Юнгер Эрнст / книги / Гелиополь

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 13036
Автор: Юнгер Эрнст
Наименование: Гелиополь


 
                                  ПРОЕКТ
                           ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE
                            http://text.net.ru
              http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
                            textshare@aport.ru

  Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
  Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу http://podpiska.da.ru

  Об ошибках в тексте сообщайте по адресу oshibki@aport.ru
 

  ------------------------------------------------------------------------

ЭРНСТ ЮНГЕР

                                 ГЕЛИОПОЛЬ
                           Ретроспектива города


                                  Часть 1


  Перевод с немецкого Г. М. Косарик

  Юнгер Э. Гелиополь. СПб.: Амфора, 2000, с.5-279

  В круглых скобках () номера подстраничных примечаний переводчика.



  ОГЛАВЛЕНИЕ


                                  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Возвращение с Гесперид
Беспорядки в городе
Во дворце
Симпозиум в вольере
Рассказ Ортнера
Поездка на Виньо-дель-Мар
На пагосе
В военной школе
Апиарий


                                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Покушение
В арсенале
Беседы в вольере
Операция на Кастельмарино
Похороны Антонио
Ночь лавра
Крах
В саду Ортнера
Голубой пилот
Прощание с Гелиополем




                                  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ




  ВОЗВРАЩЕНИЕ С ГЕСПЕРИД

  В каюте было темно, ощущалась небольшая качка, пол слегка подрагивал,
как при легком землетрясении. В глазах рябило от игры света и линий.
Вспыхивая и мигая, рассыпались серебристые точки и, падая, как бы на
ощупь, опять находили друг друга, собираясь в морскую волну. Радужные
светящиеся круги растягивались в воздухе и меркли, затухая и внезапно
исчезая, подобно зеленым молниям, проглоченным тьмой, чтобы тут же
взметнуться вновь светящимся фейерверком. Волны катили и катили,
равномерно сменяя друг друга. Они складывались в узоры, то четкие и ясные
в своем рисунке, то путаные и размытые, когда гребень и впадина сходились,
сливаясь воедино. Движение воды и света непрерывно рождало все новые и
новые формы. Одни фигуры сменяли другие, как будто по морю то скатывали,
то раскатывали огромный ковер. Постоянно изменяясь и никогда не
повторяясь, они все же были схожи в одном, напоминая шифр, открывающий
таинственные кладовые, и, как мелодия увертюры, все время варьировались в
своей загадочной игре, убаюкивая и усыпляя чувства. Легкий шум пенящихся
валов словно отбивал такт, вызывая в памяти грохот далекого прибоя и ритм
волн, разбивающихся с шипением о скалистые берега. Блестела рыбья чешуя,
чайки крылом прорезали соленый воздух, сжимали и разжи-
мали свой зонтик медузы, колыхались на ветру веера кокосовых пальм.
Жемчужные раковины открывались навстречу свету. В пучинах морских вод
струились, извиваясь, коричневые и зеленые водоросли, шевелились пурпурные
гривы конских актиний. Мелкий зернистый песок курился струйками на дюнах.
  Наконец разрозненные впечатления сложились в стройную картину: по
морской поверхности медленно скользило парусное судно. Это был клипер с
зелеными парусами, только опрокинутый и стоявший на воде на мачтах, и
волны барашками, словно облака, пенились вокруг киля. Луций следил
взглядом за его плавным скольжением. Он любил эти четверть часа
искусственной темноты, продлевавшей ночь. Еще ребенком лежал он так у себя
в детской, с плотно завешенными окнами. Родителям и его воспитателям это
не нравилось; они хотели привить ему жизнедеятельный дух родовитых замков,
где по утрам раздавались звуки трубы, возвещая подъем. Но на поверку
оказалось, что склонность к замкнутости и мечтательности не повредила ему.
Он был одним из тех, кто поздно встает, но неизменно является вовремя.
Работа всегда давалась ему чуть легче и протекала с наименьшими затратами,
словно он действовал вблизи центра, где путь пробега куда короче.
Склонность к уединению, молчаливому вниманию и созерцанию в глуши ли
лесов, на берегу ли моря, на горных вершинах или под южными небесами,
доставшаяся ему по наследству, скорее придавала ему особые силы, хотя и
навевала отчасти меланхолию. Так длилось до середины жизненного пути, до
его сорокалетия.
  Зеленый парусник исчез из поля зрения, зато появился, и тоже в
перевернутом виде, красный
танкер - устаревшая модель с островов. Они приближались к гавани, суда
попадались все чаще. Иллюминатор проглатывал их, как щель в
камере-обскуре, заставляя переворачиваться. Луций наслаждался этой
картиной, словно находился в кунсткамере, где наблюдал, забавляясь,
движущуюся модель космоса.
  Вода в бассейне энергиона была подогретой. Планктон в нем был еще
жив, и его свечение лишь увеличивало степень подогрева. Всплески воды
