивившему меня самого, я сказал:
- В сущности, у меня нет ни одного. Был один, но месяц назад ему
надели шапку.
Он остановился, я тоже. Мы находились у окраины деревни, напротив дома
вдовы Инголд. Вагрант пристально посмотрел на меня.
- Нет важного дела и нет друга. И разговаривает с вагрантами. Сколько
же тебе лет, Уилл?
- Тринадцать.
- Ты мал ростом. Значит, на будущий год тебе наденут шапку?
- Да.
Я видел, что вдова Инголд смотрит на нас из-за занавески. Вагрант
бросил взгляд в ее окно и вдруг начал нелепо приплясывать посреди улицы.
Хриплым голосом он запел:
Под зеленым деревом
Летом хорошо лежать,
Под приятным ветерком
Вместе с птичкой распевать.
И всю остальную часть пути до дома вагрантов он нес чепуху, и я был
рад расстаться с ним.
Мой интерес к вагрантам был замечен, и вечером отец отругал меня за
это. Иногда он бывал строг, но вообще-то отличался добротой; просто он
видел мир только в черном и белом, и ему трудно было проявить терпение,
если он считал, что имеет дело с глупостью. Он не видел смысла в том, что
мальчишка бродит вокруг дома вагрантов; конечно, о них нужно заботиться,
давать им пищу и убежище, но и все. Меня сегодня видели с вновь прибывшим,
который кажется еще глупее остальных. Это плохо, и злые языки уже начали
работать. Он надеялся, что больше ни о чем подобном не услышит. Я ни под
каким предлогом не должен ходить в дом вагрантов. Понятно?
Я сказал, что понял. Я понял также: в этом было нечто большее, чем
просто недовольство из-за разговоров. Отец слушал новости о других деревнях
и городе, но к сплетням и пересудам относился с презрением.
Я подумал, не скрывается ли за его отношением нечто иное, худшее. У
него был старший брат, ставший вагрантом; об этом у нас никогда не
говорили, но Джек уже давно рассказал мне. Говорили, что такая слабость
передается по наследству, и, может, отец считал мой интерес к вагрантам
плохим предзнаменованием перед надеванием шапки в следующем году. Это было
нелогично, но ведь человек, нетерпимый к глупости, может иметь свои
слабости.
Вспомнив, как странно вел себя новый вагрант в присутствии других, я
решил выполнить приказ отца и несколько дней держался в стороне от их дома.
Дважды я видел человека, назвавшегося Озимандиасом, он разговаривал сам с
собой на улице и кривлялся, и я прятался от него. Но на третий день я пошел
в школу не задами, вдоль берега реки, а по улице, мимо церкви и мимо дома
вагрантов. Там никого не было, но когда в середине дня я возвращался, то
увидел идущего навстречу Озимандиаса. Я ускорил шаг, и мы сошлись на
перекрестке. Он сказал:
- Здравствуй, Уилл! Я не видел тебя много дней. Что у вас случилось,
мальчик? Чума? Или простуда?
Он заинтересовал, даже зачаровал меня, и я понимал, что пришел сюда не
случайно, а в надежде увидеться с ним. Я сознавал это, но в тоже время
понимал: мне следует держаться от него подальше. Поблизости никого не было,
но другие дети, возвращающиеся из школы, могли увидеть нас, да и на другой
стороне улицы стояли знавшие меня люди.
- Я был занят эти дни, - сказал я и приготовился уходить.
Он взял меня за руку.
- Что случилось, Уилл? Тот, у кого нет друзей, может ходить куда
угодно и уделить несколько минут для разговора.
- Я должен идти, - сказал я. - Меня ждет обед.
Я отвернулся. После недолгой паузы он убрал руку.
- Тогда иди, Уилл. Хоть не одним хлебом жив человек, но хлеб ему тоже
нужен.
Тон у него был веселый, но в нем слышалось еще что-то. Разочарование?
Я пошел, но, пройдя несколько шагов, оглянулся. Он смотрел мне вслед.
Я сказал негромко и, запинаясь:
- Вы выходите в поля?
- Когда светит солнце.
- Дальше по дороге, где мы впервые встретились, есть старые развалины,
справа; там у меня убежище, вдали, около кустов. Вход через обвалившуюся,
арку. Там увидите красный камень, похожий на стул.
Он мягко сказал.
- Я слышу, Уилл. Ты проводишь там много времени?
- Обычно иду туда после школы. Он кивнул:
- Так и делай.
Внезапно взгляд его устремился к небу, он поднял руки над головой и
закричал:
- И в тот год пришел пророк Джим, а с ним войско ангелов на белых
лошадях; они подняли облачную пыль, а искры от их копыт подожгли хлеб в
полях и зло в человеческих сердцах. Так говорит Озимавдиас... Селах! Селах!
Селах!
Показались другие дети. Я оставил его и заторопился домой. Я слышал
его крик, пока не миновал церковь.
Я шел мимо школы к убежищу со смешанными чувствами ожидания и тревоги.
Отец сказал, что надеется больше не услышать о том, что я общаюсь с
вагрантами, и прямо запретил мне ходить в их дом. Я исполнил вторую часть
его требований и предпринял меры, чтобы выполнить первую. Но у меня не было
сомнений, что мое теперешнее поведение он воспримет как открытое
неповиновение. И ради чего? Ради разговора с человеком, чьи слова
представляли собой странную смесь смысла и бессмыслицы, причем бессмыслица
явно преобладала. Не стоило.
И все же, вспоминая проницательные голубые глаза под спутанной массой
рыжих волос, я не мог не почувствовать: за этим скрывается нечто такое, что
заставляет меня рисковать. По пути к развалинам я внимательно осматривался
и позвал только, когда приблизился к убежищу. Но там никого не было. И еще
долго никто не появлялся. Я уже начал думать, что он не придет, мозг его
слаб, он не понял мои слова или забыл о них, когда услышал стук посоха.
Выглянув, я увидел Озимандиаса. Он был менее чем в десяти ярдах от входа.
Он не пел и не говорил, а двигался молча, почти украдкой.
Меня охватил новый страх. Рассказывали, что когда-то давно один
вагрант убил детей во множестве деревень, прежде чем его поймали и
повесили. Правда ли это? Может, и этот такой же? Я пригласил его, не сказав
никому ни слова, а крик о помощи отсюда до деревни не долетит. Я замер у
стены убежища, собираясь пробежать мимо него и оказаться в сравнительной
безопасности снаружи.
Но первый же взгляд на него успокоил меня. У него было доброе лицо.
Безумец или нет, но этому человеку можно было верить. Он сказал:
- Вот я и нашел тебя, Уилл. - Одобрительно осмотрелся, - хорошее
местечко.
- Его устроил мой брат Джек. У него руки лучше моих. - Тот, кому этим
летом надели шапку?
- Да.
- Ты видел это? - Я кивнул. - Как он с тех пор?
- Хорошо, но он стал совсем другим.
- Стал мужчиной.
- Не только.
- Расскажи мне.
Я колебался, но его голос и лицо внушали доверие. Я понял также, что
он говорит естественно и разумно, без странное слов и архаических фраз,
которые он употреблял раньше. Я начал рассказывать, сначала несвязно, потом
все более легко, о том, что говорил Джек, и о моих последующих
размышлениях. Он слушал, иногда кивал, но не прерывал. Когда я кончил, он
сказал:
- Скажи мне, Уилл, что ты думаешь о треножниках?
Я задумчиво ответил:
- Не знаю. Я привык к ним... и боюсь, а теперь... У меня много
вопросов.
- Ты задавал их старшим?
- Что это дало бы? Никто не говорит о треножниках. Об этом узнаешь еще
ребенком.
- Хочешь, я отвечу тебе? Такие, как я, могут ответить.
Я теперь был уверен в одном и выпалил:
- Вы не вагрант.
Он улыбнулся.
- Смотря как ты понимаешь это слово. Как видишь, я хожу с места на
место. И веду себя странно.
- Чтобы обмануть людей, а не потому, что вы иначе не можете. Ваш мозг
не изменен.
- Да. Так, как мозг вагрантов или же твоего брата Джека.
- Но ведь на вас надели шапку! Он коснулся металлической сетки в
путанице рыжих волос.
- Согласен. Но не треножники. Люди - свободные люди. Изумленный, я
пробормотал:
- Не понимаю...
- Ты и не можешь понимать. Но слушай, и я расскажу тебе. Сначала
треножники. Ты знаешь, кто они? - Я покачал головой, и он продолжал. - И мы
не знаем точно. Есть две версии. По одной - это машины, сделанные людьми,
но восставшие и покорившие людей.
- В старые дни? Во дни гигантских кораблей и больших городов?
- Да. Мне трудно поверить в это, потому что я не понимаю, как люди
могли дать машине разум. Другая версия - они пришли не из нашего мира, а из
другого.
- Другой мир?
Я снова оказался в тупике. Он сказал:
- Вам ничего не говорят в школе о звездах? Вторая версия кажется мне
правдоподобней. Ты не знаешь, что эти звезды в ночи - сотни и тысячи звезд
- это солнца, подобные нашему; вокруг многих из них, как и вокруг нашего
Солнца, вращаются планеты.
Я был смущен, голова моя закружилась от этой мысли.
- Это правда? - спросил я.
- Правда. И, может быть, треножники пришли с одной из таких планет.
Может быть, треножники - это только машины, в которых находятся живые
существа. Но мы не видели того, что внутри треножника, и поэтому не знаем.
- А шапки?
- Это средство, при помощи которого держат в послушании людей.
Вначале мысль эта казалась невероятной. Позже казалось невероятным,
как я не видел всего этого раньше. Но всю мою жизнь надевание шапок
воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Все взрослые носили шапки
и были удовлетворены этим. Это был признак взрослости, а сама церемония
проходила торжественно и связывалась с праздником и пиром. Хотя некоторые
испытывали боль и становились вагрантами, но все дети с нетерпением ждали
этого дня. Только позже, когда до церемонии оставались лишь месяцы,
возникали сомнения; но эти сомнения рассасывались от уверенности взрослых.
У Джека тоже были сомнения, но после того как ему надели шапку, они
исчезли. Я сказал:
- Шапки заставляют людей думать так, как нужно треножникам?
- Они контролируют мозг. Но мы не знаем как и до каких пределов. Ты
знаешь, что металл соединяется с телом и его невозможно удалить. Похоже,
когда надевают шапку, дают какой-то общий приказ. Позже могут отдаваться
особые приказы необходимым людям.
- А как же вагранты?
- И об этом мы можем только догадываться. Может, мозг у некоторых
слишком слаб, не выдерживает напряжения. А может, наоборот - слишком силен
и борется против порабощения, пока не выходит из строя.
Я подумал об этом и задрожал. Голос внутри головы, от которого нельзя
убежать и от которого не спрячешься. Гнев вспыхнул во мне, не только из-за
вагрантов, но и из-за всех остальных - моих родителей и Джека...
- Вы говорили о свободных людях, - сказал я. - Значит, треножники
правят не всей Землей?
- Почти всей. Нет земель, где бы их не было, если ты это имеешь в
виду. Когда они пришли впервые - или когда они восстали, - происходили
ужасные вещи. Города уничтожались, как муравейники, миллионы и миллионы
людей были убиты или умерли от голода.
Миллионы... Я пытался представить себе это, но не мог. В нашей деревне
которая считалась немаленькой, было около четырехсот человек. В городе
Винчестере и вокруг него жило около тридцати тысяч. Я покачал головой. Он
продолжал:
- Тем, кто остался, треножники надели шапки, и теперь они уже слушали
и служили треножникам и помогали убивать или пленять других людей. И в
течение одного поколения мир стал таким, как сейчас. Но по крайней мере в
одном месте несколько человек спаслись. Далеко на юге, за морем, есть
высокие горы, на них круглый год лежит снег. Треножники Держатся низин:
может быть там им двигаться легче, а может быть, им не подходит разреженный
воздух. А в горах есть места, где свободные люди могут обороняться от людей
в шапках, живущих в окружающих долинах. Мы даже отбираем у них пищу.
- "Мы"? Значит, вы пришли оттуда? - Он кивнул. - Но ведь на вас шапка.
- Взята у мертвеца. Я побрил голову, и ее подогнали под форму моего
черепа. Когда волосы отросли, ее трудно стало отличить от настоящей. Но она
не отдает приказов.
- И вы можете бродить, как вагрант, и никто не подозревает вас. Но
зачем? С какой целью?
- Частично, чтобы узнавать новости и рассказывать, что увидел. Но есть
более важная вещь. Я пришел за тобой.
- За мной? - удивился я.
- За тобой и такими как ты. Кто еще без шапки, но уже достаточно
вырос, чтобы задавать вопросы и понимать ответы. И совершить длинное, а
может, и опасное путешествие.
- На юг?
- На юг. К Белым горам. К трудовой жизни, которая ждет в конце пути. К
свободе. Ну?
- Вы возьмете меня туда?
- Нет. Я не готов еще. К тому же это и более опасно. Мальчик,
путешествующий в одиночку, - обычный беглец, но если он идет с вагрантом...
Тебе придется идти одному. Если ты решишься.
- Море, - сказал я, - как я его пересеку?
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
- Это самая легкая часть. И в остальном я тебе помогу.
- Он достал что-то из кармана и показал мне. - Ты знаешь, что это?
Я кивнул.
- Видел однажды. Это компас. Стрелка всегда показывает на север.
- А это?
Рубашка у него была порвана. Он сунул руку в дыру, нащупал что-то и
достал. Это оказался длинный пергаментный цилиндр. Он развернул его и
положил на камень, прижав у него концы, чтобы они не сворачивались. Я
увидел рисунок, который не имел для меня смысла.
- Это называется карта, - пояснил он. - И людям в шапке она не нужна,
потому ты ее и не видел раньше. Она расскажет тебе, как добраться до Белых
гор. Смотри. Вот это означает море. А вот здесь, внизу, горы.
Он все показал мне на карте, объяснил, какие приметы на местности я
должен буду найти, показал, как пользоваться компасом. Что касается
последней части пути, за большим озером, он дал мне подробные указания,
которые я должен был запомнить. Это на случай, если карту обнаружат. Он
сказал:
- Но береги ее. Сможешь проделать дыру в подкладке, как у меня?
- Да. Я сохраню ее.
- Значит, остается пересечь море. Пойдешь к этому городу. Рамни. - Он
указал на карте. - В гавани стоят рыбачьи лодки. Та, что называется
"Орион", принадлежит одному из нас. Высокий человек, очень смуглый, с
длинным носом и тонкими губами. Зовут его Куртис, капитан Куртис. Иди к
нему. И он переправит тебя через море. Там начнется трудная часть. Там
говорят на другом языке. Тебе придется прятаться и не разговаривать. Пищу
будешь красть.
- Все это я смогу. А вы говорите на их языке?
- На нем и на других. Потому мне и дали такое поручение. - Он
улыбнулся. - Я могу быть сумасшедшим на четырех языках.
Я сказал:
- Я приду к вам.
- Я найду тебя. Но теперь ты можешь мне помочь. Есть ли здесь
поблизости такие, с кем можно поговорить? Я покачал головой:
- Нет. Ни одного.
Он встал, потянулся и потер колено.
- Тогда завтра я ухожу. Уходи не раньше, чем через неделю, чтобы никто
не заподозрил связи между нами.
- Прежде чем вы уйдете...
- Да?
- Почему они не уничтожили людей совершенно, а надели им шапки?
Он пожал плечами.
- Мы не умеем читать их мысли. Есть много возможных ответов. Часть
пищи, которую вы здесь выращиваете, идет на корм людям, работающим в
подземных шахтах. Там добывают металл для треножников. А в некоторых местах
существует охота.
- Охота?
- Треножники охотятся на людей, как люди - на лисиц.
Я вздрогнул. - Они забирают мужчин и женщин в свои города, но мы не
знаем, зачем.
- Значит, у них есть города?
- Не по эту сторону моря. Я сам их не видел. Но знаю тех, кто видел, -
говорят, металлические башни и шпили за большой кольцевой стеной.
Отвратительные, слепящие города.
- Вы знаете, как долго это продолжается?
- Правление треножников? Более ста лет. Но для людей в шапках это все
равно, что десять тысяч. - Он пожал мне руку. - Желаю удачи, Уилл.
- Спасибо, - сказал я. У него было крепкое рукопожатие.
- Надеюсь, мы снова встретимся в Белых горах.
На следующий день, как и сказал, он ушел. Я начал подготовку. В одной
из стен убежища можно было вынуть камень, за ним оставалось свободное
место. Только Джек знал о нем, но Джек сюда не придет. Я складывал здесь
запасы: еду, смену одежды и пару башмаков. Еды я брал понемногу, выбирая
то, что лучше сохраняется: соленое и копченое мясо, сыр и тому подобное. Я
думаю, мать замечала исчезновение этого и удивлялась.
Мне было печально от мысли, что придется покинуть ее и отца. Я думал,
как они будут несчастны, когда узнают, что я убежал. Шапки не излечивали от
людских горестей. Но я не мог оставаться, как не может овца идти к дому
мясника, если знает, что ее там ждет. Я знал, что скорее умру, чем позволю
надеть на себя шапку.
Глава третья
Дорога к морю
Два обстоятельства заставили меня ждать дольше недели. Вo-первых, было
новолуние, ночью ничего не видно, я же предполагал передвигаться по ночам.
Пришлось ждать полмесяца. Во-вторых, случилось то, чего я не ожидал: умерла
мать Генри.
Она и моя мать были сестрами. Она долго болела, но смерть ее была
внезапна. Мать присматривала за ее домом и сразу же перевела Генри к нам,
поставила кровать в мою комнату. Со всех точек зрения, мне это не
нравилось, но я, конечно, не мог возражать. Мои соболезнования были холодно
высказаны и холодно приняты, после этого мы старались держаться как можно
дальше друг от друга. Насколько это возможно для двух мальчиков, живущих в
одной не очень большой комнате.
Я решил, что это помеха, но не очень значительная. Ночи были еще
теплые, а я думал, Генри вернется домой после похорон. Но когда на утро
после похорон я сказал об этом матери, то оказалось, что я ошибался. Она
сказала:
Генри останется с нами.
- Надолго?
- Сколько будет нужно. Во всяком случае, пока на вас обоих не наденут
шапки. Твой дядя Ральф слишком занят на ферме и не может присматривать за
мальчиком.
Я ничего не сказал, но выражение лица у меня было, должно быть,
красноречивое. И мать с непривычной строгостью сказала:
- Я не хочу, чтобы ты говорил об этом. Он потерял мать, и ты должен
проявить сочувствие.
- Но я, по крайней мере, могу иметь свою комнату? У нас ведь хватает
комнат?
- Я бы оставила тебе твою комнату, если бы вел себя по-другому. Меньше
чем через год ты станешь мужчиной и должен научиться вести себя как
мужчина, а не как глупый ребенок.
- Но...
- Я не собираюсь с тобой спорить, - гневно сказала она. - Если ты
скажешь еще слово, я позову отца.
С этим она вышла из комнаты. Подумав немного, я решил, что разница не
так уж велика. Спрятав одежду в гостиной, я смогу выскользнуть, когда он
уснет, и одеться. Я твердо решил, как и собирался, уйти в полнолуние.
В последующие два дня лили сильные дожди, но потом прояснилось, и
сильная жара высушила землю. Все шло хорошо. Перед сном я спрятал одежду,
вещевой мешок и несколько буханок хлеба. После этого нужно было лишь не
уснуть, а поскольку я был возбужден, это оказалось нетрудно. Постепенно
дыхание Генри на другой стороне комнаты стало ровным и глубоким, как это
бывает во сне. Я лежал и думал о путешествии: море, чужие земли за ним,
Большое Озеро и горы, на которых все лето лежит снег. Даже без того, что я
узнал о треножниках и шапках, эта мысль была восхитительна.
Луна поднялась до уровня моего окна, и я выскользнул из постели.
Осторожно открыл дверь спальни и тихонько закрыл ее за собой. В доме было
очень тихо. Лестница немного скрипела у меня под ногами, но никто не
обратил на это внимания, даже если слышал. Дом был деревянный, старый, и
ночные скрипы не были в нем необычны. Пройдя в гостиную, я отыскал одежду и
быстро оделся. Потом вышел через дверь, ведущую к реке. Мельничное колесо
было неподвижно, а вода журчала и всплескивала - черная с серебряными
пятнами.
На мосту я почувствовал себя в безопасности. Через несколько минут я
буду за деревней. Кошка осторожно прошла по булыжникам; другая у дверных
ступенек облизывала блестящую в лунном свете шерсть. Собака залаяла,
услышав меня, но недостаточно близко, чтобы поднять тревогу. Миновав дом
вдовы Инголд, я побежал. Я добрался до убежища, тяжело дыша, но довольный,
что меня никто не заметил. При помощи огнива и смоченной в масле тряпки я
зажег свечу и принялся заполнять мешок: Я переоценил имевшееся в моем
распоряжении место: одна буханка не вошла. Что ж, пока можно нести ее в
руках. Я решил остановиться на рассвете и поесть; после этого для нее
найдется место. В последний раз осмотрев убежище, чтобы убедиться, не забыл
ли чего, я задул свечу, сунул ее в карман и вышел.
Ночь для ходьбы была прекрасная. Небо полно звезд - все солнца,
подобные нашему? - а луна изливала мягкий свет. Я начал надевать мешок. И в
это время из тени в нескольких футах от меня послышался голос - голос
Генри:
- Я слышал, как ты выходишь, и пошел за тобой. Я не видел его лица, но
подумал, что он надо мной смеется. Может, я и ошибся - это могло быть
нервное возбуждение. Но меня охватил слепой гнев, я опустил мешок и
бросился на него. В предыдущих двух-трех стычках я одерживал победы и был
уверен, что побью его опять.
Самоуверенность и слепой гнев - плохие помощники. Он сбил меня, я
встал, и он сбил меня снова. Спустя короткое время я лежал на земле, а он
сидел на мне, прижимая мои руки. Я напрягся изо всех сил, но ничего не смог
сделать. Он держал меня крепко.
- Слушай, - сказал он, - я хочу тебе кое-что сказать. Я знаю, ты
убегаешь. Я хочу идти с тобой.
Вместо ответа я дернулся и попытался вывернуться, но он продолжал
крепко держать меня. Он сказал, тяжело дыша:
- Я хочу идти с тобой. Здесь меня ничего не держит. Его мать, моя тетя
Ада, была доброй жизнерадостной женщиной, даже в долгие месяцы болезни.
Дядя Ральф, с другой стороны; угрюмый и молчаливый человек, с облегчением
отдавший сына в чужой дом. Я понял, что имеет в виду Генри.
Было и другое соображение, более практичное. Даже если я побью его,
что тогда? Оставить здесь с риском, что он поднимет тревогу? Я ничего не
мог сделать. Даже если он пойдет со мной, я смогу улизнуть, прежде чем мы
доберемся до моря и капитана Куртиса. Я не собирался брать его с собой за
море. Он мне по-прежнему не нравился, и я не хотел делиться с ним тайнами,
которые узнал от Озимандиаса. Я перестал бороться и сказал:
- Пусти меня.
