Код произведения: 15235
Автор: Сергеев-Ценский Сергей Николаевич
Наименование: Поляна
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Поляна
Стихотворение в прозе
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 1
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.
Вблизи все смеялось тихо и радостно, а вдали торопливо струился воздух
и трепетно молились невинно-белые церкви.
От земли пахло мелкой игольчатой травкой, влажным, пухлым теплом и
грачами.
Там, где кончался лесок и начиналась поляна, ярко-зеленой оградой
стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими
листочками краснели дубы, точно стыдились, такие большие и такие корявые,
одеваться на виду у всех.
Из-за них, любопытно прищурившись, глядели клены и вязы, а дальше
частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.
На поляне паслось стадо.
Сытые коровы, ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы, двигались
грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.
Растянувши зипун на трех смежных, сильно нагретых солнцем кротовинах и
подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.
Юркий босоногий мальчик, подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял
в кустах, гоняясь за лесными мышами.
Изредка оглядываясь на стадо и заметив на опушке какую-нибудь комолую
рыжуху, задумчиво жующую молодняк, подпасок воодушевлялся негодованием и
кричал, подражая деду:
- А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла... Неймется тебе, окаянная!..
А куды?!
Корова виновато повертывала на поляну, на ходу дожевывая листья;
успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда; дед
дремал.
Солнце лениво ползло по небу, дочиста вымывая лучами грязную холщовую
рубаху деда, крашенинные порты и онучи, и он лежал, белый и нарядный, со
своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.
Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его лицу, остро
защекотала ему нос длинными усиками.
Дед чихнул и проснулся.
Покрасневшими от дремоты глазами он не сразу охватил поляну, стадо и
лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:
- Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!
- А? - отозвался подпасок.
- Акай больше!.. Мышуешь, говорю, как лягаш, балуешь зря... Иди
картошку печь!
Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.
Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.
Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.
- Так-с... - протянул дед. - Значит, пришли и сели... А картошку теперь
на чем же печь?
- Хворосту принесть? - спросил Санька.
- У, да и смекалистый же ты у меня парнюга, просто беда... Дай я тебя
за ухо выдеру! - потянулся дед корявой рукой к глубоко запрятанному под
желтые косицы Санькину уху.
- Ладно, за ухо... - снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь
через голову, покатился к опушке.
- Балуй, балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!..
- кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.
Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид,
красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким
пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.
Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и
от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.
Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился
колокольный трезвон.
- Ишь ты, колокола-то как звонят, - вслушиваясь, уронил дед.
- Семой день звонят! - блеснул черными глазами Санька.
- Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, - хитро
прищурился дед. - Постом тянут, как не емши: "К на-ам! К на-ам!", а на
святую прямо в пляс: "Куды хошь! Куды хошь!.." Душа выскакивает.
- Дед, а как индюшки квохчут? - вдруг встрепенулся Санька.
- Какие тебе индюшки? - притворно осерчал дед.
- Ты говорил!
- Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!
- Ан говорил!
- Ан не говорил.
- Не го-во-рил! - недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: -
"Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю..."
- Голова! Дай я те за ухо выдеру!
Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.
Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка
ногами.
В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский
мундир и закраснел околыш фуражки.
В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто;
их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и
хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным,
солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.
Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и
бритый.
- Христос воскресе! - широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку,
три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.
От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.
- Садись, гостем будешь, - пригласил дед.
- И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, - устал! - отозвался солдат.
- Из города, што ль?
- Ну да, из города.
- Из города сюда верст восемь будет... До Красной слободки пять
считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, - пояснил старик.
Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху
донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких
наборных сапог, отлакированных травою.
- Это скотина-то чья? - спросил солдат.
- Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина
нанимаем, у Худолеева, - ответил дед.
- А ваше село-то где?
- А наше вот счас, за лесом... Панино называется.
- Благодать тут у вас! - протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком.
- Ишь лес-то какой, - не надышишься!
- Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, - с
опаской спросил дед.