вспыхивали бликами, ударяясь о кафельную стенку; казалось, и само тело
погрузилось в мягкий свет, покрылось фосфоресцирующей патиной. Суставы на
сгибах, складки и контуры тела были словно очерчены серебряным грифелем;
волосы под мышками светились, как зеленый мох. Время от времени Луций
шевелил конечностями, вспыхивающими от этого только сильнее. Он смотрел на
ногти на руках и ногах, как бы зарождавшиеся у него на глазах, словно в
чреве матери, видел сплетения кровеносных сосудов, герб на кольце на
пальце левой руки.
  Наконец сигнал рожка возвестил о приготовлениях к завтраку. Луций
стал подниматься - нежный слабый свет побежал по стенкам. Вот показалась
узкая душевая кабина, раковина для умывания, встроенная в туалетный
фарфоровый столик. Кожа сильно покраснела от морской соли; он смыл ее с
себя под душем с пресной водой. Потом облачился в махровый халат и подошел
к туалетному столику.
  Фонофор лежал под предметами, распакованными из несессера. Луций взял
его в руку и покрутил большим пальцем колесико постоянных контактов. Тут
же из углубления в маленьком приборе, как из ракушки, раздался голос:
  - Костар на связи. Жду ваших приказаний.
  Затем последовало донесение, как то предписывает морской устав во
время хода корабля: долгота и широта, скорость, температура воздуха и воды.
  - Хорошо, Костар. Мундир готов?
  - Да, командор, я жду вас в каюте рядом.
  Луций набрал еще одну цифру, и раздался другой, более звонкий голос:
  - Марио на связи. Слушаю вас, командор.
  - Buon giorno(1), Марио. Машина на ходу?
  - Машина в порядке, отлично отремонтирована.
  - Ждите меня в половине одиннадцатого на набережной, корабль прибудет
без опозданий.
  - Есть, командор. Поговаривают, в городе беспорядки. Войска полиции
подняты по тревоге.
  - А когда в этом городе нет беспорядков? Следуйте только по Корсо и
вызовите охрану.
  Луций нанес на лицо белую мыльную пену и прибавил света. Потом
включил бритву, и тонкая сеточка из изогнутых лезвий зажужжала по его
щекам и подбородку. Как всегда во время бритья, на него нахлынули приятные
воспоминания. Он вдруг увидел мысленным взором белых аммонитов в красной
каменной кладке и ощутил вековую надежность замшелых стен замка. Вспомнил
он и о прогулках со своим учителем Нигромонтаном вдоль берега, и о цветах,
сменявшихся в череде времен года. За каждым поворотом дороги красный
замок, удаляясь, появлялся в новом ракурсе. Вот где нужно было оставаться
- зачем только покидают такие места?
  - ---------------------------------------
(1) Добрый день!(итал.).
  Раздался второй сигнал рожка - гости начали рассаживаться. Луций
запаздывал. Он открыл дверь в каюту, где Костар разложил на койке одежду
для него. Луций стал одеваться. Костар подал ему сначала белье из
светло-зеленого шелка. Потом мундир, тот был чуть темнее,
серебристо-матовый, цвета вереска, отороченный по краям узеньким золоченым
шнуром. Это была традиционная военная форма кавалерийских отрядов горных
стрелков, которую Луций с недавних пор надел вновь, по прошествии долгих
лет, отданных изучению наук и познавательным экспедициям. С незапамятных
времен в этих горнострелковых войсках служили сыны Бургляндии - страны
замков. Эти войска славились своей отменной надежностью и неизменно
поставляли двору курьеров-егерей для передачи тайных депеш и
собственноручных посланий. Офицеры-егеря всегда были в свитах полководцев
и проконсулов; при каждом верховном штабе рядом с монаршим пурпуром
мелькали два-три зеленых мундира приближенных егерей. Им доверялись
важнейшие тайны, и зачастую именно они были теми вестовыми, кто доставлял
наивысочайший приказ. Их маленький корпус и сейчас, во времена межвластия,
удерживал воедино командные высоты, скрепляя их между собой, словно
пряжка, и не давая им распасться.
  Костар происходил из тех семей, которые с самого начала селились
внизу, вокруг замков. Вторые и третьи сыновья с этих подворий уходили в
море или на войну, если не пытались найти счастья в городах, или жили и
кормились при монастырях, не принимая духовного сана. Позднее они иногда
возвращались назад, к своим родным очагам, с покрытыми мхом кровлями,
где для них обычно находилось местечко. На них всегда и везде можно было
положиться, где бы они ни появлялись, - вольные братья-монахи, поступившие
в услужение. Луций и сегодня был растроган, видя, как Костар с напряжением
вглядывается в него, стараясь подать ему каждую вещь как раз в тот момент,
когда она ему понадобится. Воткнув Луцию фонофор в нагрудный карман и
смахнув платком последние следы воображаемого налета с пуговиц и шпор, он
отступил на шаг назад и внимательно осмотрел творение своих рук.
  Луций любил эту тщательность в мелочах; для него она была одним из
подспудных признаков незыблемого существования порядка, как бы высшим
проявлением инстинктивного усердия. Но еще он чувствовал в этом и любовь к
себе. Взгляд его благожелательно задержался на Костаре, когда тот
безмолвным поклоном дал ему понять, что все в его облачении безупречно.