- Я пойду с тобой?
- Да.
Он позволил мне встать. Я почистился, и мы посмотрели друг на друга в
лунном свете. Я сказал:
- Ты, конечно, не захватил с собой еды. Придется разделить мою.
От порта нас отделяло несколько дней. На это время еды хватит.
- Идем, - сказал я. - Лучше уйти подальше за ночь. Мы быстро шли при
ярком лунном свете и к рассвету оказались уже в незнакомой местности. Я
решил ненадолго остановиться. Мы отдохнули, съели половину буханки с сыром,
попили воды из ручья и пошли дальше. Но дальше, по мере того как
рассветало, мы все больше и больше чувствовали усталость.
Примерно в полдень мы, вспотевшие, измученные, добрались до вершины
небольшого холма и заглянули вниз, в блюдцеобразную долину. Земля хорошо
обработана. Видна деревня, на полях фигурки людей размером с муравья.
Дорога уходила в долину и через деревню. Генри схватил меня за руку:
- Смотри!
Четверо всадников приближались к деревне. У них могло быть любое дело.
Но, с другой стороны, это мог быть и отряд, разыскивающий нас.
Я принял решение. Мы как раз миновали опушку леса.
- Останемся в лесу до вечера. Можем поспать, а ночью рвемся дальше.
- Ты думаешь, путешествовать ночью лучше? - спросил Генри. - Я знаю,
так меньше вероятности, что нас увидят, но и мы не сможем видеть. Ведь
можно идти по холмам, никого нет.
- Делай как хочешь. Я ложусь спать.
Он пожал плечами.
- Что ж, останемся, если ты так говоришь.
Его покорность не смягчила меня. Я понимал: сказанное им разумно. Но
молча пошел в лес, а Генри за мной. В глубине кустов мы нашли место, где
нас не могли увидеть, даже если бы прошли рядом, и улеглись. Я уснул почти
немедленно.
Когда я проснулся, было уже темно. Генри спал рядом. Если я встану
тихонько, то смогу улизнуть, не разбудив его. Мысль была соблазнительна. Но
казалось нечестным оставлять его в лесу, перед наступающей ночью. Я
протянул руку, чтобы разбудить его, и тут кое-что увидел: он обернул вокруг
своей руки петлю моего мешка, так что я не мог взять мешок, не разбудив
его. Значит, и ему пришла в голову такая мысль.
Он проснулся от моего прикосновения. И перед тем как двинуться дальше,
мы съели остаток буханки и кусок копченого мяса. Деревья росли густо, и нам
не было видно неба, пока мы не вышли из леса. И только тогда я понял, что
темнота объяснялась не только приближением ночи: пока мы спали, небо
затянуло тучами, и уже падали первые тяжелые капли.
В быстро угасающем свете мы спустились в долину и поднялись по
противоположному склону. В окнах домов горел свет, и нам пришлось сделать
большой крюк. Пошел сильный дождь, но вечер был теплый, и как только дождь
кончился, одежда на нас высохла. С вершины мы еще раз посмотрели на огни
деревни и пошли на юго-восток. Вскоре наступила тьма. Мы шли по холмам,
поросшим травой. Раз мы набрели на развалившуюся хижину, явно нежилую, и
Генри предложил остановиться в ней до утра, но я отказался, и мы пошли
дальше.
Некоторое время мы молчали. Потом Генри сказал:
- Слушай.
Я раздраженно ответил:
- Что еще?
- Мне кажется, кто-то идет.
И я услышал сам - топот ног за нами. Должно быть нас увидели жители
деревни и предупредили четверых всадников. И теперь они нагоняют нас.
Я прошептал:
- Бежим!
Не дожидаясь ответа, я побежал сквозь ночную мглу. Генри бежал рядом,
и мне показалось, что я слышу и наших преследователей. Я побежал быстрее. И
тут правая нога у меня подвернулась на камне. Я почувствовал сильную боль и
упал.
Генри услышал, как я упал. Он подбежал и спросил:
- Где ты? Что с тобой?
Попробовав встать, я почувствовал сильнейшую боль в правой лодыжке.
Генри попытался поднять меня. Я застонал.
- Ты поранился? - спросил он.
- Лодыжка... Она, наверное, сломана. Ты лучше уходи. Они сейчас будут
здесь.
Он произнес странным голосом:
- Я думаю, они уже здесь.
- Что?
Я почувствовал теплое дыхание на шее, а протянув руку, коснулся
чего-то мягкого.
- Овца!
Генри заметил:
- Они любопытны. Иногда это с ними бывает.
- Дурак! - сказал я. - Заставил нас бежать от стада овец, а теперь
смотри, что случилось.
Он ничего не ответил, но наклонился и стал ощупывать мою лодыжку. Я
прикусил губу, чтобы не закричать.
- Не думаю, чтобы она была сломана, - сказал он. - Вероятно, вывих. Но
тебе придется лежать день-два. Я сердито отрезал:
- Звучит прекрасно.
- Вернемся к хижине. Я тебе помогу.
Снова пошел дождь, на этот раз проливной. Мое желание гневно
отказаться, от помощи утонуло. Генри поднял меня на спину. Это было
кошмарное путешествие. Он с трудом обрел равновесие: вероятно, я оказался
тяжелее, чем он предполагал. Ему часто приходилось опускать меня, чтобы
передохнуть. Было абсолютно темно. Каждый раз, как он опускал меня, боль
пронзала мою ногу. Я уже начал думать, что он ошибся направлением и
пропустил во тьме хижину - это было совсем нетрудно.
Но наконец она показалась в ночи, и дверь открылась, когда он поднял
щеколду. Послышался шум - должно быть, крысы. Генри сделал еще несколько
шагов и со вздохом изнеможения опустил меня. Ощупью он отыскал в углу груду
соломы, и я прополз туда. Нога у меня болела, я промок и чувствовал себя
несчастным. К тому же мы за прошлые сутки спали лишь несколько часов. Но
все же прошло немало времени, прежде чем я уснул.
Когда я проснулся, был день. Дождь прекратился. В окошке без стекол
виднелось голубое утреннее небо. В хижине оказались только скамья и
тростниковый стол. На стене висел котел и несколько глиняных кружек. Был
еще очаг с грудой дров и куча соломы, на которой мы лежали. Я позвал Генри,
потом еще раз. Ответа не было. Я, подтянулся, морщась от боли, и пополз к
двери, держась за стену. Генри не было видно. Тут я заметил, что нет и
моего мешка там, где я уронил его ночью.
Я вполз обратно и сел у стены. Первые горизонтальные лучи солнца грели
меня, пока я обдумывал ситуацию. Генри - и это казалось очевидным - бросил
меня и забрал с собой всю пищу. Оставил беспомощного и голодного. Я не мог
рассуждать логично. И меня охватил гнев. Но он по крайней мepe помог мне
забыть боль в ноге и ноющую пустоту в желудке.
Даже когда я успокоился и стал способен рассуждать здраво, это не
улучшило моего положения. От ближайшего жилища я находился в нескольких
милях. Предположим, что я сумею проползти это расстояние, хотя, казалось,
это было невозможно. Или кто-нибудь - пастух, скорее всего, - пройдет на
таком расстоянии, что услышит мой крик. И то и другое означало позорное
возвращение в Вертон. А также, же жалкий и унизительный конец путешествия.
Мне стало жаль себя. Мне было совсем худо, когда я услышал, как кто-то
подходит к хижине. Чуть позже послышался голос Генри:
- Где ты, Уилл?
Я ответил, и он подошел. Я сказал:
- Я подумал, ты убежал. Ты взял мешок?
- Конечно, мне нужно было нести в нем.
- Что нести?
- Ты сможешь двигаться только через несколько дней. Я подумал, что
стоит позаботиться о продуктах.
Он открыл мешок и показал мне буханку, кусок холодимого жареного мяса
и пирог.
- Раздобыл на ферме ниже по холму. Окно кладовки было открыто. Не
очень большое окно - я думал, что застряну.
Я чувствовал огромное облегчение, но в то же время и недовольство. Он
смотрел на меня, улыбаясь, ожидая похвалы за свою находчивость. Я сухо
спросил:
- А где пища, которая была в мешке? Генри удивленно взглянул на меня.
- Я ее сложил на полке. Разве ты не видел? Конечно, я не видел, потому
что не смотрел. Прошло три дня, прежде чем я смог продолжать путь. Мы
оставались в хижине, и Генри дважды отправлялся в долину за продуктами. У
меня было достаточно времени для размышлений. Генри, правда, поднял ложную
тревогу из-за овец, но только потому, что у него острый слух: я мог
обмануться точно так же. Это я настаивал на передвижении по ночам. И теперь
я зависел от него. Опасения оставались - конечно, нелегко преодолеть нашу
враждебность, но теперь я не видел возможности бросить его до того, как мы
доберемся до Рамни. В конце концов я рассказал ему все - куда я
направляюсь, что узнал от Озимандиаса. Он сказал:
- Я как раз из-за надевания шапок и хотел уйти. Конечно, я ничего не
знал, просто подумал, что можно спрятаться на время.
Я вспомнил, как Озимандиас спрашивал у меня, захочет ли кто-нибудь еще
уйти на юг, вспомнил свой ответ. Сунул руку за подкладку.
- Это карта, - сказал я.
Глава четвертая
Бинпол
Мы пришли в Рамни ранним вечером. День попеременно был то солнечным,
то дождливым. Мы промокли, устали, у меня болела нога. Никто не обратил на
нас внимания. Конечно, это был город, а в городе люди не узнают сразу
пришельца, как это бывает в деревне. К тому же это был порт - тут часто
менялись люди. На нас возбуждающе подействовал блеск моря в конце длинной
улицы, люди в синих робах, сосущие трубки, и несколько медлительных морских
чаек. И запахи: табака, смолы, пряностей, запах самого моря.
Становилось темно к тому времени, как мы достигли гавани. Дюжины лодок
всех размеров были привязаны там, многие стояли в гавани, свернув паруса;
мы шли по берегу, читая названия. "Майский колокольчик", "Черный лебедь",
"Путник", "Веселый Гордон"... "Ориона" не было.
- Может, он в море, - предположил я.
- Что же нам делать?
- Нужно где-то переночевать.
- Не мешало бы и подкрепиться, - сказал Генри.
Мы доели последние запасы утром. Окна таверн ярко горели в сумерках,
из некоторых доносились звуки песен. А также запахи пищи, от которых
начинал протестовать пустой желудок. В ближайшем окне виднелась доска с
надписью мелом: "Горячие пирожки - 6 пенсов". У меня было немного денег,
которые я не решился истратить раньше. Я велел Генри ждать и вошел.
Я оказался в комнате с низким потолком, деревянными балками, с
выскобленными столами, за которыми ели моряки, запивая еду пивом. Я не стал
их рассматривать, но прошел прямо к прилавку, протянул шиллинг и взял два
пирожка у смуглой девушки, которая в это время разговаривала с Сидящим за
ближайшим столом моряком. Я уже направился к выходу, как кто-то схватил
меня за руку.
Он казался огромным, пока не встал. Тут я заметил, что из-за коротких
ног он лишь на несколько дюймов выше меня. У него была желтая борода и
желтые волосы, начинавшиеся на лбу, где виднелся металл шапки. Он сказал
хриплым, лающим голосом:
- Ну, парень, хочешь быть моряком? Я покачал головой:
- Нет?
- Твои родители станут разыскивать тебя, если ты не вернешься вечером?
Я ответил храбро:
- Я живу в трех кварталах отсюда. Меня будут искать, если я не
вернусь.
Несколько секунд он молчал, потом расхохотался громко и неприятно.
- И ты говоришь это с таким акцентом!.. Ты из деревни, или я никогда
не слышал деревенских парней. - Я попытался вырваться. - Спокойно. Побереги
силы для "Черного лебедя".
Он потащил меня к двери. Никто не обращал на это внимания, и я понял,
что такие сцены здесь обычны. Если я закричу, это не приведет ни к чему
хорошему. Если меня заметят, то станут расспрашивать, а я не смогу ответить
на вопросы. Может, удастся вырваться снаружи. Впрочем, вероятность не очень
велика: я чувствовал его силу. А "Черный лебедь" был пришвартован не более
чем в ста ярдах отсюда.
И тут я увидел высокого человека, с тонким длинным худым лицом, с
черной бородой, очень смуглого. Я крикнул:
- Капитан Куртис!
Он бросил на меня быстрый взгляд и тут же встал.
- Оставь его, Ровли. Это мой парень. Я нанял его сегодня днем.
Человек, которого он назвал Ровли, казалось, собирался спорить, но
капитан Куртис сделал шаг, и тот выпустил мою руку. Он сказал:
- Нужно держать его на борту и не позволять бродить по городу.
- Я сам справляюсь со своим экипажем, - ответил капитан Куртис. - Мне
не нужны твои советы.
Озимандиас говорил, что переход через море - самая легкая часть, и он
был прав. "Орион" стоял за пределами гавани, и капитан Куртис привез нас
туда в шлюпке. Он греб, выбирая путь между судами. Корабль оказался
водоизмещением не более ста тонн, но когда я, раскачиваясь и цепляясь за
веревочную лестницу, поднимался на палубу, он показался мне огромным. Лишь
один из шести членов экипажа был на борту - высокий, неуклюжий человек с
золотым кольцом в ухе. Капитан Куртис сказал, что остальные были в шапках,
но этот - один из нас.
Важно было, чтобы нас не увидели другие члены экипажа: им трудно было
бы объяснить цель нашего путешествия. Нас закрыли в каюте капитана, где
были две койки. Нам не пришло в голову спросить, где будет он сам спать. Мы
слишком устали. Я уснул немедленно и позже сквозь, сон смутно слышал, как
над головой топали, и скрипела поднимаемая якорная цепь.
Я слышал рассказы о том, как люди делаются больными от движения волн,
но хотя на следующее утро, когда я проснулся, "Орион" слегка покачивался,
это не принесло мне неприятностей. Капитан дал нам завтрак: ветчину,
вареные яйца, горку жареной картошки и кружки с горячей коричневой
жидкостью, которая издавала незнакомый, но приятный запах.
Генри принюхался.
- Что это?
- Кофе. Его привозят издалека, и он дорого обходится сухопутным. Вы
здоровы? - Мы кивнули. - Сюда никто не придет. Знают, что мои двери всегда
заперты. Но все же сидите тихо. Только один день. Если ветер продержится, к
закату будем в гавани.
В каюте был иллюминатор, через который виднелись синие волны с белыми
шапками пены. Непривычное зрелище для тех, кто не видел полоски воды, более
широкой, чем озерко поблизости от нашей деревни. Вначале мы были очарованы,
потом привыкли, а вскоре зрелище нам наскучило. За весь день только одно
событие нарушило монотонность, но зато это было удивительное событие.
В середине дня сквозь скрип снастей и плеск волн мы услышали новый
звук, высокое улюлюканье, которое, казалось, исходило из самого моря; Генри
был у иллюминатора.
- Смотри, Уилл, - сказал он.
Голос его звучал напряженно. Я положил кусок дерева, которому пытался
придать форму лодки, и подошел к нему. Море было пусто и сверкало серебром.
Но в этом серебре что-то двигалось, какая-то яркая точка. И вот она стала
виднее. Треножник, за ним второй, третий... Всего их было шесть.
Я удивленно сказал:
- Они умеют ходить по воде?
- Они идут сюда.
Двигались они быстро. Я заметил, что ноги их не передвигаются, как по
земле, а остаются неподвижными: каждая нога поднимала волну, которая,
учитывая размеры треножников, была не меньше двадцати футов в высоту.
Передвигались они гораздо быстрее скачущей лошади. По мере приближения к
нам их скорость, казалось, возрастала, а волна у ног поднималась выше. И
тут я увидел, что каждая нога оканчивается чем-то вроде плота. И они
двигались прямо на наш "Орион". Если один из них заденет корабль и
опрокинет его... у нас, запертых в каюте, не будет никаких шансов.
На расстоянии примерно в двадцать пять ярдов передний треножник резко
свернул влево, огибая корму. Остальные последовали за ним. Раздался вой,
как будто во всю силу дула дюжина различных ветров. Волна ударила в
корабль, и он закачался, как пробка. Мы упали, каюта поплыла под нами, и я
больно ударился о койку. Когда я попытался встать, меня бросило к
противоположной стене. Волна залила иллюминатор, вымочив нас обоих. А вой
усилился - треножники кружили вокруг корабля.
Они сделали три или четыре круга - мне в тот момент было не до счета,
- а потом двинулись прежним курсом.
Позже капитан Куртис сказал нам, что такое случается нередко. "Орион"
уже несколько раз попадал в такую историю. Никто не знал, зачем они это
делают. Может шутка? Но если и шутка, то невеселая: корабли иногда тонули,
перевернувшись. Мы же только вымокли и были потрясены. Думаю, я был больше
потрясен не их поведением. Они владели не только сушей, но и морем. Если бы
я задумался раньше, то, наверное, сам пришел бы к такому выводу. Но сейчас
я был угнетен.
Генри сказал капитану:
- У них другой звук.
- Звук? Вы, наверное, слышали только призыв к надеванию шапок?
Севернее пролива они только следят за надеванием шапок, и все. Южнее вы
будете чаще видеть их и слышать. Они издают разные звуки.
Раньше я думал о треножниках лишь в связи с надеванием шапок, и только
так. То, что рассказывал Озимандиас, - об охоте на людей, как люди охотятся
на лис, - не особенно задело меня; мой мозг отвергал это, как фантазию. Но
это оказалось не так. Я был угнетен. Я был даже испуган.
Капитан Куртис вывел нас с "Ориона" так же, как и привел на него. Он
дал нам продуктов перед уходом, наполнив мой мешок и дав Генри другой. Он
дал нам также несколько советов.
- Держитесь скрытно, избегайте контактов с людьми. Помните, они
говорят на другом языке. Вы не поймете их, они же не поймут вас. Если они
поймают вас, то передадут для надевания шапок.
Он смотрел на нас, свет лампы бросал золотые отблески на его смуглое
морщинистое лицо. Он казался суровым человеком, пока не узнаешь его
поближе.
- Такое случалось раньше. С парнями, как и вы направляющимися в горы
или бежавшими от таких, как Ровли. Их хватали и надевали им шапки в чужой
земле. Все они стали вагрантами, причем самыми слабоумными. Возможно,
машины, настроенные на другой язык, разрушают мозг. Постарайтесь быстрее
выбраться из этого города и потом держитесь в стороне от городов и
деревень.
Он резко затормозил шлюпку. На берегу лежали две-три лодки, но не
видно было никаких признаков жизни. Слышались отдаленные звуки - звучал
молот, далекое пение, - но вблизи были только корпуса лодок, низкая линия
стены гавани и крыши города за ней. Чужой город в чужой земле, с жителями
которого мы не могли говорить. Киль шлюпки скребнул по булыжнику.
- Идите туда, - прошептал капитан Куртис. - Удачи!
Галька под нашими ногами скрипела, этот звук громко раздавался в
тишине ночи. Мы постояли, прислушиваясь. Ничего не двигалось. Я оглянулся и
увидел, как исчезает за корпусами лодок шлюпка. Мы остались одни. Я махнул
Генри и двинулся вперед. Идите вперед, говорил капитан Куртис, сверните
налево, пройдите сотню ярдов, там будет дорога направо. Она выведет вас из
города. Четверть часа, и можно будет ослабить бдительность, но лишь
недолго. Однако неприятности начались через минуту. Дорога шла вдоль стены
гавани, по другую сторону виднелся ряд домов, более высоких и узких, чем
дома в Рамни. Когда мы с Генри осторожно шли по дороге, открылась дверь
одного из домов и оттуда вышел человек. Увидев нас, он крикнул. Мы
побежали, он - за нами; из других домов выбегали другие люди. Я успел
пробежать не менее пятидесяти ярдов, прежде чем меня схватили. Схвативший
меня человек, огромный, свирепый, с неприятным запахом изо рта, тряс меня и
чего-то требовал; я понял, что он спрашивает меня о чем-то. Я поискал
взглядом Генри и увидел, что его тоже схватили. Слышал ли капитан Куртис
шум и понял ли его причину? Вероятно, что нет, но даже если слышал, он
ничего не мог сделать. Он ясно сказал нам об этом.
Нас потащили через дорогу. Дом оказался таверной, но не такой, как в
Рамни. Мы были в маленькой комнатке, полной запаха табака и жидкости, но и
табак и жидкость пахли по-другому. Не было прилавка, зато было полдюжины
столов с мраморной поверхностью и стулья с высокими спинками. Люди окружили
нас, что-то говоря и делая множество жестов. Я чувствовал, что они чем-то
разочарованы. В дальнем конце комнаты виднелась винтовая лестница, ведущая
и вверх, и вниз. Кто-то сверху смотрел на нас, заглядывая через головы
окружающих нас людей.
Хотя он был высок и лицо его казалось старым, шапки на нем не было. Но
самым поразительным было то, что находилось у него на лице. Полоски металла
шли от ушей и поддерживали раму, в которую были вставлены два круглых куска
стекла, по одному перед каждым глазом. Один глаз у него казался больше
другого и придавал лицу комический вид. Даже в нашем отчаянном положении я
нашел его комичным. Он выглядел настолько странно, что вполне бы мог быть
вагрантом. Впрочем, это невозможно - ведь на нем нет шапки. Мне пришло в
голову, что странность его лица объясняется приспособлением, которое он
носил. У него были тонкие черты лица. И он не мог быть намного старше меня.
Впрочем, у меня было немного возможностей для размышлений. Через
несколько минут люди, захватившие нас, очевидно, пришли к какому-то
заключению. Нас подтолкнули к лестнице, свели вниз и втолкнули в дверь у
основания лестницы. Я упал и услышал, как сзади нас повернулся ключ в
замке.
Еще с полчаса мы слышали над головой движение и звуки голосов. Потом
захлопала дверь, и в маленькое, забранное решеткой окно мы увидели ноги
уходящих. Никто к нам не спустился. Мы слышали скрежет замка, топот
последней пары ног - должно быть, уходил хозяин, - и после этого лишь
шуршание. Наверное, крысы.
Вероятнее всего, нас держали, чтобы надеть шапки. Я был испуган,
осознав, как близко это могло быть - даже завтра, - и предвидя впереди
одинокую безумную жизнь. Не будет даже Генри, потому что вагранты бродят
поодиночке, каждый укутавшись в собственные безумные видения и фантазии.
Генри проговорил:
- Я думаю...
Голос его принес мне некоторое облегчение. Я спросил:
- Что?
- Окно... Если я тебя подсажу...
Я не верил, что нас заперли в таком месте, откуда легко бежать. Но по
крайней мере появилось занятие. Генри наклонился у стены, а я, разувшись,
встал ему на плечи. Нога у меня снова заболела, но я не обратил на это
внимания. Он медленно распрямился, а я держался, за стену и дотянулся до
прутьев решетки. Я потянул изо всех сил, но прутья прочно сидели в камне.
Генри шевельнулся подо мной, и я сказал ему:
- Не получается.
- Попробуй еще. Если бы...
