Записки чекиста

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 14587
Автор: Смирнов Дмитрий Михайлович
Наименование: Записки чекиста

Дмитрий Михайлович Смирнов

Записки чекиста

---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Смирнов. "Записки чекиста"
Издательство "Беларусь", Минск, 1972
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 15 мая 2002 года
---------------------------------------------------------------------

В этой книге автор рассказывает о своей службе в органах
государственной безопасности СССР. Наряду с показом подрывной деятельности
иностранных разведок, шпионов, диверсантов и других врагов Страны Советов он
тепло пишет о своих товарищах-чекистах, выполняющих важную государственную
работу.

ОГЛАВЛЕНИЕ

По путевке комсомола
Первое задание
Спекулянтское болото
Партии рядовой
Кровавый разгул
Испытание
Горячее сердце
Чекистские будни
Цена случайной ошибки
Далекий прицел
Волки гибнут в капканах
Всегда с народом
"Думать надо!"
Трудная весна
Снова в строю
Двое о той стороны
Накануне
Идет война народная...
Оборотни
Без опознавательных знаков
Бесславный конец
Прощению не подлежат
Слово к читателю (Вместо эпилога)

ПО ПУТЕВКЕ КОМСОМОЛА

Вьюжный, морозный выдался февраль 1919 года у нас в Липецке. Злой,
колючий ветер с присвистом носился по пустынным улицам, донимая редких
прохожих. В городе было неспокойно, голодно. По ночам иногда гремели
выстрелы, слышался истошный зов на помощь. Но кто рискнет бежать на этот
зов, не побоявшись нарваться на бандитскую пулю?
Днем возле магазинов выстраивались длинные очереди за кониной,
осьмушкой полусырого хлеба на едока, за жмыхами. Но и хлеб, и жмыхи
доставались не всем.
Фабрикам и заводам не хватало топлива и сырья.
Из дома в дом ядовитыми змеями ползли тревожные слухи:
- Большевистскому царству приходит конец...
В эти трудные, неспокойные дни и разошлась по Липецку весть, что скоро
должно состояться первое общегородское собрание рабочей молодежи. Вчерашние
гимназисты, сынки и дочери бывших купцов и царских чиновников, встретили эту
весть ухмылочками:
- Решили всю голытьбу в одно стадо согнать.
А "голытьба", парни и девчата рабочих окраин, обрадовалась:
- Наконец-то вспомнили и о нашем существовании!
Радость понятная: до сих пор взрослые не слишком часто вспоминали о
нас, совсем еще молодых ребятах. Нет семнадцати лет - не мельтеши перед
глазами, не вертись под ногами, жди, когда наступит твой черед.
А мы не могли, не хотели дожидаться. Мы требовали, чтобы и нас,
подростков, назначали в ночные патрули, чтобы и нам поручали ловить
бандитов, разыскивать притаившихся белогвардейцев. В крайнем случае,
позволяли хотя бы вместе со всеми работать на субботниках.
Мне еще повезло: после приходской школы с помощью добрых людей, у
которых мать время от времени подрабатывала стиркой белья, удалось поступить
на бесплатное обучение в городское четырехклассное Высше-начальное училище.
В нем я успел проучиться уже три зимы, а в летние каникулы начал работать
рассыльным Липецкого уездного исполкома, маленьким заработком своим помогая
нашей большой семье.
А что было делать другим пятнадцати-шестнадцатилетним ребятам, которые
не знали, как убить время, куда себя девать?
Вот они и шумели, обивали пороги учреждений, требовали внимания к себе.
Никакой массовой организации рабочей молодежи в Липецке еще не было,
каждый подросток был предоставлен самому себе. Правда, уездный комитет
партии прошлой осенью помог нам, "высшеначальникам", организовать кружок, в
котором мы читали политическую литературу, слушали лекции по текущей
политике, старались, как умели, изучать "Манифест Коммунистической партии" и
до хрипоты спорили о событиях, происходивших в стране.
Но в кружке-то нас было всего лишь человек пятнадцать, а в городе
таких, как мы, подростков насчитывались многие сотни, если не тысячи.
Как же быть с ними?
Между тем всем городским ребятам было известно, что во многих городах,
в том числе и в губернском Тамбове, уже были созданы и продолжали
создаваться организации пролетарской молодежи - комсомол.
Обещал уездный комитет партии создать такую же организацию и в Липецке.
Но когда, скоро ли это будет, точно не знал никто.
И вдруг в начале февраля один из работников укома партии вызвал меня к
себе.
- Ты многих ребят знаешь?
- Каких?
- Не буржуйских сынков, конечно, а наших, из рабочей среды?
- Ну, знаю...
- Так вот, давай без "ну": обойди всех своих знакомых и каждому скажи,
что десятого февраля состоится общегородское собрание молодежи. Всех зови,
кого знаешь. Только всякую дрянь из купцов и крупных чиновников не
приглашай. Им у нас делать нечего, обойдемся без них. Понял?
- Конечно!
- Действуй!
Ни одного не забыл, всех обошел, всем рассказал. А сам волновался:
придут ли хлопцы и девчата на собрание? А вдруг препожалуют купеческие и
чиновничьи сынки, поднимут шум, бузу? Если они посмеют горлопанить, выступлю
и отругаю их, расскажу всем ребятам о нашем "высшеначальном" кружке, о том,
как здорово мы занимаемся в нем, стараясь ни в чем не отставать от старших.
Так и скажу: "Надо, чтобы такие же кружки везде были, чтобы их было много,
тогда мы станем силой и нам станут доверять не только расклеивать по городу
декреты правительства, но и давать настоящие, серьезные задания. Будем
держаться друг друга - посмотрим, посмеют ли разные крикуны трепать языки по
нашему адресу!"
Но началось собрание, и получилось совсем не так, как я предполагал.
Большой зал бывшего реального училища на Соборной площади до отказа
заполнила городская молодежь. Пришли не только все наши "высшеначальники",
не только подростки из рабочих пригородов Липецка, но парни и девушки
повзрослее нас. Многие были в солдатских шинелях и старых папахах, в рабочих
замасленных, не первой свежести спецовках. Меня даже робость взяла: где уж
тут выступать, опять, чего доброго, кто-нибудь бросит обидное:
- Не мельтеши перед глазами!
С большим вниманием слушали мы рассказ представителя уездного комитета
партии, бывшего солдата 191-го запасного полка Семена Терентьевича Лосева о
целях и задачах Коммунистического Союза Молодежи. Этого человека знали
многие участники нашего собрания. Семен Терентьевич впервые оказался в
Липецке в самом начале империалистической войны, когда вместе со своими
родителями вынужден был эвакуироваться из захваченной немцами Виленской
губернии. Вскоре после Октябрьского переворота девятнадцатилетний Семен
Лосев добровольцем вступил в Первый социалистический полк, формировавшийся в
Липецке, год спустя стал членом РКП(б), а весной 1919 года вместе со своим
полком отправился на Западный фронт.
В этом же полку служили молодые большевики Женя Адамов и Леня Попов, с
которыми позднее мне довелось работать.
На фронте Семена Терентьевича Лосева назначили военным комиссаром
полка, а через два года отозвали на работу в особый отдел дивизии. С этого
времени и началась его служба в пограничных войсках и в органах
государственной безопасности, продолжавшаяся до 1935 года, когда по
состоянию здоровья Семен Терентьевич вынужден был уйти на пенсию. Старый
чекист и сейчас живет у нас в Белоруссии, в городе Жлобине. И по мере своих
сил принимает участие в общественной работе.
Знал я и четырех братьев Семена Терентьевича, а со старшим из них,
Яковом Лосевым, работал в органах ЧК в Липецке.
Семен Лосев говорил живо, интересно, вспоминал подробности ожесточенной
борьбы липецкого пролетариата с местной контрреволюцией. Из его рассказа
перед собравшимися впервые во всем напряженном многообразии вставала
захватывающая картина этой суровой и беспощадной борьбы. Я, например,
впервые узнал о том, как в конце декабря 1917 года липецкая буржуазия
подняла в городе мятеж против молодой Советской власти. В тот день мятежники
неожиданно окружили здание, где проходило совещание советского актива,
обезоружили охрану и арестовали всех большевиков во главе с председателем
исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов товарищем В.Н.Агте. А потом
двинулись по городу громить советские учреждения. К счастью, Д.X.Пилявский,
комиссар городской охраны, не растерялся, поднял в ружье роту солдат 191-го
запасного полка, вызвал на помощь красногвардейцев и сумел быстро подавить
контрреволюционный мятеж.
Однако враги не хотели считать себя побежденными, ушли в подполье и
продолжали борьбу. В феврале 1918 года они вместе с офицерами прибывшего с
австрийского фронта артиллерийского дивизиона попытались поднять солдат
против Липецкого Совета, но и эта провокационная попытка не удалась:
красногвардейские отряды липецкого и грязинского гарнизонов окружили казармы
артиллеристов и предотвратили контрреволюционный взрыв. Остальное сделали
агитаторы-большевики, сумевшие разъяснить солдатам замысел их офицеров.
Артиллерийский дивизион был разоружен.
Убедившись в своем бессилии свергнуть Советскую власть в городе,
контрреволюция решила взять реванш в деревне. В феврале и марте 1918 года в
Липецком и нескольких соседних с ним уездах почти одновременно вспыхнули
антисоветские кулацкие восстания. Но кулакам не удалось обмануть бедняков.
Крестьяне за ними не пошли, и вскоре мятеж захлебнулся*.
______________
* Обо всех этих событиях подробно рассказывается в брошюре Н.Перелыгина
"За власть Советов" (Борьба трудящихся за установление и упрочение Советской
власти на территории Липецкой области), выпущенной в свет Липецким книжным
издательством в 1960 г.

- Это не значит, товарищи, - продолжал Лосев, - что контрреволюция в
нашем городе и уезде разгромлена и обезврежена до конца. Вы сами знаете,
сколько сил и человеческих жизней приходится тратить, чтобы отстаивать
революционный порядок. Для вас не секрет, что бандитские шайки орудуют не
только в уезде, но даже и в городе. А ведь нам надо еще и фронту помогать,
помогать нашим товарищам, отражающим натиск белогвардейцев и интервентов, со
всех сторон навалившихся на молодую Советскую Россию. Так помогать, как
прошлой весной, когда мы отправили на Восточный фронт наш липецкий отряд под
командованием товарищей Пилявского и Дмитриева. Может ли пролетарская
молодежь стоять в стороне от всей этой кровопролитной борьбы? Вы все как
один должны вступить в Коммунистический Союз Молодежи, чтобы отдать свои
силы и, если понадобится, жизнь бессмертному делу пролетарской революции.
Пусть ответом на мой вопрос будет ваша запись в комсомол.
И она началась. Записались все участники собрания, и среди них одними
из первых наши ребята-кружковцы из Высше-начального городского училища.
Мне так и не удалось выступить на собрании - решимости не хватило. Да и
что я, совсем еще подросток, мог сказать всем этим ребятам, большинство из
которых успели уже и в армии побывать, и принять участие в схватках с
врагами? Не зря же, когда начались выборы в уездный комитет комсомола,
ребята самым первым выдвинули в состав его Женю Адамова, бывшего солдата,
недавно демобилизованного после ранения. Правильно, таких, как Адамов, и
надо выбирать!
Но каково же было мое удивление, когда совсем неожиданно для себя
членом укомола оказался избранным и я. За что, за какие заслуги?
Неужели только за то, что организовывал вместе с другими наш молодежный
кружок, что чаще других ребят выступал на нем с докладами о текущей
политике, что, может быть, горячее других ратовал за создание уездной
комсомольской организации?
Времени на подобные размышления не оставалось: надо было немедленно
приниматься за новую, совсем еще не знакомую работу. На первом же заседании
комитета пришлось подробно рассказать свою биографию. А какая особенная
биография может быть у парнишки неполных шестнадцати лет? Отец - выходец из
крестьян-бедняков, после службы в царской армии остался в городе, поступил
на работу ночным сторожем в липецкий банк. Мать, дочь сапожника, до
замужества работала на табачной фабрике богатеев Богдановых. Кроме меня в
семье еще пятеро ребят: четыре сестры и брат. Учиться мне довелось мало. Ну,
а о работе рассыльного может быть и говорить не стоит.
Что же еще? Пожалуй, все рассказал...
Слушали меня члены укомола внимательно, а Женя Адамов время от времени
улыбался.
- Ну что ж, - сказал он, - биография - лучше не надо. Предлагаю избрать
Дмитрия Смирнова секретарем комитета и председателем дисциплинарного суда.
Возражения есть?
Никто не стал возражать. А у меня даже дух захватило: со школьной
скамьи - и вдруг в секретари укомола! Полно, можно ли так сразу? Ведь ни
теоретической подготовки нет, ни организаторского опыта, ни знаний. Что,
если не оправдаю доверие ребят, не справлюсь?
Хотел поговорить с Адамовым, высказать ему свои сомнения, но Женя
нетерпеливо отмахнулся:
- Не время болтать. Работай!
И действительно, работа так завертела, что стало совсем не до
разговоров.
Днем - учеба в единой трудовой школе, вечером - собрания, лекции,
комсомольские беседы и диспуты на предприятиях и в городских учреждениях.
Ночей едва хватало, чтобы успеть выучить школьные уроки, подготовиться к
очередному собранию или диспуту и хотя бы два-три часа урвать для сна. Глядя
на все это, отец хмурился и мрачнел, а мать жалела, старалась подсунуть
кусок послаще и сердилась на сестренок и брата, если те мешали мне утром
поспать лишние полчаса.
Зато как стремительно, как незаметно мелькали дни за днями! Мы
старались учить молодых ребят-комсомольцев и сами жадно учились у старших
товарищей, участников Октябрьских боев. И не было для липецких комсомольцев
такого задания уездного комитета партии, которое они не старались бы
выполнить так, как должна выполнять партийные поручения революционная
молодежь.
Трудное это было время, тревожное. Разграбленной, разоренной вышла из
империалистической войны молодая Советская Россия. Разутым, раздетым,
голодным оказался весь трудовой народ. Случалось, что люди месяцами не
видели куска сахара, о мясе могли только мечтать, а молока не хватало даже
маленьким детям. Страна не успела и в малой доле оправиться от военной
разрухи, как ей уже вновь пришлось отражать атаки вооруженных до зубов
врагов. И самым главным среди них были в те дни белые армии генерала
Деникина, изо всех сил рвавшиеся с юга к Москве.
В июле они подошли к Курску и Воронежу.
"Все на борьбу с Деникиным! - призывала партия, 9 июля 1919 года
опубликовавшая написанное В.И.Лениным письмо ЦК РКП(б). - Советская
Республика, осажденная врагом, должна быть единым военным лагерем не на
словах, а на деле!"
Мы, комсомольцы, знали, что в тылу Красной Армии, в том числе и у нас в
Липецке, контрреволюция тоже исподволь готовит предательский удар в спину
Советской власти. Об этом предупреждал Центральный Комитет партии,
предлагавший принять "все меры предосторожности, самые усиленные,
систематические, повторные, массовые и внезапные". Отмечая, что агенты
белогвардейцев, помещиков и капиталистов пролезли в советские учреждения,
чтобы изнутри подрывать Советскую власть, Владимир Ильич указывал: "Надо
всеми силами выслеживать и вылавливать этих разбойников, прячущихся
помещиков и капиталистов, во всех их прикрытиях, разоблачать их и карать
беспощадно, ибо это - злейшие враги трудящихся, искусные, знающие, опытные,
терпеливо выжидающие удобного момента для заговора; это - саботажники, не
останавливающиеся ни перед каким преступлением, чтобы повредить Советской
власти. С этими врагами трудящихся, с помещиками, капиталистами,
саботажниками, белыми, надо быть беспощадным.
А чтобы уметь ловить их, надо быть искусным, осторожным, сознательным,
надо внимательнейшим образом следить за малейшим беспорядком, за малейшим
отступлением от добросовестного исполнения законов Советской власти"*.
______________
* В.И.Ленин. Полн. собр. соч., том 39, стр. 155.

Молоды были мы, многого еще не понимали, но и нам, юнцам-комсомольцам,
ленинские указания открывали глаза на суровую и беспощадную борьбу тех дней.
Ясно было одно, самое главное: или Советская власть раздавит, разгромит
контрреволюцию и белогвардейцев, или враги уничтожат все завоевания Октября.
Иного быть не могло. Значит, борьба предстояла не на жизнь, а на смерть. И
этой борьбе надо было отдать все силы.
Война разгоралась с каждым днем все яростнее, все ожесточеннее. На
фронт, на борьбу с Деникиным, уходили плохо обутые и одетые, слабо
вооруженные, но полные несокрушимой решимости победить врага отряды Красной
Армии. На липецких фабриках и заводах оставались только старики, инвалиды,
женщины и подростки. Отправлялись в действующую армию многие руководящие
партийные и советские работники. Уходили и мои товарищи-комсомольцы.
Я тоже не мог больше оставаться в городе, тоже рвался на фронт.
Несколько раз, тайком от ребят-укомоловцев, ходил упрашивать военкома об
отправке. А он в ответ на мои просьбы беспомощно разводил руками:
- Пойми, голова, не имею я права призвать тебя в Красную Армию без
согласия укомола. Поговори с Адамовым: отпустит, в тот же день поедешь.
А Женя Адамов твердил одно:
- Партия лучше знает, где проходит линия фронта для каждого из ее
бойцов. Избрали тебя в укомол? Избрали. Вот и работай.
- Что значит "партия лучше знает"? - горячился я. - Разве не партия, не
Владимир Ильич зовут комсомольцев на фронт? А ты - "работай". Какая же это
работа в тылу?
Адамов тоже начинал сердиться, нетерпеливо щурил темно-серые глаза:
- Я тебе все сказал, понял? Иди и больше не приставай. Смотри, как бы
не пришлось вопрос о твоей дисциплине на комитете ставить. Эх ты, а еще
председатель дисциплинарного суда...
Хотел я просить поддержки у секретаря укома партии, но не успел. Женя
однажды сам вызвал меня к себе, кивнул взлохмаченной головой на стул возле
стола и с необычной для него озабоченностью проворчал:
- Садись. Есть серьезный разговор.
Он несколько раз прошелся по комнате, о чем-то раздумывая и смешно
пожевывая губами, наконец подошел ко мне, опустил на мое плечо тяжелую руку:
- Ты, конечно, знаешь, что в прифронтовой полосе, в том числе и у нас в
Липецке, создаются органы Чрезвычайной Комиссии?
- Знаю, - кивнул я.
- И что это за комиссия, тоже знаешь?
- Конечно: Чрезвычайная Комиссия по борьбе о контрреволюцией. Разве не
так?
- Так. А раз так, то тебе, как секретарю укомола, должно быть известно,
что наша ЧК уже начала работать.
- Тоже не новость, - едва удержался я от улыбки, удивляясь, чего ради
Адамову вздумалось вдаваться в такие подробности. - Только вчера в укоме
партии разговаривал с товарищем Матисоном. Он сам сказал, что работает в ЧК.
- Вот-вот, - подхватил Женя, - в ЧК. И не просто в Липецкой уездной
Чрезвычайной Комиссии, а в межрайонной, понял?
- Ничего не понял! - чистосердечно признался я. - Мне-то до всего этого
какое дело?
Адамов прошел на свое место за столом, сел на стул, внимательно
посмотрел на меня, словно видел впервые. Наконец сказал, многозначительно
постукав карандашом по вороху бумаг.
- Какое, спрашиваешь, дело? А вот какое: в ЧК, дорогой товарищ, иной
раз бывает труднее, чем на фронте. Поэтому и направляют туда на работу самых
проверенных людей. В том числе и комсомольцев. И мы должны послать своего
человека. Из укомола. Пойдешь?
Это было для меня так неожиданно, что я подался к столу:
- Меня послать?
- Тебя. Кстати, о тебе уже шел разговор. С товарищем Матисоном.
Думаешь, зря он с тобой в укоме беседовал, просто от нечего делать? Нет,
брат, интересовался. Ты подожди с ответом, не торопись. Подумай, с родными
поговори: такой вопрос одним махом решать нельзя. Поступай, как тебе
комсомольская совесть велит. Откажешься - упрекать не станем.
- Но почему все-таки ты решил именно меня к ним направить? - рискнул я
спросить. - Разве у нас других, более подходящих ребят нет?
- Не я решал, - помотал головой Женя, - решил весь комитет. И уком
партии наше предложение поддерживает. Так что подумай и завтра приходи с
ответом.
Плохо спалось мне в ту ночь. Ворочался с боку на бок, думал, а думать
было о чем. Ведь одно дело укомол, где все свои ребята. И совершенно другое,
совсем незнакомое - ЧК. Как меня встретят там? Какую работу поручат? А вдруг
увидят мальчишку и - от ворот поворот: куда, мол, тебе в чекисты, еще и
шестнадцати лет не исполнилось!
Правда, предложение Адамова было очень заманчивым. Кое-что о чекистской
работе я уже слышал: в ЧК работал муж моей старшей сестры, бывший слесарь
Сокольского завода Александр Киселев. Знал я и председателя ЧК, тоже бывшего
рабочего, пожилого, но энергичного и общительного большевика Мигачева. А с
молодым чекистом, веселым и никогда не унывающим Мишей Виньковым, мы
по-комсомольски крепко дружили. Миша недавно погиб во время ликвидации
бандитской шайки.
Воспоминание о погибшем друге рассеяло все мои сомнения: если посылают
- надо идти и работать. Так, как работал Миша Виньков. Как все чекисты
работают. Как должен работать каждый, кому дороги дело революции и родная
Советская власть. И когда утром мать позвала меня завтракать, я вышел к
столу, за которым собралась вся наша семья, с твердым решением: иду!
Внимательно выслушав меня, отец ничего не сказал, только еще ниже
наклонился над своей тарелкой. А мать встревожилась:
- Не молод ли ты для такой работы? Могли бы кого постарше послать.
Ее слова прозвучали упреком и задели мое самолюбие.
- Постарше? А если в ЧК и молодые работники нужны?
Мать вздохнула, опустила глаза:
- В комсомоле пропадал с утра до ночи. Теперь и вовсе дорогу домой
забудешь...
Она не решалась что-то мне сказать. Решился отец:
- О себе ты подумал, вижу. А о семье, о нас? Ведь если...
Он не закончил фразу, умолк, словно сам устыдился недосказанного. А мне
и без его пояснений стало понятно, что больше всего тревожит родителей.
Деникинцы продолжают наступать. Линия фронта продвигается ближе и ближе к
Липецкому уезду. Ворвутся белые в город, и ни коммунистов, ни комсомольцев,
ни советских работников с их семьями не пощадят...
За столом наступила долгая, гнетущая тишина. Мы молчали и думали об
одном и том же. У меня перед глазами одно за другим проносились лица ребят,
с которыми вместе рос, учился, искал работу, мечтал о будущем. Одних уже нет
- погибли. Другие недавно уехали, воюют на фронте. Третьи только вчера
приходили в уком прощаться с Женей Адамовым и со мной: тоже уходят бить
Деникина.
А я?
Неужели отец с матерью не чувствуют, не понимают, что я не могу, не
смею, не имею права отсиживаться в тылу, выжидая, чья возьмет?
Отец словно услышал эти смятенные мысли, поднял голову, сказал с
необычной, не свойственной ему мягкостью:
- Ты, Митя, не думай плохое, не совестью своей учим тебя кривить.
Посылают - надо работать. А придут белые, простому люду и так и этак конец.
Он посмотрел на мать, неумело улыбнулся:
- За Советской властью, жена, и мы не пропадем, а без нее народу не
жить. Пускай бережет Советскую власть.
И провожая меня из дому, уже строже, привычно-сдержаннее напутствовал:
- Иди. Только честно работай, слышишь? Старших уважай, они дурному не
научат. И сам привыкай думать: не маленький, пора...
Хорошо, когда тебя вот так понимают, когда самые близкие люди полностью
разделяют твои стремления и мечты. Шел я в уездный комитет комсомола, и душа
моя была переполнена чувством горячей благодарности и сыновней любви к отцу.
А Женя Адамов встретил решение "семейного совета" так, будто этого и
ждал. Выслушал, кивнул лохматой головой, сказал, чтобы я сдавал свои дела, и
опять склонился над кипой бумаг, которые лежали на столе.
На следующий день, 21 августа 1919 года, с направлением уездного
комитета партии в кармане я уже шагал к знакомому белому особняку с
тяжеловесными "дворянскими" колоннами по фасаду. День выдался солнечный,
жаркий, а на улицах города стояла непривычная тишина. Как-то не верилось,
что в соседней Воронежской губернии и в некоторых уездах Тамбовской уже
орудует, вершит расправу над трудовым людом деникинская белогвардейщина. У
нас в Липецке мало воинских частей, способных, если прорвутся белые,
преградить им путь. Все рабочее население города под ружьем. Потому и тихо,
пустынно на улицах и так неспокойно на душе...
Удивило, что у входа в одноэтажный особняк Чрезвычайной Комиссии не
стоял часовой. Неужели и тут не хватает людей? Пересек просторный двор,
вошел в подъезд, постучался в первую же дверь и только здесь, в небольшой
комнате, увидел сидящего за столом дежурного.
- Вам к кому? - поднял он голову. И, выслушав меня, сказал: - Пройдите
к председателю ЧК, третья дверь по коридору направо. Товарищ Янкин у себя в
кабинете.
О Якове Федоровиче Янкине я уже слышал от Жени Адамова. Приехал он в
Липецк совсем недавно из Тамбова, где работал членом Коллегии губчека.
Выходец из среды московских рабочих, Янкин во время империалистической войны
был призван на службу в царскую армию. После Октябрьской революции, в самом
начале 1918 года, вступил в Коммунистическую партию. К работе в ЧК, по
словам Адамова, Яков Федорович относился как к выполнению высшего партийного
долга. Отсюда происходили и все самые лучшие человеческие достоинства его
характера: смелость, неподкупность, преданность революции, глубокое уважение
и искреннее отношение к честным сотрудникам, брезгливость и беспощадность к
тем, кто кривил душой, был нечист на руку или хотя бы халатно относился к
своим чекистским обязанностям.
В этих высоких качествах Якова Федоровича я не раз убеждался позднее по
совместной нашей работе и всегда старался поступать только так, как на моем
месте поступил бы он. Ведь это о таких, как он, до конца преданных партии
людях говорил Феликс Эдмундович Дзержинский в одной из своих бесед:
- У чекиста должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки.
И таким большевиком-чекистом Яков Федорович Янкин оставался всегда.
Но в ту первую нашу встречу я еще слишком мало знал о нем, а потому с
некоторой робостью переступал порог кабинета председателя ЧК.
Янкин увидел меня, кивнул, отодвинул в сторону какие-то бумаги на
столе:
- Присаживайся, товарищ комсомольский секретарь. Чем порадуешь?
Он спросил это просто, приветливо, и от его дружеского обращения, от
самого тона, с которым был задан вопрос, я почувствовал себя несколько
увереннее и спокойнее.
- К вам, - протянул я направление укома партии, - на работу.
Сказал, а сам невольно скосил глаза на собеседника: будь сейчас за
председательским столом хорошо знакомый мне Мигачев, я чувствовал бы себя
свободнее. Но Мигачев ушел на другую работу, а вместо него Янкин - новый в
нашем городе человек. Как он отнесется ко мне, комсомольскому секретарю -
мальчишке в застиранной и изрядно поношенной гимнастерке?
Однако во внимательном взгляде Якова Федоровича я не уловил ни
удивления, ни иронии.
- К нам так к нам, - сказал он. - Давай знакомиться. Расскажи о себе, о
родителях, о своей работе в укомоле. Подробно рассказывай, времени у нас
хватит.
Как бы сами собой рассеялись последние остатки смущения и скованности:
чувствовалось по всему, что Янкину не только нужно по долгу службы, но и
интересно слушать мой рассказ. Слушал он с откровенным любопытством, иногда
улыбался в смешных местах, иногда хмурился, когда я говорил о нужде и
бедности, в которой жила наша большая семья до революции. Напоследок
попросил написать заявление о приеме на работу и тут же наложил резолюцию:
"Направить в юридический отдел".
- Пройди в соседнюю комнату, - протянул мне Яков Федорович какую-то
бумагу, - внимательно прочитай этот документ и навсегда запомни каждый его
параграф: здесь сказано самое главное о том, каким должен быть настоящий
чекист.
Я прочитал и на всю жизнь запомнил исторический для каждого чекиста
документ, изданный на заре Советской власти, в июле 1918 года.
В нем говорилось, что каждый комиссар, следователь, разведчик должен
быть всегда и везде корректным, вежливым, скромным, находчивым. Нельзя
кричать на людей, надо быть мягким, однако непременно проявлять твердость
там, где к этому есть необходимость. Прежде чем что-нибудь говорить, надо
хорошенько подумать, взвесить свои слова, чтобы они не прозвучали впустую.
Во время обысков проявлять предусмотрительность, предотвращать несчастья, не
забывать о вежливости и точности до пунктуальности. Охраняя советский
революционный порядок, ни в коем случае нельзя допускать малейших его
нарушений: за это работник подлежит немедленному изгнанию из рядов ЧК.
Честность и неподкупность - главное в работе и жизни чекиста, ибо корыстные
влечения являются не чем иным, как изменой рабоче-крестьянскому государству
и всему народу. Чекист должен быть выдержанным, стойким, уметь безошибочно
ориентироваться в любой обстановке и принимать правильные, быстрые решения.
Узнав о небрежностях и злоупотреблениях, он не должен звонить во все
колокола - этим можно испортить дело. Надо поймать преступника с поличным и
пригвоздить к позорному столбу. Наконец, последнее: чекист обязан хранить
как зеницу ока служебную тайну.
Весь остаток дня прошел для меня под впечатлением этого, не раз
прочитанного, заученного наизусть катехизиса чекистской доблести и чести.
Возбужденный, я и сам не заметил, как забрел в городской парк, на берег
озера, где в эту предвечернюю пору не было ни души. Сел на скамейку,
задумался, и перед глазами как живой встал Яков Федорович Янкин: среднего
роста блондин с очень внимательными голубыми глазами, перед которыми и
солгать нельзя, и утаить ничего невозможно.
"Вот настоящий чекист! Постараюсь быть таким. Ради этого не пожалею ни
сил, ни самого себя", - думал я.
На следующий день явился в ЧК на работу, и первое, что увидел на
деревянном щите в комнате дежурных - приказ No 13. В этом приказе, в шестом
его параграфе, шла речь обо мне: "С сего числа Смирнов Дмитрий Михайлович
назначается на должность конторщика и зачисляется на денежное довольствие".
Конторщика? Ну что ж, должность невелика, но если в ЧК и конторщики
нужны, значит, буду работать конторщиком. И полчаса спустя я впервые в жизни
взял в руки следственное дело, чтобы зарегистрировать его в служебном
журнале.

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

В Чрезвычайную Комиссию поступало много различных бумаг и документов. Я
должен был правильно регистрировать их, разносить по соответствующим делам.
В этом и заключалась на первых порах моя конторская, точнее,
делопроизводительская работа.
Часто сотрудники обращались ко мне за справками, за документами. Всем
было некогда, все торопились, и пришлось научиться быстро отыскивать
необходимое среди множества бумаг в канцелярском шкафу.
А потом Яков Федорович вменил в мои обязанности прием, регистрацию и
хранение вещей и корреспонденции, изъятых во время обысков.
- Что, Митя, туговато приходится? - шутил он, когда заходил в
канцелярию и видел, что мне даже и минуты не удается передохнуть. - Ничего,
брат, не поделаешь, такая уже у нас работа...
Однако постепенно все утряслось, и у меня начали появляться минуты
передышки. Вместе с этим возрос и интерес к товарищам по новой работе, к
сотрудникам ЧК. Многие были значительно старше меня годами, а некоторые и
совсем пожилыми людьми.
Как ни удивительно, а именно с ними, с людьми в летах, и завязалась у
меня прежде всего настоящая дружба: хотелось ближе познакомиться, о многом
услышать, поучиться у них, чтобы стать опытным, умелым и смелым чекистом,
какими были они.
Вскоре я был просто влюблен в старого рабочего, литейщика Тихона
Ивановича Винькова, человека хотя и с не очень большим образованием, зато
беспредельно преданного партии и Советской власти. Несмотря на преклонный
возраст, на расшатанное здоровье, Т.И.Виньков не щадил себя на беспокойной и
зачастую опасной оперативной работе. Днем ли, ночью ли, он с неизменной
готовностью отправлялся на самые ответственные задания, нередко рискуя при
этом жизнью. Но никогда не было случая, чтобы мы, молодые и полные сил,
услышали от него жалобы на свое здоровье и усталость.
Близко сошелся я и с Сергеем Филипповичем Балмочных, тоже пожилым
коммунистом с дореволюционным, еще с 1905 года, партийным стажем. Сергей
Филиппович, в прошлом пекарь, обремененный большой семьей, добровольцем
пришел на трудную работу в органы Чрезвычайной Комиссии и поклялся не
уходить из нее, по его словам, до тех пор, "пока с нашей советской земли не
будет под самый корень выкорчевана вся контрреволюционная и белогвардейская
нечисть". Двух сыновей-комсомольцев проводил С.Ф.Балмочных на Южный фронт,
на борьбу с Деникиным, и оба пали в боях за Родину. Но даже этот жестокий
удар не сломил железную волю мужественного большевика-чекиста.
Как-то, когда мы познакомились поближе, Сергей Филиппович преподал мне
один из самых первых уроков чекистской бдительности, подробно рассказав
недавнюю историю, непосредственным участником которой ему довелось быть.
Однажды в городской столовой Балмочных случайно встретил знакомого
парня, бывшего кадета Питина, с которым не виделся, кажется, чуть ли не с
самых Октябрьских дней. На правах старшего Балмочных начал расспрашивать
повзрослевшего юнца, как он живет, чем занимается, где работает. Питин
сначала старался отделываться неопределенными, ничего не значащими словами и
фразами, но, поняв, что отшутиться не удастся, вынужден был признаться
напрямик:
- Зачем мне работать? Отец пока кормит, и ладно, а дальше посмотрим,
как сложится жизнь.
- "Посмотрим"? - усмехнулся Сергей Филиппович. - И не скучно тебе на
жизнь со стороны смотреть?
- Скука не для меня, - отмахнулся великовозрастный бездельник, -
некогда мне скучать. Каждый вечер по бывшей Дворянской такие девочки
фланируют, что на всех и трех моих жизней не хватит.
Циничная откровенность папенькиного сынка взорвала старого рабочего, и
он не удержался от резкого замечания:
- Ну что ж, гуляй, гуляй... Как бы потом не пришлось тебе пожалеть о
напрасно загубленной молодости...
К их разговору, который с каждой минутой накалялся, поневоле
прислушивались люди, обедавшие за соседними столиками. Но суровое
предупреждение собеседника настолько задело и разозлило бывшего кадета, что
он уже ничего не видел и не замечал. Вцепившись побелевшими пальцами в край
стола, Питин подался к Балмочных и не сказал, а чуть ли не выкрикнул ему в
лицо:
- Жалеть? О чем? Опоздали, милостивый государь! Думаете, мы не знаем,
что вы за птица? Отлично знаем и скоро таких, как вы, будем вешать на
телеграфных столбах!
- Ах ты, щенок! - вскочил из-за соседнего столика пожилой рабочий. -
Кого вешать? Нас?
Сергею Филипповичу едва удалось успокоить соседа: стоит ли пачкать руки
о такого? А пока успокаивал, Питин успел удрать из столовой.
Шел старый чекист домой и думал: что это - пустое бахвальство,
"благородный" выкрик буржуйского выкормыша, которому Советская власть
обрезала крылышки, или случайно вырвавшаяся в минуту запальчивости угроза,
не лишенная определенного смысла? Последнее, пожалуй, вернее: Питин сболтнул
то, чем теперь живут, на что надеются многие "ущемленные революцией" типы.
Деникинцы близко, вот и ждут, сволочи, своего часа. Уверены, что Советская
власть недолговечна. Но, в таком случае, кто же они такие, эти "мы"? Кто
собирается вешать честных людей на телеграфных столбах? И когда эти "мы"
намереваются их вешать?
Нет, он не имел права не придавать значения явной угрозе бывшего
кадета, на мгновение потерявшего над собой контроль. Питин определенно не
болтливый одиночка, не отдающий отчета в словах и поступках. Кто-то стоит за
ним и за такими, как он, скрытно руководит всей этой буржуйской компанией и
только ждет подходящего момента, чтобы толкнуть питиных на кровавые расправы
с советскими людьми.
Значит, нельзя медлить, действовать надо сейчас же, пока не поздно.
И на следующее утро Сергей Филиппович вручил Якову Федоровичу Янкину
подробный рапорт об угрозе бывшего кадета Питина, назвав в нем фамилии
свидетелей их случайной стычки. Председатель ЧК отнесся к рапорту с должным
вниманием. Началось следствие. Истинный облик Питина начал постепенно
проясняться.
Свидетели стычки в столовой подтвердили не только эту угрозу
зарвавшегося Питина. Они рассказали, что и раньше слышали подобное от него и
его приятелей не раз, когда те пьянствовали по вечерам в этой же столовой.
Кто эти приятели? Откуда у них деньги?
Проверкой было установлено, что Питин действительно настроен очень
враждебно. Настолько враждебно, что его ни минуты нельзя оставлять на
свободе. А когда кадета арестовали, за ним потянулась и вся остальная
цепочка: такие же бывшие кадеты, юнкера, сынки-лоботрясы бывших липецких
богачей.
В конце концов чекисты добрались и до самых главных: до
законспирированной контрреволюционной группы белогвардейских офицеров, в
тылу у Красной Армии исподволь готовивших удар в спину защитникам Липецка.
Но замысел этот не удался. Единственная угроза, случайно вырвавшаяся у
Питина, позволила чекистам предотвратить большую беду.
Огромное впечатление произвел на меня рассказ Сергея Филипповича: вот,
значит, как надо уметь прислушиваться к разговорам врагов и чувствовать,
видеть, разгадывать за отдельными их фразами то непоправимо страшное, что
они замышляют против нашего всенародного дела. Но Балмочных, выслушав мои
восторженные замечания, задумчиво покачал головой:
- Не думай, Митя, что по одной, сгоряча вырвавшейся фразе можно
правильно судить о каждом человеке. Этак и до ошибки докатиться недолго, а
ошибку чекисту прощать нельзя, за ней - вся судьба человека. Другой ведь и
просто так сболтнет лишнее, потом сам себя готов на куски разорвать, да
поздно.
- А как ты узнаешь, сболтнул он или правду сказал? - не сдавался я.
- На то и советские люди вокруг. Свидетели, очевидцы: без них, без их
помощи и правды все наши догадки - как дом без фундамента на сыпучем песке.
Подул ветерок покрепче, и нету его, одни развалины. А правду свою от наших
людей и самому хитрому врагу не утаить.
Впоследствии мне не раз приходилось убеждаться в справедливости, в
глубокой партийной мудрости замечаний старого человека. И как бы сложно ни
складывались обстоятельства, с которыми приходилось сталкиваться в
чекистской работе, я всегда вспоминал советы Сергея Филипповича Балмочных.
Нашлись, конечно, друзья и среди молодых липецких чекистов. Одним из
них мне стал недавний рабочий - токарь Сокольского завода Ваня Данковцев,
веселый, смелый, находчивый парень восьмью годами старше меня. Мы часто с
ним беседовали, вместе строили планы, нередко спорили в свободные от работы
минуты. Ваня умел вовремя подсказать, правильно посоветовать там, где надо,
а то и сурово отчитать за случайную ошибку. Он раньше других последовал
примеру большевистской решительности и дисциплины председателя ЧК Янкина.
Учитель у нас был хороший.
Однажды я нес воскресное дежурство и, как обычно в такие дни, во всем
здании ЧК не было больше ни одного человека, если не считать наряда
красноармейцев во дворе, вооруженных винтовками и пулеметом "максим". Все
было тихо, спокойно, как вдруг незадолго до полудня по мостовой зацокали
подковы лошадей и послышались возбужденные людские голоса.
Выскочил на крыльцо, а там уже спешиваются десятка два кавалеристов.
- В чем дело, товарищи? Что случилось?
Ближайший из них обернулся, шагнул к крыльцу:
- Где ваш председатель? Давай сюда! Мы с ним сейчас поговорим...
Несколько конников направились к воротам, но им преградили путь
успевшие сбежаться на шум красноармейцы. Вот-вот могла начаться свалка.
- Да вы расскажите, что нужно! - как мог громче крикнул я.
- Давай председателя, узнаешь! - неслось из возбужденной толпы,
напиравшей на крыльцо.
- Нет председателя. Один я, никого больше нет.
- А-а, так он еще прячется? Сами найдем!
Больше всего меня возмутило обвинение Якова Федоровича в трусости. Я
предложил: хотите, позвоню ему домой?
- Звони! И из дома вытащим!
Яков Федорович оказался дома. Выслушав мой сбивчивый доклад, он очень
спокойным голосом произнес:
- Попроси кавалеристов немножко задержаться. Иду.
И повесил трубку.
Жил Янкин недалеко, всего лишь за два квартала от ЧК. Вскоре на улице
показалась его крепкая фигура в защитного цвета армейской гимнастерке, с
маузером на ремне через плечо, в кожаной фуражке на голове. Шел он ровным,
небыстрым шагом, с невозмутимо-спокойным выражением лица. Так же спокойно
вошел в гущу продолжавших выкрикивать угрозы конников. Вошел, улыбнулся,
поднял руку, и сразу утихли крики, наступила тишина.
- Вы хотели меня видеть, товарищи? - спросил Яков Федорович так, будто
разговаривал с добрыми старыми знакомыми, а не с распаленными злостью
людьми. - Пожалуйста, я вас слушаю...
На мгновение опять вспыхнул разнобой выкриков, но Янкин покачал
головой:
- Так у нас ничего не получится. Пусть говорит кто-нибудь один.
И начался мирный, обстоятельный разговор, судя по поведению
кавалеристов, одинаково важный и для них, и для чекиста. До меня долетали
лишь отдельные фразы, из которых трудно было установить его суть.
Но судя по тому, как обмякли, опустили винтовки наши красноармейцы,
как, с чем-то соглашаясь, закивали головами конники, стало очевидно, что ни
свалка, ни заваруха уже не произойдут. А потом Яков Федорович дружески пожал
каждому кавалеристу руку, бойцы вскочили в седла, подняли коней в галоп, а
Янкин, как ни в чем не бывало, направился в здание ЧК.
- Испугался? - улыбнулся он мне. - Напрасно: у ребят на уме ничего
плохого не было.
- Да как же не было? Они...
- Они сочли себя обиженными, обманутыми и приехали добиваться правды. А
правда у нас одна.
Оказалось, что в недавнем бою эти конники захватили у порубанных
беляков несколько лошадей и решили продать их на городском воскресном
базаре. Однако ревком, узнав об этом, поручил Янкину реквизировать коней и
передать в красноармейскую воинскую часть. Яков Федорович предложил
выполнить распоряжение ревкома по передаче лошадей начальнику липецкой
милиции, а тот не очень вежливо обошелся с кавалеристами, не объяснил им,
почему и для какой цели их реквизирует. Вот конники и примчались в ЧК
требовать назад свои трофеи.
- И вы отказали им? - вырвалось у меня.
- Нет, - Янкин покачал головой, - просто поговорил. Ребята поняли, что
четвероногие "трофеи" нужны их же боевым товарищам, и уехали. Что же им
оставалось делать?
Поговорил...
Сколько раз и тогда, и впоследствии убеждался я в могучей, покоряющей
силе большевистской правды! Наш советский человек всегда эту правду поймет,
только надо нести ее людям с открытой душой, как нес мой первый чекистский
учитель Я.Ф.Янкин.
Он часто беседовал со мной. Чаще, чем с другими, со взрослыми, давно
сформировавшимися сотрудниками ЧК. Старался ненавязчиво, без лишних
нравоучений, преимущественно собственным своим отношением к служебному долгу
воспитывать у меня трудолюбие и правильное отношение к делу.
Вскоре Я.Ф.Янкин перевел меня на оперативную работу. Сделал это не
сразу, без резкого, неожиданного перехода. Начал изредка давать то одно, то
другое незначительное поручение. Брал с собой или направлял с кем-либо из
старших товарищей - то с Виньковым, то с Балмочных - на обыски. Подключал,
как у нас говорили, в состав оперативных групп, выезжавших на места
происшествий.
И хотя с этих пор работы стало еще больше, я от радости не замечал ни
усталости, ни мелькания быстротекущих дней.
Выдавались нередко недели, в течение которых даже домой некогда было
забежать: то ночное дежурство, то экстренный выезд с оперативной группой. За
день так нашагаешься из конца в конец по городу, что к вечеру лишь бы лечь.
А чтобы не беспокоились дома, я звонил вечерком в банк, где отец продолжал
работать ночным сторожем, и как можно бодрее сообщал:
- У меня все в порядке, а как у тебя? Передай, пожалуйста, маме, что на
следующей неделе обязательно забегу.
Ночью, если не надо было никуда ехать, крепкий сон валил или на диван в
дежурной комнате, или на письменный стол: шинель служила вместо матраца и
одеяла, а кипа дел - вместо подушки. Иногда, впрочем, за это влетало от
Якова Федоровича. Утром вызовет к себе, окинет взглядом с ног до головы и
скажет, точно отрежет:
- На ночь домой. Вымыться. Отоспаться. Сменить нательное белье.
Хорошенько поесть. Все ясно?
- Ясно, товарищ председатель ЧК!
- Выполняй!
И приходится выполнять, потому что знаешь: в эту ночь Янкин непременно
придет и проверит. Такой уж он человек...
А однажды Яков Федорович сам поднял меня с дивана незадолго до
рассвета, позвал к себе в кабинет.
- Садись. Ты такую фамилию слышал: Перелыгин?
- Перелыгин? Не сын ли бывшего хозяина самого крупного в городе
магазина?
- Может быть. Ты знаешь его?
- А как же! В магазине у них бывал.
- Вот и отлично. Иди к товарищу Сычикову, он скажет, что нужно делать.
Начальник оперативной части уже был на работе.
- Слушай, парень, внимательно, - начал он, - потому что придется
действовать быстро. Поступило донесение, что недавно к нам в город пробрался
бывший царский офицер, деникинский разведчик Перелыгин. Перелыгиных в
Липецке много, пока всех проверишь, беляк успеет наделать беды. Подозрение
падает на сына известного тебе торговца: не он ли? Надо выяснить, не
скрывается ли он у своего папаши, давно ли приехал и главное - откуда. Ты
сумеешь?
- Попытаюсь, - неуверенно начал я и вдруг вспомнил: - Да ведь Таиса,
моя сестра, в перелыгинском магазине во время войны продавщицей работала!
Даже вроде бы дружбу водила с дочерью магазинщика.
- А теперь?
- Не знаю.
- Иди домой, выясни все, потом доложишь. Осторожнее только, лишнего не
сболтни!
- Все ясно!
Я примчался, когда домашние садились за стол завтракать. А после
завтрака вызвался проводить сестренку на работу. Шли, болтая о чем придется,
пока не поравнялись с перелыгинским магазином, и тут я будто случайно
спросил:
- Не жалеешь, что ушла от них?
- Нашел о чем жалеть, - усмехнулась Таиса.
- А с подружкой своей, с молодой Перелыгиной, встречаешься?
Оказалось, что "дружба" их продолжается до сих пор: дочери бывшего
купца стало выгодно водить знакомство с простой фабричной работницей, вот и
приглашает изредка Таису к себе в гости, то чулки подарит, то пуговицы, то
еще какую-нибудь галантерейную мелочь из припрятанных папашей запасов.
- Слушай, не смогла бы ты у них для меня кое-каких товаров раздобыть? -
спросил я.
- Это еще зачем? - даже остановилась сестра.
- Ну, на муку можно выменять, на масло; я ведь часто теперь в деревнях
бываю, а там на галантерею еще какой спрос.
Мы условились встретиться вечером дома, но я вспомнил предупреждения
Сычикова и на минутку задержал сестру:
- Ты, случайно, не рассказывала им, где я теперь работаю?
- Еще чего!
- И не говори: испугаются - ничего не дадут. Одно название -
Чрезвычайная Комиссия - на таких, как они, нагоняет смертельный страх.
- Ладно, будет тебе, не учи, - рассмеялась Таиса. - Вечером товар
будет.
Вернулась сестра домой позднее обычного, веселая, оживленная, и
показала на объемистый сверток с галантерейными товарами. А мне не до них
было, хотелось скорее узнать, как встретили Таису у Перелыгиных, о чем
говорили, не заметила ли она в доме чего-либо странного, необычного.
Расспрашивать не пришлось, сестренка сама принялась рассказывать о своем
визите:
- Сначала будто холодом от них повеяло, когда пришла. Поглядывают друг
на друга, помалкивают, хоть ты поворачивайся и двери за собой закрывай. А
как заговорила о товаре, - мол, выгодное дельце наклевывается, - так сразу
оттаяли, заулыбались, к чаю начали приглашать. Особенно папаша старался.
"Мне, говорит, все едино, продавать ли или на продукты менять. Только ты,
Таисонька, не продешеви да гляди, чтобы спекулянт какой вокруг пальца не
обвел". Сижу, понимаешь, как та барыня, чаек попиваю, а тут сын ихний в
комнату входит...
- Сын? - постарался как можно естественнее удивиться я. - Разве он
дома?
- У них... Обходительный такой, вежливый. Расспрашивать начал, что в
городе слышно, как мы живем, где я теперь работаю. А я не будь дура, возьми
да и тоже спроси: "Чего это, говорю, вас давно не видать было? Или уезжали
куда?"
- Ну-ну... И что же он?
- Ой, Митя, не ленточки-пуговки ихние тебе нужны, сынком перелыгинским
интересуешься, вижу, - погрозила Таиса пальцем. - Да ладно, ты не красней,
меня это не касается, понял?
А выяснить удалось вот что.
Молодой Перелыгин, судя по его рассказу, последние полтора года прожил
на юге. Что делал там, не говорил, но с недавних пор его потянуло домой:
захотелось навестить родителей, повидать старых липецких друзей.
- Спасибо тебе, сестренка, за все, - поблагодарил я.
Яков Федорович был в своем кабинете. Он внимательно выслушал подробный
доклад о "визите" сестры, о расположении комнат в доме бывшего купца
Перелыгина и поинтересовался, нет ли у них надворных построек, в которых
деникинский разведчик мог бы устроить для себя тайное убежище. В том, что мы
имеем дело с лазутчиком белогвардейского генерала, Янкин больше не
сомневался и приказал собрать оперативную группу.
- Не исключено, - начал он, - что неожиданный приход к ним "подруги"
сестры белогвардейца заставил его насторожиться. Завтра может быть поздно:
почувствует неладное и уйдет на другую явку, постарается замести следы. Надо
брать сегодня. Оперативную группу поведу я сам.
Неожиданно Яков Федорович повернулся ко мне, сказал:
- Отправляйся-ка, парень, домой. Или лучше здесь ночуй. Поработал,
хватит с тебя.
- Разве вы меня не возьмете?
- Нет. С какой стати Перелыгиным знать, чего ради к ним приходила твоя
сестра? А вернемся, товарищи расскажут, как прошла операция.
Рассказал мне о ней Тихон Виньков. Вскоре после полуночи чекисты
осторожно подошли к дому купца. Пригласили понятых, попросили их постучаться
к Перелыгиным. Деникинского разведчика удалось арестовать. Было найдено
офицерское обмундирование с царскими погонами, какие носило деникинское
офицерье, изъято оружие.
На допросе Перелыгин вынужден был рассказать о своей шпионской работе.
Да, деникинская контрразведка действительно забросила этого белогвардейца в
его родной Липецк для сбора сведений о расквартированных в городе воинских
частях, о их численности и вооружении, в расположении оборонительных
сооружений. Он должен был связаться с враждебными элементами из местных
жителей и через них вести разложенческую агитацию среди красноармейцев,
распространять панические слухи, вербовать новую агентуру и любыми способами
дезорганизовывать тыл нашей армии, чтобы облегчить наступление белых,
намечавшееся в самом ближайшем будущем.
Должен был, но не смог, не успел: не позволили чекисты. И на следующий
день Коллегия ЧК приняла единственно правильное и возможное в тогдашних
прифронтовых условиях решение: белогвардейского лазутчика и шпиона
Перелыгина - расстрелять.

СПЕКУЛЯНТСКОЕ БОЛОТО

С этих пор председатель ЧК стал все чаще поручать мне несложные
оперативные задания. А в редкие свободные минуты продолжал, как и прежде,
охотно рассказывать о задачах и принципах многогранной чекистской работы.
Иной раз такие беседы затягивались далеко за полночь, зато каждая из них
надолго западала в душу, заставляла серьезнее и глубже оценивать чекистскую
службу, более строго и самокритично относиться к самому себе.
- Надо помнить о самом главном, - не раз подчеркивал Янкин, - о том,
что партия поставила перед нами задачу ни на день, ни на час не ослаблять
борьбу с врагами Советской власти. Расслабимся, притупим бдительность, и
беды не миновать - враги только этого и ждут.
А врагов у Советской власти было тогда много. На фронтах - озлобленный
и беспощадный белогвардейский сброд. За границей - пышущие ненавистью
империалисты Антанты. В нашем тылу - контрреволюционные заговорщики, шпионы,
саботажники и диверсанты. Не меньшую ненависть, чем они, питали к Советской
власти расхитители всех мастей, атаманы бандитских шаек, ворочавшие
миллионными состояниями крупные спекулянты.
Особенную неприязнь вызывали у Янкина именно они. Яков Федорович даже
заметно краснел, когда начинался разговор о спекулянтах.
- Ты не думай, - говорил он, - что матерый "миллионщик" менее опасен,
чем, скажем, белогвардейский шпион или отпетый бандит, с обрезом под полой
подстерегающий сельского активиста на безлюдной дороге. Разоблачить
вражеского разведчика, поймать и обезвредить бандита иной раз бывает легче,
чем вывести на чистую воду и схватить за преступную руку осторожного,
хитрого, изворотливого махинатора-спекулянта. Шпион чаще всего действует в
одиночку, реже с небольшой, строго законспирированной группой своих
сообщников. Он может провалиться в любую минуту, в любом месте: стоит
сболтнуть, допустить неосторожность - и готов. Бандит неизбежно оставляет
следы, по которым его рано или поздно найдут. А спекулянт? Попробуй разгляди
его под маской скромного, незаметного советского специалиста в окружении
десятков подкупленных им служащих. Так запрячет свои делишки во всяких там
дебетах-кредитах и канцелярских гроссбухах, что сам черт ногу сломит! Он
опасен, я бы сказал, в государственном масштабе. Разлагает людей, растлевает
людские души, раз, - Яков Федорович начал загибать пальцы на руке, -
подрывает основы всей экономики страны, два; разрушает нормальную работу
промышленности, сельского хозяйства, транспорта, снабжения - всего народного
хозяйства, три. Ясно тебе, почему спекулянты, валютчики, расхитители
являются не меньшими врагами Советской власти, чем белогвардейцы, налетчики
и бандиты всех мастей? Разговор у нас с ними может быть только один - как с
самыми злейшими врагами трудового народа!
Он помолчал, щуря недобрые, беспощадные в эту минуту глаза, и продолжал
уже немного сдержаннее, в товарищеском доверительном тоне:
- Только не забывай, Митя, что от нас, чекистов, требуется особенный,
чуткий, очень внимательный подход к каждому человеку, пусть даже и
показавшемуся на первый взгляд в чем-то виноватым. Ну, скажем, крестьянин,
хотя бы и середняк, в базарный день привез на городской рынок продать свои
продукты: спекулянт он или не спекулянт? Конечно же, нет! В деревне сейчас
ни гвоздя, ни подковы, ни кожи для сапог не достанешь. Вот и везет. Сам
впроголодь сидит, а десяток яиц, фунтик масла, полмешка муки на рынок везет:
продаст или обменяет на необходимое. Поэтому и требует от нас партия:
"Тюрьма - для буржуазии, товарищеское воздействие - для рабочих и крестьян".
И требование это - самое главное условие во всей нашей чекистской работе.
Яков Федорович еще раз напомнил изданный незадолго до этого, в феврале
1920 года, приказ за подписью Ф.Э.Дзержинского, в котором особо
подчеркивалась необходимость строжайшего соблюдения советских законов в
работе органов Чрезвычайной Комиссии. "Прежде чем арестовать того или иного
гражданина, - говорилось в приказе, - необходимо выяснить, нужно ли это.
Часто можно, не арестовывая, вести дело, избрав мерой пресечения подписку о
невыезде, залог и т.д.".
Приказ обязывал председателей Чрезвычайных Комиссий и членов Коллегии
ЧК твердо знать все декреты Советской власти и неуклонно выполнять их, дабы
не допускать ошибок.
Получали мы и другие аналогичные правительственные директивы о
строжайшем соблюдении революционной законности. В одной из них не в первый
раз подчеркивалось, что в тюрьмы должны идти только те люди, которые по
характеру своих преступлений действительно представляют собой опасность для
Советской власти. Лишь при соблюдении этих условий аресты будут иметь смысл.
В противном случае шпионы, террористы и организаторы восстаний останутся на
свободе, а тюрьмы окажутся заполненными людьми, допустившими
непреднамеренные ошибки. Феликс Эдмундович не уставал напоминать: ни один
рабочий, ни один крестьянин не должен быть арестован, если нет
основательных, тщательно проверенных данных о серьезности его проступка. И
даже будучи арестованными, такие люди должны встречать со стороны чекистов
по отношению к себе, к своим родным и знакомым как можно большую доступность
и вежливость, не карательные, а воспитательные меры воздействия.
Вскоре и мне пришлось столкнуться с одним из подобных случаев.
В ЧК поступило коллективное заявление жителей пригородного села о том,
что их односельчанин Петр Завьялов открыто распевает белогвардейские
частушки, призывающие к свержению Советской власти. Авторы заявления
настойчиво требовали, чтобы Завьялов был немедленно арестован и привлечен к
ответственности. Они подчеркивали, что больше не намерены терпеть этого
антисоветчика в своем селе.
Ничего не скажешь, сигнал тревожный: под видом таких "частушечников"
нередко орудовали самые махровые контрреволюционные агитаторы. Частушка,
анекдотик, а там и провокационная сплетня, и пораженческий слушок
пошел-покатился от деревни к деревне, будоража крестьян. Не прими меры, не
останови, и как пожар, как заразная эпидемия во все концы расползется.
Яков Федорович, ознакомившись с заявлением, приказал мне:
- Разберись побыстрее и доложи, в чем там дело.
Разберись...
А как разобраться, если я и в селе этом ни разу не бывал.
Можно, конечно, поехать на место, поговорить с авторами заявления. Пока
мы не знаем, кто его писал. Не попытка ли это оклеветать неугодного
человека, руками чекистов свести с ним счеты? Бывало и так...
В тот раз я впервые самостоятельно разрабатывал предварительный план
ведения следствия и поэтому, понятно, с волнением, даже робостью, понес его
на утверждение к председателю ЧК. Вопреки опасениям, Яков Федорович отнесся
к нему положительно:
- Что ж, посылай повестку. Явится "певец", посмотрим, как с ним быть.
И Петру Завьялову в тот же день была отправлена повестка с вызовом в
ЧК.
Ожидали мы, судя по тексту заявления, по меньшей мере взрослого
парня-пройдоху, внешний портрет которого я даже успел себе мысленно
нарисовать: этакий изворотливый тип с бегающими глазками, с
обтекаемо-скользкими словечками и фразами. А явились два человека:
симпатичный, лет сорока мужчина с русой бородой и подросток-мальчишка с
румянцем во всю щеку, с веселой лукавинкой в озорных глазах.
- Вызывали? - спросил старший, протягивая повестку. - Петр Завьялов. По
какому, извините, вопросу?
- Прошу присаживаться, - чуть растерявшись, пригласил я. - Этот
товарищ... с вами?
- Тоже Петр Завьялов. Сын. Так которого же из нас, разрешите узнать?
Чувствуя, что краснею, я не сразу сумел найти подходящие слова для
ответа. Вот ведь какие ситуации иной раз подстраивает жизнь: кто же из них
двоих частушечник? Кого односельчане решили гнать в шею из родной деревни?
Неужели этого добродушного русобородого дядьку с умными и приветливыми
глазами? Вряд ли он будет распевать подобные частушки.
Для начала пришлось попросить его рассказать о себе.
Завьялов охотно рассказал о том, что родился в семье
крестьянина-середняка, служил до революции в царской армии и воевал на
империалистической, кормил в окопах вшей "за бога, царя и отечество". Домой
вернулся после ранения, а дома беда превеликая: жена умерла, оставив троих
детишек, и правит хозяйством подросток - старшая дочь...
- Так что вы, товарищ, спросить хотели? - поинтересовался
Завьялов-старший.
А я и не знал, обижать его своим вопросом или нет. Язык не
поворачивался спросить: скажите, мол, давно ли вы занимаетесь
сочинительством антисоветских частушек? И вместо отца обратился к сыну:
- Ты любишь петь?
- Еще как! - расплылся в улыбке мальчишка.
- И какие же песни тебе нравятся?
- Разные. Про буржуев, про... - и умолк, испуганно покосившись на отца.
"Вот, значит, кто из них антисоветчик-частушечник, - подумал я, - вот
кого требуют авторы заявления в три шеи гнать из их села..." Я знал, что в
таком возрасте никто не гарантирован от шалостей, за которые обычно
наказывают "семейным судом". Но строго спросил:
- Расскажи-ка толком, кто тебя научил разную дрянь петь. Сам знаешь
какую: не только про беляков и буржуев.
Завьялов-младший поднял доверчивые, виноватые глаза:
- Так ведь разное у нас поют. Кто одну, кто другую частушку. Особенно,
когда в праздники самогона напьются и по селу с гармошкой ходят. Поют, а я
запоминаю, да и давай после перед ребятами нашими голосить. Разве нельзя?
- Можно-то можно, да только не каждую частушку петь надо. Себя и отца
позоришь. Хочешь знать, что о тебе односельчане пишут? Будто ты сам
сочиняешь вредные частушки про Советскую власть. Правда это?
Парень вскочил со стула, замахал руками, забожился:
- Враки все, чистые враки, чтоб мне сквозь землю провалиться! Ванькина
это работа: полез на меня с кулаками, а я ему юшку спустил. Вот и написал,
чтобы отомстить.
- Может, и Ванька писал, - пришлось согласиться, - но почему же и
другие заявление подписали?
Молча наблюдавший за нами Завьялов-старший решил вмешаться:
- Вы не сомневайтесь, я со своим огольцом по-свойски поговорю. Так, что
больше не запоет...
Жалко мне стало парнишку. И я повел с Завьяловыми обыкновенный
житейский разговор: о том, почему не всякую частушку следует не только петь,
но даже запоминать; как многие озлобленные враги, настоящие, а не мнимые
антисоветчики, стараются навязать доверчивым людям, вложить им в уши свою
мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую стряпню. И к каким
серьезным неприятностям может это в конце концов привести честного человека.
Напоследок попросил старшего Завьялова:
- Вы сынишку не трогайте, не надо. Со всяким ошибка может произойти.
Важно понять ее и больше не повторять, а порка в этом деле не помощник.
И когда уже прощались, спросил у Петра Завьялова-младшего:
- Честно скажи: не будешь петь?
- Ни в жисть! - поклялся он. - Отсохни язык, если совру! А от кого
другого услышу, пусть на себя пеняет - спуску не дам.
И тут он рассказал, кто его учил петь антисоветские частушки.
Расстались мы дружески, договорились, что никогда больше не будем
встречаться по таким делам. И не встречались. Но все же, пожимая руку отцу,
я посоветовал:
- Расскажите об этом случае вашим коммунистам и бедняцкому активу. Надо
усилить воспитательную работу с молодежью, хорошенько присматривать за ней.
Так закончился этот разговор. А ведь могло быть иначе. Не помоги мы
пареньку, не образумь и не защити его от ошибок, и те же кулацкие сынки
постарались бы втоптать его в грязь.
Я сразу же доложил Якову Федоровичу о том, что мне стало известно о
частушечниках. И он поручил начальнику оперативного отдела заняться
настоящими антисоветчиками. У чекистов не было оснований миндальничать с
ними.
Время было тревожное. Страстный призыв В.И.Ленина звал народ на борьбу
с внутренними врагами с не меньшей силой, чем на смертный бой с
белогвардейскими ордами и иностранными интервентами.
Звала партия и нас, липецких чекистов, на борьбу со злостными
расхитителями народного добра и матерыми спекулянтами, которые с некоторых
пор свили гнездо неподалеку от города, на узловой станции Грязи. Сигналы,
один тревожнее другого, поступали оттуда в ЧК чуть ли не каждый день. То
бесследно исчезали вагоны, груженные зерном. То оказывались пустыми
платформы, еще недавно наполненные до краев каменным углем. То промышленные
предприятия в ближних и дальних городах били тревогу - пропало направленное
к ним сырье.
Грязинские железнодорожники беспомощно разводили руками:
- Сами не можем понять, что происходит...
Дошло до того, что даже Липецкой электростанции грозила остановка: не
стало нефти. А между тем на станцию давно поступило извещение о том, что из
пункта отгрузки цистерны с нефтью были отправлены точно в срок.
Я.Ф.Янкин сам занялся расследованием этого более чем подозрительного
исчезновения.
- Пока нам известно только одно, - говорил он на совещании оперативных
работников ЧК. - Мы достоверно знаем, что на станции Грязи орудуют
прожженные ворюги, ворочающие миллионами золотых рублей царской чеканки. На
железнодорожном узле процветает безбожная, в огромных размерах спекуляция
наворованными у государства мануфактурой, углем, хлебом и нефтью.
Спрашивается: кто, кроме спекулянтов-оптовиков, может быть заинтересован в
такого размаха "коммерческих" операциях? Кому могла понадобиться нефть,
предназначавшаяся для электростанции? Возможен такой вариант: одновременно с
этой нефтью через станцию должны были проходить цистерны в какой-нибудь
другой город, и железнодорожники перепутали, заслали наш груз не по адресу.
А если нет? Если произошла не путаница, а самое обыкновенное хищение? Или
снабженцы электростанции вошли в сделку со спекулянтами и за крупную мзду
переотправили свое топливо в другое место?
Яков Федорович взял со стола бумажку, посмотрел в текст.
- Учтите, товарищи, электростанция может вот-вот остановиться, -
продолжал он. - А с ней и все городские предприятия. Уездный комитет партии
под мою личную ответственность обязал нас в ближайшие дни распутать этот
клубок. И мы обязаны его распутать.
Сразу же после совещания на станцию Грязи выехала группа оперативных
сотрудников ЧК вместе с известным нам своей честностью работником городской
электростанции. Прибыв на место, они привлекли к работе и
чекистов-транспортников железнодорожного узла. Начались осторожные, скрытые
от всех поиски хотя бы одного, пусть незначительного, звена в преступной
цепи.
Нет, через станцию нефть никуда больше, кроме Липецка, проходить не
должна была. На путях узла в эти дни не разгружалась ни одна цистерна с
топливом. Нет, для электростанции нефть все еще не поступала...
Так где же тогда нефть?
И тут Якова Федоровича осенила идея: а что, если наш представитель
электростанции, попав в безвыходное положение, согласится мнимо купить
топливо за любую, самую баснословную сумму? Сколько запросят, столько и
отвалит наличными, хоть через банк. А не захотят - любым другим путем.
Может состояться такая сделка или не может?
Слушок о "щедром" клиенте пошел, побежал по всему пристанционному
поселку.
- Мне бы цистерны две-три, и я спасен, - вздыхал за графинчиком водки в
станционном ресторане представитель электростанции в окружении каких-то,
неизвестно откуда появившихся личностей.
Чекисты волновались: неужели не клюнут? И только когда к безутешному
"клиенту" подошел моложавый на вид мужчина лет сорока пяти в добротном
коричневом костюме, когда подозрительные личности поспешили немедленно
исчезнуть, чтобы не мешать, оперативные работники поняли: главный клюнул!
Он был и раньше известен ЧК, этот главный, некий Котляревский.
Известен, но неуловим, настолько изощренно, осторожно и тонко проделывал он
все свои махинации через подставных лиц. Не пойман - не вор. Котляревский
еще ни разу не попадался с поличным.
Вечером представитель электростанции докладывал Якову Федоровичу все,
что удалось выведать у Котляревского. Этот доклад превзошел самые смелые
предположения чекистов. Оказалось, что на станции Грязи орудует не просто
шайка проходимцев, а целый жульнический трест расхитителей народного добра
со своим юридическим отделом, снабженческим аппаратом и даже с собственным
счетом в государственном банке, замаскированным под видом государственной
хозяйственной организации! У грабителей для этого было все: штампы, печати,
официальные служебные бланки. Поэтому и крупнейшие аферы сходили им с рук.
- О чем же вы договорились? - спросил председатель ЧК. - Сумели найти
общий язык?
- О, еще как! - улыбнулся работник электростанции. - Но, знаете ли, и
хитер же, бестия, и осторожен: такому палец в рот не клади. Прежде всего, и
притом самым официальным тоном, потребовал предъявить ему мои служебные
полномочия вплоть до удостоверения личности. Я было подумал: не маху ли дал,
не собирается ли он тащить меня за шиворот к вам в ЧК? До того строг - не
приведи господи! И осведомлен, ой как осведомлен во всех наших бедах и
нуждах. Точнее самого изощренного главбуха знает, сколько топлива нам нужно
в сутки, на какой срок хватит теперешних запасов, когда получим очередной
груз. Лишь после всего этого согласился, да и то в виде исключения, оказать
помощь. Мол, не останавливать же производство городским фабрикам и заводам,
не сидеть же людям по вечерам без света. Благодетель, и только!
- Сделка уже состоялась?
- Завтра подписываем обоюдное соглашение. Не как-нибудь, на официальных
бланках: трест нам - нефть, мы ему - денежки со счета на счет, обязательно
через банк. Честь по чести, на законных основаниях.
- И много заломил?
- Уйму! За эту сумму не две цистерны, а целый эшелон цистерн с топливом
у государства можно получить.
- Когда же поступит нефть?
- Откуда направят, не знаю, но телеграмму об отправке нам нефти
Котляревский пошлет куда-то после того, как наше соглашение будет подписано.
Яков Федорович был явно доволен состоявшейся договоренностью "высоких
сторон" и крепко, от души пожал работнику электростанции руку:
- Желаю успеха. А все остальное мы берем на себя.
Утром фиктивное соглашение с воровским трестом было подписано. Через
полчаса Котляревский сообщил "клиенту", что цистерны с нефтью для
электростанции находятся в пути. Оставалось последнее: рассчитаться за
"товар".
Но получить деньги Котляревский не успел - был арестован. Главарю
жульнического треста не оставалось ничего иного, как рассказать на допросе о
том, с чьей помощью и как творил он свои преступные дела. А заодно назвать и
сообщников, всю свою агентуру - прожженных жуликов с немалым уголовным
прошлым, бывших купцов-толстосумов, спекулировавших награбленным, и тех
работников железной дороги, которые, погнавшись за легкой наживой, вступили
в преступную связь со всем этим сбродом.
Спекулянтской шайке на станции Грязи пришел конец.