  В кают-компании "Голубого авизо" царило приподнятое настроение,
характерное для последнего дня морского плавания. Вентиляторы с тонким
жужжанием гнали прохладный и ароматизированный воздух, а из
аэроионизаторов с треском вылетали искры. Гомон голосов в освещенном
утренним солнцем и играющем бликами волн помещении сопровождался звоном
посуды и выкриками стюардов, мелодично оповещавших через подъемник
буфетную о принятых заказах.
  Поздоровавшись, Луций поискал для себя место у окна. Цвет воды был
все еще таким, как в открытом море, - густая кобальтовая синь.
  Вспоротые килем, поднимались на поверхность тугие стеклянные морские
струи. В их водовороте мертвенная синь оживала, отливая оттенками узоров
мрамора и пышных цветов. Белые пузырьки сверкали, словно жемчужные гроздья
в темной оправе.
  - Вот где можно понять Гомера, приписывающего морю цвета черного
винограда. Тут и более дерзкие сравнения могут показаться оправданными,
как вы считаете, командор?
  Это спросил маленький человечек, похожий на гнома, сидевший напротив
Луция и проследивший за его взглядом. Тело его было уродливо искривлено, а
лицо по-стариковски сморщенное, хотя и выражало детское удивление.
Человечек был одет небрежно, в серый костюм, на лацкане которого
красовались два скрещенных молоточка из ляпис-лазури. В правой руке он
держал грифель, кончиком которого водил по строчкам дневника. Перед его
тарелкой стоял фонофор академика.
  - Comme d'habitude(1), - сказал Луций стюарду, выросшему у него за
спиной.
  - Comme d'habitude, - повторил тот, и было слышно, как он пропел вниз
в клеть подъемника:
  - Le dejeuner pour le Commandant de Geer!(2) После этого Луций
повернулся к человечку-гному и подхватил нить разговора:
  - Как это получается, господин Горный советник, что море показывает
свои красивейшие краски, только испытав чужеродное вторжение, я имею в
виду - у побережья, в гротах, в кильватере судна или морского животного?
  - ---------------------------------------
(1) Как обычно (фр.).
  (2) Завтрак для командора де Геера! (фр.).
  - Как любимый ученик уважаемого мною мэтра Нигромонтана, вы должны
знать это даже лучше меня. В его учении о цвете наверняка найдется пассаж
о влиянии белых пяген на цветовые обрамления.
  Луций мог дать по этому вопросу справку, воспоминания о былых беседах
ожили в нем.
  - Если я правильно припоминаю, он связывает это влияние с одной из
своих любимых идей - королевским приоритетом белого цвета. Чем ближе к
нему, тем важнее роль данной краски, равно как и король определяет для
знати ранг титула и его смысл. Белый цвет - основа всей гаммы цветов и
красок, и в живописи тоже. Ценность жемчужины в том и состоит, что она
делает наглядной эту истину. Учитель однажды заговорил об этом, когда мы
наблюдали за парой красногрудых снегирей в заснеженном лесу.
  - Отлично, командор. Я вижу, вас не мучили сны. Что же касается
чужеродного, то можно и так сказать, что материя сравнима с нераскрывшимся
плодом и ее красота станет видимой, только когда чужеродное вторжение
надрежет ее, как плод, ножом. Лишь шлифовка выявляет истинный рисунок,
скрытый в камне. Вам бы надо посмотреть мою коллекцию агатов.
  - Если я вас правильно понял, господин Горный советник, красота
всегда есть следствие нарушения первоосновы?
  - Можно и так сказать, поскольку абсолют лишен красоты. Но тем самым
мы вторгаемся в метафизику боли. И лучше не пользуйтесь этим методом; вы
сорвете аплодисменты, которые не доставят вам радости. А кроме того, вы
приближаетесь к возрасту, когда на происходящее гля-
дят уже с другой стороны, предполагая, что это сама материя сбрасывает с
себя покровы при выпавших ей испытаниях. На каждый стук она дает ответ, и
тем щедрее, чем он будет тише. Для каждого ключа у нее заготовлена своя
сокровищница. К этим ключам относится, как вам известно из учения
Нигромонтана о поверхностях, также и свет.
  - Это я хорошо помню. Неустанно исследуя и во время своих прогулок
тоже, он любил прибегать к понятию "сечение" - так, он считал, что
универсум, открывающийся нашему взору, представляет собой всего лишь одно
из мириадов сечений, какие только возможны. Мир - как книга, из
многочисленных страниц которой мы видим одну ту, что открыта.
  Он часто также говорил, что чем тоньше сечение, тем шире возможность
открытия. Можно достичь такой степени тонкости среза, которая позволит
предположить, что поверхность и глубина идентичны, как секунда и вечность.
В качестве примера он приводил едва заметное появление разводов на старом
стекле, мыльные пузыри и радужное мерцание маслянистой пленки на лужах.
Мир нигде не бывает столь красочным, как в тончайших своих оболочках, и
это свидетельствует, что богатства его кроются в эфирном пространстве. Я
бы несомненно больше понял из всего этого, если бы он посвятил меня в две
смежные области - учение о том, что такое Ничто, и учение об эротике, над
которыми он работал. Но я был тогда слишком неопытен, а теперь уже
известно, что одно из них он зашифровал в главах своего "Начала всякой
физики", в то время как другое вообще пропало бесследно.
  По лицу Луция пробежала тень. Горный советник, сделавший тем временем
несколько пометок в своем дневнике, улыбнулся.
  - Вы бы натворили немало глупостей, командор. Учителя, как
Нигромонтан, указывают цель, но не путь к ней. В принципе каждый из них
ведет к цели. Впрочем, что касается эротики, я разговаривал с
последователями Нигромонтана, знакомыми с его учением, - например, с
Фортунио, когда тот навещал меня на Фалунских рудниках.
  Он внезапно замолчал и задумался, словно рылся в памяти.
  - Это могло быть и в Шнеебергских дудках. Но где бы то ни было,
Нигромонтан переносит свое разграничение понятий глубины и поверхности и
на любовь тоже. Об этом я расскажу вам поподробнее, когда вы посетите меня
в моей "ракушке", чтобы полюбоваться агатами.
  При этих словах он осторожно оглянулся по сторонам. Но оба соседа,
сидевшие за их столом, увлеченно углубились в свою беседу. Тут как раз
подоспел стюард с фруктами, всегда подававшимися перед завтраком.
  Горный советник вновь занялся своими записями. Сделав грифелем
пометку, он взял левой рукой фонофор с изображенной на нем пальмой.
  - Я прервался, прошу прощения. На чем мы остановились, Стаей?
  Звонкий девичий голос ответил:
  - "...Поднимаясь от mare serenitatis(1) на восток...". "Восток" было
последним словом.
  - Хорошо, Стаей, я продолжаю.
  - ---------------------------------------
(1) Море Ясности (лат.).
  И, откинувшись на спинку стула, он начал диктовать, и голос его
свидетельствовал а полной уверенности, что слова его будут незамедлительно
услышаны и записаны:


  - ...Поднимаясь ormare serenitatis на восток, путник попадаете
пределы Кавказа. В предгорьях, вдали от западного склона, на довольно
ровной местности возвышается кратерная группа, которую Резерфорд обозначил
на своей карте как turres somniorum(1), a Фортунио произвел ее
геодезическую съемку во время третьей разведывательной экспедиции.
  Их вид усиливает впечатление пустоты вокруг, вымершего пространства.
Ни исландские глетчеры, ни полярная ночь не дают такого представления о
смерти, об удаленности жизни, как эти башни в безвоздушном пространстве,
залитом слепящим светом. Вокруг них - царство одиночества, опора которому
- дух, чья власть неудержимо-угрожающе растет, как жажда при переходе
через пустыню. Многочисленны случаи, когда паника, а за ней и безумие
охватывали не только одинокого исследователя, но и целые караваны.
Безмерность пространства столь велика, что сердце исходит тоской по живому
человеку, будь он даже заклятым врагом, по любому живому существу - будь
то каракатица или чудище.
  Параллельно с этим фиксируется еще нечто, не менее чуждое рассудку.
Начинается осознание взаимосвязей иного рода, чем те, к которым мы
привыкли в жизни, а именно архитектоники башен. Это сковывает дух, вызывая
- ---------------------------------------
(1) Башни Грез (лат.).
  внутреннее напряжение и удивление, соперничающие с нарождающимся страхом
грядущего уничтожения. Дух как бы мечется между Сциллой и Харибдой, с
трудом сохраняя равновесие. С одной стороны - абсолютная пустота, с другой
- близость сил, недоступных для органов человеческого восприятия.
  Подобное удивление охватило бы нас, если бы мы смогли увидеть
жизненный дух в его материальном обличий - в виде всемогущего оплота любви
и вражды. Растения, животные, люди образовали бы тогда одну гигантскую
фигуру, как металлические опилки в силовом поле. Они воссоединились бы,
создав причудливо-великолепную, но никому не нужную модель мира.
Космический пришелец, которому неведомы любовь и боль, оказавшись в плену
таинственных мистерий, нанизал бы с помощью могучего магнита диковинные
цепи из этих ничтожно малых существ.
  Но здесь не то, здесь все иначе. Нет хитросплетения страстей,
путаного и в то же время такого понятного рунического письма жизни. Мир
духа проступает в голом виде, в ореоле слепящего света, который не
воспринимается человеческим глазом. В этом мире открываются взору суровые
и торжественные картины, обнажаются горние планы, сокрытые обычно в выси
недоступных для нас святынь.
  Излишество постоянно стремится облегчить, расцветить то, что есть
мера жизни. Где хаос, там мы чувствуем себя как дома. Здесь же на передний
план выходит упорядоченность системы. Единственный властелин на этой
пустой сцене - свет, не преломляемый и не смягчаемый другой средой. Поток
его лучей льется с безжалостной прямотой. Здесь нет перехода
красок, нет нежных переливов и оттенков, нет сумраков лесных и морских
глубин, смены атмосферных явлений. Кругом пустыня без запахов и звуков и
без погодных изменений.
  На золотой блеск дюн и макушки холмов ложатся лазоревые тени.
Подводные камни и рифы сверкают, как хрусталь. Небо над этим океаном света
как туго натянутый шатер из тончайшего черного шелка.
  С берегов мертвого моря нагоняют вокруг себя ужас семь отвесных
вершин turres somniorum, похожих скорее на пилоны или обелиски, чем на
вулканы. Изящные призрачно-зеленые башни, имеющие форму усеченных конусов,
поднимаются на огромную высоту. Зубцы их слепят глаза первозданностью
венчающих их корон, вид которых будит воспоминания о вечных снегах и
ледниковых поясах.
  Когда восходит солнце, семь вершин выбрасывают тонкие кроваво-красные
языки. Невзирая на долготу дня, огненные языки, как бы торопясь, вылетают
с невероятной быстротой, и путника охватывает ужас, а что, если один из
них молча лизнет его. Они напоминают острие компасной или часовой стрелки,
с помощью которых свободное сознание контролирует себя. Соприкоснувшись с
ними, дух его догадывается, что мера и порядок определяются универсумом. И
он понимает, что линии, окружности и все простые геометрические фигуры не
что иное, как бездна мудрости. Одновременно его задевает крылом
разрушительная сила; он чувствует, как под сверхмощью света того гляди
рассыплется его несовершенный механизм.
  Turres somniorum возвышаются на фоне серебристой гряды Кавказа. Их
основание покоится на золотисто-рыжих холмах. С каждым
шагом, с которым приближается к ним путник, вид их все величественнее.
Вершины сияют фантасмагорическим великолепием. Постепенно глазу
открывается и кристаллический лес у их подножия, высокие заросли из
минералов цвета давно потухших пожаров. Кристаллы-великаны, имеющие форму
копья или клинка, стоят, как серые или аметистовые мечи, чье острие
опалено знойным дыханием космических кузнечных горнов.
  Внизу под их кронами царят серо-опаловые сумерки. Тщетно будет
размышлять смертный, ползающий муравьем у подножия венка из монолитов, об
их происхождении. Науке туда доступа нет. Можно, пожалуй, предположить,
что здесь буйствовали первопричинные естественные силы, бесконечно