Он замолчал, и я услышал то, что его остановило: скрип ключа в замке.
Я спрыгнул и стоял, глядя на темный прямоугольник двери. Она медленно и со
скрипом открылась. Показался свет. Огонь лампы отражался в маленьких
стеклянных кружках. Это был мальчишка, смотревший на нас с лестницы.
Он заговорил, к моему изумлению, по-английски.
- Не шумите. Я вам помогу.
Молча пошли мы за ним по лестнице, старое дерево скрипело под нашими
ногами. Мы миновали зал. Он старался осторожно открывать дверь, но петли
ужасно визжали. Наконец дверь была открыта. Я прошептал:
- Спасибо. Мы...
Он мотнул головой вперед - приспособление на его носу выглядело еще
более смехотворно - и сказал:
- Вы хотите идти к лодке? Я могу вам помочь.
- Не к лодке. На юг.
- На юг? Из города вглубь? Не к морю?
- Да, - подтвердил я, - вглубь.
- Я и тут могу помочь. - Он задул лампу, поставил ее за дверь. - Я
покажу вам.
Луна ярко освещала качающиеся верхушки мачт за стеной гавани, но
кое-где звезды затянуло тучами, с моря дул ветер. Наш проводник пошел по
дороге, о которой говорил капитан Куртис, но вскоре свернул в переулок. Мы
поднялись по ступенькам. Переулок извивался и поворачивал. Он был так узок,
что в него не проникал лунный свет. Мы едва видели дорогу.
Потом улица пошире, переулок, дорога. Дорога расширилась, дома по ее
сторонам поредели, и вот перед нами лежит луг, на котором видны темные
фигуры пасущихся коров.
- Эта дорога ведет на юг, - сказал наш странный спутник.
- А у тебя не будет неприятностей? - заметил я. - Могут узнать, что ты
нас вывел. Он пожал плечами.
- Неважно. Зачем вы идете на юг?
Я колебался недолго.
- Мы слышали о месте, где не надевают шапок, где нет треножников.
- Треножники? - Он произнес это слово на своем языке. - Огромные, с
тремя ногами - это треножники? Место без них? А это возможно? Все носят
шапки, и треножники есть повсюду.
- Но не в горах.
Он кивнул.
- На юге есть горы: Там можно спрятаться. Значит, вы идете туда? Я
могу пойти с вами?
Я взглянул на Генри, но мне не нужно было его подтверждение. Он будет
нам полезен, он знает страну и язык. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.
- А тебе можно идти? - спросил я. - Ведь вернуться будет трудно.
- Я готов. - Он протянул руку сначала мне, потом Генри. - Меня
зовут...Жанпол.
Высокий и тощий, с этой странной металлически-стеклянной штукой на
носу он выглядел нелепо. Генри рассмеялся.
- Больше подходит Бинпол (жердь, столб).
Он вопросительно посмотрел на Генри, а потом тоже рассмеялся.
Глава пятая
Город древних
Мы шли всю ночь и сделали десять-двенадцать миль. Когда наступил
рассвет, мы остановились отдохнуть и поесть. Пока мы ели, Бинпол рассказал,
почему нас схватили: местные мальчишки ломали лодки на берегу, и моряки
решили, что мы и есть хулиганы. Невезенье, хотя обернулось все к лучшему.
Он кое-что рассказал нам и о себе. Родители его умерли, когда он был
ребенком, а его дядя - владелец таверны. Дядя и тетя присматривали за ним,
но особой доброты не проявили. У меня создалось впечатление, что они даже
слегка побаивались его. Это не так глупо, как звучит, потому что у Бинпола
оказалась одна особенность: он был чрезвычайно умен.
Например, его английская речь: он разыскал старый учебник английского
языка и выучил его сам. Или приспособление у него на лице. У него плохое
зрение, и он решил, что как подзорная труба позволяет морякам лучше видеть
на море, так и стекла перед глазами улучшат его зрение. Ему пришлось долго
экспериментировать, пока он не нашел подходящие линзы. Были и другие
выдумки, которые он пытался осуществить, хотя и с меньшим успехом. Он
заметил, что теплый воздух поднимается, и наполнил свиной пузырь паром от
котла. Пузырь поднялся к потолку. Тогда он попытался изготовить то, что он
назвал баллоном из промасленной кожи, и укрепить его на платформе с
жаровней под отверстием, надеясь, что баллон поднимется к небу, но ничего
подобного не произошло.
Другая идея, которая не получилась, - это прикрепить пружины к концам
ходуль. Он сломал себе ногу в прошлом году, испытывая это свое изобретение.
Позже он стал все больше и больше беспокоиться из-за предстоящего
надевания шапки, правильно заключив, что это положит конец его
исследованиям. Я понял, что не только у Джека, меня и Генри появились
сомнения насчет надевания шапок. Вероятно, все или почти все мальчишки
испытывали их, хотя и не говорили об этом, потому что разговоры на эту тему
были запрещены. Бинпол сказал, что мысль о баллоне появилась у него именно
из-за этого: он видел, как летит по небу над незнакомыми землями в место,
где нет треножников. Он заинтересовался нами, потому что предположил, что
мы пришли с севера, а он слышал, что там треножники встречаются реже.
Вскоре после отдыха мы подошли к развилке дорог, и я еще раз
обрадовался, что нам повезла встретиться с Бинполом. Я выбрал бы дорогу,
идущую на юг, но он повернул на восток.
- Потому что... - Он произнес слово, похожее на шмен-фе. - Я не знаю,
как это называется по-вашему.
- А что это? - спросил Генри.
- Очень трудно объяснить. Увидишь.
Шмен-фе начиналось в городке, но мы его обогнули и вышли к небольшому
холму к югу от города с развалинами на вершине. Глядя с вершины холма вниз,
мы увидели две параллельные прямые линии, блестящие на солнце. Они выходили
из городка и исчезали в удалении. Город кончался открытым пространством,
где стояло на колесах с полдюжины предметов, похожих на огромные ящики. Все
они были связаны друг с другом. Пока мы смотрели, двенадцать лошадей,
запряженных попарно, привязали к первому ящику. На передней паре сидел
человек, а другой - на второй от ящика паре. По сигналу лошади напряглись,
и ящики двинулись сначала медленно, потом все быстрее. Когда они двигались
уже очень быстро, восемь передних лошадей высвободились и отошли в сторону.
Остальные четыре продолжали тянуть ящики мимо нашего наблюдательного
пункта. Ящиков оказалось пять. У двух передних были по бокам отверстия, и
мы видели внутри сидящих людей; остальные ящики были закрыты.
Бинпол объяснил, что двенадцать лошадей необходимы, чтобы ящики
начинали двигаться по линиям, когда же они в движении, то достаточно
четырех. Шмен-фе перевозит на юг людей и грузы - говорят, больше чем на сто
миль. Оно облегчит нам продвижение. Я согласился, но спросил, как же мы в
него попадем: мимо нас лошади бежали слишком быстро. У него и на это был
готов ответ. Хоть земля, по которой бежали лошади, выглядела ровной, на ней
были уклоны вверх, вниз. На спусках приходилось тормозить движение, на
подъемах лошади тащили изо всех сил и иногда даже переходили на шаг перед
вершиной.
Мы пошли теперь по пустым линиям от города. Они были сделаны из
железа, их верхушки были гладко отполированы колесами, а закрепляли их
массивные планки, которые местами выглядывали из земли. Удивительное
средство транспорта, но Бинпол им не был удовлетворен.
- Пар, - сказал он задумчиво. - Он поднимает. И толкает. Видели, как
подскакивает крышка над котлом? Если сделать много пара, как в большом
котле, и заставить его сзади толкать эти вагоны. Но нет. Это невозможно!
Мы рассмеялись. Генри сказал:
- Это все равно что поднять себя за шнурки собственных ботинок.
Бинпол покачал головой.
- Я уверен: есть способ, есть.
Найти подходящее место, чтобы забраться на шмен-фе, оказалось легче,
чем я ожидал. Уклон был едва заметен, но верхушка подъема обозначалась
деревянным столбом со стрелкой, указывающей вниз. Поблизости же росли
кусты, в которых можно было спрятаться. Нам пришлось ждать с полчаса до
появления первого экипажа, но он двигался в обратном направлении.
Я удивился, что есть только одна пара линий, но позже узнал, что
местами линии дублировались, и там экипажи могли расходиться. Вскоре
появился и нужный нам; мы увидели, как лошади с галопа перешли на рысь, а
потом на тяжелый, медленный шаг. Когда экипажи с людьми прошли мимо, мы
побежали и зацепились за последний. Бинпол показал, как взбираться на
плоскую крышу. Не успели мы с Генри последовать за ним, как шмен-фе
остановилось.
Я подумал, что, может быть, лишний вес остановил его, но Бинпол
покачал головой. Он прошептал:
- Дошли до вершины. Лошади отдыхают и пьют. Потом двинутся дальше.
После пятиминутной остановки они двинулись, быстро набирая скорость.
Вдоль крыши шла жердь, за которую нужно держаться - движение было приятным,
не то что в экипаже, подпрыгивающем на каждом булыжнике. Генри и я смотрели
на проносившуюся мимо местность, Бинпол глядел в небо. Я заподозрил, что он
все еще размышляет об использовании пара вместо лошадей. Жаль, подумал я,
что он не может отличить здравую мысль от вздорной.
Время от времени в деревнях делались остановки, входили и выходили
люди, выгружали и грузили товары. Мы лежали ничком и молчали, надеясь, что
никто не поднимется наверх. Однажды выгружали со множеством проклятий и
кряхтением прямо из-под нас большой жернов, и я вспомнил, с Каким трудом
мой отец доставлял в Вертон новый жернов. Неподалеку от нашей деревни
находилась ровная насыпь, которая тянулась на мили, и я подумал, что на ней
можно соорудить шмен-фе. А может, она уже была там, давным-давно, до
треножников? И эта мысль, подобно многим другим моим новым мыслям, была
поразительна.
Дважды мы в отдалении видели треножники. Мне пришло в голову, что,
будучи в этой местности гораздо многочисленнее, они должны приносить
большой ущерб посевам.
- И не только посевам, - сказал Бинпол. - Часто огромные металлические
ноги убивают животных; и людей тоже, если они не успевают убраться с
дороги.
И это, подобно всему остальному, воспринималось как должное, но не
нами: начав задавать вопросы, мы обнаружили, что каждое сомнение порождает
десятки новых.
К вечеру во время остановки для отдыха лошадей мы заметили в отдалении
город. Он был больше того, откуда началось шмен-фе, и Бинпол решил, что тут
оно кончается. Представилась хорошая возможность улизнуть, и мы так и
сделали, когда лошади начали двигаться под крики кучеров. Мы соскользнули,
когда шмен-фе начало набирать скорость, и смотрели, как катятся дальше эти
экипажи. Мы проделали в юго-восточном направлении от пятидесяти до ста
миль. Меньше ста, впрочем, иначе мы бы увидели обозначенные на карте руины
одного из огромных городов древних. Мы решили, что нужно двигаться на юг.
Мы шли, пока было светло. По-прежнему было тепло, хотя появились
облака. Мы поискали убежища до наступления темноты, но ничего не нашли и
остановились в конце концов в сухой канаве. К счастью, ночью не полил
дождь. Утром по-прежнему небо было облачное, но без дождя. Мы съели по
куску хлеба с сыром и продолжили путь. Шли мы по склону на краю леса, в
котором в случае необходимости легко было спрятаться. Генри первым достиг
вершины и стоял там, окаменев, глядя вперед. Я ускорил шаг, тревожась из-за
того, что он увидел. Дойдя до вершины, я тоже остановился в удивлении.
Перед нами в миле или двух лежали руины огромного города. Никогда
ничего подобного я не видел. Город тянулся на мили, поднимаясь на холмы и
опускаясь в долины. Лес вторгся в него - повсюду виднелась зелень деревьев,
- но чем дальше, тем все больше было серого, белого, коричневого цвета
каменных зданий. Деревья росли вдоль рядов зданий, как вены чудовищного
существа.
Мы стояли молча, пока Бинпол не пробормотал:
- Это построил мой народ.
- Сколько же жило здесь, как ты думаешь? - сказал Генри. - Тысячи?
Сотни? Сотни тысяч? Может быть, больше?
- Предстоит большой обход, - заметил я. - Я не вижу конца.
- А зачем обходить? - удивился Бинпол. - Почему бы не пойти прямо?
Я вспомнил Джека и его рассказ об огромном корабле в гавани города
неподалеку от Винчестера. Никому не приходило в голову, что можно не просто
посмотреть издали; никто не приближался к огромным городам. Но такой способ
мышления исходил от треножников, от шапок. Предложение Бинпола было
пугающим, но соблазнительным.
Генри тихо сказал:
- Ты думаешь, мы сможем пройти через него?
- Можем попробовать, - ответил Бинпол. - Если будет слишком трудно, мы
вернемся.
Природа вен стала яснее, когда мы приблизились. Деревья следовали
старым улицам, пробиваясь сквозь черный камень, из которого они были
построены, и, поднимая вершины над каньоном, который с обеих сторон
образовывали здания. Мы шли в их темной прохладной тени вначале молча. Не
знаю, как другие, но мне потребовалось собрать все свое мужество. Птицы
пели над нашими головами, подчеркивая тишину и уныние пустыни, по которой
мы шли. Только постепенно начали мы интересоваться окружающим и
разговаривать, вначале шепотом, потом более естественно.
Странное зрелище представилось нам. Признаки смерти, конечно, -
белизна костей, на которых некогда была плоть. Мы ожидали этого. Но один из
скелетов был втиснут в ржавый продолговатый корпус с утолщением посредине,
стоявший на металлических колесах, одетых каким-то жестким черным
веществом. Виднелись другие подобные же сооружения, и Бинпол остановился
около одного, заглянул внутрь. Он сказал:
- Места для сидения. И колеса. Это какой-то экипаж.
- Не может быть, - возразил Генри. - Нигде нет упряжи. Может, она
сгнила?
- Нет, - возразил Бинпол. - Везде одно и то же. Смотрите.
Я сказал:
- Может, это были хижины, в которых люди отдыхали, когда уставали
идти.
- С колесами? Нет. Это экипажи без лошадей. Я уверен.
- Их двигал один из твоих котлов, конечно! - заметил Генри.
Бинпол совершенно серьезно ответил:
- Может, ты и прав.
Некоторые здания обрушились от старости и непогоды, кое-где на большом
пространстве они были разбиты, казалось, молотом с неба. Но большинство
было более или менее нетронуто, и мы зашли в одно из них. По-видимому, это
был магазин, но огромных размеров. Множество металлических баночек
рассыпано по полу, некоторые еще лежали на полках. Я подобрал одну из них.
Она была обернута в узкую полоску бумаги с выцветшим рисунком сливы. На
других банках тоже виднелись рисунки: фрукты, овощи, тарелки супа. Конечно,
пища. И вполне разумно: если столько людей жило вместе, без обработки
земли, пищу им должны были привозить в сосудах, как моя мать готовила
продукты на зиму. Банки проржавели, в некоторых местах насквозь, внутри
виднелось сухое нераспознаваемое месиво.
Магазинов были тысячи, и мы осмотрели многие. Содержимое их нас
изумило. Огромные свертки ткани, которая еще сохранила дикие цвета и
рисунки... ряды рассыпающихся бумажных коробок, полных истлевшей обуви...
музыкальные инструменты, одни из них знакомые, но большинство нет...
женские фигуры, сделанные из странного твердого вещества, одетые в обрывки
платьев... Магазин, полный бутылок. Бинпол сказал, что в них было вино. Мы
отбили горлышко у одной бутылки, попробовали, но скривили лица: вино давно
прокисло. Кое-что мы захватили с собой: нож, маленький топорик с
заржавевшим лезвием, которое можно было заточить; что-то вроде фляжки,
сделанной из прозрачного голубого материала; она очень легка и в ней
гораздо легче нести воду, чем во фляжках, которые нам дал капитан Куртис; и
свечи... и тому подобное.
Но магазин, наполнивший меня благоговейным страхом, был совсем мал. Он
втиснулся между двумя гораздо большими и наряду с обычными разбитыми
стеклянными окнами имел внутри перегородку из проржавевшего металла. Я
заглянул внутрь: похоже на пещеру Аладдина. Золотые кольца. Усаженные
бриллиантами и другими камнями броши, ожерелья, браслеты. И множество
часов.
Я подобрал одни. Тоже золотые и с тяжелым золотым браслетом, который
растянулся, когда я сунул внутрь пальцы и развел их. Браслет мог прочно
сидеть на запястье. Но впрочем, более толстом, чем мое. Когда я надел часы,
они соскользнули, поэтому мне пришлось надеть их выше. Они, конечно, не
шли, но это были часы! Генри и Бинпол осматривали что-то на другой стороне
улицы. Я хотел позвать их, но потом передумал.
Дело не в том, что мне не хотелось, чтобы у них были такие же часы,
хотя и это отчасти. Тут вмешались и воспоминания о драке с Генри из-за
отцовских часов, когда мне помог Джек. И еще кое-что. Моя неприязнь к Генри
отодвинулась в глубину сознания из-за трудностей и опасностей, которые мы
разделяли. Когда к нам присоединился Бинпол, я больше разговаривал с ним, а
Генри до некоторого времени оставался в стороне. Я сознавал это и, боюсь,
был доволен.
Но позже, особенно после прихода в огромный город, я почувствовал
перемену. Но ничего определенного: только Генри больше разговаривал с
Бинполом, а тот свои замечания адресовал обычно Генри; и вот уже если
раньше мы говорили с Бинполом, а Генри был посторонним, то теперь таким
посторонним все чаще становился я. И вот я отыскал магазин с
драгоценностями и часами, оставив себе странную машину с четырьмя рядами
маленьких белых кружочков с буквами. Я снова взглянул на часы. Нет, не
стану их звать.
Постепенно мы перестали обращать внимания на магазины. Частично
потому, что наше любопытство пресытилось, но отчасти и из-за того, что мы
уже семь часов шли по городу, а никаких признаков его конца не было. Даже
наоборот. В одном месте, где образовалась гигантская груда обломков, мы
взобрались на ее верх сквозь кусты и увидели море зелени и рухнувшего
камня. Оно тянулось бесконечно, как настоящее море, усеянное рифами. Без
компаса мы бы заблудились, так как день был облачный и невозможно было
определить направление по солнцу. Но мы знали, что по-прежнему движемся на
юг.
Мы пришли в район более широких улиц, обрамленных огромными зданиями.
Улицы уходили вдаль. Мы остановились поесть в месте, где встречались
несколько таких улиц. Здесь деревья не сумели пробиться, и мы сидели на
камне, ели мясо и жесткие сухари, которые дал нам капитан Куртис: хлеб мы
уже весь съели. Потом мы отдыхали, но через некоторое время Бинпол встал. И
Генри пошел за ним. Я лежал, глядя в серое нёбо, и вначале не ответил,
когда они позвали меня. Но Бинпол позвал снова, и голос его звучал
возбужденно. Казалось, они нашли что-то интересное.
Это оказалось огромное отверстие, окруженное с трех сторон ржавыми
перилами, со ступенями, ведущими вниз, в темноту. Сверху, против входа,
виднелась металлическая пластина с надписью "МЕТРО".
Бинпол сказал:
- Ступени такие широкие, что тут могут пройти в ряд десять человек.
Куда они ведут?
- Какое нам дело? - ответил я. - Если мы не отдыхаем, лучше двигаться.
- Если бы я мог взглянуть... Зачем был построен такой огромный
тоннель?
- Ты там ничего не увидишь.
- У нас есть свечи, - напомнил Генри. Я гневно сказал:
- Но нет времени. Я не хочу проводить здесь ночь. Они не обратили на
это внимания. Генри сказал Бинполу:
- Мы можем немного спуститься и поглядеть. Бинпол кивнул.
- Это глупо! - заявил я.
- Ты можешь не ходить, если не хочешь, - возразил Генри. - Оставайся
здесь и отдыхай.
Он сказал это равнодушно, в то же время отыскивая в мешке свечи. Их
следовало зажечь, а огниво хранилось у меня. Но они были настроены
решительно, и я сдался:
- Я иду с вами. Хотя по-прежнему считаю все это бессмысленным.
Ступени привели в пещеру, которую мы осмотрели, насколько позволял
слабый свет свечи. Тут не было доступа непогоде, и поэтому предметы
сохранились лучше, чем наверху: виднелись странные машины, с полосами
ржавчины, но в целом не тронутые разрушением, и что-то вроде ящика с целыми
стеклами.
Из пещеры вели тоннели: некоторые как тот, по которому мы вошли, вели
вверх, а другие - еще глубже вниз. Бинпол решил исследовать один из них и
выполнил намерение, несмотря на возражения. Лестница оказалась очень
длинной, а у подножья ее направо отходил другой, меньший тоннель. Даже тот
слабый интерес, который у меня был, теперь совершенно исчез; я хотел одного
- возвратиться к дневному свету. Но я не стал говорить об этом. Мне
показалось по отсутствию энтузиазма в ответах на реплики Бинпола, что Генри
не больше меня хочет идти дальше; может, даже меньше. Я получил от этого
небольшое удовлетворение.
Бинпол шел впереди по тоннелю, который повернул и окончился воротами с
тяжелой железной решеткой. Когда он толкнул их, ворота заскрипели и
открылись. Мы прошли внутрь, рассматривая то, что можно было увидеть.
Это был другой тоннель, но гораздо больше предыдущих. Мы стояли на
ровном камне, а тоннель изгибался над нашими головами и уходил за пределы
досягаемости света свечи. Но нас удивил стоящий рядом предмет. Вначале я
решил, что это дом - длинный низкий узкий дом из стекла и металла, и
подумал, кто же решался жить здесь, глубоко под землей. Потом я увидел, что
он стоит в широкой выемке, что под ним колеса и колеса эти стоят на длинных
металлических полосках. Это было что-то вроде шмен-фе.
Но куда же оно вело? Неужели этот тоннель уходил на сотни миль, но под
землей? Может быть, к подземным городам, чьи чудеса были даже удивительнее
города над нами. Но как? Мы пошли вдоль выемки и обнаружили, что длинный
экипаж соединен с другими такими же - мы насчитали их шесть - а сразу за
последним экипажем был вход в другой, меньший тоннель; металлические линии
уходили в него и терялись из виду.
Последний экипаж оканчивался окнами, смотрящими вперед. Внутри здесь
было сидение, ручки, инструменты. Я сказал:
- Нет места для привязывания лошадей. И как они могли тащить под
землей?
- Должно быть, тут использовали твой паровой котел, - сказал Генри.
Бинпол жадно смотрел на незнакомые приборы.
- Или что-то еще более удивительное, - отозвался он. Возвращаясь, мы
заглянули в экипажи: часть их стен была открыта и туда можно было войти.
Внутри были сидения и груды различных предметов, включая баночки с едой,
которые мы находили в магазинах; и здесь они не проржавели: воздух внизу
был сухой и прохладный. Назначение других вещей мы не могли понять -
например, груда деревянных ручек с металлическими цилиндрами. С одной
стороны виден был металлический полукруг, а внутри него маленький рычажок.