ПАРТИИ РЯДОВОЙ

В конце ноября 1919 года в молодой Стране Советов широко проводилась
первая Партийная неделя.
В эту неделю в тылу, на фабриках и заводах, на фронте лучшие,
проверенные в борьбе с разрухой и в боях с белогвардейцами советские люди
вступали в ряды Российской Коммунистической партии (большевиков). Вступали,
чтобы еще настойчивее и самоотверженнее бороться за правое дело рабочих и
крестьян, за скорейшую и окончательную победу над белогвардейцами.
- А ты? - спросил меня в эти дни Сергей Филиппович Балмочных. - Ты
думаешь о вступлении в партию?
Вопрос не застал врасплох: как мог я не думать, не мечтать о том, чтобы
стать коммунистом! Но примут ли? И откровенно признался другу:
- А вдруг откажут?
- Почему?
- Мало ли... Подам заявление, а товарищи скажут: молод еще, за какие
заслуги его принимать?
- Чудишь, сынок, - добродушно усмехнулся Балмочных, - кое-что ты уже
сделал в комсомоле. И сейчас делаешь. Вместе со зрелыми, преданными
революции людьми сейчас в партию вступает и молодежь. Так что не сомневайся,
поддержим.
Может быть, старый рабочий-чекист прав? Может, напрасно я выдумываю
разные трудности и преграды? Ведь знают же меня в городе, - многие знают и
по недавней работе в уездном комитете комсомола, с которым не порываю связь,
и по теперешней работе в Чрезвычайной Комиссии. Разве нет в Липецке молодых
парней, которые уже носят партийные билеты?
Один человек мог разрешить сомнения: председатель ЧК. И я отправился к
Якову Федоровичу Янкину.
Он выслушал меня как всегда, с дружелюбным вниманием. Помолчал,
подумал. Наконец спросил:
- А сам ты как считаешь?
- Да я всей душой!
- Всей души мало, Митя. Душа - это прежде всего настроение человека, не
так ли? А партия - самое дорогое и великое, что у нас есть. Идти в нее
должен только тот, кто готов отдать себя партии целиком.
Я встал со стула, вытянулся и сказал:
- Готов... На всю жизнь...
- Если так - иди.
Ту ночь я опять провел не дома, а в служебной комнате, в ЧК. Сидел за
столом, один за другим исписывал листы бумаги и, комкая, тут же швырял в
раскрытую дверцу печки. Лишь тот, кому довелось писать заявление о приеме в
партию, поймет, что испытывал в ту далекую ночь шестнадцатилетний юнец.
Я помню его, свое заявление: "Разделяя программу Российской
Коммунистической партии (большевиков), прошу зачислить меня, Смирнова Д.М.,
членом партии. 25 ноября 1919 года". И все. Пусть не очень убедительно, и
грамотно пусть не слишком, а даже немножко наивно, но я написал о том, что
чувствовал в ту ночь.
Принимали нас, большую группу рабочих, на общегородском партийном
собрании. А вечером Яков Федорович самым первым поздравил меня со
вступлением в ряды РКП(б).
- Ты стараешься, - сказал он, - теперь же обязан работать еще лучше.
Работай и учись, Митя. Неясно что - спрашивай. Не знаешь, как поступить, -
не бойся советоваться с товарищами. Одно ты не должен никогда забывать:
лучше десять раз, сто раз спросить, чем сделать даже самую маленькую ошибку.
За ошибки партия спрашивает со своих членов вдвойне и втройне.
Я знал: спрос был большой. Со всех, со всего трудового народа. И с
коммунистов прежде всего.
Опять на фронт, на борьбу с белогвардейцами уходили воинские эшелоны.
Продолжали грабить страну воры и спекулянты.
Умудрились сохранить свои прежние запасы купцы и кулаки. Они прятали
добро в тайники, зарывали в землю, - лучше сгноить, только бы не досталось
народу. Все чаще некоторые из них брали в руки оружие.
Трудовое население Липецка, как и других городов, страдало не только от
недоедания, но и от нехватки, особенно в зимнюю пору, одежды. Горожане еще
кое-как обходились: на лето плели из шпагата или шили из мешковины и старого
солдатского сукна нечто похожее на обувь. Деревенская беднота почти
поголовно ходила в лыковых лаптях. Но на фронте, да еще хлябкой осенью или
морозной зимой, много ли навоюешь в такой обуви?
Городской кожевенный завод с перебоями, с грехом пополам продолжал
выпускать из случайного сырья кожу для сапог, главным образом,
красноармейцам. Но приближался день, когда и этому должен был прийти конец:
ни воловьих, ни конских шкур в окрестных селах и деревнях не было. А без них
заводу не работать.
Встревоженные рабочие-кожевники пришли просить помощи у чекистов.
- В городе есть шкуры, - сказали они, - только как и у кого их найти?
Разве у бывших перекупщиков-прасолов?
Яков Федорович постарался уточнить:
- Вы так думаете или знаете, что они прячут кожевенное сырье?
- Конечно, прячут! Все, бывало, на прежнего нашего хозяина работали, а
запасы копили каждый себе на черный день. Так куда же они могли деть эти
запасы? Особенно после того, как Советская власть народу завод отдала?
- Вы сможете указать хотя бы нескольких прасолов, которые позапасливее?
- Кого хочешь. Они и теперь по старой привычке на городском базаре
толкутся.
- Хорошо, проверим, - пообещал Янкин. - Не откажетесь, если
понадобится, помочь?
- Только кликни, всем заводом придем!
Принять участие в этом деле пришлось и мне. Был у меня дядя, по
рассказам матери, прасол-купец. Жил он в другом конце города, в особняке со
складами на просторном дворе. Занимался скупкой и перепродажей крупного
рогатого скота и на этом сколотил немалое состояние. Мясо сбывал оптовым
рыночным торговцам, а шкуры - на местный кожевенный завод.
И только Октябрьская революция положила конец широкой и оборотистой
деятельности одинокого старика.
Возвратившись из ЧК домой, я начал расспрашивать мать о некогда важном
и неприступном родиче: давно ли видела его, не знает ли, чем занимается
теперь? Но, видно, эти расспросы пришлись ей не по душе.
Сказала, нахмурившись:
- А кто ж его знает. Чужими мы были раньше, а теперь и подавно.
Яков Федорович отнесся к моей неожиданно обнаруженной родне по-другому.
Спросил, что-то быстро прикинув в уме:
- Как думаешь, узнает он тебя, если в гости придешь?
- Откуда! И видел-то один раз, когда я был совсем еще маленьким.
- Придется установить, не занимается ли купец барышничеством и теперь.
- А надо ли? - вставил присутствовавший при разговоре начальник
оперативной части Дмитрий Андреевич Сычиков. - Если занимается, то
чем-нибудь мелким. Какая от этого нашим кожевникам польза? Вот если сумел из
своих старых запасов сырье сохранить, тогда - да.
- Что же ты предлагаешь?
- Единственное: неожиданный обыск. Не станет он прятать добро по чужим
дворам, у самого, небось, тайников хватает.
- Пожалуй, ты прав, - согласился Янкин. И, повернувшись ко мне,
спросил: - Не жалко обидеть родного дядю?
- Ну что вы, - смутился я, - если надо...
- Тогда и займись этим прасолом. А вы, товарищ Сычиков, предварительно
хорошенько проинструктируйте парня, чтобы случайно дров не наломал.
Он часто так разговаривал: в товарищеских беседах на "ты", в служебной,
официальной обстановке на "вы". И это сближало нас с председателем ЧК,
делало его каждому доступным.
С начальником оперативной части мы просидели довольно долго. Я шел на
свою первую самостоятельную операцию, и он счел необходимым
проинструктировать меня, предусмотреть мои действия при обыске.
- Главное, - говорил Сычиков, - не забывай об основном правиле чекиста:
спокойствие, выдержка, вежливость. Будет упрямиться, не захочет тебе
отвечать, ты сорок раз повтори свой вопрос, не повышая голоса, - ответит!
Или ругаться начнет, уразумев, что влип, что терять ему больше нечего,
последними словами будет честить тебя, продолжай выполнять то, зачем пришел.
Понятно, о чем говорю?
- Все ясно.
- Давай дальше. Пришел ты к своему дядюшке, привел понятых, нашел и по
всем правилам изъял эти самые припрятанные шкуры. И на этом конец?
- А что?
- А то, что там кроме шкур может быть припрятано и золото, и другие
немалые ценности, нахапанные до революции и подлежащие обязательному изъятию
в доход государства. Ты только о главной своей цели думаешь, о шкурах: нашел
их, и рад-радешенек! Кончишь обыск, уйдешь, а хозяин тут же перепрячет
провороненное тобой добро в другое место. Или дружкам-сообщникам своим
переправит. Придешь в другой раз - как в воду кануло, нету! Хозяина ты
спугнул, а он оказался хитрее.
Напоследок начальник оперативной части похлопал меня по плечу:
- Будешь действовать с умом - справишься! Не святые горшки обжигают:
каждый из нас, чекистов, один раз в жизни ходил впервые. Действуй правильно
и без горячки - не промахнешься.
Я, конечно, и сам понимал это. Только где мне тогда было равняться с
Дмитрием Андреевичем. Он и старше меня на целых восемь лет, и опыта
житейского, умения разбираться в людях успел накопить куда больше.
Сын многодетного бедняка из села Сокольское, Дмитрий Сычиков, совсем
еще подростком вынужден был поступить на Сокольский чугунолитейный завод.
Там со временем и слесарем стал. Через несколько месяцев после Октябрьской
революции Дмитрия Андреевича приняли в партию, а в конце 1919 года направили
на работу в ЧК.
Здесь со всей широтой и раскрылись способности этого замечательного
человека, стойкого коммуниста.
Как-то Сычикову удалось в полном смысле этого слова спешить конную
банду грабителя Сахарова, наводившую страх на бедняков окрестных деревень.
Улучив ночь потемнее, когда после очередного налета бандиты на одном из
кулацких хуторов пировали, Сычиков незаметно подобрался к коновязи и угнал
всех до единой бандитских лошадей. "Спешенная" чекистом банда
просуществовала после этого недолго: много ли пройдешь "на своих двоих".
Зато долго еще исправно служила липецким чекистам отличная пара лошадей, на
которых когда-то любили гарцевать главарь шайки и один из ближайших его
подручных.
Вот почему советы Дмитрия Андреевича Сычикова были для меня в ту пору
очень ценными.
На следующее утро вместе с кожевником и двумя понятыми мы стучались в
массивную дверь купеческого особняка. Стучались долго, но никто не
отзывался, словно в доме все вымерло. Наконец послышались шаги, дверь со
скрипом приоткрылась, и из-за нее выглянуло бородатое лицо с настороженными
глазами.
Я потянул дверь на себя:
- Разрешите войти?
- А чего надо?
- Обыск, - и я предъявил ордер.
- Коли надо, входите, - прозвучало в ответ без злобы и удивления.
Старик зашаркал подошвами по длинному коридору, распахнул дверь в
большую комнату.
- Все здесь, можете искать.
Мы тщательно обыскали дом, но ничего не нашли. Зато во дворе, в сараях,
обнаружили несколько сот хорошо сохранившихся старых и просоленных новых
коровьих и лошадиных шкур. После составления акта они были отправлены на
кожевенный завод.
Классовая борьба разделила людей на два лагеря. Вся рабочая молодежь
стремилась к новому, рожденному революцией. И трудно приходилось тем из нас,
у кого дороги жизни с самыми близкими расходились в разные стороны.
Однажды в липецкую ЧК была доставлена группа лиц, арестованных в городе
Лебедяни за антисоветскую деятельность. В основном это были городские
дельцы, крупные торговцы и царские чиновники, которые заблаговременно
создали так называемое самоуправление и хлебом-солью встретили
белогвардейцев.
А когда Красная Армия вышибла беляков из города, самозванных
самоуправленцев призвали к ответу.
В числе конвоиров обращал на себя внимание парень лет девятнадцати,
высокий, сдержанный, изъяснявшийся на необычном в нашей рабочей среде
интеллигентном языке. Выяснилось, что парень этот служит в лебедянской
милиции, активно участвовал в арестах белогвардейских лакеев и вместе со
своими товарищами доставил их к нам.
Накануне революции он занимался в реальном училище, но после Октября не
пошел, как многие его соученики, с белогвардейцами, а решительно встал на
сторону рабочего класса. Вот тогда-то и разошлись их пути с отцом: бывший
царский чиновник мечтал о восстановлении прежних порядков, а сын посвятил
себя борьбе за Советскую власть.
Белых встретили каждый по-своему: отец - членом городского
"самоуправления", а сын - большевистским подпольщиком. После прихода красных
сын-милиционер арестовал отца и доставил его в ЧК. Поступить иначе он не
мог.
- А тебе не жалко отца? - спросил я парня.
И услышал искренний ответ:
- Жалко... Больно до слез за его заблуждения и слепоту. Понимаешь, он
хороший человек, по-житейски предельно честный и прекрасный семьянин, но...
Жалость не то слово. Его надо было арестовать, может быть, для его же
собственной пользы.
- А какую ты пользу видишь в аресте?
- Большую. Пусть немного посидит, подумает и поймет, кто из нас прав.
Потому что понять - это значит раскаяться в ошибках, заслужить право жить и
работать с народом. Не понять, не раскаяться - остаться врагом. А врагов мы
не смеем щадить, как сами они не щадят никого.
Да, на смену старому, отживающему шли новые молодые силы. И хотя
отживающее продолжало оказывать бешеное сопротивление, хотя оно защищалось
изо всех сил, побеждало новое, молодое. Побеждала и утверждала новую жизнь
Советская власть.

КРОВАВЫЙ РАЗГУЛ

Белополяки захватили Киев и Минск. Готовился к наступлению барон
Врангель. Эти две силы были главной опорой международного империализма,
затеявшего новый поход против Советской России. Антанта пыталась привлечь к
участию в нем некоторые малые страны, но из этого ничего не вышло. Реальным
союзником Пилсудского и Врангеля была империалистическая Япония,
оккупационные войска которой бесчинствовали на Дальнем Востоке.
В эти дни Центральный Комитет РКП(б) призвал рабочих и трудовое
крестьянство на беспощадную борьбу с новой вылазкой белогвардейщины и
интервентов. В письме ко всем партийным организациям ЦК обязывал коммунистов
идти на фронт. Оставляя фабрики и заводы, шахты и рудники, бросая на
произвол судьбы и без того разрушенное деревенское хозяйство, десятки тысяч
трудового люда прощались с женами и детьми и уходили на смертную битву с
врагом.
Мог ли я, молодой парень, недавно принятый в ряды партии, не
откликнуться на призыв Центрального Комитета?
И, ни с кем не посоветовавшись, не предупредив ни товарищей, ни
родителей, я на одном из очередных городских комсомольских собраний тоже
записался добровольцем в Красную Армию. Оставалось немногое: утром сходить в
военкомат, получить направление и в тот же вечер с воинской частью - на
фронт! Потом узнают и дома, но дело будет сделано.
"А что скажет Яков Федорович? - кольнула трезвая мысль, когда я
возвращался с собрания домой. - Что подумают Балмочных и остальные товарищи?
Не пойдешь же в военкомат, не предупредив никого из них..."
И прежде чем отправляться за назначением, рано утром я поспешил в ЧК.
Шел и мысленно рисовал себе картину, как буду прощаться с
друзьями-чекистами, принимать их напутствия и пожелания. Пришел, и первый,
кого увидел, был Яков Федорович Янкин.
На веселое "здравствуйте!" он молча ответил коротким сердитым кивком
головы и широко раскрыл двери в свою комнату:
- Заходи. Садись.
Сам тоже уселся за стол, поудобнее, как для долгой беседы, уперся
локтями в подлокотники деревянного кресла:
- Ты, собственно, где работаешь? - спросил меня.
- В ЧК, - еще ничего не подозревая, простодушно ответил я. - До
вчерашнего вечера работал в ЧК, а сегодня...
- И сегодня тоже продолжаешь в ЧК работать! - строго сказал Яков
Федорович. - Или нет?
- Но ведь я записался... Вчера, на собрании. Добровольцем на фронт
иду...
- Что ж, похвально. Остается выяснить только один вопрос: ты это
решение свое согласовал с руководством? Спросил, отпускает оно тебя или не
отпускает?
- Я хотел как лучше. Все ребята едут, почему же мне нельзя?
От недавнего подъема, с каким шел на работу, не осталось и следа.
Только сейчас дошло до сознания, как нелепо, по-мальчишески опрометчиво я
поступил, не посоветовавшись, даже не поговорив ни с кем.
- Ну так вот, - опять, но несколько мягче, заговорил Янкин, - навсегда
заруби себе на носу: если работаешь в ЧК - подчиняйся чекистской дисциплине.
Своевольничать никому не позволю, а начнешь бузить, взгрею так, что
запомнишь надолго.
Он поднялся из-за стола, прошелся раз-другой от стены до стены:
- Ты - на Врангеля, я - на белополяков, остальные все по другим фронтам
разъедутся. А в ЧК кто? Кто здешнюю контрреволюцию, сволочь бандитскую,
спекулянтов и белогвардейских шпионов вместо нас за горло должен хватать? Не
подумал, Митя, об этом, со мной не посоветовался. И дома, уверен, ни слова
не сказал. Так нельзя поступать, понимаешь? Нельзя! Не имеешь ты права
делать, как тебе хочется. Подрастешь - сам поймешь почему.
Весь запал мой как ветром сдуло. Начал мямлить о том, что список
добровольцев отправлен в военкомат, - не явлюсь, мол, ребята сочтут трусом.
Яков Федорович и слушать не стал:
- Иди и работай! С военкомом я этот вопрос улажу. А перед ребятами
оправдывайся как знаешь.
Пришлось остаться. Чуть не до слез было горько и стыдно. Но по
собственному опыту знал: председатель ЧК шутить в таких случаях не любит.
Постепенно все сгладилось, улеглось, хотя в укомоле товарищи еще долго
подтрунивали над "новоиспеченным добровольцем". А потом развернулись такие
события, что о своей оплошности и вспоминать не было когда.
Осенью 1920 года в Тамбовской губернии вспыхнуло крупное
кулацко-эсеровское восстание, известное под названием антоновщины. Этот
мятеж, охвативший Борисоглебский, Козловский, Кирсановский, Моршанский и
Тамбовский уезды, не был, конечно, случайным и неожиданным. Ему
предшествовали определенные предпосылки.
Дело в том, что еще в феврале и марте 1918 года в ряде волостей и сел
Липецкого, а также в смежных с ним Задонском, Усманском и некоторых других
уездах имели место выступления кулаков против Советской власти.
Кое-где организаторам выступлений удалось привлечь к себе отсталую
часть крестьянства. Однако основная масса крестьян на обман не поддалась и
кулацкие восстания были быстро подавлены отрядами красногвардейцев.
В том же году, в июне, вспыхнул мятеж в самом городе Тамбове среди
мобилизованных из запаса бойцов. Спровоцировали его правые эсеры, а
возглавлял так называемый "военный комитет", в большинстве своем состоявший
из бывших царских офицеров. Правда, верным Советской власти войскам в
течение суток удалось ликвидировать восстание, однако контрреволюционное
офицерье все же успело расстрелять группу тамбовских коммунистов и в их
числе комиссара финансов.
Некоторое время спустя кулацко-эсеровские волнения начались опять.
Организаторами этих волнений явились Тамбовский губернский комитет партии
эсеров и кулацкий "Союз трудового крестьянства", действовавшие, как вскоре
выяснилось, по директивам ЦК партии эсеров и, как обычно в таких случаях, по
директивам скрывавшихся за его спиной иностранных интервентов.
Тяжелая обстановка, сложившаяся на фронтах гражданской войны и в тылу,
благоприятствовала контрреволюционной вылазке эсеров и кулаков. Голод в
стране вынудил Советскую власть временно ввести продовольственную
разверстку, которая вызвала недовольство среди части крестьян. На фронтах
усиливался натиск белогвардейцев и интервентов, а в тылу ширилась
антисоветская агитация контрреволюционеров. В таких условиях эсерам не
составляло особого труда выбрать наиболее подходящий момент для начала
мятежа. А подготовиться к нему, как выяснилось, они успели еще раньше.
Оказалось, что задолго до начала восстания в Тамбове наблюдались
неоднократные случаи хищения боевого оружия. Дошло до того, что однажды был
ограблен артиллерийский склад, из которого исчезло большое количество
винтовок. Поймать преступников не успели, но их следы вели в Кирсановский
уезд, где начальником милиции работал бывший эсер А.С.Антонов. Выяснением
обстоятельств дерзкого ограбления артиллерийского склада тотчас занялись
тамбовские чекисты.
Эти обстоятельства оказались более чем странными. Выяснилось, что
Антонов собственной, так сказать, властью уже давно отнимает оружие у
направляющихся на восток военнопленных чехов, и те безропотно подчиняются
распоряжениям начальника кирсановской милиции, хотя в других местах, с
другими представителями Советской власти даже не хотят разговаривать на эту
тему.
Где же хранится изъятое оружие? В Кирсанове его не оказалось. А вскоре,
предупрежденный о начавшемся расследовании, скрылся и сам Антонов.
Только теперь наконец выяснилось, что он успел заблаговременно
переправить большое количество оружия и боеприпасов своим единомышленникам -
эсерам, которые скрывались в различных волостях Кирсановского уезда. Ушел же
Антонов на свою главную базу, в дремучие леса Инжавинской волости, где его
уже ждала крупная банда головорезов, ненавидящих все советское.
С этих пор инжавинские леса стали как бы магнитом, притягивающим к себе
всю человеческую накипь, всех подонков: к Антонову стекалось белогвардейское
офицерье, дезертиры, уголовники и кулаки. Попробовали они открыто выступить
против Советской власти в северной части Кирсановского и в отдельных селах
Моршанского и Тамбовского уездов, но эти выступления были ликвидированы
воинскими частями.
Антонов перешел к тактике выжидания, постепенного накапливания сил. Всю
зиму и первую половину лета 1919 года отсиживался в своей инжавинской лесной
берлоге, формируя новые и новые банды. Даже пытался связаться с деникинцами,
занявшими города Балашов и Урюпинск, чтобы получить у них помощь и
поддержку. Чекисты не дали осуществить эту связь - помощь деникинцев так и
не пришла. Тогда антоновцы с еще большей яростью совершали налеты на совхозы
и кооперативы, с еще большим садизмом убивали коммунистов, советских
работников и особенно сотрудников ЧК.
В эти дни погиб от рук бандитов бывший председатель Тамбовского
губисполкома М.Д.Чичканов, а несколько позднее - уполномоченный ВЧК Шехтер.
К весне 1920 года антоновский сброд представлял собою внушительные
силы: в нем насчитывалось несколько десятков тысяч человек, разделенных на
две армии. Кроме них были еще "особый" полк, карательный "волчий" полк,
отдельная бригада и многочисленные мелкие "милицейские" подразделения во
всех деревнях и селах уездов, охваченных мятежом.
Выступали антоновцы под флагом "борьбы с продразверсткой" и за
"свободную торговлю". Этими лживыми лозунгами они обманывали крестьянские
массы. А сами в занятых ими районах убивали партийных и советских
работников, уничтожали и грабили партийные и советские учреждения, чинили
чудовищные насилия над трудящимися.
Откуда же взялись такие силы? Кто входил в ближайшее окружение
Антонова? Что, наконец, представлял собою он сам?
Все это с достаточной точностью удалось выяснить чекистам.
Небольшого роста, худощавый, с бледным скуластым лицом, на котором
неприятное впечатление производили глубоко сидящие глаза и тонкогубый рот,
А.С.Антонов отличался необычайным властолюбием и болезненным тщеславием.
Авантюрист до мозга костей, он ни перед чем не останавливался ради
достижения своих, чаще всего преступных, целей. Еще до революции, обучаясь в
Кирсановской учительской семинарии, Антонов сблизился с эсерами и даже сумел
стать одним из их вожаков. Излюбленный метод "борьбы" эсеров -
экспроприации. Активное участие в них принимал и будущий главарь мятежа. За
это он был осужден царским судом к двенадцати годам тюремного заключения.
Но тюрьма не смогла изменить характер этого человека, сделать его
настоящим борцом-революционером. Обидчивый, злопамятный и упрямый, Антонов и
Советскую власть на первых порах принял лишь на словах, а на деле ненавидел
ее самой лютой ненавистью.
Объяснялась эта ненависть просто: считая себя жертвой царского
произвола, чуть ли не одним из главнейших борцов против царизма, он был
уверен, что свершившаяся революция вознесет его на небывалую высоту.
Но прогремела революция, и ожидания не оправдались - Антонов был
назначен всего лишь начальником уездной милиции в Кирсанове. В нем взыграл
старый эсеровский авантюризм. Антонов пошел на измену делу революции,
которая будто бы его обидела, на открытую борьбу с Советской властью.
Авантюризм Антонова был в свое время замечен и теперь не забыт его
единомышленниками-эсерами. Умело играя на тщеславии и властолюбии своего
бывшего "активиста", эсеровский ЦК сумел окружить его людьми с темным
прошлым, белыми офицерами, кулаками, а потом и совсем прибрать к рукам.
Антонов был назначен главарем всего контрреволюционного мятежа.
Вот тут-то и почувствовал себя авантюрист в своей стихии, начал на
эсеровский манер вершить судьбы многих тысяч людей, втянутых в кулацкое
восстание в большинстве случаев по своей несознательности.
1-й армией повстанцев командовал старый эсер, отличный конспиратор
П.М.Токмаков, три года прослуживший в царской армии во время
империалистической войны. Фразами и громкими призывами он прикрывал свою
истинную цель - борьбу за свержение Советской власти. Под стать ему оказался
и командующий 2-й армией, бывший царский полковник Кузнецов, который мечтал
о восстановлении в России монархического строя. Во главе "особого" полка
стоял Я.В.Санфиров, карательный "волчий" полк возглавил кулак П.И.Сторожев.
Все эти немалые силы подчинялись антоновскому главоперштабу.
Была у мятежников и своя политическая организация, так называемый "Союз
трудового крестьянства", сельские, волостные, уездные и даже губернский
комитеты которого избирались на тайных кулацких сходках.
Верховодил в этом "Союзе" выходец из Кирсановского уезда кулак
Г.Н.Плужников. Благообразный изувер с лицом великомученика, он получил
кличку "святоша-иудушка" за свое умение втираться в доверие крестьян,
влезать в крестьянские души. Он опутывал потерявших голову в сумятице
событий простаков, озлоблял их против Советской власти. Вторым заправилой в
кулацком "Союзе" стал казначей кирсановской боевой группы эсеров И.Е.Ишин,
проходимец-мошенник, сумевший незадолго до начала восстания ловко объегорить
и обобрать своих же сообщников по спекулянтским торговым операциям.
Таков был "командный" и "политический" состав антоновских банд. А за
спиной у него стоял и руководил контрреволюционной антоновщиной центральный
комитет одной из враждебных партий - партии эсеров.
Обстановка, особенно в начальной стадии мятежа, как нельзя более
благоприятствовала повстанцам. На юге страны продолжалась жестокая и
кровопролитная борьба с врангелевцами. На западе развивали наступление
белополяки. Красная Армия не располагала достаточным количеством сил, чтобы
решительно и быстро подавить кулацкое выступление в самом центре России. А
местные гарнизоны состояли из считанного количества бойцов. И вскоре
восстание, как лесной пожар, охватило не только Кирсановский и
Борисоглебский уезды, но и заполыхало в соседних.
Антоновцы перерезали Юго-Восточную железную дорогу, соединяющую Москву
с Царицыном. Они взрывали железнодорожные мосты, громили кооперативы и
советские учреждения, уничтожали телефонную и телеграфную связь. Зверским
пыткам и лютой, мученической казни подвергали коммунистов и комсомольцев,
сельских активистов, милиционеров и чекистов, которые попадали в их руки.
Достаточно было одного доноса, малейшего намека на протест того или иного
крестьянина, чтобы озверевшее от крови кулачье убивало и обвиненного,
нередко оклеветанного человека, и всю его семью.
Не сосчитать потерь, понесенных в те дни продовольственными отрядами,
направлявшимися в деревни Тамбовщины за хлебом. Немногочисленные по своему
составу, вооруженные только винтовками, эти отряды нередко попадали в
бандитские засады, из которых не удавалось вырваться ни одному человеку.
Страшные факты о кровавом разгуле антоновщины рассказывали чекисты,
очевидцы кулацких зверств, которые приезжали в Липецк из охваченных мятежом
уездов. А о его начале, о зарождении мятежа я позднее услышал от Якова
Федоровича Янкина, который до перевода к нам работал в губернской ЧК в
Тамбове.
Оказалось, что весной 1920 года в Тамбов приезжал представитель ВЧК,
который по поручению Ф.Э.Дзержинского занимался расследованием причин,
позволивших отдельным бандитским выступлениям перерасти в крупное кулацкое
восстание. Он пришел к выводу, что в этом в значительной мере были виноваты
работники губчека, не сумевшие своевременно пресечь кулацко-эсеровскую
агитацию.
Некоторые чекисты были за это арестованы. Яков Федорович считал себя в
равной с ними степени виноватым в тех обвинениях, которые предъявлялись его
сослуживцам. В рапорте на имя Феликса Эдмундовича он доложил, что готов
понести наказание наравне со всеми. Но в ВЧК решили, что привлекать его к
ответственности нет оснований, и рапорт оставили без последствий.
Узнав об этом случае, я решился спросить у Янкина, чем был вызван его
столь необычный рапорт. Мне казалось, что, будь он действительно виновен,
наказали бы и без рапорта. Зачем же самому на себя накликать беду?
Яков Федорович ответил не сразу. Чувствовалось, что он хочет как можно
понятнее, доходчивее разъяснить мне этот вопрос. И наконец нашел нужные
слова:
- Видишь ли, Митя, коммунист должен уметь всегда прямо смотреть правде
в глаза. Тяжело смотреть, неприятно, но что поделаешь - так должно быть. В
Тамбове я работал вместе с привлеченными позднее к ответственности
товарищами. Был членом коллегии губчека. А ведь антоновщина именно в то
время и пускала свои первые ядовитые ростки.
- Но вас вскоре перевели в Липецк...
- Правильно. Мятеж начался после моего отъезда. Но разве нет моей вины
в том, что мы не использовали всех возможностей для ликвидации его в самом
зародыше? Есть. Мы не раскрыли контрреволюционное гнездо, которое Антонов
свил в кирсановской милиции. Слишком поздно раскусили его, проявили
недопустимую слепоту. Позволили скрыться... И вот - пожар... За это надо
отвечать. Всем, кто виноват. В том числе и мне. Потому и написал рапорт.
Янкин невесело усмехнулся:
- Когда привлекают к ответственности, приятного мало. Но я знал, что
Феликс Эдмундович сумеет правильно и беспристрастно разобраться во всем. И
если не привлекли, значит, совесть моя перед партией чиста.
Не думали мы во время этого разговора, что скоро и нам, липецким
чекистам, предстоит окунуться в самую гущу все более нараставших тревожных
событий.
К началу августа кулацко-эсеровское восстание перекинулось с Тамбовщины
в смежные уезды Саратовской, Воронежской и Пензенской губерний. Оно могло
привести к очень серьезным осложнениям для всей Советской страны,
блокированной белогвардейцами и интервентами. И на борьбу с антоновцами
Центральный Комитет партии направил кроме частей Красной Армии уже не раз
проверенные в битвах с контрреволюцией силы - чекистов.
В охваченных мятежом уездах помимо чекистских органов, которые там
имелись, срочно создавались выездные сессии губчека с весьма широкими
полномочиями. Они представляли собой крупные оперативные группы, усиленные
красноармейскими отрядами. Это позволяло чекистам, во всей своей работе
опиравшимся на деревенскую бедноту, успешно разыскивать, преследовать и
уничтожать бандитские шайки.
Я.Ф.Янкина назначили председателем выездной сессии губернской ЧК в
Борисоглебском уезде. Мог ли я не обратиться к нему с просьбой взять и меня
с собой! Почти не надеялся на согласие, а когда услышал ответ, то чуть не
вскрикнул от радости.
- Что ж, собирайся. На фронт тебя не пустил, а с собой возьму. Только
учти, что очень тяжелой работы там будет много. Впрочем, это и лучше: на
собственном опыте узнаешь, что значит жизнь чекиста в боевой обстановке, где
каждую секунду нужны находчивость, решительность и смелость. Родным ничего
не говорил?
- Нет.
- И не надо. Я сам позвоню отцу и предупрежу, что едешь со мной в
командировку. Так твоим домашним будет, пожалуй, спокойнее.
Из липецкой ЧК Яков Федорович взял в свою группу только несколько
оперативных работников, достаточно обстрелянных в борьбе с врагами Советской
власти.
Поехали Степан Самарин, Захар Митин - комендант выездной сессии,
опытный следователь Сазонов. Все другие сотрудники должны были
присоединиться к нам на месте.
Состав группы подобрался боевой, закаленный, а красноармейский отряд,
приданный ей на помощь, казался нам небоеспособным. Большинство бойцов, как
выяснилось, были недавними дезертирами; под любыми предлогами и без
предлогов они уклонялись от призыва в Красную Армию. Как поведут они себя в
первом же бою с антоновцами? Но другого выхода не было, рассчитывать на
более стойких людей не приходилось, да и группа должна была срочно выезжать
на место. И, погрузившись в Борисоглебске на подводы, мы вместе с отрядом
отправились в центр Уваровской волости, в большое село Уварово, где должна
была разместиться выездная сессия губчека.
Крепенько жили местные богатей в этом торговом селе: в добротных - даже
кой-кто в двухэтажных - домах под жестяными, на городской манер, крышами.
Многие дома оказались покинутыми: хозяева-кулаки ушли в антоновские банды.
Некоторые были заняты советскими и культурными учреждениями. Сразу бросилось
в глаза то, что во всем Уварове нет ни одного разрушенного строения, ни
единого пепелища. Или бандиты боялись соваться в село, или умышленно не
появлялись в нем, чтобы не навлечь репрессий на свою, оставшуюся здесь,
многочисленную родню. Но пока население волостного центра жило спокойно.
Хорошие дороги, в том числе и железная, которая связывала Уварово с
другими районами и городами, в значительной степени облегчали работу
чекистов. В случае необходимости мы могли быстро перебрасывать оперативные
группы туда, где появлялись бандиты. А случилась бы опасность, на помощь нам
самим могла быстро подоспеть помощь по железной дороге.
Наскоро разместившись и устроившись, сразу же приступили к работе.
Прежде всего постарались установить связь с беднотой и активистами во
всех окрестных деревнях и селах. Удалось это не сразу, потому что люди
оказались запуганными, буквально терроризированными антоновскими бандитами.
Но, почувствовав поддержку и надежную защиту чекистов, они сами потянулись к
нам, предлагая любую помощь, на какую были способны. Вскоре в ЧК начали
поступать сведения о том, где скрываются бандиты, какова их численность и
вооружение, на какие деревни и села они готовят очередной налет. И чем
дальше мы вели расследование, тем больше инициатива в борьбе с антоновцами
переходила к нам.
Это почувствовали и сами бандиты. То одна, то другая шайка вооруженного
до зубов кулачья натыкалась на засады чекистов. С нашей помощью вооружалась,
объединялась в отряды самообороны деревенская беднота. Нередко эти отряды,
не дожидаясь чекистов, сами давали отпор небольшим бандитским шайкам.
Еще с большей яростью вымещали кулаки свои неудачи на беззащитных и
безоружных крестьянах отдаленных от Уварова деревень. Пытали, зверски мучили
свои жертвы, вырезали целые семьи, грабили и сжигали дома заподозренных в
сочувствии красным бедняков.
Каждый случай такого неслыханного разбоя тяжким камнем ложился на души
чекистов.
В одно из воскресений в Уварово прискакал гонец из села
Моисеево-Алабушки с известием, что к ним направляется конная банда Сашки
Кулдошина численностью не менее ста человек. Яков Федорович немедленно
поднял красноармейцев и чекистов в ружье. Хотя мы нахлестывали лошадей всю
дорогу, антоновцы успели заскочить в Моисеево-Алабушки на полчаса раньше.
В бой вступили с ходу. Короткими перебежками, под яростным огнем
антоновцев мы добрались до крайних домов села и зацепились за них. Вначале
бандиты отстреливались, огрызались огнем, но стоило чекистам и
красноармейцам подняться врукопашную, как они, несмотря на численное
превосходство, вскочили на лошадей и умчались в сторону леса.
Будь наши кони посвежее, мы бросились бы в погоню и бандиты не ушли бы
от нашей расплаты. Но они выбились из сил, и от преследования пришлось
отказаться.
Долго стояла тишина на сельских улицах, пока один за другим начали
выходить из своих убежищ люди. Здание сельсовета глядело на нас пустыми
проемами вырванных вместе с рамами окон и дверей. Земля вокруг него была
усыпана изорванными документами. В сельмаге - хаос из рассыпанных,
растоптанных продуктов, битой посуды, поломанных полок и прилавков. В
высоком кирпичном фундаменте большого одноэтажного дома - зияющая брешь.
Кто-то шепнул бандитам, что почти все активисты спрятались в подвале этого
дома, те и ломились туда.
К счастью, внезапный приезд чекистов предотвратил кровавую расправу.
Только один человек погиб в Моисеево-Алабушках в этот день: милиционер,
который недавно прибыл в это село на работу. Издали он принял приближающийся
отряд антоновцев за красных конников и выбежал за околицу их встречать. А
когда убедился в своей ошибке, было поздно: бандиты схватили парня, до
полусмерти исхлестали нагайками, потом привязали к хвосту лошади и пустили
ее в галоп...
Обезображенный до неузнаваемости труп милиционера в изорванной в клочья
одежде наши красноармейцы подобрали в полутора километрах от села. Вместе с
нами его хоронили все односельчане. На сельском кладбище вырос еще один
холмик над могилой очередной жертвы осатаневшего от злобы кулачья.
Мы возвратились в Уварово, предупредив сельских активистов, чтобы те
зорче следили за дальними подступами к своему селу, круглые сутки держали
наготове гонца: появятся бандиты - тотчас зовите на помощь...
А через день опять срочный выезд в небольшое село Березово, куда, по
полученным сведениям, приехал к своей родне один из главарей бандитских
шаек. День выдался солнечный, погожий, и, когда мы приехали, Березово
показалось нам таким мирным селом, словно в нем жили самые добродушные люди
на свете. Тихим и мирным показался и дом бандита на краю села: во дворе ни
души, только разомлевшие от полуденной жары куры копошились в пыли да сонный
пес лениво выискивал блох во всклокоченной шерсти.
Янкин приказал окружить дом и осмотреть его от подвала до чердака.
Подошли с двух сторон, с улицы и со двора. Обе двери оказались запертыми
изнутри. Постучались несколько раз, но на стук никто не ответил.
- Какие негостеприимные хозяева, - недобро усмехнулся Яков Федорович, -
не хотят пускать, а? Придется нарушить правила вежливости. Ломайте дверь!
Дверь слетела с петель после двух-трех ударов прикладами. Вошли в сени
и открыли еще одни двери, которые вели в хату. Но ни в сенях, ни в избе, ни
в глубоком подвале мы не нашли ни души. Хотя по остаткам еды на столе и
наполовину опорожненной бутылке самогона нетрудно было догадаться, что
хозяева или исчезли через какой-нибудь потайной ход, или спрятались где-то в
доме перед самым нашим приходом.
Что же делать?
- Давай, Митя, на чердак, - распорядился Янкин, - не там ли изволит
почивать после еды хозяин.
Передав товарищу винтовку, я только с наганом на боку вскочил на
сундук, который стоял возле стены в сенях и, ухватившись руками за
перекладину, подтянулся к чердачному лазу. Поглядел по сторонам - никого не
видно. Но едва забросил ногу на край лаза, как из угла, из темноты, грянул
винтовочный выстрел. Руки сами разжались от неожиданности и от испуга, и я
рухнул прямо на наших ребят.
К счастью, нервы у бандита не выдержали, а может, не сумел поточнее
прицелиться в чердачном полумраке: пуля прошила лишь брюки-галифе, не задев,
даже не оцарапав меня.
Зато антоновец был обнаружен.
Однако он не собирался складывать оружие. Предложили сдаться - в ответ
загремели выстрелы. Пригрозили для острастки, что подожжем дом, сгорит
вместе с домом, - притих. И вдруг выпрыгнул из слухового окна. Отстреливаясь
и петляя из стороны в сторону, зигзагами помчался к соседнему дому. Но
добежать не успел: выстрел, другой, и бандит, раскинув руки, рухнул на
землю.
Не ушел...
Весть о том, что чекисты убили бандита, который долго держал в страхе
односельчан, мигом облетела все село. Люди сбегались со всех сторон. И хотя
видно было, что они рады наступившему избавлению, почему-то никто не решался
открыто проявлять эту радость. Только после того как в другом доме взяли
живым родного брата убитого бандита, стало понятно, что пугало и сковывало
березовских крестьян: матерые громилы беспощадно расправлялись с каждым, кто
осмеливался сказать хоть слово против них.
Так и жили все это время чекисты и красноармейцы в Уварове: день за
днем в непрерывном и изматывающем силы напряжении. Что ни день - срочные
оперативные выезды в окрестные населенные пункты. Что ни неделя -
ожесточенные схватки с антоновцами. Спали урывками, не раздеваясь и не
выпуская из рук оружия. А нередко по нескольку суток подряд не смыкали глаз.
Постепенно, далеко не сразу, в борьбе с кулацко-эсеровскими мятежниками
стал намечаться перелом. Чекистские группы, действовавшие в уездах,
накапливали опыт, увеличивали свои боевые силы, разъясняли беднякам и
середнякам преступную сущность так называемого "антоновского движения".
Крестьянские массы начали понимать лживое содержание "лозунгов" и обещаний
эсеров, а в злодеяниях бандитских шаек убеждались на собственном опыте.
В антоновских "армиях" началось расслоение, все более ощущавшееся с тех
пор, как к охваченным мятежом районам стали подтягиваться регулярные части
Красной Армии.
В это время, в самом конце года, Якова Федоровича Янкина назначили
заместителем председателя Тамбовской губчека. Вскоре и меня отозвали туда же
на должность оперативного комиссара. Но и в Тамбове было не легче: срочные
выезды и неожиданные командировки следовали одна за другой.
Особенно запомнилась одна поездка - в село Инжавино Кирсановского
уезда, где и зародилось "антоновское движение". Мятежники все еще
чувствовали себя здесь, как в надежной крепости. Даже сам их главарь
Антонов, когда ему приходилось особенно туго, возвращался в Инжавинскую
волость, чтобы отсидеться там, собрать новые силы для разбоя.
Председателем выездной сессии губчека в Инжавине был тогда Артур
Вольдемарович Зегель, с которым мы вместе работали в Липецкой Чрезвычайной
Комиссии.
Сын латышского крестьянина с хутора Паперзе Валкского уезда Лифляндской
губернии, Артур Зегель успел закончить до революции только среднее учебное
заведение и в 1915 году, восемнадцатилетним юношей, был призван в царскую
армию. Зачислили его как будто в привилегированный лейб-гвардейский
Преображенский полк. Но и в этом полку солдатская служба была такой же
тяжелой и бесправной. А.В.Зегель понял, что виновником бедствий народных был
прогнивший насквозь самодержавный строй. Неудивительно, что в первые же дни
Великой Октябрьской социалистической революции наиболее передовая часть
гвардейцев, а с ними и Зегель, с оружием в руках перешли на сторону
восставшего народа. Они участвовали в штурме Зимнего дворца, позднее. Артур
в рядах латышских стрелков сражался против немецких оккупантов, громил орды
белогвардейских генералов Юденича и Краснова.
В июле 1918 года Артур Зегель уже был членом РКП(б), а через год его
направили на работу в органы ВЧК следователем транспортной Чрезвычайной
Комиссии на железнодорожную станцию Тамбов.
Вот где молодому чекисту пригодился опыт, накопленный в дни революции и
в кровопролитных сражениях с врагами Советской власти. Человек кристальной
честности и жгучей непримиримости к врагам, он проявил себя на новой работе
с самой лучшей стороны и в апреле 1920 года был переведен на руководящий
пост к нам, в Липецкую ЧК. Тут мы впервые и встретились. Артура
Вольдемаровича любили все. В этом не было ничего удивительного: красивый,
крепко сбитый двадцатитрехлетний латыш с первых же минут расположил к себе
чекистов.
Закончив дела в Инжавине, наша группа выехала на бронелетучке назад в
Тамбов. А в следующую ночь, в последнюю ночь перед новым 1921 годом, село
захватила большая банда Антонова. Артур Вольдемарович Зегель и сотрудники
выездной сессии губчека с боем прорвались к стоявшей на отшибе мельнице и
забаррикадировались в ней. Отражая атаки бандитов, они надеялись, что из
Кирсанова подоспеет помощь.
Предотвратить несчастье, однако, не удалось.
Несколько часов продолжался неравный бой маленькой группы чекистов с
сотнями наседавших со всех сторон головорезов. Вокруг мельницы валялись
бандитские трупы.
Поняв, что живыми чекистов не взять, антоновцы обложили мельницу сеном
и подожгли ее. Деревянное строение быстро охватило пламенем, и скоро все
было кончено. Лишь одному сотруднику выездной сессии, Ивану Ивановичу
Вавилову, удалось незаметно выбраться из деревни и босиком по снегу
добраться до Кирсанова.
В память об отважном чекисте Липецкий уездный исполком переименовал
Лебедянскую улицу, на которой он жил, в улицу имени Зегеля.
Это славное имя она носит до сих пор.
Горько и больно было нести такие потери. Но ни одна война, в том числе
и война с кулацко-эсеровскими бандитами, не обходилась без них...
Разгром белогвардейщины и интервентов на фронтах гражданской войны
позволил наконец партии с самого начала нового года вплотную заняться
ликвидацией затянувшегося антоновского мятежа. Владимир Ильич Ленин, с
неослабным вниманием следивший за событиями на Тамбовщине, 14 февраля 1921
года заслушал доклад секретаря Тамбовского губкома партии о положении в
губернии. В тот же день Владимир Ильич принял делегацию тамбовских крестьян,
внимательно выслушал их, доходчиво разъяснил политику партии большевиков и
Советского правительства в деревне, рассказал о переходе от непопулярной
продовольственной разверстки к обычному продовольственному налогу. Тогда же,
в феврале, продразверстка в Тамбовской губернии была отменена, и результат
этого мудрого ленинского шага сказался сразу.
Как только известие о снятии продразверстки распространилось по
Тамбовщине, глубокая социальная трещина расколола антоновщину на две
неравные части. По одну сторону этой трещины оказались отъявленные бандиты,
кулачье и эсеры, по другую - бедняцкие и середняцкие массы, обманом и ложью
втянутые в контрреволюционный мятеж. Между вчерашними союзниками, но отнюдь
не единомышленниками, началась борьба. Бедняки и середняки окончательно
убедились, что Советская власть - это власть рабочих и крестьян. А кулак
понял, что наступают его последние дни.
Конечно, не только от этого зависела окончательная ликвидация
антоновщины. Решающее значение имели военные меры, которые начало готовить
командование Красной Армии, и детально продуманные, далеко вперед
рассчитанные действия центрального аппарата ВЧК, направленные на разложение
кулацко-эсеровской основы мятежа.
Контрреволюционным восстанием продолжал руководить находившийся в
Москве подпольный ЦК партии эсеров. По нему и был нанесен первый удар
чекистов.
Однажды в село Каменку, в штаб Антонова, прибыл эмиссар эсеровского
центрального комитета с ответственным поручением: сопровождать в столицу, в
эсеровский ЦК, "главнокомандующего" повстанцев А.С.Антонова для переговоров
о путях расширения восстания и для совместной разработки новой программы
антисоветской борьбы. Ни московским эсерам, ни тем более главарям
антоновщины не могло прийти в голову, что этим эмиссаром является бывший
член партии эсеров Евдоким Федорович Муравьев, в то время уже работавший в
органах ВЧК.
Поездка Муравьева к "главнокомандующему" и план вывоза Антонова в
Москву были задуманы и разработаны под непосредственным руководством Феликса
Эдмундовича Дзержинского.
Успешной разработке намечавшейся операции способствовало то, что во
время Октябрьской революции и в годы гражданской войны Е.Ф.Муравьев был
членом Воронежского военно-революционного комитета, где придерживался
эсеровской платформы, потом председателем Рязанского губревкома и, наконец,
председателем ревкома одного из крупных партизанских отрядов на Украине, в
рядах которого участвовал в боевых операциях против петлюровцев и
гайдамаков.
Однако мало кто знал, что еще в октябре 1917 года его исключили из
партии эсеров "за дезорганизаторские действия и разложение партийных рядов",
а руководимую Муравьевым городскую организацию эсеров распустили, как
"раскольническую".
Оба этих факта не получили широкой огласки, а позднее и вовсе были
преданы забвению, тем более что, возвратившись в 1921 году в Воронеж,
Евдоким Федорович, с согласия Воронежского губкома РКП(б), начал готовить
членов местной левоэсеровской организации к коллективному выходу из этой
партии и переходу в партию большевиков. В Воронеже был даже открыт "Клуб
левых социалистов-революционеров (интернационалистов)", в котором Муравьев
играл далеко не последнюю роль.
На этом-то человеке руководители ВЧК и остановили свой выбор, решая
немаловажный вопрос о том, кто должен будет явиться в антоновское логово под
видом облеченного высокими полномочиями эмиссара центрального комитета
партии эсеров из Москвы. Получилось, что и внешний вид Евдокима Федоровича
как нельзя лучше соответствует классическому представлению об эсерах и
народниках: небольшие усы и бородка, длинные волосы, очки в позолоченной
оправе.
Ну, чем не "эмиссар из столицы"!
Конечно, ехать без предварительной подготовки в охваченные мятежом
районы нечего было и думать.
И подготовка началась.
Под прикрытием "Клуба левых эсеров" Муравьев принял прибывшего в
Воронеж для связи с местной эсеровской организацией начальника антоновской
контрразведки Н.Я.Герасева и познакомил его с двумя членами центрального
комитета левых эсеров, роль которых успешно сыграли воронежские большевики.
Встреча была разыграна без сучка и задоринки: "члены ЦК" в присутствии
Герасева вручили Муравьеву "секретные" директивы о необходимости объединения
всех антибольшевистских сил, обсудили давно назревший вопрос о созыве в
Москве всероссийского левоэсеровского подпольного съезда, а вслед за ним и
съезда представителей всех антибольшевистских армий и отрядов. Разговор
велся на таком серьезном, деловом уровне, что прожженный антоновский
контрразведчик поверил и в истинность обоих "членов ЦК", и в активную работу
руководимой Муравьевым Воронежской левоэсеровской организации. Он тут же дал
слово доложить обо всем услышанном Антонову и, пригласив Муравьева на
Тамбовщину, назвал пароли и явки в Тамбове, с помощью которых такую поездку
можно будет осуществить.
Не без некоторых, тоже мастерски разыгранных, "колебаний" приглашение
было принято.
Евдоким Федорович знал, чем грозит ему поездка, знали и чекисты:
малейшая ошибка - и провал всей операции, а Муравьеву смерть. Опытных
эсеров, входивших в повстанческую верхушку, а тем более Антонова, не
доверявшего даже своим приближенным, не так-то просто было обвести вокруг
пальца...
Но иного выбора не оставалось, и Муравьев, захватив с собой для связи
двух сотрудников Воронежской губчека, теперь уже в качестве "члена
левоэсеровского ЦК и председателя воронежского комитета партии эсеров",
отправился в путь.
Единственное, на что он мог надеяться - это на соответствующие
документы, подготовленные в ВЧК. И документы не подвели!
В Тамбове пароли, полученные от Герасева, открыли Муравьеву путь к
местному резиденту антоновцев адвокату Д.Ф.Федорову, через которого
мятежники поддерживали связь с внешним миром. Этот Федоров, скрывавшийся под
псевдонимом "Горский", являлся видной фигурой в партии кадетов и был в
близких отношениях с самим ее лидером, небезызвестным Н.М.Кишкиным.
Предупреждение Герасева о предстоящем приезде эмиссара и особенно
безупречные документы "члена ЦК" произвели на адвоката такое впечатление,
что он без утайки рассказал Евдокиму Федоровичу о своих связях с московскими
подпольщиками и с Кишкиным. В ответ Муравьев посоветовал Федорову съездить в
Москву и использовать эти связи для неотложной помощи тамбовским повстанцам.
Расстались они наилучшим образом. Получив от адвоката новый пароль,
левоэсеровский "эмиссар" с помощью антоновского связного вскоре добрался до
одного из хуторов, где в это время Герасев проводил совещание командиров и
"политических руководителей" бандитского воинства. Начальник контрразведки
принял Евдокима Федоровича, как своего лучшего друга. Еще бы, член
центрального комитета левых эсеров! Такому высокому начальству надо не
только доверять, но и выполнять его указания.
Казалось, все идет отлично. Еще немного, и чрезвычайно трудная,
ответственная чекистская операция будет завершена. Но именно в это время и
произошла непредвиденная случайность, едва не положившая конец "деликатной"
миссии мнимого эсеровского эмиссара. Совершивший с одним из своих отрядов
бандитскую вылазку в Саратовскую губернию, Антонов был тяжело ранен в бою, и
о поездке его в Москву не могло идти и речи.
Что ж, бросить все и возвращаться восвояси, пока антоновцы ни о чем не
догадались? Но ни у Герасева, ни у других главарей "эмиссар" не вызывал
сомнений, и Евдоким Федорович решил остаться, чтобы собрать побольше данных
о силах и вооружении мятежников.
А тем временем антоновский резидент в Тамбове адвокат Федоров успел
отправиться в Москву, где, как обещал ему "член ЦК", должен был встретиться
с видным представителем генерала Деникина. Он и встретился с ним, только
этим "представителем" оказался начальник отдела ВЧК Г.П.Самсонов.
Мнимый представитель Деникина буквально очаровал тамбовского резидента.
Вел с ним задушевные беседы, показал Москву, организовал встречу с
"руководителями штаба московской организации" и даже устроил торжественный
обед. Все было обещано антоновцу: и оружие, и боеприпасы, и присылка боевых
отрядов из столицы. Душевный и обаятельный "представитель генерала Деникина"
даже выразил желание проводить Федорова на вокзал, к тамбовскому поезду. А
привез, как было давно решено... во внутреннюю тюрьму ВЧК.
Не менее "сердечную" встречу оказали столичные чекисты и начальнику
антоновской контрразведки Н.Я.Герасеву, приехавшему в Москву для
установления контакта с центральным эсеровским руководством. На явочной
квартире, указанной "членом ЦК", Герасев встретился с тем же Г.П.Самсоновым,
теперь уже "начальником штаба боевых сил Москвы". И снова - совещания, речи,
доклад "начальника штаба боевых сил" о международном и внутреннем положении
России, предварительно откорректированный Дзержинским...
Мог ли, в ответ на такую откровенность, антоновский контрразведчик не
поведать столь же откровенно о положении дел в "повстанческой армии", о
трудностях, испытываемых ею, о ее неотложных нуждах?
А когда, после очередного совещания, они с "начальником штаба"
отправились прогуляться, Герасев даже поделился своими сокровенными мечтами:
- Если бы ваша организация, - сказал он, - выставила полк бойцов, а мы
из тамбовских лесов привели на помощь несколько сот отборных ребят, Кремль и
вся Москва были бы захвачены в два счета. Вырезать всех коммунистов, взять
управление страной в свои руки... Представляете, как прозвучала бы такая
весть на весь мир: "Советская власть низложена! Власть взяла в руки армия
Антонова!"
"Начштаба" - Самсонов - слушал, соглашался, поддакивал, а сам едва
сдерживался, чтобы не схватить этого мерзавца за горло. Но, конечно, и вида
не подавал: пусть раскрывается до конца. Потом ему придется повторить все
это следователю и советскому суду.
Только вечером Герасеву стало ясно, с каким "начальником штаба боевых
сил Москвы" вел он все это время более чем откровенные разговоры. За
контрразведчиком, так же как и за Федоровым, захлопнулись двери тюрьмы
ВЧК...
А "эмиссар эсеровского ЦК" все еще продолжал "инспектировать"
антоновские войска, проводить совещания, заслушивать доклады и произносить
"зажигательные" речи. Сначала его сопровождал Василий Матюхин, брат одного
из антоновских главарей Ивана Матюхина, потом роль сопровождающего взял на
себя Иван Ишин из губернского комитета "Союза трудового крестьянства".
Этот закоренелый враг Советской власти оказался и похитрее, и
попронырливее первого сопровождающего. То неожиданными вопросами, то
мнимооткровенными признаниями Ишин не раз пытался поставить Муравьева в
затруднительное, а иногда и безвыходное положение. Или вдруг начинал со
смаком, с садистскими подробностями рассказывать о том, как бандиты ржавой
пилой пилили горло захваченного в плен красноармейца. Мол, как тебе все это
нравится, не дрогнешь ли, не выдашь ли себя ненароком?
Но Муравьев держался, как и положено настоящему чекисту.
Только однажды ему стало не по себе: в тот день, когда Ишин
проговорился, что "член ЦК" разговаривает во сне. Началась новая пытка: не
спать, ни на минуту не терять контроля над собой по ночам! От полного
истощения сил спасало лишь то, что удавалось немного вздремнуть во время
переездов - в повозке или в седле.
Время шло, а встретиться с главарем мятежников все еще не удавалось.
Залечивавший где-то раны Антонов так и не выразил желания повидаться с
"представителем центра".
И тогда было решено вывезти в Москву хотя бы ближайших его подручных.
Сославшись на директивы, якобы полученные из центра, Муравьев
потребовал созыва губернского съезда "Союза трудового крестьянства" и
командного состава мятежников, который должен избрать и направить в Москву
делегатов на "Всесоюзный съезд повстанческих армий и отрядов". Не без
подсказки "члена ЦК" делегатами были избраны Иван Ишин и помощник начальника
антоновского "главоперштаба" бывший офицер Павел Эктов.
На следующий после выборов день вместе с закончившим свою "миссию"
Муравьевым оба делегата отбыли в столицу.
Ехали не одни, а в сопровождении двух десятков специально отобранных
бандитов, которым предстояло доставить на Тамбовщину заготовленное для
антоновцев оружие. В Москве "вдруг" выяснилось, что оружие находится в Туле,
и бандитов разделили на мелкие группы.
Но дальше тюрьмы ВЧК на Лубянской площади ни один из них не уехал.
А Ишина и Эктова с почетом доставили на "конспиративную квартиру", где
"неожиданно" оказалось, что на съезд они опоздали, зато будут участвовать в
заседании "центрального повстанческого штаба".
И "заседание" началось.
Один за другим выступали перед делегатами антоновцев члены "штаба" -
сотрудники ВЧК. Речь шла о неотложной и самой разносторонней помощи "армии"
Антонова. В ответ и оба делегата рассказали о количестве своих войск, об их
дислокации, вооружении, материальном обеспечении и даже о моральном
состоянии бандитского сброда.
А после того как было принято торжественное решение "штаба" о посылке
подкреплений из Москвы и снабжении мятежников оружием, инсценировка
окончилась. Обоих делегатов арестовали и теперь уже без всякой
торжественности отправили в тюрьму.
Советский суд приговорил И.Е.Ишина, Д.Ф.Федорова и Н.Я.Герасева к
расстрелу, а Павлу Эктову сохранил жизнь. Выходец из тамбовских крестьян, за
личную храбрость произведенный во время недавней войны из рядовых в офицеры,
он попал в антоновскую "армию" по мобилизации, под страхом беспощадной
расправы с ним самим и его семьей. Да и находясь в этой "армии", Эктов ни
одним действием не запятнал себя, а после ареста помог следствию и суду в
разоблачении преступлений антоновских главарей. Вынося приговор, суд не
только учел чистосердечные признания этого человека, но и то, что он не был
идейным врагом Советской власти.
На судьбу Эктова повлияли и другие соображения. С антоновщиной еще не
было покончено, и он мог на деле искупить свою вину...
Не ушли от справедливого возмездия и те антоновские бандиты, которых
"член ЦК" Муравьев, в бытность свою в их логове, успел разослать по разным
адресам, главным образом для получения оружия. Ни один из них не вернулся на
Тамбовщину.
И хотя Е.Ф.Муравьеву так и не удалось вытащить в Москву главаря всех
этих отщепенцев - Антонова, полуторамесячная его "командировка" получила
высокую оценку Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Заслушав доклад, он поблагодарил Муравьева.
В ту далекую пору мне лично не доводилось встречаться с Евдокимом
Федоровичем. Познакомились мы уже после Великой Отечественной войны, в
Минске, куда заведующий кафедрой Московского государственного университета
Е.Ф.Муравьев неоднократно приезжал в качестве лектора-атеиста.
Конечно, сразу же начались воспоминания об антоновщине, о том, что
каждый из нас тогда делал. Не без юмора, будто о совсем недавних событиях
рассказывал Евдоким Федорович, как однажды вместе с бандитами прятался от
нагрянувших красноармейцев под печкой, - "в суматохе и свои могли бы
прихлопнуть". Как в другой раз его, "члена левоэсеровского ЦК", чуть было не
расстреляли тоже "свои", но теперь уже антоновцы из самообороны.
- А скажите, - спросил я, - не подозревал ли вас Иван Ишин в связях с
чекистами?
Муравьев пожал плечами:
- Он как будто верил мне, но все время держался настороже. Впрочем,
позднее от товарищей я слышал, что на допросе Ишин говорил о сомнениях,
которые у него возникали. Даже пытался проверить, действительно ли я являюсь
членом центрального комитета левых эсеров. Но как это проверить? Улик-то не
было никаких, а на одних подозрениях далеко не уедешь.
Весело рассмеявшись, Евдоким Федорович добавил:
- Самому пришлось поехать. Делегатом антоновцев, вместе со мной. И не
куда-нибудь, а прямым путем во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию. Что ж,
туда ему и дорога. Признаться, я до сих пор сожалею, что не смог
организовать такую же поездку их "главковерху".
Ликвидация чекистами Ишина, Федорова и Герасева была сильным ударом по
антоновщине.
Сильным, но не смертельным. Кулацко-эсеровский мятеж все еще
продолжался, нанося огромный вред молодой Советской республике.
Смертельный удар по антоновщине и эсеровскому "Союзу трудового
крестьянства" нанес состоявшийся в те дни X съезд РКП(б), провозгласивший
новую экономическую политику Советской власти. Замена продразверстки
постоянным продовольственным налогом выбила почву из-под ног эсеров, лишила
их главного козыря в "идейной" борьбе с большевиками.
А физический разгром бандитов довершила Красная Армия.
К лету 1921 года главные очаги контрреволюционного мятежа были охвачены
железным кольцом красноармейских частей армии М.Н.Тухачевского и
прославленной в боях с белогвардейцами бригады Г.И.Котовского. В это время в
тамбовских лесах расположилась крупная банда, состоявшая из двух
кавалерийских полков, которой командовал Иван Матюхин. Получив приказание во
что бы то ни стало ликвидировать ее, Котовский, с согласия ВЧК, решил
воспользоваться услугами доставленного из Москвы бывшего помощника
начальника штаба антоновских войск Павла Эктова.
Прежде всего надо было выманить бандитов из леса. Котовский, переодев
часть бойцов своей бригады в крестьянскую одежду, вместе с ними и Эктовым
отправился в одно из сел, неподалеку от которого скрывалась кулацкая шайка
численностью, по-видимому, не менее четырехсот сабель.
Появление конников в селе не вызвало ни малейших подозрений у
начальника местной антоновской милиции Михаила Матюхина. С Павлом Эктовым он
был давно знаком и обрадовался, услыхав, что на помощь "повстанцам" прибыл
целый отряд казаков из "Кубанско-Донской повстанческой армии" под
командованием прославившегося в боях с красными войскового старшины Фролова.
Михаил Матюхин охотно согласился доставить своему брату Ивану письмо
"войскового старшины" с предложением соединиться для совместной борьбы
против Советской власти. На этом новоявленные "соратники" на некоторое время
расстались: мнимый Фролов и Эктов ускакали к основным силам своего
"казачьего" войска, а начальник милиции с их письмом отправился к главарю
скрывавшихся в лесу банд.
Через несколько дней, как и было договорено, Фролов-Котовский и Эктов
опять прибыли в это же село. Но не в сопровождении небольшого "казачьего"
отряда, как в первый раз, а с обоими полками бригады, как заправские казаки:
один полк - с красными лампасами на брюках бойцов, второй - весь в папахах и
бараньих шапках.
"Войскового старшину" в селе уже ожидал совет: Иван Матюхин требовал,
чтобы Фролов и Эктов явились в указанное им место для переговоров.
- Что ж, поехали, - сказал комбриг. И предупредил бывшего помощника
антоновского начштаба: - Попытаетесь предать, не взыщите: расстреляю на
месте.
Два дня продолжались взаимные прощупывания, переписка и переговоры с
главарем бандитов. Иван Матюхин оттягивал встречу с "войсковым старшиной",
то приглашая его к себе в лес, то предлагая объединиться с "казаками" вне
села. А Котовскому надо было во что бы то ни стало заманить его и бандитов
именно в село, где у котовцев были бы развязаны руки. В осуществлении этого
замысла немало помогло присутствие Павла Эктова, которого антоновцы все еще
принимали за своего.
Наконец Иван Матюхин согласился приехать.
Встретили его, как говорится, по-царски, в большом доме сельского
кулака, за обильно уставленным закусками и бутылями с самогоном столом.
Заседание открыл "войсковой старшина", после приветственной речи зачитавший
написанную заранее резолюцию никогда не проводившегося "Всероссийского
совещания повстанческих отрядов и организаций". Разумеется, комбрига больше
всего интересовало, где находится в настоящее время Антонов. Но бандиты и их
главарь Матюхин сделали вид, будто не знают этого. Зато сам главарь не
преминул похвастаться, что "движение" против Советской власти теперь
возглавляет лично он и сегодня же начнет наступление на красных.
Пир пошел на весь мир, самогонка лилась рекою! И никто из бандитов и их
вожаков не знал, что в эти минуты село плотно окружили готовые к бою
котовцы...
- Ну, довольно ломать комедию! - в разгар пира поднялся из-за стола
комбриг с наганом в руке. - Расстрелять эту сволочь!
Трижды стрелял он в Матюхина, и все три раза - осечки. Только это и
спасло главарю бандитов жизнь. В завязавшейся перестрелке один из матюхинцев
успел ранить Котовского в правое плечо, но, несмотря на ранение, комбриг
продолжал командовать боем. Вскоре все было кончено. Много бандитов полегло
тогда под клинками и пулями котовцев.
И только Иван Матюхин исчез, будто провалился сквозь землю...
Где искать его? Как найти в окружающих село густых лесах? Павел Эктов
уже ничем не мог помочь, до конца разоблачив себя в глазах бандитов. За
участие в операции он был помилован и получил разрешение вернуться к семье.
А за поиски ускользнувшего главаря принялись чекисты.
Одному из них, Василию Георгиевичу Белугину, не без труда удалось
пробраться в возродившуюся шайку и со временем стать в ней "своим"
человеком. Чекист настолько вошел в доверие к Матюхину, что тот, по совету
Белугина, приказал расстрелять самых отъявленных головорезов,
"дискредитировавших благородные идеи социалистов-революционеров". К
наступлению холодов, опять-таки по подсказке чекиста, многие бандиты
разъехались по разным городам, чтобы переждать суровую зиму, и, конечно же,
все до единого были арестованы там.
А потом наступил конец и главарю.
Произошло это в нижне-спасском лесу, в двадцати километрах от Тамбова,
куда Матюхин вызвал В.Г.Белугина, чтобы получить у него документы,
необходимые для временного выезда из леса.
- Ну, привез? - только и успел спросить Матюхин.
- Не нужны они тебе, - ответил Белугин, - хватит, наездился!
И от метких выстрелов чекистского маузера рухнул на землю сначала
бандитский главарь, а за ним и его телохранитель...
С бандой этого потерявшего человеческий облик головореза было покончено
навсегда. Но в лесах Тамбовщины все еще оставались сотни и даже тысячи
"повстанцев", одураченных антисоветской кулацко-эсеровской пропагандой и
свирепым террором подобных Матюхину бандитов. Как спасти их, как вернуть на
честный, правильный путь?
Помогла этим людям Советская власть.
Правительственный декрет об амнистии, гарантировавший
неприкосновенность и свободу всем, кто с оружием в руках добровольно явится
на сборные пункты, привел к окончательному разброду в рядах мятежников.
Начали сдаваться не только одиночки, группы, а и целые подразделения
антоновцев. В числе первых сложил оружие Архангельский полк, за ним
"гвардия" Антонова - "особый полк", которым командовал бывший унтер-офицер
царской армии, георгиевский кавалер, при Керенском дослужившийся до чина
прапорщика, Яков Санфиров.
Выходец из крестьян, Санфиров, как и Эктов, не был идейным противником
Советской власти, хотя и горячим сторонником ее тоже не являлся. Поддавшись
влиянию эсеровских агитаторов и не сумев разобраться в сложной обстановке
тех дней, бывший прапорщик оказался в конце концов на стороне мятежников.
Однако вскоре он воочию убедился в том, что вся "идейность" антоновщины
представляет собой лишь прикрытые трескучими фразами авантюризм и грабежи
разоренного войной народа. Честный по натуре человек, Санфиров осознал свою
ошибку. Начались поиски выхода из этого контрреволюционного болота.
Декрет указал самый верный путь.
Узнав об амнистии, Санфиров решил действовать без промедления.
Пользуясь авторитетом среди подчиненных, он вопреки распоряжениям
оперативного штаба вывел полк из района боевых действий, приказал сложить
оружие и вызвал представителей командования Красной Армии для приема
сдающихся в плен.
Так без единого выстрела прекратила существование и антоновская
"гвардия".
Сам Яков Санфиров на этом не остановился. Решив до конца искупить вину
перед Родиной, он обратился к командованию Красной Армии с просьбой
разрешить ему участвовать в борьбе с антоновщиной вплоть до полной
ликвидации остатков мятежа.
Санфирову поверили, возвратили оружие и с отрядом красных конников
отправили в Лебедянский уезд, где в это время орудовала банда Уткина. Отряд
Санфирова в первой же стычке наголову разгромил бандитов, но в сумятице
атаки Уткину удалось ускользнуть. Однако уйти далеко бандит не смог:
Санфиров настиг его и застрелил.
Через несколько дней отряд разделался еще с одной бандой, не пожелавшей
сложить оружия.
За сравнительно небольшое время частям Красной Армии сдалось в общей
сложности более двенадцати тысяч антоновцев. Остальные, в большинстве своем
кулаки, уголовники и закоренелые бандиты, продолжали метаться в лесах, где
их по частям добивали красноармейцы.
Был в числе этих закоренелых и командир "волчьего" карательного отряда
Петр Сторожев, у которого за все им содеянное не оставалось ни малейшей
надежды на помилование. Продолжали где-то скрываться и бандитский главарь
Александр Антонов со своим братом Дмитрием, которых тоже давно ждала
справедливая кара. Надо было найти и их. Тогда ликвидация остатков мятежа не
составила бы особого труда.
Но где они? Как их найти?
Эту трудную задачу оперативно и быстро должны были решить чекисты. Кто
мог оказать им в этом помощь?
Вот когда Санфиров вспомнил, что незадолго до сдачи в плен он
присутствовал при разговоре Антонова со Сторожевым.
Бандитский главарь тогда поклялся:
- Живым меня не возьмут, до последнего вздоха буду отстреливаться! И
сумеют ли еще найти: есть наши люди, укроют... Пересижу трудное время, а там
посмотрим, чей еще будет верх!
И, обращаясь к Сторожеву, кричал:
- Ты тоже затаись, слышишь? Следы замети, чтобы сам черт не нашел. Но и
сидеть сложа руки не смей! Жги и разрушай, взрывай мосты, убивай, никого не
щади. А придет наше время, рассчитаемся с красными сполна!
Значит, ушли, затаились. А где?
Поисками главарей бандитского мятежа занимались тамбовские чекисты,
которыми руководили в этой операции начальники отделов губчека Сергей Полин
и Михаил Покалюхин. Чуть медлительный и уравновешенный Полин как нельзя
лучше дополнял энергичного, быстрого на смелые решения Покалюхина. Взвесив и
хорошенько проанализировав показания Санфирова и других добровольно
сдавшихся мятежников, чекисты пришли к выводу, что ни братья Антоновы, ни
Сторожев далеко от здешних мест не уйдут: за пределами Тамбовской губернии
едва ли найдутся люди, которые согласятся укрыть у себя столь "знаменитых"
деятелей. Стало быть, искать их надо здесь, в бандитских районах. Да и в
губчека поступали сведения о том, что Антонова и его брата видели то на
границе Кирсановского, то Борисоглебского уездов.
А Петр Сторожев исчез бесследно, ни одного сигнала о нем не поступало в
ЧК. Хитрый, изворотливый, он по-волчьи умело замел свои следы. Недаром в
народе его прозвали "Волком", а свою бандитскую шайку, которая состояла из
отборных негодяев, он сам окрестил "волчьим" полком. Крупный кулак, Сторожев
еще при Керенском сумел пробраться на должность волостного комиссара и даже
добился избрания в Учредительное собрание. Все эти посты усиливали его
личную власть и влияние среди богатеев-кулаков Тамбовщины. Не мудрено, что
после Октябрьской революции, когда земля стала народным достоянием, все они
лютой ненавистью возненавидели Советскую власть.
Чтобы возвратить прежние порядки, Сторожев был готов пойти на союз с
любыми врагами Страны Советов. Подвернулся авантюрист и властолюбец Антонов
- Сторожев с радостью стал ближайшим и верным его помощником. А умение
Антонова разбираться в людях и использовать их в выгодных для себя целях
быстро подняло этого верного помощника бандитского главаря на недосягаемую
ни для кого другого высоту.
Сторожев стал комиссаром внутренней охраны антоновского штаба и
единовластным командиром всех карательных отрядов, наделенных "правами"
военно-полевых судов.
Вот когда Волк получил неограниченные возможности сводить счеты с
ненавистной ему беднотой и особенно с коммунистами! Каратели грабили
совхозы, склады и магазины, разрушали и сжигали сельские Советы, школы, дома
неугодных им крестьян, без суда и следствия расстреливали и вешали всех, кто
хотя бы намеком выражал недовольство или осуждение кровавого
кулацко-эсеровского разгула.
Сторожев сам выбирал объекты для бандитских нападений и чаще всего
лично возглавлял налеты на них карателей. Так он решил однажды уничтожить
все живое на станции Токаревка Юго-Восточной железной дороги. Но хотя и
маленьким был красноармейский взвод на этой станции и всего лишь горсточка
бедняков-крестьян помогала ему отбиваться от бандитов, сторожевским "волкам"
пришлось затратить много сил и времени, прежде чем удалось сломить
сопротивление осажденного со всех сторон гарнизона. Беспощадно расправились
двуногие звери со всеми, кто попал к ним в руки. Станция была разгромлена.
Много кровавых дел было на совести антоновского Волка. И вот теперь он,
казалось, не без успеха сумел замести свои следы. Даже его ближайшие
подручные, выловленные в лесах, не знали, куда ушел, где скрывается Петр
Сторожев.
Самым опытным разведчикам-чекистам никак не удавалось напасть на его
след.
Появилась надежда поймать его, когда стало известно, что оба брата
Антоновы нашли временное убежище у некоей Наталии Катасоновой в селе
Нижне-Шибряй, в глуби Уваровского района. Не исключалось, что Сторожев или
уже находится вместе с братьями, или придет к ним для встречи. И,
разрабатывая план предстоящей операции, Сергей Полин и Михаил Покалюхин
поставили перед чекистами оперативной группы трудную задачу: по возможности
избежать кровопролития, постараться взять бандитов живыми.
В эту группу включили и Якова Санфирова: кто мог лучше его знать
повадки бандитских атаманов?
Группа выехала на место скрытно, не привлекая к себе ненужного внимания
посторонних, и в тот же день дом Катасоновой был окружен со всех сторон.
Действовали чекисты так осторожно, что бандиты узнали об их приближении,
только услышав предложение Покалюхина сложить оружие и сдаться. В ответ из
дверей и окон загремели выстрелы, ни на шаг не подпускавшие оперативников к
дому.
Тогда Санфиров решился на крайнюю меру: взвел гранату и по-пластунски
пополз к дальнему угловому окну дома. Но граната не попала в окно,
откатилась и взорвалась в стороне, а ответный огонь стал еще яростнее и
чаще.
Оставалось последнее средство: выкурить братьев-разбойников огнем.
Скоро дым густой тучей окутал весь дом, заполнил комнаты. Но бандиты
по-прежнему не подпускали чекистов. Лишь когда вспыхнула сухая соломенная
крыша и огонь охватил строение со всех сторон, из окна выпрыгнул сначала
старший, за ним младший Антоновы. Продолжая отстреливаться, они бросились к
огороду, чтобы через него проложить себе путь сквозь чекистскую цепь к
недалекому лесу.
Но дорогу бандитам преградили сотрудники губчека Ярцев, Беньковский, а
рядом с ними поднялся Санфиров.
Один выстрел... Другой... И тишина: оба главаря бесславного
контрреволюционного мятежа были убиты.
Третьего в догоравшем доме Наталии Катасоновой не оказалось: Петр
Сторожев на свидание со своим атаманом не пришел.
Тем и закончилась кровавая авантюра эсеровского "героя" Антонова и его
брата Дмитрия, которых и годы спустя проклинали тысячи обманутых ими людей.
Со многими из этих обманутых, одураченных кулацко-эсеровской пропагандой мне
пришлось беседовать еще летом 1921 года, когда я работал секретарем
специально созданной реввоенсоветом губернии и губчека комиссии, которая
рассматривала дела участников контрреволюционного восстания. Начиналась
уборка урожая, в деревнях Тамбовщины не хватало рабочих рук. Надо было
принимать решительные меры, чтобы быстро восстановить разоренное гражданской
войной и затянувшимся кулацким мятежом сельское хозяйство.
И заканчивая пересмотр дел заключенных, комиссия без задержки
отправляла рядовых участников мятежа по домам, в их деревни, к семьям:
живите, работайте, растите ваших чуть было не осиротевших детей. А участие в
восстании пусть навсегда останется укором вашей совести...
Снова мир и покой наступили в недавно охваченном мятежом Тамбовском
крае.
По инициативе Владимира Ильича Ленина Советское правительство оказало
тамбовским крестьянам значительную помощь посевными фондами,
сельскохозяйственным инвентарем, денежными ссудами на приобретение скота.
Эта бескорыстная помощь раскрывала крестьянам глаза на большевистскую
справедливость и всенародную правду. Постепенно сельское хозяйство
разоренной губернии начало подниматься.
Лишь одно продолжало тревожить чекистов: среди убитых и попавших в плен
наиболее активных организаторов и вдохновителей контрреволюционного
восстания так и не нашли главного подручного Антонова, кровавого карателя и
душегуба Волка-Сторожева.
Где он, не знал никто.
Пришлось настойчиво искать хотя бы следы ускользнувшего врага. Искать и
идти по ним до тех пор, пока и этот садист не исчезнет с лица советской
земли.