превосходящие известные нам виды огня, - неважно, вышли ли они из недр или
появились из космоса. Когда-то, в свой далекий звездный час, эти
космические изумруды горели ярким светом, семикратно сверкая в сонме
творений, собранных в высшие констелляции. Только здесь становится
понятно, как бесконечно истинны все великие космогонии и мифы о сотворении
мира по сравнению с химерными измышлениями разума.
  Поэзия проникает глубже в суть вещей, чем научное познание.
Неискушенный дух смелее глядит на эти миры. Искатели возвышенного
чувствуют себя естественно и непринужденно в тех сферах, где сведущего и
посвященного в тайны охватывает страх. Так и Фортунио воспринимал
кристаллический лес как венок из кубков, вершины - как выдолбленные плоды
или чашечки цветов. И поразительные открытия были ему наградой за эти
наивные образы.
  Поэтому восхождение на изумрудные башни и проникновение в их чрево
должно быть описано его словами:
  "Я разбил стоянку у подножия самого южного из зеленых вельмож. Уже
самая первая, незначительная разведка показала, что восхождение возможно.
Крутизна отвесно падающей кристаллической стены была прошита ленточными
поясами, а уступы своим расположением напоминали древние пирамиды. И
вообще законы мира кристаллов проявлялись здесь в классической форме, в ее
высшей степени. Карабкаться вверх по узким, но четко оформленным граням
было нетрудно, тем более что тело почти не чувствовало гравитации. Так и
казалось, сама идея придает ему крылья, и оно вот-вот взлетит.
  Я поднимался, чтобы встретить свет в его полную силу внутри кратера,
когда солнце будет стоять высоко. В этот час великаны подтягивают тени
вплотную к себе. Когда тень приближается к ним, она темнеет, принимая все
оттенки свертывающейся крови. И на дальних вершинах, на огромных жерлах
кратеров и крутых отвесных морских берегах тени тают в этот час и ложатся
у вершин темной каймой, как узким серпиком. Постепенно свет завладевает
пространством, а зеленые башни становятся похожими на бугорки на громадном
серебряном щите, который по мере подъема увеличивается в размере и сияет
все ярче и ярче.
  Когда я взобрался на зубцы, солнце стояло в зените. Свет был такой
силы, что искажал формы и превращал все вокруг, расплющивая, в один
сверкающий серебром диск. Более долгое пребывание наверху создавало,
несмотря на маску, опасность для глаз; поэтому я,
коротко взглянув вокруг, начал спускаться в жерло кратера.
  Над изумрудным огарышем полыхала ослепительная белая корона, подобно
снежной лаве, вся из пузырьков, как жемчужная пена. Здесь когда-то жар,
видимо, достиг наивысшей искрометной силы. Уступы, по которым не ступала
нога человека, были прочны и надежны. Осторожность нужна была только там,
где вулканическая порода внутри кратера опять переходила в гладкую
изумрудную скалу. И здесь сверкали, сначала словно пенящийся морской
прибой, затем все реже и реже встречаясь, жемчужины, вкрапленные в горную
породу.
  Кратер имел форму зеленого кубка, разбрызгавшего вокруг себя
бурлившую когда-то морскую пену. Лентообразные пояса вели по спирали вниз,
на дно, мерцающее из глубины, как человеческий глаз. Я решил рискнуть и
спуститься по застывшей бахроме в зеленую шахту. Вскоре я оказался внутри
кристаллической горы, казавшейся прозрачной в потоках мощного света,
падавшего на нее. И тут я увидел, что кристаллическая масса не целиком
состоит из изумруда. Стали видны включения: прозрачный изумруд то
замутнялся цветной вуалью, то вдруг тянулись шлейфы опаловой пыли. Местами
виднелись вкрапления в виде зерен любых величин, форм и цветов, какие
только можно встретить в мире косточковых семян, а также полевых и садовых
плодов. Тут они лежали на поверхности, словно драгоценные камни в монаршей
короне или как инкрустация на раке с мощами, покоились в недрах
материнского лона, посылая наверх из глубины кратера свой магический блеск.
  При виде этого великолепия ожили детские воспоминания о сказочных
садах с их виноградными лозами, обилием ярких, сочных плодов, павлинами,
рассевшимися по мраморным лестницам. На террасах ходят на коралловых
лапках голуби, вытягивают свои отливающие бронзой шейки и клюют пшеничные
зерна.
  Счастье пронзило меня, я чувствовал себя желанным женихом, вступившим
в терем возлюбленной; покой и уверенность обладания заполнили меня. Спуск
по спирали внутри жерла напоминал забавные комбинации цветных стеклышек в
калейдоскопе при его вращении, когда рисунок узора заметно уплотняется. С
каждым витком приближающаяся цель - дно, подобное сверкающему
человеческому глазу, - становилась все великолепнее. Внизу то переливалась
красками бархатная змеиная кожа, то мерцал неяркий перламутр - морская
краса коралловой гряды. Радужным блеском искрится он и светится в зеленых
сумерках. В таком сиянии сбрасывает с себя одежды богиня любви, а Ирида
входит в чертоги богов.
  Я понял, что проник в один из космических гротов - сокровищницу
универсума. Мне уже доводилось во время странствий по горным вершинам
спускаться в ледниковые мельницы, эти котлы ледникового периода,
сохранившиеся в первичной породе. В них ледниковое молоко обкатывало и