Он щелкал, когда на него нажимали пальцем, но ничего не происходило.
- Значит, они перевозили товары, - сказал Бинпол; - И людей, поскольку
тут есть сидения.
- А это что? - спросил Генри.
Это был деревянный ящик, полный предметов, похожих на большие
металлические яйца - размером с гусиные. Генри подобрал один из них и
показал Бинполу. Предмет был сделан из металла с рубчатой поверхностью, и
на одном его конце висело кольцо: Генри потянул за него, и оно выскочило.
- Дай я посмотрю, - сказал Бинпол.
Генри протянул ему яйцо, но весьма неуклюже. Оно выпало, прежде чем
Бинпол его подхватил, упало на пол и покатилось. Докатилось до края пола и
упало в углубление внизу. Генри собирался пойти за ним, но Бинпол схватил
его за руку.
- Оставь. Тут есть другие.
Он наклонился к ящику, когда это произошло. Ужасный грохот послышался
у нас под ногами, и большой металлический экипаж задрожал. Я схватился за
столб, чтобы не упасть. Эхо грохота отражалось в тоннеле, как удаляющиеся
удары молота.
Генри потрясение спросил:
- Что это?
Бинпол уронил свечу и наклонился, отыскивая ее. Подобрал и отдал
Генри, чтобы тот снова зажег ее. Я сказал:
- Если бы оно не укатилось под экипаж... Не нужно было добавлять
подробности. И Бинпол заметил:
- Похоже на фейерверк, но более мощное. Для чего древние использовали
такие штуки?
Он взял еще одно яйцо. Генри заявил:
- Я не стал бы связываться с ним. Я согласился с ним, но промолчал.
Бинпол отдал Генри свою свечу, чтобы лучше разглядеть яйцо. Генри сказал:
- Если оно разорвется...
- Раньше они ведь не взрывались, - сказал Бинпол. - Их принесли сюда.
Не думаю, чтобы простое прикосновение... Кольцо... - Он положил на него
палец. - Вытягиваешь, и оно падает, а немного спустя...
Прежде чем я понял, что он собирается делать, он вытащил кольцо из
яйца. Мы оба крикнули, но он не обратил на это внимания, подошел к
отверстию и бросил яйцо под экипаж.
На этот раз вместе со взрывом послышался звон стекла, и порыв воздуха
задул мою свечу. Я гневно проговорил:
- Глупо так делать!
- Пол защитил нас, - сказал Бинпол. - И я думаю, риск невелик.
- Нас могло поранить осколками стекла.
- Вряд ли.
Впоследствии я понял, что Бинпол поддается разумным доводам, лишь пока
не затронуто глубоко его любопытство. Когда что-то интересовало его, он не
думал об опасности.
Генри сказал:
- Все равно я не стал бы так больше делать. Очевидно, он разделял мои
чувства. Бинпол сказал:
- Теперь и не нужно. Мы знаем, как оно действует. Я сосчитал до семи
после того, как выдернул кольцо.
Приятно было снова почувствовать себя в большинстве, хотя другой
частью большинства был Генри. Я сказал:
- Ну ладно. Ты знаешь, как оно действует. И что хорошего это нам даст?
Бинпол не ответил. Он нашел себе в одном из магазинов мешок - кожа
позеленела и заплесневела, но легко очистилась - и теперь вынимал из ящика
яйца и складывал их в мешок.
- Ты хочешь взять их с собой? - спросил у него я. Он кивнул.
- Может, пригодятся.
- Для чего?
- Не знаю. Увидим.
Я спокойно сказал:
- Не нужно. Это опасно для нас.
- Никакой опасности нет, пока кольцо не выдернуто.
Он уже положил в мешок четыре яйца. Я поглядел на Генри, ожидая
поддержки. Но тот сказал:
- Я думаю, они могут быть полезны. - Он взял одно из них и взвесил в
руке. - Тяжелое, но я тоже возьму парочку.
Не знаю, сказал ли он это, чтобы возразить мне, или на самом деле так
думал. Я горько подумал, что особой разницы тут нет. Я снова был в
меньшинстве.
Мы прошли по тоннелю, и я был очень рад снова увидеть небо, хотя оно и
было облачным и грозило дождем. Вскоре путь нам преградила река, быстро
бегущая между высокими берегами. Через нее перекинуто много мостов, но те
которые мы видели, были частично или полностью разрушены. От того, что
находился прямо перед нами, осталась лишь груда обломков, вокруг которых
пенилась вода. Мы пошли по берегу на восток.
Четыре моста оказались безнадежными, но затем река разделилась. Мне
казалось, что если мы будем и дальше двигаться на восток, нам придется
искать целых два моста, а это вдвойне трудно, и поэтому лучше вернуться и
попробовать идти в противоположном направлении. Но Генри возражал, а Бинпол
поддержал его. Я ничего не мог поделать и побрел за ними.
Мое недовольство ничуть не уменьшилось от того, что по следующему
мосту можно было перейти, хотя парапет с одной стороны совершенно исчез, а
в середине моста виднелась дыра, по краю которой нам пришлось пробираться с
большой осторожностью. На противоположной стороне было сравнительно мало
деревьев, а здания были массивнее. А потом мы вышли на открытое место, в
конце которого виднелось строение. Даже в развалинах оно показалось мне
замечательным.
Впереди возвышались две одинаковые башни, у одной из них обвалилась
стена. На них и на всем фасаде были каменные статуи, а на крыше и на углах
виднелись фигуры чудовищных животных. Я догадался, что это собор, но он был
больше собора в Винчестере, который я когда-то считал самым большим зданием
в мире. Огромные деревянные ворота были открыты, створки повисли на петлях
и подгнили. Часть крыши нефа обвалились, и между столбами и контрфорсом
видно было небо. Мы не пошли внутрь; я думаю, никто из нас не захотел
тревожить мертвого молчания храма.
Дальше мы обнаружили, что в сущности не перешли реку, а оказались на
острове. Река, которая разделилась на западе, снова соединялась на востоке.
Пришлось возвращаться по тому же мосту. Я не жалел, видя разочарование
Генри, но настолько устал, что подумал: вряд ли это стоило лишних усилий.
В это время Бинпол спросил:
- Что у тебя на руке?
Я и не заметил, как часы соскользнули на запястье. Я показал им их.
Генри посмотрел с завистью, но ничего не сказал. Бинпол проявил больше
интереса. Он проговорил:
- Я видел часы, но не такие. Как их завести?
- Нужно повернуть кнопку в боку. Но я не стал этого делать: они
слишком стары.
- Однако они идут.
Я недоверчиво посмотрел сам. Кроме часовой и минутной стрелки была и
третья, очень тонкая. И эта третья стрелка двигалась по циферблату. Я
поднес часы к уху: они тикали.
На боку у часов видна была надпись: "автоматические". Похоже на
колдовство. Но, конечно, это было еще одно чудо древних.
Мы все смотрели на часы. Бинпол сказал:
- Им не менее ста лет. И однако механизм действует! Какие они были
мастера!
Через полмили мы наконец перебрались на ту сторону реки. По-прежнему
не было признаков конца города: его огромность, которая вначале пугала,
потом внушала благоговение и удивление, стала теперь утомительной. Мы
миновали множество магазинов, включая и больший, чем собор; его стена
обвалилась, и мы видели, что это магазин или серия магазинов. Но мы не
стали его исследовать. Видели мы и другие тоннели с надписью "Метро".
Бинпол решил, что в этих местах люди заходили и садились в подземные
шмен-фе. И я думаю, он прав.
Мы тащились вперед. День подходил к концу. Мы очень устали. К ужину -
он был очень скуден, потому что наши запасы еды подходили к концу, а было
ясно, что здесь мы их не пополним, - мы поняли, что нам придется провести
ночь в городе. Нам не хотелось спать в городском здании, но отдаленный вой
заставил нас изменить намерения. Если поблизости бегает стая диких собак,
лучше не выходить на улицу. Обычно они не нападают на людей, если только не
очень голодны; но мы не могли знать, каково состояние их желудков.
Мы выбрали подходящее здание и пошли на первый этаж, осторожно
проверяя ступеньки, чтобы они не обвалились. Ничего не случилось, только
пыль заставила нас закашляться. Мы нашли комнату, в окнах которой оказались
целы стекла. Занавески и обивка поблекли и были проедены молью, но
пользоваться ими было можно. Я нашел большой глиняный кувшин с тяжелой
крышкой и нарисованными по бокам розами. Когда я поднял крышку, кувшин
оказался полон увядших розовых лепестков. Их запах напомнил о столетней
давности лет. Тут было и пианино, большое и другой формы, чем те, что я
видел. На стене в рамке висела картина - черно-белая - с изображением
женщины. Женщина была прекрасна, хотя прическа ее совсем не напоминала
прически женщин в наши дни; у нее были большие темные глаза и мягко
улыбающийся рот. Ночью я проснулся, в воздухе по-прежнему чувствовался
запах роз, а лунный свет через стекло падал на крышку пианино. И мне
показалось, что я вижу фигуру за пианино, тонкие пальцы нажимают на
клавиши, слышна призрачная музыка.
Конечно, ерунда. Уснув, я увидел себя снова в убежище с Джеком, когда
я еще не беспокоился о шапках и треножниках и не думал о путешествии
дальше, чем от Вертона в Винчестер. А ведь это было так недавно.
Лунный свет оказался обманчив. Утром небо затянулось тучами. Хотя нам
и хотелось побыстрее выбраться из города, мы решили переждать дождь. Из еды
у нас оставался кусок сыра, кусок сушеного мяса и сухари. Мы разделили сыр.
Еды было еще на один раз; после этого придется идти натощак.
Генри отыскал шахматы и сыграл несколько партии с Бинполом, который
легко выиграл. Я играл с ним и тоже проиграл. Я стал играть с Генри.
Вначале я думал, что легко выиграю у него: мне казалось, что с Бинполом я
играл лучше его. Но я проиграл на двадцатом ходу. Разозлившись, нервничая
из-за дождя и голода, я отказался играть дальше и подошел к окну. Небо
начало проясняться, его серый цвет местами сменялся голубым. Через четверть
часа дождь прекратился, и мы смогли идти дальше.
Улицы были сырые; там, где росли деревья, было грязно; общая влажность
усиливалась из-за капель с крыш и ветвей. Все равно, что идешь под дождем,
и так же сыро; вскоре мы насквозь промокли. Но позже небо окончательно
прояснилось птицы, казалось, проснулись вторично и наполнили все вокруг
своим щебетом и пением. Капли по-прежнему падали, но реже; на землю
пролились лучи солнца. Бинпол и Генри разговаривали все веселее. Я же
оживал не так быстро. Я почувствовал усталость, меня лихорадило и болела
голова. Похоже, я простудился.
В последний раз мы поели в месте, где густо росли деревья не
разделенные зданиями. Причина заключалась в каменных плитах, частью стоящих
прямо, но больше упавших, которые рядами уходили во тьму деревьев. На
ближайшем камне было вырезано:
"Здесь лежит
Марианна Луиза Водрикор
13 лет
умерла 15 февраля 1966 года"
Надпись нам перевел Бинпол.
Значит, она умерла в моем возрасте и была погребена здесь, когда город
еще жил. В один из зимних дней. Так много людей. Каменные надгробья
занимали расстояние, котором могло поместиться несколько таких деревень,
как наша.
Уже после полудня мы пришли к южному краю города. Переход был
неожиданным. Мы прошли около ста ярдов сквозь густую поросль деревьев,
миновали несколько полностью разрушенных зданий и оказались на пшеничное
поле. Зеленые колосья качались в косых солнечных лучах. Какое облегчение
снова оказаться в открытой местности и в цивилизованной земле! Но тут же
пришло сознание, что необходима осторожность: через несколько полей шла
лошадь с плугом, а на горизонте виднелись два треножника.
По мере нашего продвижения на юг снова показались облака. Мы
наткнулись на картофельное поле, но не могли отыскать дров, чтобы испечь
картошку. Генри и Бинпол поели сырой картошки, но я не мог. Впрочем, я не
хотел есть, и у меня болела голова. Ночь мы провели в развалинах вдали от
домов. Крыша на одном конце обвалилась, но на другом еще держалась; она
была рифленой и сделана из серого материала, похожего на камень, но более
легкого. Ночью мне снились кошмары, а утром я почувствовал еще большую,
усталость. Должно быть я плохо выглядел, потому что Генри спросил, не
заболел ли я. Я оборвал его, он пожал плечами и занялся другим. Бинпол
ничего не сказал. Вероятно, он ничего и не заметил. Люди его интересовали
гораздо меньше идей.
Для меня это был тяжелый день. С каждым часом я чувствовал себя все
хуже, но не собирался этого показывать. Вначале я не хотел сочувствия,
потому что негодовал из-за того, что они ближе друг к другу, чем ко мне.
Потом я сердился из-за того, что ни Генри, ни Бинпол не обращали внимания
на мое состояние. Боюсь, я чувствовал некоторое удовлетворение от своей
болезни и того, что я так хорошо держусь. Конечно, это было ребячество.
Во всяком случае отсутствие у меня аппетита не произвело особого
впечатления, потому что у нас не было еды. Мы дошли до широкой реки,
текущей на юго-восток, вдоль которой в соответствии с картой мы должны были
идти. Генри провел полчаса, стараясь безуспешно поймать у берега рыбу. Я в
это время лежал в полубессознательном состоянии, смотрел в небо и
наслаждался отдыхом.
К вечеру после бесконечных пшеничных и ржаных полей мы увидели сад.
Рядами стояли вишни, сливы и яблони. Яблоки, конечно, еще неспелые, но даже
на расстоянии мы видели золотые сливы и черно-красные вишни. Беда в том,
что ферма стояла рядом с садом, и оттуда хорошо видны были ряды деревьев.
Позже, конечно, когда стемнеет, все будет по-другому.
Генри и Бинпол разошлись во мнениях. Генри считал, что нам нужно
остаться: тут, по крайней мере, есть хоть надежда поесть. Бинпол настаивал,
что нужно идти, пока светло. Позже еще представится возможность добыть
пищу. На этот раз я не чувствовал удовольствия от их спора: слишком мне
было плохо. Я поддержал Генри, но лишь потому, что не мог двигаться. Бинпол
сдался, и они стали ждать.
Когда они попытались меня поднять, я не обратил на эти внимания,
погруженный в забытье. Они оставили меня и ушли. Я не знаю, сколько времени
прошло, но они снова попытались поднять меня, предлагая мне фрукты и сыр,
который Бинпол украл на сыроварне, примыкавшей к ферме. Я ничего не мог
есть, и тут они впервые поняли, что я по-настоящему болен. Они пошептались,
потом поставили меня на ноги и повели, поддерживая с обеих сторон.
Позже я узнал, что в конце сада был старый сарай, который казался
брошенным, и они решили отвести меня туда: снова собирался дождь и
действительно шел всю ночь. Сознавал только, что меня тащат и наконец
позволяют лечь. Потом начались кошмары, после которых я приходил в себя с
криком.
Затем с некоторой ясностью я понял, что поблизости лает собака. Вскоре
дверь сарая распахнулась, в лицо мне ударило солнце, и я увидел фигуру
человека. Послышались громкие голоса, говорящие на незнакомом языке. Я
попытался встать, но снова упал.
Потом я лежал на прохладной простыне в мягкой постели, и ко мне
склонялась серьезная темноглазая девушка в голубой шапке, похожей на
тюрбан. Я удивленно смотрел мимо нее на окружающее: высокий белый потолок,
расписанный узорами, стены темного дерева, занавеси алого бархата вокруг
кровати. Я никогда не знал такой роскоши.
Глава шестая
Замок красной башни
Генри и Бинпол поняли, что я не в состоянии двигаться. Конечно, они
могли оставить меня и уйти. Но, отказавшись от этого, они должны были либо
увести меня подальше с фермы, либо оставаться в сарае, надеясь, что нас не
обнаружат. Что касается первого выхода, то поблизости не видно было
никакого убежища. А сарай выглядел так, будто в него давно никто не
заглядывал. И они решили оставаться в нем. Рано утром они нарвали еще вишен
и слив и вернулись, чтобы поесть.
Часа через два пришли люди с собакой. Мы так никогда и не узнали, была
ли это случайность, или их заметили в саду, или Бинпол оставил следы в
сыроварне. Но люди уже стояли в дверях, и собака с ними - огромная,
размером с небольшого осла, и зубы ее были оскалены. Оставалось только
сдаться.
Бинпол заранее выработал план на такой случай, чтобы объяснить, почему
ни я, ни Генри не говорим на его языке. Мы его двоюродные братья, оба
глухонемые, мы должны будем молчать и делать вид, что ничего не слышим. Что
касается меня, то так и случилось, потому что я был без сознания. А Бинпол
считал: так мы вызовем меньше подозрений, нас не будут строго караулить и,
когда представится возможность, мы все убежим. Не знаю, сработал бы этот
план - я находился в таком состоянии, что не мог бежать. Но произошло нечто
совсем иное. Именно в это утро проезжала по району графиня де ла Тур Роже и
завернула на ферму.
Забота о больных и раздача подарков были в обычае знатных леди. Когда
была жива жена сэра Джеффри леди Мэй, она тоже так поступала в Верноне;
одно из моих первых воспоминаний - я получаю от нее большое красное яблоко
и сахарную свинку. Что же касается графини, то, насколько я могу судить,
щедрость и забота о других были не просто выполнением обязанности, но
сущностью ее натуры. Она была очень добра, и страдания другого существа -
человека и животного - причиняли ей боль. Жена фермера месяц назад обожгла
ноги. Сейчас она уже совсем поправилась, но графиня должна была убедиться в
этом. На ферме ей рассказали о трех пойманных мальчишках, двое из них
глухонемые, причем один болен. И она немедленно начала о нас заботиться.
С ней оказалась порядочная компания. Девять или десять леди и три
рыцаря сопровождали графиню. Были также оруженосцы и конюхи. Бинпола и
Генри посадили перед конюхами, но меня взял один из рыцарей и привязал к
себе поясом, чтобы я не упал. Я ничего не помню об этой поездке, оно и к
лучшему. До замка было больше десяти миль, и большая часть пути проходила
по неровной местности.
Девушка, склонившаяся надо мной, когда я очнулся, была дочерью графини
Элоизой.
Замок де ла Тур Роже стоит на холме у слияния двух рек. Он очень
древний, но старые его части перестроены, а другие добавлены в разное
время. Сама башня, наверное, новая, потому что сложена из красного камня,
который нигде поблизости не встречается. В ней находятся комнаты семьи
графа, в ней устроили и меня...
Башня стоит отдельно от других сооружений, выходя бойницами на реку и
равнину. Поблизости теснятся другие здания: кухни, склады, помещения для
слуг, псарни, конюшни, кузница - все необходимое для хозяйства. Апартаменты
рыцарей в прекрасно содержащихся и украшенных домах, хотя в это время там
жило только трое холостых рыцарей, остальные жили в своих поместьях
поблизости от замка.
Часть рыцарских комнат была отдана оруженосцам. Это были мальчишки,
которые обучались военному искусству, и Генри с Бинполом по приказу графини
поместили среди них. Они быстро поняли, что опасности немедленно
подвергнуться надеванию шапок нет, и решили выждать и посмотреть, как будут
развиваться события дальше.
Все время я пролежал без сознания. Позже мне сказали, что я четыре дня
не приходил в себя. Я помню незнакомые лица, особенно темноглазое лицо под
голубым тюрбаном которое становилось все более знакомым. Но только через
неделю я окончательно пришел в себя. У моей постели сидела графиня, чуть
поодаль стояла Элоиза.
Графиня улыбнулась и спросила:
- Тебе лучше?
Я должен выполнить решение... конечно. Я не должен разговаривать, Я
ведь глухонемой. Как Генри. Где Генри? Глаза мои обежали комнату. Ветерок
раздувал занавеси у высокого окна. Снаружи слышались голоса и звон металла.
- Уилл, - сказала графиня, - ты был очень болен, но тебе лучше. Тебе
нужно только окрепнуть.
Я не должен говорить... Но она... она назвала меня по имени. И
говорила по-английски.
Она снова улыбнулась.
- Мы знаем тайну. Твои друзья здоровы, Генри и Жан-Поль - Бинпол, как
вы его называете.
Больше не было смысла притворяться. Я спросил:
- Они вам рассказали?
- В бреду невозможно следить за своим языком. Ты твердо решил не
говорить и громко сказал об этом. По-английски.
Я со стыдом отвернул голову. Графиня сказала:
- Это не имеет значения. Уилл, посмотри на меня. Голос ее, мягкий, но
сильный заставил меня повернуть голову, и я впервые рассмотрел ее
по-настоящему. Лицо ее, слишком длинное, чтобы быть прекрасным, было добрым
и мягким, она улыбалась. Волосы, черные, чуть тронутые белизной, локонами
падали на плечи, серебряные линии шапки виднелись над высоким лбом. Глаза
были большие и честные.
- Я могу повидаться с ними?
- Конечно, Элоиза позовет их.
Нас троих оставили наедине. Я сказал:
- Я выдал нас. Ничего не смог сделать.
- Ты не виноват, - ответил Генри, - как ты себя чувствуешь?
- Неплохо. Что они собираются делать с нами?
- Ничего, насколько нам известно. - Он кивком указал на Бинпола. - Он
знает больше меня. Бинпол сказал:
- Они не похожи на горожан или жителей деревень. Те могли бы позвать
треножников, эти - нет. Они считают, что для мальчиков хорошо уходить из
дома. Их собственные сыновья тоже отсутствуют.
Я все еще чувствовал неловкость.
- Тогда они могут нам помочь, - сказал я. Бинпол покачал головой,
солнечный свет блеснул в линзах перед его глазами.
- Нет. Ведь в конце концов на них шапки. У них другие обычаи, но и они
послушны треножникам. Они тоже рабы. Хотя и хорошо к нам относятся, но
знать наши планы они не должны.
Я с новой тревогой сказал:
- Если я разговаривал... Я мог сказать что-нибудь о Белых горах.
Бинпол пожал плечами.
- Если даже так, они приняли это за бред. Они ничего не подозревают,
считают, что мы убежали из дома, вы двое - из земли за морем. Генри взял у
тебя карту. Мы ее спрятали.
Я напряженно думал.
- Тогда вы вдвоем должны бежать, пока это возможно.
- Нет. Потребуется несколько недель, чтобы ты был способен продолжать
путь.
- Но вы можете уйти. Я пойду за вами, когда буду в состоянии. Карту я
помню хорошо.
Генри обратился к Бинполу:
- Может, это и не так плохо.
Бинпол возразил:
- Нет. Если мы уйдем вдвоем, оставив его, они удивятся. Начнут нас
искать. У них есть лошади, и они любят охоту. Поохотятся на нас после
оленей и лис.
- Что же ты предлагаешь? - спросил Генри. Я видел, что Бинпол не
убедил его. - Если мы останемся, на нас наденут шапки.
- Поэтому-то пока и лучше остаться, - был ответ Бинпола. - Я
разговаривал с рабочими и парнями. Через несколько недель будет турнир.