ИСПЫТАНИЕ

Частые разъезды, многочисленные выезды в деревни на операции по
ликвидации кулацких банд не оставляли времени на раздумья о том, где ты
найдешь пристанище для короткого отдыха, для небольшой передышки.
Где застала ночная пора, там и вспоминаешь о ночлеге: у кого бы на
два-три часа приклонить голову? И идешь или к местному учителю, или к
знакомому коммунисту, или, если в деревне нет ни тех, ни других, выбираешь
избенку победнее: бедняк и батрак никогда не откажут в приюте.
Делали свое дело мы и на таких случайных остановках у совсем незнакомых
людей. Ведь и гостю заезжему, и хозяину обязательно захочется поговорить,
поближе узнать друг друга, расспросить, что делается на белом свете. А в
таких разговорах нередко и очень интересное, немаловажное услышишь о людях,
о деле, ради которого ты приехал. Да и что плохого в том, что после ночи,
проведенной под крышей какой-либо избы, ты в следующий свой приезд прямо в
эту избу и направляешься. Потому что знаешь наверняка: там тебя теперь
встретят как своего.
Иногда мы предпочитали останавливаться в помещениях сельсоветов: хоть и
приходится спать на лавке или на столе, зато, не привлекая ненужного
внимания, можно вызвать и без помех допросить кого следует, а то и послать
сельсоветчика за нужным тебе человеком.
Впрочем, случались и курьезные истории.
Однажды в селе Березово председатель сельсовета отвел нас с Я.Ф.Янкиным
на постой в добротный, отнюдь не бедняцкий дом. Хозяева очень гостеприимно
встретили временных постояльцев, накормили сытным обедом, но почему-то без
единого кусочка мяса. Оказалось, что мы попали к сектантам-молоканам. А с
ними, конечно, об интересовавшем нас деле лучше было не говорить...
В селе Уварове мы разместились в большом кулацком доме рядом со
служебным помещением, в котором было очень удобно работать. Хозяин дома счел
за лучшее исчезнуть вместе с семьей, бросив все свое движимое и недвижимое
имущество. Знать, были у него причины, чтобы не встречаться с чекистами. Но
это его дело.
В комнате этого дома, куда нас с Самариным поместил комендант выездной
сессии губчека Захар Митин, кроме двух коек, стола и стула стоял большой,
окованный железом, но почему-то не запертый на замок стародавний сундук, до
самого верха набитый одеждой. Ни я, ни Самарин не интересовались, что за
одежда в нем: за напряженной повседневной работой не до кулацких тряпок.
Но однажды, убедившись во время обысков, что в таких вот сундуках
сообщники бандитов сплошь и рядом прячут кулацкие обрезы и даже гранаты, я
решил проверить и этот, что стоял в нашей комнате. Выбрал свободный часок и
начал вытаскивать из него шерстяные поддевки, льняные и шелковые мужские
рубахи с вышивкой по вороту, женские юбки со сборками - конца краю нет! "Ну
и мироед, думалось, односельчане в рванье, в обносках ходят, а он столько
добра гноит. Надо будет рассказать Якову Федоровичу, составить опись, да и
раздать всю эту одежду деревенским беднякам..."
Так и добрался до самого дна - никакого оружия. И вдруг что-то блеснуло
перед глазами. Поднял: тоненькое женское колечко со вставленным в него
красным камешком. Захотелось примерить, и колечко едва-едва налезло на
мизинец.
Не снимая кольца, начал укладывать вещи назад в сундук. А когда уложил
и попробовал снять, ничего не получилось: золотой ободок словно впился в
кожу, не слезает. "Ладно, решил, не присваиваю же я его и скрывать от
товарищей не собираюсь. Вечером сниму и положу на место". И со спокойной
душой пошел на работу.
Невдомек мне было, чего ради в тот день то один, то другой из товарищей
заглядывал ко мне в комнату. Приоткроют дверь, посмотрят и, ни слова не
сказав, уходят.
Незадолго до обеденного перерыва и Яков Федорович пришел. Он казался
чем-то озабоченным, хмурым и обратился ко мне не по имени, как всегда, а
официально, сухо:
- Подготовьте, товарищ Смирнов, приказ о борьбе с мародерством и
хищениями. Есть факты, что отдельные сотрудники и красноармейцы, участвующие
в операциях и обысках, присваивают чужое имущество и незаконно изымают скот
у крестьян. Надо строго предупредить всех, что такие поступки будут
расцениваться как тяжкое преступление, порочащее звание чекиста и бойца
Красной Армии. Замеченные в подобных преступлениях лица будут наказываться
вплоть до расстрела.
Сказал и, круто повернувшись, вышел. А я подумал: "Довели человека, на
себя стал не похож. Правильно, нечего церемониться с мародерами!"
И только взялся за ручку, чтобы писать приказ, как перед глазами опять
сверкнул красненький огонек колечка...
Словно кто кипятком обдал меня. "Вот, значит, почему этот приказ
поручено составить мне! Выгонят теперь. Никто не поверит, что я и не
собирался присваивать этот проклятый перстенек!"
Вскочив из-за стола, будто кольцо жгло руку, я поспешил на квартиру.
Намазал палец мылом, стащил, чуть ли не с кожей содрал золотой обручик и,
как ядовитого паука, засунул в кулацкий сундук. Лежи, что б ты начисто сгнил
вместе со всем этим барахлом! Потом опять заторопился в служебную комнату.
Но легче от этого не стало. Горечь и стыд не проходили.
Привычный текст обыкновенного приказа, какие приходилось составлять не
раз, давался с трудом, фразы получались корявые и нескладные. Тем временем
наступил обеденный перерыв, пора было отправляться обедать и мне. Пора, а
встать из-за стола не могу: как пойду, посмею ли глянуть в глаза товарищам,
которые, наверное, уже знают все и, конечно же, осуждают меня за недостойный
чекиста поступок...
Дверь в комнату открылась, вошел комендант:
- Ты чего сидишь? Все давно собрались.
Крутоват был характер у Захара Митина, ни в чем человек беспорядка не
терпел. И все же я рискнул не идти, обойтись вместо обеда куском хлеба.
Но минут через десять Митин опять вернулся:
- Хочешь, чтобы я тебя силой отвел? Могу...
Пришлось подчиниться, покорно следовать за ним.
Сел с края стола, пододвинул к себе тарелку с супом, взял ложку.
Товарищи, как ни в чем не бывало, шутили, разговаривали со мной, а у меня
кусок в горло не лез. Обед окончился, все разошлись, и в комнате остались
только мы с Янкиным.
- А где же колечко? - без недавней строгости, а словно бы сочувствуя,
спросил он.
- Положил на место...
- Когда?
- Сразу после того, как вы приходили. Отнес и опять бросил в сундук.
- Та-ак... Может быть, ты объяснишь, зачем брал чужую вещь? Хотя бы
кулацкую, но - чужую. Зачем?
Понимая, что виноват, я тихо произнес:
- Примерить захотелось. На палец надел, хотел снять - не слезает. Вот
и...
- Только примерить?
- Честное слово! Я же не прятал его, все видели. Неужели вы мне не
верите?
- Верю...
И, как всегда помолчав, подумав, Яков Федорович неторопливо заговорил:
- Запомни, Митя: ты еще молод, восемнадцати нет. Может быть, тебе
предстоит долгие годы работать в ЧК. А работать в органах надо с чистыми
руками. Наша работа тяжелая, для слабохарактерных и малоустойчивых людей не
подходит. Она таит в себе массу соблазнов. Разве не так?
- Конечно, так! Я знаю...
- Знаешь, а грошовое колечко взял. Может быть, не стоит и разговаривать
о таком пустяке? Подумаешь - перстенек! Нет, надо разговаривать. Не сказать
тебе о том, к чему может привести такой перстенек, я не имею права. Пойми,
дело не в цене, а в самом факте: ты, не имея на то ни малейшего права, без
спроса и разрешения взял чужую вещь. Могли ли твои товарищи не заметить
этого и по-чекистски строго не осудить тебя? Нет, не могли. Мог ли я, твой
старший товарищ и непосредственный начальник, который в первую очередь
отвечает за тебя перед партией, оставить без внимания этот случай? Ни в коем
разе! Потому что плохое в человеке всегда начинается с мелочи, с пустяка.
Один раз нарушил законы партийной этики и морали, другой, а там и покатился
в пропасть.
Он говорил еще долго, и каждая высказанная им мысль глубоко западала
мне в душу. Говорил о том, что чекистам многое дано, зато с них и много
спрашивается. Что партия верит нам, защищает нас от нападок врагов и
недоброжелателей. А на доверие и защиту мы должны отвечать партии и народу
безукоризненно честным революционным трудом.
И после короткой паузы:
- Ты меня понял, Митя? Ты запомнишь мои слова?
Чувствуя, как горло перехватило спазмой, а глаза стали влажными от
благодарности за все услышанное, я только молча кивнул головой. Яков
Федорович быстро встал со стула, подошел к окну.
- Иди и работай, - услышал я его тихий голос. - Писать приказ не надо,
сам разберусь, кто виноват в присвоении чужого. А разговор этот пускай
останется между нами.
С тех пор прошло очень много лет, но образ Якова Федоровича Янкина и
сегодня как живой стоит у меня перед глазами. Я многим обязан ему.

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

Жизнь продолжала ставить перед работниками чекистских органов новые,
все более трудные задачи, требовавшие и государственного подхода к ним, и
государственного решения.
Одной из таких первостепенной важности проблем была борьба с детской
беспризорностью, этим тягчайшим последствием империалистической и
гражданской войн, страшной послевоенной разрухи.
В стране насчитывалось не менее четырех миллионов детей-сирот, не
только потерявших родителей, но и оставшихся без крова, одежды и пищи, без
присмотра и ухода старших. Эта армия обездоленных продолжала расти. Их
родители умирали во время эпидемий тифа, неурожаев в Поволжье и на Украине.
Оборванные, вечно грязные, истощенные и больные, беспризорники скитались по
городам и селам, ютились в подъездах, подвалах и на чердаках домов, под
мостами и в копнах сена на полях. Случайную пищу они добывали
попрошайничеством и воровством, а развлекались то азартными карточными
играми, то драками.
Летом ребята еще кое-как обходились: и переспать можно было где-нибудь
в теплую летнюю ночь, и выпросить, а то и стащить кусок хлеба на рынке у
зазевавшейся торговки.
Но приходила зима. От мороза маленьким оборвышам некуда было деться.
С наступлением осенних холодов чумазые стайки невольных кочевников
уезжали из городов средней полосы на буферах и крышах вагонов. Отправлялись
за тысячи километров к югу - к берегам благодатного Черного моря.
Обессилев или задремав в пути, они срывались со случайных насестов и
падали на рельсы, под колеса поездов. Замерзали на крышах и в открытых
тамбурах товарных составов. Почти на каждой станции, с каждого поезда
железнодорожники и путейские чекисты снимали скрюченные трупики погибших
ребятишек...
А кем вырастут те, что останутся в живых?
Грабители и воры, "паханы" и "урки" преступного уголовного мира
сколачивали из них, обозленных мальчишек, шайки налетчиков, "домушников",
"фармазонов". Содержательницы подпольных домов терпимости прибирали к рукам
и превращали в проституток десятки и сотни девчонок-беспризорниц.
Пробиравшиеся из-за границы шпионы тоже не прочь были завербовать смышленых
и послушных беспризорников. Оставался у подрастающих ребят, если не принять
срочных мер, один путь: путь преступлений или прямой измены делу рабочего
класса.
Чекистам часто приходилось сталкиваться с ними. Начнешь допрашивать
такого беспризорника и видишь, как постепенно, шаг за шагом, втягивали его в
свой преступный омут отпетые главари воровских и грабительских шаек: сначала
- мелкие поручения, потом - воровство, а там и ночной грабеж, и убийство.
Делалось это под разудалый разгул в притонах и воровских "малинах", где
прожженная шантрапа напропалую хвалилась друг перед другом своими
похождениями и храбростью. Ну как мальчонке не восхищаться таким "паханом",
не завидовать ему, не стараться во всем подражать "урке", грабить и воровать
так же, как он?
Сердце сжималось от боли, слушая, как похожий на старика мальчишка,
дымя подобранным на тротуаре окурком, с залихватски-независимой удалью короб
за коробом высыпает перед тобой историю своих похождений. Нет, сообщников
своих он не выдаст, как ни допрашивай, главаря шайки не назовет: назови -
завтра его найдут и прирежут. Мальчишка любую вину готов взять на себя,
только бы не выдать своих.
Где же выход?
Нашел его председатель ВЧК Феликс Эдмундович Дзержинский.
И вместе с Дзержинским на битву за маленьких обездоленных, за обиженных
жизнью детей поднялись все чекисты страны.
Известно, как беспредельно любил этот человек детишек.
Еще до революции, находясь в царской тюрьме, Феликс Эдмундович писал
своей сестре: "Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого..."
Этим же чувством проникнуто и другое его письмо, датированное 1902
годом: "Я встречал... детей с глазами и речью людей старых, - о, это
ужасно!"
Но в проклятое дореволюционное время бесправия и произвола
Ф.Э.Дзержинский ничего не мог сделать для маленьких страдальцев.
Зато как ярко расцвела, какие блистательные результаты дала горячая
любовь железного Феликса к детям после Великого Октября! В беседе с народным
комиссаром просвещения А.В.Луначарским Феликс Эдмундович сказал, что он
хотел бы стать во главе комиссии по улучшению жизни детей и включить в
практическую работу этой комиссии весь аппарат ВЧК.
- Во-первых, - развивал он свою мысль, - это ужасное бедствие, тут надо
прямо-таки броситься, словно к утопающим, на помощь. А во-вторых, я думаю,
что наш аппарат работает наиболее четко. Его разветвления есть повсюду, с
ним считаются. Его побаиваются. А между тем даже в таком деле, как спасение
и снабжение детей, встречаются халатность и хищничество. Мы переходим к
мирному строительству. И я думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат
для борьбы с такой бедой, как беспризорность?
Мысли, высказываемые Ф.Э.Дзержинским, были поддержаны и Народным
комиссариатом просвещения, и Центральным Комитетом РКП(б), и лично
Владимиром Ильичем Лениным. Суровая и беспощадная к врагам революции
Чрезвычайная Комиссия протянула беспризорным детишкам свои по-матерински
заботливые и ласковые руки.
21 января 1921 года ВЧК разослала всем Чрезвычайным Комиссиям на местах
циркулярное письмо о принятии срочных мер по улучшению жизни детей. В нем
Феликс Эдмундович писал: "...Сейчас пришло время, когда, вздохнув легче на
внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это
дело, обратить внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей
нашей опоре коммунистического строя. И чрезвычайные комиссии... органы
диктатуры пролетариата, не могут остаться в стороне от этой заботы, и они
должны помочь всем, чем могут, Советской власти в ее работе по охране и
снабжению детей. Для этой цели, чтобы втянуть аппараты ЧК, Президиум ВЦИК
назначил меня председателем упомянутой комиссии при ВЦИК по улучшению жизни
детей. Пусть это будет указанием и сигналом для всех чрезвычайных
комиссий..."
Ф.Э.Дзержинский знал, какую огромную и действенную помощь в этой работе
может оказать боевой ленинский комсомол, с первых дней своего создания
выступавший верным помощником партии во всех ее начинаниях.
Обращаясь к комсомольцам всей страны, председатель ВЧК говорил:
- Без комсомола мы с этой задачей не справимся. Вы должны будете самым
усердным образом помогать нам. Очень хорошо, если бригады комсомольцев будут
делать внезапные проверки детских учреждений... Владимир Ильич назвал
детские сады ростками коммунизма. Мы не можем допустить, чтобы дети страдали
от голода и холода!
Нельзя не вспомнить день, когда эти документы о борьбе с детской
беспризорностью прибыли к нам в ЧК. После обычной дневной работы Я.Ф.Янкин
попросил сотрудников задержаться и, не торопясь, с подчеркнутой
значительностью, вслух прочитал циркулярное письмо Феликса Эдмундовича.
- Это не все, - сказал он, - к письму приложен подробный перечень того,
что мы конкретно должны делать вместе с соответствующими отделами наробраза,
наркомздрава, собеса, компрода и других советских организаций. Главная наша
задача - немедленно доводить до сведения исполкома обо всех случаях хищений,
злоупотреблений, разгильдяйства и преступного отношения к детям. Да, именно
преступного отношения: ведь и разгильдяйство, и халатность, и малейшее
попустительство расхитителям - все это равнозначные категории наказуемых
законом упущений и проступков, то есть самые заурядные преступления,
влекущие за собой совершенно определенные наказания. А поэтому все дела,
требующие наказания виновных, мы будем впредь немедленно передавать в
трибунал и в народные суды для гласного разбирательства.
Развивая эту мысль, Яков Федорович продолжал:
- Я так понимаю, товарищи: преступник не только тот, кто похитил и
потом сбыл на сторону по спекулятивным ценам предназначенный для
беспризорных мешок муки или ящик с детскими ботинками. Не меньший преступник
тот, кто мог схватить, но не схватил вора за руку, кто знал о махинациях
спекулянтов, но не сказал нам об этом, не разоблачил их. Надо сурово
наказывать тех, кто, работая в школьных буфетах, в детских домах и детских
садах, наживается и жиреет на продуктах, предназначенных только детям. Разве
у нас в городе таких нет? Есть! Вместе с комсомольцами нам надо вытаскивать
их на свет божий, на скамью подсудимых. Потому что вся эта ворующая гниль,
хочет она того или не хочет, в первую очередь способствует росту
беспризорности. А беспризорность - это болезнь не менее для нас страшная и
чудовищная, чем сыпной тиф или оспа.
Он говорил, а перед моими глазами стояли посиневшие детские
трупики-скелеты, которые прошлой зимой мы снимали с крыш поездов, что
проходили через нашу станцию... Худенькие, покрытые грязью и коростой
детские руки, тянувшиеся за подаянием... И чуть ли не ежедневные допросы
малолетних грабителей, пойманных во время налетов на одиноких прохожих и на
квартиры горожан... И мгновенные, как взрыв, самосуды на городском рынке,
когда под ногами потерявших человеческий облик жестоких торгашей хрустят
кости мальчишки, посмевшего стащить с лотка толстой спекулянтки золотистую
булку...
А рядом со всем этим, рядом со всенародным горем и болью - то, о чем
говорит Яков Федорович: еще не схваченные за руку махинаторы-спекулянты,
ворочающие миллионными барышами за счет перепродажи наворованного,
награбленного у детей добра... Еще не пойманные и не посаженные на скамью
подсудимых воры, содержательницы "малин", главари "атаманы" и "паханы",
вербующие беспризорников в преступные шайки...
Сотрудники центрального аппарата не только собирали и благоустраивали
беспризорных детей.
- А почему бы и нам, - предложил Янкин, - по примеру столичных
товарищей не отчислять ежемесячно часть нашей заработной платы на создание и
содержание детских домов? Конечно, каждому из нас жить будет чуточку
труднее. Но зато ребята получат немного больше того, что в нынешних условиях
может им дать страна.
Мы согласились и поддержали предложение Якова Федоровича. А напоследок
уже все вместе наметили то, что надо будет сделать в самые ближайшие дни. С
помощью городских комсомольцев на предприятиях и в учреждениях установить
неослабный контроль за использованием по назначению денежных средств и
материальных ценностей, выделенных и собранных в пользу беспризорных детей.
Усилить непримиримую борьбу со спекулянтами и расхитителями всех мастей.
Короче говоря, работать так, чтобы беспризорники были собраны, накормлены,
одеты и наконец-то получили кров и уют.
Поздно закончился в тот вечер этот необычный, глубоко взволновавший
всех разговор. Ведь не о налетчиках и шпионах, не о бандитах и прочем
контрреволюционном отребье шла речь в стенах чекистского особняка, - речь
шла о детях, о будущем всей Советской страны. Для них стоило поработать и
сделать все, что в наших силах. Придется заглянуть в особняки богатеев
Хренниковых и Замятиных: там найдется много нужного для детей имущества.
Нельзя забывать и бывшего крупного мануфактуриста Котельникова: не может
быть, чтобы он кое-что не припрятал. Поищем и найдем, чем прикрыть наготу
уже собранной в детские дома маленькой, неугомонной "вольницы"!
Мы понимали: не только обувь, одежда и продовольствие являются основой
в борьбе за детей. Главное - человечное, теплое отношение к обездоленным
малышам, такое отношение, при котором вчерашние беспризорники, поверив
чекистам, сами тянулись бы к ним, наконец-то почувствовали, что на свете
есть настоящая, трудовая, а значит, и счастливая жизнь. Жизнь без страха
перед завтрашним голодным и холодным днем, без леденящего ужаса перед
неумолимой финкой беспощадного "пахана", без гнетущей мысли, что если
сегодня не удастся украсть на базаре краюху хлеба, так завтра смерть.
Трудно было на первых порах: ни опыта, ни навыков работы с ребятами,
привыкли совсем к другому. Непривычное многолюдье царило в обычно тихих
коридорах и комнатах чекистского особняка. Приходили учителя, представители
городских предприятий, строители, чаще других - комсомольцы. Яков Федорович,
радостно поблескивая глазами, успевал чуть ли не одновременно выслушивать
сотни предложений и давать десятки советов. Он гонял нас - "давай быстрей!"
- то туда, где заканчивался ремонт будущего детского дома, то на склад
принять белье, которое собрали горожане для сирот, то в соседнее село
привезти в город собранную крестьянами муку. И мы бегали, а на душе у
суровых чекистов было светло, как бывает в большой и радостный праздник.
А о буднях нашей работы по-прежнему знали немногие. Будни - это атака
на "черный рынок", на спекулянтов, у которых нашлось и наворованное полотно
для пошивки постельного белья, и украденная у государства обувь. Костюмных
материалов изъяли столько, что хватило пошить рубашки и брюки на добрую
сотню ребят. Хуже было с продуктами: где взять хлеба, крупы, мяса? Не
рассчитывать же и впредь только на добровольную помощь бедняков окрестных
деревень. Не могли идти в счет и мелкие перекупщики, торговавшие на
городском рынке: не ради наживы торгуют, самим бы только прокормиться...
Опять выручила удачная операция на станции Грязи, где с недавних пор
начало оживать преступное болото темных проходимцев. Прежних не было,
пересажали, на смену им слетелись новые.
Тщательно подготовив операцию, мы однажды захватили на станции целую
шайку грабителей, готовивших к отправке два вагона наворованного на
городских складах добра. Захватили на месте преступления, с поличным, да
так, что изъятые у них продукты едва поместились на двух десятках подвод
вызванного из города конного обоза.
С тех пор - как гора с плеч: липецкие детские дома были надолго
обеспечены мясом, хлебом, сахаром и даже маслом!
Хлеб пекли для ребят бесплатно в неурочное время городские пекари.
Белье детишкам шили домашние хозяйки, жены рабочих и служащих. После уроков
в городских школах добровольцы-учителя шли заниматься со своими подопечными
детдомовцами. В театре и заводских клубах по субботам проводились платные
вечера и концерты, сбор с которых поступал в пользу недавних беспризорников
- теперешних воспитанников горожан. А по воскресеньям комсомольцы проводили
по всему городу "кружечные" сборы, чтобы купить ребятам на собранные деньги
то, чего они, не испытавшие радостей детства, еще и в глаза не видели.
Так, благодаря горячему сердцу первого в стране чекиста было положено
начало государственной важности делу - возвращению беспризорникам
растоптанного суровыми годами детства.
Благородное это дело с еще большим размахом и успехом продолжали вести
впоследствии органы ОГПУ. Трудовые колонии, созданные чекистами-дзержинцами,
дали путевки в жизнь многим тысячам обездоленных сирот. Но об этом все равно
не расскажешь лучше, чем рассказал в своих произведениях величайший
советский человеколюб Антон Семенович Макаренко.

ЧЕКИСТСКИЕ БУДНИ

Нам сообщили, что из городской тюрьмы сбежал опасный грабитель, и
просили оказать помощь в его розыске. Человек этот уклонился от службы в
Красной Армии, перешел на нелегальное положение и, связавшись с такими, как
сам, занялся разбоем и крупными кражами. Улизнув из тюрьмы незадолго до
суда, преступник, скорее всего, решил где-то отсидеться, а потом или
заняться прежним промыслом, или, как пытались делать другие, потихоньку
уехать куда-нибудь подальше.
Но пока, сразу после побега, он не мог рисковать, а значит, отсиживался
где-то в городе.
Где и у кого?
Семья грабителя жила здесь же, в пригородной слободе. Не дома ли он? А
если не дома, так не пришлет ли к жене кого-либо из своих сообщников за
зимней одеждой? Ушел он из тюрьмы только в полотняной косоворотке и летних
брюках.
Все сотрудники ЧК в это время были заняты выполнением других заданий.
Розыск преступника поручили мне. На квартиру к беглецу пришлось
отправиться ранним утром только с одним из наших постоянных помощников -
городским милиционером. Путь до слободы был не близкий, через весь город.
Запрягли лошаденку, единственный транспорт ЧК, и поехали - не пешком же
шагать...
Наконец добрались. Вот и небольшой домишко на пустыре, по окна вросший
в землю. Даже обычного сарая-дровяника рядом нет. Что ж, тем лучше. Значит,
и обыск много времени не займет.
Вместе с соседями-понятыми вошли через узкие сени в приземистую
темноватую комнату. Милиционер, как всегда, замыкал шествие и сразу уселся
на табуретку возле двери, чтобы охранять выход. Молодая женщина, хозяйка,
встретила неожиданных посетителей с таким невозмутимым спокойствием, что
закралось сомнение: не зря ли мы пришли?
Решив не сразу предъявлять ордер, чтобы не волновать хозяйку, если она
ничего не знает о побеге мужа, я спросил:
- Нельзя ли повидать вашего супруга?
- Можно. - Женщина спокойно улыбнулась. - Только его нету дома: в
тюрьме сидит. Туда и идите.
- В тюрьме? А разве вчера не приходил?
- Ни вчера, ни сегодня. Какой дурак его до суда на волю отпустит?
- В таком случае я должен произвести у вас обыск. Вот, пожалуйста,
ордер.
Хозяйка даже не взглянула в мою сторону, безразлично и равнодушно
пожала плечами.
- Мне-то что? Ищите, если приспичило...
И отошла к двери, будто бы для того, чтобы не мешать. Села на
табуретку, заговорила с милиционером о будничных делах.
Я еще больше уверился в том, что она ничего не знает. Даже неловко
стало: явились нежданно-негаданно, беспокоим хорошего человека, а подлец
где-то отсиживается и над нами, небось, посмеивается. Но раз пришли,
приходится выполнять свой долг, и я приступил к обыску.
Человек - не иголка, не сверток с золотом: под матрац его не спрячешь,
в печной дымоход не затолкнешь. А в единственной комнатке, кроме нас
четверых и хозяйки, больше никого не было. Пришлось слазить на чердак, но и
там беглеца не оказалось.
- Погреб у вас есть? - спросил я.
Женщина невесело усмехнулась:
- А чего в нем хранить? Всем известно, как с хлеба на квас
перебиваемся. С моим обормотом каменные палаты не наживешь.
Тут еще и один из понятых-соседей вмешался:
- Может, зря вы, товарищ, ищете? Не такой он дурак, чтобы домой
приходить. Навострил, небось, лыжи куда подальше и о жене думать забыл.
Я промолчал, не знал, что же дальше делать. Все осмотрено. Нет беглеца.
Разве в длинный сундук заглянуть, что стоит возле русской печки, - не
спрятано ли в нем хотя бы оружие? И чуть не улыбнулся, вспомнив, что в
который уже раз приходится иметь дело с большими и маленькими сундуками.
Этот старый, весь в щелях, даже на обычный висячий замок не был заперт:
бедности нечего прятать от посторонних глаз. Подошел к нему, наклонился,
чтобы поднять крышку, выпрямился, интуитивно глянул на печь и в упор
встретился взглядом с настороженными, ожидающими глазами.
Точно пружиной меня отбросило в сторону, - выхватил из кобуры
револьвер:
- Слезай сейчас же! Руки вверх!
С печки медленно сполз на пол угрюмый, заросший щетиной человек:
- Не удалось...
Рядом со мной уже стоял с винтовкой наперевес милиционер.
Хозяин подошел к столу, уселся на лавку.
- Руки на стол! - приказал милиционер.
- Это можно, - беглец послушно выполнил приказание. - Эх, не ждал я вас
в такую рань. Думал, пока в казенном доме спохватятся, успею смотаться.
И, притворно вздохнув, с насмешкой пообещал:
- Ничего, начальничек, не устережешь. Я как тот колобок: раз ушел, уйду
и другой. Не устереже-ете...
Зная повадки бандитов и грабителей, способных на крайние меры, лишь бы
уйти от наказания, я поневоле задумался: как же везти его через весь город,
днем, да еще мимо рынка, где вечно полно народу? Править лошадью придется
или мне, или милиционеру. Спрыгнет с саней, нырнет в толпу и - пропал... Не
будешь же стрелять на многолюдной улице.
- Может, связать? - нерешительно предложил милиционер. - Вон ведь какой
бугай, силища какая, разве удержишь?
Но и связывать не годилось: повезешь на глазах у всего города
связанного по рукам и ногам человека, потом пересудов и разговоров не
оберешься. И без того всякая дрянь распускает о чекистах несуразные сплетни.
- Вот что, - сказал я беглецу, - вы пока одевайтесь. Да потеплее: зима.
А сбежите ли, нет ли, будет видно.
- Можешь не сомневаться, сбегу, - охотно пообещал преступник и принялся
натягивать теплые брюки и ватную телогрейку.
А я продолжал раздумывать, что же делать с ним, как довезти до ЧК. И
вдруг осенило:
- Знаете что? Полезайте-ка в сундук!
- Как в сундук?
- Очень просто: лезьте, ложитесь на дно, а мы вас сверху крышкой
прикроем. Щели большие, не задохнетесь. Вам удобно, а нам и вовсе спокойно.
Полезайте!
Думал, беглец заартачится, а он согласился. И присмиревшая жена его не
стала возражать: нашли, теперь ничего не поделаешь. Так вместе с понятыми и
погрузили мы "живой товар" на сани, и лошаденка неторопливо потрусила по
городским улицам домой.
Шутками, смехом, веселым хохотом встретили наше возвращение чекисты.
Тут же и окрестили злополучный сундук "арестантской каретой имени Смирнова".
И чтобы избавиться от насмешек, мне пришлось отвезти его назад в слободу и
вернуть хозяйке.
А беглец прямо из ЧК был водворен под конвоем в свою прежнюю камеру, в
тюрьму.
Не всегда, конечно, аресты грабителей и налетчиков проходили так легко.
Много хлопот и трудов доставляли чекистам бандитские шайки, орудовавшие в
окрестностях города. Нередко ликвидировать их приходилось с боем.
Одна из таких шаек орудовала между Липецком и железнодорожной станцией
Грязи. Действовали бандиты дерзко и нагло, среди бела дня налетали на
товарные поезда с хлебом и сахаром, обувью и мануфактурой. Остановив состав,
они подчистую выгребали из вагонов все самое ценное и исчезали так же
внезапно, как появлялись. Исчезнут, словно сквозь землю провалятся - следа
не найти!
Было над чем поломать голову чекистам.
Сотни различных догадок не давали покоя аппарату ЧК. Где, например,
базируются налетчики, куда скрываются с награбленным добром? Много ли их и
местная ли это шайка? Как и откуда узнают, с какими грузами отправляется со
станции поезд? Кто, наконец, помогает им, наводит грабителей точно на вагоны
с наиболее ценным добром?
Не сразу удалось выяснить, что в скопищах люда, который вечно толпится
на станции Грязи, дежурят члены банды, выполняющие функции разведчиков.
Не знали первое время мы и то, что наводчиками бандитов являются
некоторые станционные служащие, польстившиеся на денежную мзду.
Подготовив эшелон к отправке, они передавали своим сообщникам, в каких
вагонах какой груз находится, и тем оставалось вскочить на тормозные
площадки и взобраться на крыши отходящего поезда, чтобы все остальное
завершить в пути.
В нескольких километрах от станции начинался подъем, где поездам
поневоле приходилось двигаться медленнее. Здесь-то бандиты и вскрывали
вагоны, на ходу выбрасывали из них ящики и мешки с заранее облюбованными
грузами. А после этого оставалось только спрыгнуть на полотно,
присоединиться к подоспевшей на подводах банде и вместе со всеми быстрее
собрать и увезти богатую добычу.
Увезти, но куда?
Ведь не ящик-другой, а десятки пудов грузов исчезали бесследно при
каждом налете. Не могли же они провалиться сквозь землю!
И след нашелся: оказалось, что большая часть награбленного оседала в
селе Таволожанка, расположенном неподалеку от Грязинского железнодорожного
узла, а оттуда незаметно и скрытно расползалась по дальним и ближним
деревням и селам. Но схватить бандитов с поличным, на месте преступления,
или обнаружить у них награбленное никак не удавалось, хотя железнодорожная
милиция не раз пыталась сделать это.
Стоило добыче попасть в село, как она мгновенно растекалась по избам,
закромам, клетям и тайникам. А сами бандиты так же мгновенно превращались в
обыкновенных мирных крестьян, ни малейшего понятия не имеющих ни о каких
налетах и грабежах...
Таволожанка - большое село, обвинять или хотя бы подозревать всех
жителей в участии в банде у милиции и у чекистов не было никаких оснований.
Но и не знать, кто из их односельчан занимается систематическими грабежами,
честные крестьяне тоже не могли. Почему же они молчали? Почему так упорно
отказывались помочь чекистам?
Решили начать с выяснения главного: почему крестьяне боятся бандитов?
Некоторое время спустя причина их боязни стала ясна - грабители так запугали
односельчан расплатой, что тем оставалось только молчать.
Кто же запугивает крестьян, кто им угрожает?
Мы привлекли к себе в помощь сотрудников уголовного розыска, поселковую
и железнодорожную милицию. И после очень тщательного, осторожного
расследования выяснили кое-что конкретное, что позволяло действовать более
определенно.
Подозрение пало на зажиточного хозяина из Таволожанки Емельяна Дятлова,
многочисленная родня которого составляла едва ли не половину крестьянских
семей села.
Рослый, геркулесовского сложения, вспыльчивый и крутой на расправу, он
держал своих родичей в таком беспрекословном повиновении, что никто из них и
слова сказать против Емельяна не смел. Нет, такого ничем не запугаешь, сам
любого в бараний рог согнет. Значит, что же, выходит, Емельян Дятлов с
помощью своих родичей и держит односельчан в подчинении, в кулаке?
Выходит, так...
Но Емельян Дятлов ни разу, никогда и ни в чем предосудительном не был
замечен. Ни один человек в селе не говорил, что слышал от него хотя бы
единственную угрозу. Так могли ли быть у нас основания не то что
арестовывать, а хотя бы допрашивать его?
- Оснований нет, и тревожить этого геркулеса мы не имеем права, -
сказал уездный уполномоченный И.Г.Кондратьев. - Чтобы получить основание и
право, придется "пожертвовать" еще одним эшелоном. Но - последним, и только
ради того, чтобы навсегда покончить с бандой Емельяна.
В назначенный для операции день по станции Грязи поползли и начали
быстро шириться слухи о том, что товарный состав, который в этот день уходит
со станции, кроме хлеба и промтоваров повезет какой-то очень ценный груз.
"Осведомленные" люди называли и баснословную стоимость этого груза, и даже
номер вагона, в котором он уже находится. К вагону этому один за другим
потянулись бандитские соглядатаи - "наводчики". Вагон как вагон:
запломбированная теплушка. И что особенно удобно - с тормозной площадкой.
Вскакивай, когда поезд со станции тронется, и поезжай.
Расчет оказался правильным: едва поезд замедлил ход, как по крышам его
забегали, заметались "рыцари" легкой наживы. Из ближайшего леса выкатились и
на полном скаку помчались к железнодорожному полотну с полдесятка конных
подвод, и на передней из них, нахлестывая кнутом вороного жеребца, во весь
рост стоял Емельян Дятлов.
Но через минуту все изменилось.
Обнаружив, что заветный вагон с "драгоценным грузом" пуст, и
догадавшись о ловушке, бандиты также стремительно бросились наутек.
Наткнувшись на первую чекистскую засаду, грабители повернули лошадей в
сторону, но из леса показалась красноармейская цепь. Загремели выстрелы.
Дороги были перерезаны, и налетчикам во главе с их атаманом оставалось
только поднять руки...
План уездного уполномоченного оказался верным.
Однако вскоре выяснилось, что сидящий в подследственной тюрьме Емельян
Дятлов не считает свою участь предрешенной, а положение безнадежным.
В дни следствия ко мне и второму следователю зачастила смазливая, лет
двадцати пяти женщина, сестра главаря бандитской шайки Евдокия Дятлова. Она
со слезами умоляла пожалеть невиноватого, близкого ей человека, опору и
кормильца всей семьи. Просила разрешить ему передачу, уговаривая дать ей
одно-единственное свидание с братом.
- Ни о какой жалости не может быть и речи, - без обиняков заявили мы
назойливой просительнице. - Свидание не можем разрешить до тех пор, пока не
закончится следствие. Что же касается передач, это ваше право. Возражать или
запрещать их у нас нет оснований.
Несмотря на такую отповедь, визиты сердобольной сестрицы не
прекратились. То она беспокоилась о здоровье брата, то наведывалась узнать,
как идет и скоро ли закончится следствие. А то принималась христом-богом
клясться, что Емельянушка всего лишь выполнял чужую волю, поехал к поезду
впервые в жизни. Как-то, словно бы мимоходом, Евдокия пригласила меня к ним
в село "на чашечку чаю"... В другой раз намекнула, что и сама она, и ее
родственники сумеют щедро отблагодарить человека, который согласится
"проявить милосердие" к невинно страдающему братцу...
Кончилось все это тем, что мы строго-настрого запретили вахтеру
впускать Евдокию Дятлову в служебное помещение.
Но попытки выгородить главаря банды не прекратились.
Когда следствие уже близилось к концу, ко мне в кабинет неожиданно
явился известный в городе адвокат Устинов. Адвокатской практикой он
занимался еще в дореволюционные времена, когда мастерски умел выпутывать из
щекотливого положения своих подзащитных - городских купцов-толстосумов. А
свершилась Октябрьская революция, и тот же Устинов превратился в ходатая по
судебным делам привлеченных к ответственности воров, мошенников и
спекулянтов. Вот почему появление его в ЧК не вызвало ни у кого удивления:
чуть где запахнет крупным гонораром, туда и этот защитник нарушителей
советских законов жалует собственной персоной.
Предчувствие не обмануло. Прямо с порога Устинов заявил, что по
поручению коллегии адвокатов он принимает на себя защиту Емельяна Дятлова на
предстоящем судебном процессе.
- Надеюсь, с вашей стороны возражений не последует? - любезно
осведомился он.
- Мы не вмешиваемся в функции коллегии адвокатов. Их дело, кого
назначать. Какие же могут быть возражения с нашей стороны?
- Вот и отлично. - Посетитель уселся на стул. - Разрешите задать вам
несколько вопросов по делу моего подзащитного?
- Пожалуйста.
Интерес адвоката был вполне закономерен, и нам не оставалось ничего
иного, как в пределах допустимых норм отвечать ему. Но чем дальше, тем
вопросы Устинова приобретали все более определенный, бьющий в одну точку
характер: он старался нащупать наиболее слабые, выгодные для защитника места
в ходе следствия. Для чего бы он тогда интересовался, какие именно свидетели
дают показания против главаря шайки, как ведет себя Дятлов в тюрьме, нельзя
ли ускорить следствие за счет исключения несущественных и второстепенных
материалов...
Стараясь ничем не показать, что мне понятна причина его повышенного
интереса к подсудимому, я отвечал хоть и вежливо, но без подробностей, а тем
более откровений.
На том мы и расстались.
Но Устинов стал приходить регулярно. И всякий раз у него возникали все
новые вопросы. Наконец, в воскресенье, в нерабочий день адвокат пожаловал
прямо ко мне домой.
Хотелось, отбросив церемонии, выгнать его из дома, но я удержался: а
что, собственно, ему надо? Зачем пришел? И, пригласив гостя в наш маленький
палисадничек, приготовился слушать.
Начал адвокат издалека. Сначала поговорил о жаре, о засушливом лете, о
том, как бы на полях не выгорели хлеба. Потом - о тяжелых временах, о
трудностях, которые испытывают буквально все, какие бы должности и посты они
ни занимали. И лишь под конец осторожненько намекнул на то, как сложна и
неблагодарна следственная работа.
- Раньше следователи могли жить гораздо обеспеченнее и лучше, - сказал
он, - ведь от них нередко зависела судьба весьма состоятельных людей,
готовых щедро отблагодарить за небольшие услуги.
- Раньше? - сделал я вид, будто не понимаю прозрачного намека. - Это
когда же?
- Ах, конечно во времена проклятого самодержавия. - Устинов даже
поморщился, вспомнив те "проклятые" времена. Крякнул в кулак и помолчал. -
Я, учтите, не собираюсь хвалить прежние порядки, но на правах старшего
товарища, который много пережил, берусь утверждать, что тогда любой
следователь чувствовал себя гораздо увереннее, чем теперь.
- В каком смысле?
- Хотя бы в смысле материальных благ. Вот вы, например: ни костюма у
вас выходного нет, ни приличной квартиры, а работаете за десятерых. Разве
это жизнь?
Продолжая, он явно хотел мне польстить:
- Способный работник, отличный следователь, к тому же еще часто
рискуете жизнью... Тот же Дятлов мог застрелить вас во время стычки! А где
благодарность за такую работу? В чем она проявилась?
Я пожал плечами:
- Ни в какой благодарности, простите, не нуждаюсь...
- Напрасно, молодой человек! - Голос адвоката зазвучал решительнее,
тверже. - Родные Емельяна Дятлова очень богатые люди. И стоит вам до
окончания следствия в какой-то мере облегчить его участь, как это не
останется без самого щедрого вознаграждения.
Меня так и подмывало схватить его за шиворот, и - вон со двора! Но нет,
нельзя. Пусть выговорится до конца, пускай выложит все, чтобы потом коллегия
адвокатов смогла освободиться от "услуг" этого хапуги. И, делая вид, будто
готов принять предложение, но колеблюсь, я не очень уверенно сказал:
- Над вашими словами стоит подумать... Сюда больше не приходите, это
может вызвать подозрение... Жду вас послезавтра у себя на работе...
Расстались мы вполне довольные уговором. А на следующее утро я подробно
рассказал о визите Устинова уездному уполномоченному ГПУ. Рассказ, очевидно,
не был для него неожиданным, и он, не задумываясь, решил:
- Взятку придется принять.
- Как принять?!
- Очень просто. Я уверен, что Устинов сумел хапнуть у Дятловых солидный
куш для подкупа следователей. Большую часть денег он, конечно, присвоил, а
энную толику хочет всучить тебе. Не возьмешь, он и эти себе загребет, а
Дятловым скажет, что ты принял, но сделать для их бандюги ничего не мог или
не захотел. Не полезут же они к нам выяснять, так это или не так. И
получится, что адвокат чист, как ангел, а ты, даже мы все, проходимцы и
хапуги.
- Но как же можно...
- Не спеши. Дает - бери, да тут же и оформи "сделку" соответствующим
актом, понял? При свидетеле. Так и подлеца на белый свет выведем, и деньги в
государственную казну сдадим. Кого бы тебе в помощники дать? Может,
Богданова?
- Мне все равно.
- Значит, вместе с Богдановым и действуйте. Желаю удачи!
Видимо, адвокат был настолько уверен в моем согласии, что явился в
назначенное время со свертком под мышкой. Смутило его только присутствие в
кабинете еще одного, незнакомого человека, но я поспешил представить его
адвокату:
- Знакомьтесь. Это наш сотрудник Василий Михайлович Богданов.
- Член коллегии защитников Устинов, - поклонился пришелец.
- Можете говорить откровенно. Василий Михайлович знает все и согласен
принять участие в нашем деле. Ведь мне одному могут и не поверить, -
проговорил я.
- Совершенно верно, - адвокат снова отвесил Богданову вежливый поклон,
- заранее благодарю за помощь.
И, аккуратно положив сверток на край стола, добавил:
- Родственники Емельяна Дятлова убедительно просят вас принять
небольшой подарок...
В свертке даже по тем временам оказалась очень значительная сумма
денег.
- Если не трудно, напишите расписочку, - учтиво попросил Устинов. -
Придется, знаете ли, отчитываться за расход средств. Честному слову теперь,
к сожалению, никто не верит...
"Подлец! - хотелось крикнуть. - Еще смеешь о честном слове говорить.
Или решил меня распиской окончательно к рукам прибрать?" Но не крикнул,
наоборот, с готовностью согласился:
- О, пожалуйста, пока Василий Михайлович будет пересчитывать деньги, я
успею написать расписку. Вдвоем мы справимся быстро.
Считал Богданов не торопясь, основательно, перекладывая бумажку за
бумажкой и время от времени поплевывая на кончики пальцев.
А я тем временем быстро писал так необходимый адвокату документ. "Мы,
нижеподписавшиеся..." - начинался он, и дальше перо выводило все, что
полагалось.
Устинов был явно доволен ходом оформления сделки. Сидя на стуле, он
поглядывал то на меня, то на Богданова, и на губах его играла чуть
покровительственная улыбочка: кто, мол, не рад неожиданно свалившемуся
богатству...
- Готово! - произнес Богданов первое за всю эту процедуру слово и
прижал пачку денег широкой ладонью.
- И у меня готово! - подхватил я и вывел в документе последнюю букву. -
Придется и вам подписать, гражданин адвокат. Прошу.
Побледневшее лицо Устинова перекосилось от страха:
- Вы что... чего хотите?
- Ничего особенного. Подпишите акт о том, что пытались дать нам от
имени Дятловых взятку.
- Но я причем? - вскочил со стула Устинов. - Я только принес деньги, и
больше ничего. Можете сами объясняться с Дятловыми, оставьте меня в покое!
- Не-ет, - покачал Богданов головой, - объясняться не нам, а вам
придется. И не с Дятловыми, а перед судом. Довольно болтать, подписывайте!
Деньги мы сдадим в государственный банк.
Ничего не поделаешь, пришлось Устинову подписать акт: понял, что влип.
А потом пришлось признаться и в том, что взял у родственников Емельяна
Дятлова в два с лишним раза больше, чем пытался всучить нам.
Вскоре хапуга с треском вылетел из коллегии защитников.
А вслед за ним сполна получил и главарь бандитской шайки.

ЦЕНА СЛУЧАЙНОЙ ОШИБКИ

Разное бывало, да и теперь бывает в сложной и многообразной работе
чекистов. Но что бы ни произошло, любой сотрудник органов государственной
безопасности не остается и не может оставаться равнодушным к делу, которое
доверяет ему партия, народ.
Радуешься каждому успеху, добытому тобой и твоими товарищами путем
длительного, кропотливого, а зачастую опасного труда. Твой успех - это успех
всего коллектива, всех чекистов, всего народа. Схвачен за руку валютчик,
подспудными путями переправляющий золото и драгоценности за границу, - это
ты и твои товарищи не дали ему грабить и разорять родную страну. Разоблачен
диверсант - это чекисты спасли от гибели важную для экономики всей страны
фабрику или завод, мост на важной железнодорожной магистрали или жизнь
драгоценного для отечественной науки ученого. Пойман шпион, агент
иностранной разведки, - удалось предотвратить зорким часовым великих
завоеваний революции рассекречивание строжайших государственных и военных
тайн.
Большую горечь приносят с собой любые, пусть самые незначительные,
промахи и ошибки в чекистской работе. А если эти ошибки приводят к тяжелым,
непоправимым последствиям?..
Иногда случается и такое...
Всего лишь одна-единственная ошибка в обращении с главарем
грабительской шайки Афанасием Сахаровым стоила несколько человеческих
жизней.
Был этот Сахаров родом из села Двуречки Фащевской волости Липецкого
уезда. До революции работал на шахтах Донбасса, где и выпить любил, и
покуралесить, а при случае и могучие кулаки в ход пустить. Забулдыгой и
хулиганом остался он и после Великого Октября. Работать? Нет. "Пускай теперь
мироеды да богатей на нас работают". Пойти в Красную Армию, защищать от
белогвардейцев и интервентов Советскую власть? Тоже нет. "Нашли дураков свой
лоб под беляцкую пулю подставлять..."
Так и катился Афанасий под уклон: сначала - дезертирство, потом -
уголовщина. Пить-гулять хочется, а чем, как не грабежами, раздобыть для
этого средства? После первого, может быть случайного, убийства Сахаров вовсе
отрезал себе пути возвращения к честной жизни. Сколотив из таких же, как
сам, отпетых бандюг связанную круговой порукой шайку, он "развернулся" во
всю ширь.
Главным помощником Сахарова в банде стал его земляк и давнишний
приятель, тоже дезертир и уголовник Илья Пронин, отличавшийся особенно
зверским характером.
Первым от рук бандитов пал партийный организатор Ленинской волости
большевик Лихоперский. Вскоре после этого мерзавцы убили партийного
организатора в селе Двуречки Василия Сунтеева и по настоянию Пронина
повесили труп убитого на дереве посреди села. Поймав однажды участкового
милиционера, Пронин приказал привязать его к хвосту своей лошади и до тех
пор носился галопом на коне, пока тело несчастного не превратилось в
бездыханную груду окровавленного мяса...
Много сил и труда пришлось потратить чекистам и работникам милиции на
ликвидацию этой бандитской шайки. Наконец одного из бандитов, Пронина, нам
удалось арестовать.
Он как будто и не думал, не пытался скрывать на допросах свои
преступления. Наоборот, рассказывал о них с нескрываемым удовольствием и
мельчайшими подробностями, глядя при этом прямо мне в глаза, словно надеясь
увидеть, какое впечатление производит все это на ненавистного ему чекиста.
Тяжко было слушать признания закоренелого врага советского народа, но
приходилось сдерживаться: суд воздаст ему по заслугам.
Рассказал Пронин и об убийствах других коммунистов и местных
активистов, и о зверских преступлениях главаря банды, Афанасия Сахарова. С
лютой злобой вспомнил, как однажды какой-то "подлец" угнал у бандитов всех
лошадей.
- Жаль, не удалось поймать конокрада, - скрипнул он зубами, - мы бы с
него с живого шкуру сняли!
И невдомек было кровавому садисту, что "спешил" банду в ночное время не
кто иной, как наш чекист Дмитрий Андреевич Сычиков с небольшой группой
красноармейцев...
Допрашивая Пронина, я все более явственно ощущал, что он надеется
каким-то образом спасти свою жизнь. Но - каким образом, как?
Вскоре это выяснилось.
После очередного допроса, поздно вечером, я вызвал двоих конвоиров для
сопровождения бандита в камеру. Спускаясь по парадной лестнице, Пронин вдруг
бросился в открытую дверь и дальше - через дорогу, к неосвещенным складским
помещениям. Но его тут же догнали меткие пули конвоиров.
А банда Сахарова все еще продолжала разбой. Очень ловок был ее главарь,
смел до отчаянности, до дерзости, уходил, казалось бы, из самых хитроумных
ловушек. А там, где были его лихость и удача, там и легенды о неуловимом
атамане росли, как снежный ком. Одни боялись Афанасия и помалкивали, другие
не прочь были дать щедрому на расплату бандиту временное пристанище. Лучше,
мол, пачка денег, чем бандитская пуля в лоб.
Конечно, больше было таких, которые ненавидели грабителей, старались
помочь чекистам расправиться с ними. На них-то, на честных советских людей,
и опирались работники ЧК.
Ясно было одно: прежде всего следовало найти и взять главаря банды.
Остальных выловить легче.
Но где и как его поймать?
Вел поиски наш липецкий оперативный сотрудник Степан Самарин, бывший
рабочий Сокольского завода. Ему первому и удалось нащупать место, где
отсиживается и кутит главарь в перерывах от налета до налета - в родном
селе, в Двуречках, у родичей и дружков. Бандит настолько верил в свой
счастливый "фарт", что даже и мысли не допускал о возможном провале. Ну кто
решится сообщить о нем чекистам, кто посмеет выдать, если все люди в селе
стоят за него горой?
Степан Самарин посмеивался:
- Дурак этот Афонька, при всей его смелости и наглости чистый дурак. Да
мне же каждый его шаг в Двуречках известен. Там, видно, и брать придется:
спокоен, не ждет нас. А мы возьмем...
Взяла оперативная чекистская группа Афанасия Сахарова поздней ночью, в
доме знакомой бандиту самогонщицы. У нее он, гуляя напропалую, частенько
пропивал добычу. Пришлось подождать, пока нагуляется, напьется, а потом
Самарин со своими помощниками связали его и вывезли из села. Пришел в себя
бандит только на следующее утро, в камере предварительного заключения, и
долго не мог понять, какими судьбами в ней очутился.
Начал догадываться, когда увидел зашедшего к нему Самарина с синяком
под глазом, с распухшим носом, с дырой в верхнем ряду зубов. Да и у самого
бандита порядком болели бока и разбитые до кровоподтеков кулаки.
- Твоя работа? - угрюмо спросил он.
Самарин кивнул:
- Моя.
- А выдал меня кто?
- Люди.
- Не скажешь?
- Нет.
- Сам найду, - бандит скрипнул зубами. - Ни одному башки не сносить!
- Попробуй.
На том разговор и кончился. Следствие продолжалось, и все новые
преступления Сахарова выплывали наружу. Он вел себя спокойно, без
запирательств отвечал на вопросы следователя, и складывалось впечатление,
что отпетый бандит поневоле смирился со своей участью.
Под камеру предварительного заключения был приспособлен склад-лабаз,
находившийся под одной крышей с домом бывшего купца Терпугова, в котором
теперь размещалась Чрезвычайная Комиссия.
Было воскресенье. На свидание с арестованными пришли родственники с
узелками в руках.
Принимали передачи дежурные надзиратели.
Один из них впопыхах, а может быть от невнимательности, принял для
Сахарова продукты, почему-то завернутые в пушистый женский полушалок. Принял
и передал. Не подумал для чего мужчине понадобился женский платок.
А Сахаров, как позднее выяснилось, его-то и ждал. И когда на следующий
день в комнату, отведенную для приема передач, полно набилось женщин,
пришедших на свидание с арестованными мужьями, в дверь камеры начали
колотить кулаками:
- Открой! Надо парашу вынести, до краев полна.
Что ж, так всегда бывало: заключенные выносят параши из камеры в
комнату приема передач, а оттуда красноармейцы охраны - во двор. Вынесли ее
Сахаров еще с одним арестованным. Дежурному надзирателю было не до них - со
всех сторон наседали посетительницы со своими просьбами и уговорами. И он не
заметил, вернулись ли в камеру оба заключенные, захлопнул дверь и задвинул
засов. Будь надзиратель чуточку повнимательнее, он непременно удивился бы,
увидев, что в комнате стало на одну женщину больше. Высокая, в полушубке, с
широким лицом, по самые глаза закутанным в полушалок, она пробиралась сквозь
толпу к выходной двери.
Еще минута, всего несколько шагов, и дверь за ней закроется.
Но часовой-красноармеец возле выхода был бдительнее. Он сразу заметил
высокую особу, которая неизвестно откуда появилась у дверей. И когда та
поравнялась с ним, боец неожиданно рванул полушалок с ее головы. Женщина
вскинула голову, и часовой невольно отпрянул, увидев злое лицо с успевшими
отрасти усами: Сахаров!
Бандита тут же сфотографировали в женском обличье, для приобщения
фотографии к следственному делу, и водворили назад в камеру. Он и на этот
раз не стал отпираться перед следователем, признался, что давно задумал
бежать. Для этого и переправил на волю с одним из освобожденных записку
родственникам - попросил прислать ему женский платок или полушалок.
- Того недотепу-надзирателя я приметил раньше, - пояснил Афанасий. -
Другой полушалок ни за что бы не пропустил в камеру. Пришлось подметить, в
какие дни он дежурит. Зато и получил, как по почте: в самые руки.
Он даже посмеивался, этот негодяй, предвкушая, какая суровая кара
ожидает невнимательного надзирателя. А следователю сказал, сокрушенно
покачав головой:
- Спета моя песенка, отгулял на этом свете. Одного остается ждать:
скорей бы конец...
И конец наступил. Суд приговорил закоренелого, неисправимого, социально
опасного бандита, главаря преступной шайки Афанасия Сахарова к высшей мере
наказания - расстрелу. Приговор этот, как ни странно, он встретил не только
спокойно, а словно бы с удовлетворением: пожил, погулял в свое удовольствие,
пора и честь знать.
О возможности побега давно уже никто не думал. Какой может быть побег,
если осталось вывезти преступника за город и привести приговор в исполнение?
Не думал о побеге и комендант ЧК Сергей Артамонов, когда темной осенней
ночью снаряжал бандита в последний путь. Всю дорогу грабитель молчал. Только
когда добрались до места, Сахаров попросил:
- Будь человеком, развяжи руки: хочу перед смертью помолиться, у бога
прощения попросить.
Вот тут-то и произошла непоправимая ошибка. Покорное, обреченное
спокойствие бандита усыпило бдительность Артамонова, да и слишком он
понадеялся на вооруженный револьверами конвой, на свою недюжинную физическую
силу. Понадеялся и приказал красноармейцам развязать Сахарову руки.
Тот и теперь продолжал вести себя спокойно. Шагнул раз, другой и
спросил:
- Куда становиться-то?
- Подальше чуток, на край ямы, - отозвался комендант.
- Сюда, что ли?
- Ага...
И сразу за этим "ага" - суматошная, всполошенная пальба из револьверов.
Сахаров, перепрыгнув через яму, метнулся в одну сторону, в другую и,
пригибаясь к земле, помчался к недалекому лесу, исчез, растворился в ночной
темноте...
Искали до самого утра. Весь лес излазили, прочесали глубокий овраг за
ним, прощупали чуть ли не каждый куст - не нашли. Вернулись в ЧК ни с чем,
чтобы держать ответ за ошибку, равноценную преступлению.
И первому этот ответ пришлось держать доверчивому, слишком
самоуверенному Сергею Артамонову.
Бандит вскоре дал о себе знать: опять начались грабежи и убийства, еще
более зверские, чем раньше. Опять всполошилась вся округа. Действовал он
теперь осмотрительнее, осторожнее. Еще беспощаднее расправлялся с советскими
активистами и представителями власти, которые попадали к нему в руки.
Особенно жестоко расправился Афанасий Сахаров с захваченным однажды
милиционером. Пытал его, издевался и, только насытившись зрелищем мучений,
пристрелил жертву.
Огромных трудов, мобилизации всех сил стоила чекистам долгая и
изнурительная охота за этим двуногим зверем. Ловили его сообщников, а сам он
опять уходил от нас. Лишь через довольно значительный промежуток времени
карающая рука закона настигла и уничтожила бандитского главаря.