шлифовало, перемалывая тысячелетиями на своих мельничных жерновах, валуны.
Теперь молотильные чаны обсохли, а измельченные в круговерти горные породы
покрыли их дно круглыми камешками.
  В таких местах наши чувства постоянно взывают к тому, кого здесь нет,
как, например, в пустой мастерской художника мастер нам
дороже всего. Крыло наводит на мысль о существовании воздуха, ключ -
замка. И то же самое происходило в тех ледниковых мельницах, думалось о
духе воды, представились величие и мощь давно отшумевшего бурного таяния
снегов, охватившие меня своей колдовской магией. Титанические силы природы
оставляют такие места на память в знак их непобедимости.
  А здесь, в чреве зеленых башен, космические мельницы, полные
драгоценных камней, раскрыли свои богатства перед изумленным взором. Что
за силы участвовали в этой игре, высвобождая каменья из изумрудного
материнского лона и собирая их на глубине в единую кладовую, превосходящую
по богатству все сокровищницы Индии? Как бы то ни было, но образованию
подобных жил не могли не содействовать звездные эпохи.
  Распластавшись на животе и погрузив обе руки в богатства на дне
кратера, я чувствовал себя опьяненным от обилия драгоценностей, как
одурманенная пчела или шмель в море цветов, как мечтатель далеких миров,
очутившийся в океане звезд. Я видел, я ощущал, я пробовал на вкус их
гладкую поверхность, упивался сиянием, исходящим от бесценных россыпей,
глядевших на меня зрачками сказочных, невиданных существ, игравших всеми
цветами радуги. Вот они сверкают передо мной, испуская неземной свет, в
поисках которого полчища невольников баламутят морские пучины, просеивают
пустыни, промывают золотоносные пески великих рек, - только все они
крупнее и чище того, что извлекают из земных недр всевозможными
промышленными способами горнорабочие, моют в лотках речной водой
золотодобытчики. И к знакомым камням добавились
и вовсе незнакомые. Ни в Офире, ни в Голконде не было ничего подобного. В
зеленой изумрудной крошке виднелись разноцветные крупинки, а сверху их
покрывал еще желто-бурый, тонкой огранки минерал. Камень был словно создан
для солитера - искрящаяся оправа крупного бриллианта. Камешки, как зрачки
драконов, грифов и покрытых пеной обитателей нептунова царства, запеклись
огнем и горели и сверкали ярче солнечного света.
  Я взвесил в руках лунный камень, переливавшийся молочным блеском,
словно яйцо Леды. Кто знает, был его блеск прекраснее нежно-зеленого, с
серой дымкой нефрита или отливающего перламутром опала? Я задумался над
этими рунами - тончайшими прожилками на небесно-голубой бирюзе,
вкраплениями красных, как искры, зерен в гелиотропе, рисунком дерева жизни
на "моховом" агате, пучком стрел в горном хрустале. Но всю эту гамму
красок затмил собой великий красный, голубой и белый свет камней второго
ряда на священной одежде Аарона. Черной молнии, сверкнувшей в глубинах
карбункула, не может противостоять ничей рассудок. В священном сапфире
будто разверзается само небо. Алмаз являет собой высшее подобие света,
вобрав в себя при всей своей идеальной прозрачности и ясности всю гамму
красок.
  Представ перед этими зеркалами, отражающими универсум, дух
погружается в возвышенные мечты. Красота открывается ему в иной форме, чем
облеченная в плоть и наделенная земной жизнью, - она приближается, излучая
неземное сияние. Она вспыхивает, озаренная откровением и вечностью после
наших долгих блужданий в потемках.
  В тех ледниковых мельницах возник дух воды, подобно мастеру в
покинутой мастерской. А здесь, в изумрудной башне из далеких миров, в этом
Граале, предстал вдруг воочию дух макрокосма. Утренние и вечерние зори то
прорывались сквозь облака, то горели в безоблачном сиянии, когда солнце
всходило и заходило над водами невиданных морей со всем великолепием их
островов. Дремали окутанные голубыми и зелеными тенями гроты с мраморными
бассейнами, в которых живет и мечтает Аретуза.
  Что такое человеческое сердце, человеческий мозг, человеческий глаз?
Горстка земли, горстка пепла. И все же именно этот гумус избрал универсум
своей ареной. Так, драгоценные камни, вышедшие из низменной земли и
ничтожной глины, были возвышены до божественного блеска. На этой параболе
зиждется их ценность, сделавшая их предметом одежды первосвященников и
королей, а также украшением прекрасных женщин, рожденных матерью-землей".
  Таков рассказ Фортунио. Мы же по возвращении еще раз обратимся к
побуревшим холмам, на которых стоят зеленые башни. Там нас ожидают вещи
пусть менее красочные, зато куда более удивительные.
  На этой фразе Горный советник закрыл красный блокнотик и убрал
грифель на место. Он только еще добавил:
  - Остановимся пока на этом, Стаей. Сейчас у вас есть фонограмма трех
первых глав; я хотел бы прочитать сегодня вечером у себя в "ракушке"
готовый машинописный текст. Я останусь в городе до среды... Нет, спасибо,
не нужно. Только поставьте мне бутылочку парэмпайра на камин. До вечера,
Стаей.
  Он прижал к себе фонофор и кивнул Луцию:
  - Я пойду сейчас уложу вещи. -И, как и полагалось Горному советнику,
пожелал: - На-гора, командор! Счастья вам и удачи. Не забудьте про агаты.