- Турнир?
- Он происходит дважды в году: весной и летом. Пиры, игры,
соревнования и борьба рыцарей. Турнир продолжается пять дней, но потом -
день надевания шапок.
- И если мы тогда еще будем здесь... - проговорил Генри.
- На нас наденут шапки. Верно. Но нам не обязательно быть здесь. Ты к
тому времени окрепнешь, Уилл. А во время турнира всегда большая суматоха.
Мы уйдем, а нас целый день, а может, два, три никто не хватится. К тому же
у них будет интересное занятие в замке, и им не захочется нас искать.
- Значит, до того времени, ты считаешь, нам ничего не нужно делать? -
спросил Генри.
- Это разумно.
Я видел, что это так. Это также освобождало меня от перспективы, о
которой я думал с ужасом, - от перспективы остаться одному. Я сказал,
стараясь, чтобы голос мой не дрожал:
- Решайте вы вдвоем.
Генри неохотно сказал:
- Наверное, так и вправду будет лучше.
Время от времени мальчики приходили ко мне, но чаще я видел графиню и
Элоизу. А изредка заглядывал и граф. Это был большого роста, некрасивый
человек, прославившийся своим мужеством в турнирах и на охоте.
Однажды, лишившись лошади, он встретился лицом к лицу с огромным диким
кабаном и убил его кинжалом.
Со мной он держался неловко, но дружелюбно, отпуская нехитрые шутки,
над которыми сам же громогласно хохотал. Он плохо говорил по-английски,
поэтому часто я его не понимал: знание языков считалось делом женщин.
Я до этого мало знал о дворянстве. В Вертоне люди из имения держались
в стороне от сельчан. Теперь я узнал их ближе, и лежа в постели, имел время
подумать о них, особенно об их отношении к треножникам. В этом, как и
предположил Бинпол, они не отличались от других людей. Возьмем, например,
их терпимость к побегам мальчиков из дома. Они относились к этому
по-другому, чем селяне, и здесь, и у нас в Вертоне, но это потому, что у
них другой образ жизни. И капитаны в Рамни прекрасно понимали это. Для
дворянства было естественно, что женщины должны быть прекрасны и
образованны, а мужчины храбры. Войн не было, как некогда, но были другие
возможности продемонстрировать свою храбрость. И мальчишка, пусть даже не
благородный, который убежал от обычной жизни, по их мнению, поступил
храбро.
И самое плохое, что вся эта храбрость и вся эта галантность - все
напрасно. Потому что они принимали шапки и стремились к ним даже больше,
чем их подданные. Это было обязательно для превращения мальчика в рыцаря, а
девушки - в леди. Думая об этом, я понимал, как хорошие черты характера
могут стать бесполезными. Какой смысл в храбрости без свободного разума,
управляющего ею?
Элоиза учила меня говорить на их языке. Это оказалось легче, чем я
ожидал: в нашем распоряжении было много времени, а она была терпеливым
учителем. Труднее всего мне давалось произношение - приходилось произносить
звуки в нос, и я иногда отчаивался. Настоящее имя Бинпола, как я узнал,
было Жан-Поль, но даже эти простые звуки я произносил с трудом.
Через несколько дней мне позволили вставать. Старая моя одежда
исчезла, и мне дали новую. Все оказалось из гораздо лучшего материала и
более яркое, чем я привык: брюки были кремового цвета, а рубашка в первый
день ярко-красная. К моему удивлению, их каждый вечер отправляли в стирку и
заменяли новыми.
Мы с Элоизой ходили по комнатам и двору замка. Дома я не общался с
девочками и чувствовал себя неловко, когда не мог избежать их общества, но
с ней у меня не было и следа застенчивости. По-английски она, как и ее
мать, говорила очень хорошо, но вскоре стала настаивать, чтобы я с ней
говорил на ее языке. Благодаря этому моя речь быстро совершенствовалась.
Предполагалось, что я еще недостаточно выздоровел, чтобы
присоединиться к другим мальчикам. Если бы я настаивал, мне бы, вероятно,
разрешили это, но я с готовностью принимал сложившееся положение.
Послушание увеличивало наши шансы уйти незаметно. К тому же казалось
невеликодушным отказаться от доброты Элоизы. Она была единственным ребенком
графа и графини, остававшимся в замке: два ее брата были оруженосцами в
доме знатного герцога на юге, и у нее, казалось, не было подруг среди
других девушек. Я понял, что она одинока.
Была и другая причина. Я все еще испытывал боль из-за того, что Генри
заменил меня для Бинпола; встречаясь с ними, я видел, что они подружились.
Конечно, их жизнь очень отличалась от моей. Возможно, они даже несколько
ревновали из-за того, что меня так баловали. Но у нас было мало
возможностей разговаривать, и тем более мы не рисковали обсуждать то самое
важное, что было у нас общего.
Итак, я с охотой сменил их на Элоизу. И, подобно матери, она
отличалась мягкостью. Подобно ей, испытывала глубокое сочувствие ко всем
живым существам, от людей до цыплят, копавшихся в пыли у помещений слуг. У
нее была материнская улыбка, но это было единственное, что сближало их
внешне, потому что Элоиза была красива не только когда улыбалась, но и в
неподвижности сна, У нее было небольшое овальное лицо, тонкая кожа и
глубокие карие глаза.
Мне было интересно, какие у нее волосы. Она всегда носила тот же
тюрбанообразный головной убор, полностью закрывающий голову. Однажды я
спросил ее об этом. Вопрос я задал, запинаясь, по-французски, и либо она не
поняла, либо сделала вид, что не понимает; тогда я прямо спросил
по-английски. Она что-то сказала, но на своем языке и так быстро, что я не
понял.
Мы стояли в маленьком треугольном садике, в том углу замка, который
нависал над рекой. Никого не было видно и слышно. Только птицы пели, да
какой-то оруженосец покрикивал во дворе для верховой езды. Я был раздражен
ее уклончивостью, поэтому схватил, наполовину играя, ее тюрбан. Тот
подался. Элоиза стояла передо мной, ее голова была покрыта темным пушком
волос, сквозь которые просвечивала серебряная сеть шапки.
Такая возможность не приходила мне в голову. Будучи невелик ростом, я
не сомневался, что те, кто старше меня, они и выше - она же была на дюйм
или два ниже. Черты лица у нее были нежные и маленькие.
По ее реакции я понял, что сделал что-то отвратительное, но что
именно? Мне говорили: для девушки надевание шапки - часть превращения в
леди. Придя в себя и снова надев тюрбан, Элоиза кое-что объяснила, говоря
по-английски, так что я смог ее понять. Перед церемонией на девушку
надевают тюрбан, и треножник возвращает ее тоже в тюрбане. В течение шести
месяцев после этого никто, даже графиня, не должны видеть голову Элоизы. В
конце этого времени в ее честь будет дан специальный бал, и здесь, впервые
со времени надевания шапки, она покажется без тюрбана. А я сорвал с нее
тюрбан, как с мальчишки кепку, играя в школе!
Она говорила не сердито, но с сожалением. Ей было стыдно, что я видел
ее голову, но больше всего ее тревожило, что случилось бы со мной, если бы
об этом узнали. Первое, но не последнее наказание - жестокая порка.
Говорят, однажды за такое оскорбление убили человека.
Слушая, я испытывал противоречивые чувства. Тут была и благодарность
за то, что она хотела защитить меня, и негодование: меня судили по кодексу,
который ничего не значил для меня. У нас в Вертоне девочки, как и
мальчишки, после надевания шапки возвращались с обнаженной головой. Чувства
мои по отношению к Элоизе тоже были неопределенны. Я прошел длинную дорогу
после ухода из деревни, и не только физически, но и в своем отношении к
людям. Все больше и больше привыкал я смотреть на тех, у кого были шапки,
как на существ, у которых не было важнейшего человеческого качества - живой
искры неповиновения правителям мира. И я презирал их за это - презирал даже
графа и графиню, несмотря на всю их доброту ко мне.
Но не Элоизу. Я считал ее свободной, как и я сам. У меня даже
появилась мысль, что когда мы снова двинемся к Белым горам, нас будет не
трое, а четверо. Но вид ее обнаженной головы показал тщетность этих мыслей.
Я начинал думать о ней, как о своем друге, а может, и о большем. Но теперь
я знал, что она душой и телом полностью принадлежит врагу.
Этот эпизод сильно встревожил нас обоих. Для Элоизы это был удар и по
ее скромности и по ее представлению обо мне. То, что я сорвал тюрбан,
шокировало ее. И хотя она знала, что я сделал это в неведении, в ее глазах
все равно это был признак варварства; а варвар остается варваром и во всем
остальном. Она потеряла уверенность во мне.
Меня этот эпизод привел не к потере уверенности, а к обратному.
Ничего-то из нашей дружбы не выйдет: резкая черная черта разделила нас.
Оставалось только забыть о ней и сосредоточиться на самом главном - на
необходимости добраться до Белых гор. Позже в тот же день я увиделся с
Генри и Бинполом и предложил уходить немедленно: я был уверен, что уже
достаточно окреп для путешествия. Но Бинпол настаивал на том, чтобы
остаться до турнира, и на этот раз Генри полностью поддержал его. Я был
рассержен и разочарован - я надеялся, что он поддержит меня. Снова между
ними был союз, а я оказался вне его. Я тут же ушел от них.
На лестнице я встретил графа, который улыбнулся мне, сильно хлопнул по
спине и сказал, что я выгляжу лучше, но все еще нуждаюсь в том, чтобы
потолстеть. Что мне нужно есть побольше оленины. Ничто лучше оленины не
восстанавливает силы. Я прошел в гостиную и застал там Элоизу. Ее лицо было
освещено золотым блеском лампы. Она приветливо улыбнулась мне.
Неуверенность не затронула ее верности и доброты, они были частью ее души.
Мы продолжали нашу дружбу, хотя между нами появились новые оттенки во
взаимоотношениях. Теперь, когда я стал сильнее, мы могли выходить за
пределы замка. Для нас седлали лошадей, мы выезжали из ворот замка,
спускались по холму на луг, полный летних цветов. Я умел ездить верхом и
вскоре стал искусен в этом занятии. Быстро усваивал я и язык страны.
Было несколько облачных и дождливых деньков, но в основном светило
солнце, и мы ездили по теплой ароматной земле или, спешившись, сидели на
берегу реки, глядя, как играет форель - серебро на серебре. Мы посещали
дома рыцарей, и нам давали фруктовые напитки и пирожное. По вечерам мы
сидели в гостиной графини, разговаривая с ней или слушая, как она поет,
аккомпанируя себе на круглом струнном инструменте с длинным горлышком.
Часто приходил сюда и граф и сидел, обычно молча.
Граф и графиня ясно показывали, что я им нравлюсь. Я думаю, это
происходило частично оттого, что отсутствовали их сыновья. Таков был
обычай, и им не приходило в голову нарушить его, но они явно горевали из-за
их отсутствия. В замке были другие мальчишки благородного происхождения, но
жили они в помещении рыцарей, присоединяясь к семье графа только за ужином,
который накрывался в зале. Тогда за стол садилось сразу тридцать-сорок
человек. Я, благодаря своей болезни и пребыванию в башне, стал членом
семьи, как никто из этих мальчиков.
Но хотя я знал, что они хорошо ко мне относятся, разговор, который
однажды завела со мной графиня, изумил меня. Мы были одни: Элоиза
занималась своими нарядами. Графиня вышивала, а я очарованно следил за ее
пальцами, искусно и легко делавшими мелкие стежки. Работая, она говорила,
голос ее звучал негромко и тепло, с легкой хрипотой, которая была и у
Элоизы. Она спросила меня о здоровье - сказал ей, что чувствую себя хорошо,
- и хорошо ли мне в замке. Я заверил ее и в этом.
- Я рада, - сказала она. - Может, ты не захочешь оставить нас.
Считалось само собой разумеющимся, что вслед за турниром мы втроем
предстанем для надевания шапок. После этого, так как наша мальчишеская
неуживчивость пройдет, мы вернемся в свои дома и начнем жизнь, какую ведут
и взрослые. Меня поразило то, что сказала графиня.
Она продолжала:
- Твои друзья, я думаю, захотят уйти... Для них можно было бы найти
место среди слуг, но я чувствую, что они будут счастливее в своих деревнях.
Но ты - другое дело.
Я перевел взгляд с ее рук на лицо.
- А именно, миледи?
- Ты не благородный, но дворянство можно и заслужить. Даровать его во
власти короля, а король - мой двоюродный брат. - Она улыбнулась. - Ты не
знал этого? Он в долгу передо мной. Я спасла его от серьезной ошибки, когда
он был еще мальчиком, без шапки. В этом не будет задержки, Гильом.
Гильом - так они произносили мое имя. Я знал это, но раньше графиня
никогда не обращалась ко мне так. Голова у меня закружилась. Хотя я привык
к замку и жизни, которую здесь вели, она всегда казалась мне немного
нереальной. И этот разговор о короле... В Англии тоже был король, он жил
где-то на севере. Я никогда не видел его и не ожидал увидеть.
Графиня говорила мне, что я могу остаться - она ХОЧЕТ чтобы я остался,
- и не как слуга, а как рыцарь. У меня самого будут слуги, и лошади, и
оружие, изготовленное специально для меня, так что я смогу участвовать в
турнирах и место в семье графов де ла Тур Роже. Я смотрел на нее и видел,
что она говорит искренне. Я не знал, что и ответить.
Графиня улыбнулась и сказала:
- Мы поговорим об этом еще, Гильом. Нам спешить некуда.
Нелегко писать о том, что было дальше.
Первой моей реакцией на слова графини было удивление. Неужели я
откажусь от надежды на свободу, дам кому-то распоряжаться своим мозгом ради
дорогой одежды и возможности иметь силу? Сама мысль об этом казалась мне
абсурдной. Какие бы привилегии я не получил, все равно я оставался б овцой
среди овец. Утром, однако, проснувшись рано, я начал думать заново. И снова
отверг эту мысль, решительно, но не так быстро, и с сознанием
добродетельности этого. Принять предложение означало предать других: Генри
и Бинпола, вагранта Озимандиаса, капитана Куртиса, всех свободных людей в
Белых горах. Ничто не заставит меня сделать это.
Но мысль оказалась коварной. Отныне я уже не мог забыть о ней.
Конечно, я не приму предложения, но если... Вопреки своему желанию, я думал
об открывающихся возможностях. Я уже настолько изучил язык, что мог
разговаривать с жителями замка, хотя они и смеялись над моим акцентом. И,
казалось, меня так много ждало впереди... После турнира будет праздник
урожая, потом охота. Они говорили о том, как приятно выезжать ранним утром,
когда трава скрипит под ногами лошади, о псах, лающих на склонах холмов, об
охоте, о возвращении домой с добычей, о том, как разжигают очаг в большом
зале и жарят туши целиком. А позже - праздник Рождества, который длится
двенадцать дней. Тогда приходят жонглеры и певцы. Потом весна и соколиная
охота - выпускаешь сокола в небо, и он камнем падает на добычу. А потом
лето, и снова турнир, и так круглый год.
К этому времени изменилось и мое отношение к окружающим людям. В
Вертоне разница между мальчиками и взрослыми мужчинами проявлялась резче,
чем здесь. Там все взрослые, даже мои родители, казались мне чужими. Я
уважал их, восхищался или боялся, даже любил их, но я не знал их так, как
узнал в замке. И чем ближе я узнавал их, тем труднее было мне их презирать.
Они были в шапках, они приняли треножники и все, что стояло за ними, но это
не помешало им, как графу, графине, Элоизе и другим, остаться добрыми,
щедрыми, храбрыми и счастливыми.
Именно в этом, как ни невероятно, заключалась суть. До надевания шапок
могли существовать сомнения, неуверенность, отвращение, эти люди, вероятно,
тоже знали их. Когда шапка надета, сомнения исчезали. Большая ли это
потеря? И потеря ли вообще? Треножники, помимо самого акта надевания шапок,
казалось, не вмешивались в жизнь людей. Конечно, были случаи, как на море с
"Орионом". Капитан Куртис рассказывал, что иногда при этом тонут корабли,
но сколько их погибло в ураганах и разбившись о скалы? Озимандиас
рассказывал о людях, работающих в подземных шахтах, чтобы добыть металл для
треножников, об охоте треножников на людей, о том, что люди служат им в их
городах. Но даже если это правда, то все это происходит очень далеко. И
совершенно не затрагивает эту безопасную и приятную жизнь.
Снова и снова возвращался я к самому главному - верности Генри,
Бинполу и остальным. Но даже эта мысль, по мере того как проходили дни,
казалась все менее и менее убедительной. В поисках спасения я разыскал
Генри и Бинпола и опять предложил им немедленно уходить. Они спокойно
отвергли мое предложение. У меня сложилось впечатление, что они не хотят со
мной разговаривать и с нетерпением ждут, когда я уйду. Я ушел, негодуя на
их холодность, но в то же время немного радуясь ей. Если ищешь оправданий
для неверности, хорошо иметь повод для негодования.
К тому же была Элоиза. Мы гуляли, ездили верхом, разговаривали, и
постепенно сдержанность и неловкость, появившаяся после случая в саду,
преодолевались; нам снова было хорошо, мы были довольны обществом друг
друга. Однажды мы сели в лодку, и я греб вверх по течению к острову. День
был жарким, но в траве под деревьями было прохладно, а стрекозы, красные и
желтые бабочки танцевали в воздухе над текущей водой. Я не рассказывал ей о
предложении графини, она сама упомянула об этом. Она считала несомненным,
что я останусь, и я почувствовал от этого странное удовольствие. Будущее
здесь, в этой богатой и прекрасной стране, в замке, с Элоизой...
Если только надевание шапки окончится благополучно, напомнил я себе. А
почему бы и нет? Капитан Куртис предупредил меня, когда местный язык был
для меня бессмысленным набором звуков. Теперь же, хотя до совершенного
владения мне было далеко, я его понимал. Не мог я стать вагрантом и из-за
сопротивления: ведь я очень много выигрывал.
Я напомнил себе то, о чем думал, когда лежал в постели после
лихорадки. Ничто не важно, ничто не имеет ценности, если несвободен мозг.
Но это настроение теперь казалось далеким и нереальным. Треножники
подчинили людей, когда те находились в расцвете своей власти и величия,
способные создавать огромные города, корабли, а может, и еще большие
чудеса. Если наши предки со всей их силой потерпели неудачу, какими жалкими
выглядят усилия горстки людей, цепляющихся за голые горные склоны. И если
нет надежды победить, то какая альтернатива? Жить, подобно преследуемым
животным, переносить трудности и отчаяние - и эта жизнь, с ее полнотой,
безопасностью и счастьем?
Во время гребли часы съехали мне на запястье и стали мешать. Вначале я
думал, что графиня и другие заинтересуются ими - захотят узнать, как попало
к мальчику такое чудо, но они не проявили никакого интереса. У них не
сохранилось никаких следов мастерства древних, а время ничего не значило
для них. Во дворе были солнечные часы, и этого было достаточно. Я снял
часы, которые мешали грести, и бросил их Элоизе, чтобы она их подержала. Но
она умела ловить не лучше других девушек, и часы упали за борт. Я успел
заметить, как они исчезают в зеленой глубине. Элоиза расстроилась, но я
успокоил ее, сказав, что потеря невелика. И в тот момент это действительно
было так.
Время турнира быстро приближалось. Повсюду чувствовалось возбуждение и
приподнятость. На лугу воздвигались большие палатки для тех, кому не хватит
мест в замке. С утра до вечера звенело оружие, рыцари непрерывно
тренировались; насмешливые крики сопровождали неудачные выпады. Я принял
участие в тренировках, и обнаружил, что неплохо владею конем и легко
попадаю в кольцо.
Я продолжал размышлять. Возьмем, например, верность. Верность кому?
Люди в Белых горах даже не знают о моем существовании. Для Озимандиаса и
капитана Куртиса я был одним из многих мальчишек, отправленных ими на юг. А
Генри и Бинпол? Нужен ли я им вообще? Казалось, нет. Может, им лучше без
меня?
С утра шел дождь, но к полудню прояснилось, и состоялись
предварительные поединки. Я увидел Генри и Бинпола на утоптанном поле, где
слуги убирали помет. Стены и башня замка вырисовывались на фоне заходящего
солнца.
Бинпол сказал, что уходить нужно завтра рано утром до того, как
поднимутся слуги на кухне. Они уже сложили еду в мешки. Мой мешок исчез
вместе со старой одеждой, но Бинпол сказал, что это неважно: у них еды
вполне достаточно. Я должен встретиться с ними у ворот замка в назначенное
время.
Я покачал головой:
- Я не приду.
- Почему, Уилл? - спросил Бинпол.
Генри ничего не сказал, но на его широком лице появилась улыбка, и я
почувствовал в тот момент, что ненавижу его больше, чем когда-либо в
Вертоне. Его мысли и презрение были совершенно очевидны.
- Вы можете уйти незаметно. Но я нет. И мое отсутствие за завтраком
заметят и начнут искать.
- Верно, Бинпол, - сказал Генри. - Граф не захочет терять своего
приемного сына.
Я не предполагал, что им станет известно об этом. Бинпол смотрел на
меня, и его глаза за линзами ничего не выражали.
- Я даю вам день, может быть, два, чтобы вы ушли подальше. Я пойду
следом. Постараюсь вас догнать, но вы не должны меня ждать.
Генри рассмеялся:
- И не будем!
Я говорил себе, что еще не принял решения. Правда, что им двоим уйти
легче, но правда и то, что я смогу последовать за ними - я хорошо помнил
карту. Но правда было и то, что завтра, на второй день турнира, будет
избрана собравшимися рыцарями королева турнира. А я был уверен, что выберут
Элоизу. Не потому, что она дочь графа, а потому, что она действительно
прекраснее всех.
Бинпол медленно сказал:
- Хорошо. Может быть, так будет лучше.
- Удачи вам.
- И тебе. - Он слегка покачал головой. - Удачи тебе, Уилл.
Я повернулся и пошел в башню. Генри сказал мне что-то вслед, но я не
расслышал и не стал возвращаться.
Глава седьмая
Треножник
На следующий день я проснулся рано. Было еще время присоединиться к
ним, но я не шевельнулся. Окно моей комнаты выходило на юг, я видел
темно-синее небо и одну яркую звезду на нем. Я был рад хорошей погоде. Им
будет легче идти, но и турнир, и выборы королевы пройдут лучше. Я лежал и
смотрел в небо, пока снова не заснул, и проснулся вторично, когда служанка
постучала в дверь. Небо побледнело и блестело золотом.
Никто не упоминал о Генри и Бинполе; и никто, казалось, не заметил их
отсутствия. Я не удивился этому: турнир был в полном разгаре, все были
возбуждены и полны ожиданий. После завтрака мы отправились на поле к
павильонам. Но без Элоизы. Я ее не видел все утро. Она выйдет вместе с
другими леди, чтобы предстать перед рыцарями. Мы заняли места в павильоне,
и, пока ждали, певцы развлекали нас балладами. Потом послышался шум:
появились леди.