- Я-то? - Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: -
Скушно мне, вот и попал... Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома
везде... Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие
ничего - ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу.
Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать,
хлеба сеять... Всколыхнешь ее, матушку, - как пряник, так бы и съел, -
черноземь... У вас тоже земля ничего, - но у нас лучше. У нас, как снег это
стает, на поле-то утонуть можно, - жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в
нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни
день, то вершок, что ни день, то вершок, - так и тянет стрелой... Сила
страшенная!
- Да это в какой губернии? - с улыбкой спросил дед.
- Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, село Бабинка... Богатое
село! Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть... У нас как же, у
нас слободно... Тоже вот так лес есть, река, небольшая хоть - Ломша, - ну,
рыбы в ней - сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле
выволокешь.
- Все тина одна, - насмешливо подсказал дед.
- Тина... как же... - обиделся солдат и, помолчавши, добавил: - Дичи
тоже по болотам чертова бездна... Здесь куды, здесь и звания того нет... Из
города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по
три... страсть набьют!
- Вот придешь со службы, сам палить будешь, - ввернул дед.
- Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, -
пущай гомозится...
- У вас что же счас, праздник все считается? - перебил дед.
- Ну да, праздник... ученья нет, слобода... Я и говорю: другие по
улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!
- Та-ак... - согласился дед.
- А мальчонка это што, твой помощник? - кивнул солдат на Саньку,
сидевшего в прежней изучающей позе.
- Это? Мнук мой названый... сиротка... Помощник-то из него, положим,
как из тюля пуля, - только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил?
Поди коров отгони! - вспомнил вдруг дед.
Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров,
считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда
показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно
поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть
помчался к стаду.
Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:
- А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!
И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.
Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса
- молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.
На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.
Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались
то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.
Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье
их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.
Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая,
нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо
растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты
зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие,
черноточечные спинки божьих коровок.
Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон...
Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:
- Убить ее, суку, за это мало, а не то что по головке гладить! - и
тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.
- Тоже ты мудрен больно - убить! Не живой она человек, что ль? -
приподнявшись на локте, говорил дед.
Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в
его руке.
- Как взводный, земляк мой, читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы
скалят: "С прибавлением семейства, говорят, тебя, Монаков! Зови в
крестные!.." Нешто мне это приятно, скажи, пожалуйста?.. Подрался я там за
это с одним... - хмуро добавил солдат.
- Это все от глупости, - невозмутимо и серьезно объяснил дед. - Спасибо
должен бы сказать, что не зевает... Это третий, говоришь?
- Ну да, третий.
- И все мальчишки?
- Все мальчишки... Иван, Петра, а этот - Семен.
- Ну вот те и помощники... Приедешь, а они уж готовые.
- Да ведь чудак ты тоже, - чьи они? Шут их знает!.. Ведь в отпуска-то я
не ездил. Вот что обидно! - с сердцем плюнул наземь солдат.
- Чьи, чьи!.. Божьи, вот те и чьи!.. Подумаешь, важное дело какое:
чьи?.. Отцом будут кликать, и ладно. Главное, что помощники... Я вот лет
шесть, как сюда в Панино-то пришел... Приехал, скажем, назад с Кавказа, в
Батуме служил, и схватил я, брат, там лихорадку... Трясла и трясла подлая;
так с ней и приехал. Время летнее, все на поле, как есть некому за мной
походить... Лежу на печке, - пить хочется смерть, а подать некому... Вижу,
вот этот самый Санька по полу путешествует... Я к нему: "Санька, мол, дай
воды, сделай милость!.." Шел ему тогда третий год, не говорил еще ни аза,
так, мамакал... И что ж ты думаешь? Ведь понял! Гляжу, тащит кружку больше
себя ростом, вон оно как!
Санька, услышав про этот основательно забытый им подвиг, просиял и
сконфузился.
- Это ты верно, - согласился солдат, - это ты диствительно:
помощники... Хозяйство у нас порядочное... Пахать выедут со времем... Это ты
правильно... Только вот ребята смеются.
- А ты наплюй!.. Небось живо отлипнут.