ДАЛЕКИЙ ПРИЦЕЛ

Вынужденный переход к новой экономической политике, начавшийся в 1921
году, временно предоставил возможности для развития частного
предпринимательства и торговли. Используя эти возможности, мелкая буржуазия
начала открывать небольшие фабрики и кустарные мастерские, обзаводиться
магазинами, ресторанами, коммерческими конторами и предприятиями. Появились
так называемые нэпманы, а одновременно с ними ожили и зашевелились притихшие
было спекулянты, темные махинаторы, валютчики и прочий преступный мир.
Даже в маленьких уездных городах, как поганки после дождя, начали расти
частные торговые конторы, мастерские, эффектно разукрашенные магазины и
рестораны. Нечистоплотные сделки совершались на торговых биржах.
"Обмывались" эти сговоры на обильных банкетах.
В это время я работал на новом месте в должности помощника
уполномоченного ОГПУ по Борисоглебскому уезду. Здесь подобрался небольшой,
но дружный чекистский коллектив. С липецкими друзьями расстался не без
грусти: там я мальчишкой неполных шестнадцати лет впервые пришел в
Чрезвычайную Комиссию, там постиг первые азы чекистской работы. В Липецке
остались и самые дорогие друзья моей юности, товарищи, а среди них - мой
первый учитель Я.Ф.Янкин.
Снова мы встретились с Яковом Федоровичем в 1927 году в Тамбове, где
он, будучи тяжело больным, работал секретарем окружного исполкома. Год
спустя, в возрасте тридцати трех лет, Яков Федорович умер. Провожая его в
последний путь, я от имени чекистов произнес над могилой прощальное слово, в
котором заверил дорогого учителя, что мы всегда будем так же, как он, верны
нашему народу и великому делу родной Коммунистической партии...
Не могу забыть еще друга юности, нашего комсомольского вожака - Женю
Адамова. Тогда же у меня в руках оказался номер газеты, изданный в дни
разгула кровавого антоновского мятежа. В "Тамбовских известиях" была
опубликована статья, привлекшая внимание своим заголовком: "Женя Адамов,
расстрелянный бандитами".
В ней писалось:
"Восставшие бандиты под руководством кадетов и предателей, не могущие
открыто вести борьбу с Советской властью, организовывают поджоги, взрывы
мостов, артиллерийских складов, производят убийства из-за угла коммунистов,
советских работников и просто служащих советских учреждений. Много честных
товарищей пало от рук одичалых зверей-бандитов.
Но вот еще одна жертва, еще потеря в нашем революционном лагере: 30
августа в районе села Александровки Тамбовского уезда был убит бандитами
Женя Адамов..."
Так, с доброй памятью о Якове Федоровиче Янкине и острой болью за
погибшего Женю Адамова, началась моя служба на новом месте.
Нэпманский душок, как и следовало ожидать, не мог не затронуть, не
оказать тлетворного влияния на некоторых людей. Слишком велик был соблазн
пожить на широкую ногу, попользоваться благами "легкой" жизни. И
неустойчивые, нечистоплотные элементы стремились пробраться к материальным
ценностям народа, пролезть в снабженческие организации, чтобы удобнее было
запускать свои лапы в государственный карман.
Жулье, уголовники действовали определеннее. У рабочего люда, у служащих
многим не разживешься. Зато если взять за бока нэпмана и поприжать его,
наверняка достанется жирный куш. И шайки налетчиков облагали владельцев
контор, магазинов и ресторанов "данью", а те покорно выплачивали ее,
предпочитая иметь дело с уголовниками, чем с органами прокуратуры и
чекистами, которые, избави бог, могли заинтересоваться источниками доходов
этих "деловых людей".
Появилась еще одна категория охотников за наживой: преступники,
изготовлявшие фальшивые деньги, в том числе поддельные серебряные полтинники
и рубли. Через подставных лиц они сбывали эту "продукцию" на рынке и в
городских магазинах.
Расхитителями, мелкими грабителями и фальшивомонетчиками занимался
уголовный розыск. Иногда чекистам приходилось помогать работникам милиции
распутывать некоторые из таких уголовных дел, казавшихся на первый взгляд не
очень значительными, особенно когда в них оказывались замешанными люди,
виновность которых вызывала сомнение. Преступник стремился подставить под
удар честного, ни в чем не повинного человека, свалить вину на другого и
уйти от ответственности. А у чекистов в распутывании таких узлов был немалый
опыт.
Вот почему я не удивился, когда однажды ко мне в кабинет вошла женщина
лет тридцати пяти и, еле сдерживая слезы, спросила:
- Могу ли я узнать, за что арестовали моего мужа?
Я пригласил ее присесть к столу, подождал, пока посетительница немного
успокоится.
- Когда вашего мужа арестовали? И кто?
- Вчера. Пришли из уголовного розыска, сделали обыск. Нашли какие-то
деньги, какую-то форму из гипса. Вот протокол, в нем все написано.
- И что же дальше?
- Дождались мужа с работы и увели с собой. А за что? Он же ни в чем не
виноват. Ни в чем!
Женщина поднесла к глазам смятый платочек.
Не виноват... Как часто в этой комнате клялись в своей невиновности
люди, совершившие государственные преступления. И как под тяжестью
неопровержимых улик они рассказывали потом совсем другое. Быть может, и
сейчас то же самое? Ведь в протоколе черным по белому сказано, что у
арестованного найдены фальшивые серебряные деньги и гипсовая форма для их
отливки. Но протокол - это не все, за протоколом стоит живой человек.
Виноват он или не виноват?
Дама жаловалась, плакала, а я продолжал думать над этим вопросом. Если
бы муж этой женщины был действительно виновен, она едва ли решилась бы
прийти к нам. Пришла не оправдывать, не защищать и не выгораживать его,
пришла искать у нас защиты в несчастье, которое неожиданно свалилось на нее.
Играет заранее отрепетированную роль, надеется разжалобить и вызвать
сочувствие? Не похоже: в открытых глазах посетительницы, во всем ее облике и
поведении было что-то отвергавшее мысль об искусственности переживаний, об
обмане.
Я попросил:
- Расскажите, пожалуйста, все о своем муже. Только говорите правду,
ничего не утаивайте и не упускайте: может иметь значение любая мелочь.
Женщина помолчала, собираясь с мыслями. Наконец медленно заговорила.
Муж ее, опытный торговый работник, служил старшим продавцом меховых
изделий в центральном городском универмаге на Советской улице Борисоглебска.
Зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить всем необходимым семью из четырех
человек. Хороший семьянин, заботливый отец, не пьет, особенно близких
знакомств ни с кем не водит. Недоброжелателей и врагов у него, пожалуй, тоже
нет. Ни ссор, ни дрязг не любит, скороспелых приятельских знакомств и
отношений с кем попало не заводит. За это товарищи по работе считают его
немножко нелюдимым, хотя и относятся к старшему продавцу хорошо.
- Где вы живете?
- В своем доме, - женщина назвала одну из окраинных улиц города. - Дом
купили, когда поженились, еще до революции. Муж и тогда работал продавцом у
богатого купца-меховщика.
- А с соседями у вас какие взаимоотношения?
- Самые нормальные: ни у нас, ни у них нет причин для разногласий.
Рядом только хорошие люди живут.
Передо мной все больше и больше вырисовывался облик арестованного. Был
ли этому человеку смысл, была ли выгода рисковать настоящим и будущим своей
семьи, своим добрым именем ради того, чтобы изготовить и сбыть
десяток-другой фальшивых серебряных рублей? Нет, он знал, что рано или
поздно такая "коммерция" закончится разоблачением.
Но в таком случае непонятно, для чего ему понадобилась фальшивомонетная
"техника".
- Где у вас нашли изъятые вещи? - спросил я. - Гипсовую форму,
монеты...
- Под печкой, - посетительница недоумевая пожала плечами. - Как они
могли оказаться там. На прошлой неделе я чистила подпечье, ничего не было, и
вдруг после того, как пришел этот человек...
- Какой человек?
- Кто его знает. Высокий, представительный... И одет хорошо... Я его,
кажется, видела несколько раз за прилавком продуктового магазина.
- Фамилию не знаете?
- Нет, просто видела и запомнила.
- И что же?
- Значит, пришел, спрашивает мужа... Муж был на работе... Дети в школе.
"Разрешите, говорит, подождать вашего супруга. Разговор к нему есть". Не
отказывать же. Пригласила в комнату, но он на кухне к столу присел: мол, и
здесь хорошо. Ну, сиди... Я продолжала своими делами заниматься, готовила
обед.
- Простите, из кухни вы никуда не выходили?
- Выходила. Во двор минут на пять. А что?
- Дождался этот человек вашего мужа?
- Нет. Подождал, подождал, потом поднялся и говорит: "Некогда мне, в
другой раз зайду". И ушел. Муж узнал и даже рассердился: зачем посторонних в
дом пускаю?
Рассердился...
В самом деле, арестованный не слишком общителен и гостеприимен. Но
причиной ареста эти его черты характера не являются. Судя по рассказу
посетительницы, он тоже не имел ни малейшего представления о человеке,
навестившем их дом.
Так что же этому человеку было нужно?
- Тот гражданин у вас больше не бывал? Ваш муж не встретился с ним?
- Нет, - женщина отрицательно покачала головой. - В тот день муж больше
никуда не выходил из дома, помогал детям делать уроки. А вчера приехали из
уголовного розыска, осмотрели все, пошарили кочергой под печкой и нашли
сверток с монетами и формой.
Рассказ посетительницы и ее ответы звучали вполне правдоподобно, но все
же вызывали некоторые сомнения.
Допустим, что фальшивомонетная "техника" принадлежит не ее мужу, а
неизвестному посетителю. В таком случае с какой целью он подбросил ее под
печку к меховщику? И где сейчас находится этот неизвестный посетитель?
- Не помните ли, в каком магазине вы видели приходившего к мужу
человека? - спросил я.
- Как же, конечно, помню, - и женщина назвала адрес продуктового
магазина.
- Вы могли бы его опознать?
- Могу.
- Очень хорошо. Пока идите домой, а мы постараемся выяснить, как к вам
попали форма и фальшивые деньги. Обещаю одно: если ваш муж не виноват, он
скоро вернется домой. Но, конечно, при том условии, если он действительно не
виноват.
Я умышленно дважды повторил эту фразу, чтобы проверить, какое
впечатление она произведет на посетительницу. Ведь если муж ее хоть в
какой-то мере связан с фальшивомонетчиками, на лице женщины от такого
предупреждения должно что-то отразиться - смятение, неуверенность, скрытая
тревога. Но нет, лицо ее даже просветлело, она попыталась улыбнуться, начала
благодарить.
Расстроенная посетительница ушла, а я опять задумался над тем же: как и
для чего были подброшены форма и монеты? Какую цель преследовал неизвестный
визитер? Заметал следы какого-нибудь своего сообщника, настоящего
фальшивомонетчика, хотел сбить с толку работников уголовного розыска?
Возможно, но почему он избрал для этого меховщика, человека с отличной
репутацией? Неоправданно, нелепо...
А если "техника" принадлежит меховщику? Если он-то и отливал монеты, а
жена не знала, не догадывалась об этом? Вместе с неизвестным посетителем
изготовлял фальшивые деньги, потом повздорили, не поделили добычу, и тот
решил провалить своего компаньона? Тоже нелепо: провалить, значит, и самому
сесть на скамью подсудимых... Ни один дурак на это не пойдет. Что же
остается?
Остается одно: выяснить, с какой целью неизвестный подбросил в дом
меховщика форму и монеты.
Путь к разрешению загадки был один: надо найти "визитера".
Начальник милиции показал мне тоненькую папку с делом, уже заведенным
на меховщика. Не слишком много документов оказалось в ней: постановление об
аресте, протокол произведенного обыска с указанием изъятой формы и фальшивых
серебряных рублей и протокол первого допроса, на котором арестованный
категорически отрицал свою причастность к преступлению.
Я не стал скрывать удивления:
- Разве больше ничего нет?
- А что еще надо? Факты сами за себя говорят. Отпираться все горазды.
- Но где хотя бы показания лиц, которые получили у арестованного
фальшивые деньги?
- Признается, найдем и их. Всю цепочку на свет божий вытащим.
Неглупый, опытный работник, начальник милиции на этот раз говорил как
бы не совсем твердо, будто и сам в чем-то сомневался.
Я спросил его напрямик:
- Вы уверены, что меховщик и фальшивомонетчик - одно и то же лицо?
- Да как вам сказать, - собеседник задумчиво побарабанил пальцами по
столу, - и да, и нет... Темное, одним словом, дело, сам чувствую. Но и не
арестовать меховщика мы не могли: в письме прямо на него указывается.
- В каком письме?
- А которое по этому самому делу получили. Правда, оно без подписи...
- Значит, анонимка?
- Да... Сейчас у начальника угрозыска находится, а он уехал в
командировку на несколько дней. Вернется, тогда вам и письмо покажу.
Вот когда я почувствовал, что многое, до сих пор не ясное, запутанное,
начинает приобретать расплывчатые контуры некоторой определенности:
обвинение, выдвинутое против старшего продавца мехового магазина,
основывается на подметном письме, на анонимке. Придется дождаться
возвращения начальника угрозыска, чтобы взглянуть на нее. Однако сидеть
сложа руки в ожидании его приезда нельзя: страдает целая семья возможно ни в
чем не повинных людей.
Не зная, как отнесется к нашему вмешательству начальник милиции, я
спросил:
- Вы не будете возражать, если мы подключимся к этому делу?
- Я сам хотел просить вас об этом, - сразу оживился он. - Может быть,
заберете и арестованного?
- Нет. И знаете что? Договоримся до возвращения начальника угрозыска не
допрашивать его.
Очень хотелось увидеть меховщика, услышать его мнение о том, как могли
попасть изъятые при обыске вещи к нему в дом. Но едва ли арестованный мог
добавить что-либо новое к тому, что уже было известно. А известно, по сути
дела, не было ничего. И, распрощавшись с начальником милиции, я покинул его
кабинет.
С чего начинать? Правильнее всего - с "визитера".
В продуктовом магазине мне без труда выдали список не только
работающих, но и недавно уволившихся продавцов. А в отделе кадров горторга
дали возможность ознакомиться с их личными делами и отобрать несколько
фотографий. Оттуда я направился в универмаг, начал расспрашивать об их
старшем меховщике и услышал от директора самый положительный отзыв: честный,
скромный работник, отличный специалист по пушному товару, никогда не
замечался ни в чем предосудительном.
- Может быть, у него случались недостачи? А потом он покрывал их?
- Что вы, что вы! - директор даже руками замахал. - Никогда, ни единого
раза! Тем более удивительно, как его угораздило попасть в тюрьму. И
зарабатывал прилично, и местом своим дорожил, а вот поди ты - сел. Придется
искать другого.
- Разве легко найти?
- О нет, такие специалисты - один на тысячу. Хотя на его место зарятся
многие неплохие работники.
Это насторожило: кто зарится, почему?
- Спокойное, выгодное место, - пожал директор плечами. - Спрос на
меховые изделия растет. А заработная плата старшего продавца самая высокая в
нашей системе.
Пришлось посоветовать ему с этим делом не спешить.
- Повремените принимать нового человека. Возможно, ваш работник скоро
вернется.
- Для меня это был бы наилучший выход!
Ближе к вечеру я наведался к соседям меховщика, поговорил с ними. И
тоже услышал только хорошие отзывы об этой дружной семье. Предположение, что
фальшивомонетная "техника" подброшена им с какой-то пока неизвестной, но
корыстной целью, перерастало в уверенность. Эту уверенность подтверждало и
замечание директора универмага о множестве претендентов на должность
старшего продавца. Нет ли связи между тем и другим?
Это тоже надо было выяснить.
Утром мы пригласили жену арестованного к себе. Разложив на столе
фотографии, временно взятые в отделе кадров горторга, я попросил ее сказать,
нет ли среди них снимка известного ей человека.
Женщина бегло посмотрела на карточки и указала на одного из них:
- Вот же он...
- Вы уверены? Посмотрите, пожалуйста, внимательно, не ошибитесь. Может
быть, его фотографии здесь вообще нет?
- Ну что вы, это он! Я его ни с кем не спутаю.
- Хорошо, спасибо. - Я начал убирать снимки.
- Скажите, его освободят? - с тревогой в голосе спросила женщина.
- Не станут задерживать ни на минуту после того, как будет внесена
полная ясность в это пока путаное дело, при условии, если он не виновен, -
ответил я. - Только, пожалуйста, никому не говорите о том, что видели здесь
эту фотографию.
Такое предупреждение было не лишним. Хозяева фальшивомонетного
приспособления, опасаясь провала, наверняка следят за семьей арестованного.
А им-то как раз и следует меньше всего знать о том, куда ходит и с кем
встречается жена облюбованной ими жертвы.
Сведения об опознанном на фотографии человеке быстро собрали работники
милиции.
"Визитер" оказался Николаем Батыревым, уроженцем Борисоглебского уезда,
выходцем из крестьян, два года назад окончившим городские курсы по
подготовке торговых работников. С тех пор он служил продавцом в нескольких
борисоглебских магазинах. Долго не задерживался ни в одном из них: то
зарплата мала, то слишком хлопотливой и обременительной оказывалась работа.
Батырев был женат, но недавно развелся, жил холостяком вместе со своей
матерью и сестрой. Любил красиво, по моде, одеваться, не прочь был и выпить
с компанией в ресторане, для чего были нужны немалые деньги. С неделю назад,
разругавшись с директором продуктового магазина, он ушел со службы и с тех
пор ищет новое место "потеплее"...
Навели мы справки и о родственниках Батырева. Мать, старушка, жила на
его иждивении. Сестра, довольно легкомысленная женщина, была замужем за
человеком без определенных занятий, неким Поповым, охотником до городских
сплетен и анекдотов с политическим "душком". Откуда Попов добывал средства,
оставалось пока неизвестно, но в расходах себя не ограничивал. Весьма
вероятно, что источниками его доходов были подспудные махинации с городскими
нэпманами. Так или иначе, а денег у этого анекдотчика хватало, и на правах
ближайшего родственника он нередко оказывал помощь Батыреву.
Когда вернулся из командировки начальник уголовного розыска, мы
получили возможность ознакомиться с письмом, которое послужило поводом
ареста меховщика.
Это оказалась самая обыкновенная анонимка...
Как ненавидел я всегда и поныне ненавижу письма подобного рода! Сколько
тревог, волнений и горя причиняли они и продолжают причинять многим честным,
ни в чем не повинным, гнусно оклеветанным людям! Лжец и стяжатель,
озлобленный завистник и матерый провокатор - каждый из этих подонков с
одинаковой готовностью прибегает к излюбленному способу анонимок, чтобы
свести счеты со своими противниками, получить выгоду там, где честным путем
не может добиться цели, оклеветать и повергнуть в прах того, кто стоит у
него на пути.
А сколько сил и средств, драгоценного времени вынуждены тратить люди,
чтобы доказать лживость даже одной-единственной анонимки! Нередко бывает,
что и после установления истины на репутации жертвы злостного анонимщика
остается пятно: мол, нет дыма без огня...
Вот почему в "Сообщении ВЧК о суровом наказании за клевету на советских
работников", опубликованном в "Известиях ВЦИК" 22 сентября 1918 года,
говорилось следующее: "За последнее время враги Советской власти снова
начинают распространять гнусиную клевету о взяточничестве, подкупах, ложных
доносах и тому подобную ложь. Снова и снова злостное шипение начинает
раздаваться в темных уголках и в притонах контрреволюции... Пусть помнят и
знают все, кто осмелится с грязными помыслами проникать в наши ряды, что
будут безжалостно уничтожены и раздавлены гады, проникающие в ряды борцов за
социализм, будут задушены руками восставшего рабочего класса".
Гады, иначе этих доносчиков не назовешь. Анонимка была и до сих пор
остается самым излюбленным видом их оружия.
Так кто же настрочил в уголовный розыск донос, от которого, возможно, и
страдает арестованный меховщик? "Визитер", он же Батырев?
Но передо мной лежит заполненная его рукой анкета и написанное им
заявление о приеме на работу в продуктовый магазин. Почерк Батырева не имеет
ничего общего с почерком анонимщика. Значит, не он.
В таком случае - кто?
Ответ на этот вопрос скорее всего может дать сам "визитер", который,
возможно, подбросил гипсовую форму и фальшивые деньги на квартиру к
арестованному меховщику.
И нам пришлось вызвать Николая Батырева на допрос.
В кабинет вошел солидный, упитанный человек в модном костюме. Держался
он спокойно, независимо. Усевшись на предложенный стул, поинтересовался, для
чего его пригласили и, выслушав объяснение, с полувздохом согласился
отвечать на интересующие нас вопросы.
Я начал издалека:
- Расскажите, пожалуйста, свою биографию. Только не по этой, не совсем
точной, вашей анкете, а настоящую. Расскажите всю правду.
Подчеркнутое мною "не совсем точной анкете" заставило Батырева
покраснеть, но он тут же сумел взять себя в руки.
- Да-а, - протянул допрашиваемый, - кое-что мне пришлось в анкете
изменить, а кое о чем умолчать. Время, видите ли, такое, что не все положено
говорить даже самому себе. Начнутся пересуды, сплетни, кому это нужно? Но от
работников органов ГПУ у меня секретов нет. Извольте, дополню анкетные
данные.
Оказалось, что Батырев вовсе не крестьянский сын, а сын богатого
сельского торговца. Социальное происхождение, по его словам, пришлось в
анкете изменить, чтобы попасть на учебу в городскую торговую школу. Школу
закончил, теперь можно и правду сказать: ведь специальность торгового
работника у него никто отнять не может. А расхождений с остальными анкетными
данными, пожалуй, нет. Да, был женат, но развелся: вздорной, пустой и
сварливой бабенкой оказалась бывшая его жена. Где теперь живет? С матерью,
сестрой и ее мужем. Ищу себе новую работу. Почему уволился из продуктового
магазина? Очень просто: мизерная зарплата. Рыба, как известно, ищет, где
глубже, а человек - где лучше. Разве нельзя?
- Можно, конечно, - согласился я. - А как к этим поискам относятся ваши
родные и знакомые?
- Кто, например? - Батырев насторожился.
- Ну, мать... Сестра... Петров...
- Какой Петров?
- Муж вашей сестры.
- Он не Петров, а Попов. Замечательный, скажу я вам, человек. Умница,
энергичный, не мелочный...
- А кроме этого Попова вы могли бы назвать своих близких знакомых?
Назвал охотно, чуть ли не целый список. Вот, мол, как много в городе
людей, близко его знающих!
Но почему-то в этом перечне не нашлось места для фамилии меховщика.
Пришлось спросить.
Тут же последовал недоуменный ответ:
- Вы же просили близких знакомых назвать, а этого человека я видел раза
два, не больше. Едва ли он сможет сказать вам что-либо хорошее или плохое
обо мне.
- Дело не в вас, а в нем. Вы знаете, что он недавно арестован?
- Кажется, слышал. Но не придал значения...
- Напрасно, нас этот человек весьма интересует. Не можете ли вы
вспомнить, когда и где последний раз встречались с ним?
Батырев заметно приободрился, ослабил настороженность, даже улыбнулся.
- Встречался где? С неделю назад у них в универмаге. Проходил мимо
секции мехов, кивнул ему, и дальше. У нас с ним никогда не было ничего
общего.
И тут я решил нанести первый, пробный удар.
- Для чего же в таком случае вы приходили к нему домой?
- Когда? - Батырев выпрямился на стуле, свел брови. - Я приходил?
Ничего подобного. Вы меня с кем-то путаете.
- Возможно, что я ошибаюсь. В таком случае придется пригласить жену
арестованного. Это она опознала вас вот тут, на фотографии, - я показал ему
снимок.
- А разве она не могла ошибиться?
- Могла. Но опознали и ее соседи - они тоже видели вас. Так что же,
пригласить очевидцев?
На лбу у Батырева высыпали мелкие капельки пота. Он потянул за узел
модного галстука, освобождая покрасневшую шею, и откинулся на спинку стула.
Покорно произнес:
- К чему звать? Я не намерен отрицать, что был у них.
- Зачем?
- Хотел узнать, нельзя ли устроиться на работу в универмаг. Надоели
упреки домашних в безделье.
- Разве нельзя было выяснить это у директора универмага?
- Можно, но я его совсем не знаю. Поэтому и хотел заручиться протекцией
старшего продавца отделения мехов.
- Как же вы надумали идти к человеку, с которым, по вашим словам,
встречались всего лишь один-два раза? И тем более в то время, когда этот
человек мог находиться только у себя на работе.
Ответы все труднее давались Батыреву. Все длиннее становились паузы
между ними. Он глубже и глубже увязал в собственной лжи и наконец вынужден
был признаться:
- Шурин меня надоумил. Попов. Пристал - не отвязаться. "Сходи да сходи,
попроси, чтобы меховщик помог устроиться к ним. Поступишь в универмаг,
будешь жить, как человек..."
- И вы только ради этого и пошли?
- Д-да...
От недавней солидности Батырева не осталось и следа. Он сидел красный,
растерянный, то и дело вытирая лицо и шею платком. Я разгладил на столе
анонимный донос, спросил:
- Это письмо вам знакомо?
- Я не писал его! Не знаю, кто написал. Я его первый раз вижу!
Мне-то было известно, что анонимка написана не его рукой. Но я хотел
знать, должен был узнать, кто ее написал.
- Первый раз видите письмо? Извините, но не верю, - сказал я. -
Придется вам на досуге вспомнить поточнее, зачем приходили к меховщику, а
заодно и кто написал в угрозыск это письмо. Времени у вас хватит.
Батырев вскочил:
- В тюрьму? Но за что?
- Вы отлично знаете за что, - ответил я, убирая со стола документы.
Шел Батырев к двери ссутулившись, шаркая подошвами ботинок по полу.
Чувствовалось, что у него развеялись последние надежды ускользнуть от
разоблачения. Я ждал, что "визитер" остановится, начнет говорить. Но он не
проронил ни слова, вышел. Что ж, пускай посидит, подумает, а мы тем временем
займемся поисками автора анонимки.
Чтобы не допустить ошибки, пришлось собрать образцы почерков всех
знакомых Батырева. Неискушенному глазу во всех этих бумагах, пожалуй, не
разобраться. Но графическая экспертиза быстро установила идентичность
почерков Попова с анонимным письмом.
Круг замыкался.
Попов, в отличие от Батырева, держался скромнее и осторожнее. Отвечал
на вопросы односложно, выбирая наиболее обтекаемую форму, чтобы не
получилось ни определенное "да", ни твердое "нет". Чувствовалось, что этот
тертый калач умеет постоять за себя.
Чем занимается? А чем придется. Где достает средства на жизнь? Бог мой,
Советская власть предоставляет такие широкие возможности для проявления
частной инициативы! Почему нигде не работает? Но разве обязательно трудиться
в государственной системе, когда можно проявить свои организаторские
способности в частном секторе...
- А в чем заключаются эти проявленные вами способности?..
- В чем? - Попов разыграл удивление. - Во многом... Нэпманы хотят жить
и процветать. По мере сил я помогаю им: знакомлю и свожу деловых людей,
способствую оформлению финансовых и коммерческих сделок. И получаю, конечно,
определенные проценты с той и другой стороны.
Как бы вспоминая что-то, он старается уточнить:
- Учтите, что мое участие не переходит рамки законности. Так что в этом
отношении я перед органами Советской власти совершенно чист.
Тонкая штучка. Настолько тонкая, что не знаешь, с какой стороны к нему
подступиться: скользкий, увертливый, словно угорь. Интересно, что он запоет
о своих родных и близких?
Тещу Попов охарактеризовал коротко:
- Старушка тихая, безвредная. Пусть доживает свой век...
О жене отозвался определеннее:
- Женщина интересная, со вкусом. Умеет нравиться мужчинам и отлично
знает это. Правда, обходится мне дорого, но ее присутствие при оформлении
любых сделок весьма благотворно действует на деловых людей.
А о брате жены, о Батыреве, заговорил с откровенным презрением:
- Никчемная личность, совершенно не умеет приспособиться к жизни.
Ничтожен и на работе, и в семейных взаимоотношениях. Поэтому и жена его
бросила, и недавно прогнали с работы.
- Почему же вы не поможете ему устроиться на хорошее место? У вас такие
огромные связи.
- Увольте! - Попов решительно покачал головой. - Не ребенок, пора
самому научиться думать о себе.
- И вы никогда не пытались помочь Батыреву с работой?
- Нет.
Стоп! Вот и первая ложь, первое конкретное и определенное "нет", не
помогал.
- Как же не помогали? Вы же совсем недавно посылали Батырева к старшему
меховщику универмага на Советской улице?
- Впервые слышу. Может быть, он и ходил, откуда мне знать об этом?
- Что ж, истину не трудно установить. Батырев арестован, находится в
тюрьме...
- Знаю.
- Хорошо, что знаете.
Попов сидел, щуря глаза и покусывая губу. Надо было не дать ему
опомниться, собраться с мыслями, и я, чуть повысив голос, спросил:
- Какое письмо вы посылали в уголовный розыск?
- Письмо-о? Что за письмо? Понятия не имею.
- А это что? Графическая экспертиза установила: оно написано вашей
рукой. Будете дальше увиливать или приступим к серьезному разговору?
Попов был умнее своего незадачливого родича и понял, что отпираться нет
смысла.
- Да, в угрозыск написал я, - с завидным самообладанием признался он. -
И форму гипсовую дал этому болвану, чтобы он незаметно подбросил ее к
меховщику. Надоело кормить дармоеда, хотел устроить его на местечко
потеплее. На этом, собственно, мои прегрешения заканчиваются, не так ли?
Письмо - мое, но, кроме него, я не сделал ничего предосудительного.
- И что же?
- А то, - Попов снисходительно улыбнулся, - что мне можно предъявить
обвинение лишь в косвенном соучастии в преднамеренном подлоге. В косвенном -
да, в прямом преступлении - нет.
- Кто же, по-вашему, преступник?
- Батырев. Он упросил меня устранить меховщика из магазина. Он и
фальшивые рубли принес. А отлить по ним гипсовую форму мог любой. Что же
касается моего совета сходить к меховщику, так Батырев мог меня и не
послушаться. Это его дело.
- Вы так считаете?
- Безусловно! Не посоветуй я ему действовать осторожнее, мог бы еще
больших бед натворить. А теперь придется голубчику целиком взять вину на
себя.
Повторялась обычная в таких случаях картина: схваченные за руку
сообщники старались безжалостно топить друг друга. Интересно, что теперь
скажет Батырев?
Он был поражен показаниями Попова:
- Что-о? Я во всем виноват? Как бы не так!
И начал выкладывать все начистоту.
Попов не раз давал ему фальшивые рубли и полтинники, посылая сбывать их
в торговых предприятиях и ресторанах города. Заставлял нелегально скупать и
приносить ему серебряные украшения и посуду. Батырев собственными глазами
видел, как его шурин пытался изготовлять и бумажные денежные знаки, но иметь
дело с серебряными оказалось вернее и безопаснее. Крупнейший в городе
универмаг они давно взяли на прицел: пробраться бы туда хоть в рядовые
продавцы, а там и до заведующего секцией дойти нетрудно. Такие комбинации
можно будет обтяпывать с нэпманами и спекулянтами, что любо-дорого!
Слушал я эту гнусную исповедь, а сам думал: "Сколько невинных, честных
людей задумали оболгать и погубить проходимцы!"
Меховщика освободили, дело о нем было прекращено. А Батырев и Попов под
конвоем отправились в Тамбов, в губернский отдел ОГПУ.
Фальшивомонетчик получил в губернском суде сполна. Отправился отбывать
срок наказания и его незадачливый подручный.

ВОЛКИ ГИБНУТ В КАПКАНАХ

Работая помощником уполномоченного ОГПУ по Борисоглебскому уезду, я
нередко встречался с теми, кого мы когда-то освобождали из временно
созданных лагерей для участников контрреволюционного антоновского мятежа.
Большинство из них уже обжилось, привыкло к мирной жизни.
Но где-то затаились и такие, которых все еще приходилось искать. Зная
цену совершенным преступлениям, они продолжали скрываться. Прятался и один
из ближайших сподвижников Антонова - П.И.Сторожев, названный за свою
жестокость Волком.
Исчезновение Сторожева тревожило всех: сколько крови советских
работников, сельских активистов, сотрудников милиции и чекистов пролил этот
зверь! В том, что он жив, сомнений не возникало. А вот где затаился Волк,
судя по всему, не знал ни один из бывших участников мятежа.
Интересовался Сторожевым и Тамбовский губернский отдел ОГПУ,
непосредственно руководивший розыском опасного преступника. Для этого у него
были и опытные работники, и необходимые для поисков средства. Наконец в
августе 1925 года мы получили из губотдела срочное сообщение о том, что
Сторожев в настоящее время проживает на нелегальном положении в городе
Борисоглебске. Товарищи предупреждали, что он, вероятно, вооружен и может
при аресте оказать сопротивление. А скрывается преступник у своей близкой
знакомой Насти, живущей в сторожке при городской церкви.
Нам предписывалось: немедленно принять меры к установлению
местонахождения П.И.Сторожева и его аресту.
- Вот это здорово! - удивился уездный уполномоченный ОГПУ Андрей
Иустинович Болдырев. - Мерзавец, оказывается, у нас под боком, а мы ничего
не знаем. Утерли нам тамбовские товарищи нос...
И, обращаясь ко мне, добавил:
- Ладно, с этим разберемся потом. Придется тебе срочно заняться старым
знакомым.
Старый знакомый...
Заочно я знал его давно. Были известны приметы, повадки и характер
Волка. Нет, Сторожев не рядовой бандит, тем более не человек, случайно
втянутый в ряды мятежников. Он убежденный враг, и таким останется до конца.
Волк понимает, что рассчитывать на снисхождение не может, стало быть живым
не сдастся ни за что.
А хотелось взять его именно живым. Взять и заставить перед всем народом
рассказать о своих преступлениях. Чтобы сами люди определили судьбу этого
изверга.
- С чего начнем? - спросил Болдырев. И сам же ответил: - С Насти.
Настю мы немного знали. Не составило большого труда осторожно навести о
ней подробные справки у знакомых борисоглебских прихожан, по старой привычке
наведывавшихся в городскую церковь. Пожилая, располневшая женщина, она в
молодости если и не была красавицей, то во всяком случае выделялась среди
своих сверстниц. По поведению же - была как все. А потом вдруг стала
замкнутой, неразговорчивой, набожной. Поступила в церковные сторожихи.
С тех пор, обычно в вечерние часы, Настю посещали в ее сторожке возле
церкви странствующие монахи и монашки. Правда, никогда долго не
задерживались там...
Постепенно накапливая все эти сведения, мы одновременно наблюдали за
сторожихой, тщательно изучали подходы к ее жилищу. Наблюдение дало
небезынтересные результаты: однажды вечером, едва начало темнеть, из города
к сторожихе неторопливой походкой направился какой-то человек, по приметам
очень похожий на Сторожева.
Значит, он действительно здесь?
Это надо еще уточнить, чтобы не ошибиться и действовать наверняка. Но
вот беда, сторожка находится за высокой каменной стеной, окружающей
церковный двор. Большие железные ворота открываются только в дневное время.
Рядом с ними - железная калитка. И ее, и ворота Настя закрывает на замок
сразу после окончания вечерней службы. Вторая калитка, недалеко от сторожки,
хотя и не запирается на ночь, но скрипит так пронзительно, что своим визгом
способна разбудить мертвеца.
А что, если устроить проверку днем?
Но, во-первых, в дневное время нужного нам человека можно не застать,
на рассвете он опять уйдет в город. А, во-вторых, если человек этот на самом
деле Сторожев, он не будет сидеть сложа руки - подготовится к встрече так,
что без жертв наверняка не обойтись.
Значит, брать его нужно ночью. И не завтра, а именно сегодня. Брать
внезапно, без шума, чтобы не успел опомниться. Не сыграть ли нам роль
обычных посетителей Насти, странствующих монахов? Это даст возможность без
помех проникнуть в сторожку, а там будет видно, как сложится обстановка.
Оперативная группа в составе наших сотрудников Леонида Иванова, Сергея
Мелихова, работника городской милиции и меня так и решила. Незадолго до
полуночи мы уже были возле церковной ограды. Наблюдающие доложили, что,
кроме Насти и явившегося вечером неизвестного, в сторожке никого нет.
Последняя посетительница, знакомая сторожихи, покинула церковный двор за
полчаса до прихода ночного гостя.
Оставив работника милиции на наружном посту, мы втроем бесшумно
перебрались через кирпичную стену в заранее намеченном, удаленном от
скрипучей калитки месте. Тихонько подобрались к сторожке. Обошли вокруг нее.
Небольшое окно закрыто, света нет. Подергали за дверную ручку: заперто...
Что ж, придется постучать.
В ответ на негромкий стук за дверью послышались шаркающие шаги, и
заспанный женский голос сердито спросил:
- Кто там?
- Свои, - прижав губы к замочной скважине, зашептал Иванов. - Открывай
скорее, Настя, срочное дело есть!
- Носит вас по ночам нечистая сила, - заворчала сторожиха, нехотя
приоткрывая дверь. - Какое еще дело в такую поздноту?
Но нам уже было не до объяснений. Рванув дверь, мы с Ивановым бросились
в комнату, а Мелихов придержал хозяйку, чтобы она не предупредила криком
находящегося в сторожке человека.
Тоненький лучик электрического фонарика заметался по комнате,
выхватывая из темноты то табуретку, то стол с остатками ужина на нем.
Наконец остановился на кровати. На ней, открыв рот и широко раскинув руки,
оказался, как мы и ожидали, наш "старый знакомый". Он так и не пошевелился.
Даже свет карманного фонарика не разбудил его. Не теряя драгоценные секунды,
я подскочил к кровати, сунул руку под подушку и выхватил оттуда револьвер. А
"старый знакомый" продолжал спать. Или он слишком был уверен в своей
безопасности, или уж очень устал за минувший день...
- Гражданин, проснитесь! - потряс его за плечо Иванов. - Предъявите
документы!
Впрочем, мне и без документов было ясно, что это за "гражданин".
Правда, Сторожев сильно изменился: постарел, осунулся. Не легко ему, видно,
жилось в последнее время. Но я сразу же узнал Волка. Не только по рассказам
его бывших подчиненных, а и по фотографии, которая имелась у нас, - такого
не спутаешь ни с кем.
А он и в эти минуты решил действовать по-волчьи. На секунду затих, не
открывая глаз, и вдруг стремительно метнул руку под подушку.
- Не беспокойтесь, - сказал я. - Ваш револьвер у меня.
Скрипнув зубами, Сторожев откинул одеяло и сел. Из-под густых бровей
кольнули злые глаза.
- Все-таки выследили, - проворчал он. - Сонного взяли. Эх, Настя...
Сторожиха заплакала, громко запричитала:
- Да откуда же мне было знать, что это они? Будить пожалела, думала,
что ко мне стучатся. Ой горюшко, что же теперь с нами будет?
- Хватит! - цыкнул на нее Волк. - Поздно реветь, теперь уж отпевать
придется.
Мы не сразу позволили Сторожеву одеться. Я держал его на мушке,
Мелихов, тоже с оружием наготове, стал возле двери. А Иванов сначала
прощупал брошенные на стул пиджак и брюки преступника, потом так же
тщательно проверил подушку и перину на кровати.
- Ну, а теперь одевайтесь! - скомандовал Иванов. - Пора.
Однако Сторожев не торопился. Может быть, надеялся, что и на этот раз
удастся уйти, или ждал чьей-нибудь помощи? Чтобы не рисковать, а потом не
раскаиваться в случайной оплошности, пришлось связать ему за спиной руки и
только после этого приступить к обыску.
Он ничего существенного не дал. Создавалось такое впечатление, что
бандит пришел к Насте налегке, как бы по пути, не собираясь долго у нее
задерживаться.
Наконец, мы оформили все необходимые в таких случаях документы. Теперь,
действительно, пора уходить; до рассвета оставалось совсем немного временя.
Ни разу не взглянув на Настю, даже не кивнув ей на прощание, Волк
тяжело переступил порог сторожки и зашагал по безлюдной улице.
А мне все еще с трудом верилось, что нам удалось без единого выстрела
взять этого матерого, осторожного и жестокого врага. Помогла, конечно,
Настя, помимо своего желания открывшая опергруппе путь к дорогому для нее
Петру Ивановичу. Сколько времени оберегала, прятала, и вдруг, не разобрав
спросонья, кто стучит, распахнула перед чекистами дверь...
Мы оставили ее в сторожке, не трогали и позднее. Я потом не раз
встречал Настю в городе. Она казалась мне одинокой, безучастной ко всему.
Судьба? Нет. Эту несчастную женщину погубил, лишив радости жизни, все
тот же Волк.
Сам он стал угрюмым, держался с каким-то тупым безразличием к
настоящему и будущему. Знал, конечно, что и братьев Антоновых уже нет, и что
многие участники кулацко-эсеровского мятежа давно явились с повинной. У них
была надежда остаться в живых.
Есть ли такая надежда у него, у Сторожева?
Мне очень хотелось услышать, что скажет этот страшный человек, с головы
до ног залитый кровью невинных людей, о крушении всех своих планов. И хотя
указаний допрашивать Сторожева не было, я получил разрешение уездного
уполномоченного ОГПУ поговорить с ним перед отправкой в Тамбов.
Против ожидания, Волк не уклонился от разговора. Наоборот, стремился
высказаться.
- Надоело бродяжничать, устал, - признался Сторожев. - Куда ни пойду -
везде один. Даже близкие друзья-приятели шарахаются, как от чумы. А ведь,
бывало, из моих рук пили-ели, по-собачьи в глаза заглядывали...
- Теперь иначе?
- Мразь! Рады, что уцелели.
- Вы не боялись, что они могут вас выдать?
- Где им... За свою шкуру трясутся. Хуже с теми, кто и раньше на меня
косо поглядывал. Этих приходилось опасаться. Каждый готов за горло схватить,
скрутить по рукам и ногам.
- Значит, напрасно надеялись найти опору у крестьян?
- А кто на нее надеялся, на эту опору? - Сторожев поморщился. - Разве
что выскочка и горлопан Антонов. Его я давно знал - каким был авантюристом,
таким до конца и остался. Братец Антонова вообще ничтожество, захудалый
стихоплет. Лучше бы оставался аптекарем, чем лезть со своим свиным рылом в
калашный ряд... Знал я и заправил "Союза трудового крестьянства" - Гришку
Плужникова и Ивана Ишина. Проходимцы они, а никакие не представители
крестьян. Болтуны, в демократию играли. А мужика в кулаке держать надо!
Волк и теперь оставался все тем же деспотом, готовым подмять под себя
всех.
Подумав об этом, я спросил:
- Почему же вы, лично, не попытались удержать этого самого мужика в
кулаке? Правили внутренними делами, наводили свои порядки, суд и расправу
чинили. Вам бы и карты в руки...
Сторожев сверкнул налитыми тоской и злобой глазами:
- Что я? Кончилась наша песня. Сколько еще можно было мужика
обманывать?.. Представителей тамбовских крестьян принимал сам Ленин. И хотя
они знали, что могут поплатиться головой, все равно рассказывали об этом
приеме. Антонов и эсеры врали, ничего не давая. А Ленин, что пообещал, то и
сделал. За кем же трудовым крестьянам идти, как не за Советами?
И то ли жалуясь на свою судьбу, то ли в порыве внезапной откровенности
Сторожев признался:
- Я был уверен, что вам меня не найти. В какую деревню ни сунусь, всюду
свои. Но чувствовал, что вы неотступно идете по следу. Это и не давало
покоя. Вздохнуть нельзя, глаза на ночь смежить боязно... Ладно бы только вы,
а то и свой мужик норовит с ног сбить! Тот же Яшка Санфиров против нас
пошел, полк сдал, вместе с вами брал Антоновых. Впрочем, Якову с нами было
не по пути. Мужик он не глупый, вот и разобрался, что к чему. Одного не могу
до сих пор понять: откуда у вас такая необоримая сила?
- Силу, как вы говорите, необоримую, нам народ дает, - ответил я. - У
нас с народом одна правда - та, которую услышали тамбовские ходоки от
Ленина. В этой правде и есть причина вашей гибели. А вот как и почему вы
оказались в Борисоглебске?
Сторожев улыбнулся:
- Хотел убраться подальше от родных мест, где меня каждая собака знает.
И вас, чекистов, надеялся со следа сбить. Вот и вспомнил хорошую знакомую,
еще по молодым годам. Эта, думал, не выдаст. Укроет и покормит. Не ошибся...
А что толку? Вы и ее сумели перехитрить. Теперь - конец!
Бросив это короткое слово, Сторожев опустил голову и умолк.
Разговаривать больше не о чем было. Я посмотрел на ближайшего подручного
Антонова. Волк был уже во многом не тот, каким мы его представляли. И дело,
конечно, не в том, что на нем не было синей, тонкого сукна, ладно сшитой
поддевки, которую он когда-то надевал по престольным праздникам, и после,
при Керенском, когда был волостным комиссаром.
Весь его облик стал другим. Он очень похудел, стал длинным, сутулым и
каким-то неуклюжим. Очень поредели его волосы. Когда-то надменное лицо стало
морщинистым и изможденным. Черные глаза, в прошлом с дерзким взглядом,
казались теперь усталыми, выцветшими. Единственное, что в них еще оставалось
- ненависть к людям, над которыми он когда-то властвовал и которые потом
отвернулись от него. Обращала на себя внимание походка. Она была тяжелой,
как у человека после длинной дороги.
Вскоре под усиленным конвоем мы отправили Волка в Тамбов, в губернский
отдел ОГПУ.
Это был его последний путь.
А волки помельче все еще продолжали бродить по советской земле, творя
свои гнусные дела. В осенние дни 1926 года в Борисоглебске появились три
бандита, пробравшиеся в город из Новохоперского уезда, где их чуть было не
схватили местные чекисты. По следу преступников к нам прибыл новохоперский
уездный уполномоченный ОГПУ Анатолий Васильевич Гассельбаум, от которого мы
и услышали подробности о грабительской шайке.
- Парни это молодые, здоровые, - рассказывал Гассельбаум, - с немалой
бандитской практикой. Вооружены, стреляют метко, не останавливаются и перед
убийствами. Терять им нечего. Знают, что пощады не будет. Поэтому считаю
необходимым предупредить: взять залетную троицу будет нелегко.
Нелегко... А разве бывает у чекистов "легкая работа"?
Недолго осматривались непрошеные гости в новой обстановке. После
первого же ограбления Гассельбаум узнал их "работу" по своеобразному
бандитскому почерку. Последовали еще грабежи. Правда, пока обходилось без
убийств.
- Надо полагать, что у вас они долго не задержатся, - задумчиво сказал
Гассельбаум. - Город небольшой, на крупную добычу надежды мало, вот и
промышляют по мелочам. А тем временем, я уверен, нащупывают объект побогаче
и побольше: хапнут куш и - ходу.
- Попробуют банк ограбить? - высказали мы предположение.
- Едва ли на банк пойдут: не любят возни с сейфами, да и охрана
солидная. Есть у вас крупные склады, оптовые базы с дорогими товарами?
- Несколько.
- Излюбленный прием этих молодцов - неожиданный налет. Стараются взять
поменьше, но поценнее. И унести легче, и покупателя можно быстро найти среди
спекулянтов и нэпманов. На каком складе хранятся самые дорогие дефицитные
товары?
- На городской базе, - не задумываясь ответил Болдырев. - Кстати, она в
стороне от центральных улиц. И подходы удобные.
- Туда и надо ждать гостей, - уверенно кивнул Гассельбаум. - Ждать в
самые ближайшие дни: бандитам у вас задерживаться не с руки.
Новохоперский чекист не ошибся: осторожная проверка показала, что
"гастролеры" уже успели установить наблюдение за городской базой. Правда, не
сами, а подослали своих соглядатаев из местного жулья, и те несколько дней
отирались вокруг складов, присматриваясь к тамошнему распорядку. Разгадать
замысел бандитов было нетрудно: пробраться на базу в субботний вечер, убить
единственного старика-сторожа и, прихватив наиболее ценное, с ночным поездом
уехать из Борисоглебска. По воскресеньям база не работает. Обнаружат
ограбление и убийство только в понедельник утром. А к тому времени налетчики
успеют замести следы.
Пришлось немало поломать голову над тем, как предотвратить неизбежный
налет. Можно было, конечно, расставить на базе усиленные милицейские посты.
В драку с милицией бандиты не полезут. Но в таком случае и в городе не
станут задерживаться. А нам во что бы то ни стало надо их взять. Можно
устроить скрытую чекистскую засаду на территории базы. А есть ли гарантия,
что соглядатаи не обнаружат ее и не предупредят бандитов?
Да и нет смысла вступать в перестрелку - еще неизвестно, чем она
кончится.
- А что, если взять прямо на улице? - предложил Болдырев. - В то время,
когда они будут идти к базе?
- Разве туда ведет одна улица? - спросил Гассельбаум.
- Нет, но самый близкий и удобный путь - по Советской. В субботние
вечера на ней полно гуляющих. Среди них любой приезжий может незаметно
пройти, не привлекая к себе внимания. По этой улице бандиты и пойдут,
по-моему, к базе. Не иначе.
- Пожалуй, резонно...
- Вот только, дьяволы, пальбу бы не подняли, когда начнем брать, - с
сомнением покачал головой Болдырев. - Могут ранить кого-либо из гуляющих...
- А если внезапно навалиться? - улыбнулся Гассельбаум. - Разом, со всех
сторон, чтобы и опомниться не успели, а? Я-то их знаю, не ошибемся.
- Что ж, решено! - и Болдырев хлопнул рукой по столу.
Готовиться к операции мы начали накануне, в пятницу. Прежде всего
распределили, кто и что должен будет делать. Прошли по всей Советской улице,
наметили посты для каждой группы, условились, кто и с какой стороны начнет
первым подходить к бандитам.
- Только бы оружие не успели выхватить, - хмурился Болдырев. - Надо не
дать им опомниться, иначе наломают дров.
- Главное - не упустить, - поддержал его Гассельбаум. - Если не удастся
взять живыми, придется кончать на месте.
Утро следующего дня было серенькое, осеннее, с дождем, но к вечеру небо
начало проясняться. Мы вышли заранее и, смешавшись с прохожими,
рассредоточились по своим постам. К счастью, вечер был холодный - не очень
многие горожане выбрались на прогулку. Предстоящая схватка с бандитами
волновала меня и, быть может, поэтому время тянулось томительно медленно.
Но вот наконец и условный сигнал с соседнего поста:
- Внимание, идут!
Приглядевшись к прохожим, я увидел, как по тротуару неторопливо, с
ленцой, приближаются трое парней, детально описанных нам Гассельбаумом.
"Своего", которого мне нужно было брать, я узнал сразу. Ну и здоровенный,
двинет кулачищем - с ног слетишь.
А парни уже поравнялись с нами, прошли мимо, не обратив на нас с
Леонидом Ивановым ни малейшего внимания. Мы медленно, в нескольких шагах,
последовали за ними. Я расстегнул куртку, проверил, легко ли вытаскивается
из кармана револьвер. Навстречу нам двигались Болдырев с Мелиховым.
Едва они поравнялись с бандитами, как я прыжком бросился на "своего",
одетого в полушубок, и повис у него на спине. Но руки были коротки, не смог
обхватить этакую тушу. Бандит развернулся и так стукнул меня спиной о
каменную стену дома, что от боли в глазах потемнело. Грохнул выстрел, что-то
ударило меня по щеке, за воротник потекла струйка крови... С бандитом
схватился Болдырев. Оба, не устояв, покатились на землю. Я бросился на
помощь, мельком успев заметить, что в стороне товарищи связывают двух
остальных.
К нам с Болдыревым подоспел бывший матрос, оперативный сотрудник Вася
Знахарев. Втроем мы наконец-то скрутили осатаневшего от злобы здоровяка.
Борьба шла молча, в стремительном темпе, вокруг нас не было ни души.
Внезапно грохнувшим выстрелом прохожих словно ветром с улицы сдуло. Пуля,
угодившая в стену дома, оцарапала мне щеку куском отскочившей штукатурки. Но
черт с ними, с царапиной и грязью, облепившей нас всех с головы до ног. Зато
взяли "гастролеров" за какие-нибудь полторы минуты.
Получилось, как и было задумано. Бандиты никак не ожидали нападения на
людной улице. Попав в кольцо чекистов, они растерялись и не успели
схватиться за оружие.
- Молодцы ребята! - тяжело дыша, похвалил нас Болдырев. - Взяли без
особого шума.
В похвале уездного уполномоченного чувствовалось смущение. Дело в том,
что произвел выстрел сам Болдырев. Случайно он спустил курок пистолета. Это,
может быть, даже к лучшему - прохожие разбежались, и в городе будет меньше
разговоров о том, что произошло в тот субботний вечер на Советской улице.
- Ну, добры молодцы, погуляли и хватит, - не смог удержаться от шутки,
обращаясь к бандитам, Болдырев. - Пошли помаленьку, там вас ждет хороший
знакомый.
На операцию мы Гассельбаума, конечно, не взяли: бандиты могли узнать
его. С каким удовлетворением встретил нас новохоперский чекист, когда вместе
со связанными бандитами мы добрались до служебного здания. В ту же ночь
грабителей увезли туда, где их давно ожидала скамья подсудимых.
А в Борисоглебске стало тремя опасными преступниками меньше.
Эта операция повлекла за собой первое неприятное событие в моей личной
жизни. В этот вечер в кинотеатре у меня было назначено свидание с девушкой,
с которой я встречался и имел серьезные намерения. После окончания операции
я возвратился домой, быстро привел себя в порядок и поспешил в кино.
К началу сеанса я, конечно, уже не успел. Тихо войдя в полутемный зал,
я разыскал оставленное мне место и сел рядом с девушкой. Казалось, все шло
нормально!
Однако главные испытания были впереди.
Когда по окончании сеанса в зале вспыхнул свет, знакомая увидела, что
на моих ушах засохли комья грязи. В спешке я не только не умылся, но даже не
посмотрел на себя в зеркало.
Замечена была, конечно, и царапина на лице.
Начался "допрос". Разумеется, я не мог сказать всю правду. Незачем было
распространяться о только что закончившейся операции. Мои наскоро
придуманные объяснения о том, что я случайно попал в драку, не были приняты
во внимание.
Через несколько дней я рассказал девушке подлинную правду, но и она
была воспринята с недоверием. Кончилось тем, что в наших отношениях наступил
холодок.
А потом встречи и вовсе прекратились.
Вскоре в Борисоглебске появился новый неизвестный, сумевший быстро
привлечь внимание сначала работников милиции, а потом и чекистов. Он открыто
кутил в ресторанах с женщинами легкого поведения, чуть ли не каждый вечер
проигрывал на бильярде крупные суммы денег, - в общем жил, как принято
говорить в таких случаях, на широкую ногу. Однако порочащих или
предосудительных фактов об этом кутиле ни у нас, ни у работников милиции не
было, а значит, мы не могли предъявить ему какие-либо обвинения.
Точно так же, как этот приезжий, вели себя некоторые, в том числе и
заезжие, нэпманы. Разве не мог он быть одним из них?
И все же мы приглядывались к гуляке. Присматривались, с кем он водит
знакомство, какие рестораны предпочитает посещать.
Все стало ясно, когда из Ростова-на-Дону пришло сообщение, что от них
сбежал фельдъегерь, захвативший с собой крупную сумму государственных денег
и револьвер, полагавшийся ему по роду службы. В сообщении указывались
приметы сбежавшего и предписывалось всем органам ОГПУ немедленно принять
самые энергичные меры к его розыску и задержанию.
- Вот вам, пожалуй, и еще один, - ознакомившись с письмом ростовчан,
сказал Болдырев. - Надо проверить, не совпадают ли эти приметы с внешностью
новоявленного забулдыги.
Приметы сбежавшего фельдъегеря и нашего гуляки совпадали как нельзя
более точно, и уездный уполномоченный распорядился:
- Сегодня же взять подлеца!
Брать преступника решили в бильярдной, когда, увлеченный азартной
игрой, он забудет об осторожности, а значит, не сможет оказать чекистам
сопротивления при аресте. Это было тем более необходимо, что в другое время
бывший фельдъегерь редко вынимал правую руку из кармана, где у него,
очевидно, хранился револьвер. Играть же на бильярде, как известно,
приходится обеими руками...
Вечером, когда в бильярдной по обыкновению собрались борисоглебские
шулера, мы с двумя оперативными работниками милиции незаметно замешались
среди них. Кутила уже вовсю резался на просторном зеленом поле, гоняя из
угла в угол матово-белые шары. Но ему явно не везло. От партии к партии
ставки игры "на интерес" стремительно повышались. Преступник решил
отыграться во что бы то ни стало и не видел, как ловко околпачивают его
местные жулики.
Время от времени, впрочем, удавалось выиграть и бывшему фельдъегерю.
Тогда он с еще большей горячностью и азартом шел на новую партию и, осушив
одним глотком стопку водки, тут же опять принимался орудовать бильярдным
кием.
Воспользовавшись его азартом, мы постепенно, шаг за шагом, подобрались
к самому преступнику и выжидательно замерли по обеим от него сторонам.
Счастье как будто вновь улыбнулось донельзя возбужденному игроку: самый
крупный шар, "пятнадцатый", повис на краю лузы. Чуть тронь "своим" шаром, и
выигрыш обеспечен. Но чтобы добраться до него, чтобы "добить" партию,
ростовскому беглецу пришлось чуть ли не распластаться над столом - надо было
дотянуться кием до шара.
Вот оно, единственное мгновение, когда все можно кончить в считанные
доли секунды. И я подмигнул товарищам: "Давай!"
Шар так и не успел свалиться в лузу: обе руки преступника оказались в
тисках крепко сжатых пальцев оперативных работников, а я в это время
выхватил из его кармана револьвер.
- Спокойнее, гражданин! Сопротивление бесполезно...
Все это произошло так стремительно и внезапно, что никто в бильярдной и
глазом не успел моргнуть.
Шулерская братия шарахнулась от стола, покатилась, напирая и толкаясь,
к выходу. Оба оперативника все еще держали за руки обалдевшего от
неожиданности игрока.
- Можно отпустить, - сказал я им. И предупредил растерянного
преступника: - В случае попытки к бегству буду стрелять.
Он не пытался бежать. Покорно шел, чуть покачиваясь из стороны в
сторону, и то ли матерился, то ли ворчал что-то себе под нос.
На первом же допросе игрок с откровенным цинизмом рассмеялся.
- Извините, уважаемые друзья, но вы опоздали. От ростовских денег у
меня уже почти ничего не осталось.
- Где же они?
- Надо уметь красиво жить. Женщины, рестораны, бильярд, в котором вы
так бестактно прервали мою почти выигранную партию. Одним словом -
расходы... Жаль, сегодня ночью я намеревался покинуть ваш гостеприимный
город.
Держался преступник с большой наглостью. Знал, что терять ему нечего, и
бравировал напропалую.
Вспомнив о прерванной партии, еще раз пожалел:
- Если б не ваше вмешательство, я бы этого подлеца, моего противника,
обобрал до нитки!
И продолжал, ухмыляясь следователю в лицо:
- Моя лебединая песня спета, знаю. Но вам-то каково, а? Денежки тю-тю,
уплыли. А за это и вас по головке не погладят: проворонили, не сумели
вовремя взять, придется держать ответ.
Присутствовавший на допросе Болдырев только сжимал кулаки, слушая всю
эту наглую болтовню. Он приказал отправить арестованного в камеру и, хмуря
белесые брови, сказал:
- Паразит... Нет, так не получится, как ты думаешь. Государственные
деньги мы вернем.
- Как это? - спросил следователь.
- Можно, - ответил Болдырев. - Придется только маленько повременить с
его отправкой.
- Что это даст?
- Многое, если взяться за дело с умом. Пробыл-то он у нас недолго, а за
это время успел растранжирить тысячи рублей. Спрашивается куда? Ну, на
бильярде жулью городскому просадил. В нэпманских ресторанах прокутил с
бабами. Деньги-то государственные целы, только в других руках находятся.
Смекаете?
И к нам один за другим потянулись на допрос вчерашние скороспелые
приятели и приятельницы бывшего фельдъегеря. Разговор с ними был короток:
- Вы получали деньги у крупного преступника. Нам это известно.
Назовите, сколько получили.
Друзья беглеца понимали, что отпираться бесполезно. Да и стоило ли это
делать, если каждый из них был нечист на руку. Здесь юлить и выкручиваться
опасно. Чекисты шутить не любят...
Ну, а уж если признался, дальше было легче.
- Немедленно возвратите деньги, украденные у государства. В противном
случае будете привлечены к ответственности за соучастие в уголовном
преступлении.
И возвращали: нэпманы, шулера, всяческих темных дел махинаторы. Как тут
не возвратишь, если каждому из них напоминали, что можно в любую минуту
устроить очную ставку с арестованным вором.
Уездный уполномоченный не зря произнес это многообещающее "смекаете":
смекнула и вся борисоглебская шушера. Государственные деньги, почти в том же
объеме, что были украдены в Ростове, в течение нескольких дней возвратились
в государственный банк.
Подонки, подленькие и грязные мелкие грызуны... Много прошло их передо
мной за долгие годы работы в органах государственной безопасности. И очень
немногим из них удалось уйти от заслуженной кары.