  В кают-компании царило оживление. Передавалась текущая информация,
прослушивались последние новости, уславливались о встречах в деловых
конторах Гелиополя, нарастало радостное возбуждение, переходящее в
веселье, привычно возвещающее о прибытии и скором расставании.
  Стюард убрал посуду. Оба соседа, оставшиеся сидеть за столом и после
того, как распрощался Горный советник, тоже кончили завтракать и
углубились в разговор. Один из них, Орелли, молодой профессор истории
культуры, тоже имел фонофор академика. Профессор был высокого роста и
крепкого телосложения; весь его гордый облик был отмечен осознанием
свободы духа и чувства собственного достоинства. Сильное солнце по ту
сторону Гесперид оставило свой след на его загорелом лице. В интонации его
голоса и в манере вести диалог проглядывал оптимизм, даже идеализм,
делавший сторонника подобной точки зрения уязвимым в споре и все же
вызывавший к нему симпатию.
  Другой, одетый в алюминиевого цвета форму технократа-специалиста,
носил такого же цвета институтский фонофор. При виде золотого,
универсального фонофора Луция, он поднялся и поклонился. У него был узкий
череп, высокий лоб, переходивший в лысину с пышным венчиком рыжих волос на
затылке. Брови чуть
светлее, скорее пепельного цвета, а глаза голубые, с белесой поволокой, и
как бы повернуты несколько вовнутрь, так что центр поля зрения находился
примерно в двух пядях от переносицы. От этого взгляд огромных зрачков
делался жестким и прицельным, казалось, он все время следит за кем-то.
Улыбка этого человека, который был, по-видимому, одного возраста с Орелли,
тот называл его Томасом, была злобной и язвительной, что усугублялось,
когда он бросал реплику. По нему было видно, что он не давал сбить себя с
толку цветистостью и эмоциональностью речи, а сухо взвешивал каждое слово,
проверяя его на логичность. Неусыпно высматривал он любую брешь в натиске
противника, каждое беззаботно пропущенное уязвимое место и тогда тщательно
и с наслаждением выбирал разящую стрелу. Очевидным было, что для него
важно не просто поразить цель, но и причинить боль, поражая ее.
  Луций спрашивал себя, что могло связывать таких разных людей. Может,
старая дружба со студенческих лет, с которой не хочется расставаться. Ведь
мы храним не только свои воспоминания о прожитых годах, но и память о
наших друзьях тех лет, как бы платим им дань благодарности за старое,
забывая зачастую все дурное. "Mange de la vache enragee"(1). A мог
одержать верх и принцип притягивания противоположностей, столь часто
наблюдаемый у одаренных людей. Ведь мы испытываем тягу к противоположному
не обязательно только по половому признаку.
  - Ты все такой же, как был, Конрад, - услышал он слова рыжего,
обращенные к Орел-
- ---------------------------------------
(1) Здесь: не один пуд соли съели (фр.).
  ли, - с твоим пристрастием к диковинным блюдам и излишествам в приправе.
Если убрать все внешние красоты, то от твоей Лакертозы останется только
полуразрушенный кратер на пустынном вулканическом острове, где возникла
самобытная цивилизация. Людишки занимаются на морских просторах наполовину
торговлей, наполовину пиратством. Морской идол стал городским божеством.
То, что нам надо узнать от вас, Конрад, так это факты, а не ваши мнения.
  - В таком случае наймите на службу фотографов.
  - Вот тогда-то кое-что из чудес прояснилось бы побыстрее.
  - Конечно, ведь пленка не способна даже запечатлеть все оттенки
цветов радуги.
  Орелли помолчал какое-то время, потом сказал:
  - Твои возражения важны для меня, мне надо перепроверить свои
зарисовки. В красках ты ничего не смыслишь. Ты из тех архитекторов,
которые возводят одни столбы, но никак не арки.
  Смягчившись, он добавил потеплевшим голосом:
  - Томас, я думаю, что у тебя появится представление о сложившейся
жизненной формации, которую мы называем цивилизацией, если ты составишь
мне компанию за час до захода солнца и отправишься со мной на тот
скалистый утес, который зовется Южным Горном.
  Он повернул к себе аэроионизатор и откинулся назад. Собеседник внимал
его словам наполовину благосклонно, наполовину снисходительно, как
воспринимают лепет ребенка, давая ему возможность показать себя.
  - Там, в скалистых пещерах, гнездится разновидность альбатросов,
крупных морских разбойников, охотящихся на рыб. С незапамятных времен
птицы эти - священные животные и поэтому не столь пугливы, до них даже
можно дотронуться рукой. Можно видеть, как они, стоя на своих неуклюжих
ногах, отдыхают на скалах, раскинув крылья. Неподвижные зрачки блестят,
как отшлифованные красные стекляшки.
  Я часто задавал себе вопрос, видят ли они свою добычу уже со скалы
или просто совершают периодически вылеты на места ее нахождения.
Распластав в воздухе невероятно мощные крылья, узкие и резко загнутые
назад, словно серп косы, они парят серебряными птицами даже при слабом
встречном ветре над темно-синей морской глубиной.
  С королевским спокойствием, словно набирая силу, описывают они