- Это так... Если не злиться, - отлипнут... Ну, и в селе у нас тоже не
помилуют, как приедешь: в отделку засмеют.
- За-сме-ют... А ты возьми да сам смейся.
- Как это - смейся?
- Так, очень просто: смейся да и все... Вот, мол, так жена у меня -
хват! Целых трех наследников мне приготовила... Главное, не злись, а смейся!
- И в сам деле правда.
- Жену поучи, потому что не по закону. Ну, тоже не очень учи: баба
молодая, кругом народ, соблаз... А с мужиками смейся... Вот те и все.
- Мозговитый ты, дед, оказался, ей-богу мозговитый! - повеселел солдат.
- Давай-ка мы с тобой водочки выпьем за хорошее знакомство. - Он достал из
широкого кармана начатую бутылку.
- Значит, на солдат наплевать?
- Ну да, наплевать.
- А с мужиками смеяться?
- Конешно.
- А жену за хвост, - не балуйся?
- Само собою.
- Ладно... А закусить у тебя есть что?
- Найдем... Авось не паны, закусим.
Солдат улыбался весело и довольно, устанавливая на траве бутылку; дед
выкатывал палкой из костра печеные картошки, сильно пахнущие дымом и с
обгорелыми боками; Санька жадно смотрел на обоих.
Солнце лениво ползло по небу, чуть заметно опускаясь к горизонту.
Из легкого тумана выступил белый железнодорожный мост с открытой
темной, глубокой пастью, мост далекий и оттого казавшийся призрачным. К нему
приближался, свистя и дымя, длинный товарный поезд. В колыхавшейся внизу
дымке ясно отражались его вагоны с бегущими колесами, и казалось, что идут
два поезда - один вверху, другой внизу, а колеса у них общие.
Дед рассказывал солдату о Кавказе и Сибири, которую он прошел до
Иркутска, и Саньке очень хотелось слушать, но помешали коровы. Ими густо
расцветилась вся опушка, и от их движений дрожали кусты.
Когда Санька снова подошел к огоньку, бутылка была почти пуста. Глаза у
солдата потускнели, и усы обвисли, а у деда отяжелели и опустились густые
брови.
- Так-то оно так, - говорил солдат, - и баба молодая и я на службе, а
все-таки это нехорошо она поступает, - грех!
- Вот грех! - ухмыльнулся дед. - Грех в орех, а зернышко в рот... Какой
там грех!..
- Нет, это ты напрасно, - обиделся солдат, - попу на духу все ведь
придется отвечать, не скроешься.
- Попу! Скажешь тоже! Сам-то он чем лучше?
- Что это ты, дед, все врешь? Право, ей-богу, тошно слушать! Старый ты
человек, а все врешь!
На лице солдата выступили одновременно изумление, негодование и
жалость.
- Нет, ты постой, ты не тоскуй, парень, - ухмыльнулся дед. - Ведь
сказано в Писании, что человек от земли произошел?
- Ну?
- А душу-то ему бог от себя вдунул?
- Ну?
- Ну вот, ты и замечай, - заранее торжествуя, замигал бровями старик. -
Умер человек, я, примерно, - и ведь земля в землю, ведь это земля все? -
ковырнул он себя по груди коричневым пальцем.
- Ну? - согласился солдат.
- Ну и выходит, земля в землю, а душа предстанет перед судищем...
душа-то, понимаешь? Душу, значит, и будут судить, а ведь она - божья? Разве
я ее сам такую на базаре купил? Ее бог вдунул, - чего ж ее судить? А тело-то
суди не суди, оно все - земля, землей и будет... Выходит, что и судить-то
некого, понял? Так я говорю?..
- Врешь ты все! - мрачно процедил сквозь зубы солдат, и лицо его вдруг
стало темным и злым.
- Чем же врешь-то? - серьезно спросил дед.
- Тем врешь!.. Молокан ты, должно? - исподлобья взглянул солдат.
- Молокан? Какой молокан? - засмеялся дед.