ВСЕГДА С НАРОДОМ

Встречи, а тем более продолжительная совместная работа с хорошими
людьми, с настоящими коммунистами запоминаются надолго. Таким настоящим
человеком и замечательным коммунистом был и Василий Иванович Козлов,
начальник Тамбовского губернского отдела ОГПУ. Выходец из пролетарской среды
ивановских ткачей, он не отличался большой образованностью, зато жизненного
и революционного опыта Василия Ивановича хватило бы на несколько человек.
Резковатый в минуты вспыльчивости, но отходчивый, Козлов нередко сам каялся
и корил себя за неожиданные вспышки.
- Черт побери, когда только научусь сдерживаться! Хоть ты сам себя под
арест сажай...
И в то же время трудно было представить человека более справедливого и
душевно-внимательного, чем он. Начальник губотдела знал не только по
служебному долгу, чем живет весь коллектив чекистов, что волнует и что
радует каждого сотрудника. Неудивительно, что Василия Ивановича Козлова
глубоко уважали все работники губотдела ОГПУ и по-человечески любили в наших
семьях.
К сожалению, мне не очень долго довелось работать под его началом.
Вскоре В.И.Козлова перевели, а к нам приехал новый начальник губернского
отдела - Иван Михайлович Биксон. Коренастый, полный, уже немолодой, латыш по
национальности, он показался вначале очень суровым, чуть ли не неприступным
человеком.
Однако постепенно это впечатление изменилось.
И.М.Биксон был действительно очень суров, даже беспощаден к тем, кто
недобросовестно или халатно относился к своим служебным обязанностям. Отсюда
и эта строгость: он сам работал много и от подчиненных требовал работать
так, чтобы любое, пускай самое незначительное, задание или поручение
выполнялось быстро и точно.
Зато для тех, кто работал вдумчиво, инициативно, как говорится, с
душой, у Ивана Михайловича всегда находилось и доброе, дружеское слово, и
внимательность старшего товарища.
Такой характер и такое отношение к служебному долгу сложились в
результате нелегкой, заполненной революционной борьбой и труднейшими
испытаниями жизни этого человека.
Иван Михайлович Биксон родился в крестьянской семье, в Курляндской
губернии - Латвии, и уже девятнадцатилетним юношей стал членом РСДРП. В дни
революции 1905 года он занимался пропагандистской партийной работой, собирал
оружие, участвовал в создании боевых дружин. Год спустя, в период
наступления царской реакции, И.М.Биксон оставался членом подпольного
исполнительного комитета партии, но вскоре вместе с восьмьюдесятью тремя
товарищами был выдан провокатором и схвачен жандармами. Царский суд
приговорил молодого революционера к смертной казни, замененной бессрочной
каторгой.
Начались скитания в кандалах по тюрьмам: сначала рижская, потом
либавская, наконец долгие восемь лет одиночного заключения в известном своим
нечеловеческим режимом и произволом орловском каторжном централе...
Но ни тюрьмы, ни пытки, ни издевательства не сломили волю и боевой
революционный дух несгибаемого большевика-ленинца. Вырвавшись после
Февральской революции 1917 года из тюрьмы, он тут же, в Орле, вошел в Совет
рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а вскоре уехал в Москву, где
стал членом красногвардейского штаба в Замоскворечье и командиром-сотником
на заводе Цинделя.
В дни Великого Октября И.М.Биксон сражался с юнкерами и полицией на
улицах Москвы, потом служил в Красной Армии. В 1918 году, по постановлению
райкома партии, был направлен на работу в Чрезвычайную Комиссию, где
руководил отделом по борьбе с контрреволюцией.
Чекистская служба Ивана Михайловича началась в Москве, продолжалась в
Полтаве, Донбассе, Чернигове. За ними последовали Житомир и Киев, Фергана и
Самарканд. И, наконец, Тамбов. Где было трудно, туда и направляла партия
своего верного, закаленного в битвах с врагами революции сына, за заслуги
перед рабочим классом награжденного орденом Боевого Красного Знамени и
нагрудным знаком "Почетный чекист". Ивана Михайловича близко знали и ценили
Феликс Эдмундович Дзержинский и Вячеслав Рудольфович Менжинский.
В.Р.Менжинский и направил его к нам в губернию, где все еще
чувствовались отголоски разгромленного антоновского кулацко-эсеровского
мятежа, с которым нужно было покончить решительно и навсегда.
Прошли годы нашествия интервентов, гражданской войны, послевоенной
разрухи и голода, но вражеское охвостье все еще пыталось вредить Советской
власти. В окрестностях Тамбова, например, дерзко орудовала бандитская шайка
"Сынка", своими непрекращающимися налетами причинявшая нам немало бед.
Чекисты не раз пытались ликвидировать ее, но шайка оставалась неуловимой.
Дошло до того, что "Сынок" со своей бандой напал на фельдъегеря
губотдела ОГПУ Алексея Мамонова, развозившего деньги для выдачи заработной
платы рабочим и служащим городских и пригородных предприятий, ограбил его на
глазах у толпы рабочих.
В тот день Алексей Мамонов, недавний участник гражданской войны,
орденоносец и отважный человек, повез деньги за тридцать с лишним километров
от Тамбова на Рассказовскую суконную фабрику. Рабочие ожидали его на
фабричном дворе, но едва фельдъегерь вышел из автомобиля, как к нему
подскочило несколько вооруженных бандитов. Оттеснив рассказовцев, они
выхватили у Алексея из кобуры пистолет, а из рук портфель с деньгами.
И сразу - в машину. Приставили к затылку шофера револьвер:
- Гони!
Вернулся шофер в Рассказово только к вечеру. Оказалось, что под угрозой
оружия ему пришлось отвезти налетчиков за несколько километров от фабрики в
лес. Там наконец они отпустили насмерть перепуганного парня, а сами скрылись
в лесной чаще.
Подавленный свалившимся на него несчастьем, Мамонов приехал в город. Он
был уверен в неизбежном наказании - ведь фельдъегерь обязан до последнего
дыхания, до последней капли крови защищать доверенные ему ценности.
Но Иван Михайлович Биксон рассудил иначе.
Подробно расспросив Алексея о том, как это произошло, Биксон начал
уточнять, во что были одеты бандиты, чем вооружены, не говорили ли рабочие,
что видели раньше кого-либо из них на территории фабрики. Так же подробно и
обстоятельно расспрашивал он и шофера об этой памятной поездке.
Проанализировав случившееся, продумав все до мелочей, Иван Михайлович
собрал чекистский аппарат на оперативное совещание.
- С "Сынком" пора кончать, - сказал он. - А как кончать, давайте
обсудим.
Биксон умел удивительно точно излагать свои мысли, пользуясь для этого
короткими, отточенными фразами. Могли ли быть среди рабочих фабрики
сообщники бандитов? Нет, коллектив небольшой, почти все живут в одном
поселке и на фабрике работают много лет. Откуда налетчикам стало известно о
приезде фельдъегеря именно в этот день? Запомнили ли рабочие налетчиков в
лицо? Не всех, но двух-трех самых приметных - наверняка...
- С этого и начинать будем, - подвел итог Иван Михайлович. - Поезжайте
к рабочим. Расспросите. Потом уже станем искать тех, о ком они расскажут.
Дня через три на тамбовском рынке был задержан бандит, которого выдал
шрам на щеке, описанный рассказовскими суконщиками. А от него нить
потянулась дальше, к другим членам шайки и к маленькому лесному хутору, где
"Сынок" собирал свою банду перед налетами и укрывался, отсиживаясь после
них.
Ночью хутор был окружен, на рассвете началась перестрелка. После того
как двое налетчиков были убиты, а у "Сынка" пулей навылет пробиты щеки,
остальные преступники побросали оружие.
Утром они вместе со своим раненым главарем уже находились в губотделе
ОГПУ.
Допрашивая "Сынка", сравнивая его с другими бандитами, я думал о том,
как удачно была дана ему эта кличка. Выходец из кулацкой семьи, привыкший к
вольготной жизни, он был крепко скроен, подвижен, смел. Вот только ростом не
выдался, казался мальчишкой. Это и определило ему прозвище - "Сынок".
Главаря банды подлечили, и ему волей-неволей пришлось помогать чекистам
вылавливать оставшихся еще на свободе преступников и их
сообщников-наводчиков. Надеясь на смягчение наказания, главарь назвал всех,
указал и их адреса. После окончания следствия из Центра поступило
распоряжение передать материалы о рядовых бандитах на рассмотрение
губернского суда, а дело "Сынка" и его ближайших помощников направить в
Москву.
Отвезти эти важные материалы И.М.Биксон поручил мне.
Вот когда я наконец побываю в столице! Стоит ли говорить, с каким
волнением ехал я в командировку.
Москва... Ни одного знакомого во всем городе, ни одной улицы в глаза не
видел, а кажется, что все близко и дорого с самого детства. Но глазеть по
сторонам некогда, надо спешить на Лубянку, в ОГПУ, доложить о своем приезде.
А там, оказывается, меня уже ждали и сразу направили к особоуполномоченному
ОГПУ Фельдману, в кабинете которого находился и прокурор Малинин. Товарищи
выслушали доклад о тамбовском деле и предложили подготовить документы,
которые должна на следующий день рассматривать Коллегия ОГПУ.
Много времени это не заняло: еще в Тамбове мы вместе с Иваном
Михайловичем сделали все, что надо. К трем часам дня я был свободен и решил
ознакомиться с городом.
Вышел на улицу и растерялся: легко сказать - осмотреть город, а с чего
этот осмотр начинать?
Ноги сами собой понесли в сторону Красной площади, а дошел до нее и
невольно замер, пораженный величественно-строгим видом древнего Кремля. Не
сразу понял, что за очередь вытянулась вдоль кремлевской стены. А когда
догадался, сам поспешил занять в ней место. За мной становились новые люди,
подходившие со всех сторон. Так народ день за днем шел поклониться Ильичу...
Никогда не забыть минуты, когда каплей в людском потоке я медленно
двигался мимо гроба, не спуская глаз со спокойного, словно бы погруженного в
глубокое раздумье, лица Владимира Ильича Ленина. Такое бывает лишь один раз
в жизни, а хранится в памяти до конца.
Под этим впечатлением прошел остаток дня и вечер. Ночью, несмотря на
усталость, уснул очень поздно. А утром точно в назначенное время опять был
на Лубянке, в ОГПУ.
В списке докладчиков на Коллегии моя фамилия значилась последней.
Значит, ожидать предстояло долго. Чтобы никому не мешать, я вышел в коридор,
присел на диване недалеко от двери в зал заседаний. Чувствовал я себя не
очень уверенно. Московские товарищи уже носили военную форму, а мы на местах
все еще ходили в чем придется. На мне была синяя гимнастерка с отложным
воротником, черные брюки, заправленные в сапоги. Увидишь такого человека на
улице, ни за что не подумаешь, что это чекист.
Но никто, казалось, не обращал на меня внимания. Все были заняты своими
делами, и только один человек, неторопливо вошедший в коридор, окинул меня
быстрым, внимательным взглядом.
Увидев его, я вскочил: Менжинский!
Я знал Вячеслава Рудольфовича Менжинского, председателя ОГПУ, только по
портретам. Знал его биографию, и никак не думал, что смогу так близко
увидеть этого выдающегося революционера, закаленного в жестоких битвах с
царизмом. Да и не только с царизмом. С первых дней Советской власти, а
начиная с 1923 года и на посту заместителя председателя ВЧК - ОГПУ, Вячеслав
Рудольфович принимал самое непосредственное участие в раскрытии
многочисленных заговоров, шпионских, белогвардейских, диверсионных
организаций, в ликвидации закоренелых контрреволюционеров. Правая рука
рыцаря революции Дзержинского, он после смерти Феликса Эдмундовича стал
первым чекистом страны, с неутомимой энергией и настойчивостью продолжал его
дело.
Понятно поэтому, с каким волнением смотрел я на этого необыкновенного
человека, когда он неторопливо и спокойно шел по длинному коридору.
В.Р.Менжинский здоровался с сотрудниками, с некоторыми на ходу
обменивался одной-двумя негромкими фразами. И вдруг остановился,
поравнявшись со мной:
- Здравствуйте, товарищ. Вы, кажется, приезжий?
- Так точно. Из Тамбовского губотдела ОГПУ.
- С Иваном Михайловичем работаете?
- Да.
- Сами пошли или вас направили на чекистскую работу?
- Направил Липецкий уездный комитет партии.
- Вот как! Вернетесь домой, передайте от меня привет Ивану Михайловичу
Биксону. Не забудете?
- Ни в коем случае!
- Вот и отлично, - и пошел к двери в зал.
Даже в этом товарищеском, сердечном "не забудете" я почувствовал всю
глубину человечности Вячеслава Рудольфовича. Значит, правильно говорил нам
Иван Михайлович, что Менжинский помнит всех, с кем когда-либо работал или
хотя бы непродолжительное время беседовал.
Вскоре в зале началось заседание Коллегии ОГПУ. Я не мог слышать, как
оно проходит, но и не мог не видеть спокойной, деловитой обстановки,
царившей в просторной приемной. Ни спешки, ни суеты, ни признаков тревоги
или волнения на лицах ожидающих. По вызову секретаря товарищи один за другим
проходили в зал заседаний, где задерживались недолго.
Наконец дошла очередь и до меня.
Еще в Тамбове, перед отъездом, я тщательно подготовил доклад о деле
"Сынка" на Коллегии ОГПУ. В Москве тоже возвращался к нему, стараясь
отточить, чуть ли не отрепетировать доклад так, чтобы каждое слово звучало
убедительно и предельно точно. А оказалось, что никакого доклада делать не
надо: члены Коллегии успели ознакомиться со всеми документами, а мне
пришлось только отвечать на их не слишком многочисленные вопросы. По тому,
как задавались эти вопросы, по самому характеру и постановке их,
чувствовалось, что Коллегия старается глубоко, а главное объективно и
беспристрастно разобраться во всех обстоятельствах дела.
Лучше всего мне запомнилось, с какой теплотой отзывались члены Коллегии
о рассказовских рабочих-суконщиках, оказавших чекистам значительную помощь в
быстрой ликвидации бандитской шайки "Сынка".
Выполнив задание Биксона, я вернулся в Тамбов.
Большую помощь наши люди оказали нам, тамбовским чекистам, и в те дни,
когда стало известно, что переброшенные из-за границы диверсанты
белоэмигрантского "Российского общевойскового союза" ("РОВС") взорвали бомбу
в Москве, в комендатуре ОГПУ. Часть преступников тогда же была арестована,
но нескольким удалось скрыться. Всем органам ОГПУ на местах предписывалось
принять меры к розыску скрывшихся.
- Это касается и нас, - подчеркнул Биксон, - и мы должны хорошенько
посмотреть, не затаился ли кто-нибудь из этих диверсантов у нас в Тамбове.
Укрыться ему есть у кого: бывших белогвардейцев в городе пока хватает...
Действовать надо оперативно и быстро.
Иван Михайлович сузил границы поисков:
- Кого из горожан должны знать диверсанты? В первую очередь прежних
царских и белогвардейских офицеров. У кого они рассчитывают найти приют? У
них. Многие из бывших белых, поняв свои прежние ошибки и заблуждения,
порвали с прошлым и честно работают. С этих честных людей и следует
начинать.
Одним из таких в прошлом заблудившихся оказался работник губернской РКИ
Цветков. Он сам явился в губотдел ОГПУ и попросил выслушать его.
- Только вчера, - говорил Цветков, - я случайно встретил на улице
бывшего своего однокашника и однополчанина Алабовского, вместе с которым
служил в армии Деникина. Там мы поддерживали дружеские взаимоотношения до
тех пор, пока я не перешел на сторону народа и не вступил в ряды Красной
Армии. С тех пор об Алабовском не слышал ни разу. Демобилизовался. Заходил
изредка здесь, в Тамбове, к его родителям. Отец - бывший священник, -
заметил Цветков, - отмалчивался. О своем сыне явно не хотел говорить, но все
же обмолвился, что он вместе с остатками разгромленных деникинцев сбежал за
границу. Удивительного в этом ничего нет, так поступили многие из них. И
вдруг на улице, днем, встречаю самого Алабовского! Можете себе представить,
как я был поражен этой встречей. Откуда он взялся? Узнать ничего не удалось:
мнется, не говорит ничего определенного, явно стремится быстрее отделаться.
А почему? Неужели потому, что тогда у Деникина наши с ним дороги разошлись в
разные стороны? Другое тут что-то...
Нам оставалось только поблагодарить Цветкова за его сообщение и
заверить, что мы постараемся выяснить, давно ли и какими судьбами бывший его
однополчанин оказался в Тамбове. Прощаясь, предупредили:
- Будет лучше, если вы постараетесь избегать новых встреч с этим
Алабовским.
Он ушел успокоенный, как многие в таких случаях уходили от нас, а мы
тотчас направили запрос в Москву. Ответ поступил быстро: задержанные в
столице диверсанты называют в числе успевших скрыться и Алабовского, но где
он или не знают, или не хотят говорить. Москва предписывала выяснить, что за
Алабовский появился в Тамбове и, если это скрывшийся диверсант, немедленно
арестовать его.
Началась проверка. Алабовский жил у родителей и очень редко, только по
вечерам, выходил на непродолжительные прогулки.
Зато к Алабовским зачастила молодая женщина, которая некогда считалась
невестой этого белоэмигрантского эмиссара.
Очень настороженно вел себя старик отец. Возвращаясь с работы, он
замедлял шаг, оглядывался, присматривался к встречным прохожим. К своему
дому подходил с таким видом, словно его волокут силой. Остальные домашние
почему-то не проявляли ни малейшей тревоги и озабоченности. Не скрывают ли
отец и сын правду даже от них, самых близких своих людей?
Мы попытались выяснить обстановку в доме Алабовских у их соседей, но из
этого ничего не получилось: у старика бухгалтера никто не бывал из
посторонних. Между тем надо было знать хотя бы расположение комнат в их
большой квартире, чтобы во время предстоящего обыска бывший деникинец не
успел укрыться в каком-нибудь тайнике.
Пришлось прибегнуть к осторожным расспросам родственников невесты
диверсанта. Пригласили ее брата и попросили рассказать о его прежних и
теперешних знакомых. В числе этих знакомых он назвал и Алабовского. Делая
вид, будто стараюсь вспомнить, о ком он говорит, я как бы между прочим
спросил:
- Какой Алабовский? Не сын ли бухгалтера городской аптеки?
- Тот самый. Бывший жених моей сестры.
- Почему бывший, а не настоящий?
- Да кто же поверит, что они поженятся? Вчера приехал, завтра опять
уедет. Ну какой это жених!
- Приехал? Когда?
- С неделю назад. Бирюк бирюком...
- Вы что же, виделись с ним?
- Нет, не испытываю ни малейшего желания. Это сестра говорит, что из
него слова не вытянешь. Странный какой-то стал.
- Чем странный?
Собеседник пожал плечами:
- Замкнутый, скрытный... Ни с кем не хочет встречаться. Будто с луны
свалился.
Судя по этим ответам, новоявленный "жених" не вызывал у сидящего против
меня человека ни малейшей симпатии. Это позволило говорить определеннее, и я
попросил его узнать у сестры, как расположены комнаты в доме Алабовских, нет
ли там дополнительных, скрытых от посторонних глаз помещений.
Брат невесты улыбнулся.
- Понимаю... И надеюсь, что мне удастся вам помочь.
Арестовать деникинца мы решили в то время, когда вся семья будет в
сборе. Едва ли он станет стрелять, рискуя угодить пулей в кого-нибудь из
родных. Открыла дверь мать и, не зная, что за люди входят в квартиру,
пригласила в гостиную, где за послеобеденным столом сидели все домочадцы.
Отец увидел нас, отвалился на спинку стула и обмер так, что даже нижняя
челюсть отвисла. Сестра тоже догадалась, впилась пальцами в край скатерти. А
уже немолодой, порядком потрепанный Алабовский как сидел, так и остался
сидеть на стуле, будто превратился в столб.
Он не сопротивлялся, не произнес ни слова, лишь смотрел на нас
неподвижными, остекленевшими глазами.
Обыск дал не очень многое. Нашли пистолет иностранной марки, спрятанный
под бельем в одном из ящиков комода, несколько привезенных из-за границы
вещиц. На допросе в губотделе ОГПУ арестованный признался, что является
членом "РОВС". Прибыл из-за границы в составе диверсионной группы,
подготовившей взрыв бомбы в комендатуре. А после этого сбежал к родителям в
Тамбов, надеясь отсидеться у них, пока уляжется тревога в столице.
- Хотели опять уйти за рубеж?
- Да. Но кто мог знать, что у вас такие длинные руки...
Диверсанта отправили в Москву. Невесту его мы не только не стали
допрашивать, но и не вызывали на беседу. И родителей, даже старика отца,
единственного, кто знал о нелегальном возвращении преступника из-за границы,
не трогали. Едва ли этот бомбист посвятил в свои замыслы кого-либо из
близких. Зато теплое чувство благодарности сохранилось к Цветкову и брату
невесты. Без их помощи нам не удалось бы так быстро и четко провести
операцию по задержанию белогвардейца.
Тесная связь с народом, постоянная опора на массы всегда помогали
чекистам в ответственных и опасных операциях.

"ДУМАТЬ НАДО!"

Чекист должен быть смелым и находчивым, это знают многие. А вот о том,
что его смелость и находчивость должны сочетаться с предусмотрительностью,
умением предвидеть и заблаговременно предупреждать возможные осложнения,
известно не всем.
Между тем в жизни, в том числе и в работе чекистов, бывает всякое.
Конечно, смелость и находчивость - замечательные качества. Но они должны
сочетаться с определенной, не переходящей в робость, осторожностью, без
которой немыслим ни один по-настоящему смелый человек.
Осторожность - это умение действовать в самой сложной обстановке с
трезвым расчетом, без излишней запальчивости и горячности. Иначе можно
наделать таких ошибок, за которые потом придется расплачиваться собственной
жизнью. Об этом надо помнить всегда.
А я однажды забыл.
Было это в тот раз, когда из ОГПУ Москвы поступило указание принять
меры к розыску опасного преступника-мотоциклиста, совершившего несколько
ограблений и убийств на шоссе Москва - Харьков. Преступник убивал свои
жертвы из револьвера, а значит, мог оказать сопротивление. При задержании
его следовало соблюдать максимальную осторожность.
Фамилия преступника и адреса людей, у которых он мог остановиться, в
предписании из Москвы не указывались. Говорилось только, что он рыжий,
разъезжает на мотоцикле с коляской.
С поисков мотоцикла мы и решили начинать. Это облегчило нашу работу - в
ту пору мотоциклы считались редкостью даже в крупных городах. В помощники
мне И.М.Биксон выделил нашего шофера Эдуарда Загорского, отличного знатока
автодела и своего парня в среде городских шоферов.
Прежде всего мы отправились к знакомым ему шоферам, узнать, не продает
ли кто-нибудь мотоцикл. Понимали: если преступник приехал в город, он
постарается прежде всего отделаться от машины - самой главной улики. А через
кого, как не через здешних шоферов, можно быстрее всего продать мотоцикл. Но
сколько ни ездили мы по городу, кого ни спрашивали, о продаже мотоцикла
никто ничего не слышал.
Добрались до окрисполкомовского гаража, разыскали заведующего. Эдик
начал жаловаться на наш служебный мотоцикл, выпрашивать кое-какие запасные
части:
- Гроб, того и гляди развалится. Новый бы достать, да негде.
- А этот куда? - заинтересовался заведующий.
- Вам можно продать, - не моргнув глазом, ответил Загорский. - Вон
какое у вас хозяйство! Там детальку, там другую... В умелых руках и эта
развалюха не хуже орловского рысака носиться будет.
Вокруг нас уже собрались окрисполкомовские шоферы, с интересом
прислушивались к заманчивому разговору. У заведующего разгорелись глаза.
- Сколько же вы возьмете? - спросил он.
- По государственной цене, как за списанный с баланса, - продолжал мой
помощник. - Только надо сначала новый достать, чтобы не остаться без машины.
- Новый, говоришь? - вмешался один из шоферов. - Есть совсем новенький.
- Где?
- Приехал какой-то чудак и продает. Ребята вчера рассказывали.
- Какие ребята?
Шофер назвал фамилию знакомого Загорскому человека:
- Попробуй узнать у него.
- Удружил, друг, спасибо! - просиял Эдик и хлопнул меня по плечу. -
Поехали скорее, а то еще кто-нибудь перехватит.
Мы мчались, как на гонках, боясь опоздать. К счастью, нужный человек
оказался дома и охотно подтвердил, что накануне видел приезжего, который
предлагал купить "почти новый мотоцикл" с коляской. Парень этот еще молодой,
с виду крепкий, но прижимистый, не дай бог! Заломил цену и не хочет сбавлять
ни рубля.
- Вы сторговались? - спросил Эдик.
- Где там! Откуда мне такие деньги взять...
- Может, мы купим. Для служебного пользования. Не знаешь, где бы
повидать этого продавца?
В ответ получили еще один адрес.
Дальше ехали поспокойнее, не торопясь, обсуждая, как будем брать
"продавца". Но застать его дома не удалось.
- Уехал, - объяснила квартирная хозяйка, - утром в Саратов по своим
делам укатил.
- На мотоцикле? - екнуло у меня сердце.
- Нет, поездом. А мотоцикл в сарае.
- Можно посмотреть? Мы слыхали, что он собирается продавать машину.
- А чего же, смотрите. Вернется завтра, тогда и торгуйтесь сколько душе
угодно.
Словоохотливая, добродушная старушка повела нас в сарай. Загорский
сразу занялся осмотром машины, а я принялся расспрашивать хозяйку о
владельце мотоцикла: давно ли приехал, долго ли намерен пробыть в Тамбове,
когда и куда собирается уезжать.
- Кто его знает, не сказывал, - отвечала старушка. - У меня такие
постояльцы часто бывают: один приезжает, другой уезжает. Жить-то надо, вот и
приходится комнату сдавать.
- А какой он из себя, этот человек? Может, завтра на вокзале встретим и
узнаем, продает он мотоцикл или нет, чтобы вас второй раз не беспокоить.
Только сможем ли узнать в толпе пассажиров...
- Да узнаете, узнаете, - заверила хозяйка. - Он рыжий такой, будто
огонь в волосах горит, и лицо все в веснушках с копейку, не меньше.
- Мало ли рыжих...
- А вы на руки смотрите, он из рук чемоданчик желтенький ни на минуту
не выпускает, будто золото или бриллианты в нем держит. По чемоданчику да по
цвету волос сразу узнаете.
Я незаметно подмигнул Загорскому, - мол, пора кончать, и он выпрямился,
начал вытирать руки куском ветоши:
- Ничего машина, исправная. Вернется хозяин, за деньгами не постоим. В
общем, завтра обязательно придем, так ему и скажите.
Поздно вечером, точно к приходу саратовского поезда, мы с Загорским уже
были на станции. Брать преступника решили, когда он будет выходить из
вокзала, и на всякий случай в помощь себе привлекли сотрудника станционной
милиции. Поезд пришел, из вагонов хлынули пассажиры, плотной толпой
направились к единственному выходу.
А человека с рыжей шевелюрой и желтеньким чемоданчиком в руках все еще
не было видно. Неужели не приехал? Или побоялся возвращаться в Тамбов,
бросил мотоцикл и решил сбежать совсем?
Обуяла досада: "Вот черт, сорвалось!" И тут знакомая дрожь пробежала с
головы до ног. Да вон же он, шагает с желтым чемоданчиком к выходу, глубоко
засунув правую руку в карман демисезонного пальто. Приготовил револьвер?
Будет сопротивляться, отстреливаться?
Все равно надо брать...
И, пропустив рыжеволосого вперед, я пристроился сразу за ним. С каждым
шагом вокзальная дверь все ближе. Вот и Эдик шагнул навстречу. На первых
порах я не мог сообразить, что Эдик делает. Загорский радостно улыбнулся,
раскинул руки и бросился к мотоциклисту в объятия:
- Дружище, дорогой, здорово! Совсем я тебя заждался. Как доехал?
Я все понял.
Казалось - вот-вот грянет выстрел. Но вид у нашего шофера был такой
неподдельно-обрадованный, прокричал он свои приветствия так громко, что
преступник, не успев сообразить, кто здоровается с ним, машинально протянул
Эдику правую руку. Протянул и сразу присел от боли, попав в железные лапы
Загорского.
А я тут же схватил его за левую руку, вырвал из нее чемоданчик:
- Вы арестованы, гражданин. Следуйте вперед!
Сотрудники железнодорожной милиции тоже выросли рядом, как из-под
земли. Бандит понял, что сопротивление бесполезно.
Мы привели его в помещение транспортного отделения ОГПУ и прежде всего
тщательно обыскали. В карманах пальто и синего костюма ничего не оказалось.
Зато в чемоданчике нашелся и револьвер с запасом патронов, и несколько
документов на разные фамилии. Во время обыска бандит угрюмо молчал, время от
времени бросая злобные взгляды на сияющего Загорского.
Я подошел к телефону, вызвал Ивана Михайловича Биксона, коротко
доложил:
- Операция закончена. Взяли без шума.
- Отлично, - услышал в ответ его голос. - Свяжите ему руки и везите
сюда.
- А как быть с мотоциклом? - спросил я, но в трубке уже послышался
отбой.
Надо было выполнять распоряжение Биксона, а я... решил поступить
"лучше". Почему бы вначале не заехать на дом к преступнику, где нас должен
ожидать посланный туда с самого утра оперативный сотрудник, и не забрать с
собой и его, и мотоцикл этого рыжеволосого типа? Тогда не придется ездить
вторично чуть ли не в конец Тамбова. И нашему работнику не придется напрасно
ожидать. "От нас троих, - рассуждал я, - арестованному никак не убежать..."
Однажды нарушив распоряжение, я с легким сердцем продолжал нарушать его
и дальше. Не связав преступнику руки, усадил его в коляску нашего мотоцикла,
сам сел на заднее седло и велел Загорскому ехать к вчерашней хозяйке. А там
даже обыск не произвел, поверив старушке на слово, что, кроме машины, в
сарае и во всем доме нет никаких вещей рыжеволосого, и приказал заводить оба
мотоцикла.
- Кто же второй поведет? - спросил Эдик.
Тут только до меня дошло, что ни я, ни наш оперативный сотрудник не
умеем водить мотоцикл. Но отступать было поздно, и я беспечно махнул рукой:
- Вы вдвоем поезжайте вперед, а мы следом за вами.
И приказал арестованному:
- Садитесь за руль. Поедете за ними впритык. Только без дураков,
иначе... - и недвусмысленно похлопал ладонью по кобуре.
Так и поехали: Загорский ехал не спеша, время от времени оглядываясь на
нас. Я все время держал оружие наготове. Рыжеволосый, как ни в чем не
бывало, вел мотоцикл следом за машиной Загорского. Да и что ему оставалось
делать, если при малейшем неповиновении, как я тогда считал, бандит будет
застрелен.
До окротдела ОГПУ обе машины добрались без происшествий, и я мог
радоваться, что вся операция прошла без сучка и задоринки.
Утром следующего дня Иван Михайлович вызвал меня к себе. Он никогда не
ругался и не любил повышать голос. Однако по его взгляду, по
раскрасневшемуся лицу и груде окурков в пепельнице было видно, что Биксон
мной недоволен. Только сейчас я почувствовал себя виноватым, поняв, что
заставил его нервничать и волноваться.
- Садись, - приказал Биксон, кивнув головой в сторону стула возле
своего стола. - Докладывай.
- Да все в порядке, - начал я, - съездили, забрали мотоцикл и...
- Значит, ты считаешь, что действовал правильно? - с раздражением
перебил Иван Михайлович.
- А разве нет?
- Что ж, тогда послушай, что рассказал этот тип на допросе: "Схватили
меня на вокзале чисто, опомниться не успел. И охраняли крепко, бежать не
смог бы. Но когда разрешили вести мотоцикл, я хотел на повороте улицы дать
полную скорость и вместе с седоком в коляске врезаться в каменную стену
бывшего Казанского монастыря. Тут бы нам обоим и конец. Не сделал этого,
потому что пожалел седока: парень молодой, обходительный, а мне, может быть,
это признание зачтется на суде..."
- Ну? - Иван Михайлович поднял от протокола допроса сердитые глаза. -
Что скажешь?
Я молчал, до немоты пораженный тем, что услышал. Если бы рыжеволосый
выполнил свой замысел, не сидеть бы мне сейчас в этом кабинете, никогда
больше не ходить по земле.
А Биксон продолжал говорить, словно вбивал в голову гвозди:
- Посчитай, сколько нарушений, а вернее, нелепейших глупостей ты
натворил за одну только сегодняшнюю ночь. Не связал преступника, как было
приказано, - раз. Не доставил его немедленно сюда - два. Без разрешения
отправился к нему за мотоциклом - три. Поверил на слово хозяйке и не
произвел обыск - четыре. Разрешил опасному убийце вести машину - пять. Сам,
как доверчивый баран, уселся в коляску - шесть! Дальше считать или хватит?
- Х-хватит... - сгорая со стыда, едва произнес я.
Биксон закурил новую папиросу:
- Хватит, так будь любезен, сам дай оценку своему поведению.
Надо было отвечать. При этом, чистосердечно.
И я ответил:
- Мальчишеское лихачество... Глупая самоуверенность...
- И безобразнейшая беспечность! - подхватил Иван Михайлович. - Счастье
твое, что все обошлось благополучно. Что у этого бандюги за рулем в
последнюю минуту сдали нервы. Пожалел он тебя, как же... Сам надеется
остаться живым, отделаться тюрьмой, потому и "пожалел". Запомни еще раз, на
всю жизнь заруби себе на носу: выдержка и хладнокровие чекиста несовместимы
с неосторожностью и беспечным лихачеством, понял? Не-сов-ме-сти-мы! А
поэтому думать надо, уважаемый товарищ, на десять ходов вперед продумывать и
предусматривать каждый свой шаг, каждый, даже самый малозначительный
поступок. На этот раз ограничиваюсь разговором. А повторится что-либо
подобное - пеняй на себя. Думать надо! Слышишь?
И отпустил меня.
Я был благодарен Ивану Михайловичу за этот суровый, но полезный
чекистский урок. Тем более что всего лишь полгода спустя его наставления как
нельзя лучше пригодились в моей работе.
Мне поручили найти и задержать одного из участников антисоветской
националистической организации. От украинских чекистов стали известны его
имя, отчество и фамилия, а так же то, что этот человек служит где-то в
земельных органах. Вскоре выяснилось, что разыскиваемый пристроился в
Тамбовском окружном земельном отделе и несколько дней назад уехал в
командировку в районы, граничащие с Украиной, для получения посевных
материалов.
А там в это время производились аресты уже разоблаченных националистов.
Что, если мой новый "подопечный" узнает об этом? Он ведь не рядовой участник
организации, а один из ее руководителей. Почувствовав опасность, земотделец
поспешит немедленно скрыться, уйдет в подполье.
Надо было немедленно предупредить такую возможность.
Не вводя заведующего окрземотделом в курс дела, мы попросили выяснить
по телеграфу у находящегося в командировке сотрудника, выполнено ли задание.
И если выполнено, вызвать его в Тамбов. На следующий день пришел телеграфный
ответ: задание выполнено, приеду тогда-то.
У меня словно гора с плеч свалилась. Стало быть, ничего не знает и ни о
чем не догадывается.
Теперь - только бы встретить...
В указанный в ответной телеграмме день наша оперативная группа уже
ожидала нужный поезд на Тамбовском вокзале. Тут же находился и представитель
окрземотдела, якобы встречавший своих родственников. Мы условились: как
только он увидит вернувшегося из командировки сотрудника, поздоровается с
ним и сразу уйдет.
Все остальное - дело наше.
Вот наконец пришел и поезд. Повалили из вагонов пассажиры. А через
несколько минут один из них, обменявшись рукопожатием с представителем
окрземотдела, уже шагал с нами к оперативной машине.
Урок Биксона пошел на пользу.

ТРУДНАЯ ВЕСНА

После ликвидации капиталистического и помещичьего строя в царской
России кулак, как известно, оставался единственной надеждой и главной опорой
внутренних и зарубежных контрреволюционных сил, вынашивавших планы
реставрации капитализма в молодой республике Советов.
В.И.Ленин подчеркивал, что мира с кулаком быть не может. Нужно
готовиться к ликвидации эксплуататорского класса кулаков. "...Мы стояли, -
говорил Ленин, - стоим и будем стоять в прямой гражданской войне с
кулаками"*.
______________
* В.И.Ленин. Полн. собр. соч., том 38, стр. 145.

Зато на кулака рассчитывали, кулака поддерживали, в первую очередь на
кулака опирались все тайные и явные враги Советской власти. В борьбе против
нее белогвардейское охвостье тесно смыкалось с меньшевиками, троцкистами и
подпольными националистическими организациями. От них нити связи вели к
зарубежным антисоветским и шпионским центрам.
Естественно, что в такой напряженной и сложной обстановке чекистам
работы хватало. Нужно было зорко наблюдать за деятельностью скрытых и явных
врагов, решительно пресекать их агитацию, не допускать враждебных вылазок
против Советской власти. И в то же время, выполняя заветы В.И.Ленина, надо
было всеми силами помогать партии и трудовому народу в решительном
наступлении и окончательной ликвидации кулачества как класса.
Осенью 1929 года многие чекисты были направлены на работу в деревню. Я
получил направление в небольшой городок Моршанск, в помощь районному
уполномоченному окротдела ОГПУ Александру Галанцеву, с которым мы вместе
работали в аппарате Тамбовского окружного отдела ОГПУ. Саша тоже пришел в
органы с комсомольской работы и со всей молодой энергией посвятил себя
чекистскому делу. Умный парень, до дерзости смелый, он был в то же время на
редкость хладнокровным и выдержанным человеком, а в чекистской службе все
это играет немаловажную, если не главную, роль.
Галанцев знал, когда и с каким поручением я приеду, и сумел заранее
подготовить все необходимые нам материалы и документы. Правда, часть из них
еще нуждалась в проверке и уточнении. Поэтому мы решили посоветоваться с
местными сельскими активистами, которые только и могли дать всестороннюю
объективную информацию о том, что интересовало органы ОГПУ.
Пришлось в интересах дела совершить поездку почти по всему Моршанскому
району. Ехали мы с Галанцевым на перекладных, кочуя от села к селу. Поздняя
осень уже успела сковать дорожную грязь, хотя снег еще не выпал. Чтобы не
остынуть на морозном ветру, то один из нас, то другой соскакивал с подводы и
бежал за ней. На второй день командировки добрались до села Богоявленского.
Познакомились с секретарем местной партийной организации. Человек
энергичный, отлично знающий своих односельчан, он обстоятельно рассказал об
обстановке, охарактеризовал местных богатеев, а в заключение посоветовал
встретиться и поговорить с объездчиком тамошнего лесничества, коммунистом
Дыхнилкиным.
- Уверен, что не зря съездите к нему, - пообещал секретарь.
Только к вечеру добрались мы до уединенного домика в лесу, но, несмотря
на поздний час, хозяина не застали. Еще утром Дыхнилкин уехал в лесничество.
Жена объездчика, немолодая женщина с добродушным лицом и проседью в волосах,
не расспрашивая ни о чем, усадила нас поближе к жарко натопленной печи и
принялась накрывать на стол.
- Не беспокойтесь, - попытался отказаться от угощения Галанцев, - мы у
вас долго не задержимся.
Женщина улыбнулась:
- Какое же беспокойство? Пора ужинать. И мой вот-вот должен вернуться.
После этакой стужи без горячего нельзя.
И добавила, как бы в чем-то извиняясь:
- Городских разносолов у нас не водится, а тарелка наваристых щей
найдется.
Разговорились о холодной осени и о работе объездчика, о недавно
прошедшей уборочной поре. Чувствовалось, что хозяйка рада новым людям,
которые, видимо, редко заглядывают в этот лесной домик.
Много разного, в большинстве горького, довелось пережить на своем веку
хозяевам. С детства оба батрачили на кулаков, а выросли, поженились, и мужа
забрали на царскую войну. Вернулся он с фронта уже после Октябрьской
революции. Потом пошел добровольцем в Красную Армию. Дрался с антоновскими
бандитами, был начальником волостной милиции. За верность Советской власти,
за непримиримость ко всякой вражьей нечисти бандиты сожгли в селе их дом.
Куда денешься, не имея ни кола, ни двора.
Пришлось погорельцам с малыми детьми искать пристанище в этой лесной
сторожке.
- Нынче живем хорошо, - продолжала рассказывать Дыхнилкина, - все
тяжкое позади осталось. И бандитов Советская власть повывела, и дети успели
вырасти, разлетелись кто куда. Коротаем вот со стариком недели-месяцы...
Мой-то, правда, чуть ли не все время в разъездах, работа у него такая, а я
остаюсь одна. Поначалу тоска сердце грызла: лес да лес кругом, глухомань. А
потом ничего, притерпелась. За хлопотами по хозяйству некогда замечать, как
дни летят...
Слушали мы с Сашей неторопливый этот рассказ, а тем временем и медный
самовар зашумел, и стол уже был накрыт. Во дворе радостным лаем залилась
собака, загремела телега, и в избу, чуть пригнувшись в дверях, вошел хозяин.
Немолодой, среднего роста, сухощавый, с лицом, изборожденным морщинами,
с сединою в волосах, Дыхнилкин поздоровался с нами спокойно и сдержанно, не
выразив удивления, что в доме у него чужие люди. А узнав, зачем мы приехали,
тоже не стал спешить с серьезным разговором.
Только после ужина и чаепития, когда хозяйка, убрав со стола посуду,
ушла из комнаты, объездчик прибавил фитиль в керосиновой лампе и предложил:
- Время позднее, можно начинать...
Действительно, не зря мы приехали к нему. Дыхнилкин и в самом деле знал
родословную каждого интересовавшего нас человека, знал их настроения и, как
говорится, чем каждый из этих людей дышит. Многое в наших материалах
оказалось неточным, необъективным. Кое-что не заслуживало серьезного
внимания. Когда мы с его помощью разобрались во всем, оказалось, что из
группы, числившейся в документах, по-настоящему враждебно были настроены к
Советской власти только четыре человека. Трое из них, до недавних пор
работавшие в лесничестве, опасаясь разоблачения, успели скрыться, а
четвертый и сейчас жил дома в соседнем селе. Все четверо - кулаки, в первые
послереволюционные годы с оружием в руках боровшиеся против Советской
власти. Вооруженную борьбу прекратили после объявленной амнистии, но и тогда
не перестали вести антисоветскую агитацию. А при удобном случав занимались
саботажем и мелкими вредительскими актами.
Рассказывая обо всем этом, Дыхнилкин подкреплял каждую свою мысль
конкретными фактами о враждебной деятельности кулацкой четверки, называл
свидетелей, которые могли подтвердить его слова.
Благодаря помощи объездчика все четверо кулаков были задержаны,
предстали перед судом и осуждены на разные сроки тюремного заключения за
совершенные ими преступления.
Время шло, и подспудное сопротивление кулаков политике Советской власти
в деревне становилось все более явным и озлобленным. Какие только личины не
напяливали на себя мироеды, чтобы любыми способами отстоять и сохранить
добро, нажитое на беспощадной эксплуатации бедняков и батраков! На какие
ухищрения ни пускались, чтобы скрыть мерзопакостные свои дела! Пробирались в
сельсоветы, в комитеты бедноты, в товарищества по совместной обработке
земли, чтобы потом изнутри разваливать их. Выдавали себя за так называемых
"культурных хозяев", чуть ли не новаторов сельскохозяйственного
производства, и на этом основании требовали у вышестоящих организаций льгот
и защиты. Прикидывались добряками-бессребрениками, на равных со своими
батраками правах владеющими земельными угодьями и скотом. По "доброй воле"
делили эти угодья среди безземельных односельчан, а на деле превращали их в
своих должников.
В это время кое-где опять начали сколачиваться бандитские шайки.
Кулацкие пули все чаще скашивали бедняков и середняков, вступивших в
колхозы, партийных, советских и комсомольских работников, селькоров,
деревенских активистов.
В деревнях и на хуторах от рук злоумышленников вспыхивали бедняцкие
избы. В укромных тайниках и ямах гноилось припрятанное от Советской власти
кулацкое зерно...
Все это было ответом кулаков на решение ЦК ВКП(б) "О темпах
коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству",
принятое 5 января 1930 года, в котором воплотилась воля партии и народа,
нашла свое завершение политика Советской власти в отношении кулака:
ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации.
Партия и народ не могли больше ни дня мириться с антисоветским,
разнузданным произволом обреченного историей эксплуататорского класса.
Антинародные выступления кулачества принимали угрожающий характер. И к
началу весны 1930 года органы ОГПУ получили распоряжение готовиться к
участию в выселении наиболее злостных кулацких элементов, вместе с членами
их семей, в отдаленные районы страны.
Это задание мы должны были выполнять с помощью местных коммунистов,
комсомольцев и активистов, вместе с районными комитетами партии. Наши
товарищи из Тамбова срочно покидали город. Мне поручили возглавить
оперативные группы в Ржаксинском, Уваровском и Мучкапском районах округа.
Ранняя весна развезла, растопила сельские дороги. Сани дослуживали
последние дни, а неугомонные дожди все подбавляли и подбавляли воды на полях
и в руслах еще покрытых льдом рек. До Ржаксинского района я доехал поездом.
А едва добрался до места, едва успел провести организационное совещание с
активом, как из Тамбова позвонил Иван Михайлович Биксон и велел немедленно
возвращаться в город.
Пришлось ехать. Оказалось, что наш сотрудник Андрей Максаков сообщил из
Покрово-Марфинского района, что из-за начавшейся весенней распутицы он не
рискует начинать выселение: как бы не произошли несчастные случаи.
- А у тебя как? - спросил И.М.Биксон.
- Да такая же картина.
Иван Михайлович недовольно нахмурился:
- Неужели придется ожидать, пока пройдет половодье?
Но я возразил:
- Мы-то можем, но согласятся ли кулаки ждать? У наших соседей, в
Поволжье, выселение уже началось. Узнает здешнее кулачье и начнет
разлетаться кто куда. Ищи их потом.
- Пожалуй, резонно. Что же ты предлагаешь?
- Завтра с утра начну. Оперативные группы подготовлены, а сроки
выселения можно сократить. Управимся до половодья.
И все же Иван Михайлович не захотел рисковать. Мы отправились к
секретарю окружкома партии и только там окончательно решили этот вопрос.
Немало довелось мне насмотреться на кулацкие подлости и зверства.
Антоновщина... Бандитизм... Кровавый разгул кулацкого контрреволюционного
зверья...
Поджоги, убийства из-за угла каждого, кто смеет мечтать о лучшем,
бороться за светлую долю всех...
И в каждом из таких случаев - остервенелая кулацкая злоба и месть...
Живой свидетель тех далеких лет Алексей Петрович Колесников, мой земляк
и сослуживец по работе в органах ЧК, а тогда еще комсомолец, вспоминает, как
с наступлением темноты он и его односельчане из села Верятино Сосновского
района Тамбовской области с тревогой ждали набата, возвещавшего об очередном
пожаре. Горели, как правило, избы сельского актива и коммунистов.
Обычно люди ложились спать в одежде, а имущество связывали в узлы,
чтобы в случае поджога успеть вынести из избы самое необходимое.
Часто не спасала и эта мера предосторожности. Организованная в этом
селе кулаком Петром Жеряковым банда грабителей, пользуясь суматохой,
растаскивала последний скарб погорельца.
Бывали и из ряда вон выходящие случаи. Члена правления колхоза в
поселке Чижовка того же Сосновского района бывшего комбедовца Матрохина
поджигали четыре раза. Только успеет бедняк построить себе новую хижину, как
она снова загорается. Потом стало известно, что этим "развлекался" сын
кулака Василий Матрохин (в этом поселке почти все были Матрохины).
Да, надо их выселять. Иного быть не может. К вечеру я уже был в Ржаксе,
ночью - в Уварове, а к следующему утру перебрался в Мучкап.
В каждом из этих районных центров пришлось инструктировать членов
оперативных групп, проверять утвержденные райисполкомами посемейные списки
подлежащих выселению кулацких хозяйств, растолковывать, как надо везти
высылаемых на железнодорожную станцию Мучкап, где мы заранее подготовили
помещения для переселенцев. Туда же, на станцию, железнодорожники должны
были подать к назначенному времени специальные поезда.
Наконец выселение началось. Продолжалось оно ровно неделю: как раз до
начала разлива на реках все было закончено и обошлось без эксцессов.
Способствовали этому заблаговременная, до мельчайших деталей продуманная
подготовка и не в меньшей степени неожиданность, быстрота и четкость всей
операции. Кулаки, даже самые заядлые и решительные, были настолько
ошеломлены свершившимся, что ни один из них не посмел, а вернее, не успел
оказать сопротивления.
В селах и деревнях, очищенных от наиболее озлобленных кулацких
элементов, начала постепенно налаживаться новая жизнь.
Вскоре И.М.Биксон уехал из Тамбова, и я потерял его след. Оказывается,
он работал в Могилеве, а затем был направлен в судебные органы Белоруссии -
был председателем спецколлегии и заместителем председателя Верховного суда
БССР.
В Минске живут люди, которые с ним встречались. Среди них бывший
председатель Верховного суда Карп Николаевич Абушкевич.
Иван Михайлович Биксон умер здесь, в Минске. Память о нем навсегда
сохранится в сердцах людей, хорошо его знавших.

СНОВА В СТРОЮ

По решению январского Пленума ЦК ВКП(б) зимой 1933 года при
машинно-тракторных станциях и в совхозах были созданы политотделы.
О большом и важном значении этих органов для подъема сельского
хозяйства страны свидетельствовал тот факт, что Центральный Комитет партии
счел нужным направить на работу в политотделы совхозов восемь тысяч
коммунистов из городских учреждений, с фабрик и заводов. В числе многих был
направлен и я, с оставлением в действующем резерве ОГПУ.
К началу весны того же года я уже был заместителем начальника
политотдела свиноводческого совхоза имени Ленина в Данковском районе
нынешней Липецкой области.
Заместитель начальника политотдела... А что это значит? Ведь ни знаний
основ сельскохозяйственного производства у меня не было, ни элементарнейших
навыков, позволявших хотя бы по виду отличать пшеничное поле от ржаного.
Правда, знал, как вести борьбу за укрепление трудовой дисциплины, как
предвидеть и пресекать подлые махинации врагов колхозного строя, как
разоблачать и очищать колхозы и совхозы от пробравшихся в них кулацких
последышей.
Но всему этому не велика цена, если труженики земли, хлеборобы, видят,
что в основном, в самом главном, - в сельском хозяйстве человек разбирается,
мягко говоря, как баран в термометре: ни авторитета такой человек не
заслужит, ни доверия к нему не будет.
Вспоминается курьезный случай, происшедший летом, когда я уже
хорошенько освоился на новом месте. Как-то поехали мы с Николаем
Георгиевичем Селивановым, управляющим отделения совхоза, к нему на участок.
Дело было жарким летним днем, разморенная зноем лошадь едва плелась по
пыльной дороге, и мы с Селивановым болтали о чем придется, не думая
подгонять ее: все равно торопиться некуда.
Неожиданно в глаза бросился небольшой клин поля, сплошь заросший
сорняками, да так, что среди них лишь кое-где торчали одиночные пшеничные
колоски.
- Что это? - удивился я, невольно останавливая дрожки.
Николай Георгиевич усмехнулся:
- Показательный участок.
- Показательный?
- Ага... Для наших рабочих, да и для крестьян из окрестных колхозов.
Показывает, как нельзя относиться к уходу за посевами, а для некоторых
"шибко грамотных" вроде памятником их глупости служит.
- Не пойму, о чем ты. Объясни, пожалуйста, толком.
- А чего объяснять? Не знают, так хоть бы с советами своими не лезли! -
Селиванов сердито плюнул на дорогу. - Понимаешь, две недели назад еду я вот
так же, как с тобой сейчас, с помощником начальника политотдела по комсомолу
Левой Цитлионком. Едем, значит, а рабочие отделения как раз поле от сорняков
очищают. Цитлионок на них даже не глянул, по другому поводу руками от
удовольствия всплеснул: "Молодец, - говорит, - Николай, вон как здорово у
тебя хлеба цветут!" Похвалил, одним словом, и дальше поехали.
- Что же ты ему не объяснил?
- А зачем? Сам не маленький, да еще и в начальстве ходит. И в совхозе у
нас не первый день, пора бы научиться, что к чему.
- Для чего же ты этот клинок сорняков оставил?
- Для того и оставил - для науки: начнем уборку, я этого "специалиста"
сам сюда приведу. Может, стыдно станет, так хоть теперь учиться начнет.
Забегая вперед, скажу, что пустоватому, болтливому и недалекому Леве
Цитлионку не суждено было надолго задержаться в нашем совхозе.
Конечно, всем, кто ехал из города в деревню, вначале было нелегко. Не
недели, а месяцы напряженнейшей учебы, самообразования понадобилось мне,
чтобы почувствовать себя увереннее, увидеть, что люди мне доверяют и считают
своим. Для этого допоздна просиживал за учебниками и пособиями, не боясь
показаться смешным неумекой, осаждал сотнями вопросов знающего человека и
первоклассного полевода Василия Алексеевича Скляднева, свел дружбу с
зоотехниками. Совхоз наш был специализированный, свиноводческий, и кто, как
не они, могли научить новичка не только есть свиные отбивные, но и оказать
помощь в быстрейшем овладении им основами науки выращивания свиней. Через
некоторое время я стал разбираться в полеводстве, по шуму, доносящемуся из
свинарника, понимать, что там в эту минуту происходит.
Настоящим же моим коньком стала сельскохозяйственная техника. В первую
очередь автомобили и тракторы - я приехал в совхоз с правами шофера-любителя
в кармане. Не откладывая, попросил дирекцию по всем правилам, без скидок и
послаблений, принять у меня экзамен на минимум званий, полагающийся
трактористу. После этого на законных, так сказать, основаниях нередко
подменял совхозных механизаторов во время обеденных перерывов на весенней
вспашке и уборке хлебов. Постепенно я стал своим человеком среди
механизаторов. Это позволило нам проникнуться взаимным уважением. А там, где
царит такое уважение, возникает настоящее доверие между людьми.
Окончательно почувствовал я себя в совхозе на своем месте в тот день,
когда к нам прибыли по железной дороге три автомастерские. Надо было
перегнать их со станции Данков в совхоз своим ходом, и туда отправились наш
шофер и два слесаря. Захотелось и мне посмотреть, что за новая техника
прибыла, и я поехал вместе с ними. Две машины сразу тронулись с места, а у
третьей хотя и заработал мотор, но почему-то быстро закипала вода в
радиаторе.
Вести ее должен был один из слесарей.
- Не поеду, - вдруг заявил он. - Расплавятся подшипники, потом отвечать
придется.
- Что ж, давай попробую. Пусти-ка в кабину, - предложил я.
Слесарь сразу согласился, с радостью уступил место:
- Мне-то что? Пробуйте...
Сел я за руль, не зная еще, - получится или нет. Хоть и очень боялся
осрамиться, но изо всех сил старался скрыть волнение. Подождал, чтобы вода
немного остыла, включил мотор и прежде всего хорошенько отрегулировал
опережение. Не кипит? Нет.
Подмигнул слесарю:
- Давай в кабину. Поехали!
И включив скорость, начал догонять ушедшие вперед машины. Так, все
вместе, и въехали на совхозный двор, загнали автомастерские в гараж.
Все в порядке!
Конечно, приходилось заниматься не только агитацией и работой с
механизаторами. Основным и главным оставалась борьба с кулачеством, сумевшим
пробраться в наш совхоз. Ускользнув от высылки во время раскулачивания,
многие из них подались в города, постарались пристроиться в дальних от их
родных мест совхозах, где не хватало рабочих рук. Некоторые не скрывали свое
кулацкое прошлое, сами рассказывали работникам политотдела о нем, просили и
часто получали разрешение остаться на работе в совхозе с тем, чтобы честным
трудом заслужить право на возвращение в родные места.
Хуже было с замаскировавшимися, с продолжавшими ненавидеть Советскую
власть и пытавшимися исподтишка вредить и пакостить ей, где только можно. То
вдруг обнаруживается пропажа кормов, и свиней приходится переводить на
сокращенный рацион откорма. То свиноматка, избитая каким-то мерзавцем,
приносит мертворожденных поросят. То под покровом ночи в поле вспыхивают
скирды необмолоченного хлеба. То в моторе или в подшипниках трактора
оказывается неизвестно откуда взявшийся песок...
Мы с начальником политотдела Фомой Георгиевичем Перекальским не знали
ни дня покоя, старались мобилизовать на борьбу с враждебными элементами весь
коллектив совхоза.
Правда, общий язык с Перекальским мы нашли не сразу. Поначалу он
показался несколько замкнутым и чрезмерно суровым.
В совхоз Фома Георгиевич приехал из Орла, где работал начальником
окружного земельного отдела, и сельскохозяйственное производство знал
отлично. Был он членом партии с 1918 года, участвовал в гражданской войне,
защищал от белогвардейцев Царицын.
Перекальский, как говаривали в старину, был выходцем из народных низов.
Сын бедняка-крестьянина бывшего Моршанского уезда Тамбовской губернии, он с
раннего детства познал нелегкую цену политого потом куска хлеба.
Единственную лошаденку, опору в хозяйстве, и ту забрали бандиты...
Во время империалистической войны Фома Перекальский тянул солдатскую
лямку, а вскоре после Октябрьской революции вступил добровольцем в Красную
Армию.
Только после окончания гражданской войны смог Фома Георгиевич вернуться
к мирному труду. Бывшего секретаря командующего 8-й армии избирали
председателем уездных исполнительных комитетов в Воронежской и Тамбовской
губерниях, по совместительству ему пришлось одно время работать и уездным
военным комиссаром.
Однако больше всего тянула к себе потомственного хлебороба родная
земля. Работе в земельных органах Перекальский посвятил не один год. Оттуда
его и направили в политотдел нашего совхоза.
Совсем другим человеком был директор совхоза Н.Н.Попов. Он любил
внешний эффект, обожал громкие фразы, за которыми сплошь и рядом скрывались
самый настоящий обман и очковтирательство. Мы с Фомою Георгиевичем не могли
понять, почему наш директор все время норовит, если не открыто мешать, то
хотя бы противодействовать работе политотдела. Чего ради он старается
обелить и защитить разоблаченных рабочими совхоза бездельников, а то и
схваченных на месте преступления кулацких последышей.
Такое поведение директора было и непонятным, и более чем странным.
Непонятное рассеялось в тот день, когда стало известно, что Попов
никакой не выходец из бедняков, а сын кулака и что пробрался он в партию
нечестным путем. На том директорской его "деятельности" и пришел конец.
Попова сняли с работы и исключили из партии.
Это событие совпало с проверкой и обменом партийных документов,
проводившимися в 1935 году.
А через год политотделы в совхозах были упразднены.
Поставленные перед политотделами задачи по укреплению трудовой
дисциплины, политическому воспитанию и техническому образованию работников
совхозов, разоблачению замаскировавшихся кулаков и других враждебных
элементов были выполнены.
Прошли десятилетия, много утекло воды за эти годы, но работа в
политотделе совхоза навсегда осталась в моей памяти. Как остались в памяти и
многие совхозные активисты.
С упразднением политотделов меня отозвали на прежнюю работу в город
Воронеж. После почти четырехлетней "командировки" в совхоз я вернулся в
Воронежское управление НКВД и опять занял место в чекистском строю.

ДВОЕ С ТОЙ СТОРОНЫ

Нелегко и не сразу удалось войти в привычную колею. Сказывался
четырехлетний отрыв от чекистской работы. За эти четыре года в деятельности
органов государственной безопасности, в жизни всей нашей страны успели
произойти существенные изменения.
Знаменательной победой завершилась социалистическая реконструкция
народного хозяйства. Досрочное выполнение планов второй пятилетки превратило
Советский Союз в индустриально-колхозную державу. Коммунистическая партия
поднимала народ на быстрейшее освоение техники, на
организационно-хозяйственное укрепление колхозов. В основном завершалось
построение первого и мире социалистического общества.
Рос международный авторитет СССР.
Но чем значительнее были достижения советского народа, тем большую
тревогу вызывала у советских людей накалявшаяся международная обстановка.
Власть в Германии захватила фашистская клика Адольфа Гитлера,
провозгласившего господство арийской расы над народами всей планеты.
Вероломным путем, без объявления войны, фашистская Италия обрушилась на
беззащитную Абиссинию и поработила ее. Год спустя вспыхнул франкистский
мятеж в Испании. Фашисты Германии и Италии, пользуясь попустительством
буржуазных правительств Франции и Англии, поспешили своими вооруженными
силами на помощь испанским фашистам. Не теряла времени и японская военщина,
успевшая к этому времени прибрать к рукам Маньчжурию и Центральный Китай.
Над Советским Союзом стала нависать угроза вторжения агрессивных
империалистических армий как на Западе, так и на Востоке.
Наша партия и правительство делали все возможное для того, чтобы
воспрепятствовать началу новой мировой войны. Но враги Советского Союза, и в
первую очередь германский фашизм, открыто к ней готовились. И хотя еще не
гремели пушки, через границу на территорию Страны Советов пробирались все
новые и новые вражеские лазутчики - шпионы и диверсанты.
Вот почему не было в ту пору у органов государственной безопасности
более важной задачи, чем пресечение происков иностранных разведок и
подрывной деятельности фашистской Германии и милитаристской Японии. Об этих
происках с неопровержимой убедительностью свидетельствовали привлекавшие к
себе внимание всего мира судебные процессы над шпионами и диверсантами из
"Промпартии", "Союзного бюро меньшевиков", дело инженеров английской фирмы
"Метро-Виккерс" и ряд других. На большинстве этих процессов в качестве
обвиняемых фигурировали не только немецкие, английские и прочие подданные из
иностранных разведок, но и агентура, завербованная ими в Советском Союзе из
числа бывших белогвардейцев, разного рода предателей и деклассированных
элементов.
Чем ближе надвигалась война, тем активнее велась разведка. Старая
истина подтверждалась снова, и чекистам хватало работы.
Хватало ее и у нас в Воронеже.
Как-то в управление НКВД пришла молодая женщина, жена бухгалтера одного
из городских учреждений, и с едва скрываемым волнением попросила выслушать
ее. Озабоченный, явно растерянный вид посетительницы заставил невольно
насторожиться, а первые же ее фразы не могли не вызвать тревогу.
- С месяц назад, - то бледнея, то заливаясь краской, рассказывала
посетительница, - я познакомилась в театре с двумя какими-то странными
людьми. Муж в этот вечер был занят составлением финансового отчета, и я
отправилась в театр одна. А там, во время антракта, разговорилась со своими
соседями, оказавшимися, по их словам, инженерами, приехавшими в наш город в
длительную командировку с Украины. После спектакля они предложили проводить
меня домой и по дороге оба жаловались на скуку, на то, что в Воронеже у них
нет знакомых. Мне даже стало немного жалко их - легко ли в чужом городе, без
близких? И когда тот из них, что постарше, спросил, не соглашусь ли я
встретиться с ним еще раз, днем, не познакомлю ли его с историческими
местами Воронежа, я не стала возражать. Почему не оказать любезность
воспитанному, культурному человеку?
- И вы встречались?
- Да, несколько раз. Сидели в сквере, бродили по городу... Но не эти
встречи заставили меня обратиться к вам, а то, как ведет себя этот случайный
знакомый. Он и не думает интересоваться историей нашего города. Вместо этого
все настойчивее и подробнее расспрашивает меня об учреждении, где работает
муж, о друзьях мужа и обо мне самой. Когда он услышал, что я родилась в
семье крупного царского чиновника, неожиданно признался, что приехал из-за
границы, где и получил инженерное образование.
- А за границей как очутился? Не рассказывал?
Женщина задумалась, вспоминая подробности. Потом, фразу за фразой,
повторила услышанное от инженера:
- Будто попал туда еще ребенком, вместе с родителями, которые поспешили
уехать сразу после революции... Очевидно, он сын белоэмигранта? Но как же, в
таком случае, оказался здесь?
- Мог и легально вернуться. Теперь возвращаются многие.
- Нет! - посетительница взглянула тревожными глазами. - В такое
возвращение я не верю. Что-то он не договаривает, о чем-то боится сказать...
Жалуется, что жил за границей в нужде, а сам и высшее образование получил, и
сейчас, судя по всему, недостатка в средствах не испытывает.
- Чем же он тут занимается?
- Ничем. Только и намекнул, что и он, и товарищ его все еще ищут
подходящую работу. А живут на окраине города на частной квартире.
Определенные выводы из услышанного напрашивались сами собой.
Ясно, что оба инженера приехали в Воронеж впервые, иначе ни тот, ни
другой не стали бы заводить случайные знакомства, нащупывая пути к
устройству на работу, а значит и к легализации. Несомненно и то, что прибыли
они из-за границы нелегально. В противном случае, зачем им нужно было
придумывать первоначальную версию о длительной командировке с Украины в
Воронеж?
Но оставались вопросы, ответа на которые ни у нас, ни у встревоженной
посетительницы пока не было. Где, когда и каким образом перешли инженеры
границу? Поддерживают ли они с кем-либо за границей связь, и если
поддерживают, то как? Что представляют собой эти люди? Каковы их прошлое,
намерения и планы на будущее?
Все это нужно было выяснить как можно быстрее. А значит, отныне того и
другого нельзя выпускать из поля зрения.
- Вы никому не рассказывали о свиданиях с инженером? - спросили у
посетительницы.
- Только мужу. Сразу после того, как услышала признание о загранице.
Муж и потребовал, чтобы я пришла к вам. Как мне дальше быть, что делать?
- Прежде всего, поблагодарите мужа за этот совершенно правильный совет.
И вам большое спасибо за помощь. Встреч с инженером не прерывайте, но ведите
себя так, чтобы ни одним словом не вызвать у него ни малейшего подозрения.
Мы должны знать все, о чем он сочтет нужным рассказать вам. Вы согласны?
- Если это необходимо, согласна.
С этого дня сведения об инженерах стали поступать все чаще. Новый
знакомый нашей посетительницы продолжал вести себя вполне корректно, хотя и
являлся на свидания иной раз заметно под хмельком. Зато в такие дни он
особенно охотно рассказывал привлекательной молодой женщине о себе и о своей
жизни за границей.
Уже из этого можно было составить его портрет.
Что ж, у него действительно были основания "недолюбливать" Советскую
власть. Октябрьская революция лишила крупного фабриканта и его,
единственного наследника, всех капиталов, вышвырнула за пределы нашей
страны, а когда родители умерли, этот "наследник" в полном смысле слова
оказался у разбитого корыта: ни средств для существования, ни перспектив.
Но как, какими путями "наследнику" удалось вернуться к нам, что ему у
нас нужно? Об этом он все еще предпочитал не говорить.
Тем временем мы успели собрать некоторые данные об обоих инженерах.
Выяснилось, что живут они на окраине Воронежа без прописки, в квартире у
сапожника-кустаря, щедро платят за комнату и ведут себя вполне прилично.
Хозяин квартиры, старый холостяк, охотно рассказывал соседям о своих
квартирантах. Все бы ничего, люди как люди. Но почему они так часто спорят,
а то и ругаются на каком-то непонятном языке? Особенно, если тот, что
постарше, приходит домой под мухой. Разругаются, а утром опять все
тихо-мирно. Позавтракают и отправляются в город искать работу.
"Поиски" эти заключались в том, что инженеры, бродя по городу,
внимательно читали вывешенные в витринах объявления, наведывались в мелкие
кустарные предприятия, а иногда прогуливались поблизости от крупных фабрик и
заводов, вроде высматривая подходы к ним. Лишь однажды тот, что помоложе,
съездил в Харьков, где у него оказались неизвестно откуда прибывшие
знакомые. Но не задерживаясь там, опять вернулся в Воронеж.
Все это время отлично вела себя жена бухгалтера, по нашей просьбе
продолжавшая встречаться с пожилым инженером. Полное "понимание", с которым
она относилась к его разглагольствованиям о заграничном "рае", все больше и
больше развязывало инженеру язык.
Кончилось тем, что, в знак признательности за сочувствие, он подарил ей
красочно изданный за рубежом иллюстрированный календарь. Этот подарок
окончательно открыл нам глаза на то, что представляют собою оба инженера:
подобные календари, отпечатанные на русском языке, из года в год выпускала
белоэмигрантская организация, давно известная чекистам.
"Национально-трудовой союз нового поколения", так называемые
"нацмальчики", объединял за границей русскую молодежь, воспитанную в
антисоветском духе и ратовавшую за самые острые формы борьбы с Советским
Союзом, вплоть до террора и диверсий на нашей территории. Это они,
"нацмальчики", стреляли в советских полпредов в первые послереволюционные
годы. А теперь - тоже они, но уже повзрослевшие и еще более озлобленные, по
велению своих зарубежных хозяев готовили новые нападения на нашу страну.
Стало ясно: с двумя из таких "нацмальчиков" мы и имеем дело. Этот вывод
подтвердила и информация о ходе наблюдения за заграничными эмиссарами,
полученная из Москвы. Из-за кордона под непосредственным руководством
фашистской разведки в Советский Союз была переброшена большая группа шпионов
и диверсантов, завербованных среди белоэмигрантского охвостья. Часть группы
была уничтожена в схватке с советскими пограничниками, а остальным удалось
пересечь границу и рассеяться. Некоторые из них были задержаны в Харькове.
Очередь теперь за воронежскими "инженерами"...
Как ни старались чекисты действовать незаметно, застать "нацмальчиков"
врасплох не удалось. Оба сдались лишь после вооруженного сопротивления,
успев поджечь матрац, в котором хранили фиктивные документы и собранные
шпионские сведения. Но ни этот поджог, ни отчаянная стрельба из пистолетов
уже ничем не могли им помочь.
Наступил час расплаты.
И вот перед следователями два члена белоэмигрантской антисоветской
организации, два агента по сути дела немецко-фашистской разведки. Их, как и
многих других, гитлеровцы проинструктировали, как вести шпионскую и
диверсионную работу на советской территории, которая должна была особенно
широко развернуться с началом войны. Но ни "инженерам", ни их хозяевам так и
не удалось осуществить задуманное. Даже устроиться на работу,
легализоваться, и то не успели. "Помешали" чекисты, которым, как это
случалось довольно часто, помогла русская женщина, распознавшая под личиной
скромных инженеров наших лютых врагов.

НАКАНУНЕ

После долгого перерыва, возвращение даже к привычной работе бывает не
простым. За время отсутствия дело, которому ты служишь, успело уйти вперед,
появились новые люди, с которыми тебе предстоит познакомиться. Зато с еще
большей теплотой относишься к друзьям, вместе с которыми приходилось
работать прежде: они знают тебя, поэтому наверняка поймут и помогут.
Старый друг лучше новых двух, гласит пословица.
Так было и в Воронеже, где меня по-человечески тепло встретил старый
товарищ, начальник отдела областного управления НКВД Константин Дмитриевич
Иноземцев, с которым мы вместе работали еще в 1931 году, в аппарате
Полпредства ОГПУ по Центрально-Черноземной области. Знал я Константина
Дмитриевича очень хорошо. Искренне уважал его за образованность, умение
правильно решать сложные вопросы, за честность и неизменную скромность. Этот
человек не учился в университетах. Школой для него была жизнь и наша ни на
день не прекращающаяся борьба с врагами Советского государства.
В 1919 году шестнадцатилетним подростком сын погибшего в первую мировую
войну солдата Костя Иноземцев добровольно вступил в ряды Красной Армии и
вскоре отправился на один из многочисленных фронтов гражданской войны. Год
спустя Костя стал членом партии большевиков, политруком роты, а еще через
год был направлен на работу в органы ВЧК. Немало трудностей, а нередко и
опасных ситуаций выпало на долю чекиста Иноземцева: ожесточенная борьба с
белогвардейцами, участие в ликвидации кулацких восстаний, в том числе и
остатков эсеровских банд Антонова, борьба с правыми и левыми заговорщиками,
монархистами, троцкистами. И одновременно не менее ожесточенная борьба с
изощренной, великолепно подготовленной агентурой иностранных разведок.
К.Д.Иноземцев умел внимательно выслушать каждого, тактично и без
подчеркивания отметить, в чем и какие допущены ошибки, и ненавязчиво
подсказать, каким образом эти ошибки лучше всего исправить. И еще, что
особенно дорого было в Иноземцеве всем нам, это его поистине бережное,
отцовское отношение к чекистской молодежи.
Был у меня еще испытанный товарищ и близкий друг в Воронежском
областном управлении НКВД - Борис Владимирович Машков. Он, как и я, начал
работать в органах государственной безопасности еще в 1919 году, тоже
участвовал в борьбе с бандитизмом - сначала на Украине, позднее на
Тамбовщине. В годы коллективизации мы вместе входили в оперативную группу по
выселению антисоветски настроенных, матерых кулаков из Мучкапского района
Тамбовского округа, и там я воочию убедился в том, насколько принципиален и
нетерпим Борис Машков по отношению к тем, кто позволяет себе хотя бы в малом
нарушать революционную законность.
В то время у многих кружилась голова от мнимых "успехов" сплошной
коллективизации, и Борис Владимирович смело выступал против чересчур ретивых
"коллективизаторов", рьяного администрирования в погоне за процентами
"охвата", наносившими немалый вред сельскому хозяйству страны. Надо ли
говорить, что такая критика пришлась кое-кому из сверхретивых не по нутру, и
они постарались разделаться с Машковым...
Но, как известно, Центральный Комитет партии вскоре исправил ошибки,
допущенные во время коллективизации. Строгий выговор по партийной линии,
вынесенный Машкову за его критические выступления против голого
администрирования был снят, и Борис Владимирович опять вернулся на работу в
органы ОГПУ.
Он и теперь, во время нашей новой встречи в Воронеже, остался таким,
каким я знал его прежде: с готовностью брался за любое, самое трудное дело,
мог работать сутками, никогда не жалуясь на усталость.
И еще об одном человеке не могу не сказать несколько добрых слов - о
секретаре центрального райкома партии города Воронежа Владимире Иосифовиче
Тищенко, с которым мне, избранному заместителем секретаря партбюро
управления НКВД и членом бюро райкома, доводилось тогда встречаться довольно
часто. Он напоминал мне секретаря Борисоглебского уездного комитета партии
Аристархова, коммуниста с дореволюционным стажем, умудренного богатым
жизненным опытом.
Владимир Иосифович, так же как и Аристархов, был нетороплив в принятии
того или иного решения, откровенен и принципиален. Он отличался
внимательностью к людям, вежливостью, располагающей задушевностью.
Разное бывало за эти без малого два года службы в Воронеже. Все чаще и
чаще приходилось заниматься поисками и разоблачением вражеской агентуры,
всевозможных лазутчиков иностранных разведок. Война все отчетливее стучалась
в наши двери.
И вот в это время, в конце 1940 года, меня неожиданно вызвали в
Народный комиссариат внутренних дел, в Москву.
- Как вы относитесь к переводу на новое место работы? - спросили там.
Служба есть служба, и, в принципе, против перевода я ничего возразить
не мог. Признался только, что очень хотелось бы уехать на запад, в
Прибалтику или в недавно освобожденные западные области Белоруссии и
Украины, где, по рассказам товарищей, сейчас очень много интересной работы.
Однако в наркомате рассудили иначе, и уже в начале января следующего года
мне пришлось расстаться с Воронежем и перебраться в управление НКВД по
Оренбургской области на должность начальника отдела.
Предшественника застать не удалось, он уже уехал. Дела пришлось
принимать от его заместителя, Ивана Назаровича Полозова, оказавшегося
симпатичным, трудолюбивым и исполнительным работником. Мы сразу нашли общий
язык, а потом и близко узнали друг друга. Особенно дорог мне был Иван
Назарович своей скромностью, почти застенчивостью. Попросишь его рассказать
о своей прежней чекистской работе и услышишь в ответ:
- А чего рассказывать? Такой же, как все. Пока есть силы, буду
работать, потому что с детства приучен к труду.
- Но не с детства же ты чекистом стал! Есть, небось, о чем вспомнить...
- Так и у других найдется не меньше, чем у меня. Ну, работал, например,
в Сорочинском райотделении ОГПУ и вдруг однажды тревога. Крестьяне в селе
Ивановка растаскивают сельхозинвентарь и разводят коров из только что
организованного колхоза. Я - в тарантас и туда. Оказалось, что все началось
на Семеновском хуторе, где кулаки колхоз развалили. Приехал на хутор и сразу
попал в густую, возбужденную толпу. Окружили, начали подталкивать со всех
сторон, слово сказать не дают. Потом и по загривку съездили. Рук много, поди
разберись, кто бьет... Ну, вижу, приходит конец, спасаться надо, пока не
поздно. Вырвался из толпы и - шасть в тарантас. Коня кнутом по спине:
выручай, милый! А вслед - булыжники. Вдогонку за тарантасом - верховые с
косами... Спасибо, конь оказался резвый, иначе бы не уйти. Да разве со мной
одним такое бывало?..
Трудно давалась Ивану Назаровичу подобная исповедь, слово за словом
приходилось вытаскивать из него. И тем дороже, тем ближе становился для меня
этот замечательный человек.
Впрочем, и весь отдел оказался дружным, трудоспособным, имеющим опыт
многообразной и сложной чекистской работы. Немалая заслуга в этом
принадлежала заместителю начальника управления Александру Миновичу Иванову.
Он тоже начинал работу в органах государственной безопасности, как
говорится, с низов. С годами она воспитала в Александре Миновиче честность,
трудолюбие и скромность. Не в его характере было сдувать пылинки с мундира
вышестоящего начальства и, пожалуй, никто лучше его не умел высмеивать
разного рода подхалимов, встречавшихся и в наших рядах. Недолог, бесславен
был чекистский век подобного рода людишек. И в том, что нам чаще всего
удавалось быстро отделаться от их "услуг", немаловажную роль играли
принципиальность и непримиримость А.М.Иванова.
Из числа других руководящих работников управления не могу не вспомнить
редкой души товарища, ставшего мне близким, - начальника отдела Александра
Николаевича Петухова.
Бывает же так: приезжаешь в другой город, в совершенно незнакомый
коллектив и встречаешься с человеком, которого как будто давно знаешь.
Других надо еще понять, к ним нужно приспособиться, а этот становится тебе
другом едва ли не с первых минут.
А.Н.Петухов покорил меня простотой, искренностью, готовностью помочь
быстрее войти в курс дела. Человек высокой культуры, имеющий большой опыт в
работе, Петухов умело руководил большим коллективом чекистов. Из Оренбурга
он уехал вскоре после меня. Участвовал в сражении под Сталинградом, прошел
длинный боевой путь до Праги.
Но вот подошла к концу и весна предвоенного сорок первого года. Все
чаще докатывались до Оренбуржья тревожные вести с западных рубежей нашей
страны. То в одном месте, возле границы, то в другом возникали пожары.
Горели торфоразработки, лесные массивы, склады... Огромный пожар уничтожил
шестьсот гектаров леса в приграничных районах Литовской республики...
Неподалеку от Белостока у переброшенных из-за рубежа диверсантов были
обнаружены таблетки с микробами сибирской язвы... Какие-то мерзавцы отравили
колодцы в нескольких населенных пунктах...
Не был еще приведен в действие гитлеровский план "Барбаросса", а
необъявленная война с немецко-фашистскими захватчиками уже началась.

ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ...