Их было одиннадцать. Десять были одеты роскошно, в расшитые золотом и
серебром платья, шлейфы их несли служанки, чтобы они не волочились в пыли.
Головы у леди были обнажены, волосы высоко взбиты и украшены яркими
лентами, которые сверкали на солнце. Одиннадцатой была Элоиза. На голове у
нее, конечно, был тюрбан, она оделась в простое платье, темно-синее, с
отделкой белыми кружевами. Самая молодая, она шла последней, и ее не
сопровождала служанка. Под гул барабанов леди прошли по полю к павильону и
остановились, склонив головы. Прогремели фанфары.
Одна за другой выходили они вперед. Таков был обычай, и рыцари,
выбиравшие эту леди, обнажали мечи и поднимали их. После первых двух или
трех не оставалось никаких сомнений в результате. Каждой леди салютовало
несколько рыцарей, чтобы никому не было позора, но когда вперед выступила
Элоиза, в своем простом платье, мечи поднялись, как серебряный и золотой
дождь на солнце, и вначале рыцари, а потом и зрители закричали о своем
выборе, и мне захотелось смеяться и плакать в одно и то же время.
Она выступила вперед, другие леди следовали за ней, а она стояла
серьезная и трогательная в своей невинности, а отец ее, граф, осторожно
укрепил корону на ее тюрбане. И подданные проходили мимо, чтобы поцеловать
ей руку, и среди них - я.
В этот день я не разговаривал с ней. У нее были свои обязанности -
восседать в отдельной ложе, награждать победителей, а меня волновал сам
турнир, я приветствовал рыцарей, которых знал, и вся атмосфера была
праздничной и веселой.
Был только один тревожный момент. Во второй половине дня послышался
далеко странный звук, который постепенно становился громче. Постоянное
повторение пяти нот, металлический звон, и хотя я никогда раньше не слышал
этого звука, я знал, что издавать его может только треножник. Я посмотрел в
направлении звука, но из-за замка ничего не было видно. Окружающие не
проявили никакого беспокойства - состязание восьми рыцарей на поле
привлекало все их внимание. Даже когда над замком появилось полушарие, и
треножник остановился над полем, расставив ноги по берегам реки, не было ни
следа страха или волнения.
Ясно, что треножник всегда присутствовал на турнире, и у людей не было
повода для беспокойства. Конечно, они больше свыклись с видом треножников,
чем мы в Вертоне, где они появлялись лишь в день надевания шапок. Почти
ежедневно можно было видеть, как они в одиночку или группами шагают по
долине. Я тоже привык к этому зрелищу - на расстоянии. Но в тени треножника
я почувствовал себя совсем по-иному. Я со страхом взглянул на полушарие и
увидел ряды кругов, как будто сделанных из темно-зеленого стекла. Может, он
через них смотрит. Наверняка. Я не замечал их раньше, потому что в Вертоне
не осмеливался рассматривать треножника. Я опустил глаза и стал следить за
ходом турнира, но мысли мои были далеко от него.
Однако прошло немного времени, и мое беспокойство улеглось. Треножник
не издавал ни звука с тех пор, как занял позицию у замка, и не двигался. Он
просто стоял, и я постепенно привык к его присутствию. Через час я уже
радостно приветствовал своего любимца шевалье де Труильона, надеясь на то,
что он победит и в финальном поединке. Он победил... его противник
покатился по вытоптанной траве, и я присоединился к восторженным зрителям.
Вечером, как и в каждый день турнира, был пир. Поскольку погода была
хорошая, он состоялся во дворе. Семья графа и рыцари с леди сидели за
столом, им подносили пищу; остальные подходили к стоявшим в стороне столам,
уставленным мясом, рыбой, фруктами, овощами, пирогами и бутылками с вином,
и брали себе все что угодно. Но много не пили, а после того, как леди ушли
в замок, рыцари остались, зажгли факелы, и тут допоздна звучали песни и шло
веселье. Я не мог сосчитать количества блюд. Не просто разные виды мяса,
дичи и рыбы, но и множество способов их приготовления, а также
разнообразные соусы и подливки. Еда считалась здесь высоким искусством; я
думаю, даже сэр Джеффри не мог бы понять этого, не говоря уж об остальных
жителях Вертона.
Я ушел наевшийся и счастливый. Треножник по-прежнему стоял на месте,
но теперь он выглядел смутной тенью на фоне звездного неба и казался чем-то
далеким и неважным. Из окон своей комнаты я его не видел совсем. Виднелась
яркая полоса Млечного Пути, горели факелы во дворе - и все. Я услышал стук
в дверь, сказал: "Войдите!" В комнату скользнула Элоиза.
На ней по-прежнему было синее платье с белыми кружевами, но корону она
сняла. И прежде чем я успел что-нибудь произнести, она сказала:
- Уилл, я не могу оставаться здесь. Мне удалось ускользнуть, но меня
будут искать.
Я понял ее. У королевы турнира особое положение. Пока идет турнир, нет
места приятным беседам и прогулкам. Я сказал:
- Выбор правильный. Я рад, Элоиза.
- Я хотела проститься с тобой, Уилл.
- Ведь ненадолго. На несколько дней. Потом, когда мне взденут шапку...
Она покачала головой.
- Мы больше не увидимся. Разве ты не знаешь?
- Но я остаюсь здесь. Твой отец сказал мне об этом сегодня утром.
- Ты остаешься, но не я. Тебе разве никто не говорил?
- О чем?
- Когда кончается турнир, королева уходит служить треножникам. Так
всегда делается.
Я тупо спросил:
- Где служить?
- В их городе.
- Надолго?
- Я сказала тебе. Навсегда.
Ее слова поразили меня, но еще больше поразило лицо. На нем была такая
преданность, такое счастье, как будто исполнилось ее самое сердечное
желание.
Ошеломленный, я спросил ее:
- Твои родители знают об этом?
- Конечно.
Я знал, что они горюют из-за отсутствия своих сыновей, которые уехали
на несколько лет ко двору герцога. А это была их дочь, которую они любили
больше всего, и она уйдет к треножникам и никогда не вернется... и весь
день они были радостны и счастливы. Чудовищно! Я выпалил:
- Ты не должна! Я не допущу этого! Она улыбнулась и слегка покачала
головой, как взрослый, слушающий выдумки ребенка.
- Уйдем со мной, - сказал я, - мы пойдем туда, где нет треножников.
Уйдем немедленно.
- Когда тебе наденут шапку, ты поймешь.
- Я не допущу, чтобы мне надели шапку!
- Ты не понимаешь. - Она глубоко вздохнула. - Я так счастлива. -
Подойдя ко мне, она взяла меня за руку и поцеловала в щеку. - Так
счастлива! - повторила она и пошла к двери. - Я должна идти. Прощай, Уилл.
Вспоминай меня. Я буду о тебе помнить.
И она исчезла, ноги ее прошелестели в коридоре, прежде чем я пришел в
себя. Когда я подошел к двери, коридор был пуст. Я позвал, но лишь эхо
моего голоса отразилось от каменных стен. Я даже сделал несколько шагов ей
вслед, но потом остановился. Бесполезно. И не только из-за других. Из-за
самой Элоизы. "Я буду о тебе помнить". В действительности она уже обо мне
забыла. Теперь все ее мысли устремлены к треножникам. Хозяева позвали ее, и
она с радостью пошла.
Я вернулся к себе в комнату, разделся и постарался уснуть. Меня
одолевало множество ужасов. Ужас от того, что случилось с Элоизой. Ужас
перед существами, которые делали это с людьми. Но больше всего ужас перед
тем, как близко я подошел к падению - нет, к добровольному прыжку во что-то
такое, по сравнению с чем самоубийство кажется чистым и благородным. Что
случилось бы, если бы не судьба Элоизы? Она приняла шапку, как бесчисленные
другие, не понимая, не зная выхода. Но я-то понимал, я-то знал! И я подумал
о каменном лице Бинпола, о презрении Генри, когда я в последний раз видел
их, и устыдился.
Шум поединков во дворе давно затих. Я лежал, ворочаясь с боку на бок,
и видел, как постепенно светлеет за окном. Я прекратил заниматься
бесполезным самобичеванием и начал строить планы.
В замке было темно и тихо, когда я осторожно спускался по лестнице, но
снаружи уже было светло. Никого не было видно, да и не будет, по крайней
мере в течение нескольких часов. Даже слуги вставали позже в дни турнира.
На кухне я увидел одного из них, храпевшего под столом: должно быть, он был
настолько пьян, что не смог добраться до постели. Можно было не опасаться
разбудить его. Я захватил с собой наволочку и положил в нее остатки
вчерашнего пира: пару жареных цыплят, пол-индюка, буханку, сыр, соленую
колбасу, а потом пошел в конюшню.
Здесь опасность была вероятней. Конюхи спали рядом со стойлами, и хотя
они тоже были пьяны, беспокойство лошадей могло разбудить их. Мне нужна
была лошадь, на которой я привык ездить с Элоизой, - гнедой невысокий
жеребец, по кличке Аристид. Это было нервное животное, но мы привыкли друг
к другу, и я рассчитывал на это. Он стоял спокойно, только фыркнул
несколько раз, когда я отвязывал его, и пошел за мной, как овечка. К
счастью, солома на полу заглушала его топот. Я взял седло и вывел Аристида
из конюшни.
Только за воротами замка я оседлал его. Он заржал, но я рассудил, что
мы уже достаточно далеко, чтобы не опасаться этого. Прежде чем сесть
верхом, я осмотрелся. За мной лежал замок, темный и спящий; передо мной -
турнирное поле, флаги его павильонов слегка шевелились на утреннем ветерке.
Слева... я совсем забыл о треножнике, а возможно, уверил себя, что он ночью
ушел. Но он был здесь, насколько я мог судить, точно в том же месте.
Темный, подобно замку; подобно же замку спящий? Как будто бы так, но я
почувствовал беспокойство. Не садясь верхом и не придерживаясь обычной
широкой дороги, я повел коня по узкой тропке меж скалами и спустился с
холма между лугами и рекой. Здесь линия деревьев частично закрыла от меня и
замок, и металлического гиганта. Ничего не случилось. Я наконец-то сел
верхом, сжал колени, и мы двинулись.
Я сказал правду Генри и Бинполу, что их могут не хватиться день или
два, а мое отсутствие сразу же заметят. Возможно, что даже во время турнира
меня стали бы искать. Поэтому мне пришлось взять лошадь. И это давало мне
возможность преодолеть большее расстояние, прежде чем начнется
преследование. Если меня не найдут в двадцати милях от замка, я чувствовал,
что тогда окажусь в безопасности.
Лошадь также давала мне возможность догнать Генри и Бинпола. Я
примерно знал их маршрут; они вышли на день раньше, но шли пешком. Теперь
меня уже не занимало то, что они относятся друг к другу более дружески, чем
ко мне. Наоборот, в раннем свете утра я чувствовал себя очень одиноким.
Предстояло сделать около мили вдоль реки к броду, по которому мне
нужно было переправиться. Я проделал примерно половину этого расстояния,
когда услышал звук. Тупой гул, с которым огромная тяжесть опускается на
землю, потом еще, и еще. Я автоматически, оглядываясь, пустил Аристида
галопом. Зрелище было очевидным и страшным. Треножник оставил свою позицию
у замка. Безжалостно и безостановочно он шел за мной.
Следующие несколько минут я почти не помню; частично от страха я ни о
чем не мог думать ясно, частично же из-за того, что произошло потом.
Помнится мне только самый ужасный миг - когда я ощутил, как металлическая
лента, холодная и невероятно гибкая, обвивается вокруг моей талии и
поднимает со спины Аристида. Подъем в воздух и отчаянное барахтанье, боязнь
того, что произойдет, и одновременно боязнь упасть на далекую землю. Я
увидел черноту открытой двери, которая должна проглотить меня, ощутил
никогда не испытанный ранее страх, закричал, закричал... и чернота.
Солнце било мне в глаза, согревая, превращая черноту в плывущее
розовое. Я открыл глаза и тут же заслонил их от сверкания. Я лежал спиной
на траве, и солнце уже поднялось над горизонтом. Было не менее шести часов
утра. А ведь было только четыре, когда...
Треножник.
Я вспомнил и ощутил прилив страха. Мне не хотелось смотреть в небо, но
я знал, что должен. Небо было голубое и пустое. Виднелись верхушки
деревьев. Больше ничего. Я встал и осмотрелся. Замок, а рядом, на том
месте, что и вчера, треножник. Неподвижный, как замок, как скалы.
В пятидесяти ярдах от меня щипал росистую траву Аристид со спокойным
удовлетворением, как лошадь на хорошем пастбище. Я пошел к нему, стараясь
привести мысли в порядок. Сон это, кошмар, привиделось из-за падения с
лошади? Но я ясно вспомнил, как поднимался в воздухе, и дрожь прошла по
моему телу. Сомневаться не приходилось - это произошло. Страх и отчаяние
были реальны.
Что же тогда? Треножник поднял меня. Неужели... Я поднял руку к
голове, пощупал волосы, череп. Никакой металлической сетки. На меня не
надели шапку. Вместе с облегчением я почувствовал тошноту и вынужден был
остановиться и перевести дыхание. Аристид поднял голову и легонько заржал в
знак того, что узнает меня.
Сейчас самое главное. Замок уже просыпается, по крайней мере слуги.
Времени больше нет... меня все еще могут увидеть с укреплений. Я взял
лошадь за повод, вставил ногу в стремя и сел в седло. Поблизости река
мелела, здесь брод. Я двинул жеребца вперед, он охотно послушался.
Переправляясь, я снова оглянулся. Ничего не изменилось, треножник не
двигался. На этот раз облегчение не ослабило, а подбодрило меня. Вода
плескалась у ног Аристида. Ветер усилился и принес запах, который мучил
меня, пока я не вспомнил. Так пахли кусты на речном острове, где мы с
Элоизой проводили время и где я был так счастлив, а она говорила о будущем.
Я добрался до противоположного берега. Дорога, ровная и прямая, вела через
ржаное поле. Я пустил Аристида рысью.
Мы безостановочно двигались несколько часов. Вначале местность была
пустынной, но позже мне попадались люди, шедшие на поля или уже работавшие
там. С первыми я столкнулся неожиданно, выехав из-за поворота, и испугался.
Но они поклонились, когда я проезжал мимо, и я понял, что они кланяются
седлу и моей красивой одежде. Для них я был представителем дворянства и
знатным человеком, выехавшим на прогулку до завтрака. И все же я избегал
встреч с людьми, если мог, и был рад, когда обработанные земли кончились, и
началось холмистое взгорье, где мне встречались только овцы.
У меня было время подумать о треножнике, о том поразительном факте,
что меня схватили, но отпустили, не причинив вреда, не надев шапки. Но
никакой причины я не мог найти. Пришлось отнести это к тем загадочным
поступкам треножников, причины которых нам неизвестны, - каприз, может
быть, как каприз заставил треножника кружиться вокруг "Ориона", завывая от
гнева, радости или какой-то совсем другой, непонятной нам эмоции, а потом
унестись прочь. Эти создания не были людьми, и не следовало искать для их
действий человеческих мотивов. Реальностью оставалось то, что я был
свободен, что мой мозг по-прежнему принадлежал мне.
Я поел, напился из ручья, сел верхом и поехал дальше. Я думал о тех,
кого оставил в замке: о графе и графине, рыцарях и оруженосцах, с которыми
я познакомился, и об Элоизе. Я был убежден теперь, что они меня не найдут:
копыта Аристида не оставляют следов на короткой траве и сухой земле, а они
не смогут надолго оторваться от турнира для поисков. Они казались так
далеко от меня, не по расстоянию, а как люди. Я помнил их доброту -
нежность и деликатность графини, смех графа и его тяжелую руку на своем
плече, - но было что-то нереальное в моих воспоминаниях о них. Кроме
Элоизы. Я ясно видел ее, слышал ее голос, как слышал и видел ее много раз
за прошлые недели. Но резче и больнее всего вспоминалось мне выражение ее
лица, когда она сказала, что идет служить треножникам и добавила: "Я
счастлива, так счастлива!". Я пнул Аристида, он коротко фыркнул в знак
протеста, но перешел на галоп.
Холмы впереди вздымались все выше и выше. На карте был обозначен
проход, и если я не сбился с пути, то скоро должен увидеть его. Я натянул
поводья на вершине холма и огляделся. Мне показалось, что я вижу впереди в
нужном месте проход, но все дрожало в жаркой дымке и трудно было разглядеть
подробности. Однако внимание мое привлекло кое-что поближе.
Примерно в полумиле впереди что-то двигалось. Пешеход, два пешехода. Я
еще не мог их узнать, но кто еще мог оказаться в этом пустынном месте? Я
снова пустил Аристида в галоп.
Они повернулись, встревоженные топотом копыт, но задолго до этого я
уверился, что это они. Боюсь, что когда я остановился перед ними и спрыгнул
со спины лошади, я испытывал гордость своим мастерством всадника.
Генри удивленно смотрел на меня. Бинпол сказал:
- Значит, ты пришел, Уилл?
- Конечно. А ты думал иначе?
Глава восьмая
Бегство и преследование
Я ничего не сказал им об Элоизе и о том, что изменило мои планы. И не
потому, что мне было стыдно признаваться, насколько я серьезно решил
остаться и дать надеть на себя шапку из-за всего того, что меня ожидало, -
конечно, мне было очень стыдно. Я ни с кем не хотел говорить об Элоизе.
Генри сделал одно или два замечания о ней, но я промолчал. Впрочем, он был
так поражен моим появлением, что почти ничего не говорил.
Я рассказал им о моей встрече с треножником. Я надеялся, что они
прольют хоть какой-то свет на это происшествие; может быть, Бинпол
выработает какую-нибудь теорию, объясняющую это, но они были в таком же
недоумении, как и я. Бинпол просил меня вспомнить, действительно ли я
оказался внутри треножника и что я там увидел, но я, конечно, не мог.
Именно Бинпол сказал, что нужно отправить Аристида. Я не думал об
этом, только смутно представлял себе, как, найдя их, я великодушно предложу
им ехать по очереди, оставаясь владельцем Аристида. Но Бинпол справедливо
заметил, что три мальчика и лошадь - совсем не то, что три пеших мальчика.
Нас все заметят и будут задавать вопросы.
Я неохотно признавал, что нельзя оставлять Аристида с нами. Мы сняли
седло, потому что на нем был герб графов де ла Тур Роже, и спрятали его под
скалой, забросав землей и камнями. Когда-нибудь его найдут, конечно, но не
так быстро, как Аристида... Он хороший конь, и тот, кто найдет его, без
всадника и упряжки, не будет очень уж старательно искать владельца. Я снял
с него уздечку, и он закачал головой, благодаря за свободу. Потом я резко
шлепнул его по боку. Он отскочил на несколько ярдов и остановился, глядя на
меня. Я думал, что он не захочет уйти, и старался придумать хоть какой-то
предлог, чтобы он подольше оставался с нами, но он заржал, снова замахал
головой и поскакал на север. Я отвернулся, не в силах смотреть на него.
И вот мы снова в пути втроем. Я был очень рад их обществу и
придерживал язык даже в отношении Генри, который, оправившись от изумления,
сделал несколько ехидных замечаний о том, как трудно мне будет теперь после
роскоши, к которой я привык в замке. Бинпол вмешался, остановив его. Мне
кажется, Бинпол решил, что поскольку в каждой группе должен быть
предводитель, в нашей таким предводителем будет он. Я не хотел возражать
ему, по крайней мере в этот момент.
Ходьба показалась мне утомительной. Для езды верхом нужны совсем
другие группы мускулов, да и отвык я от напряжения во время болезни и
последующего выздоровления. Я сжал зубы и держался наравне с остальными,
стараясь не показать своей усталости. Но обрадовался, когда Бинпол
предложил остановиться для еды и отдыха.
Ночью, когда мы спали под звездами, а подо мной был не мягкий матрац,
к которому я успел привыкнуть, а жесткая земля, мне стало даже немного жаль
себя. Но я так устал, не спав предыдущую ночь, что не долго бодрствовал.
Утром у меня болело все тело, как будто кто-то всю ночь бил меня. День был
снова ярким и тихим, и не было даже легкого ветерка, освежавшего нас вчера.
Это четвертый, последний день турнира. Будет общая схватка и езда по кругу.
Элоиза по-прежнему носит свою корону и раздает награды победителям. А
завтра...
Вскоре мы достигли прохода, обозначенного на карте. Двигались мы вдоль
реки, спускавшейся вдоль холмов, ее течение прерывалось время от времени
водопадами, иногда довольно большими. Карта показывала, что выше есть еще
одна река, и на некотором расстоянии эти реки текут параллельно. К этому
месту мы подошли вечером.
Вторая река, за исключением нескольких мест, где она разбила свои
берега, была удивительно прямой и одинаковой по ширине. Больше того, она
текла на разных уровнях, и границы между ними обозначались хитроумными
приспособлениями - сгнившими балками, проржавевшими колесами и т.д., -
видимо, работой древних. Бинпол, конечно, все рассмотрел в свое
удовольствие. Люди сделали вторую реку, выкопали русло, и может быть,
пустили в нее воду из главной реки. Бинпол показал нам под вокруг растущей
травой и другой растительностью, покрывавшей берега, блоки, тщательно
уложенные и скрепленные. А что касается приспособлений, то они
предназначались для того, чтобы помочь лодкам проходить с одного уровня на
другой, последовательно заполняя водой секции. В его объяснении это звучало
разумно, но он умел правдоподобно выдумывать.
Эта идея все больше воодушевляла его, пока мы шли вдоль реки. Он был
уверен, что перед нами водная шмен-фе, лодки перевозили по ней грузы, а
люди входили и выходили в тех местах, где были колеса и другие устройства.
- А лодки толкали твои паровые котлы, - сказал Генри.
- А почему бы и нет?
Я сказал:
- Некоторые остановки совсем рядом друг с другом, другие - в милях. И
ни признака того, что здесь когда-то были деревни.
Бинпол нетерпеливо возразил:
- Невозможно понять все, что делали древние. Но они построили эту
реку, это несомненно, и должны были использовать ее. И ее можно снова
заставить работать.
Там, где прямая река резко сворачивала к северу, мы оставили ее.
Дальше местность стала более неровной, следы человека там встречались
гораздо реже. Пища снова стала проблемой. Мы съели то, что захватили в
замке, а находить здесь что-нибудь было трудно. Однажды мы набрели на
гнездо дикой куропатки. В гнезде было четырнадцать яиц, десять из них мы
смогли съесть; остальные оказались порчеными. Мы с большим удовольствием
съели бы и саму куропатку, если бы поймали.
Наконец мы увидели с холмов широкую зеленую долину, по которой
протекала большая река. В отдалении поднимались другие холмы. За ними, в
соответствии с картой, находились горы. Там конец нашего пути. Но долина
была покрыта полями, виднелись дома, фермы, деревни. Там была птица.