- Такой, какие бывают... У нас в Тамбовской губернии вас, таких-то,
много, чертей... Молоко в пост лопают...
- Что ж ты ругаешься? - миролюбиво протянул дед.
- И про бабу тоже... То да се... лясы точишь... Знаем мы вас, чертей!..
Снохач!
Солдат поднялся с земли и стал перед дедом круглый и крепкий, с
остеклелыми глазами.
- Глуп же ты, как я посмотрю, не приведи господи! - искренне удивился
дед и поднял густые брови.
- Снохач и есть!.. Что прикидываешься дохлым бараном? Хочешь, по морде
садану? - наступал солдат.
Красные руки его сжались в кулаки и остеклелые глаза тупо уперлись в
деда.
- Да отстань ты, ради Христа! Иди откуда пришел! - боязливо заговорил
поднявшийся дед. - Иди, не замай!.. Если драться пришел, так бы и говорил
сперва: я б тебя на село проводил... А со мной-то чего ж тебе драться? Иди,
не замай!
Солдат не ответил. Бутылкой, быстро поднятой с земли, он размахнулся и
бросил в деда, но не попал: дед присел на колено, и бутылка пролетела мимо.
Короткими, захлебывающимися зигзагами она покатилась по невысокой траве и
кочкам, сверкающая и звонкая. Солдат выругался, махнул рукой и повернул к
городу. Скоро его мундир зачернел около опушки, рядом с яркими пятнами
стада, потом неровно замелькал, точно мигая и прячась, и скрылся в кустах.
- Какой?!. - первым опомнился Санька, вопросительно взглянув на деда.
- Дурак, и больше ничего! - глухо ответил дед. - Налил зеньки-то!..
Тоже драться лезет... Кабы скостить с плеч лет десять, я бы те показал
снохача! Так бы тебя взмылил, лучше ротного! Тоже, крупа тамбовская, - "у
нас, у нас"... Носа высморкать путем не умеет, а туда же - "мо-ло-кан"!..
Выбили мозги-то на службе...
От воркотни старика Саньке вдруг стало скучно.
- Дед, я пойду бутылку подыму, - перебил он и, не дожидаясь, что скажет
дед, запрыгал на одной ножке за бутылкой.
Подняв бутылку, Санька потянул в себя через горлышко несколько капель
оставшейся в ней водки, сплюнул и, превратив бутылку в свисток, пошел к
опушке.
В кустах бересклета он увидел ежа и притаился. Пухлый, на тонких ножках
еж проворно шнырял между пучками зеленой травы и розовых хохлаток и острым
треугольным носом разрывал кучи сухих листьев.
Задерживая дыхание, Санька придвинулся к нему на шаг, на два; но еж
заметил: он фыркнул, спустил башлычком на нос щетину головы и поджал хвост и
ноги.
Санька долго возился над ним, опрокидывая его навзничь, бил кнутовищем
по чуть видневшимся голым лапкам, - еж только больше щетинился и круглился.
А на сухой кленовой ветке, высоко, на самой верхушке, плескал в воздух
сильными, горячими коленами серый дрозд, плескал торопливо, точно кто-то
вот-вот перебьет его и не даст докончить.
На тоненьких ветках внизу качались миловидные, бойкие синицы и
ежеминутно презрительно приговаривали: "Трень-брень, трень-брень!", да
где-то в глубине леса пестрый дятел так недовольно стучал носом, точно
трещало надломленное дерево.
- А куды, штоб ты сдохла! - заметил вдруг около себя большую черную
корову Санька и, ожесточенно хлеща кнутом, погнал ее на поляну.
Коровы, сбившись в кучку на низине, жевали и лениво обмахивались
хвостами.
На сетчато-прозрачное синее небо тихонько всползали откуда-то из-за
горизонта маленькие робкие облака.
Так как небо было широкое и светлое, а облака серенькие и мелкие, то их
лица расплывались в стыдливую улыбку, их очертания дрожали и млели, и все
они спешили растаять и раствориться в воздухе.
На поляну от них падали беглые, такие же, как они, тающие тени.