С 22 тоня 1941 года вся наша страна стала жить только нуждами фронта и
неугасимой верой в победу над немецко-фашистскими захватчиками.
По-иному начали работать и мы, чекисты. Хотя от Оренбурга до линии
фронта было далеко, но напряженная, невидимая борьба с противником
разгоралась и здесь. Не могло быть сомнения в том, что немецкую разведку
интересует, где формируются новые соединения Красной Армии, какова
пропускная способность далеких от театра военных действий железных дорог, на
каких предприятиях и в каком количестве изготовляются оружие и боеприпасы,
где и в какие сроки восстанавливаются фабрики и заводы, эвакуированные из
прифронтовых районов.
Чтобы выяснить все это, вражеская разведка забрасывала в наш глубокий
тыл заранее подготовленную агентуру и активно вела поиски разного рода
неустойчивых элементов, готовых пойти в услужение к фашистам. Не последнюю
роль в далеко идущих планах противника играла антисоветская, пораженческая
агитация среди населения тыловых городов и сел, нацеленная на подрыв
морального духа советских людей.
В среднем течении Волги это ощущалось особенно.
Мы наверняка знали, что во всех этих замыслах гитлеровцы возлагают
большие надежды на нашу Оренбургскую область, на территории которой живет
несколько тысяч потомков немецких колонистов.
В подавляющем своем большинстве эти люди были настоящими советскими
патриотами. Однако недаром, еще до начала войны, германское посольство и
консульства под всякими предлогами протягивали свои щупальцы к Оренбуржью.
Отнюдь не ради "немецкого родства" интересовались они образом жизни и
настроением многих здешних немцев. Не случайно фашистские "дипломаты", а по
сути дела разведчики, выискивали среди них бывших кулаков, недовольных,
фанатично верующих, и уговаривали переселиться в Германию или внушали через
протестантских священнослужителей, что Советская власть - "временное
явление, посланное богом за грехи людей".
Активная деятельность "дипломатов" и священнослужителей в Оренбургской
области не могла не привлечь внимания наших соответствующих органов. Еще в
1934 году в Переволоцком и Белозерском районах было арестовано несколько
проповедников и кулаков, руководивших антисоветскими группами. И хотя с тех
пор прошло много лет, в этих районах все еще продолжали тлеть надежды на
неминуемое поражение советского строя.
Такие надежды стали крепнуть сразу же после вероломного нападения
фашистских орд на нашу страну.
От начальника Белозерского районного отделения НКВД поступило сообщение
о том, что в селе Ждановка действует антисоветская группа, члены которой
убеждают местных жителей в скором поражении Советского Союза, ведут агитацию
за создание "повстанческих сил", готовят террор против местного советского и
партийного актива. Группа даже успела разработать план диверсионных
действий, в который входил одновременный взрыв нескольких мостов через
Волгу, с тем, чтобы полностью парализовать железнодорожные коммуникации,
связывающие оборонный Урало-Сибирский промышленный комплекс с фронтами.
Было также известно, что руководители гитлеровского разведывательного
органа "Цеппелин-Норд" рассуждали, примерно, так: для ликвидации
диверсионных групп крупного масштаба Советскому правительству потребуется
помощь действующих частей Красной Армии. Местными силами справиться с
"повстанцами" оно не сможет. Пока войска будут подтягиваться в охваченный
"мятежом" район, командиры диверсионных групп успеют привлечь на свою
сторону освобожденных из лагерей немецких военнопленных. Вооружив их
захваченной в остановленных эшелонах боевой техникой, они успеют
подготовиться к отпору советским воинским частям. А тем временем
немецко-фашистская армия довершит разгром наших войск на фронте, займет
Москву и победным стремительным маршем двинется на Урал...
Не сразу смогли мы поверить донесению начальника Белозерского
райотделения НКВД Вертянкина, показавшегося мне и моим товарищам
неправдоподобным. Могло ли такое быть? Неужели фашистская агентура настолько
глупа, нерасчетлива, что решилась так нагло действовать в самом центре
страны, в тысячах километров от фронта?..
Однако оставить тревожный сигнал без внимания мы не могли, не имели
права. Чтобы выяснить обстановку на месте, к Вертянкину отправился мой
заместитель Иван Назарович Полозов.
Вместе с начальником райотделения они прежде всего побывали в местной
МТС, где работали трактористы из села Ждановка. По просьбе Полозова директор
МТС подробно охарактеризовал каждого из них. Особенно тепло отозвался об
одном парне, который несколько месяцев назад женился на своей односельчанке
и после этого стал чуть ли не образцом поведения для всех трактористов. И
дисциплинирован, и трудолюбив, и активное участие в общественной работе
охотно принимает, - словом, не тракторист, а золото!
- Чем же вы объясняете такую перемену? - спросил Иван Назарович.
- Очень просто, - ответил директор, - раньше молодость бурлила, а
теперь остепенился. Видимо, не обошлось без влияния жены и тестя.
- А тесть у него кто?
- Крепкий мужик, работящий, но - себе на уме.
- Из кулаков?
- Пожалуй, да. Парень же, о котором идет речь, комсомолец, достаточно
скромен, да и вырос он в семье середняка.
Что мог дать чекисту такой разговор? Почти ничего. Но когда директор
ушел, Вертянкин сказал:
- А ведь тесть этого тракториста является одним из участников группы, о
которой я сообщал. Не иначе, как он и зятька своего успел прибрать к рукам.
Потому тот и держится таким ягненком.
- Может быть, - ответил Полозов. - Проверим.
С трактористом он решил поговорить с глазу на глаз: тот давно знал
Вертянкина, не раз по делам службы приезжавшего в Ждановку. Если
предположения начальника райотделения окажутся справедливыми, может
предупредить тестя. Тогда вся группа уйдет в подполье, и не найдешь никаких
доказательств...
Тракториста Иван Назарович застал в поле и, как часто делал в подобных
случаях, будто случайно подошел к нему, чтобы попросить спички. Заговорил о
погоде, о том, что нужно спешить с полевыми работами, и парень охотно
поддержал непринужденную беседу с прохожим. Постепенно разговор перешел на
войну, на сообщения о том, что наши войска вынуждены сдавать врагу города и
отступать на восток.
- Только отступление это временное, - бросил Полозов пробный камешек, -
пока народ соберется с силами. В конечном итоге мы все равно переломаем
гитлеровцам хребет.
- Так-то оно так, - без тени наигранности согласился тракторист, - но
когда это будет? У фашистов огромные силы, прут и прут. Некоторые у нас в
селе болтают, что нашей армии гитлеровцев не одолеть...
- Кто болтает?
- Разные люди есть... Мой тесть тоже не верит в победу. Только зря они
на своего "фюрера" молятся: никому не уничтожить нашу Советскую власть!
Это вырвалось у парня с такой искренней убежденностью, что Полозов счел
за лучшее прекратить разговор. Тракторист ни в чем не виноват, а вот у его
тестя рыльце в пушку. Проинструктировав начальника райотделения о дальнейшей
незаметной проверке подозрительных людей в Ждановке, Иван Назарович поспешил
возвратиться в Оренбург.
Перед нами вплотную встал вопрос: что делать?
- Есть один выход, - предложил Полозов, - послать в Ждановку абсолютно
проверенного, честного человека из здешних немцев. Надо посмотреть, как его
там примут, кто и о чем будет с ним говорить. Только так, по цепочке, можно
дойти до интересующих нас лиц.
- А если подобрать такого на месте, прямо в Ждановке?
- Нельзя. Вертянкин заметил, что один из подозрительных жителей села
давно следит за всеми, кто обращается в райотделение НКВД. Особенно
любопытным этот тип стал с началом войны. Заодно и поболтать любит, умеет и
антисоветский слушок пустить. Зачем же рисковать, подставлять под удар
честных людей. Там, небось, все знают, кто чем дышит.
- Что же вы предлагаете?
- Срочно искать нужного нам человека, лучше всего здесь.
И такого человека долго искать не пришлось. Через несколько дней после
вероломного нападения гитлеровцев врач Моргенштерн, работавший инспектором
облздравотдела, принес к нам заявление, в котором гневно осуждал разбойничьи
действия германского фашизма и с негодованием клеймил кое-кого из своих
знакомых, оренбургских немцев, за их антисоветские, антипатриотические
настроения. После разговора с доктором у меня сложилось мнение, что он
действительно наш, советский человек.
Теперь у нас с ним состоялась вторая встреча.
Сдержанный, немногословный, доктор Моргенштерн казался несколько
застенчивым, но тем не менее чувствовалось, что он отличается острой
наблюдательностью, умением быстро подмечать важное и трезво, объективно
оценивать слова и поступки окружающих его людей. Доктор болезненно переживал
наши неудачи начальных месяцев войны и с горечью пожаловался, что ему,
немцу, не разрешили отправиться на фронт.
Хотя по возрасту он подлежал мобилизации.
- Очевидно потому, что вы нужнее здесь, - сказал я.
Врач грустно улыбнулся:
- Нет, причина в другом. Я немец. А все ли мои соотечественники,
издавна живущие в России, действительно являются советскими гражданами?
Паршивая овца, как известно, стадо портит...
- Но согласитесь, что это недоверие не лишено веских оснований...
- Совершенно верно! Вот почему я считаю, что паршивые овцы должны быть
устранены как можно быстрее.
Наступила пора говорить начистоту, и я прямо спросил:
- Согласитесь ли вы помочь нам в этом?
Доктор ответил без секунды колебания:
- Готов. Что нужно делать?
- Об этом мы сообщим вам через два дня.
Сомнений не оставалось: лучше доктора Моргенштерна наше задание
выполнить не сможет никто. Он и по роду своей службы в облздравотделе
вынужден часто разъезжать по всему Оренбуржью, и в Ждановке бывал не раз.
Значит, очередной приезд врача едва ли вызовет в селе у кого-нибудь излишнюю
настороженность.
Заместитель начальника управления Александр Минович Иванов полностью
согласился с нашими предложениями.
- Только предупредите доктора, - сказал он, - чтобы вел себя в Ждановке
как можно осторожнее. Люди возбуждены, достаточно чуть подогреть их, и любой
под горячую руку может сболтнуть что угодно. А нам нужны точные, досконально
проверенные данные о тех, кого Вертянкин назвал в своем донесении. Без
излишней подозрительности, без оговора. Нужна только правда!
Через два дня доктор Моргенштерн уехал в очередную служебную
командировку. В Ждановке его встретили, как своего человека, немца, с
которым можно откровенно говорить о чем угодно. И когда во время приема
больных один из посетителей намекнул, что врачу не мешало бы встретиться с
"настоящими патриотами", Моргенштерн согласился. Встреча состоялась в тот же
вечер, в доме у пригласившего. Естественно, что разговор шел о войне.
Вот тут Моргенштерн и понял, что за "патриоты" пригласили его.
Посыпались вопросы:
- Долго ли осталось ожидать полного разгрома Красной Армии?
- Скоро ли немецкие войска дойдут до Урала?
- Что мы должны делать, чтобы не с пустыми руками встретить наших
победителей?
А хозяин квартиры заявил без обиняков:
- С каждым днем в наших местах остается все меньше и меньше советских
воинских частей. Скоро тыл оголится совсем, и тогда можно будет начинать
действовать.
Такие же встречи продолжались и в последующие вечера.
Чем дальше, тем больше убеждался доктор в том, что на многочисленных
участников этих встреч оказывает влияние кто-то другой, тщательно
замаскировавшийся и хитрый.
Но кто?
Этого Моргенштерну в первую поездку так и не удалось узнать.
И тем не менее она дала многое. Стало ясно, что в Ждановке
действительно создана антисоветская группа, готовая оказать противнику любую
помощь.
Вскоре все участники этой группы были известны. Принятыми
дополнительными мерами рассказанное врачом Моргенштерном подтвердилось.
Активные участники антисоветской группы были арестованы и привлечены к
уголовной ответственности.
Начались допросы. После недолгого запирательства последовали признания.
Убедившись, что от ответственности не уйти, участники группы рассказывали о
том, как они готовились к приему гитлеровских разведчиков и диверсантов, как
составляли списки местных коммунистов и советских активистов, в том числе и
немцев, которых в случае поражения Советского Союза ожидала беспощадная
расправа.
Не скрывали арестованные и мотивы, побудившие их к измене.
- Я убежденный сторонник фашизма, - с откровенным цинизмом заявил один
из этих отщепенцев, - и твердо верю, что созданная фюрером великая Германия
будет господствовать над всем миром!
Не выяснилось только одно: кто же руководил всем этим антисоветским
сбродом.
Судя по всему, такой руководитель наверняка был.
Это предположение еще более окрепло после того, как в Соль-Илецком
районе была разоблачена антисоветская группа, до мелочей похожая на группу в
Ждановке. И там, и тут - надежда на победу гитлеровской Германии, и там и
тут - заблаговременная подготовка к встрече "своих", совершенно одинаковые
планы помощи фашистам. Даже списки подлежащих уничтожению и те составлены в
одной и той же манере.
Кто же всеми ими руководит?
Дело это начало проясняться после ареста кулацкого сынка,
пристроившегося бухгалтером в Куюргузинском совхозе, в соседней Башкирии. С
некоторых пор там начали появляться отпечатанные на машинке антисоветские
листовки. Под гнусным, провокационным текстом стояла недвусмысленная
подпись: "Генрих, сподвижник Гитлера".
Этот неведомый "сподвижник" в восторженных тонах восхвалял фашизм,
призывал население к вооруженной борьбе против Советской власти, к
диверсиям, вредительству и развалу колхозов. Осенью сорок первого года
листовки "Генриха" появились кое-где и в населенных пунктах Октябрьского
района нашей области.
Через некоторое время, после кропотливых и тщательных поисков, они
привели нас к самому "Генриху", оказавшемуся совхозным бухгалтером.
- На что вы рассчитывали, сочиняя подобную галиматью? - спросил я на
первом же допросе у поникшего после неожиданного ареста "сподвижника
Гитлера".
И услышал в ответ:
- Из бесед с некоторыми людьми я сделал вывод, что они недовольны
существующими порядками. Вот и думал вызвать листовками еще большее
недовольство.
- Как они попали в Октябрьский район? Вернее, кто вам помогал
распространять их?
Арестованный назвал фамилии двух человек и добавил:
- Они настроены так же, как я, поэтому и согласились помогать.
- А кто для вас написал текст первой листовки?
И "Генрих" проговорился:
- Еще в июле к нам в Куюргузинский совхоз приходил один человек. Он дал
мне написанную от руки листовку и посоветовал размножить ее на машинке...
Остальные я сочинил сам.
- Как его фамилия и где он живет?
- Не знаю.
- Опишите внешний вид этого человека.
- Среднего роста, худощавый, немного сутулится. Продолговатое лицо,
небольшая рыжеватая бородка. Лет ему под пятьдесят.
Чувствовалось, что арестованный не врет, действительно старается
вспомнить приметы навестившего его незнакомца. Удивительного в этом не было
ничего - любой преступник старается свалить на кого-либо часть вины, чтобы
хоть немного обелить, выгородить самого себя. Но если бы только знал
"сподвижник Гитлера", какую немаловажную помощь оказал он следствию своим
неожиданным сообщением! Вынужденным признанием бухгалтер указал прямой путь
к тщательно маскирующемуся немецко-фашистскому резиденту.
Нам было известно, что по деревням Оренбуржья, под вполне безобидными
предлогами, время от времени "путешествует" внешне ничем не примечательный
человек. То дальних родственников приезжает навестить, то привозит для
обмена на сельскохозяйственные продукты не очень поношенную одежду и обувь.
Такие наезды ни у кого не вызывали подозрений, это было обычным явлением, и
органы местной власти не запрещали подобный обмен.
Но... "Среднего роста, худощавый, немного сутулится. Продолговатое
лицо, небольшая рыжеватая бородка. Лет под пятьдесят..."
Кто же он такой?..
Началась кропотливая, тщательнейшая проверка, и через несколько дней мы
увидели и, так сказать, внутреннее содержание "путешественника".
Человек этот поддерживал связь с одним из работников немецкого
консульства еще до войны. От него же получал задания по сбору шпионских
данных и инструкции о том, как вести разложение колхозов, противопоставлять
немецкое население Советской власти и агитировать неустойчивых земляков на
выезд в фашистскую Германию. Впервые он встретился с гитлеровским
"дипломатом" от разведки на сельскохозяйственной выставке в Москве и тогда
же охотно согласился ответить на его многочисленные вопросы об экономическом
положении проживающих в Оренбуржье немцев, об их настроениях и отношении к
Советскому Союзу.
После этого "дипломат" предоставил словоохотливому собеседнику выбор:
или работа в пользу "великого рейха", или разоблачение со всеми вытекающими
из этого выводами.
Поняв, что выхода нет, тот предпочел первое.
В обязанности нового резидента были включены: агитация за выезд в
Германию, составление подробных, со всеми необходимыми характеристиками,
списков желающих эмигрировать, осторожная вербовка агентуры.
В мае 1941 года резидент в последний раз встретился со своим хозяином,
специально для этого приехавшим в Оренбург, где получил новое задание: сразу
же после начала военных действий - развернуть активную разведывательную
работу, пораженческую пропаганду, агитацию среди немецкого населения за
отказ от службы в Красной Армии. Не последнее место в этом задании
отводилось организации саботажа в колхозах, подрыву экономики и разложению
тыла с помощью разного рода панических слухов.
Вот тогда-то и начались "путешествия" ничем внешне не примечательного
пожилого человека по населенным пунктам области и соседней с нею Башкирии.
Тогда-то он и появился в Куюргузинском совхозе, где быстро нашел общий язык
с бухгалтером. Поначалу все шло как будто по намеченному "дипломатом" плану
- агентурная сеть резидента заметно расширялась. Откуда ему было знать,
почему провалились с трудом созданные заговорщические группы в Ждановке и в
Соль-Илецком районе? Случайность...
Как выяснилось позднее, случайным посчитал он и арест куюргузинского
агента. Но этот арест и поставил точку на дальнейшей "деятельности"
изменника.
Вера в "злой рок", в случайность характерна для многих матерых врагов
Советской власти. В своем провале они чаще всего обвиняют судьбу, ссылаются
на "слепой" случай. И как всегда ошибаются.
Мы не стали убеждать резидента в закономерности, неизбежности его
ареста. Вместо этого я спросил:
- На что вы рассчитывали, изменив Родине?
- На молниеносную войну, - последовал ответ, - и быстрое поражение в
ней Советского Союза.
- А что могло бы это дать лично вам?
- Мне обещали большое поместье и даровую рабочую силу.
Что ж, иного ответа я и не ожидал. Не какие-либо идейные соображения и
мотивы руководили подобного рода отщепенцами, а жажда власти, наживы,
богатства вела и приводила их к измене.
Вскоре военный трибунал воздал разоблаченному вражескому резиденту по
заслугам...
Встречались в то время и представители человеческих отбросов иного
сорта, для которых главным было обогащение. И хотя враждебных актов и
политических преступлений они не совершали, нам приходилось заниматься и
такими.
В одном из поездов, следовавших из Москвы в Ташкент, ехал немолодой
пассажир, старавшийся ничем не привлекать к себе внимания попутчиков.
Наружность у него была самая обыкновенная: впалые щеки, небольшая бородка,
нос с горбинкой и быстро бегающие глаза, как бы спрашивающие: "Ну что? Ведь
ничего не заметно. Билет, как и у всех, место есть. Доедем благополучно до
Ташкента, а там разойдемся в разные стороны..."
Может быть он и добрался бы до своей станции, если бы не одно
обстоятельство, заставившее насторожиться находившегося в том же вагоне
чекиста транспортного отдела. Несмотря на изматывающую духоту, от которой
люди не знали куда деваться, пассажир ни на минуту не снимал с себя зимнего
пальто и ни на секунду не выпускал из рук небольшой чемодан. Укладывался на
ночь спать он также в пальто, а чемодан старательно привязывал к руке.
Бросалось в глаза и другое. Продукты во время завтрака пассажир
доставал не из чемодана, а из клеенчатой сумки.
На станции Оренбург столь странного человека пригласили в дежурную
комнату. Проверили документы - в порядке. Железнодорожный билет - до самого
Ташкента. В карманах пальто, пиджака и брюк не нашли ничего
предосудительного. И самое удивительное: в чемодане, над которым пассажир
всю дорогу трясся, как наседка над цыплятами, кроме нескольких пар нижнего
белья тоже ничего не оказалось.
Время стоянки поезда уже подходило к концу, и пассажир начал жаловаться
на незаконную задержку. Пригрозил даже, что сообщит, кому следует, о
"вопиющем произволе". Но спустя две-три минуты сник, виновато опустил голову
и надолго умолк. В злополучном чемодане оказалось второе дно, а под ним -
бумажный сверточек с отборными, один к одному, крупными бриллиантами.
Поезд ушел. Пассажиру пришлось остаться. Начался долгий, нелегкий
разговор о том, откуда и как попали к нему эти огромной цены сверкающие
"камешки"... Кто помогал ему в этом деле.
После первого, предварительного допроса и оформления документов на
арест незадачливого "миллионера" увели в камеру, а мы с начальником
транспортного отдела Б.А.Розиным слушали рассказ оперативного сотрудника,
который обратил внимание на внешне безобидного пассажира. Вдруг дверь
кабинета распахнулась, на пороге показался арестованный, а за ним дежурный
надзиратель тюрьмы с зимним пальто пассажира в руках.
- Посмотрите, что я обнаружил, когда начал прощупывать швы, - заговорил
надзиратель. - Да это же самые настоящие бриллианты!
Оказывается, произошло следующее. Когда у задержанного пассажира
обнаружили бриллианты, то отвлеклись и забыли тщательно осмотреть его
пальто. К счастью, не забыл это сделать надзиратель тюрьмы. Прощупывая
пальто, ему под пальцы попало что-то твердое. Он вспорол подкладку и там, в
вате, оказался камешек-бриллиант. За ним был нащупан второй, потом третий.
Вот, оказывается, почему пассажир не снимал пальто в вагоне! Сейчас он,
не раздумывая, предложил надзирателю взять один бриллиант себе и на этом
поставить точку.
- Что ты, чудак, будешь иметь от того, что доложишь об этом по
начальству? Если же отнесешь этот камешек ювелиру - будешь иметь большие
деньги. Ну, и мне оставишь парочку на черный день.
- Я не продаю свою совесть за камешки, сколько бы они ни стоили, -
заявил надзиратель. - Пойдем наверх, там с тобой разберутся.
В моем присутствии обыск был сделан еще раз. Прощупали всю одежду и
вещи арестованного. И вновь находка: в поясе брюк было обнаружено несколько
крупных бриллиантов.
Как потом было установлено, бриллианты скупались близкими пассажиру
людьми. Их покупали в Москве и других городах у дельцов, причастных к
валютным операциям. Это была сложная система, по которой шла торговля
ценностями, с последующим их вывозом через нашу южную границу.

ОБОРОТНИ

Только полтора года довелось мне проработать в Оренбурге, и снова
приказ: сдать дела, выехать для продолжения службы в управление НКВД по
Омской области. На сборы времени было в обрез. Распрощавшись с товарищами, я
через несколько дней отправился в далекий, неведомый мне край.
Тяжелая, напряженная обстановка сложилась осенью 1942 года для нашей
страны и на фронте, и в глубоком тылу. Гитлеровская грабьармия временно
оккупировала огромную территорию, на которой до войны проживало без малого
половина населения Советского Союза. Используя выжидательную тактику наших
союзников по антигитлеровской коалиции, вражеское командование бросило
против советских войск не только отборные немецкие вооруженные силы, но и
многочисленные дивизии сателлитов.
Не считаясь с потерями, фашисты рвались к предгорьям Кавказа и берегам
Волги.
От военного командования не отставала и разведка противника, не
жалевшая средств для активизации подрывной деятельности своей агентуры в
глубоком советском тылу, в том числе и в западной Сибири, где ускоренными
темпами разворачивались все новые и новые предприятия оборонной
промышленности.
Расходы на эти цели разведывательных органов одного лишь абвера
составляли 31 миллион рейхсмарок, или без малого 12 миллионов долларов в
год.
Кроме военного гитлеровцы вели политический и экономический шпионаж.
Перед чекистами была поставлена задача не только своевременно
разоблачать и обезвреживать вражеских лазутчиков - шпионов и диверсантов, но
и заблаговременно предупреждать их преступления.
- Найти преступника, уже совершившего преступление, - говорил
Ф.Э.Дзержинский, - может и не чекист. Чекист тот, кто предупредил аварию или
поджог, анализируя некоторые, на первый взгляд, незначительные факты.
Этот главнейший принцип - умение анализировать любые, в том числе и
незаметные явления и факты, с тем, чтобы делать из них верные выводы, и был
основой нашей работы. Такого принципа неизменно придерживался весь коллектив
омских чекистов, начиная с начальника управления Михаила Егоровича Захарова
и до рядовых сотрудников, совсем недавно пришедших в органы государственной
безопасности.
Кстати, и сам Михаил Егорович был в то время еще молодым чекистом. Его
направили в органы в 1939 году с комсомольской работы, и именно эта работа,
первоосновой которой является постоянное общение с людьми, воспитала
Захарова энергичным, неутомимым, а главное - принципиальным, в высоком
смысле слова партийным человеком. Михаил Егорович никогда не отказывался от
дельных советов, от непосредственной помощи более опытных товарищей и, в
свою очередь, никогда и ничем не сковывал их инициативу, никому не навязывал
свое личное мнение. Люди смело шли к нему, наверняка зная, что встретят у
начальника управления и глубокое понимание, и искреннюю поддержку.
Все это помогло мне быстро найти свое место в коллективе омских
чекистов, а вскоре и сблизиться со многими из них.
Особенно понравился мне молодой работник управления Иван Дмитриевич
Гасилин. По окончании индустриального института он хотел стать
инженером-конструктором автомобилей, но эта мечта не сбылась: партия
направила Гасилина на работу в органы МВД. В двадцать один год он уже был
начальником отделения, а в двадцать шесть - начальником отдела.
Мы уважали Гасилина за скромность, рассудительность, за умение в любой
обстановке найти правильное решение, за хладнокровие и настойчивость. Ему
никогда не нужно было напоминать о полученном поручении - самые сложные
задания Иван Дмитриевич выполнял добросовестно и в срок.
Заметной фигурой, оставившей глубокий след в памяти, был начальник
одного из отделов Михаил Людвигович Вшеляки.
Сын потомственного рабочего Петрограда, он получил среднее образование
на Выборгской стороне. В партию большевиков вступил в 1918 году и тогда же,
по ее призыву, уехал с продотрядом в Тамбовскую губернию на заготовку хлеба
для питерских рабочих. На Тамбовщине участвовал в подавлении кулацких
восстаний, а возвратившись в Петроград и став курсантом артиллерийских
курсов, в составе боевого отряда дважды сражался на фронте против Юденича.
Позднее принимал участие в ликвидации бандитизма в Карелии.
С 1920 года Михаил Людвигович связал свою жизнь с органами ЧК. Начал
службу в особом отделе Ленинградского военного округа, а потом служил в
пограничных войсках. Именно там, под Ленинградом, на советско-финской
границе, в 1925 году М.Л.Вшеляки принимал участие в операции, которой
руководил Ф.Э.Дзержинский - в поимке крупного английского разведчика Сиднея
Рейли.
Вшеляки и сам руководил задержанием многих шпионов, диверсантов,
контрабандистов, нарушителей границы из числа бывших князей, баронов,
фабрикантов, помещиков и им подобных. Участвовал в задержании шпионов
"международного класса". В Ленинграде, а затем в Крыму он работал под
руководством воспитанника Ф.Э.Дзержинского - Эдуарда Петровича Салыня,
прошедшего большую школу революционной борьбы. С ним Вшеляки и приехал на
руководящую работу в УНКВД по Омской области, где стал одним из тех, кто
учил М.Е.Захарова чекистскому мастерству.
Это был хороший собеседник, общительный и скромный, с богатым опытом
оперативной работы, с умением вовремя подсказать, посоветовать и помочь в
каком-либо деле, что вызывало к нему уважение товарищей по работе.
Встретил я в Омске и своего земляка, липчанина Ивана Александровича
Перова, работавшего заместителем начальника управления по кадрам.
Встретились, и сразу началось:
- А помнишь?..
Вспоминать было что: на кожевенном заводе, куда я отправил изъятые у
родственника-прасола кожи, Ваня Перов работал учеником. Мне довелось
участвовать в ликвидации бандитской группы Дятлова, а Ваня присутствовал на
суде, где рассматривалось дело этой группы. И хотя в дальнейшем наши с
Перовым пути разошлись, встреча с ним в Омске была приятна, тем более, что
отныне нам предстояла совместная служба.
А служба эта - чекистская работа в военную пору - не сулила "легкого
хлеба" даже в далеком тылу. Это был тот же фронт. Только невидимый. Но такой
же огромный и все время увеличивающийся.
Достаточно сказать, что по сравнению с 1939 годом заброска вражеской
агентуры в наш тыл выросла: в 1941 году - в 14 раз, в 1942 - в 31, а еще
через год - в 43 раза. Только в течение второго года войны специальные курсы
и школы немецко-фашистской разведки выпустили более семи тысяч вышколенных,
отлично обученных шпионов и около двух с половиной тысяч шпионов-диверсантов
и радистов. Одно только гитлеровское разведывательное подразделение
"абверкоманда 104" в течение неполного года перебросило в тылы Красной Армии
150 групп шпионов и диверсантов, численностью от трех до десяти человек в
каждой*.
______________
* Поединок с фашистской разведкой. "Известия" от 3 апреля 1965 г.

А кто мог с достоверной точностью знать, сколько таких подразделений и
таких школ существует и действует на всей территории оккупированной немцами
Европы? Не случайно же Гитлер уверял, что он будет вести войну особыми
методами - методами тотальных диверсий, тотального шпионажа и тотальных
подрывных действий. Кровавый "фюрер" и сам верил, и не уставал заверять
своих сообщников в том, что взорвет Советский Союз изнутри, что его агенты
будут сеять у нас страх и смерть, что все наши крупные промышленные объекты
и электростанции будут взорваны.
Но наша партия, наш народ, а вместе с ним и мы, чекисты, не испугались.
Мы знали, как надо бороться с врагом, и эта борьба не ослабевала ни на
минуту.
Велась она и в далеком от фронта Омске.
Еще до начала войны в Ульяновском районе, новой для меня области,
недалеко от областного центра поселился направленный сюда из Москвы
подданный Чехословацкого государства немец Карл Бренер. Из документов, да и
из рассказов самого Бренера было известно, что он участвовал в первой
империалистической войне и в 1915 году попал в плен к русским. В плену
пробыл три года, жил в Оренбургской губернии, а когда после Октябрьской
революции военнопленные из чехословацкого корпуса подняли контрреволюционный
мятеж, Бренер вместе с ними прошел весь путь от Урала до Дальнего Востока и
кружным океанским путем вернулся на родину, в Чехословакию.
Там он и жил. Работал на лесопильном заводе, но, по признанию Бренера,
душа его оставалась в России.
Беспокойная эта "душа" позвала несчастного страдальца к себе, и в
тридцатых годах он попытался через Румынию пробраться в Советский Союз.
Попытка не удалась. Последовали арест, тюрьма, вторичное возвращение в
Чехословакию, в Судетскую область...
Что ж, покориться? Нет! И Карл Бренер выступает против официальных
властей, участвует в открытой антиправительственной демонстрации. Угроза
неминуемого ареста гонит его из родных мест, на этот раз в Польшу. Знание
русского языка помогает выдать себя за военнопленного, на долгие годы
застрявшего за границей. У бедняги единственная просьба: помогите пробраться
в Советский Союз, где его ждут не дождутся родственники.
У властей буржуазной Польши одна забота: лишь бы поскорее избавиться от
свалившегося на их голову "москаля"... При переходе нашей границы Карла
Бренера задерживает советский пограничный патруль.
Опять арест, опять допросы. И почти такие же, как недавно в Польше,
лишь с очень незначительной разницей ответы. Да, он действительно бывший
военнопленный, но не русский, каким представлялся полякам, а немец
чехословацкого происхождения и хочет жить в России, где у него много
знакомых и близких друзей. Из России пришлось уехать, потому что насильно
зачислили в чехословацкий корпус и увезли в Судеты. По дороге на Дальний
Восток видел кровавые бесчинства белогвардейцев, японских и американских
оккупантов и с той поры жгучей ненавистью возненавидел их. За участие в
антиправительственной демонстрации подлежал аресту и это ускорило бегство из
Чехословакии, усилило стремление вернуться в Советский Союз.
Вернуться назад? Ни в коем случае! Поехать в Германию? Тоже нет. Там у
власти фашисты, а значит честного человека ждет неминуемая смерть.
Так показывал допрашиваемый. Каких-либо данных подозревать Карла
Бренера во враждебных намерениях, тогда не было. Кончилось тем, что
очередному немецкому эмигранту-антифашисту разрешили поселиться в пригороде
Омска. Не только поселиться, но и жить, как жили до войны все советские
люди.
Карл Бренер именно так и жил: вступил в колхоз, обзавелся семьей,
работал на радость себе и другим, и несколько раз с восторгом писал обо всем
этом родственникам, оставшимся горевать в далекой, навеки чужой для него
Чехословакии...
Естественно, что у Карла и на новом месте, в Сибири, появились знакомые
и друзья. Ганс Гебауэр, тоже немец, продавец одного из омских скупочных
магазинов... Карл Ведау, сборщик утильсырья, частенько разъезжающий по
командировкам, в том числе и в Москву... Солидные люди, в летах, ни разу не
замеченные ни в чем предосудительном.
Ну кто же может запретить немецкому эмигранту Карлу Бренеру дружить с
такими же хорошими немцами, потомками стародавних немецких колонистов?
И вдруг, незадолго до начала войны, с Карлом Бренером происходит
разительная перемена.
Оказывается, он никогда не рвался в Россию, ни капельки не
симпатизировал Советской власти. Наоборот, уговаривал кое-кого из
приятелей-немцев, "пока не поздно", уехать в Германию. "Пока не поздно", -
значит, пока не началась война. Тогда уехать будет невозможно. Зачем же он
приехал сюда? Да вовсе не думал приезжать, привезли насильно, как насильно
загнали и в колхоз! И будь его, Карла Бренера, воля, он давным-давно
возвратился бы в свой горячо любимый "фатерлянд".
- С каких пор появилось у вас такое намерение? - спросили у Бренера на
допросе.
- С тех пор, как перешел границу. В Советском Союзе я считал себя
временным жильцом.
Но это еще не все.
В одной из предвоенных поездок в Москву омский сборщик утильсырья Карл
Ведау недалеко от германского посольства потерял письмо, в тот же день
попавшее в руки чекистов. Хотя под письмом и не было подписи, установить его
автора не составляло большого труда. Им оказался "антифашист" Карл Бренер,
сообщавший своим хозяевам из посольства данные об экономическом положении
некоторых сибирских колхозов, о настроениях колхозников, о впечатлении,
оставшемся у автора после личной встречи с кем-то из ответственных
немецко-фашистских дипломатов. Заканчивалось письмо изъявлениями горячей
благодарности за финансовую помощь, которую этот дипломат оказал готовому к
дальнейшим услугам "антифашисту".
И снова вопрос в упор:
- Когда и зачем вы ездили в Москву?
Карл Бренер уже знал о потере его письма, как знал и то, что перед
самым началом войны Карл Ведау со всей своей семьей уехал в Германию.
Вражескому лазутчику пришлось изменить тон. Он отлично знал, чем
заканчивается деятельность в пользу иностранной разведки.
Но все же решил спросить:
- А что со мной будет, если я во всем признаюсь?
- От вашей чистосердечности зависит приговор суда.
Допрос занял несколько дней. У Карла Бренера никогда не было желания
уезжать в Советский Союз. Антиправительственную демонстрацию, за участие в
которой ему якобы грозил арест, организовали судетские немцы - сторонники
фашизма. Они же потом и свели Бренера с представителем германской разведки.
Дальше все шло по обычному, детально разработанному плану: вербовка,
предложение выехать для сбора шпионских сведений в Советский Союз,
придумывание и уточнение необходимой для этого легенды, помощь "доверчивых"
польских разведчиков при переброске через границу, женитьба и "вживание" в
омском колхозе.
И как итог, как завершение всей этой долгой цепи преступлений -
антисоветская агитация, сколачивание вражеской агентуры, шпионаж...
- Чем занимался Карл Ведау и как вы с ним связались?
- Он сам нашел меня, после того как я сообщил мнимым родным о своей
легализации в колхозе под Омском. Нашел и стал моим начальником.
- А кто заменил Ведау после его отъезда в Германию?
- С тех пор резидентом являюсь я.
- С кем вы работали до ареста?
- Мне помогал Ганс Гебауэр. Он сообщал, главным образом, сведения о
передвижении воинских частей, которые черпал из разговоров жен
военнослужащих, приходивших в скупочный магазин. Женщины болтали, кто из них
куда едет со своими мужьями, а для опытного разведчика этого вполне
достаточно.
- Кого вы должны были оставить вместо себя, если бы пришлось уходить в
подполье?
- Ганса Гебауэра: его перед отъездом назвал Карл Ведау.
- Задания на военное время?
- Вербовка диверсантов, разрушение транспорта, промышленных и других
объектов, работающих на нужды обороны. Всемерное ослабление советского тыла.
Но, - и Карл Бренер впервые за время допроса позволил себе улыбнуться, - но,
кажется, Гансу Гебауэру тоже удалось ускользнуть?
В вопросе и в улыбочке фашистского выкормыша сквозило с трудом
скрываемое злорадство: мол, как ни старайтесь, господа чекисты, а всех нас
вам ни за что не переловить.
Ну что ж, мы не стали его переубеждать. Тем более что
немецко-фашистский агент Ганс Гебауэр, действительно перекочевавший из Омска
в далекую Карагандинскую область, в это время уже не раз был допрошен...
Он подтвердил все показания Карла Бренера и, в свою очередь, сознался,
что был завербован уехавшим в Германию Карлом Ведау. Но, как и Бренеру, ему
не удалось выполнить ни одного задания своих хозяев.
Где-то за линией фронта, в картотеках "великого рейха", все эти
бренеры, гебауэры и другие подобные им лазутчики, под личинами антифашистов
и честных советских граждан долгие годы выжидавшие наступления "решающего
часа", продолжали числиться "в строю". Им поручалось "взорвать изнутри"
Советский Союз, на них возлагались немалые надежды в обеспечении быстрой и
полной победы фашистской Германии. А "победители", один за другим,
усаживались на стул перед столом следователя и начинали повествование о том,
как их подвел нелепый, не предусмотренный никакими инструкциями "случай"...
Совершенно так же вели себя и вражеские агенты, переброшенные на нашу
территорию, когда началась война.
Первый из них оказался в Омской области летом сорок первого года.
Приехал по своей инициативе. Раньше работал на Ярославском шинном заводе, в
начале войны был призван в армию и направлен на фронт. В плен к немцам попал
где-то под Смоленском или Вязьмой. Трус по натуре, он заискивал перед ними,
угодничал и этим обратил на себя внимание. Не понадобилось много труда,
чтобы завербовать такого типа и сделать агентом фашистской разведки.
Гитлеровская разведка активно выискивала среди военнопленных разного
рода неустойчивых и слабовольных, готовых подчиниться любому приказу
начальства, и, особенно в первое время войны, вербовала их: спешила с
засылкой в наш тыл своей агентуры. Вот почему этот агент только одну неделю
пробыл на курсах шпионов-сигнальщиков, наводчиков самолетов на оборонные и
промышленные объекты. Затем его перебросили через линию фронта на территорию
Московской области, снабдив ракетницей, световыми патронами и небольшой
суммой денег.
Сколько раз он сигналил фашистским самолетам, трудно сказать.
Утверждал, что только дважды. Потом испугался, поняв, что на этом можно
погореть: поймают и прикончат на месте. Поэтому решил уйти подальше в тыл.
Добравшись до Москвы, он вклинился в поток эвакуируемых и благополучно
доехал до Омска. Ни немецкой разведке, ни кому-нибудь другому и в голову не
придет разыскивать его в Сибири!
Может быть, скороспелый сигнальщик так и затерялся бы в тылу, пережил
войну, работая на каком-нибудь предприятии. Судя по характеру и поведению,
он не был способен на совершение серьезного преступления в тыловых условиях.
Однако "отсидеться" не удалось и в Сибири. Чекисты, уже работавшие в это
время в тылу у немцев, нашли его фамилию в списках курсантов, обучавшихся в
разведывательно-диверсионной школе. Рассказали о нем и другие, обучавшиеся в
этой же школе, но явившиеся с повинной после переброски через линию фронта.
Ориентировка докатилась и до Омского управления НКВД. Начались розыски,
и нашли раба божьего! Небольшого роста, невзрачный, глазки маленькие и
блудливые, пытается разыгрывать чудачка...
Нашли даже его ракетницу, и, давая показания, он упорно напоминал, что
был только сигнальщиком, а других заданий не получал.
- А где деньги и патроны для ракетницы? - спросил следователь.
- Денег было немного. Пока устроился на работу, все израсходовал. А
патроны выбросил: на что они мне? Я и на курсы-то пошел, чтобы не сидеть в
лагерях. Лишь бы домой, а уж тут хоть в Сибирь...
- Где же у вас было чувство гражданского долга? Неужели не понимали,
что наносите вред Родине?
- Я растерялся, обо всем забыл... Немцы наступают, их много... Вот и
решил уехать подальше от фронта, чтобы меня никто не нашел.
- Было бы лучше, если бы пришли сами, рассказали об этих курсах. Тогда
не пришлось бы вас искать.
- Боялся, а вдруг арестуют, как немецкого агента? Немцы предупреждали,
что если явимся в советские органы, в частности в НКВД, немедленно посадят.
Вы теперь вряд ли меня отпустите, а ведь плохого я ничего не сделал...
Возможно, что и на самом деле не сделал. Не оставалось ничего другого,
как, учитывая степень виновности сигнальщика, привлечь его к ответственности
и до конца войны подержать в лагерях. Там тоже не сидели без дела, а
работали на оборону страны.
Были и другие, так сказать, "скороспелые" агенты с оккупированной
территории. Чувствовалось, что эта агентура - лишь ширма, прикрытие. Своего
рода громоотвод для шпионов настоящих. У фашистов был расчет: чем больше
придется чекистам заниматься "скороспелыми", тем легче будет настоящим
агентам внедриться на уязвимых участках обороны страны.
Однако и этот расчет не оправдался.
По ориентировке из центра нам стало известно, что в апреле 1943 года с
временно оккупированной территории фашистская разведка перебросила на
самолете в глубокий советский тыл двух своих агентов. Были указаны их
клички: "Кириллов" и "Лапин". Оба обучались в борисовской разведывательной
школе. Указывались и места возможного оседания агентов: "Кириллов" - в
городе Омске, "Лапин" - в Горьковской области.
Нужно было найти их и арестовать.
Но как найти человека, о котором только и известно, что он мнимый
"Кириллов" и, вероятно, находится в Омске? Возможно, что его кличка связана
с каким-либо обстоятельством из жизни? Выяснится это потом, а пока нужно
было искать, тщательно присматриваясь к людям, прибывающим или уже прибывшим
в Омск из прифронтовой полосы и из госпиталей.
Разыскивать "Кириллова" среди настоящих, омских Кирилловых не стоило.
Все они старожилы, давно никуда не выезжали, да и к ним за последнее время
никто не приезжал. Есть Кирилловы и на оборонных заводах, но они прибыли в
город вместе с ними, восстанавливали их, и теперь трудятся так, что вызывают
только уважение. Нет, все это не то, что нужно.
Может быть, помогут беседы с работниками райвоенкоматов, в обязанность
которых входит забота о возвратившихся с фронта по ранению и болезням? Нам
называют фамилии, предъявляют документы. Мы записываем адреса, наводим
справки по месту работы. Организуем встречи с теми, кто вновь призван в
армию и направлен в полевые или нестроевые части.
Но того, кто остановил бы на себе серьезное внимание, - нет.
Только к концу лета мы заинтересовались военруком одной из городских
школ, вернувшимся из армии, как значилось в документах, после ранения в ногу
и контузии, полученных в боях на Западном фронте. Данные такие: признан
негодным к строевой службе, родом из Пермской области. В Омске, еще до
войны, окончил пехотное училище, тут и женился. Служил на Дальнем Востоке,
затем был направлен на фронт. Вылечившись в госпитале, приехал в Омск, где
живет его жена.
Районный военный комиссариат подтвердил, что этот человек действительно
был курсантом пехотного училища. При взятии на учет предъявил справку о
ранении, свидетельство о лечении в госпитале и другие, обычные для
военнослужащих документы. В Омске, в звании лейтенанта, прошел медицинскую
комиссию, после которой, как непригодный к строевой службе, был направлен
райвоенкоматом на работу военруком в школу.
Тот ли это, кто нам нужен? Сомнительно: военрук появился в городе
значительно позже полученной нами ориентировки. Медицинские документы
свидетельствуют, что из госпиталя он выписался давно, задолго до ночного
броска "Кириллова" и "Лапина" через линию фронта.
Но было во всей этой истории кое-что другое, мимо чего мы никак не
могли пройти без внимания и проверки.
Почему человек, давно выписавшийся из госпиталя, не сразу, а через
многие месяцы возвратился к жене? Где он был и что делал все это время?
Почему теперь, в школе, где военрук безупречно выполняет служебные
обязанности, он ведет себя как-то странно. Держится обособленно от остальных
учителей, замкнут, на собраниях не выступает, неохотно и скупо рассказывает
об участии в боях, о ранении и госпитале?
Было и еще одно обстоятельство, представлявшее интерес, связанное с
женой военрука. В 1942 году она получила извещение, что муж погиб в боях за
Родину. Погоревала, поплакала, однако, как говорится, мертвого не вернешь.
Через некоторое время молодая бездетная вдова вышла замуж за старшину
пехотного училища, в котором работала официанткой в столовой.
Но бывали случаи, когда справки о смерти оказывались ошибочными.
Считавшийся погибшим или без вести пропавшим возвращался живым и здоровым.
Горе сменялось радостью, появлялась надежда и у других, получивших такие же
письма.
Неожиданное возвращение первого мужа официантки каждый из троих
переживал по-своему. Тогда-то к нам, в управление, и пришел ее второй муж.
Коренной житель Омска, он в начале войны был мобилизован и отправлен на
фронт. Дрался под Москвой, был тяжело ранен, долго лежал в госпитале, не
надеясь остаться в живых. Но его вылечили, и сибиряк возвратился в родные
края.
Годного к службе в тыловых частях фронтовика направили в училище. Там
он и познакомился с официанткой. Некоторое время спустя они решили
пожениться...
- Был я у них вчера, - хмуро, как бы обдумывая каждое слово, заговорил
старшина. - Никто из нас не виноват: парня поторопились "похоронить", а он
оказался жив. Еще раньше мы по-хорошему, по-мирному все обговорили.
Последнее слово предоставили ей, и она решила жить с первым мужем. Так и
расстались.
И вдруг, словно вспомнив что-то, старшина сказал:
- Вы не подумайте, что я пришел жаловаться, на свою судьбу пенять. Дело
в другом, но в этом разбираться не мне.
- В чем еще нужно разобраться?
- А вот в чем. После того как ушел, я несколько раз заходил к ним, и
они даже чаем меня угощали. Тут-то, за чаем, сомнения и навалились. Из
госпиталя известно как отправляют: дадут буханку хлеба, одну-две банки
консервов, пачку махорки, и будь здоров. В пути, если положено, получишь
еще. А у них на столе - и сахару сколько хочешь, и печенья, как до войны
было, и белого хлеба с колбасой вволю. Откуда, спрашиваю, такая благодать?
Жена моя, бывшая, смеется: "Часть муж с собой привез, кое-что у спекулянтов
купили, тем и живем". Присмотрелся я к ее мужу: сытый, загорелый, как не из
госпиталя, а с курорта приехал. Ведь врут же, понимаете? И про госпиталь, и
про эти продукты тоже.
- Вы что же, так и сказали им?
- Нет, зачем же обижать людей. Ничего плохого они мне не сделали.
Поблагодарил за чай-сахар, да и стал одеваться. И тут опять загадка: моя
шинель, в которой приехал из госпиталя, была здорово потрепана, хоть и не
показывайся в ней. А у него шинель не стандартная, не госпитальная, а будто
специально пошитая. Не удержался я, похвалил. И снова тот же ответ: "В
госпитале, перед выпиской, по знакомству дали". Врет!
- Значит, это и вызвало у вас сомнение? Продукты, шинель...
- Не только. Спрашиваю: "Где тебя ранило?" Отвечает, но не говорит,
когда это было. "Как попал в госпиталь и какой?" Тоже что-то не
договаривает.
- Может быть, он просто не очень разговорчивый человек?
- А разве нужно быть разговорчивым, чтобы рассказать, где и когда лежал
в госпитале и какие там были порядки? Секретов в этом никаких нет.
Насмотрелся я. И на фронте, и в госпитале. Не забыть, что было. Другое тут
что-то. А что - не пойму. Потому и пришел к вам: разберитесь. Может я и
напраслину на человека возвожу, тогда извините...
Мы тепло распрощались с бывшим фронтовиком, заверили его, что
обязательно разберемся. Человек ушел от нас, оставив за порогом управления
нелегкий груз своих сомнений. Может быть, он преувеличивает? Не исключено
ведь, что чувство неприязни, обиды на случившееся возымело какое-то
действие.
Тогда тем более нужно с этим разобраться.
Рассказ старшины подтолкнул нас ускорить проверку военрука. Его
признали негодным к строевой службе в местном военкомате, там есть об этом
документ. Есть свидетельство, выданное госпиталем, где он находился на
излечении. Значит, должна быть и история болезни.
Не потребовалось много времени, чтобы выяснить: в списках раненых
указанного в документах госпиталя военрук никогда не числился. Попросили
проверить еще раз, более тщательно, и ответ все тот же: такого в госпитале
не было.
Где же он раздобыл госпитальное свидетельство? И где лечился на самом
деле? Может быть, бланки госпиталя попали в руки фашистской разведки и она
использует их в преступных целях?
Выяснилось, что незадолго до возвращения военрука в Омск его жена
получила из Балахны почтовым переводом тысячу рублей. О них вспоминал и
старшина, не знавший, кто мог прислать эти деньги. В ответ на наш запрос
товарищи сообщили, что отправил переводом сам военрук. Значит, он до приезда
в Омск успел побывать в Балахне. А ведь это в Горьковской области! Не там ли
находится мнимый "Лапин"?
В поведении военрука стала замечаться повышенная нервозность. Он
сторонился коллег-учителей, не задерживался ни минуты лишней в школе, по
вечерам спешил домой. А недавно в ответ на просьбу случайного прохожего дать
прикурить с нескрываемым озлоблением процедил сквозь зубы:
- Когда вы наконец оставите нас в покое!
Кого он боится? Кто должен "оставить его в покое"? И почему военрук
ведет себя так, словно все время ожидает удара? Может быть и на самом деле у
него совесть не чиста...
Уверенность, что мы имеем дело с тем, кто нам действительно нужен,
крепла с каждым днем.
Вскоре мы получили дополнительные данные, подтверждавшие, что
установленные в Омске и Горьковской области личности являются "Кирилловым" и
"Лапиным". Дело близилось к развязке.
У чекистов есть нечто общее с хирургами: операцию можно и нужно
проводить только в ту минуту, когда ждать уже больше нельзя.
И теперь эта минута наступила.
Мне было дано указание возглавить оперативную группу и представить
соображения, обеспечивающие успешный арест "Кириллова".
Все это не потребовало много времени. Мы знали домик на окраине Омска,
в котором обосновался "Кириллов". Знали и то, что с вечера он никуда не
выходил и что все члены семьи в сборе. Еще раз проверив возможные выходы на
улицу и во двор, в том числе и окна одноэтажного домика, подготовили понятых
и на рассвете сентябрьского воскресного дня постучались в дверь.
В ответ послышалось: "Кто там?" Узнав голос знакомой соседки-понятой,
мать жены "Кириллова" откинула крючок и отодвинула засов. Вместе с понятыми
мы вошли в сени, тихонько попросили зажечь лампу и тоже вместе с понятыми и
матерью прошли в комнату, где крепко спали "Кириллов" и его жена.
Пришлось разбудить...
Открыв глаза, "Кириллов" недоуменно уставился на нас и сел. Объяснив,
кто перед ним, и предъявив ордер на обыск и арест, мы предложили ему
одеться, предварительно прощупав одежду и заглянув под подушку.
- Значит, вот вы кто, - подавленно произнес "Кириллов". - А я думал -
опять те.
- Кто "те"? - не понял я.
- Которые несколько дней назад забрались к нам через кухонное окно и
едва ли не все ценное унесли. Даже на улице, мерзавцы, не оставляют в покое.
Лезет, подлец: "Дай прикурить..." А сам так и зыркает, что бы такое с меня
снять.
- Почему же вы в милицию не заявили?
"Кириллов" не ответил, лишь как-то безразлично махнул рукой.
Он не нервничал, не волновался, не пытался разыгрывать возмущение
обыском, как это нередко делали другие. Равнодушно оделся, равнодушно
смотрел, как мы производим обыск, и не менее равнодушно отвечал на вопросы.
У меня даже шевельнулось сомнение: "Не ошибка ли, тот ли это "Кириллов"? Он
же больше переживает недавний налет грабителей, чем наш приход".
Между тем и самый тщательный обыск не дал ничего интересного. Если не
считать кинжала, обнаруженного под подушкой.
- Не для вас, а для тех приготовил, - бросив взгляд на находку, сказал
"военрук". - Думал, явятся, так теперь-то уж я их встречу...
Ни оружия огнестрельного нет, ни денег. Как же так? Не могли же немцы
перебросить своего агента из-за линии фронта, что называется, с пустыми
руками. Очевидно, все эти странности и загадки придется разгадывать позднее.
А сейчас пора возвращаться в управление.
- Одевайтесь, - сказал я "Кириллову". - Поедете с нами.
И на этот раз он подчинился беспрекословно: молча взял у жены
приготовленный ею сверток, попрощался и вместе с нами направился к
поджидавшему автомобилю.
Поединок - допрос этого человека - вел опытный следователь Николай
Иванович Рыбаков. Поначалу, как и полагается, уточнил имя, отчество,
настоящую фамилию арестованного.
И только после этого задал вопрос:
- Известна ли вам такая фамилия: Кириллов?
- Да, - кивнул "военрук", - это девичья фамилия моей матери.
- При каких обстоятельствах, где и когда вы ее вспомнили?
- Вспоминал не раз, даже путал свою фамилию с этой. Вероятно, кто-либо
и знает меня, как Кириллова. Не все ли равно.
- Ну, а "Лапина" вы знаете? Встречались с ним?
- Как же, вместе в немецком окружении были.
- Только ли? Не там ли этот человек стал "Лапиным", где вы сами
превратились в "Кириллова"?
- Это где же?
- В немецко-фашистской разведывательной школе.
Или понял шпион, что его разоблачили, или не было у него больше сил
играть двойную роль, - трудно сказать. Подумав с минуту, он с прежним
равнодушием произнес:
- Я все расскажу. Записывайте.
Поздней осенью 1942 года после лечения в полевом госпитале этот человек
попал в новую воинскую часть и был назначен командиром роты. Во время
фашистского наступления на Брянском направлении их часть оказалась в
окружении, а вскоре сам он - в плену. На первом же допросе пленный рассказал
немцам все, что знал о дислокации наших войск на этом участке фронта, о
численности и вооружении продолжавшей сражаться дивизии. Рассказал все и о
себе. В частности, что знает радиодело.
Показания эти, с уточнениями и подробностями, пришлось повторить и в
концлагере, в городе Борисове, где офицер немецкой разведки предложил
струсившему перебежчику перейти на службу к гитлеровцам.
- Выбирайте, - сказал капитан, - или вы будете работать на нас, или
расстрел.
И трус согласился.
После этого он попал в борисовскую разведывательную школу, в группу
радистов, где и познакомился с таким же изменником, будущим фашистским
шпионом "Лапиным". Все шло по однажды и навсегда заведенному немецкому
шаблону: подписка о согласии работать в пользу германской разведки,
присвоение клички-псевдонима, для которой пригодилась фамилия матери:
"Кириллов". И - учеба с утра до позднего вечера. Изучение приемов
фашистского шпионажа.
- Сколько раз после школы вас перебрасывали в советский тыл? - спросил
Рыбаков.
- Дважды. Первый раз с группой разведчиков в прифронтовую полосу для
сбора шпионских сведений. Выполнив задание, наша группа вернулась назад.
- А второй?
- Через два месяца. В апреле сорок третьего года группу из четырех
человек на самолете перебросили за линию фронта. Я и Лапин выпрыгнули с
парашютами в районе станции Касторная, остальных двух разведчиков должны
были выбросить поближе к Старому Осколу или Воронежу. Что с ними потом
стало, я не знаю.
- Какое снаряжение дали вам немцы?
- Рацию, револьверы системы "наган" с четырнадцатью патронами к
каждому, колбасу, хлеб, сахар и по восемьдесят тысяч рублей советских
дензнаков на человека.
- Во что вы были одеты?
- На мне была форма старшего лейтенанта, на Лапине - старшего сержанта
Красной Армии.
- А какими документами вас снабдили? Что было при вас?
- Удостоверение личности на мою настоящую фамилию, расчетная книжка,
командирское удостоверение и несколько запасных бланков. Дали и
незаполненные бланки истории болезни со штампом и печатью находящегося в
Пензе военного госпиталя, чтобы, в случае опасности, можно было сфабриковать
новые документы.
- В чем заключалось задание немецкой разведки?
- Обосноваться в районе Касторной, наблюдать за движением воинских
эшелонов в сторону фронта и регулярно информировать по радио немецкое
командование об увиденном.
- Что из этого вы успели выполнить?
- Ничего. Во время приземления потеряли рацию и стали немыми. Потому и
решили идти не к Касторной, а прямо в Воронеж.
Так же точно, методически, продолжал фашистский холуй отвечать и на
дальнейшие вопросы следователя. Еще в Борисове, в разведывательной школе,
они с Лапиным договорились, что, если удастся благополучно приземлиться,
постараются пробраться в Горький, где жили родственники второго шпиона.
Побывав в Воронеже, для пущей безопасности воспользовались чистыми
госпитальными бланками. Так у Кириллова появилась медицинская справка о
ранении в ногу, контузии и повреждении позвоночника, а у Лапина - о ранении
в бедро. Именно такие ранения они получили раньше, до позорной измены
Родине. Не забыли заготовить и соответствующие, по всей форме, направления:
Лапина - в распоряжение Балахнинского райвоенкомата, Кириллова - Пермского,
потому что в Перми жил его отец. Но прежде чем расстаться, Кириллов почти
два месяца провел "в гостях" у своего напарника, "отдыхая" от пережитых
волнений. Почему не "отдохнуть", если и денег, полученных у хозяев, хватает
и не надо ежеминутно дрожать за свою шкуру... Даже тысячу рублей из тех,
иудиных восьмидесяти тысяч, жене в Омск соизволил по почте перевести...
- А потом?
- Съездил на несколько дней к отцу в Пермь, а оттуда - в Омск: деньги
были уже на исходе. В Омске Куйбышевский райвоенкомат признал ограниченно
годным и направил военруком в среднюю школу. С тех пор безотлучно нахожусь
здесь.
- Значит, деньги вы израсходовали. А где револьвер?
- Бросил в реку перед отъездом в Пермь. Зачем он мне.
Нет, Кириллов ничего не скрывал от следователя. Он даже собственноручно
написал позывные гитлеровской шпионской радиостанции. Рассказал, как должны
были вестись сеансы передач. Но за всем этим чувствовалось не чистосердечное
раскаяние попавшего в путы гитлеровской разведки человека, а желание выжить.
Остаться в живых любой ценой!
Он ведь мог вернуться на честный путь. Мог тогда, когда был первый раз
заброшен в прифронтовую полосу, отделиться от соучастников и прийти с
повинной. Не пришел. Мог явиться в органы государственной безопасности, в
милицию, в любую воинскую часть сразу после того, как приземлился в районе
Касторной. Не явился. Мог и в Омске, в военкомате признаться во всем. Но
опять-таки не признался. Более того: они с Лапиным договорились ни за что не
являться с повинной и не признаваться в измене!
На что же рассчитывали эти забывшие честь и совесть подонки?
Рыбаков так и спросил:
- На что вы надеялись?
И Кириллов вынес приговор самому себе:
- Я не отрицаю факта измены Родине, потому что не воспользовался
подходящими случаями для перехода на сторону советских войск, не ушел в
партизаны, а когда оказался на нашей территории, не явился к вам. Но я и не
сделал ничего из порученного мне немцами. Думал так: доживу до конца войны,
а там обо мне никто не вспомнит. И останется пятно измены только на моей
собственной совести.
Ничего не сделал...
А участие в шпионаже в прифронтовой полосе? А подписка с согласием
служить гитлеровской разведке? Кто скажет, как бы повел себя этот "ничего не
сделавший" вражеский агент, если бы в Омске его разыскал и прижал к стене
новый шпион или диверсант, присланный фашистами из-за линии фронта?
Так и этой, которой уже по счету шпионской группе, пришел конец. А за
весь период Великой Отечественной войны их было немало. Территориальные
органы государственной безопасности выявили и обезвредили одних только
вражеских парашютистов 1854 человека. Из них 631 агента арестовали вместе со
всем шпионским снаряжением, вплоть до походных портативных радиостанций*.
______________
* Поединок с фашистской разведкой. "Известия" от 3 апреля 1965 г.

Конечно, не все шпионы и диверсанты оставались верны своим хозяевам,
как говорится, до конца. И во время войны, и в послевоенные годы десятки
попавших в шпионские сети людей терпеливо дожидались той минуты, когда они
будут переброшены на советскую территорию. А оказавшись на ней, не
раздумывая и не колеблясь, приходили в органы государственной безопасности и
подробно рассказывали о том, как и что вынудило их стать на путь
предательства и измены. Нет нужды подробно описывать такие случаи, о них
достаточно часто сообщали наши газеты.
Нельзя не подчеркнуть еще раз высокий гуманизм законов нашей страны:
люди, теми или иными путями попавшие в лапы иностранных разведок и позднее
добровольно явившиеся с повинной, неизменно находят прощение у советского
народа.
Трудными были годы Великой Отечественной войны. И все же не могу не
рассказать об одном забавном случае, который произошел у нас в ту пору.
Как-то ранней весной 1944 года начальник областного управления приказал
послать машину километров за сто от Омска в небольшой поселок, где накануне
задержали агента гитлеровской разведки. Мне, тогда начальнику следственного
отдела, было поручено принять задержанного и допросить его.
Такое случалось и раньше, и я мысленно приготовился увидеть противника,
с которым придется основательно повозиться. Поэтому, прежде чем встретиться
с арестованным, я решил ознакомиться с документами, составленными на месте
задержания. Просмотрел протокол допроса, проведенного начальником районного
отделения МГБ.
Из документов было видно, что задержанный родился и до недавнего
времени проживал на оккупированной территории. Он попал в лагерь, под
угрозой голодной смерти согласился служить немцам и в конце концов очутился
на шпионских курсах. После курсов его направили в советский тыл для шпионажа
и совершения диверсий. В протоколе перечислялись задания, полученные
вражеским лазутчиком: взрывать и разбирать железнодорожные пути,
организовывать крушения поездов, отравлять колодцы и водоемы.
Правда, все это было пока на бумаге. Никаких документов и вещественных
доказательств, подтверждающих показания задержанного, при протоколе допроса
не оказалось. Ничего существенного, конкретного не было и в показаниях
свидетелей.
Пришла пора начинать, и я попросил ввести задержанного в кабинет. На
пороге появился веснушчатый, вихрастый подросток с озорными, хитро
поблескивающими глазами.
На мгновение даже больно стало: опять...
Всего лишь год назад гитлеровцы забросили на парашютах в наш глубокий
тыл большую группу детей, снабженных, главным образом, минами. Тогда ребята
сами явились к представителям Советской власти, принесли мины и рассказали,
как немцы учили подсовывать их в железнодорожные склады топлива и в эшелоны
с боеприпасами. В то время вражеский расчет провалился с треском. А теперь,
значит, решили попробовать еще раз?
Усадив мальчишку возле стола, я как мог спокойнее предложил ему
подробно рассказать о себе. Парень бойко и самоуверенно, как заученное,
начал повторять все, что было написано в протоколе первого допроса. Но
бойкость, самоуверенность и заставили насторожиться.
- Погоди, погоди, - остановил я парнишку. - А где же остальные ребята,
вместе с которыми ты был переброшен? Почему задержали тебя одного?
- Откуда мне знать? Разбрелись кто куда.
- Ну, а сам ты где родился? Мать, отец твои где?
И опять, как заученное, - название населенного пункта на пока еще
оккупированной территории. И без тени печали, почти веселое добавление:
- Папка с мамкой во время бомбежки погибли, а кроме них у меня никаких
родственников не осталось. Вот и пошел бродить по дорогам, куски хлеба
выпрашивать, да так и в тюрьму попал. А оттуда в лагерь, потом в школу...
- Документами тебя немцы снабдили на дорогу? Чем ты можешь доказать,
что родился именно в этом городе, а не в другом?
- Документы? Зачем они? Таких, как я, в армию еще не берут. Приказали
взрывать, я и согласился.
- Что взрывать? И чем? При тебе же во время ареста никакой взрывчатки
не нашли.
- А я выбросил все. Как только приземлились, взял и бросил: не хотел
заниматься таким поганым делом.
- Хорошо. Допустим, взрывчатку ты выбросил. После этого добрался до
станции и сел в поезд. Так?
- Ага...
- И без документов, без денег, без билета проехал чуть ли не через всю
страну?
- Так ведь нынче таких "зайцев" полным-полно! Сами знаете, милиции не
до них.
- А питался чем? И почему сошел с поезда на той станции, где тебя
задержали?
Здесь у допрашиваемого произошла заминка: покраснел, потупился, не
зная, что ответить. Но тут же нашелся:
- У меня были деньги. Малость немцы с собой дали. И продукты были. Как
все кончилось, я и сошел с поезда.
С каждым вопросом и ответом у меня крепло подозрение: врет чертенок,
фантазирует, морочит голову. Начитался "шпионских" книжек, наслушался
рассказов о разведчиках и плетет несуразицу. Очень может быть, что ни отца,
ни матери у него действительно нет. Воспитывался у родственников и, крепко
набедокурив, решил задать стрекача. Надо было выбить "романтическую" почву
из-под ног у "шпиона", и, будто невзначай, я спросил:
- Как же это ты с теткой не поладил? Сбежал, не сказавшись. А она ищет,
с ног сбилась, всю милицию на поиски подняла. Разве так можно?
Паренек даже привскочил на стуле:
- Как же, будет она искать! Поругались мы, я и решил не возвращаться.
Если б вы только знали... - и вдруг поняв, что проговорился, парнишка зажал
ладонью рот.
Я невольно рассмеялся:
- Ладно, хватит врать. Рассказывай-ка лучше правду.
И "шпион" начал рассказывать...
Оказалось, что несколько лет назад отец его умер, мать вторично вышла
замуж, а мальчика приютила тетка, сестра отца. Характер у приемыша был
занозистый, он и с отчимом не смог ужиться, не ужился и с теткой. Недавно,
после очередной ссоры, решил сбежать. Денег хватило только до той станции,
где беглеца задержали, и, чтобы не вернули домой, он сочинил всю эту
"шпионскую" историю.
Наши сотрудники немедленно разыскали тетку, уже обратившуюся по поводу
исчезновения племянника в милицию, и привезли ее в управление.
- Неужели лучшего ничего придумать не мог? - спросил я мальчишку,
передавая его тетке. - Угодил бы в тюрьму, что тогда?
- Из тюрьмы бы меня все равно отпустили, - ответил он. - Подержали бы,
разобрались, и - катись.
- Ну, а с тетей как? Не жалеешь, что она мучилась, волновалась?
Паренек опустил голову, вздохнул:
- Дурак я... Больше бегать не буду, честное слово!
- Что ж, если так, веди тогда тетю домой.
Дверь кабинета закрылась, и я с облегчением спрятал в ящик стола так и
не понадобившийся бланк протокола допроса.