Но добыть ее оказалось труднее, чем мы ожидали. Три наши первые
попытки ни к чему не привели: два раза из-за яростно лающих собак, в третий
раз из-за самого фермера, который проснулся и выбежал с криком, когда мы
бежали по его двору. Мы нашли картофельное поле и отчасти удовлетворили
свирепый голод, но картофельная диета слишком бедна для путешествий и
жизни. Я тоскливо думал о пище, которая пропадает в замке. Я рассчитал, что
сегодня день надевания шапок, когда задается еще более великолепный пир,
чем во время турнира. Но, думая об этом, я вспомнил и об Элоизе, которой на
пиру уже не будет. Существует нечто худшее, чем голод, и из-за него можно
перенести и болезни, и физические неудобства.
На следующее утро нам повезло. Мы прошли уже половину долины (реку мы
переплыли, а потом, когда мы, уставшие, лежали на берегу, солнце нас
высушило) и снова начали подъем. На пути была деревня, которую мы решили
обогнуть. Даже на расстоянии в ней виднелись флаги и вымпелы; отмечался
какой-то местный праздник. Я подумал о надевании шапок, но Бинпол заметил,
что, скорее, это какой-то церковный праздник - они более обычны в этой
земле, чем в Англии.
Мы следили некоторое время и стали свидетелями исхода из фермы,
находящейся в нескольких сотнях ярдов от кустарника, в котором мы лежали. К
передней двери подвели две телеги, люди сели в них, лошади были украшены
лентами, а люди одеты в праздничные костюмы. Они выглядели веселыми, и что
гораздо важнее, сытыми.
Я голодно сказал:
- Как вы думаете, они все ушли?
Мы подождали, пока телеги не скрылись из виду, потом произвели
разведку: Бинпол приблизился к дому, а мы с Генри ждали поблизости. Если в
доме есть кто-нибудь, Бинпол извинится и уйдет. Если нет никого...
Там не было даже собаки - может быть, их взяли с собой на праздник, -
и нам не пришлось взламывать дверь. Оказалось открытым окно, через которое
я влез и откинул задвижку на двери. Мы не стали тратить времени и
направились прямо в кладовку. Мы съели половину жареного гуся, холодную
свинину, сыр с хрустящим хлебом. Когда мы съели, сколько смогли, то
наполнили и наши мешки и ушли, пресыщенные и сонные.
А чувство вины? Это было наше самое крупное воровство. В деревне
звонили колокола, и вдоль главной улицы двигалась процессия: дети в белом в
сопровождении взрослых. Там были и фермер с женой. Вернувшись, они
обнаружат свою кладовку пустой. Я мог представить себе, как расстроилась бы
моя мать, представить гневное презрение отца. В Вертоне странника не
отправляли голодным, но правило "твое и мое" было священно.
Разница заключалась в том, что мы не были странниками - мы находились
вне закона. Специфическим, жалким образом, но мы вели войну.
Непосредственно - с треножниками, но не непосредственно - со всеми теми,
кто, независимо от причины, поддерживал их. Включая - я вынужден был
смотреть фактам в лицо - всех тех, кого знал и полюбил в замке де ла Тур
Роже. Все были против нас в этой стране, через которую мы шли. Нам
приходилось жить, опираясь на свои силы и средства: старые правила для нас
недействительны.
Позже мы увидели идущий по долине треножник - первый, встреченный нами
за несколько дней. Я решил, что Бинпол ошибался, что треножник направляется
к деревне для надевания шапок, но он остановился в пустынной местности
примерно в миле от нас. Он стоял тут неподвижно и мертво, как и возле
замка. Мы пошли немного быстрее, чем раньше, и старались укрыться. Хотя в
этом мало смысла вряд ли он интересовался нами или даже просто видел нас.
Через час мы потеряли его из виду.
Тот же самый или похожий треножник мы увидели на следующее утро. И
опять он остановился на некотором расстоянии от нас и стоял там. Снова мы
пошли и потеряли его из виду. Небо затянулось тучами, подул ветер. Мы
прикончили пищу, взятую на ферме, и снова чувствовали голод.
К вечеру мы пришли к полю, поросшему растениями, которые
поддерживались столбиками. На гибких ветвях виднелись гроздья маленьких
зеленых ягод. Эти ягоды собирали, когда они достигали зрелости, и делали из
них вино Поблизости от замка было несколько таких полей, но я удивился,
увидев, сколько их здесь и как эти поля - скорее террасы - были размещены,
чтобы ловить дождь и солнце. Я был настолько голоден, что попробовал есть
эти ягоды, но они оказались твердыми и кислыми.
Мы спали под открытым небом, но теперь погода менялась, и мы решили,
что неплохо бы подыскать убежище. Мы даже нашли хижину, стоявшую на стыке
трех полей. Помня наш последний опыт, мы подходили к ней осторожно, но
Бинпол заверил нас, что ее используют, только когда собирают урожай.
Поблизости не видно было никаких жилищ - только длинные ряды столбов и
растений уходили в сумерки. Хижина оказалась абсолютно пустой, в ней не
было даже стула или стола, только крыша, хотя местами и сквозь нее
виднелось небо. Впрочем, от дождя она нас защитит.
Приятно было отыскать убежище, а покопавшись, мы обнаружили и еду,
хотя и не очень съедобную. Это были связки лука. Такой лук люди в синих
костюмах привозили иногда в Вертон из-за моря, но этот лук оказался
высохшим, а местами и гнилым. Должно быть, его принесли с собой рабочие во
время последнего сбора, хотя трудно было понять, почему они его оставили.
Во всяком случае, протест наших желудков был до некоторой степени
удовлетворен. Мы сидели на пороге хижины, жевали лук и смотрели, как
темнеет в долине. Даже после ужина из высохшего лука с перспективой
провести ночь на голом полу я чувствовал себя более довольным, чем живя в
замке. Теперь я меньше думал о том, что недавно волновало меня, - все это
отдалилось и повлекло. И мы двигались довольно быстро. Еще несколько дней -
и мы достигнем гор.
Генри обошел вокруг хижины и позвал нас. Ему не понадобилось ничего
показывать. На холме, не более чем в миле от нас, стоял треножник.
- Вы думаете, это тот же самый? - спросил Генри.
Я ответил:
- Его не было видно, когда мы входили в хижину. Я все время
осматривался.
Генри с беспокойством сказал:
- Конечно, они все выглядят одинаково.
- Нужно идти, - сказал Бинпол. - Может, это и случайность, но лучше
принять меры.
Мы оставили хижину и побрели по холму. Ночь мы провели в канаве. Я
спал плохо, к счастью, не было дождя. Но сомневаюсь, чтобы я мог спать в
хижине, зная, что снаружи стоит чудовищный часовой.
Когда мы утром пустились в путь, треножника не было видно, но вскоре
после того, как мы остановились поесть, он - или другой такой же -
вырисовался над вершиной холма и застыл примерно на таком же расстоянии от
нас. Я почувствовал, как у меня дрожат ноги.
Бинпол сказал:
- Мы должны скрыться от него.
- Да, но как?
- Может, мы помогаем ему тем, что идем по открытой местности.
Перед нами расстилалось поле и виноградники. Слева, немного в стороне
от нашего курса, виднелись деревья - по-видимому, край леса.
- Посмотрим, сможет ли он следить за нами сквозь ветви и листву, -
сказал Бинпол.
Перед входом в лес мы увидели поле репы и заполнили ею мешки: впереди
могло не быть возможности раздобыть пищу. Но какое облегчение оказаться в
укрытии толстый и зеленый потолок раскинулся над нашими головами. Видны
были лишь кусочки неба, но солнца не было.
Идти стало, конечно, труднее и утомительней. Местами деревья росли
очень густо, а подлесок так сплетался, что приходилось искать обход.
Вначале мы почти ожидали услышать треск ломающихся под ногами треножника
деревьев, но проходили часы, а слышны были лишь обычные лесные звуки: пение
птиц, лепет белочки, отдаленное хрюканье, вероятно, дикой свиньи. И мы были
довольны. Хотя точно не знали, преследовали ли нас, теперь мы положили
этому конец.
Мы провели время в лесу, остановившись немного раньше обычного, потому
что набрели на хижину лесника. Тут были дрова, и я развел огонь, а Генри
снял со стены несколько веревочных ловушек и расставил их поблизости от
входа в норы кроликов. Позже, проверив ловушки, он нашел одного кролика. Мы
выпотрошили его и зажарили. У нас еще оставалась репа, но тошно было даже
смотреть на нее.
На следующее утро мы направились в открытую местность и спустя час
достигли ее. Треножника не было видно, и мы в хорошем настроений пошли по
местности, гораздо менее обработанной. Тянулись луга, на которых паслись
коровы и козы, изредка попадались картофельные поля. Иногда встречались
деревья с маленькими синими плодами, обладавшими сладким терпким вкусом. Мы
наелись их и наполнили мешки мелкой картошкой.
Местность постоянно поднималась и становилась все более пустынной. Лес
остался на востоке, но попадались сосновые рощицы. Мы шли в тишине, даже
птиц не было слышно. К вечеру мы поднялись на вершину хребта; под нами на
склоне холма лежали срубленные сосны; белели пни.
Это был хороший наблюдательный пункт. Мы видели окружающие холмы,
покрытые темным лесом, а за ними... такие далекие, что казались крошечными
и все же величественными... белые вершины, окрашенные в розовый цвет
заходящим солнцем, вырисовывались на фоне голубого неба... Мы увидели Белые
горы.
Генри ошеломленно сказал:
- Да ведь они в мили высотой!
- Наверно.
Я чувствовал себя лучше, глядя на них. Они сами по себе, казалось,
бросали вызов металлическим чудовищам, которые беспрепятственно шагали по
низинам. Теперь я верил, что люди смогли найти в горах убежище и жить там
свободно. Я думал об этом, когда Бинпол неожиданно шевельнулся.
- Слушайте!
Я вслушался и обернулся. Он был за нами... далеко, конечно, но я знал,
что это он - слышался треск и грохот деревьев под ударами массивных ног:
гигант шел по сосновому лесу. Потом шаги смолкли. И в разрывах листвы мы
увидели на фоне неба треножник.
- Мы не были на виду с утра, - сказал Бинпол. - Да и сейчас нас не
видно. И однако он знает, что мы здесь. С тяжелым сердцем я ответил:
- Возможно, это совпадение.
- Дважды - может быть. В третий раз - вряд ли. Но если то же самое
происходит раз за разом... Он идет за нами, и ему даже не нужно нас видеть.
Как собака идет по запаху.
- Это невозможно! - сказал Генри.
- Там, где другие объяснения не подходят, невозможное становится
истиной.
- Но почему он идет за нами? Почему он просто не схватит нас?
- Кто может сказать, что у него на уме? Может, ему интересно, куда мы
идем.
Недавнее радостное настроение исчезло... Белые горы существовали. Они
могли бы нам предоставить убежище. Но до них еще много дней пути, а
треножник лишь в нескольких гигантских шагах.
- Что же нам делать? - спросил Генри.
- Надо думать, - ответил Бинпол. - Пока он ограничивается тем, что
идет за нами. Это дает нам время. Но, возможно, не так уж много.
Мы начали спускаться по склону. Треножник не двигался, но у нас на
этот счет не было больше иллюзий. Мы тащились в отчаянном молчании. Я
пытался придумать хоть какой-то способ отделаться от него, но чем больше я
думал, тем безнадежней мне казалось наше положение. Может, товарищи
что-нибудь придумают. Бинпол, скорее всего. Конечно, он что-нибудь
придумает.
Но к тому времени, как мы остановились на ночь, он ничего не придумал.
Мы спали под соснами. Здесь было сухо и сравнительно тепло, а постель из
игл была мягче, чем все, на чем я спал после замка. Но в этом было мало
утешения.
Глава девятая
Мы даем бой
Утро было пасмурное и соответствовало нашему настроению. У подножья
сосен стоял тонкий серый холодный туман: мы проснулись, дрожа от холода,
когда еще едва рассвело. Мы брели меж деревьев, стараясь согреться в
движении, и грызли сырую картошку. Вечером мы не смогли разглядеть долину,
а сейчас вообще ничего не было видно. Стало светлее, но туман ограничивал
видимость. Видно было на несколько ярдов, а дальше стволы деревьев исчезали
в дымке.
Конечно, мы не видели треножника. И ничего не слышали; слышались
только звуки наших шагов, но и те на ковре опавших игл звучали так тихо,
что вряд ли выходили за пределы видимости. Днем раньше это подбодрило бы
нас, но теперь мы знали, что это безразлично. Сейчас наш преследователь за
пределами видимости и слышимости. Но он был там и двадцать четыре часа
назад и все же нашел нас в лесу.
Мы вышли из сосен на высокую влажную траву, которая тут же промочила
нам ноги. Было очень холодно. Мы шли быстрее, чем обычно, но это не согрело
нас. Я дрожал, зубы у меня слегка стучали. Мы почти не разговаривали. Не
было смысла спрашивать Бинпола, не придумал ли он что-нибудь. Достаточно
было взглянуть на его несчастное длинное лицо, розовое от холода, чтобы
понять: нет, не придумал.
Спуск в долину был крутым, и мы двинулись на запад. Карта показывала,
что если мы пройдем несколько миль вдоль долины, спуск будет легче. Мы
автоматически продолжали идти по карте, за неимением другого выхода.
Слышался отдаленный плеск воды. Мы пошли на него, увидели реку и двинулись
вдоль нее. Мы шли уже несколько часов, но мне было так же холодно и сыро,
как и в самом начале, голод усилился. Вокруг не было признаков пиши или
жизни.
Постепенно туман рассеивался. Грязноватая серость белела, становилось
прозрачно, и время от времени появлялись яркие полосы, отражавшиеся от
серебряной поверхности воды. Настроение наше слегка улучшилось, а когда
появилось солнце, вначале как туманное серебряное пятно, а потом уж как
сияющий огненный диск, мы почувствовали себя сравнительно хорошо. Я говорил
себе, что, может, мы ошиблись и у треножника нет никакого волшебного
способа выслеживать нас. Может, он руководствовался чувствами - слухом,
зрением, которые просто тоньше, чем у нас. Но если это так, то долгий путь
в тумане должен был сбить его со следа. Этот оптимизм был не очень разумен,
но я почувствовал себя лучше. Последние клочья тумана рассеялись, и мы шли
по широкой долине, освещенной солнцем. Пели птицы. Мы были совершенно одни.
Но тут послышался треск на склоне долины. Я оглянулся и увидел его,
далекого, но отвратительно реального.
В полдень мы набрели на заросли хрена. Мы нарвали его и съели. Во рту
жгло, было горько, но все же это была пища. Мы оставили долину и начали
подъем по длинному, но сравнительно пологому склону, и треножник снова
исчез из виду. Но не из сознания. Чувство безнадежности, ощущение западни,
которая в нужный момент захлопнется, становилось все сильнее. Даже солнце,
которое согревало нас с ясного неба, не веселило меня. Когда оно начало
склоняться к западу и Бинпол предложил остановиться, я упал на траву,
опустошенный и измученный. Остальные двое, немного передохнув, отправились
на поиски пищи, но я не мог пошевелиться. Я лежал на спине, закрыв глаза и
закинув руки за голову. По-прежнему я не шевельнулся, когда они вернулись,
обсуждая, можно ли есть змей - Генри видел одну, но не сумел убить. Я лежал
с закрытыми глазами, когда Генри совсем другим голосом спросил:
- Что это?
Я был уверен, что это не имеет значения. Бинпол что-то ответил, но так
негромко, что я не разобрал. Они пошептались. Я не открывал глаза. Они еще
пошептались. Наконец Бинпол произнес:
- Уилл.
- Да?
- У тебя рубашка порвана под мышкой.
- Знаю. Порвал, когда пробирался сквозь кусты у реки.
- Посмотри на меня, Уилл. - Я открыл глаза и увидел, что он стоит надо
мной. На лице у него было странное выражение. Что у тебя под мышкой?
Я сел.
- Под мышкой? О чем ты говоришь?
- Так ты не знаешь? - Я сунул правую руку под мышку. - Нет, с другой
стороны.
На этот раз я использовал левую руку и коснулся чего-то, что не было
плотью. И было оно гладкое и твердое, как маленькая металлическая пуговица.
На поверхности ее пальцы мои нащупали нечто вроде тонкой сетки. Казалось,
оно вросло в мое тело, никакого перехода не было. Я поднял голову и увидел,
что они смотрят на меня.
- Что это?
- Это металл шапки, - ответил Бинпол. - И оно вросло в тело, как
шапка.
- Треножник... - начал я. - Вы думаете, когда он поймал меня у
замка...
Мне не нужно было кончать предложение... Их лица показали, что они
думают. Я отчаянно сказал:
- Вы думаете, я веду его? Я под контролем?
- Он идет за нами уже несколько дней, с тех пор, как ты догнал, -
ответил Генри. - Что еще мы можем подумать.
Я смотрел на него. Загадочная способность треножника находить нас и
загадка маленькой металлической пуговицы, вживленной в мое тело, - их
нельзя было разделить, они связаны. Но мозг оставался моим, я не был
предателем. Я был уверен в этом, как в своем существовании. Но как мне
доказать это? Я не видел выхода.
Генри повернулся к Бинполу.
- Что мы будем с ним делать?
- Нужно подумать, прежде чем решать.
- У нас нет времени. Мы знаем, что он с ними. Он посылал им сигналы.
Он, наверное, уже сообщил, что его поймали. Треножник может быть на пути
сюда.
- Уилл рассказал нам о треножнике, - ответил Бинпол. - Что он поймал
его и выпустил, что он был без сознания и ничего не помнит. Если бы его
мозг служил треножникам, зачем бы он стал нам рассказывать об этом? И разве
он не стал бы осторожнее, порвав рубаху? Пуговица очень мала, не как шапка,
и далеко от мозга.
- Но ведь треножник по нему следит за нами.
- Да, это так. Компас - он показывает на север. Наверное, там много
железа. Но если поднести ближе железный предмет, компас укажет на него. Мы
же видим, почему он это делает. Треножник поймал Уилла, когда тот уходил из
замка. Все остальные спали. Уилл был без шапки, но треножник не надел на
него шапку. Может, ему стало интересно, куда идет Уилл и что собирается
делать. И он снабдил его этой штукой, за которой можно идти, как по стрелке
компаса.
Разумно. Я был уверен, что так и есть... Теперь при каждом движении я
ощущал под рукой эту пуговицу. Было не больно, просто я знал, что она там.
Почему я не чувствовал ее раньше? Та же мысль пришла в голову и Генри.
- Но он должен был знать о ней. Почувствовать.
- А может, и нет. В вашей стране бывают люди... которые развлекают - с
животными, прыгают в воздухе, силачи и все такое прочее?
- Цирк, - ответил Генри. - Я однажды видел.
- К нам в город приезжал цирк, и там человек делал странные вещи. Он
приказывал спать, и люди подчинялись его приказам. Они совершали даже такие
поступки, из-за которых казались глупыми. Иногда приказ действовал спустя
какое-то время. Моряк со сломанным бедром целую неделю ходил без костыля,
после чего боль и хромота вернулись.
- Сейчас я чувствую ее, - сказал я.
- Мы тебе ее показали, - ответил Бинпол.
- Наверно, это и уничтожило приказ, Генри сказал нетерпеливо:
- Это не меняет фактов. Треножник из-за этой штуки может следовать за
нами и поймать, когда ему вздумается.
Я видел, что он прав, и сказал:
- Остается только одно.
- Что?
- Если мы разделимся, и я пойду другим путем, вы будете в
безопасности.
- Другим путем к Белым горам? Но ты все же приведешь его туда.
Вероятно, это ему и нужно. Я покачал головой.
- Я туда не пойду. Вернусь назад.
- И будешь пойман. И на тебя наденут... наденут шапку? Я вспомнил, как
меня сорвали со спины Аристида, как отделялась земля внизу. Надеюсь, я не
побледнел от страха, который испытал.
- Сначала нужно меня поймать.
- Поймает, - сказал Бинпол. - У тебя никаких шансов уйти.
- Я могу по крайней мере увести его в сторону. Наступило молчание. Как
я сказал, это единственный выход, и они должны будут согласиться. И
говорить им ничего не нужно. Я встал и отвернулся.
- Уилл, - сказал Бинпол.
- Что тебе?
- Я сказал, что мы должны подумать. Я думал. Эта штука у тебя под
мышкой, она маленькая, и хотя посажена прочно, не думаю, что она уходит
глубоко.
Он помолчал. Генри спросил:
- Ну и что?
Бинпол посмотрел на него, потом на меня.
- Поблизости нет крупных сосудов. Но будет больно, если мы вырежем.
Сначала я не понял, к чему он ведет, а когда понял, от радости у меня
закружилась голова.
- Ты думаешь, мы сможем?
- Попробуем.
Я начал стаскивать рубашку.
- Не будем тратить времени.
Бинпол не торопился. Он заставил меня лечь, подняв руки, и ощупал
пальцами пуговицу и кожу вокруг нее. Я хотел, чтобы все поскорее кончилось,
но был в его руках и понимал, что не должен проявлять нетерпения.
Наконец он сказал:
- Да, будет больно. Я постараюсь сделать это побыстрее, но тебе нужно
что-нибудь закусить. А ты, Генри, держи его руки, чтобы он не мог
вырваться.
Он дал мне кожаную лямку от своего мешка, чтобы я зажал ее в зубах; я
ощутил на языке кислый резкий вкус. Нож был тот самый, что мы подобрали в
большом городе. Его лезвие было покрыто чем-то вроде жира, и Бинпол немало
времени провел, затачивая его. Но все же оно было, по-моему, недостаточно
острое. По знаку Бинпола Генри зажал мне руки. Я лежал на левом боку лицом
к земле. Прополз муравей и исчез в гуще стебельков травы. Потом Бинпол
навалился на меня всем весом своего тела, левой рукой он еще раз ощупал
пуговицу у меня под мышкой. Я как раз закусил ремень, когда он сделал
первый надрез. Тело мое дернулось, я чуть не вырвал у Генри свои руки. Боль
была мучительной.
Последовал еще один удар боли, и еще. Я старался крепче сжимать кожу,
мне показалось, что я прокусил ее. Капли пота выступили у меня на лице; я
видел, как они падали в пыль. Я хотел крикнуть ему, чтобы он прекратил,
чтобы кончилась боль, и уже выпустил кожу, чтобы сказать об этом, как новый
удар боли заставил снова прикусить ее вместе с языком. Горячий соленый вкус
крови во рту и слезы на глазах. С огромного расстояния я услышал слова
Бинпола:
- Отпусти его.
Руки мои были свободны. Боль была по-прежнему сильна, но все же легче,
чем только что. Бинпол встал, и я начал подниматься вслед за ним на ноги.
- Как я и думал, - сказал Бинпол, - оно только на поверхности. Смотри.
Я выплюнул ремень и посмотрел то, что он держал в руке. Пуговица была
серебряно-серая, примерно полдюйма в диаметре, толще в центре и заострялась
к краям. Она была цельной, но производила впечатление, будто внутри ее
имеются сотни крошечных деталей. К ней были прикреплены окровавленные
клочки моего тела, вырезанные Бинполом.
Бинпол потрогал пуговицу пальцем.