Дед и Санька доедали у потухающего костра печеную картошку.
- А бог большой? - спросил вдруг Санька.
- А то нет, - немного помолчав, ответил дед.
- До неба?
- И за небо будет, - сурово ответил дед.
- Ого!.. Большой!..
Санька поднял кверху голову и долго смотрел, как в сетчатой синеве
таяли серые облака.
- А Страшный суд это какой? - вдруг вспомнил Санька.
- Какой Страшный суд? - не понял дед.
- Да вон в церкви икона-то, на стенке... - напомнил Санька.
Икона была большая, темная. Она была вделана в стену притвора. На ней
представлено было много голых людей, много белокрылых ангелов и много злых
духов. Ангелы были выше, злые духи - ниже. Оттого что к ней усердно
прикладывался народ, - хвосты и копытца замаслились и слились в общие
грязные пятна.
- Страшный суд - это будет такой... при конце света, - ответил дед.
- При каком конце?
- При таком... Свет кончится, и Страшный суд будет.
Санька недоверчиво посмотрел на деда.
- Как кончится?
- Как, как!.. Кончится, и все! - осерчал дед. - Как вон лапоть
истаскаешь да бросишь.
- Лапоть ворона на гнездо утащит, - позаботился о дальнейшей судьбе его
Санька.
- Ну да, утащит... Хорошо, как поднимет, - поправил дед и, помолчав,
добавил: - От лаптя хоть лыко останется, а тогда все под итог... ничего не
будет!
- Не бу-дет! - недоверчиво протянул Санька.
- Ну да, не будет: сгорит! - строго посмотрел на него дед.
- Все сгорит?
- Ну да - все!
- И речка? - лукаво спросил Санька.
- И речка, и лес это, какой где, и деревни - все чисто, - вся земля
сгорит!
- Врешь? - полуспросил Санька.
- Я те вот повру за ухо!.. Говорят тебе - значит, слухай... Старше себя
завсегда слухай.
Санька увидел, что дед не врет, и ему вдруг стало страшно.
Он ясно представил, как горело их село прошлым летом, как на улицах
хрипел, съедая соломенные крыши и бревенчатые стены изб, красный огонь и как
тогда сошла с ума докукинская Лукерья, у которой сгорел ребенок.
Теперь перед глазами Саньки горело все: лес, трава, село... Речка
бурлила огненными волнами и кипела, как вода в самоваре... земля тоже горела
под ногами, краснея, как раскаленное железо... Огнем дышало небо, носились
искры... гремели и рушились куда-то в черную пропасть церкви, мосты, горы...
Санька долго смотрел перед собой, ничего не видя, сжавшись от ужаса, и,
наконец, заплакал.
Потянул легкий ветер, и воздух стал свежее и запахнул так, как пахнет
мелкая рыба, только что вынутая из речной воды.
По поляне поползли притаившиеся за кочками сухие кусты перекати-поля;
издали они были похожи на больших пауков, медленно перебирающих мохнатыми
лапами.
По тонкой сетке ветвей прошла чуть заметная рябь, и казалось, что
маленькие листочки о чем-то быстро шушукались, лукаво и оживленно.
Жалобно прокричал, кувыркаясь над поляной, чибис, а над ним,
поднявшиеся с какого-то далекого болота, чуть слышно перекликаясь друг с
другом, взмывали кверху два аиста.
Большие и неуклюжие на земле, они были легки и красивы в небе со своими
широкими крыльями и длинными, тонкими шеями.
Сияло солнце. Смеялись дали. Торопливо струился мягкий на вид, влажный,
нагретый воздух. Запахом тысячи трав и цветов спокойно дышала земля.
1904 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Поляна. Впервые напечатано в "Журнале для всех" ь 10 за 1904 год под
заглавием "На поляне" и с подзаголовком: "Эскиз". Вошло в пятый том собрания
сочинений изд. "Мысль" под названием "Поляна" и с датой: "Апрель 1904 г.". В
собрании сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.) автор
дал "Поляне" подзаголовок: "Стихотворение в прозе".
H.M.Любимов