БЕЗ ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫХ ЗНАКОВ

Быстро пролетели без малого семь лет моей работы в Омске, и опять новое
назначение: в Бурятскую автономную республику, заместителем министра, потом
министром государственной безопасности.
А оттуда, уже в 1952 году, - в Белоруссию, в Минск.
Все здесь напоминало о суровых испытаниях, выпавших на долю минчан в
годы Великой Отечественной войны. Город Минск наполовину лежал в развалинах,
среди которых то там, то сям поднимались островки новостроек. С каждым днем
таких островков становилось больше, они все заметнее сливались в новые жилые
массивы.
Такой воспринимал белорусскую столицу не только я - каждый, кто в это
время впервые приезжал сюда. Все это радовало глаз, вселяло уверенность в
будущее. Но немногие знали, какая еще шла жестокая борьба за это будущее. За
то, чтобы быстрее залечить тяжелые раны военных лет.
В белорусских лесах, особенно в западных областях республики, орудовали
остатки бандитских шаек. Фашистские недобитки, не выловленные еще изменники
Родины и предатели, совершали нападения на небольшие деревни, грабили и
уничтожали народное добро, убивали советских работников и колхозных
активистов. Оставленная оккупантами подпольная вражеская агентура,
перешедшая в руки новых заокеанских хозяев, пыталась продолжать подрывную
деятельность. На саботаж, а где можно и на прямые диверсии и террор шли
вчерашние полицаи, каратели и прочая нечисть.
Наряду с холодной, дипломатической войной империалисты не отказались от
заброски на нашу территорию своих агентов, шпионов и диверсантов, которые в
первые послевоенные годы могли найти убежище среди затаившихся фашистских
прислужников. В свою очередь, обосновавшиеся в западных государствах злейшие
враги белорусского народа - националисты Родослав Островский, Николай
Абрамчик, Борис Рогуля и иже с ними, лезли из кожи вон, стараясь обеспечить
вражеские разведки нужными для этой цели "кадрами". Вербовали их среди
изменников и предателей, бежавших подальше от тех мест, где многих из них
ждала неминуемая кара за совершенные преступления.
И борьба продолжалась.
Незримые нити империалистических разведок, словно щупальцы,
протягивались из-за рубежа на территорию Советского Союза и, конечно,
приграничной Белоруссии. Вчерашние союзники в борьбе с германским фашизмом,
а ныне враги социалистического мира пытались как можно дальше продвинуть
свою агентуру. Тайная война была тем ожесточеннее и коварнее, чем изощреннее
действовали тщательно отобранные и хорошо обученные вражеские лазутчики.
Но ставка американской и английской разведок на свои "кадры" в Стране
Советов оказалась битой - они были разгромлены. Пришлось восполнять
"пробелы", забрасывать новую агентуру.
Вот почему в ночном небе над советской землей, в том числе и над
Белоруссией, время от времени начали появляться "неизвестные" самолеты без
опознавательных знаков...
Однажды ночью был услышан гул самолета, прилетевшего с Запада и вскоре
вернувшегося назад. Нет, он не заблудился. Его вела опытная рука по
специальному заданию и с "живым грузом".
Что это так, подтвердилось на следующий день, когда после
организованных поисков был обнаружен в лесу парашют.
А где тот, кто приземлился на нем?
Через некоторое время стало известно, что среди немногочисленной группы
бандитов - так называемых "лесных братьев", затаившихся в лесной чащобе, -
появился новый человек под фамилией "Слуцкий". Кто-то свел его с этим
сбродом, и вскоре он стал их руководителем.
Ночной гость не скрывал, что прибыл из-за границы. В подтверждение
этого кроме предъявленного удостоверения, гласившего, что он является членом
Рады "Белорусской народной республики", Слуцкий подарил одному из бандитов
заграничный пистолет и передал в "общий котел" пять тысяч рублей советскими
денежными знаками.
Слуцкий?.. Прежде о нем ничего не было известно. Не кличка ли это, за
которой скрывается человек, ранее бывавший в районе приземления и имеющий
там связи?
Если это так, его могут знать некоторые участники бандитской группы из
числа местных жителей. В частности, может знать тот из них, которого жена
давно уговаривает явиться с повинной. Муж ее, по словам женщины, во время
фашистской оккупации был в принудительном порядке вовлечен в так называемую
"самооборону". По характеру слабовольный и робкий, он покорно выслушивал
ругань любого типа, одетого в гитлеровскую форму. А после изгнания фашистов,
боясь, что арестуют и будут судить, связался с отпетыми головорезами и
вместе с ними ушел в лес.
Этого человека давно можно было арестовать. Когда он, как ему казалось,
тайком приходил к жене или когда она ходила к нему на свидание. Но, до поры
до времени, этого не делали. Потому, что его рассказы о делах банды нужны
были сотрудникам госбезопасности.
Мы не ошиблись: во время очередного свидания незадачливый муж рассказал
жене о прибывшем из-за границы "большом начальнике". А едва она спросила -
кто этот "начальник", как тут же услышала в ответ: "Ты его знаешь, когда-то
его называли "Чечеткой". Настоящая фамилия Филистович. Теперь у него другое
прозвище - "Слуцкий".
Значит, Слуцкий и есть Иван Андреевич Филистович? Что ж, этот ночной
пришелец давно и хорошо известен своими прошлыми делами. Выходец из
буржуазной семьи, получивший шляхетское "воспитание" с антисоветской
направленностью, Филистович, или, как он себя именовал, пан Ян, враждебно
отнесся к воссоединению западных областей Белоруссии с БССР. Зато вероломное
нападение фашистских полчищ на Советский Союз он встретил как праздник.
Перебежав из партизанской зоны в близлежащий гитлеровский гарнизон,
И.А.Филистович добровольно, без малейшего принуждения, вступил в созданный
фашистами националистический батальон СД. Он хвастался, что гордится
"сотрудничеством" с оккупантами потому, что с детства ненавидит Россию и
Советскую власть. И подтвердил это - исправно нес охранную службу,
участвовал в карательных экспедициях против партизан.
С женщинами и стариками воевать было легко, и Филистович беспощадно
расправлялся с мирным населением белорусских деревень. Не отказывался он и
от участия в отправке евреев в гетто, откуда, как известно, никто не
возвращался.
Но вместе с победоносным наступлением Красной Армии неотвратимо
приближалось возмездие. Летом 1944 года закоренелый преступник предпочел
улизнуть сначала в Польшу, а потом в Италию и Чехословакию. Озлобленный враг
и там продолжал принимать активное участие в карательных экспедициях против
итальянских, чешских и словацких патриотов.
После разгрома гитлеровской Германии Филистович затаился на территории
Польской Народной Республики, где даже сумел устроиться на работу.
Однако боязнь разоблачения не давала покоя. Животный страх перед
неминуемой расплатой погнал предателя прочь с польской земли. Только
перебравшись в Западную Германию, он почувствовал себя в безопасности.
А через несколько лет опять появился в Белоруссии.
Кто и зачем его прислал?
Мы не сомневались, что прилетел он не для добровольной явки с повинной.
Судя по практическим делам "Слуцкого", у него были другие цели: создание
подпольной антисоветской организации, вербовка антисоветских элементов,
совершение диверсионных актов. Лакей хотел доказать своим новым хозяевам,
что не зря ест их хлеб, и первое, что он сделал, - организовал налет банды
"лесных братьев" на типографию Вязынской МТС. Налет, к счастью, обошелся без
человеческих жертв. Бандиты похитили часть шрифтов, бумагу, типографскую
краску и, облив здание типографии бензином, подожгли его.
Однако с каким бахвальством расписал Филистович этот "подвиг" в своем
дневнике, предназначавшемся для иностранной разведки, а очутившемся в руках
чекистов! "Утром разгромили вражескую типографию, - собственноручно начертал
он. - Создали свою, партизанскую. Операция удалась хорошо: никто не видел.
Говорят, что загорелось само, от папиросы".
Само?..
Блажен, как говорится, кто верует. Ведь был же кто-то, бросивший эту
злосчастную папиросу. Пожар возник рано утром, а с вечера в помещении
типографии не было ни души. Неужели папироса могла тлеть в течение целой
ночи?
Чекисты знали, кто поджег типографию, но иллюзиям Филистовича решили не
мешать. Арестовывать "заграничного эмиссара" пока не спешили, хотя для этого
уже все было подготовлено. Останавливали невыявленные детали. Что, если сей
"член правительства" ожидает из-за границы помощников? С кем он успел
связаться после прилета? Кто свел его с бандой бывших полицаев и фашистских
пособников? Все это подлежало обстоятельному выяснению.
А вскоре стала известна еще одна новость: "представитель БНР" усиленно
занимается поисками пополнения для своего "войска".
Тогда-то и было решено направить к нему оперативного сотрудника -
чекиста, который, выполняя в годы Великой Отечественной войны специальное
задание в тылу врага, некоторое время носил мундир офицера СД.
Чекист представился Слуцкому в качестве некоего Дубовика, в прошлом
активного помощника фашистов, дослужившегося у них до офицерского чина, а
после разгрома гитлеровской Германии превратившегося в "мстителя-одиночку".
Во время этой встречи присутствовал один из бывших полицейских, с которым
мнимый Дубовик сталкивался в дни, когда носил форму сотрудника СД. Это
"старое знакомство" укрепило доверие Филистовича к новоявленному
"сподвижнику".
Мешкать "друзья" не стали.
Через некоторое время они вместе отправились в Гродно, где были приняты
"единомышленниками" Дубовика как самые дорогие гости. Филистович остался
очень довольным оказанным ему приемом и, возвратившись из поездки, поспешил
отправить во Францию какое-то письмо...
"Дубовик" настолько мастерски разыгрывал свою роль, что Слуцкий поверил
ему, даже старался расположить к себе. Показал фотографию Абрамчика с
дарственной надписью, как свидетельство особого доверия "президента"...
Посетовал, что если планы, вынашиваемые его шефами, рухнут, никто за
границей не даст "Белорусской раде" ни цента... Рассказал, как перед полетом
на самолете без опознавательных знаков Рогуля просил присылать больше
бодрой, многообещающей информации. "От этого, - говорил он, - будет зависеть
финансирование организации и отношение к ней за рубежом..."
- Правда о Советском Союзе им не нужна, - тяжко вздыхал
Филистович-Слуцкий. - Были бы сногсшибательные донесения. Без них, брат ты
мой, и нам с тобой крышка - ни помощи, ни денег от американцев не видать.
- Откуда же ты возьмешь данные? - сочувственно спросил Дубовик.
- Откуда? - Филистович зло усмехнулся. - Была бы бумага да карандаш, а
факты найдутся. Что, думаешь, я недавно во Францию отправил? Донесение о
том, что у нас грозная сила. Костяк, вокруг которого развивается широкое
партизанское движение. Вот как! Поэтому и нуждаемся в оружии и снаряжении, в
присылке подкрепления с радиостанцией, документами и, прежде всего, с
деньгами.
- Думаешь, пришлют?
- Поджога одной типографии, конечно, маловато. Но скоро провернем еще
дельце, и тогда наверняка получим все.
Дубовик насторожился:
- А мне можно будет участвовать в этом деле?
- Почему нет? - ответил Филистович. - Если хочешь, валяй. Председателя
одного колхозного надо гробануть. Он, гад, оставил нас без жратвы. Обстрелял
хлопцев, когда те забрались на картофельное поле.
Признание, в минуту откровенности сорвавшееся с языка главаря банды,
заставило чекистов немедленно принять меры к ликвидации всей их шатии. Один
за другим были выловлены почти все "лесные братья". Сделано это было
настолько внезапно и быстро, что никто из них толком не понял, как все
произошло.
Возможное убийство было предотвращено.
На свободе остался только Филистович с одним бандитом. Но и он вот-вот
должен был прийти в лагерь, куда на помощь Дубовику успела прибыть
оперативная чекистская группа.
Однако тщательно разработанный план этой операции чуть было не
сорвался. Из-за досадной случайности Филистовичу едва не удалось
ускользнуть.
Он шел по лесу, как всегда, осторожно, все время прислушиваясь и
оглядываясь по сторонам. Недалеко от лагеря сделал вид, будто нужно
поправить портянку, и пропустил напарника вперед. Тот вошел в кольцо засады,
и в это время кто-то из бойцов неосторожно повернулся и нажал на спусковой
крючок автомата.
Сопровождающий главаря бандит бросился на землю, стал отстреливаться,
пытаясь скрыться в чаще. Но не ушел. Вскоре с ним было покончено.
А Филистович в это время мчался через густые заросли и топкие болота. К
вечеру вышел на опушку, - метрах в двухстах знакомая деревня. Не попросить
ли приюта у когда-то знакомого ему человека - Алексея Кошевара?
Встреча была радостной и сердечной. Заметно постаревший Кошевар сразу
узнал "Чечетку", невесть откуда ввалившегося в дом в грязи с головы до ног,
да еще с чем-то под брезентовым плащом на груди. "Автомат... - сразу
догадался Кошевар. - Ну и дела... Надо принимать меры. Пускай лучше с этим
разберутся те, кому надо".
Он усадил нежданного гостя за стол, выставил самогон, деревенские
разносолы. С кухни потянуло запахом яичницы со шкварками.
- Алесь, не марудь! - строго прикрикнул старик на внука.
И пока тот носил на стол сковороду с шипящей яичницей, рассыпчатую
бульбу и другую снедь, дед успел ему кое-что прошептать...
В доме было тихо, спокойно. Почему же и не отдохнуть? Филистович снял
плащ, завернул в него автомат, положил под лавку. Дед принялся угощать
"Чечетку", пожалев при этом, что "дорогой гость" не пришел на свадьбу,
которую справляли всего лишь три дня назад. Шутка ли, выдать любимую внучку
Алену замуж!
А тем временем тихо открылась дверь, и в хату вошли оповещенные
внучонком сотрудники оперативной группы.
- Руки вверх! - внезапно скомандовали чекисты.
Дед сразу приметил, что в кармане у гостя был приготовлен пистолет. И
он тут же оказался в руках у хозяина дома. А вслед за ним из-под лавки
появился и завернутый в брезентовый плащ автомат.
Что же после всего этого оставалось делать "борцу", а на самом деле
предателю, закоренелому антисоветчику, наемнику иностранных разведок?
Пришлось поднять руки, а потом давать показания.
И Филистович заговорил.
Оказавшись на Западе, он быстро нашел не только единомышленников, но и
покровителей, запятнавших себя предательством и изменой. Деятели вроде
Островского, Абрамчика, Рогули пригрели и продали "пана Яна" американской
разведке. Он охотно участвовал в создании молодежной
буржуазно-националистической организации, куда принимали тех, кто в период
временной оккупации Белоруссии служил в полиции, карательных отрядах, а
также беглых бургомистров, старост, чиновников и их сыновей. В одну из
встреч с этими "патриотами" Абрамчик, поблагодарив Филистовича за прошлую
антисоветскую деятельность, пообещал сделать его членом "Рады" и даже ее
полномочным представителем.
С этого все и началось.
Проявляя заботу о предателе, Абрамчик устроил Филистовича на учебу в
духовную семинарию, но сутана ксендза не привлекала "героя". Он хотел
действовать, продолжать борьбу "против Советов". Кончилось тем, что из
семинарии Филистович ушел.
Пришлось Абрамчику свести несостоявшегося божьего слугу с заклятым
врагом Советского Союза Борисом Рогулей. Тот помог изменнику перебраться в
Бельгию, в город Лувен, и поступить в тамошний университет. А через
некоторое время сообщил, что от учебы придется отказаться - денег для
содержания Филистовича не было.
Рогуля предложил другое: отправиться в Белоруссию в качестве
представителя "БНР" и заняться там сколачиванием антисоветского подполья.
Для этого деньги обеспечены.
И Филистович согласился. В тот же день на квартире у Рогули состоялась
его встреча с американским разведчиком Гофманом. А неделю спустя оба они
отправились в Брюссель, потом самолетом - в Мюнхен. Время зря не теряли.
Гофман познакомил Филистовича со своим сослуживцем, американским разведчиком
Стифом, который и занялся подготовкой будущего шпиона.
Она была нелегкой. Кроме общеизвестных шпионских наук Филистовичу
пришлось основательно проштудировать способы засылки агентов на советскую
территорию, изучить возможности создания там нелегальных антисоветских
организаций, методы подготовки повстанческих кадров и т.д.
Только после этого Рогуля вручил Филистовичу фотографию "президента"
Абрамчика с его автографом, и на прощание посоветовал не скромничать в
информации "с той стороны".
Американская разведка не поскупилась на оснащение своего нового агента.
Он получил немецкий автомат, два бельгийских пистолета, большое количество
патронов к ним, сорок тысяч рублей советскими деньгами, несколько наручных
часов, мастерски изготовленные фиктивные документы и, как обязательное
приложение ко всему этому, ампулу с ядом. На всякий, так сказать, случай. А
потом - самолет без опознавательных знаков и ночной прыжок с парашютом над
заданным районом территории Белоруссии.
На первых порах Филистович нашел пристанище у своего дяди, лесника. Он
и свел его с "лесными братьями" - бывшими полицаями.
Характеристику им дал сам шпион:
- Не люди, а барсуки, отупевшие от страха. Ни опоры среди населения, ни
цели в жизни.
- Неужели ни одного порядочного не было? - спросил следователь.
- Был один, - последовал ответ. - Денис Дубовик.
- Чем же он от всех остальных отличался?
Филистович злорадно ухмыльнулся:
- Всем. Ни на кого не похож. Даже немцы его оценили, в офицеры
произвели.
- И где же он теперь?
Лютая злоба взяла верх над собранностью, настороженностью преступника.
- Где? - переспросил он. - Откуда мне знать. В одном уверен - не нашли
вы его, не найдете и дальше.
- Вы уверены в этом? - с трудом удержался от улыбки следователь.
- Да! - Филистович вскинул голову. - Будь он в ваших руках, давно бы
устроили мне с ним очную ставку.
Разумеется, никто не пытался разубеждать его в этой уверенности. Если
даже у прожженного "представителя БНР" не возникло ни малейшего сомнения в
истинной сущности "мстителя-одиночки", так нам и подавно такие сомнения не
нужны. Кто может знать, не появится ли из-за кордона еще один самолет без
опознавательных знаков...
И такой самолет появился.
Он прошел темной ночью на высоте около четырех тысяч метров от границы
по направлению к городу Барановичи. Через некоторое время шум моторов был
услышан юго-западнее Гродно, откуда до пограничной линии подать рукой.
Через несколько часов после этого один из наших радиоцентров
зафиксировал работу американской радиостанции во Франкфурте-на-Майне.
Очевидно, условными позывными она вызывала своего агента. Тот немедленно
откликнулся на вызов короткой зашифрованной радиограммой.
Совпадение? Может быть. А если нет?..
И ночной визит неизвестного самолета, и двусторонние радиопереговоры
наводили на мысль, что одно событие неразрывно связано с другим.
Напрашивался вывод: в приграничном районе, скорее всего в Налибокской пуще,
сброшен на парашюте один, а быть может и несколько вражеских лазутчиков.
Надо было немедленно принимать меры к их розыску и обезвреживанию.
Утро еще только начиналось, а в Минске и Барановичах уже были
скомплектованы оперативные группы чекистов.
Едва они добрались до места, откуда было решено начинать поиски, как в
одну из них поступило первое сообщение.
На рассвете к небольшому лесопильному заводу, находящемуся на реке
Каменка, что неподалеку от деревни Рудня, вышли из леса два молодых
человека. Старик-сторож, в одиночестве коротавший ночь, даже обрадовался
появлению незнакомцев - хоть поговорить будет с кем. Приветливо встретив
парней, он пожелал им приятного аппетита, когда те решили перекусить. А
потом вдруг, ни с того ни с сего, втемяшилось в голову: "Что за люди?
Проверю-ка я у них документы".
Сторож шагнул в сторонку, вскинул старенькое незаряженное ружье и
скомандовал:
- Руки вверх!
Он и не ожидал, что получится из этой полушутливой затеи. Незнакомцы,
будто их кипятком ошпарило, сорвались с места и во всю прыть кинулись к
лесу. Перепрыгивая через изгородь, один из них зацепился лямкой заплечного
мешка за сучок, тут же сбросил его и нырнул в кусты. Только треск по лесу
пошел.
Постоял сторож, послушал: никого...
Подошел к мешку, развязал его и ахнул: поверх какой-то, поклажи блестит
новехонький автомат!..
Чуть ли не весь день прочесывали чекисты и многочисленные
добровольцы-колхозники окрестные леса, но так ничего и не нашли. Не нашли и
в последующие дни.
Зато стало известно кое-что другое.
В управление МГБ в Барановичах позвонил по телефону бухгалтер
хлебозавода Иван Федорович Семененко и попросил принять его по очень важному
делу. Оказалось, что за неделю до звонка Семененко встретился в одной из
столовых с человеком, отрекомендовавшимся Михаилом Акимовичем Бобровничи,
московским электросварщиком, решившим перебраться на работу в здешние,
родные для него места. За работой дело не стало, сварщики везде нужны, но
вот жить Михаилу Акимовичу негде. Может быть, Иван Федорович знает, кто в
городе комнаты сдает? Ищешь, ищешь, - все бестолку...
- А зачем вам искать? - предложил Семененко. - Идите ко мне. Живу один,
без семьи, во всей квартире только глухая старушка. Веселее вдвоем будет.
Бобровничи обрадовался, горячо поблагодарил. Тут же, прямо в столовой,
и документы свои предъявил: паспорт, выданный в Москве, и справку о том, что
работал на одном из заводов Главного управления шоссейных дорог.
- В общем, так он и поселился у меня, - рассказывал Семененко чекистам.
- Днем на стройке, а вечером из дома ни на шаг. Я тоже домосед. Подружились,
повели разговоры о том, о сем. Иной раз вспоминали за рюмочкой, кто что
делал во время войны. А когда я сказал, что служил в немецкой хозяйственной
части, тут и пошло.
- Значит, мы с вами одного поля ягоды? - рассмеялся Бобровничи. - Тогда
слушайте: вовсе я не москвич, а прибыл из Западной Германии, где встречался
с людьми, желающими счастья белорусскому народу.
Очевидно, решив подавить хозяина квартиры этими сообщениями и
окончательно подчинить себе, квартирант сыпал все новыми подробностями. За
границей уже знают, у кого он живет, и щедро отблагодарят Семененко. Бывший
гитлеровский холуй не посмеет выдать чекистам закордонного гостя, а
попробует выдать, получит из бесшумного пистолета пулю в лоб. Или после
упекут в тюрьму за то, что приютил в своем доме шпиона. Пусть не думает, что
Михаил Бобровничи прибыл из-за границы один. В Налибокской пуще сейчас
таких, готовых на все, парней много.
- А поэтому, - закончил квартирант, - вот что я тебе предлагаю: или
будешь работать с нами, или считай, что ты уже покойник.
"Или - или", извечная альтернатива, предоставляемая вербовщиками
неустойчивым и слабовольным. Но Иван Федорович Семененко оказался не из
таких. Он и в гитлеровскую хозяйственную часть пошел лишь потому, что иначе
пришлось бы умереть в концлагере с голоду. И недолгую, но позорную эту
службу не скрывал от органов Советской власти. Теперь, когда свалилась новая
беда, Иван Федорович только спросил:
- Что же я должен буду делать для вас?
- Подбирай людей, недовольных Советами. Или с рыльцем в пушку, таких
же, как сам. Обеспечь встречи с ними. Остальное тебя не касается.
Обо всем этом Семененко и рассказал в управлении МГБ. Когда закончил,
здесь еще раз повторил тот же вопрос:
- Что я должен теперь делать?
- Помогите нам выловить этих врагов.
- А как помочь?
- Бобровничи пускай живет у вас и дальше. Относитесь к нему так же, как
и прежде. Но каждое его слово и каждый шаг должны быть нам известны. Вы
согласны?
- Конечно.
- Постарайтесь ничем не вызывать у него подозрений, будьте очень
осторожны. Квартирант ваш действительно опасный, готовый на все человек.
Если нужно будет еще что-нибудь, мы вам сообщим.
Успокоенный состоявшимся разговором, ободренный оказанным ему доверием,
Семененко ушел.
А чекисты принялись за работу.
Стройплощадку, охотно принявшую "московского электросварщика", удалось
разыскать быстро. Как и следовало ожидать, трудовая книжка Михаила Акимовича
Бобровничи оказалась фальшивой. Очевидно, и паспорт такой же. Ничего, пускай
пока работает, теперь ему из города не уйти. Те, что сбежали от сторожа
лесопилки, все еще где-то скрываются. Выходит, что трех человек перебросил в
ту летнюю ночь самолет через нашу западную границу?
Бобровничи проболтался, что их "много". А сколько? И где они?
Пригодилось "указание", полученное Семененко от шпиона: "Подбирай
людей, недовольных Советами. Обеспечь встречи с ними..."
Что ж, будем обеспечивать. Затягивать это дело нельзя.
И опять пришлось двум чекистам, И.П.Костюкевичу и А.В.Покровскому, как
в прошлый раз Дубовику, напяливать на себя обличье гитлеровских недобитков -
"лесных братьев". Подобрали для них соответствующую одежду военной поры и
оружие прошлых лет, привели в обжитой вид заброшенную землянку в лесной
глуши. И когда наконец все было готово, И.Ф.Семененко, как и условились,
привел своего квартиранта на первую встречу с "единомышленниками".
А какая встреча обходится без самогона? Кружка, другая, и пошли
разговоры, откровенные признания.
Да, Бобровничи прибыл из-за границы. Что, не верите? Вот вам подлинное
удостоверение "БНР", подписанное самим "президентом" Абрамчиком! Сколько с
ним, с Бобровничи, еще человек перемахнуло через границу? Придет время -
узнаете. Пока что сюда должен вот-вот явиться один из них.
Тот пришел в разгар выпивки, назвался "Фином" и с жадностью потянулся к
кружке с первачом.
- Гляди, не перебарщивай, - начальническим тоном предупредил
Бобровничи.
Но Фин отмахнулся:
- Брось, "Джо", у меня тоже есть голова на плечах.
"Так, - мысленно отметил Покровский, снова наполняя кружки. - Фин и Джо
- шпионские клички. За старшего у них Джо".
А Бобровничи уже начал собираться в путь.
- Фин останется с вами, - сказал он. - Дорогу я теперь знаю, когда
нужно будет, приду.
И в тот день, и в последующие Фин все чаще стал жаловаться на тоску по
родным местам, по своим близким, живущим где-то здесь, в Белоруссии. Мол,
считают его пропавшим во время войны без вести, а он жив-здоров, да только
родне на глаза показываться не смеет. А потом начал говорить о
приближающейся зиме, поругивать Джо, Рогулю с Абрамчиком и американцев. Оба
"лесные брата", Костюкевич и Покровский, помалкивали. Только сочувственно
кивали головами: проверяй, мы, голубчик, и не таких видывали.
Однажды Покровский и сам решил проверить искренность Фина.
- Что ты ноешь? - сердито спросил он. - Или мы тебя держим в лесу? Без
тебя жили и дальше проживем.
- Убирайся на все четыре стороны! - поддержал товарища Костюкевич. -
Только как на это твой Джо посмотрит.
- А на это нам с тобой наплевать, - хлопнул Покровский "брата" по
плечу. - Они знают друг друга, одной веревочкой связаны и пускай разбираются
сами.
- Да вы что? - выпучил Фин глаза. - Разбираться с этой скотиной? Он же
сволочь последняя, прихвостень Рогули. Чуть что - сразу прикончит, а я
ничего плохого не сделал и делать не буду. Не хотите совет дать - не надо.
Сам уйду, а в этой берлоге больше не останусь.
Голос и тон, весь вид молодого, затравленного постоянным страхом парня
был искренним.
И Покровский рискнул:
- Ну какой мы тебе можем дать совет? Чем можем помочь, если сами, за
прошлую службу в полиции, с петлею на шее живем? Ночь наступит, и перед
глазами - ров. А в нем женщины, дети расстрелянные. Разве такое простят?
- Но ведь я никого не убивал! - с болью воскликнул Фин. - За что же
меня?
- А тебя и не тронут, если крови людской на руках нет, - спокойно
вставил Костюкевич. - Говорят, будто есть такой закон для всех, кто является
с повинной. Эх, - и "брат" тяжело вздохнул, - знать бы это раньше...
Рано утром Фина не стало. Куда он ушел? Если к Джо, так тому и
придраться не к чему. Парень жаловался, ныл, ему отвечали. Впрочем, вряд ли
Бобровничи-Джо решится полезть на двоих до зубов вооруженных "лесных
братьев". Предпочтет, скорее всего, переждать несколько дней.
А тем временем...
А тем временем из районного отделения МГБ поступило сообщение, что Фин
явился туда с повинной. Он принес с собой два пистолета, ампулу с ядом,
паспорт, военный билет и трудовую книжку на имя Михаила Васильевича
Дубровского.
Сдавая все это чекистам, предупредил:
- Документы липовые, у меня другая фамилия. И родился я здесь, в
Белоруссии.
Снова был услышан рассказ о пути, неизбежно ведущем в бездну.
Белорусский юноша, почти подросток, попадает на каторгу в гитлеровскую
Германию. За похлебку из брюквы, за варево из полугнилой картошки работает
на немецкого бауэра в деревне Оленберг, что над Рейном. Как великое счастье
- победа над гитлеровцами, обернувшаяся приходом союзников-американцев. Но
они и не думали о передаче на советскую Родину вчерашних немецких рабов.
Вместо этого - уговаривания не возвращаться в Советский Союз. Беспрерывное,
день за днем, запугивание ожидающими там репрессиями, неминуемой ссылкой в
сибирские лагеря.
Сильные духом люди шли на все, только бы возвратиться домой.
Слабовольные оставались.
Остался и этот парень.
Голод, нищета, работа от случая к случаю. Был и в Западной Германии, и
в Соединенных Штатах. Из Пенсильвании за бродяжничество выслали на Гудзоновы
острова, в специальный лагерь для таких же бездомных бродяг. А оттуда опять
в Западную Германию, в Гамбург, и еще дальше, в город Вюрцбург. На этот раз
в лагерь для так называемых перемещенных лиц. Из Германии наконец перебрался
в Англию, где случайно встретил на улице такого же горемыку, вместе с
которым довелось батрачить на немцев. Тот и свел с бывшим майором
гитлеровской армии, карателем и националистом Борисом Рогулей, выступавшим
теперь в роли защитника "страдающего от большевистского ига" белорусского
народа, а заодно занимавшимся вербовкой агентуры для империалистических
разведок.
Повторилась старая альтернатива: "или - или". Или делай, как тебе
говорят, или можешь подыхать с голоду.
Мюнхен. Номер в гостинице "Вюртембергский дворец". Здесь дождался еще
одного новичка, такого же выходца из Белоруссии, назвавшегося "Беном".
Познакомился с Петром Сычом, сподвижником Бориса Рогули по вербовке. Петр
Сыч и взял на себя все дальнейшие "заботы" о новичках. Сам возил их на
испытания "детектором лжи", сам же отвез в школу американских шпионов и
диверсантов, находящуюся в небольшом немецком городке Кауфбейрене. В этой
школе Бен и Фин познакомились со своими будущими сообщниками - Карлом и Джо.
А когда вся четверка прошла полный курс шпионской подготовки, наступила пора
за него расплачиваться.
Начались приготовления к переброске через советскую границу.
На снабжение своих агентов американцы не поскупились. Дали каждому по
автомату, по обычному и бесшумному пистолету, по набору для тайнописи.
Снабдили всех портативными радиостанциями. Не забыли дать и карты района
выброски, изрядные суммы денег. Обеспечили маленькими ампулами с мгновенно
действующим ядом, чтобы эти отважные ребята не попали, храни их господь,
живыми в руки чекистов.
Очень торжественным, трогательным оказалось также и прощание с
пассажирами самолета без опознавательных знаков. Мягкосердечный,
чувствительный Борис Рогуля, соизволивший самолично прибыть на аэродром,
даже слезу пустил. А суровый и немногословный американец, начальник
шпионской школы, посчитал необходимым еще раз заверить парней, что,
вернувшись с задания, они могут жить где угодно и будут всем обеспечены.
Потом был прыжок в ночную тьму, приземление, слава богу, удачное.
Быстро спрятали парашюты и запасную рацию. Шли всю ночь, а под утро Джо
развернул антенну и передал шифровку о том, что все обстоит благополучно.
Углубившись подальше в лес, под густой развесистой сосной вырыли яму и
спрятали в ней все, что привезли с собой. Было тихо вокруг, и это шпионов
успокоило. Но когда, дня через два, Фин и Карл отправились на разведку,
нервы сдали и у одного, и у другого. Сдрейфили сразу же, как только услышали
окрик сторожа лесопилки. Улепетывая от старика, Карл развил такую скорость,
что и заплечный мешок с вещами бросил. А в мешке среди прочего - автомат...
В общем, "храбрецам" не повезло.
А вскоре один из них предпочел явиться самолично.
Фин подробно рассказал, где и когда он должен был встретиться с Джо и
двумя другими агентами, показал и их базу-землянку в лесу. Было решено: в
тот же день арестовать старшего группы Джо-Бобровничи. Но ни дома, у
бухгалтера Семененко, ни на стройке его не оказалось. Очевидно, почуяв
неладное, шпион предпочел скрыться. По словам Фина, и Бен на время исчез из
леса, отправившись проведать каких-то своих родственников, пообещав в
ближайшие дни возвратиться в пущу. Сделать это он мог по единственной
дороге, пролегающей через село Любчи. В пяти километрах от этого села
находился деревянный мост через реку Куписк, давно нуждавшийся в ремонте.
Вот на этом-то мосту и появилась бригада плотников, под руководством
опытного бригадира занявшаяся ремонтом.
Бригадир, бывший партизан, наш оперативный сотрудник Иван Васильевич
Шукан, знал приметы Бена, подробно описанные его раскаявшимся сообщником:
оттопыренные уши, большая родинка над левой бровью. И когда на третий день
напряженного ожидания, в дождливую погоду, на мосту появился похожий
человек, подготовившиеся по сигналу Шукана "плотники" ловко схватили его.
На шпионе были уже не синий костюм и желтые полуботинки, а армейского
образца телогрейка, солдатские кирзовые сапоги и новенькая кепка довоенного
фасона.
Маскировка под демобилизованного воина не помогла. Из карманов были
извлечены обычный и бесшумный пистолеты, охотничий нож, в брезентовом поясе
оказались зашитыми тридцать тысяч рублей, а в воротнике гимнастерки ампула с
ядом. Пришлось Бену вести чекистов к шпионскому тайнику, где они после
приземления спрятали мешки с запасным оружием и патронами, переносную
радиостанцию и маскировочные плащ-палатки.
Тут и взяли на следующее утро Карла, угодившего прямо в засаду.
Оставался последний, Бобровничи-Джо.
Во время допроса Бен тоже подтвердил, что именно Джо является старшим
по группе. Арестованный подробно рассказал об этом близком дружке Бориса
Рогули, гитлеровском карателе, загубившем во время войны десятки ни в чем не
повинных советских людей.
На явку этого человека с повинной рассчитывать не приходилось:
предатель знает, что пощады ему не будет. Не могли помочь и засады на месте
приземления шпионов, в их лесном лагере. Не пойдет он и в землянку "лесных
братьев", опустевшую после исчезновения Фина.
Так где же его искать?
Наш сотрудник Иван Васильевич Габа, руководивший окончанием этой
операции, в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: "Где может
скрываться Джо?.."
Решил еще раз, вещь за вещью, перебрать мешки со шпионским снаряжением.
Долго копался в них и наконец обнаружил маленькую записку, написанную
красным карандашом: "Будьте внимательны и осторожны. О нас уже знают.
Встретимся на базе "Д".
Значит, вот где: на базе!
Оставив на всякий случай людей в засаде, Иван Васильевич с двумя
оперативными работниками отправился в глубину леса. Все трое были в
пятнистых плащ-палатках, найденных в экипировке американских агентов.
Шаг за шагом двигались они к базе, напряженно вслушиваясь в лесную
тишину, внимательно всматриваясь в каждый куст. Джо мог появиться в любую
секунду, вполне мог и автоматной очередью полоснуть. Но ни шороха, ни треска
- молчит лес. Так и добрались до нужного места. Подождали некоторое время, и
вот наконец Габа разглядел в бинокль человека, появившегося между деревьями.
С автоматом в руках, на ногах одни носки, чтобы легче и бесшумнее
передвигаться по лесу: Джо!
В лесу раздалось громкое кряканье утки. Это позывные Джо. Вот для чего
предназначались манки, обнаруженные в шпионских мешках, - для подачи
условных сигналов! Непростительная оплошность. Не придали им значения, а
вернее забыли, не захватили с собой...
Но рассуждать было некогда, надо было действовать.
- Джо! - позвал приглушенным голосом, чуть высунувшись из-за укрытия,
Иван Васильевич и помахал рукой. - Давай сюда!
Шпион сделал несколько шагов по направлению к оперативной группе, держа
автомат на изготовке. Ближе, ближе... Но вдруг, очевидно почувствовав
опасность, бросился в сторону и огромными прыжками помчался назад.
Выскакивая из землянки, Иван Васильевич пожалел, что заранее не снял
сапоги.
- Стой! - крикнул он вслед убегающему.
В ответ ударила автоматная очередь, и Иван Васильевич, не замедляя
бега, полоснул из автомата по ногам шпиона. Однако Джо продолжал бежать. Еще
немного, и скроется в чаще! И тогда ствол автомата Габы поднялся чуть
выше... Последовала длинная очередь, лязгнул затвор, - диск пустой.
Но больше патронов не понадобилось...
Когда подбежавшие вместе с Иваном Васильевичем товарищи перевернули Джо
на спину, он уже не дышал. В руке предателя была граната, которую он так и
не успел бросить...
Группе американских разведчиков, не сумевшей выполнить задание своих
хозяев, пришел конец.
Это было далеко не первое дело, в котором активное участие принимал
Иван Васильевич. Восемнадцатилетним парнем начал он свой боевой путь в
отряде партизанского генерала В.3.Коржа.
Прошло много лет, но бывший партизан остался в строю и после войны.
Габа немногословен, скромен, любит людей. Бывали случаи, когда во имя
этой любви Иван Васильевич рисковал собственной жизнью. Как-то вскоре после
войны он принимал участие в ликвидации опасной бандитской группы. На
предложение сдаться бандиты ответили стрельбой. А когда открыли огонь
чекисты, в избе, где засела шайка, открылось окно, и в нем появилась
девочка, дочь хозяйки - пособницы бандитов.
Вести огонь по преступникам стало опасно: можно было убить ребенка.
Окольным путем Иван Васильевич подполз к хате, добрался до открытого
окна и, выхватив из него ребенка, скрылся за углом.
Это произвело на бандитов столь ошеломляющее впечатление, что они на
мгновение прекратили стрельбу. А когда оправились от замешательства, опять
открыли сильный огонь. Пришлось пустить в ход гранаты - теперь уже ребенку
ничто не угрожало.
В захвате агентов американской разведки активное участие принимал давно
известный мне майор Алексей Петрович Колесников. Его оперативная группа тихо
взяла Карла. Будучи опытным чекистом, участником Великой Отечественной
войны, Алексей Петрович умело организовал и провел эту операцию.
Используют в своих целях разведслужбы капиталистических стран и
международный туризм. Один из таких "туристов" побывал и у нас в Белоруссии.
Светло-малиновая легковая машина шла легко и ровно. Водитель, Антон
Петровски, не упуская из виду дорогу, изредка посматривал на показания
приборов. Две пожилые женщины на заднем сиденье о чем-то тихо беседовали
между собой. Шоссе в этот предвечерний час было почти пусто.
Пять дней назад Антон ехал по этой же дороге, только в другом
направлении. Тогда в голове у него мелькали тревожные мысли, все время не
давал покоя страх. Теперь можно себе признаться: мало ли как могло все
обернуться.
В действительности не так уже это и сложно.
Прибытие в кемпинг совпало с окончанием туристского сезона. По-летнему
ярко светило солнце, хотя уже были видны приметы осени. С каждым днем все
тише становилось в окружающем лесу, в воздухе плавали серебристые нити
паутины. На асфальтовых дорожках, у палаток и коттеджей ветер-озорник кружил
хороводы пожухлых листьев.
Но кемпинг продолжал жить своей жизнью. По вечерам группами и в
одиночку приезжали иностранные туристы. Обслуживающий персонал относился к
ним радушно, заботился об удобствах, стремился удовлетворить запросы. Антона
и приехавшую с ним мать вместе с давней ее подругой, тетушкой Банземир, тоже
встретили гостеприимно.
Встреча с братом Пранасом была теплой и радостной для всех - долгая
разлука успела обострить родственные чувства. Пранас был внимателен,
записывал кое-что из сказанного Антоном. Вот только его жене, Пранцишке, не
нравилось, что братья уединяются для каких-то секретных разговоров.
А может быть ее разочаровали подарки?
Потом, конечно, все уладилось. Антон доставил брата с женой и дочерью
на вокзал, где они нежно, как и подобает братьям, простились.
В воспоминаниях и размышлениях незаметно летело время. Скоро и Антон
завершит свое путешествие. Вот и последний рубеж. Светло-малиновый
"Форд-Таунуз" под номером 592 останавливается перед полосатым пограничным
шлагбаумом. И тут опять навалилось беспокойство, захотелось повернуть назад
и умчаться прочь, подальше от этого опасного места.
Нет, не зря волновался гражданин из ФРГ Антон Петровски, посетивший
нашу страну под личиной туриста с официальной целью: встретиться с братом -
советским гражданином Пранасом Петраускасом. Была у поездки другая, тайная
цель. Антон Петровски являлся агентом западногерманской разведки под кличкой
"Пальмер" и использовал пребывание в Советском Союзе для выполнения
шпионских заданий.
Направляя к нам своего лазутчика, вражеские спецслужбы старались учесть
решительно все и до мельчайших подробностей разработали план шпионского
турне.
Несмотря на это, "туристический" вояж Петровски окончился провалом.
Чекисты обезвредили шпиона.
Кто же этот человек? Как он попал в сети разведки? Что делал,
оказавшись в одной компании с "рыцарями плаща и кинжала"?
Ответы на эти и другие вопросы нашли отражение в уголовном деле.
Антон Петровски прибыл в нашу страну с матерью Анной и ее подругой
Банземир. Подругу пригласили, чтобы скрасить трудности дальней дороги. Что
же касается Анны Петровски, то она, сама того не подозревая, сыграла роль
организатора шпионской поездки.
Вряд ли кто станет сомневаться в том, что для матери одинаково дороги
все дети. Она всегда скучает о тех, кого нет с ней или кого долго не видит.
В Западной Германии Анна Петровски жила с сыном Антоном, а в Литве
остался второй сын, Пранас. От него, из Клайпеды, регулярно приходили
письма, доставлявшие матери и радость, и печаль. Сын писал, что скучает по
своим, мечтает увидеться с ними. Матери тоже хотелось побывать в Литве:
уходят годы, незаметно подкрадывается старость и хорошо бы встретиться.
Но как это сделать?..
История этой семьи поучительна.
Весной 1941 года прибалтийский немец Франц Петраускас, сменив фамилию
на Петровски, вместе с женой и сыновьями уехал из Литовской ССР в
"фатерлянд", решив, вероятно, помогать фюреру устанавливать "новый порядок".
В Германии они поселились в небольшом городишке Пиленцике.
Вскоре началась война против Советского Союза. Главу семьи мобилизовали
в гитлеровский вермахт и отправили на восточный фронт. Возможно, что он
видел себя владельцем поместий на землях порабощенных государств, но
получилось иначе. Франц Петровски так и не вернулся с фронта, сложил голову
за интересы рейха, а в Германию пришла Красная Армия.
Наступило время переоценки ценностей: не лучше ли быть на стороне
победителей, чем среди побежденных? К случаю, нашлось и основание. Вдова и
сыновья Петровски вспомнили, что они не немцы, а литовцы.
В 1945 году они вернулись на Родину, восстановив свою прежнюю фамилию.
Антон Петровски, превратившийся в Антанаса Петраускаса, получил
специальность шофера, стал работать. Однако не честный труд, а погоня за
длинным рублем бросала его с места на место. Антанас начал выпивать, бросил
семью, женился вторично.
А знакомые, оставшиеся в Западной Германии, писали о райской жизни на
берегах Рейна. Присылали кое-какую одежонку, приглашали переехать туда. И
потянуло Антона Петровски на Запад. Ходатайство о переезде было
удовлетворено, и он покинул Советский Союз.
Уехала в ФРГ и мать, которой там дали пенсию за погибшего мужа.
Но радужные мечты Антона, когда он столкнулся с западногерманской
действительностью, основательно потускнели. Пришлось пожить в лагере для
переселенцев, где о комфорте нечего было и думать, свести знакомство с
различными дельцами, готовыми на каждом шагу обмануть доверчивых людей.
Власти явно не торопились с трудоустройством Антона и определением его на
жительство. Правда, без внимания не оставляли: приглашали, беседовали.
Представители ведомства по опросу граждан, переселившихся в ФРГ, уточняли не
только биографию приехавшего, но и всех близких родственников. Требовали
рассказать, где и кем работал, что изготовляет предприятие. Если же
переселенец служил в Советской Армии, его допрашивали особенно тщательно.
Отношение к переселенцу в значительной мере зависит от того, о чем и
насколько он осведомлен. Кто из его близких живет в СССР. Вопросы эти имеют
разведывательную направленность. Западногерманская разведка активно
использует ведомство по опросу переселенцев для сбора шпионской информации о
Советском Союзе и для планирования враждебных действий.
Наконец со всеми формальностями было покончено. Можно начинать
"настоящую" жизнь.
Надо прямо сказать, жизнь не очень приятную.
Оказывается, коренные жители относятся к приехавшим с чувством
превосходства, презрительно именуют их "аусляндерами". Переселенцы не имеют
права претендовать ни на получение лучшей работы, ни на хорошую квартиру.
Только через полтора года скитаний по лагерям и баракам Антону
Петровски удалось получить квартиру в местечке Брухкёбель. Там же устроился
и на работу, электросварщиком на завод гидравлических прессов. А до этого
кое-как перебивался на случайных заработках.
Но мечта выбиться "в люди" не угасала. Антон экономил на всем: на
питании, на одежде, даже на прическе жены.
"Я не позволял жене носить красивую прическу, - рассказывал он. - С
модными локонами женская голова стоит очень дорого. Надо регулярно ходить в
парикмахерскую, каждый раз платить. Поэтому я попросил жену: "Носи косу, она
обходится дешевле". Работал Антон много, подрабатывал на стороне. Не
брезговал и спекулятивными сделками. Накопив некоторую сумму денег,
Петровски приобрел автомобиль марки "Форд-Таунуз 20". Купил, конечно, в
рассрочку: неуплата одного квартального взноса - и не только с машиной
придется распрощаться, но и пропадут уже внесенные деньги.
Пришлось и жене Антона тоже поступить на завод. Оба трудились не жалея
сил и постепенно рассчитывались с долгами.
Возможно, со временем, Петровски и удалось бы стать "состоятельным"
человеком, если бы не одна встреча. Произошла она в воскресный летний день и
оказалась для Антона роковой...
Итак, туристская поездка в Советский Союз. Получены необходимые
документы, куплены подарки. Светло-малиновый "Форд" взял курс на восток.
На пограничном КПП турист из ФРГ вел себя нервозно, хотя, кроме
обычного досмотра, никаких претензий к нему не предъявили. Не спросили даже,
зачем он везет с собой чернила. Могли же попросить об этом родственники. А
то, что нервничает... Очевидно, действует непривычная обстановка.
Срок пребывания на территории Советского Союза был ограничен: только
пять дней. А сделать предстояло многое. И Петровски спешит. Он вызывает
брата Пранаса в Минск, и тот немедленно приезжает вместе со всей семьей.
Какая радостная встреча!
Антон остался доволен приездом в СССР. Хвалил обслуживание в кемпинге,
о наших людях отзывался тепло и доброжелательно, а захватническую политику
империалистов осуждал во всеуслышание.
Только жена Пранаса Петраускаса была недовольна. Жаловалась, что Антон
очень уж много внимания уделяет ее мужу, уговаривает его перебраться в
Западную Германию. Всячески расхваливая тамошние порядки, отнюдь не лестно
отзывается о жизни в Советском Союзе.
Истинный смысл поведения Антона Петровски начал проясняться уже из
семейной воркотни и жалоб жены Пранаса Петраускаса. Он сразу насторожил тех,
кому следует быть в курсе о поведении кое-каких "гостей". О каких это
чернилах она говорит, упрекая Антона в скаредности?
И почему почти открыто утверждает, что брат мужа приехал не только ради
свидания с родственниками?
Западногерманским туристом нужно было поинтересоваться...
Быстро пролетели дни, пришло время прощаться. В глазах матери появились
слезы. Когда-то она вновь увидит своего младшего сына Пранаса? Как и при
всяком расставании, было грустно. Вот и выпита последняя рюмка водки в
вокзальном ресторане. В урну летит окурок, а за ним ненужные бумажки...
Ненужные?..
Среди них оказалась и бумажка с какими-то непонятными записями. Не по
ошибке ли выброшена эта записка, в которой говорится об определенных
сведениях?
А пока братья расстались, каждый уехал своей дорогой. Перед Антоном
решающий рубеж - граница. Вот и Варшавский мост на окраине Бреста. Во время
досмотра вдруг обнаруживаются грубые нарушения таможенных правил:
недекларированная валюта, запрещенные для вывоза вещи. В машине оказывается
письмо с явно условным содержанием, адресованное в Мюнхен и написанное
по-литовски. Кончилось тем, что "туристу" Петровски пришлось давать
подробные показания по целому ряду щекотливых вопросов.
Вначале разговор не ладился: "турист" предпочитал уклоняться от
откровенных ответов.
- Учить брата тайнописи? - изумился он. - Даже и не думал об этом.
Письмо в Мюнхен? Это письмо в страховую компанию, с которой у меня заключен
договор.
Но у него спросили:
- А вам известно, что за этим адресом в Мюнхене скрывается далеко не
страховая организация? Как объяснить, что письмо написано на литовском
языке? В ФРГ говорят и пишут по-немецки. Значит, и брат будет посылать в эту
страховую компанию письма на литовском языке? Да еще написанные чернилами,
которые вы ему оставили для тайнописи?
Два-три часа назад Антону Петровски казалось, что все идет хорошо.
Машина пересечет границу, а там не за горами и местечко Брухкёбель, что на
земле Гессен. Но все обернулось иначе. Теперь оставалась единственная
возможность: рассказать следователю Комитета государственной безопасности
при Совете Министров БССР об истинных целях приезда в Советский Союз.
Взвесив все за и против, Антон Петровски заговорил.
Да, он действительно является агентом западногерманской разведки и
приезжал в Советский Союз для выполнения ее задания. Завербован сотрудником
известного ведомства ФРГ по опросу переселенцев из других стран Максом
Клютом, который взял у Антона подписку и присвоил ему кличку - "Пальмер".
Начиналось это так. В один из воскресных дней на квартиру к Петровски
пожаловал мужчина с большим кожаным портфелем. Он дождался хозяина и
представился как Макс Клют. Разговор продолжался полчаса, не больше, и носил
ознакомительный характер: как устроились, как живете, обычные вопросы о
здоровье, семье, не скучаете ли по оставшимся в Советском Союзе
родственникам и знакомым?
Потом о Клюте забыли, но он снова напомнил о себе, приехав из Мюнхена.
Разговаривали о жизни, работе, о преимуществах частной инициативы. Шел
разговор и о единой Германии, конечно же, не социалистической. Клют свободно
владел литовским языком, которому, по его словам, научился еще до войны,
когда приходилось бывать в Литве по служебным делам.
О себе он почти ничего не сообщал.
Однажды Петровски доверчиво рассказал новому знакомому, что живущий в
Советском Союзе брат Пранас тоже хотел бы переехать в ФРГ. Клют одобрил это
намерение, пообещал помочь.
Такая отзывчивость растрогала Антона. Откуда ему было знать, что
разведка ФРГ решила протянуть щупальцы и до Пранаса, а сам он давно уже
опутан ее паутиной. За его действиями наблюдали, знали о его настроении и
намерениях. Стоило Антону обратиться в Висбаденское бюро путешествий, а
затем к властям за техническим паспортом и международным свидетельством на
право вождения автомашины, как это немедленно стало известно в Мюнхене.
А через день в Брухкёбель приехал Макс Клют.
Гость подготовился к серьезному разговору, попросил членов семьи выйти
из комнаты и, дав понять, что знает о намерении Петровски поехать в
Советский Союз, предложил ему, конечно за соответствующее вознаграждение,
выполнить там одно небольшое поручение. Какое? О, совершенно не сложное!
Надо привлечь брата для сбора сведений, интересующих соответствующие органы
ФРГ, не больше и не меньше!
- Во время поездки по территории СССР, - продолжал Клют, - вы тоже
должны собирать сведения военно-экономического характера. В частности, о
призыве запасников в армию, о режиме снабжения горюче-смазочными
материалами, о введении контроля за передвижением гражданских лиц на
дорогах, об охране железнодорожных путей и сооружений, о покупке населением
продуктов первой необходимости.
Петровски не только внимательно выслушал "гостя", но и, подготовленный
предыдущими встречами с ним, безоговорочно согласился принять предложение.
Так он стал шпионом, а "гость" превратился в хозяина, который не просил, а
требовал выполнять его задания.
За этими требованиями, как показывал Петровски на допросе, нередко
чувствовались угрозы: у него, мол, семья, дети, должен помнить о них и быть
исполнительным, иначе неприятностей не избежать.
Когда разговор заходил о сведениях военного характера, Клют показывал
Петровски изображения автомашин с артиллерийскими установками, танков,
поездов с военной техникой. "Все это нужно запоминать, - говорил он, - а не
записывать. Осторожность соблюдайте во всем. В беседах с советскими людьми
особенно не откровенничайте".
Во избежание провала Клют не рекомендовал брать в поездку такие вещи,
как фотоаппарат, бинокль, транзисторный приемник. Советовал не уклоняться от
маршрута и не допускать нарушения режима пребывания иностранцев в СССР.
"Подчеркивайте свою лояльность к Советскому Союзу, - поучал он, - чтобы
ничем не привлекать внимания органов государственной безопасности".
На расходы, связанные с поездкой в СССР, Петровски получил от Клюта
1500 марок, выдав на них расписку, которую подписал своей кличкой "Пальмер".
Они условились, что после вербовки брата их ежемесячное вознаграждение
составит 250 западногерманских марок, из которых половина будет идти Пранасу
на его счет в банке.
Договорились и о дальнейшей связи с братом. Поддерживать ее решили по
почте, отправляя Пранасу посылки, в которых будут находиться указания,
исполненные тайнописью на подкладке брюк. Если Пранас согласится присылать
информацию военно-экономического характера, ему позднее помогут перебраться
за границу. Но при условии, что информация будет действительно ценной!
Антон Петровски отлично знал своего брата. Знал его завистливость,
стремление к наживе, желание перебраться на Запад. Это и позволило Антону
толкнуть Пранаса на преступный путь.
Действуя по инструкции Клюта, Антон быстро договорился с ним по всем
вопросам. Потом они обсудили способы ведения тайной переписки, для чего
Антон передал Пранасу два флакона специальных чернил и тут же научил его
проявлять тайнопись.
Наступил черед дачи показаний и для Пранаса Петраускаса.
Чтобы не забыть, какие сведения интересуют западногерманскую разведку,
он записал услышанное от Антона на листке бумаги. А вот куда девал записку,
вспомнить не мог. Может быть, потерял или случайно выбросил. Не велика беда:
все равно ни одному человеку не разобраться в его каракулях. Где чернила для
тайнописи? Да вот же оба флакона, среди подарков, привезенных матерью и
братом. Да, действительно, он согласился заниматься сбором шпионских
сведений в расчете на то, что за это помогут уехать из Советского Союза. Но
ведь он еще ничего не успел сделать!
Примерно в то время, когда разматывался клубок по разоблачению
Пальмера, в далеком западногерманском городе Ханау, в заранее условленном
месте, его ожидал Макс Клют.
Но всегда аккуратный Пальмер так и не пришел...
Краткосрочное "путешествие" незадачливого "туриста" Петровски в
Советском Союзе затянулось надолго. Для этого группе сотрудников Комитета
государственной безопасности Белоруссии пришлось проделать огромную работу
по разоблачению агента иностранной разведки.
И они справились с этой нелегкой задачей.
Суд над Петровски стал судом и над теми, кто направил к нам этого
шпиона. Ведь сам он всего лишь пешка в коварной игре иностранной разведки
против Советского Союза.
Жадность и зависть погнали Антона на запад, в "свободный" мир, где он
хотел найти счастливую жизнь. Но именно там подобные ему беглецы становятся
на преступный путь. Финал неизбежен: разоблачение и наказание.
Погоня за легкой наживой, беспринципность, малодушие. Любой из этих
пороков может толкнуть неустойчивого человека на путь предательства. А
дальше - бездна, расплата за содеянное.
Изменник и гитлеровский каратель Филистович-Слуцкий получил по
заслугам.
Американский агент Джо погиб в перестрелке с чекистами.
Антон Петровски осужден на семь лет тюремного заключения.
Пранас Петраускас, не успевший выполнить ни одного задания своего
брата, отделался вызовом в суд.
Явившийся с повинной Фин был помилован...
Карающий меч советского закона настигнет любого врага, под какой бы
личиной он ни явился в нашу страну.

БЕССЛАВНЫЙ КОНЕЦ

Клеветник, анонимщик, злопыхатель, сутяжник...
Могут ли эти люди пользоваться уважением в нашем социалистическом
обществе? Достойны ли они его?
Чаще всего анонимщик наносит удар исподтишка, когда его очередная
жертва этого совсем не ожидает, а сам пасквилянт уверен, что не рискует
ничем. Но чем измерить всю боль, которую причиняют честным людям подобные
предательские удары?
Вот почему чекистам приходится заниматься разоблачением наиболее
злостных анонимщиков и клеветников, ограждая от них честь и достоинство
советских граждан.
Конечно, авторы анонимных писем бывают разные.
Одни, например, не хотят, а иногда боятся подписывать правдивые
письма-сигналы о непорядках в каком-либо учреждении или на предприятии. Это,
конечно, не делает авторам таких писем чести. За правду в нашей стране не
преследуют, на страже ее стоят законы Страны Советов. Но... "Лучше пошлю без
подписи, пускай проверят и разберутся, а мне так спокойнее".
И посылают. Во многие инстанции. Вплоть до самых высоких.
Другие стремятся похожей на правду ложью убрать со своего пути
неугодных или мешающих им людей. "Пока докопаются до истинной сути, глядишь,
и моя взяла!.."
Такие уже опасны для общества.
Третьи, которых не так много, - отъявленные антисоветские элементы. Эти
настолько разложились под влиянием капиталистической пропаганды, что готовы
обливать грязью все для нас дорогое.
С этими приходится вести беспощадную борьбу.
Не мудрено, что агенты иностранных разведок, пробирающиеся в нашу
страну, не жалея средств, разыскивают подобную плесень, готовую за тридцать
иудиных сребреников, за заграничные обноски, а то и просто "из любви к
искусству" испачкать, оболгать любого человека, любое наше начинание, все
наше великое дело. Подонок, с готовностью клюнувший на приманку зарубежного
"гостя", - враг.
С одним из таких злостных анонимщиков нам довелось иметь дело через
несколько лет после Великой Отечественной войны.
Началось с того, что во время обыска на квартире у арестованного
гитлеровского прислужника Валентина Кривенко были обнаружены антисоветские
"сочинения".
На допросе Кривенко признался, что автором этих пасквилей является его
знакомый, некий Неверов. Навели справки: Неверов родился в Западной
Белоруссии, в семье зажиточного хуторянина. Во время войны побыл некоторое
время в партизанском отряде, а потом дезертировал к гитлеровцам в
предательский батальон "Белорусской краевой обороны", где уже успел
пристроиться его родной дядя.
Однако и эта "служба" пришлась предателю не по нутру. Слишком большие
потери нес батальон карателей от метких партизанских пуль. Решив отсидеться
и любой ценой спасти свою шкуру, Неверов не без содействия дядюшки улизнул
из порядком потрепанного батальона под крылышко дедушки, в отдаленную
деревеньку.
Время, мол, покажет, как все обернется: кто одержит верх, тому и пойду
служить...
Обернулось победой советского народа, разгромом и безоговорочной
капитуляцией фашистской Германии. И временно притаившийся проходимец снова
всплыл. Скрыв прошлое, он и в комсомол сумел пролезть, и даже устроился
инструктором в районный комитет ДОСААФ. А тут и случайная встреча с
Валентином Кривенко произошла, который в период временной оккупации был
членом профашистского "Союза белорусской молодежи". Кривенко и после войны
остался верен своим антисоветским "идеалам". Исподтишка даже
единомышленников себе старался подбирать. Естественно, что он с
распростертыми объятиями встретил Неверова.
Еще во время войны этот злопыхатель сочинял антисоветские вирши,
приводившие в неописуемый восторг безусых юнцов, "истинных белорусов",
отпрысков буржуазных националистов. Почему бы опять не заняться тем же?
И Неверов начал "творить". Плоды его "творчества" и были найдены при
обыске на квартире у Кривенко. Сам "поэт" к этому времени успел исчезнуть.
След его на этот раз нашелся довольно быстро. Боясь разоблачения,
Неверов бросил слишком заметное место в комитете ДОСААФ и устроился
бухгалтером в лесничество. Конечно, пришлось соврать, будто всю войну
находился в партизанской бригаде и лишь после изгнания оккупантов по
состоянию здоровья вынужден был вернуться домой. За самовольный уход из
ДОСААФа народный суд приговорил Неверова к четырем месяцам
исправительно-трудовых работ. В колонии для заключенных занялись проверкой
биографии недавнего "партизана". Хотели даже ходатайствовать о его досрочном
освобождении.
Поняв, чем все это кончится, самозванец предпочел бежать и перешел на
нелегальное положение.
Однако пить и есть надо. Да и оставаться на одном месте, там, где тебя
знают, опасно. Пришлось сфабриковать справку об окончании Поставского
педагогического училища на имя Николая Васильевича Иванова, такую же липовую
метрическую выписку и с ними убраться в Латвию, в Лиепаю, где для
новоиспеченного счетовода-кассира нашлась штатная единица на нефтебазе.
Спокойная служба, бесхлопотная.
Но все это рухнуло, как только сотрудники органов государственной
безопасности и пограничники начали проверку лиц, проживающих в пограничной
зоне.
В тот день, когда стало известно о предстоящей проверке, из кассы
нефтебазы исчезли десять тысяч рублей, несколько незаполненных бланков
трудовых книжек, удостоверений личности и командировочных предписаний. И вот
бывший счетовод-кассир Иванов мчится в курьерском поезде подальше и от
Лиепаи, и от ее нефтебазы.
Попутчиком Иванова оказался слесарь одного из автогаражей, бывший
фронтовой шофер Неряхин. Как бывает в дороге, познакомились, разговорились.
А там за рюмкой-другой и дружбу закрепили. Когда же новый "приятель",
основательно захмелев, уснул, Иванов-Неверов спокойно покинул вагон,
прихватив с собой и чемодан, где лежали все документы Неряхина.
Куда же теперь? Да лучше всего на Украину, где должна быть хоть и
дальняя, но родня.
Родственники нашлись, помогли устроиться заведующим лесопилкой в
Долинском лесхозе Станиславской области. Вот где пригодились паспорт,
военный билет и особенно награды, украденные у ротозея-слесаря. В
автобиографии и личном листке новоявленный Неряхин указал, что является
комсомольцем, закончил среднюю школу, во время войны был партизаном и за
отвагу, проявленную в боях с немецко-фашистскими оккупантами, награжден
орденом Красной Звезды.
Однако к этому времени сотрудники госбезопасности, разыскивавшие автора
анонимных антисоветских пасквилей, уже шли за ним по пятам. Правда, дружки,
и особенно родственники, делали все, чтобы сбить эти поиски с правильного
пути. Мать и сестра Неверова клятвенно заверяли, что ничего не знают о
"дорогом Николеньке". Даже успели отслужить в церкви молебен "за упокой души
раба божьего Николая", якобы где-то погибшего.
Только никто этого не видел, как и где он погиб.
Зато стало известно другое: из воинской части, дислоцировавшейся на
Украине, дезертировал призванный на военную переподготовку младший командир
Неряхин, похитивший документы своего сослуживца Шевцова. А некоторое время
спустя под этой фамилией в Черновицком лесничестве появился новый бухгалтер
с более чем скромной биографией: родился в городе Зеньково Полтавской
области, воспитывался в одном из харьковских детских домов, а во время войны
жил в Иваново, где и окончил среднюю школу.
Трудно подсчитать, сколько ущерба причиняют стране разного рода
ротозеи. А такие ротозеи нашлись и в Черновицах. Воспользовавшись их
слепотой, "бухгалтер" Шевцов получил по фиктивней доверенности около сорока
тысяч рублей! И... бесследно исчез. Будто и не было его никогда в здешних
местах.
Страх перед неминуемой расплатой снова погнал преступника к
родственникам, к деревенскому священнику Ивану Алешину, люто ненавидящему
Советскую власть. Для священника Николай Неверов явился подлинной находкой.
Иван Алешин еще до революции состоял в черносотенном "Союзе Михаила
Архангела", после Октября вел антисоветскую пропаганду среди прихожан, а в
годы Отечественной войны служил гитлеровцам. Он и пригрел "гонимого", достал
для него радиоприемник, вместе с Неверовым регулярно слушал передачи
вражеских зарубежных "голосов" и вдохновлял своего подопечного на сочинение
новой антисоветской стряпни.
"Произведения" у автора не залеживались. Отпечатанные на раздобытой
попом пишущей машинке, они разлетались по почте то к знакомой "Неряхина" по
Долинскому лесхозу Зинаиде Любченко, то без подписи поступали в партийные и
советские органы Белоруссии. Посылались даже в Москву и Ленинград. Знай,
мол, наших, никого не боимся!
Однако не все учел мерзавец. По стилю, по оборотам речи, по манере
письма чекисты установили, что вся эта антисоветская "продукция" является
делом рук одного и того же человека. А когда по почтовому штемпелю стало
ясно, что конверты с "творчеством" анонимщика отправляются из почтового
отделения, находящегося недалеко от деревни, где живет мать "убиенного раба
божьего Николая", место пребывания Неверова перестало быть тайной.
Мать конечно же знает, где скрывается ее сын. Но чекистская этика
повелевала нам искать негодяя без помощи матери.
В районный центр, где находилось уже известное нам почтовое отделение,
отправился сотрудник Комитета государственной безопасности Григорий Иванович
Бесфамильный. Недавно со штампом этого отделения на конверте ушла "рецензия"
анонимщика на книгу К.Осипова "Адмирал Макаров", полная грязных измышлений и
угроз по адресу руководителей Коммунистической партии и Советского
государства. Прежде всего Григорий Иванович просмотрел все экземпляры книги
"Адмирал Макаров" в районной библиотеке, но не нашел в них ничего
примечательного. Больше повезло в колхозной библиотеке, в той деревне, где
жила мать Николая Неверова.
- Есть у нас такая книга, - сказала девушка-библиотекарь, - но я ее
никому не хочу давать.
- Почему?
- А посмотрите сами. Кто-то брал, и после этого едва ли не на каждой
странице надписи: "вздор", "глупости", "ложь"... А то просто немыслимые
гадости.
- Вы не пытались узнать, кто мог это сделать?
- Разве признаются? Вот, посмотрите...
Григорий Иванович убедился, что на полях книги отмечены именно те
места, о которых шла речь в анонимной "рецензии". Да и надписи, возмутившие
тихую девушку, были сделаны одной и той же рукой. Уже знакомой рукой
Неверова.
- Кто у вас брал книгу в последний раз и долго ли держал у себя? -
спросил чекист.
- Молодой парень, колхозник Владимир Новиков. Я еще удивлялась: обычно
читает быстро, а эту продержал больше месяца.
Владимир Новиков... Значит, тот самый Новиков, родственник Николая
Неверова. И брал, конечно же, для анонимщика.
На следующий день в колхозной библиотеке состоялась встреча активного
читателя Владимира Новикова с минским "журналистом", приехавшим собирать
материалы для очерка о культурном досуге деревенской молодежи. "Журналист"
интересовался, часто ли пользуется его собеседник услугами библиотеки, и
Новиков не без хвастовства сообщил, что берет книги, пожалуй, чаще, чем
другие парни и девушки.
- А вы не пробовали устраивать читательские конференции? - спросил
"журналист" у библиотекарши. - Вот бы поручить товарищу Новикову подробно
разобрать одно из особенно понравившихся ему произведений. Только какое?
- Может быть, "Адмирала Макарова"? - подсказала девушка. - Ты же,
Володя, совсем недавно брал эту книгу.
Но Володя почему-то смутился, покраснел:
- Нет-нет, не надо. Я не сумею.
- Неужели так трудно пересказать содержание книги, дать ей свою оценку?
- А я и содержания не помню. Не смогу...
"Журналисту" стало окончательно ясно, что Новиков брал "Адмирала
Макарова" не для себя, а для кого-то другого.
Вскоре в район выехала оперативная группа чекистов. Не было ничего
удивительного, что за одним столом с ними, во время обеда в столовой,
оказался и их знакомый столичный "журналист". А когда в столовую вошел
Владимир Новиков, "журналист" приветливо поздоровался с ним и пригласил к
своему столу. Парень уселся на стул, пристроив на коленях потрепанный, туго
набитый портфель. Беседа с минчанами текла оживленно, весело. Подошла пора
расплачиваться за обед. Доставая деньги из кармана, Новиков лишь на минуту
положил портфель на край стола. Непредвиденное произошло мгновенно.
"Журналист" случайно потянул за угол скатерти, портфель упал, раскрылся и из
него вывалились какие-то бумаги.
На полу оказались газеты, журналы и среди них два заклеенных конверта с
адресами.
Пришлось молодому человеку продолжить приятно начавшуюся беседу в
районном отделении госбезопасности. Поняв, кем является "журналист",
Владимир Новиков без всякого сопротивления отдал Григорию Ивановичу третье,
еще не запечатанное письмо и признался, что его родственник, Николай
Неверов, велел сегодня же отнести все эти три послания на почту. Кстати,
третье письмо предназначалось для отправки в Соединенные Штаты Америки.
Обливая грязью Советский Союз и Коммунистическую партию, Николай Неверов пел
в этом письме дифирамбы американскому образу жизни.
Неожиданный арест настолько подействовал на Новикова, что он без утайки
рассказал, как обрабатывал его Неверов. Как смаковал антисоветские анекдоты,
приучал недалекого парня слушать враждебные радиопередачи из-за границы и
постепенно подчинял своей воле.
- Вы теперь понимаете, на какое преступление толкнул вас родственник? -
спросил Григорий Иванович.
- Понимаю. Я никогда ему этого не прощу. Если бы я только мог...
- Вы можете нам помочь и этим искупить свою вину. Согласны?
- Я сделаю все, что нужно.
Через несколько дней Новиков сообщил, что Неверов решил уехать.
Анонимщик подготовил для себя паспорт, военный билет и трудовую книжку на
имя Клима Петровича Павлова, заменив на них фотографии владельца своими.
Перед отъездом с Украины Неверов был в гостях у знакомых и после
изрядной выпивки перед уходом выкрал документы из кармана висевшего на стуле
пиджака К.П.Павлова, уроженца Воронежской области. Заменить на них
фотокарточки для Неверова не составляло большого труда. В этом деле он уже
имел большой опыт.
Кроме документов беглец брал с собой пистолет. Подготовил и
соответствующую одежду: гимнастерку, солдатскую фуражку, шинель. Было
известно, что поедет он или в Витебскую область, или в Прибалтику, где
попытается устроиться лесником. Деньги на дорогу дают мать и деревенский
священник.
В тот день, когда мнимый Клим Петрович Павлов отправился на вокзал,
Владимир Новиков помог сотрудникам оперативной группы опознать его. При
задержании преступник пытался отстреливаться, но был арестован. Вскоре
Неверов-Иванов-Неряхин-Шевцов, он же Павлов, предстал перед судом.
Некоторые, подобные Неверову, злопыхатели кое-где еще продолжают
бродить по нашей земле. Иногда можно встретить среди них предателей с
дореволюционным стажем. Провокаторов, выдававших царской охранке борцов за
великое дело рабочего класса.
С делом бухгалтера завода "Автотрактородеталь" Остапченко, уроженцем
бывшей Харьковской губернии, мне довелось познакомиться еще в Омске. Человек
этот обратил на себя внимание тем, что старался нигде долго не
задерживаться. Оставив семью в Харькове, кочевал из города в город один. С
Украины уехал в Душанбе, оттуда - на Дальний Восток, потом - в Восточную
Сибирь, наконец - в Омск. Уехав с Украины после революции, Остапченко ни
разу не был в Европейской части Советского Союза.
Почему? Что вынуждало его жить вдали от семьи и детей?
Ответ на этот вопрос был получен из Харькова.
Отец Остапченко, работавший до революции продавцом в казенной лавке,
считался нечистым на руку: трудно ли сорвать лишнее с загулявшегося или
несообразительного покупателя.
Таким же хапугой он воспитал и сына.
Он, однако, предпочел заниматься другими делами, а какими, в ту пору
никто не знал. Только в дни Февральской революции стало известно, что сынок
кабатчика подался в партию эсеров, стал Степановым и даже был выдвинут
эсерами в члены президиума Житомирского Совета рабочих и солдатских
депутатов, достиг поста заместителя председателя продовольственной управы.
Но в первой половине 1917 года в газете "Южный край" появился список
провокаторов царской охранки, в котором фигурировала и фамилия Степанова. А
через некоторое время житомирская газета "Волынь" сообщила, что Степанов и
Остапченко - одно и то же лицо. Эсеры всполошились: провокаторы выдали
охранке многих членов их партии.
Степанов был арестован и направлен в харьковскую тюрьму, где и пробыл
до самой Октябрьской революции.
А потом исчез. Как это могло произойти? Возможно, что он был освобожден
и, чувствуя за собой вину, скрылся.
Нужно было уточнить.
Справка из Центрального государственного архива революции дала полное
представление о Степанове как о провокаторе и агенте царской охранки.
Секретный сотрудник харьковского районного охранного отделения
Степанов-Остапченко работал под кличкой "Авиатор" с 1911 года и получал
жалованье 70 рублей в месяц. Через год по особому ходатайству ему было
добавлено еще 20 рублей.
За что же "Авиатор" получал столь значительное по тем временам
вознаграждение?
На этот вопрос справка с документальной точностью отвечала, что
"Авиатор" был активным агентом охранки, провоцировал рабочих на
антиправительственные высказывания и выступления, заканчивавшиеся арестами.
Кроме того, как квалифицированный агент, "Авиатор" регулярно информировал
охранку о деятельности харьковской эсеровской организации и тем самым помог
ликвидировать ее. Он выдал охранке скрывавшегося члена этой организации
Н.Архипова, сообщил адрес, по которому харьковские эсеры поддерживали связь
со своим центральным комитетом, указал на связи харьковчан с их парижской
группой и т.д.
Не мудрено, что охранка считала "Авиатора" ценнейшим агентом и всячески
охраняла его от привала. И вот теперь, через столько лет,
"Авиатор"-Степанов-Остапченко показывал: "Я скрывал от всех, от детей,
родных и знакомых о бывшем на мне пятне грязи. Сил не хватало признаться
перед окружающими, и я долго нигде не бывал. Я боялся, что меня узнают и
кто-нибудь из знакомых крикнет: "Провокатор!"
Его судили как агента царской охранки и провокатора.
Не простил народ и другому провокатору, тоже агенту царской охранки,
разоблаченному нами в Омске. Все началось с проверки биографии человека без
рода и племени, в военное время попавшего из прифронтовой полосы в глубокий
тыл. Мы получили на него официальные архивные материалы, а среди них
расписки в получении денег от царской охранки.
Нашлись и другие неопровержимые сведения о предательской деятельности
этого иуды.
Начало ее восходит к 1906 году, когда молодой в то время член одного из
революционных кружков из трусости согласился оказывать услуги царской
охранке. Вскоре новый агент, освобожденный из тюрьмы "за маловажностью
состава преступления", начал снова посещать нелегальные собрания рабочих,
выполнять поручения подпольной организации, провоцировать революционеров на
активные выступления против самодержавия.
Рабочих судили, отправляли на каторгу и в ссылку, а провокатор
продолжал здравствовать, получая за все это иудины гроши.
Негодяй показывал, что за предательство и провокации ему платили
деньги. А за участие в аресте группы революционеров в Донбассе он был
награжден часами "Павел Буре" и сам шеф поднес ему стакан водки...
Так продолжалось до исторического Октября 1917 года, после которого
предатель словно канул в воду. А когда гитлеровские орды хлынули через
границу, он появился снова. Начал сеять различные панические слухи, надеясь,
очевидно, обрести теплое местечко под крылышком у новых хозяев.
Но - не вышло. Не помог и большой опыт...
Не помогает опыт многим подобным же отщепенцам и в наши дни.
Минчане, вероятно, помнят выставку "Архитектура США", в течение целого
месяца демонстрировавшую свои экспонаты в белорусской столице. Была на
выставке, как это полагается, и книга отзывов. В ней можно было увидеть
многочисленные записи посетителей, выражавших недовольство тем, что гиды
выставки, якобы американцы, слабо разбираются в своей же собственной
архитектуре.
Что ж, всякое бывает. Очевидно, не каждый гид способен удовлетворить
требования любознательных советских посетителей.
Вскоре хозяева выставки отбыли, не оставив по себе особенной славы в
Минске.
Возможно, что это мероприятие, проведенное в порядке культурных связей
с заграницей, оказалось бы забытым, если бы не одно обстоятельство.
Среди гидов был высокого роста человек, с черными, явно подкрашенными
усами. В списке сотрудников выставки он значился как подданный Соединенных
Штатов Америки Георг В.Нипанич.
Но почему некоторым советским людям так знакомо это лицо?
Кое-кому из посетителей выставки этот "мистер" запомнился иным: сытым,
довольным жизнью молодым человеком в форме советского солдата без знаков
различия, появившимся вскоре после капитуляции фашистской Германии в одном
из лагерей для военнопленных. Тогда он называл себя Никоном, хвастался, что
является членом "Русского союза". Никон рассказывал, что его отец -
эмигрант-белогвардеец, а поэтому и у него тоже нет особой любви к Советской
власти. Ходили слухи и о другом. Будто во время войны этот Никон, находясь
на службе у немцев, пробирался в районе Старой Русы в тыл Красной Армии.
Верно ли это, кто может доказать?..
Одно было известно наверняка. Не из пустого любопытства наведывается
Никон в лагеря для военнопленных. Наведывался он и во время войны. Будучи
красноречивым, этот человек не скупился на посулы и краски, пытаясь
вербовать голодных, измученных людей в гитлеровские разведывательные и
диверсионные школы. Не без участия Никона из лагерей исчезали все, кто
осмеливался ему возражать или удерживать товарищей от неверных шагов.
Бывшие военнопленные, посетившие американскую выставку в Минске,
опознали в респектабельном гиде Георге В.Нипаниче предателя, гитлеровского
шпиона и провокатора Никона.
А вскоре облик американского "деятеля культурного фронта" дополнили и
архивные документы.
"Гид" действительно значился в списках членов "Русского союза", которым
руководил гитлеровский агент Шелехов. Этот "союз" был настолько прочно
связан с гестапо, что все члены его оказались на службе в карательном органе
"Зондерштаб-Р", где верховодил некий Смысловский, предпочитавший даже
именоваться по-немецки: фон Регенау.
Осенью 1941 года нынешний американский "мистер" стал курсантом
гитлеровской разведывательной школы в городе Валга, на территории Эстонии.
Одновременно с изучением шпионского ремесла он охотно участвовал в
карательных экспедициях. Позднее, в школе радистов "Вайсензее", Нипанич
исполнял обязанности наблюдателя и агента по вербовке шпионов, а после
окончания "курса наук", уже в звании фельдфебеля возвратился в прежний
"Зондерштаб-Р", в Варшаву. Новоиспеченного фельдфебеля назначили заведующим
сектора контрразведки 2-го отдела, стяжавшего кровавую славу садистскими
расправами над попавшими в руки гестаповцев партизанами.
В архиве сохранился приказ полковника фон Регенау от 8 сентября 1943
года. Б этом приказе объявляется благодарность всем сотрудникам 2-го отдела,
принимавшим участие в раскрытии и ликвидации коммунистических ячеек.
"Образцовое поведение и работа фельдфебеля Нипанича" отмечены особо.
В 1944 году, получив секретное задание, нацистский шпион и каратель
Нипанич исчез. А после войны его имя появилось в других картотеках - в США,
где вчерашний гитлеровец получил американское гражданство.
Так появился на свет Георг В.Нипанич. Кто, как не он и ему подобные
могли выполнять в СССР щекотливые задания американской разведки?
Прошлое этих подонков не смущает новых хозяев. Лишь бы служили. Не
столько за страх и за совесть, сколько за доллары.
И служат.
Служит, не раз приезжал в нашу страну под видом гида различных
американских выставок матерый шпион, клеветник и антисоветчик Ричард
Коллинз, уже давно подвизающийся на радиостанции "Голос Америки". Служит
внук богатого сибирского купца, сбежавшего от революции в Соединенные Штаты,
некий Астраханцев. Служат и отпрыски разного рода "бывших людей" -
Феоктистов, Сенкевич, Горохов. Что с того, что все они абсолютно не
компетентны, до смешного безграмотны во всем, что касается вопросов
архитектуры?
Зато в совершенстве владеют русским языком, умеют расположить к себе
кое-кого из доверчивых посетителей выставок обходительными манерами. А
представится случай - антисоветский слушок пустят, сунут в руку грязненькую
брошюрку.
Не случайно же во время досмотра экспонатов выставки советские
таможенники обнаружили десять тысяч экземпляров различной пропагандистской
литературы, упакованной в ящики с надписями "болты" и "вентиляторы".
Главный администратор, он же директор выставки Дрегер Лоуренс,
попытался при этом еще и возмущение разыграть. Начал кричать, что не
позволит предъявлять к нему какие-либо претензии. Но присутствовавший при
досмотре советский майор-пограничник был корректен и невозмутим.
- По нашим государственным законам, - объяснил он, - ввоз подобной
литературы в Советский Союз запрещен.
И тогда Дрегер обрушился на майора.
- Я выше вас по званию! - заорал он, выхватывая из кармана пиджака
книжечку-удостоверение. - Я подполковник вооруженных сил Соединенных Штатов
Америки и требую к себе уважения!
- Разве? - улыбнулся майор. - А я и не представлял, что архитектура и
вооруженные силы в вашей стране слиты в одно целое.
Содержимым ящиков с "болтами" и "вентиляторами" так и не удалось
воспользоваться. Американскому архитектору от разведки пришлось подчиниться.

ПРОЩЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖАТ

Давно окончилась война, зажили, зарубцевались ее раны, а отголоски тех
лет, боль невосполнимых утрат все еще дают о себе знать.
Не исчерпать моря слез, пролитых матерями и женами, осиротевшими детьми
погибших. Не измерить глубины гнева и ненависти к тем, кто проливал кровь ни
в чем не повинных людей. Мы никогда не простим карателям, никогда не устанем
искать виновников, предававших врагу патриотов, наших жен и детей, будущее
наших потомков.
Они знают, что им не будет прощения. Многие из них еще в годы войны
поспешили убраться на Запад. Там и живут, теперь уже под крылышком новых
хозяев. Но удалось удрать не всем. Вот почему в наших газетах все еще
появляются отчеты о судебных процессах над изменниками Родины, руки которых
в крови сотен и тысяч советских людей.
В мае 1944 года под деревней Хоремское Узденского района Минской
области погиб командир партизанской разведки Ларин. Юный адъютант командира
Марат Казей и связная Таня Филипчик, попав в кольцо карателей, отбивались до
последнего патрона, а потом подорвались на единственной, оставшейся у них
гранате.
Виновники их смерти - убийцы из особого батальона СС, которым
командовал Дирлевангер. После гибели Ларина, Казея и Филипчик они
расстреляли в Хоремском за связь с партизанами Георгия Филипчика, Виктора
Кухаревича и Иосифа Лиходиевского с женой и пятью детьми. Эсэсовцы
действовали по приказу, в котором говорилось: "...Должно быть уничтожено
все, что может служить защитой и убежищем. Область должна стать никем не
защищенным пространством. А поэтому местное население расстрелять, скот и
другие продукты изъять..."
Только ли в одной этой деревне каратели так пунктуально выполняли
людоедский приказ? Нет, так было по всей Белоруссии, на всей оккупированной
немцами территории.
Деревню Хатынь, недалеко от Минска, уничтожили вместе со всеми
жителями. На месте разыгравшейся трагедии превратились в пепел 26 домов.
Здесь было заживо сожжено 149 человек, в том числе 76 детей.
А всех населенных пунктов, стертых с лица земли в одной только
Белоруссии, не назвать. Их - сотни.
Не пересчитать и всех имен, павших от рук палачей.
Кто же они, эти звери в человеческом облике, с бездушием механизмов,
день за днем сеявшие разрушение и смерть? И сколько таких эсэсовских
батальонов зверствовало на временно оккупированной советской земле?
Первый из них был создан как особое террористическое формирование под
командованием уголовного преступника Дирлевангера. Не мудрено, что в него и
отбирали главным образом уголовников, садистов и убийц из числа немцев и
прочих изменников. Через некоторое время этот батальон перерос в полк, потом
в бригаду.
И не было в истории человечества преступлений более кошмарных, чем те,
которые творила эта бригада головорезов.
Более ста свидетелей пришлось допросить чекистам, прежде чем удалось
установить фамилии некоторых предателей, с радостью согласившихся напялить
на себя эсэсовскую форму. Вот эти фамилии: К.В.Бушинскас, А.Е.Радковский,
Л.А.Сахно, П.А.Уманец, С.А.Шинкевич...
Двое последних, как оказалось, принимали участие в убийстве
партизанского разведчика Ларина, его адъютанта и связной. Где они теперь?
Живы ли еще? Прошло ведь столько лет. Могли и фамилии изменить, и
обзавестись новыми семьями, и внешне измениться настолько, что не
распознаешь.
Могли... А искать все равно надо. И нашли!
Одного - на Дальнем Востоке, другого - на Севере, в заполярной Воркуте,
третьего - в Средней Азии. Нашли всех пятерых. Суд воздал должное каждому, и
его приговор был приведен в исполнение.
Но это только пять. А где остальные?
В городе Кобленце состоялся суд над эсэсовскими палачами Хойзером,
Вальке, Шлегелем и другими, тоже оставившими кровавый след на белорусской
земле. Только на это судебное разбирательство власти Федеративной Республики
Германии "не сочли возможным" допустить ни одного свидетеля эсэсовских
преступлений, ни одного советского юриста.
Стоит ли удивляться тому, что суд так и не смог найти "подтверждения"
преступлениям, которые творили подсудимые? Не смог доказать, что при их
непосредственном участии, подтверждаемом многочисленными документами,
эсесовская свора в мае 1943 года расстреляла шестьсот мирных жителей
белорусских деревень Пусто-Мстиж и Икана.
Впрочем, только ли неспособностью воздать должное собственным
головорезам отличаются власти ФРГ? До сих пор, на протяжении вот уже
скольких лет, они не могут разыскать бургомистра города Борисова Станислава
Станкевича и начальника несвижской полиции Владимира Сенько, так же, как и
многих других предателей, проживающих на территории Западной Германии.
Битые гитлеровские вояки и их приспешники заговорили о гуманизме и
прощении, о том, что во всем виноват Гитлер и его подручные. С них, дескать,
и спрашивайте. Но можно ли простить выродкам, стоящим по колени в
человеческой крови? Можно ли забыть виселицы на площадях наших городов,
трупы расстрелянных, задушенных в газовых камерах?..
Разве мог кто-нибудь из схваченных карателями детишек, женщин, стариков
вымолить пощаду у В.Ф.Родько, фашистского бургомистра города Витебска? Сын
помещика, офицер армии Пилсудского, Всеволод Родько благоденствовал в
буржуазной Польше и ждал своего часа. Когда гитлеровские орды хлынули на
польскую землю, лощеному офицеру и в голову не пришло защищать ее от
захватчиков. Он остался в оккупированном Кракове. А потом вспомнил, что
"древний" род Родько не польский, а чистейшей воды белорусский. И немедленно
стал казначеем, а затем и секретарем белорусского отделения "Украинского
комитета националистов".
Впрочем, все это было только пробой сил.
По-настоящему развернулся господин Родько после того, как стал агентом
немецкой торговой фирмы "Урсус", а заодно и агентом гитлеровской военной
разведки - абвера. Он собирал для немцев информацию об украинских и
белорусских националистах, выдавал неблагонадежных, готовил для заброски на
советскую территорию, в частности в Белоруссию, шпионов и диверсантов.
А как только фашистские полчища двинулись на восток, В.Ф.Родько в числе
тридцати отщепенцев националистического толка поспешил в Минск, где
оккупанты начали создавать свои грабительские учреждения.
Тут уж предатель почувствовал себя, как рыба в воде.
Дальше - Витебск, назначение на высокий пост бургомистра.
Захватчики не ошиблись. Родько лез из кожи вон, стараясь угодить им. Он
не жалел сил для укрепления фашистского режима. Организовывал сбор
продовольствия, отправил на каторгу в Германию тысячи витебских парней и
девушек. А попутно пытался сколотить антисоветские организации - "Союз
белорусской молодежи" и построенную по фашистскому образцу "Белорусскую
народную самоохрану".
Столь "многогранная" деятельность фашистского холуя не осталась
незамеченной. В декабре 1943 года немцы перевели Родько в Минск, сделали
членом буржуазно-националистической "Белорусской центральной рады" и
поручили возглавить в ней отдел молодежи. Правда, из затеи оболванивания
белорусской молодежи в антисоветском духе ничего не получилось. Вопреки
стараниям ретивого "воспитателя" молодежь предпочитала идти не под знамена
"благодетелей" - оккупантов, а в партизанские отряды и там беспощадно
громить заклятого врага. Закончились старания Родько тем, что он смог
сколотить лишь немногочисленную шайку провокаторов и шпионов, за что и был
награжден железным крестом второй степени.
А потом припекло так, что и гитлеровцы, и их националистическое
охвостье кубарем покатились на запад.
Очутившись сначала в Дальвице, а позднее в Вальбуже, в бывшей Восточной
Пруссии, незадачливый витебский бургомистр предпочел заняться чисто военными
делами - создал специальную шпионско-диверсионную школу для таких же, как
сам, предателей-недобитков. Стал в ней даже заместителем начальника. В
апреле 1945 года В.Родько вместе с "президентом" так называемого
"Белорусского правительства" Р.Островским вел переговоры с подручным Гитлера
- командиром истребительных отрядов СД Отто Скорцени об использовании
белорусских националистических эмигрантов для подрывной деятельности против
Советского Союза.
Концом всех "реформ" Родько стал разгром фашистской Германии. А через
некоторое время ему, по заданию новых хозяев, пришлось отправиться для
подрывной работы в Советскую Белоруссию.
Только дальше скамьи подсудимых этот бандит не ушел.
Не ушел от советского правосудия и другой предатель, кровавый наемник
гитлеровцев И.А.Гелда. В 1919 году он подвизался в армии Юденича, пытавшейся
захватить революционный Петроград, год спустя очутился в банде
Булак-Булаховича на территории Белоруссии, а после ее разгрома удрал за
границу. Там и жил, как придется, до тех пор, пока власть в Германии не
захватили фашисты. Шпион немедленно пошел к ним на службу, не раз совершал
нелегальные вояжи в Советский Союз.
Когда началась война, Гелда вновь поспешил в Белоруссию. Стал членом
антисоветской националистической организации "Белорусское объединение",
командиром одного из так называемых добровольных военных формирований
оккупантов - вспомогательной полиции, участвовал в карательных экспедициях и
арестах советских граждан.
Поистине можно удивляться неисчерпаемым способностям этого негодяя,
которого вместе с Родько задержали советские пограничники.
На запугивание и репрессии со стороны предателей типа Родько и Гелды
советские патриоты отвечали активными ударами по фашистским захватчикам.
Неувядаемой славой покрыли себя советские патриоты в годы временной
оккупации Белоруссии, сражавшиеся против врага в небольшом поселке Оболи
около Полоцка, где действовали комсомольцы, входившие в группу "Юные
мстители".
Гитлеровской контрразведке удалось напасть на след комсомольской
организации. При активной помощи и непосредственном участии бывшего
начальника обольской полиции Н.А.Экерта подпольщики были схвачены.
Что же из себя представлял этот выродок?
В пристанционном поселке Оболь Сиротинского района Витебской области
отец Николая Экерта некогда считался зажиточным хозяином, но все пропил и
умер, а мать повесилась. Жил Николай у родственников. Когда вырос, стал
работать трактористом. И тут одно за другим пошли ему письма от богатой
тетушки из буржуазной Латвии. В них она, как бы между прочим, сообщала, что
живет в полнейшем достатке и не знает забот.
С тех пор у племянника появилась мечта: "Вот бы пожить в своем
хозяйстве, со своим трактором, с хорошим скотным двором и батраками..."
А письма все шли и шли, подогревая мечты о богатстве, будили
воспоминания о хозяйстве отца. Вместе с этими письмами в Экерте росла
ненависть к тем, кто всем строем нашей советской действительности лишал его
"права" на личное обогащение за счет других.
Началась война, и Экерт воспрянул духом.
Многие обольские коммунисты, комсомольцы, советские активисты ушли в
подполье и партизанские отряды, а он поспешил в услужение к фашистам.
Заявления о том, что отец Экерта был немцем, оказалось достаточно для
зачисления сына в полицию.
Вскоре младший Экерт доказал свою верность третьему рейху, выдав на
расправу гитлеровцам председателя колхоза Е.Е.Барсукова, председателя
сельского Совета В.А.Алексеева и его жену. Люди, проявившие несколько лет
назад отеческую заботу о сироте, сделавшие из него механизатора, в
"благодарность" за это пали под пулями фашистских палачей.
Усердие и исполнительность предателя получили достойную оценку
оккупационных властей. По представлению руководителей службы безопасности -
СД Экерта назначили начальником обольской полиции.
С этого и началась карьера предателя.
Прежде всего он выследил коммуниста Павла Акуционка, принципиального
человека, все свои силы отдававшего работе в колхозе, и одним из первых внес
его в черный список. Акуционка и его жену с грудным ребенком на руках немцы
расстреляли на окраине деревни Оболонье.
А Николай Экерт уже не мог остановиться. Сам стал вешать приговоренных
к смерти, участвовал в расстрелах. Делал это с таким хладнокровием и охотой,
что получал похвалы даже профессиональных палачей.
От рук убийцы гибли не только отдельные люди, но и целые населенные
пункты. Деревню Барсуки сначала разграбили, а потом облили хаты бензином и
подожгли. В дом Эмилии Оболиной согнали около сорока человек - мужчин,
женщин, стариков и детей, закрыли дверь на засов и тоже подожгли. Тех, кому
удавалось вырваться из огня, фашисты тут же расстреливали или бросали в
огонь. Пример подавал командовавший расправой начальник полиции Н.А.Экерт. В
живых в тот страшный день остались только маленькая девочка Катя Елисеенко и
колхозница Наталья Щербакова.
Деревня Барсуки превратилась в груды пепла и обгоревшие кирпичи, а в
Оболь потянулся длинный обоз с награбленным у крестьян добром.
Готовя удар по советским войскам на Курской дуге, фашисты подтягивали к
фронту боевую технику, которая следовала и через станцию Оболь. В это время
здесь была взорвана единственная, действовавшая на участке Двинск - Витебск,
водокачка. Замерли десятки железнодорожных составов. Наши штурмовики
принялись их бомбить и обстреливать.
Взрыв водокачки организовали участники обольской подпольной
комсомольской организации, уже давно собиравшие сведения о передвижении
фашистских войск. Они же подожгли замаскированные сеном танки, уничтожили
начальника окружного управления безопасности зондерфюрера Бормана.
Долго фашистам не удавалось напасть на след подпольщиков. Однако
нашелся провокатор. Десять человек - членов подпольной организации "Юные
мстители" - были схвачены. В качестве заложницы взяли и мать секретаря
подпольной организации Ефросиньи Зеньковой.
Был арестован и Владимир Езовитов, положивший мину в машину Бормана. За
ним явился сам Экерт.
Арестованных, в том числе мать комсомольского вожака Марфу
Александровну Зенькову, гитлеровцы расстреляли.
За усердие в службе Экерт получил звание унтер-офицера и наконец-то мог
надеть желанный немецкий мундир. Не таким уж высоким было это звание, но
стоило оно советским людям дорого - Экерт и его подручные загубили немало
жизней.
К мундиру не хватало только медали. Предатель не терял надежды получить
и ее, но, увы, не успел. Летнее наступление Красной Армии 1944 года принесло
белорусской земле освобождение от оккупантов.
Сокрушительный натиск четырех фронтов вымел с белорусской земли всю
дрожащую от страха нечисть, а некоторое время спустя Экерт оказался в
казармах, расположенных на окраине Элленбурга, на берегу Эльбы. Американцы
создали здесь лагеря для перемещенных лиц, в которых было немало советских
людей, угнанных фашистами на работы и теперь мечтавших скорее вернуться на
Родину.
У Н.А.Экерта такого желания не было. И чтобы его не отправили в
Советский Союз вместе с другими, бывший фашистский унтер подал майору
американской армии, руководившему охраной лагеря, рапорт с просьбой о
зачислении охранником.
Однако ему не повезло.
В то время в рядах американской армии было еще немало честных людей,
искренне считавших себя боевыми союзниками наших воинов и вместе с нами
переживавших радость победы над гитлеровской Германией. Таким честным
человеком оказался и тот майор. Вызвав Экерта, он выслушал рассказ о его
"заслугах", а потом выгнал продажного подонка вон.
И вот произошло то, чего Николай Экерт боялся больше всего на свете:
возвращение в Советский Союз, необходимая в таких случаях проверка...
Экерт прошел проверку в Риге. Но вместо чистосердечного признания,
спасая шкуру, рассказывал небылицы, приправленные крупицами правды. Не стал
отрицать, что он, Николай Артурович Экерт, до войны жил в Сиротинском районе
Витебской области, где работал в колхозе. Зато дальше - сплошная ложь. Во
время войны, мол, работал на торфоразработках. Проклятые немцы за связь с
партизанами расстреляли брата, а его самого насильно мобилизовали в "Русскую
освободительную армию". В карательных частях не служил. Имеет ранение: на
правой руке не хватает фаланги указательного пальца.
Для верности назвал и свидетелей, которые служили вместе с ним в "РОА".
Те знали легенду, сочиненную Экертом, как знали и его истинные "заслуги".
Пускай себе врет, что фалангу пальца потерял в бою, а не тогда, когда
пытался изнасиловать латышскую девушку и "за причиненное увечье" застрелил
ее. Пускай проклинает немецких извергов за мнимый расстрел единственного
брата, который на самом деле жив и здоров, ничем себя не скомпрометировал и
находится в Брестской области.
Все это станет известно несколько позднее. А в те дни друзья Экерта
подтверждали его брехню, боясь, как бы он не рассказал правду о них.
Так Н.А.Экерту удалось пройти проверку. Вместе с другими
возвратившимися на Родину людьми его послали работать на стройку.
Как будто пронесло...
Откуда этот предатель мог знать, что еще во время войны, как только
Витебская область освободилась от фашистской нечисти, начался сбор
материалов о его преступной деятельности?
Начались планомерные поиски бывшего начальника полиции.
Вначале казалось, что Н.А.Экерт исчез бесследно, словно сквозь землю
провалился. Но однажды в органы государственной безопасности поступило
письмо. Конверт был без штампа почтового отделения и обратного адреса, а в
нем лежал измятый листок бумаги с короткой фразой: "Рига, проспект Виестура,
2, Гарлевский Н.А."
Обычная анонимка? Возможно.
А если предположить, что какой-то Гарлевский Н.А., проживающий по этому
адресу, совершил государственное преступление и автор письма решил поставить
об этом в известность органы государственной безопасности?
Произвели проверку. В домовых книгах Н.А.Гарлевский по указанному
адресу не значится и в этом доме не проживает.
Что же, предать анонимное письмо забвению и на этом поставить точку?
Нет, надо действовать.
Председатель Комитета государственной безопасности при Совете Министров
БССР генерал-майор А.И.Перепелицын оказывал большую помощь руководителю
оперативной группы подполковнику М.М.Колесникову в розыске преступника. Да и
сам Колесников понимал, что время работает не только на нас, но и на наших
врагов, которые стремятся зарыться поглубже и уйти подальше от того места,
где они совершали преступления.
Тем временем в органы государственной безопасности поступило новое
безымянное письмо. В нем, как и в первом, находился клочок бумаги с тем же
адресом, только фамилия "Гарлевский" была перечеркнута, а рядом написана
карандашом другая - "Экерт".
Эта дописка внесла ясность. Н.А.Гарлевский и Н.А.Экерт - одно и то же
лицо! Инициалы Экерта - Н.А., Николай Артурович, а фамилия "Гарлевский"
принадлежит родственникам, у которых он когда-то жил. Очевидно, что это
пишет человек, знающий Экерта, но не решающийся назвать себя.
Новая тщательная проверка помогла установить, что Н.А.Экерт, - уроженец
Сиротинского района, 1914 года рождения, - действительно проживал в Риге,
был на стройке, работал в бане, затем заведовал складом. А потом исчез, и
никто не знает, где он. Хотя есть люди, которые работали вместе с ним.
Сохранились даже кое-какие бумаги, среди которых имеется его автобиография.
Командированный в Ригу сотрудник комитета госбезопасности Юрий Петрович
Незнамов составил обстоятельное описание жизни Н.А.Экерта в столице Латвии.
Судя по поведению, его не устраивала работа на стройке, где все время
приходилось быть на виду у людей. Поэтому разыскиваемый охотно пошел
истопником в баню. Поселился он в пристройке к бане, куда были вхожи только
его бывшие дружки-власовцы.
Здесь, в тихой заводи, они подготавливали различные махинации, вплоть
до уголовных, в которых Экерт принимал активное участие. В органах милиции
Риги оказалось дело, из которого явствовало, что Экерт, заведуя складом, с
помощью работницы стройки - сожительницы приятеля, сбывал на толкучке бывшие
в употреблении одеяла, спецодежду, обувь. На допросе он заявил, что не
знает, кто воровал эти вещи, и если виноват в чем-либо, так только в
халатности.
Как раз в это время некоторых друзей "ротозея-кладовщика" привлекли к
уголовной ответственности за действия, направленные против Советского
государства в годы Великой Отечественной войны.
Воспользовавшись тем, что сам он вне подозрений, Экерт немедленно
исчез.
Найти в Риге знакомую Экерта, которая работала продавщицей в магазине,
стоило немалых трудов. Но знала она немногое. Николай никогда не рассказывал
о своем прошлом, многословием не отличался и все время чего-то боялся.
Закончилось их знакомство тем, что Экерт обманул эту женщину и сошелся с
другой. Ее звали Аннушкой.
Из Риги они куда-то уехали.
Для Юрия Петровича эти обстоятельства представляли определенный
интерес. Почему Экерт предпочел продавщице, судя по ее описанию, ничем не
примечательную женщину? Что между ними общего? Возможно, что они и уехали
вместе. Если так, то куда и зачем?
Теперь предстояло искать и Экерта, и Аннушку.
Потребовалось перелистать десятки архивных дел, прежде чем в приказах
строительного управления был обнаружен документ о назначении Н.А.Экерта на
должность истопника, а уборщицей в ту же баню Анны Викентьевны Шляхтенецкой.
Усиленно продолжались поиски и автора двух анонимных писем. Судя по
отдельным полустертым словам на обороте одного из них, бумага имела какое-то
отношение к кирпичному заводу в Оболи.
Не там ли живет и их автор?
И Юрий Петрович вместе с экспертом-графологом отправился в Оболь.
Просматривая документы на кирпичном заводе, различные заявления и бумаги,
эксперт обратил внимание на почерк И.Г.Езовитова, просившего отпустить ему
на хозяйственные нужды бракованный кирпич. Заключение по почерку автора
анонимных писем и заявлению на кирпич, написанному Езовитовым, было
категоричным - это рука одного и того же лица.
Действительно, автором писем оказался человек преклонного возраста,
бывший бургомистр Оболи И.Г.Езовитов, отец подпольщика Владимира Езовитова,
казненного гитлеровцами. Беседы с ним велись не как с бывшим бургомистром, а
как с отцом активного участника комсомольского подполья, человеком, в жизни
которого произошла трагедия.
Отец, оказывается, знал об участии сына в борьбе против оккупантов.
Знал и о том, что их дом используется для нелегальных встреч молодых
патриотов. Но разве мог он предполагать, что начальник полиции Николай
Экерт, их дальний родственник, явится в дом бургомистра с обыском и арестует
Владимира на глазах у отца?
Такую гнуснейшую подлость, такое предательство не забудешь никогда.
Не сразу поверил старик чекистам, что их интересует не его личное
прошлое, а поиски виновников гибели участников комсомольского подполья.
Только после нескольких долгих и откровенных бесед Езовитов признался, что
анонимные письма писал действительно он.
И рассказал как все получилось.
Откуда узнал рижский адрес Экерта? Тот сам написал ему, просил
сообщить, где находится его жена. На просьбу убийцы сына Езовитов не ответил
и тут же решил напомнить органам госбезопасности об этом мерзавце.
В первом письме он указал фамилию "Гарлевский", полагая, что этого
будет достаточно для розыска Н.А.Экерта. Но потом подумал: "А вдруг не
догадаются, что это фамилия родственников предателя?.." Поэтому во втором
письме перечеркнул слово "Гарлевский" и написал - "Экерт".
Письмо, полученное от Экерта, Езовитов прочитал и сжег. Предатель
больше не обращался к нему. Где он сейчас, старик не знает.
Пришлось Юрию Петровичу снова ехать в Ригу. Опять начались беседы с
теми, кто знал пропавшую Аннушку. Выяснилось, что она возвращалась в Ригу.
Была домработницей у директора бисквитной фабрики. Но тот, после увольнения,
перебрался в Москву.
Надо теперь ехать туда.
И вот Москва, встреча с теми, у кого Аннушка была домработницей.
- Да, работала, - ответили там. - Но мы не прописывали ее, а она не
настаивала. И договора с ней, как с домработницей, по той же причине не
заключали. Даже ее фамилию забыли.
Тягуче и нудно протекала эта утомительная беседа. Словоохотливая Берта
Абрамовна, жена бывшего директора фабрики, делала вид, будто всей душой
готова помочь в поисках Аннушки, а сама явно уклонялась от откровенных
ответов. Мол, что вы нам сделаете? Не хотим говорить, и баста! Без нас
узнавайте все, что вам надо...
Так, ни с чем, и вернулся Юрий Петрович в Ригу. А там разыскал квартиру
бывшего директора-"бисквитчика", познакомился с его соседкой, общительной
женщиной, которая, узнав о цели приезда гостя из Минска, удивилась:
- Как, Берта Абрамовна не помнит ее фамилию? Да ведь Аннушка жила у них
целый год! Я собственными глазами видела ее паспорт у хозяйки.
Немного подумав, она добавила:
- Кстати, муж Берты Абрамовны - заядлый фотолюбитель. Возможно, у него
сохранились снимки или фотопленка, где сфотографирована Аннушка с их детьми.
Сошлитесь на меня, и Берта Абрамовна все вспомнит!
Действительно, вспомнила все. Фамилия Аннушки - Шляхтенецкая. Нашлась и
любительская фотография: дети директора, он сам, и... Аннушка! Она,
вспомнили "вдруг" бывшие хозяева, осталась в Риге. Опять устроилась у
кого-то домработницей.
Наконец-то нашелся адрес Анны Викентьевны Шляхтенецкой. У нее оказалась
двойная фамилия: Шляхтенецкая-Тулина. Но повидаться тогда с Аннушкой не
удалось - заболела, уволилась и уехала к себе на родину в Калининскую
область.
Анну Викентьевну нашли в родной деревне. Болезнь подточила ее силы:
худенькая, усеянное морщинами лицо, потухшие глаза. Да, она работала в Риге:
на стройке и домработницей. Была и уборщицей в бане. Знает ли Николая
Экерта? Конечно! Тем более, что он относился к ней хорошо. Только, знаете,
лучше не вспоминать о нем...
Бывают минуты, когда во имя человеколюбия приходится ложью щадить
раненого суровой жизнью человека. Но случается, что ради его же исцеления
необходимо сказать правду, какой бы жестокой и горькой она ни была.
Потрясения излечивают иногда даже очень больных людей.
И Юрий Петрович рассказал ей всю правду об Экерте.
Только теперь поняла Аннушка, что представляет собою этот человек.
Вспомнила, что, когда работала в бане, он понравился ей своей
обходительностью, заботами. Вот почему и согласилась уехать с ним из Риги,
как только у Николая возникли какие-то осложнения с милицией.
- А когда ехали мимо небольшой станции, возле Витебска, - рассказывала
Аннушка, - он неожиданно произнес: "Хорошо, что я скоро буду далеко отсюда.
Здесь у меня очень много врагов". Я не стала спрашивать, что это за "враги".
Очевидно, когда-то в этих местах что-либо натворил и теперь решил уехать
подальше. Потом Николай успокоился, повеселел. Еще в Риге он интересовался
моим здоровьем, подробно расспрашивал, как проходит приступ. Сам он не
жаловался на здоровье. А когда подъезжали к Оренбургу, вдруг начал трястись
и даже бредить. Все это мне хорошо знакомо, и я испугалась, что у него будет
припадок. Поэтому в Оренбурге мы поспешили в больницу. Когда спросили
документы, он ответил, что их украли во время приступа. И почему-то назвался
Николаем Ивановичем Неведомским. Я тогда не поняла, зачем он врет.
Анна Викентьевна задумалась. Понизив голос, с грустью сказала:
- Через четыре дня я уехала. Коля заговорил о том, что многое пережил,
хочет побыть один, подлечиться. Что он потом меня вызовет. Перед отъездом
строго предупредил: "Никому не проговорись, что ездили вместе. Мне будет
плохо и тебя привлекут к ответственности, как соучастницу". За что?..
Никакого преступления я не совершила. Ну, да теперь понятно, на что намекал.
Мешать я ему стала, очевидно, отделаться хотел. Потому и не вызвал...
С этими ценнейшими данными, полученными от человека, который последним
видел Николая Экерта, Юрий Петрович и возвратился в Минек. Теперь преступник
уже не Н.А.Экерт, а Николай Иванович Неведомский. Где он сейчас? Остался в
Оренбурге, на "излечении"? Сомнительно. Аннушка была нужна ему как свидетель
"болезни" и "приступа".
Когда надобность в этой женщине миновала, выпроводив ее, он поспешил
замести следы и, возможно, перекочевал на новое место...
А генерал Перепелицын, несмотря на большую занятость, продолжал
пристально следить за ходом розыска Экерта. Годы шли, тянуть с этим делом
нельзя было.
В моей памяти навсегда осталась первая встреча с этим человеком, в 1952
году. В то время Александр Иванович был заместителем министра Внутренних дел
Белоруссии и стаж его работы в органах МВД исчислялся всего лишь несколькими
месяцами. Бывший слесарь паровозного депо, солдат, политработник,
А.И.Перепелицын, став чекистом, упорно и настойчиво постигал основы
многотрудной чекистской работы, глубоко вникал в каждое дело.
Таким он оставался до конца своих дней.
Теперь, когда след "неуловимого" Экерта обнаружился, А.И.Перепелицын
посоветовал подполковнику Колесникову не спешить, а действовать спокойно и
расчетливо.
- Организуйте работу так, - добавил он, - чтобы не осталось ни единой
щели, в которую преступник мог бы забиться. Давно пора вытащить этого
негодяя на свет божий.
Начался завершающий этап многолетних поисков предателя.
В адресном бюро Оренбурга, не прописан ли в городе Николай Иванович
Неведомский, ответили, что Неведомский есть, но не Иванович, а Степанович.
Пожилой человек, пенсионер, в Оренбурге живет давно.
Явно не тот...
Пришлось использовать другие каналы. Последовала проверка через
управление КГБ Оренбургской области. Запросили: не был ли Н.И.Неведомский на
излечении в психиатрической больнице? И если был, то куда выписался?
Наконец-то положительный ответ! Находился на излечении с 5 по 13 мая
1947 года, после чего выписался по адресу: Новосибирск, Советская, 13,
квартира 6.
Из Новосибирска ответили, что по указанному адресу Неведомский не
проживает и в городе не прописан.
Значит, новосибирский адрес вымышлен - представляет собой лишь
очередной ход запутывающего следы "неуловимого".
Вполне возможно.
"В таком случае надо искать здесь, в Оренбурге, - решил Юрий Петрович.
- Должен же кто-нибудь из работников больницы помнить его".
И опытный чекист не ошибся. Таким работником оказалась санитарка, тетя
Поля, пожилая, словоохотливая женщина с добродушным лицом. Стоило лишь
описать ей приметы "больного" - плотный брюнет, подпрыгивающая походка,
упомянуть, что на правой руке не хватает фаланги указательного пальца, как
она сказала:
- Да это же Николай!
Оказывается, она встречалась с ним и позднее. Никуда разыскиваемый не
уехал, работает в подсобном хозяйстве больницы кузнецом. Устроила его туда
старшая медсестра больницы, муж которой погиб на фронте. Они сошлись,
поженились, работают.
А что еще надо немолодым людям?
Как будто бы уже ничто не угрожало "кузнецу Н.И.Неведомскому".
Документы в порядке. Со времени войны прошло столько лет! Н.А.Экерт и его
кровавые дела забылись. Выросло новое поколение людей, знающих войну только
по книгам. Преступнику казалось, что он надежно замел след, оставленный им в
день прихода к начальнику СД - Дрюллингу с предложением работать на
фашистов.
Тогда Н.А.Экерт был веселым, общительным человеком, показывался на
людях. Упивался властью и убивал стариков, женщин и детей.
Нынешний Неведомский живет замкнуто, скрывая от всех свое прошлое. Он
работает на скромной должности кузнеца. И никуда не лезет. Безобидный
человек!
Юрий Петрович был уверен, что долгие поиски близятся к концу. Готовясь
к аресту преступника, он пригласил в качестве понятого человека из Оболи,
который хорошо знал Н.А.Экерта.
Вечером оба отправились "в гости" к супругам Неведомским.
Вот и отдельный домик на территории подсобного хозяйства. Дома
оказалась только хозяйка. С ней начал разговаривать приглашенный в качестве
второго понятого старый знакомый, председатель местного поселкового Совета.
Мирная беседа нарушилась стуком в дверь. Ее открыла теща Неведомского.
Поздоровавшись с "гостями", Экерт быстро оглядел их и изменился в лице.
Он увидел и узнал односельчанина. Убийце стало понятно, зачем пришли сюда
эти люди.
Что ж, признаться? Нет! Была предпринята последняя, отчаянная попытка к
спасению. Произошла ошибка! Вот же и паспорт, и военный билет на имя Николая
Ивановича Неведомского. Никакого Экерта он и в глаза никогда не видел!
Но разве обманешь живого свидетеля, который из тысячи людей узнает
фашистского палача.
В процессе следствия и на суде Н.А.Экерт признался во всех, совершенных
им злодеяниях. Под его руководством и при непосредственном участии было
расстреляно более шестидесяти советских граждан, совершено много других
преступлений. Лично участвовал этот выродок и в аресте членов Обольской
комсомольской подпольной организации "Юные мстители".
Выездная сессия Верховного суда БССР приговорила Н.А.Экерта (он же
Н.И.Неведомский) к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение.
Чекистский язык краток: преступник разыскан, разоблачен, привлечен к
уголовной ответственности. Но за этой немногословностью скрываются годы
напряженных поисков, кропотливой работы.
Я умышленно так подробно рассказал о розыске закоренелого предателя и
кровавого преступника Н.А.Экерта, продолжавшемся почти пятнадцать лет.
Его могли бы найти и раньше, если бы И.Г.Езовитов не посылал в органы
государственной безопасности безымянные письма, а сразу сообщил адрес
преступника. Если бы при первом опросе в Риге внимательнее отнеслись к
рассказам мнимого репатрианта и быстро проверили их. Если бы жена
"бисквитчика", Берта Абрамовна, не "забыла" фамилию домашней работницы
Аннушки.
Сколько таких досадных "если" встает на пути чекиста!
И все-таки предателю Экерту не удалось уйти от возмездия.
Не ушел и другой, тоже по доброй воле помогавший гитлеровским
оккупантам, матерый преступник, уроженец Западной Белоруссии И.П.Жихаревич.
Выходец из семьи разбогатевшего во времена пилсудчины хозяина, он презирал
все родное и, не раздумывая, пошел на службу к фашистам.
Еще в учительской семинарии Жихаревич выступал с антисоветскими
"докладами", истолковывая жизнь советского народа в клеветническом духе.
Узнав о намерении одного из своих товарищей уйти в партизанский отряд, он
подло выдал его. Фашисты арестовали парня, обвинив в связях с партизанами и
большевистской пропаганде. Так и пропал человек, а Жихаревич заработал за
это благодарность от своих хозяев.
Задолго до того как стать профессиональным шпионом и убийцей, Игнатий
Жихаревич успел стяжать недобрую славу среди жителей многих белорусских и
литовских сел. Молодой, самовлюбленный и жестокий, этот подонок проявлял к
"службе" особое рвение. Там, где он проходил, неизменно оставался кровавый
след. Несчастные жены и дети оплакивали убитых мужей и отцов, а Жихаревич
преуспевал.
Оказавшись в конце войны на Западе, этот предатель поступает в
разведывательно-диверсионную школу. Основной костяк ее составляли бывшие
полицейские, каратели, участники различных националистических групп и
сотрудники СД. В школе готовили агентов-разведчиков и диверсантов для
переброски на территорию Советской Белоруссии. В ней бывал сам "президент"
так называемой "Белорусской центральной рады" Родослав Островский. Однажды,
от имени "правительства", он даже принял от "слушателей" присягу.
А через некоторое время Жихаревича вместе с другими вражескими
лазутчиками, вооруженными автоматами и гранатами, гитлеровская разведка
забросила на освобожденную советскими войсками территорию БССР.
Органам государственной безопасности сразу стало известно об этом.
Знали чекисты и о прежних "подвигах" И.П.Жихаревича. О них рассказывали
люди, ранее сталкивавшиеся с предателем. Рассказывали и разоблаченные
немецкие агенты, обучавшиеся вместе с ним в шпионской школе.
Немаловажные данные, полученные от свидетелей, помогли быстро найти и
арестовать преступника. Однако во время конвоирования, воспользовавшись
оплошностью охраны, Жихаревич бежал. Вскоре он стал участником, а потом и
главарем террористической банды. Бандиты убивали председателей и депутатов
сельских Советов, бывших партизан, агентов по заготовкам, сельских
активистов, сотрудников милиции и чекистов, уничтожали народное имущество,
грабили магазины.
Список преступлений этих негодяев рос с каждым днем. В деревне Лисуново
шайка Жихаревича совершила нападение на здание школы, где в это время
демонстрировалась кинокартина. Ворвавшись в школу, бандиты открыли стрельбу,
разогнали зрителей, испортили движок, сожгли киноленту, а киноаппаратуру
разбили.
Однако в ожесточенных стычках с чекистами несли потери и враги
советского народа. Их становилось все меньше и наконец наступило время,
когда Жихаревич остался один. Он понимал, что его не оставят в покое, не
простят совершенные преступления. Бандит чувствовал, что чекистское кольцо
сжимается и скоро наступит расплата.
Ускорило наступление этого часа анонимное письмо, полученное комитетом
госбезопасности республики. Письмо было пространное, в нем перечислялись
многие преступления Жихаревича. Кроме того, автор обращал внимание на
поведение родственников преступника и недвусмысленно намекал, что Жихаревич
намерен уйти туда, где его поймут и оценят.
Судя по штемпелю на конверте, оно было опущено недалеко от населенного
пункта, где жил отец Жихаревича. Создавалось впечатление, что автор письма
неплохо знает обстановку. Возможно, даже встречался с кем-то из близких или
родственников Жихаревича.
Поведение последних было настороженным, и это побудило чекистов
заинтересоваться людьми, стремящимися познакомиться с работниками
расположенного рядом завода и приезжающими на рынок членами семей
военнослужащих. Именно от них попытается раздобыть шпион и убийца побольше
секретных данных. Но как он это думает сделать?
Едва ли сам Жихаревич рискнет на столь опасную игру.
Особое внимание было обращено на рынок, куда колхозницы приносили для
продажи молоко, яйца и другие продукты.
Однажды на этом рынке появилась новая молочница. В отличие от
остальных, она не спешила покидать торговые ряды. Распродав товар,
заговаривала то с одним, то с другим человеком. Наибольший интерес новая
молочница проявила к молодому, симпатичному старшине, с которым явно хотела
познакомиться поближе.
Что ж, заранее подготовленный старшина не стал уклоняться от этого
знакомства, покупал молоко только у новенькой. Как водится, торговался,
шутил.
И однажды был приглашен в гости.
Ну как не пригласить такого видного парня, если муж у нее пожилой,
замкнутый человек? К тому же работает сторожем при сельпо и по ночам не
бывает дома... Живется молочнице одиноко и грустно. Правда, есть у нее
приятель - тоже одинокий мужчина, мечтающий завести дружбу с кем-либо из
военных. Почему бы им не собраться, не выпить, не поговорить по душам?
В конце концов старшина "уступил" настойчивым приглашениям молочницы и
побывал у нее в гостях. Мужа и одинокого приятеля там почему-то не
оказалось. Зато хозяйка поставила на стол пол-литра водки, подала огурцы и
соленую капусту, а когда старшина "захмелел", завела разговор о трудностях
военной службы там, куда, мол, постороннего человека даже и близко не
подпускают.
Старшина поблагодарил за угощение и, попрощавшись с гостеприимной
хозяйкой, отправился к тому, кто поручил ему завести это знакомство...
Свидания продолжались.
А тем временем шло изучение людей, населяющих небольшую деревеньку, где
жила молочница со своим нелюдимым мужем. В доме, куда зачастил старшина,
по-прежнему никто из посторонних не появлялся. Лишь однажды наведалась
сестра Игнатия Жихаревича.
Жихаревича?.. Это уже интересно! Что у них может быть общего? И возраст
разный, и в родстве не состоят. Не здесь ли скрывается ее брат?
Сосед молочницы, работавший шофером, рассказал, что она спрашивала,
какие у них машины, много ли их и как они охраняются в ночное время.
Кому и для чего понадобились такие сведения? Не тому ли моложавому
племяннику, которого соседи видели у нее примерно с полгода назад?
Племянник...
А не для него ли эта женщина покупает папиросы в райцентровском
магазине? Не ради него ли молодится, делает в парикмахерской модные
прически? Не с ним ли, с мнимым племянником, хотела познакомить старшину?
Многое из всего этого мог бы еще выяснить старшина, которого молочница
с прежней настойчивостью приглашала в гости. Однако было решено, чтобы
выяснением этих вопросов занялся опытный, наблюдательный чекист, которого
молочница хорошо знает как непричастного к органам госбезопасности человека.
Такой человек нашелся: председатель местного колхоза, коммунист Сергей
Петрович Саватеев. Бывший пограничник, он немало лет проработал в органах
государственной безопасности, был на фронте, защищал Москву, потом
партизанил. В конце войны работал на освобожденной от фашистов территории в
составе оперативных групп, не раз встречался с бандитами, знает и банду
Жихаревича. Имея специальное сельскохозяйственное образование, Саватеев
пошел на работу в один из укрупненных колхозов. Его избрали председателем.
Сергей Петрович охотно согласился побывать в гостях у молочницы. Благо
к ней у него был серьезный разговор: уж больно нерадивая она колхозница...
- Учтите, - предупредили его, - там может быть посторонний. Выдаваемый
за знакомого, скрывающийся враг. Вы его достаточно знаете, поэтому будьте
осторожны.
- Ясное дело, осторожность нужна, - спокойно кивнул Сергей Петрович. -
Понимаю, о ком вы говорите. Знавал я его соучастников, встречался с ними.
Если придется столкнуться, попытаюсь взять. А вы мне поможете.
Визит Саватеева едва ли мог вызвать у молочницы какое-либо подозрение.
Мало ли по какой надобности заехал председатель. Дел много. На случай, если
преступник окажется у нее, в помощь Сергею Петровичу к дому была подтянута
оперативная группа.
И вот поздно вечером, когда муж любознательной молочницы отправился на
дежурство, к их усадьбе подъехал колхозный руководитель. Привязал лошадь,
шумно поднялся на крыльцо и громко постучался.
Только после вторичного стука из-за двери послышался встревоженный
голос хозяйки:
- Кто там?
- Свой, свой, - отозвался Сергей Петрович. - Ты что, уже спишь? Извини,
дело не ждет, да и рано еще. Ехал мимо - дай, думаю, загляну. Давно пора
поговорить.
Дверь открылась. Саватеев вошел в неярко освещенную избу и поздоровался
с хозяйкой.
Особым гостеприимством она не отличалась, но на сей раз сразу
пригласила к столу. Единственное, мол, спасение от холода - выпить. "К тому
же, - думалось ей, - угощение отвлекает..."
По растерянности хозяйки Сергей Петрович почувствовал, что поздний его
визит не ко времени. Решив, что хорошо бы на две-три минуты остаться в доме
одному, он неодобрительно покосился на бутылку водки:
- Убери. В дороге никогда не употребляю. Уснешь еще в санях и
замерзнешь. А вот от кружки молока не откажусь. Найдется?
- Посидите минуточку, я мигом! - обрадовалась хозяйка и выскочила в
сени.
На осмотр избы ушло меньше минуты - все на виду. Только занимавшая
половину хаты печь оказалась задернутой занавеской. Нет ли за ней
кого-нибудь?
Едва Сергей Петрович отвернул полог и засветил фонариком, как раздался
звонкий, будто кто ударил по стеклу, выстрел. Почти одновременно с ним на
пол спрыгнул среднего роста мужчина, торопливо нажал на спуск пистолета,
однако выстрела почему-то не последовало.
Тогда он бросился к стоявшей у печи кровати, но Сергей Петрович,
несмотря на внезапно появившуюся боль в плече, преградил стрелявшему дорогу,
и между ними завязалась тяжелая борьба.
"Молочница" поняла все и спряталась в сенях.
Саватеев сразу почувствовал, что бандит моложе и сильнее его. Но он
узнал Жихаревича, и охвативший все его существо гнев помог ветерану
выдержать первый натиск. Надо было во что бы то ни стало задержать негодяя,
выиграть время. Дорвется до кровати, где наверняка спрятано оружие, тогда не
миновать беды. Собрав все свои силы, Сергей Петрович изловчился и резким
толчком рук и ног сбросил бандита с себя. Жихаревич успел вскочить, снова
кинуться на него, но тут грянул выстрел...
Бандит обмяк и стал медленно сползать на пол.
Вбежавшим в хату сотрудникам оперативной группы осталось лишь оказать
помощь раненому Сергею Петровичу, самоотверженность и стойкость которого
помешали Жихаревичу добраться до кровати, где под матрацем лежал автомат с
полным диском патронов.
Так закончилась карьера еще одного изменника Родины, агента иностранной
разведки и бандита.

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ
(вместо эпилога)

Заканчиваются мои воспоминания, и нам пора расставаться, уважаемый
читатель. Что бы мне хотелось еще сказать в конце книги?
На лекциях о подрывной деятельности иностранных разведок и встречах в
различных аудиториях, особенно в школах, меня иногда просят: "Расскажите,
пожалуйста, о самом интересном, самом памятном событии в вашей жизни".
Признаюсь, мне всегда трудно выполнить подобную просьбу. Хочется ответить,
что интересного было очень много. Трудными, но незабываемыми были первые
годы Советской власти, памятен трудовой энтузиазм первых пятилеток, никогда
не забудутся годы Великой Отечественной войны. Свидетелем многих
интереснейших событий довелось быть автору и в послевоенный период в
Белоруссии. Время было до краев заполнено делами и пролетело удивительно
быстро.
Сорок лет проработал я в органах государственной безопасности первого в
мире государства рабочих и крестьян. Сорок долгих и многотрудных лет.
Повидать и пережить за эти десятилетия довелось столько, что рассказать обо
всем невозможно даже в книге.
Просят меня иногда на встречах сказать несколько слов и о своих
близких. Этим моим слушателям я отвечаю, что дома, в семье, всегда находил
опору и помощь при выполнении различных служебных заданий.
Иначе, вероятно, не могло и быть. Нелегкую службу в органах
государственной безопасности долгие годы делила со мной спутница моей жизни,
Елена Семеновна, которая была всегда рядом. Уроженка города Березово бывшей
Тобольской губернии, дочь большевика - первого комиссара на Крайнем Севере -
она еще в детстве пережила ужасы контрреволюционного мятежа белогвардейцев и
кулаков. Эти изверги утопили в Иртыше, на глазах у ребенка, старенькую
бабушку только за то, что она отказалась выдать им своего сына -
комиссара...
А теперь почетную вахту в органах государственной безопасности после
окончания Военно-юридической академии мы передали сыну Олегу.
Думается, это хорошо, когда дети продолжают дело своих отцов.
Иногда мы с Еленой Семеновной вспоминаем былое. Чаще всего своих бывших
сослуживцев, товарищей по работе, людей чистой души, несгибаемой ленинской
стойкости, закалки и воли. Вспоминаются замечательные советские люди,
встретившиеся мне на длинном жизненном пути, борцы против черных сил
фашизма, которые были вместе с нами в годину тяжелых испытаний. Некоторых из
них я назвал в своей книге.
Еще об одной из таких встреч расскажу в этой, заключительной главе.
В начале 1942 года в городе Бузулуке Оренбургской области появились
солдаты и офицеры в незнакомой военной форме. Нам было известно, что тут
формируется отдельный чехословацкий батальон под командованием полковника
Людвика Свободы.
Это было уже второе крупное событие в городе, где раньше формировалась
польская армия генерала Андерса, позднее позорно изменившая общему делу
борьбы с фашистскими оккупантами.
Вспоминая об этом в своей книге "От Бузулука до Праги", Людвик Свобода
писал: "Акт измены завершился... "А как поступят чехословацкие воины? -
думали тогда советские люди. - Останутся ли они с нами? Повернутся ли спиной
к фронту или станут к нему лицом, лицом к своему отечеству, оккупированному
нацистами?"
Ответ был один: чехословацкие воины останутся с нами! Они не пойдут за
андерсовцами.
Бывая в Бузулуке не только по своим делам, но и выполняя поручения
Оренбургского областного исполнительного комитета депутатов трудящихся по
вопросам, связанным с формированием польской армии, а затем и чехословацкого
батальона, я встречался с офицером связи этого батальона, советским
капитаном Соколовым, который и познакомил меня с полковником Людвиком
Свободой.
Стройный, моложавый, с посеребренными волосами и по-военному
подтянутый, он неплохо разговаривал по-русски. Это был не затянутый в мундир
сухой служака, а человек большой культуры, скромности и простоты.
Людвик Свобода побывал в России еще в первую империалистическую войну.
В 1915 году он был призван в австро-венгерскую армию и направлен на русский
фронт. Там, возглавив группу чешских патриотов, перешел линию фронта и в
1916 году вступил в Чехословацкий легион, чтобы с оружием в руках бороться
против немецкого и австро-венгерского империализма, за создание
самостоятельного чехословацкого государства. Лишь в 1920 году после долгих
мытарств в чине капитана Свободе удалось вернуться на родину. Там он сначала
работал в сельском хозяйстве отца, а потом опять стал в строй.
В начале сороковых годов Людвик Свобода был преподавателем военной
академии.
Приближалась вторая мировая война. Потакая захватническим планам
Гитлера, англо-французские "союзники" Чехословакии отдали маленькую страну
на разграбление немецким фашистам. Но отважные чешские и словацкие патриоты
не смирились, не склонили головы перед захватчиками. Людвик Свобода принимал
активное участие в организации сопротивления фашистам в Восточной Моравии, а
потом уехал в Польшу и приступил к формированию чехословацкой воинской
части.
Когда фашистские танки появились на дорогах этой преданной собственными
правителями страны, Свобода вместе со своей частью перешел советскую
границу.
Начались "срочные", "неотложные", "немедленные" вызовы в Лондон, где в
то время находилось эмигрантское правительство Чехословакии. За ними
последовали заманчивые обещания всяческих привилегий и благ, иногда
переходившие в неприкрытые угрозы. Людвик Свобода выстоял, не поддался, не
изменил своему народу, изнывавшему под игом немецко-фашистских
поработителей. А как только началась Великая Отечественная война, он сразу
же обратился к Советскому правительству с просьбой о разрешении создать на
территории СССР чехословацкую воинскую часть.
Вскоре это разрешение было получено.
И вот Бузулук. Батальон почти сформирован. Есть уже все необходимое для
боя и жизни.
Почему же так грустен, так задумчив его командир?
- Не удивляйтесь моему настроению, пройдет, - невесело улыбнулся
полковник. - У многих наших товарищей оно такое же. Наши семьи остались в
Чехословакии. Там и моя жена с двумя детьми. Кто знает, что с ними?..
Позднее стало известно, что волнения были не напрасными. Гитлеровские
ищейки действительно охотились за семьей Людвика Свободы, даже назначили
награду тому, кто ее выдаст.
Но предателя не нашлось.
К сожалению, старший сын полковника Мирек Свобода не смог избежать
страшной участи, которую уготовили фашисты всем порабощенным народам. В
ноябре 1941 года Мирека вместе с несколькими другими участниками подпольной
организации Сопротивления выследило гестапо. После нечеловеческих истязаний
он был отправлен в лагерь смерти Маутхаузен. Там патриот и погиб от
какого-то укола, который сделал ему немецкий врач-изувер.
Жена и дочь Людвика Свободы дождались светлого часа нашей общей "обеды.
Командир чехословацкой части был энергичен, занят с утра до позднего
вечера. Зачастую работал и ночи напролет: в Бузулук ежедневно прибывали
добровольцы, всех надо было встретить, одеть, обуть, разместить, с каждым
поговорить. По указанию нашего правительства мы старались оказывать
чехословацкому батальону всемерную помощь и поддержку, но не всегда могли
заранее предусмотреть все, в чем нуждались в то трудное время наши боевые
братья. А сами они, и в первую очередь их командир, не считали для себя
возможным напомнить даже о самом необходимом.
Я уже знал, что полковник не курит, но однажды был очень удивлен тем,
что за весь день не встретил в его батальоне ни одного человека с папиросой.
Поневоле вырвалось:
- Неужели вы принимаете только некурящих?
Командир ответил на этот раз без обычной улыбки:
- Нет, почему же? Курящих много. Но вот уже несколько дней, как у нас
кончился табак...
- Нужно было сразу же проинформировать офицера связи Соколова. Уверяю
вас, что в облисполкоме об этом не знают, - сказал я.
- А зачем? Советским солдатам на фронте табак нужнее. Мы пока в тылу,
можем и потерпеть. К тому же, - на лице полковника появилась улыбка, -
общеизвестно, что курение приносит вред. Вот и пользуемся случаем -
поправляем здоровье...
Упущение офицера связи было исправлено в тот же день, и к "табачной
проблеме" не приходилось возвращаться ни разу. Взаимодействие и дружба между
нами не нарушались.
А в мае 1942 года Людвик Свобода пригласил меня в батальон на вечер.
- Будет интересно, - предупредил он, не желая вдаваться в подробности,
- не пожалеете.
И вот вечером в местном кинотеатре состоялось общее собрание солдат и
офицеров чехословацкого батальона. Перед ними встреченный горячими
аплодисментами выступил выдающийся деятель Коминтерна, генеральный секретарь
Коммунистической партии Чехословакии Клемент Готвальд.
Я много слышал о Клементе Готвальде, знал, сколько сил отдал он борьбе
против возникшей в тридцатых годах угрозы фашизма. Имя этого человека
связано с важнейшими событиями в истории Коммунистической партии
Чехословакии, генеральным секретарем которой он был с 1929 года. Теперь я
видел его, слушал вместе с другими.
Я не знал ни чешского, ни словацкого языка, но по тому, как восторженно
реагировал на выступление Готвальда зал, было видно, сколь безгранично верят
чехословацкие воины своему вождю.
Он говорил людям правду, и люди верили ему. Это он после мюнхенского
сговора, когда уже было видно предательство и над Чехословакией нависла
смертельная угроза, заявил тогдашнему президенту Бенешу, что еще не поздно
отказаться от мюнхенских "условий", потому что "у нас превосходная армия,
наш народ полон решимости бороться. Еще и сегодня мы можем показать свою
силу".
Но трагедия, стоившая стране 360 тысяч человеческих жизней чехов и
словаков, совершилась.
После митинга мы собрались в небольшой квартире полковника Свободы.
Пили чай, разговаривали о ходе формирования батальона, о событиях на
фронтах, о том, что скоро и чехословацкие патриоты отправятся на передовую,
на помощь своим советским братьям. Но лучше всего мне запомнилось не это, а
несколько фраз, которые произнес Клемент Готвальд.
- Для меня лично, - сказал он, - нерушимая братская дружба наших
народов вырисовывается на вечные времена. Много горя и бед принесла война
всем нам, но есть в ней одно, чего не могут себе представить ни Гитлер, ни
наши теперешние союзники на Западе. Недалек тот день, когда германский
фашизм и его сателлиты будут разгромлены. И тогда в восточной Европе
возникнут новые социалистические государства. Достойное место среди них
будет занимать наша Чехословакия.
В январе 1943 года первый чехословацкий батальон отправился на фронт. С
боями, плечом к плечу с советскими воинами-освободителями, прошел он
героический путь от Бузулука до Праги.
В столицу Чехословакии вступил уже не батальон, а 1-й Чехословацкий
армейский корпус, которым командовал генерал Людвик Свобода.
Не потребовалось много времени, чтобы сбылись пророческие слова
Клемента Готвальда. Бывшая буржуазная республика Чехословакия стала
республикой социалистической.
В декабре 1965 года генерал Людвик Свобода прислал мне дружеское
письмо, полное теплых воспоминаний о наших встречах в далеком Бузулуке. Я от
души поздравил его с семидесятилетием и присвоением ему высокого звания
Героя Советского Союза.

Вечереет... Из окна моей квартиры видны раскидистые клены, густолистые,
пахучие во время цветения липы, выстроившиеся двумя рядами вдоль тротуаров
широкого Ленинского проспекта. Легкий ветерок колышет пламя Вечного огня
перед обелиском Победы. У мраморного его подножия круглый год яркие букеты
цветов.
Застыли в почетном карауле вокруг памятника погибшим защитникам Родины
голубые ели.
За день переделано немало разных, в том числе неотложных общественных
дел. Прочитана лекция, написано начало статьи, но не сидится в квартире.
Я одеваюсь и выхожу на улицу. Иду мимо домика I съезда РСДРП, вдоль
шумного проспекта к Центральной площади столицы Белоруссии. Воспоминания о
днях далекой юности, о прошлом волнуют меня, заряжают энергией. Кажется,
становлюсь в это время сильнее, моложе...
Вот и одетая в бетон Свислочь, серебристый купол цирка. Как-то особенно
легко и незаметно преодолеваю длинный подъем, вступаю на брусчатку площади,
где проходят торжественные парады войск и демонстрации трудящихся. Как
впечатляюще строго и просторно здесь! Красив наш Минск, возрожденный из руин
и пепла город у западных рубежей великой Страны Советов. Я вижу вокруг
веселые лица, слышу голоса людей, задорный детский смех.
А сам иду дальше. Подхожу к большому зданию с колоннами у входа,
поднимаюсь по крутым ступеням.
В вестибюле Комитета государственной безопасности БССР меня встречает и
приветствует старый знакомый старшина со значком гвардейца на груди.
Широко улыбаясь, как и в прежние годы, четко произносит:
- Здравия желаю, товарищ полковник!
Я отвечаю на приветствие, но не спешу подниматься по лестнице к бывшим
сослуживцам. Некоторое время стою здесь, в просторном и светлом вестибюле,
возле вмонтированных в стену белых мраморных плит, на которых высечены имена
чекистов, отдавших свои жизни за наше замечательное сегодня.
Каждая из этих фамилий - яркая биография, история многих подвигов,
пример героизма и беззаветной преданности Отчизне. Все они - дзержинцы,
воспитанники партии и комсомола, несгибаемые бойцы передовых рубежей
невидимого фронта. Свято выполняя присягу, они погибли в жестоких схватках с
врагами, но не отступили ни на шаг.
Эти люди могли бы еще долго жить и работать - они были так молоды.
Многие из них погибли тогда, когда уже не было войны...
Их нет среди нас, но они не забыты. О них помнят, их имена повторяют,
им посвящают книги.
Здесь же, у написанных золотом на мраморе имен, возле лежащей на
специальном столике большой книги в красном кожаном переплете, где хранятся
фотографии погибших, - всегда живые цветы. Над столиком надпись: "Вечная
слава чекистам, отдавшим свои жизни в борьбе с врагами нашей Родины".
Мы их никогда не забудем.
Они, мужественно боровшиеся и погибшие при исполнении своих служебных
обязанностей, напоминают нам, живым, всем советским людям, что тайная война
между силами прогресса и реакции продолжается, что настоящего мира и тишины
нет на нашей планете. Они, отдавшие свои жизни за коммунистические идеалы,
ради счастья грядущих поколений, подтверждают, что мы живем во времена
ожесточенной идеологической схватки, что нужно быть непримиримыми к проискам
идеологических противников и бдительными, надежно охранять страну от
проникновения в нее шпионов и диверсантов.
Я стою у этих беломраморных плит, у этих длинных списков, и передо мной
проходит вся моя сознательная жизнь, моя долгая вахта на нелегком чекистском
посту.
И я снова вспоминаю своих друзей...
Велик и могуч Советский Союз - светоч мира и безопасности народов нашей
планеты. Растет его экономика и культура, повышается материальное
благосостояние людей освобожденного труда. С каждым годом жизнь советского
человека становится краше, лучше.
Приятно видеть эти успехи первого в мире социалистического государства.
Радостно сознавать, что в грандиозных, преобразующих нашу страну свершениях
советского народа есть частица и твоего труда.
Бессмертное дело Ленина живет и побеждает. Во имя этих
всемирно-исторических побед, во имя настоящего и светлого грядущего стоит
жить и работать!