- Любопытно, - сказал он. - Я хотел бы изучить ее. Жаль, что мы должны
ее оставить.
Во взгляде его отражался неподдельный интерес. У Генри, который тоже
смотрел на пуговицу, позеленело лицо. И во мне, при виде клочков мяса,
поднялась тошнота. Я отвернулся. Когда я пришел в себя, Бинпол все еще
разглядывал пуговицу.
Тяжело дыша, я сказал:
- Выбрось ее. И нам лучше идти. Чем дальше мы отсюда уйдем, тем лучше.
Он неохотно кивнул и бросил ее на траву.
- Как твоя рука? Сильно болит?
- Не помешает идти час-другой.
- Тут есть трава, которая залечивает раны. Я поищу ее по пути.
У меня уже вытекло немало крови, и она продолжала течь. Я вытирал
рубашкой, а потом скатал ее в сверток и сунул под мышку. Так я и шел. Мое
предположение, что ходьба отвлечет меня от боли, оказалось неверным. Болело
даже сильнее, чем раньше. Но я избавился от пуговицы треножника, и каждый
шаг уводил меня все дальше.
Мы продолжали подъем по неровной, большей частью открытой местности.
Солнце садилось справа от нас: по другую сторону длинные тени почти
поравнялись с нами. Мы молчали. Я сжимал зубы от боли. Если бы мы были в
состоянии оценить, вечер стоял прекрасный и мирный. Тихо и спокойно. Ни
звука, кроме...
Мы остановились и прислушались. Сердце у меня сжалось, боль на
мгновение отступила, сменившись страхом. Звук, слабый, но постепенно
усиливавшийся, доносился сзади - отвратительное улюлюканье, которое мы
слышали в каюте "Ориона", - охотничий крик треножника.
Секунду спустя он вышел из-за холма, несомненно, направляясь к нам. Он
был на расстоянии нескольких миль, но приближался быстро, гораздо быстрее
обычной своей походки.
- Кусты... - сказал Генри.
Больше говорить не потребовалось: мы уже бежали. Кусты представляли
собой единственное убежище, куда мы успели бы добежать. Они доходили нам
едва до плеча. Мы поползли, забираясь в центр поросли.
Я сказал:
- Не может быть, что он по-прежнему идет за мной.
- Пуговица, - объяснил Бинпол. - Мы вырезали ее и тем самым подняли
тревогу. И он пошел за тобой, на этот раз охотясь.
- Как ты думаешь, он нас видит?
- Не знаю. Он далеко, а света мало.
В сущности солнце уже зашло; небо над нашим убежищем окрасилось
золотом. Но все же было ужасно светло, гораздо светлее, чем когда я покидал
замок. Я старался успокоить себя тем, что был тогда гораздо ближе к
треножнику. Вой раздавался все ближе и громче. Должно быть, треножник уже
миновал место, где Бинпол сделал операцию. А это значит...
Я почувствовал, как земля подо мной дрожит, снова и снова, с все
большей силой. Мимо мелькнула нога треножника, и я увидел полушарие, черное
на фоне неба, и постарался втиснуться в землю. В этот момент улюлюканье
прекратилось. В тишине послышался другой звук - что-то пронеслось по
воздуху. Щупальце ухватило два-три куста, вырвало их с корнем и отбросило
прочь.
За моей спиной Бинпол сказал:
- Он знает, что мы здесь. Он может вырвать все кусты, и мы будем
видны.
- Или убьет нас, вырывая кусты, - добавил Генри. - Если эта штука
ударит тебя... Я сказал:
- Я покажусь.
- Бесполезно. Он знает, что нас трое.
- Можно разбежаться в разных направлениях, - предложил Генри. - Один
из нас может уйти.
Я видел, как взлетают в воздух кусты. К страху невозможно привыкнуть:
он охватывает все сильней.
- Мы можем сразиться с ним, - сказал Бинпол. Он сказал это с безумным
спокойствием, от которого я чуть не застонал.
- Чем? - спросил Генри. - Кулаками?
- Металлическими яйцами. - Бинпол уже открыл свой мешок и рылся в нем.
Щупальце треножника снова опустилось. Оно систематизирование вырывало
кусты. Еще немного - и оно будет рядом. - Может, именно для этого их
использовали наши предки. Они ушли под землю, чтобы сражаться.
- И погибли, - сказал я. - Как ты думаешь?
Но он уже доставал яйца. Генри сказал:
- Я их выбросил. Слишком тяжело. Щупальце скользнуло вниз, и на этот
раз вырванные кусты осыпали нас землей.
Бинпол сказал:
- Четыре яйца. - Он протянул по одному Генри и мне. - Я возьму
остальные. Потянув за кольцо, считайте до трех. И бросайте. В ближайшую
ногу. Полушарие слишком высоко.
На этот раз я увидел щупальце в непосредственной близости от себя.
- Давай! - крикнул Бинпол.
Он потянул за кольцо, Генри сделал то же самое. Я держал яйцо в левой
руке и должен был переложить в правую.
Боль рванула мне руку, и я уронил яйцо. Я наклонился, отыскивая, когда
Бинпол крикнул: "Кидай!".Они выскочили, а я подобрал яйцо, не обращая
внимания на боль в руке, и тоже встал. И тут же выдернул кольцо.
Ближайшая нога треножника находилась на склоне, примерно в тридцати
ярдах от нас. Бинпол бросил первым и промахнулся: яйцо на целых десять
ярдов не долетело до цели. Его второй бросок и бросок Генри были ближе к
цели. Одно яйцо со звоном ударило о металл. Почти тут же они взорвались.
Послышалось три почти одновременных взрыва, и столбы земли и пыли взлетели
в воздух.
Но они не могли скрыть очевидного факта - яйца не причинили никакого
вреда треножнику. Он стоял прочно, как и раньше, и щупальце его снова
опускалось, на этот раз прямо к нам. Мы побежали, вернее в моем случае
приготовились бежать. Прежде чем я успел шевельнуться, щупальце ухватило
меня за талию. Я отрывал его левой рукой, но это было все равно, что
пытаться сдвинуть скалу. Оно держало меня с удивительной точностью, прочно,
но не больно, и поднимало так, как я мог бы поднять мышь. Но мышь может
укусить, а я ничего не мог сделать державшей меня жесткой сверкающей
поверхности. Меня поднимало ... вверх, вверх. Земля внизу уменьшалась, я
увидел маленькие фигурки Бинпола и Генри. Они убегали, как муравьи. Я
посмотрел вверх и увидел отверстие в боку полушария. И вспомнил, что в
правой руке у меня сжато железное яйцо.
Много ли времени прошло с тех пор, как я выдернул кольцо? В страхе и
сомнении я забыл считать. Несколько секунд, оно сейчас взорвется. Щупальце
теперь втягивало меня внутрь. Отверстие в сорока футах, тридцати пяти,
тридцати Я откинулся назад, борясь против сжимающей меня ленты. Руку мою
снова пронзила боль, но я не обратил на это внимания. Изо всех сил я бросил
яйцо. Вначале я промахнулся но яйцо ударилось о край отверстия и отскочило
внутрь Щупальце продолжало нести меня вперед. Двадцать футов. пятнадцать,
десять...
Хотя я находился близко, взрыв прозвучал не так громко как остальные
три, должно быть потому, что произошел внутри полушария. Послышался глухой
звук, похожий на звон. Меня снова охватило отчаяние - последняя возможность
не удалась. Но в тот же момент я почувствовал, что металлические объятья
разжимаются, и я падаю.
Я находился втрое выше вершин сосен: кости мои разобьются о землю,
когда я упаду. Я отчаянно ухватился за металл, с которым несколько секунд
назад столь же отчаянно боролся. Руки мои цеплялись за щупальце, но я
продолжал падать Я посмотрел на землю и закрыл глаза, чтобы не видеть, как
она летит мне навстречу. Но последовал толчок, и движение прекратилось.
Ноги мои повисли в нескольких футах от земли. Мне осталось только выпустить
щупальце и спрыгнуть.
Бинпол и Генри подбежали ко мне. Мы со страхом смотрели на треножник.
Он стоял внешне невредимый. Но мы знали, что он разбит, уничтожен, лишен
жизни.
Глава десятая
Белые горы
Бинпол сказал:
- Не знаю, сообщил ли он другим перед смертью, но нам лучше уходить.
Генри и я радостно согласились. Что касается меня, то, даже зная, что
он мертв, я боялся его. Мне казалось, что он вот-вот обрушится на нас,
раздавит своим чудовищным весом. Мне отчаянно хотелось побыстрее уйти из
этого места
- Если придут другие, - сказал Бинпол, - они обыщут все окрестности.
Чем мы дальше успеем уйти, тем лучше для нас.
Мы побежали по холму и бежали, пока хватало дыхания. Рука у меня
болела, но я как-то меньше ощущал эту боль. Однажды я упал, и было так
хорошо просто лежать, прижавшись лицом к траве и к пыльной земле. Мне
помогли встать, и я был отчасти благодарен, а отчасти недоволен.
Нам потребовалось полчаса, чтобы добраться до вершины. Тут Бинпол
остановился, и мы вместе с ним - не думаю, чтобы я мог сделать еще хоть
несколько шагов, прежде чем снова упаду. И никакая помощь не поставит меня
на ноги. Я глотал воздух, который резал мне легкие. Постепенно теснота в
груди прошла, и я смог дышать без боли. Я посмотрел вниз, на длинный склон,
по которому мы поднялись. Наступала тьма, но треножник был еще виден.
Неужели я убил его? Я начал понимать всю невероятность того, что сделал, не
с гордостью, а с удивлением. Неуязвимые, непобедимые хозяева Земли - и моя
рука принесла одному из них смерть. Я подумал, что теперь знаю, что
чувствовал Давид, когда увидел Голиафа, падающего в пыль в долине Элах.
- Смотрите, - сказал Бинпол. Голос его звучал тревожно.
- Куда?
- На запад.
Он указал. В отдалении что-то двигалось. Знакомая ненавистная форма
вырисовывалась на фоне неба, за ней вторая, третья. Они были еще далеко. Но
приближались.
Мы снова побежали вниз, по другому склону хребта. Тут же треножники
исчезли из виду, но это было слабым утешением; мы знали, что они в соседней
долине, и понимали ничтожность нашей быстроты сравнительно со скоростью их
передвижения. Я надеялся, что они некоторое время останутся с мертвым
треножником. Но, казалось, их немедленной задачей было отыскать убийцу и
отомстить ему. Я споткнулся на неровной земле и чуть не упал. Но ведь
сейчас темно и становится все темнее. Если только у них не кошачье зрение,
наши шансы намного улучшаются.
В долине не было никакого укрытия, я не видел ни одного куста. Лишь
жесткая трава и выступы камня. Около одного из них мы отдыхали, когда
усталость заставила нас остановиться. Вышли звезды, но луны не было; она не
взойдет еще несколько часов. Я радовался этому.
Луны нет, но над хребтом появился свет, он двигался, менял форму.
Несколько огней? Я обратил на них внимание Бинпола. И он сказал:
- Да. Я уже видел такое.
- Треножники?
- А что же еще.
Огни превратились в лучи, протянувшиеся по небу, как руки. Они
укорачивались, а один из них изогнулся, так что один конец его опускался
вниз. Я не видел, что находится за лучом, но это легко было представить.
Лучи света исходили из полушария и освещали треножникам путь.
Они шли на расстоянии ста ярдов друг от друга, и лучи освещали всю
местность перед и между ними. Шли они медленно, медленнее даже, чем обычно,
но даже так мы не могли бы сравняться с ними. К тому же они, насколько нам
было известно, не знали усталости. Они не издавали ни звука, слышались лишь
тупые удары ног о землю, и это было даже ужаснее, чем охотничье улюлюканье.
Мы бежали, останавливались и бежали снова. Чтобы не тратить силы на
еще один подъем, мы шли по дну долины на запад. В темноте мы спотыкались,
падали и ушибались. За нами двигались столбы света, качаясь взад и вперед.
Во время одной из остановок мы увидели, что треножники разделились. Один
перевалил через хребет в соседнюю долину, другой пошел на восток. Но третий
двигался за нами и постепенно нагонял нас.
Мы услышали плеск ручья и по предложению Бинпола устремились к нему.
Поскольку треножники разошлись в разных направлениях, было маловероятно,
чтобы они шли по запаху, как собаки, но, возможно, они увидят наши следы в
траве и на мягкой земле. Мы вошли в ручей и двинулись по воде. Ручей был
всего несколько футов шириной, к счастью, совсем мелкий и по большей части
с ровным дном. Прекрасные кожаные башмаки, сшитые для меня сапожником в
замке, не улучшились от воды, но у меня были более важные поводы для
размышлений.
Мы снова остановились. Ручей плескался у наших ног. Я сказал:
- Бесполезно. Он догонит нас через четверть часа.
- Что же мы можем сделать? - спросил Генри.
- Остался только один треножник. Его свет покрывает все дно долины и
немножко захватывает склоны. Если мы побежим вверх по склону, возможно, он
пройдет мимо.
- Или увидит наши следы, ведущие от ручья, и тут же нас поймает.
- Нужно идти на риск. Иначе у нас нет шансов. О чем ты думаешь,
Бинпол?
- Я? Я думаю, что уже немного поздно. Посмотрите вперед.
Впереди виднелся свет, который становился все ярче и вскоре
превратился в луч. Мы смотрели в молчании и отчаянии. Другой свет,
приближающийся по вершине хребта, и как раз там, куда я предлагал
подняться. А в отдалении виднелись и другие лучи, на противоположном
склоне. Не только один треножник безжалостно шел за нами сзади. Они все
были вокруг нас.
- Разделимся? - предложил Генри. - Тогда у нас будет немного больше
шансов.
- Нет, - ответил я. - Шансы те же. Просто их вообще нет.
- Нужно идти. На месте они нас тем вернее поймают, - сказал Генри.
- Подождите, - проговорил Бинпол.
- Чего ждать? - Еще несколько минут, и будет поздно.
- Вот эта скала.
Из-за рассеянного света от лучей треножников видимость встала лучше.
Мы видели друг друга и немного окружение.
Бинпол указал вниз по ручью. В двадцати ярдах от нас виднелась скала
выше головы.
- Она может дать нам укрытие, - сказал Бинпол. Я сомневался в этом. Мы
могли бы прижаться к скале, но лучи все равно отыщут нас. Но ничего лучшего
предложить я не мог. Бинпол с плеском пошел по ручью, мы за ним. Ручей
протекал рядом со скалой. И скала достигала тридцати футов в длину. Ее
верхняя часть оказалась гладкой, слегка изогнутой, и совсем не давала
укрытия. Зато нижняя часть...
Когда-то ручей был больше, стремительней и подрыл скалу у основания.
Мы наклонились, ощупывая углубление руками. В самом высоком месте оно
достигало двух футов и проходило под всей скалой. С севера появилось еще
два луча. Времени больше не оставалось. Мы втиснулись в щель, головой и
ногами: Бинпол, затем Генри и в конце я. Правая моя рука была прижата к
скале, но левый бок казался ужасно открытым. Я старался прижаться плотнее,
даже причиняя боль руке. Стоило мне чуть-чуть приподнять голову, как она
касалась скалы. Звук моего дыхания, казалось, эхом отдаивался во всем
укрытии. Бинпол прошептал:
- Не разговаривать. Мы должны лежать совсем тихо. Сейчас, может быть.
Я видел, как снаружи становилось все светлее - это приближались
треножники, - и слышал все более тяжелые удары их ног. Я постепенно стал
видеть, как свет начал отражаться дальше по ручью. И тут прямо перед моим
лицом ночь превратилась в день, я мог видеть даже камешки, стебельки травы,
застывшего в неподвижности жука - все с ужасной ясностью. Земля затряслась,
и нога треножники опустилась в нескольких ярдах от нас. Я еще плотнее при
жался к скале. Предстоял долгий час.
И действительно, он оказался долгим. Всю ночь лучи света двигались над
долиной, приближаясь и удаляясь, снова и снова пересекая местность. Наконец
наступил рассвет, но охота не прерывалась. Треножники продолжали ходить
взад и вперед. И хотя, возможно, мимо несколько раз проходив один и тот же,
всего их тут собрались десятки.
Но они не видели нас, и по мере того, как медленно уходили часы, мы
все более и более убеждались, что и не увидят. Даже днем щель в скале не
видна с высоты полушария. Мы не осмеливались покинуть убежище. Лежали в
увеличивающемся неудобстве, скуке, голоде, а у меня добавлялась еще и боль.
Рука начала сильно болеть, и временами я закусывал губу и чувствовал, как
щеки мои смачиваются слезами.
К середине дня интенсивность поиска стала ослабевать. Иногда на
протяжении пяти-десяти минут мы осмеливались выползти и вытянуть ноги, но
всегда появлялся треножник, а иногда и целая группа. Мы не могли далеко
отойти от щели: поблизости не было никакого другого убежища.
День сменился сумерками, сумерки ночью, и снова появились столбы
света. Было их не так много, как раньше, но не было промежутка, чтобы не
виделся хотя бы один из них либо в долине, либо по хребтам. Иногда я
начинал дремать, но ненадолго. Угнетающе действовало сознание нависшей над
головой скалы, я замерз, рука у меня горела. Однажды я проснулся, застонав
от боли. Уйдут ли они с рассветом? Я смотрел на небо, мечтая увидеть
естественный свет. Наконец он наступил, серый, облачный рассвет, и мы,
дрожа, выползли и осмотрелись. Уже с полчаса не видно было лучей. Но пять
минут спустя мы торопливо заползли в щель: по долине шел треножник.
Так продолжалось все утро и большую часть дня. Я так одурел от голода
и боли, что думал только о том, как бы продержаться от одного момента до
другого, да и остальные были не в лучшем состоянии. Когда к вечеру
треножники исчезли, мы не могли поверить, что охота окончена. Мы выползли
из убежища, но несколько часов просидели у ручья, ожидая возвращения
треножников.
Когда мы решились уходить, стало уже темно. Мы ослабели от голода и
усталости. Пройдя с милю или две, мы упали и всю ночь пролежали на открытом
месте без всякой надежды скрыться, если вернутся треножники. Но они не
вернулись, и рассвет показал нам пустую долину, обрамленную молчаливыми
холмами.
Следующие дни были тяжелыми. Особенно для меня, потому что рука у меня
воспалилась. В конце концов Бинпол вскрыл рану, и на этот раз, боюсь, я
оказался менее терпелив и кричал от боли. Бинпол приложил к ране найденные
им травы и перевязал обрывком рубахи. А Генри сказал, что это ужасная,
должно быть, боль: он кричал бы еще сильнее. Я обрадовался его доброму
отношению больше, чем ожидал.
Мы отыскали коренья и ягоды, но все время оставались голодны и дрожали
в нашей тонкой одежде, особенно по ночам. Погода изменилась. Небо было
затянуто облаками, с юга подул холодный ветер. Мы достигли плоскогорий,
откуда надеялись увидеть Белые горы, но не увидели - только пустой серый
горизонт. Иногда мне казалось, то, что мы видели раньше, - это мираж, а не
реальность.
Потом мы спустились в долину и увидели полоску воды, такую обширную,
что конца ее не было видно, - Большое озеро карты. Земля была богатой и
плодородной. Мы находили все больше и больше пищи, а с удовлетворением
голода поднималось и настроение. Травы Бинпола подействовали: рука
постепенно заживала.
Однажды утром, отлично выспавшись на сеновале, мы обнаружили, что небо
снова голубое, а все предметы видны отчетливо и ясно. Равнина на юге
оканчивалась холмами, а за ними, величественные и такие близкие, что,
казалось, можно коснуться их рукой, возвышались снежные вершины Белых гор.
Конечно, они были не так близко, как казалось. Оставалось еще немало
миль по равнине, а затем по холмам. Но мы могли видеть их и шли в хорошем
настроении. Мы шли уже с час, и мы с Генри подшучивали над гигантским
паровым котлом Бинпола, когда он остановил нас. Я подумал, что наши шутки
рассердили его, но затем ощутил, как под нами дрожит земля. Они
приближались с северо-востока, слева и сзади от нас, - два треножника -
двигаясь быстро и направляясь прямо на нас. Я отчаянно огляделся, но
заранее знал, что увижу. Местность была плоской, без деревьев и скал, без
изгородей и канав, а ближайшая ферма находилась в полумиле от нас.
- Побежим? - предложил Генри.
- Куда? - спросил Бинпол. - Не убежать. - И если уж он решил, что
положение безнадежно, значит, оно действительно таково.
Через одну-две минуты они нас настигнут. Я перевел взгляд от них на
белые вершины. Уйти так далеко, так много вынести, увидеть цель - и все
напрасно.
Земля дрожала все сильнее. Они уже в ста ярдах, в пятидесяти... Они
шли рядом, и щупальца их странно извивались, описывая в воздухе причудливые
траектории. А между и над ними что-то двигалось, что-то золотое
подбрасывалось в ясное небо.
Они были рядом. Я ждал, что вот-вот опустится щупальце и схватит меня,
но ощущал не страх, а бессильный гнев. Огромная нога опустилась в
нескольких ярдах от нас. И вот они прошли мимо, уходят...
Бинпол удивленно сказал:
- Они нас не видели. Слишком заняты друг другом. Брачный обряд? Но
ведь они машины. Что же тогда? Я бы хотел знать ответ на эту загадку.
Он, как всегда, приветствовал и загадку, и ответ на нее. А я
чувствовал лишь слабость облегчения.
Долгое, трудное и опасное путешествие - сказал мне Озимандиас. Так оно
и оказалось. А в конце ждала трудная жизнь. Он был прав и в этом. У нас не
было никакой роскоши, да мы ее и не хотели: тела наши и ум были устремлены
к решению главной задачи.
Но тут были свои чудеса, из которых величайшим был наш дом. Мы не
просто жили в Белых горах, мы жили в одной из гор. Древние построили здесь
шмен-фе, высекли в сплошной скале тоннель. Зачем они сделали это, для какой
цели, мы не знали; но этот тоннель стал нашей крепостью. Даже когда мы
пришли летом, у входа в главный тоннель лежал снег. Но внутри горы было не
так холодно, нас защищали толстые скальные стены.
У нас были наблюдательные пункты, откуда можно было видеть склоны.
Иногда я приходил на один из таких пунктов и смотрел на зеленую солнечную
долину далеко внизу. Там были деревни, крошечные поля, дороги, булавочные
головки - скот. Жизнь казалась там теплой и легкой сравнительно с
суровостью скал и льда, которые нас окружали. Я же не завидовал этой
легкости.
Потому что неправда, будто у нас нет роскоши. Есть свобода и надежда.
Мы живем с людьми, чьи умы принадлежат им самим, кто не признал господства
треножников и кто, терпеливо вынеся многие лишения, готов был к войне с
врагом.
Наши предводители создали совет, а мы были новичками и к тому же
мальчишками - мы не знали, каковы планы и каково наше участие в них. Но мы
знали, что будем участвовать, это несомненно. И еще одно, несомненно, в
конце мы уничтожим все треножники, и свободные люди будут наслаждаться
добротой Земли.