широкий круг, удаляясь от скалистого мыса. Потом стремительно падают вниз,
подобно дьяволу, врезаясь в толщу воды.
  И каждый раз я чувствую, как напрягаются мои глаза, следя за их
молниеносным падением, когда они, сильно уменьшаясь, сливаются визуально с
серебристой пеной морских гребешков. Упиваясь этим зрелищем, так и
представляешь, что ощущение пространства, свойственное этим смелым птицам,
передается и тебе и что все вокруг блестит еще ярче и стекленеет,
отвердевая, как остывающая серебряная монета после чеканки.
  В этот час жизненный мир Лакертозы уплотняется до предела, как бы
убирается в себя, закрываясь, словно плод. Море тогда вздымается вокруг,
образуя чашу, и цвет его сливается с
цветом неба, и все пространство смыкается в единый голубой шар.
  Ни один парус, ни одна галера не нарушают уединенности этого
замкнутого мира. Утес накаляется, и остров всплывает из глубины вод
багровым молодым месяцем. Там, где внутренний край серпа врезается в море,
его окаймляет белая мраморная оторочка. Словно клешни омара, охватывают с
боков оба мола торговую гавань с галерами. На разделяющей их дамбе видна
красная раковина со статуей богини Моря, воздевшей руки.
  Сверкают в белом блеске дома и улицы Лакертозы, смотрящиеся как ярусы
в полукружии театра под открытым небом. Камень, из которого построен
город, сверкает и слепит белизной, чернеют только выжженные круги перед
жертвенниками.
  В этот час из дверей выходят женщины и приносят ежедневную жертву
уходящему солнцу. Они поднимают глаза к святилищу бога Солнца,
возвышающемуся посреди лагуны над морем. В его сторону обращены и все
жертвенники в городе.
  Святилище, похожее на дворец, выполнено из порфира, что есть на
острове. Галереи, пересекаясь восемь раз, ведут к венчающей его площадке.
Про этот верхний ярус известно, что там находится золотое ложе бога
Солнца, символ которого, обелиск, издалека виден кораблям; его вознесшаяся
высоко над верхней площадкой пирамидальная верхушка горит по ночам ярким
светом.
  Две крытые колоннады ведут к двум языческим храмам, посвященным богу
Солнца. В самый главный праздник позади жертвенников богу Солнца
показывают юношей и девушек,
которых он выбирает для себя. Под белыми парусами уплывают они во дворец и
никогда больше не возвращаются оттуда.
  Пока женщины готовятся к жертвоприношению, тень от обелиска скользит
по молам, по гавани с галерами и приближается к средней дамбе,
пересекающей морской пролив, на зеркальной глади которого в дни празднеств
разыгрываются красочные морские сражения и проплывают пышные эскадры,
которые потом сжигают.
  В тот час, когда тень накрывает статую богини Моря, с галерей
языческих храмов звучит рог бога морей и начинает куриться дымок
жертвенников. И каждый раз тогда мне на мой одинокий пост передается
легкое дрожание, словно вибрирует весь голубой шар в торжественный миг
зачатия.
  Орелли, говоривший слегка поучительно и выспренне, вновь обратился к
своему собеседнику:
  - Пока я пребываю в Академии в наставниках, я буду постоянно
придерживаться мнения, что любые частные наблюдения и исследования должны
увенчиваться такими высшими моментами, суммирующими их, словно полученный
результат. Каждая наука отталкивается от целого и должна в итоге обогащать
это целое.
  Тот слушал его вполслуха, словно хорошо знакомую мелодию.
  - Конрад, ты так и остался тем сумасбродом, каким я знал тебя еще по
"Боруссии"(1). Тогда это была история греческой культуры, и ты не можешь
не помнить, как часто и как безуспешно я пытался доказать тебе, насколько
- ---------------------------------------
(1) "Боруссия" (Пруссия) - студенческая корпорация в Германии 30-х
годов.
  важнее для нас Египет и вообще народы древнего Востока и что исход битвы
при Саламине был трагедией, от которой мы не оправились и по сей день.
Древние римляне подлатали кое-что, но далеко не самым лучшим образом. От
Эллады ведет свое начало и переоценка независимого научного эксперимента,
то есть умственной деятельности по собственному разумению, что непременно
выливается в анархию. Подобная роскошь при тех громадных пространствах,
которые мы должны контролировать, обходится нам все дороже и дороже. Мы
хотим получать от вас не просто какие-либо результаты - мы хотим получить
такие результаты, какие можно пустить в дело.
  - И когда их можно будет пустить в дело? Естественно, только тогда,
когда они совпадут с теми предварительными расчетами, которые вы
вынашиваете в вашем Центральном ведомстве. Вы хотите манипулировать
знаниями, как мозаикой, складываемой из кусочков ad hoc - по заранее
составленной схеме. Когда вам для теории доисторических эпох требуются
вещественные доказательства, тогда вы снаряжаете археологические
экспедиции, которые, произведя раскопки, находят в далеких пустынях и
пещерах ледникового периода то, что вам нужно, - missing link(1),
вытаскивают его на свет Божий из-под векового наносного хлама сланцевых
карьеров. Теперь этот дурной стиль уже перекочевывает из естественных наук
в гуманитарные. А тому, кто находит нечто нежелательное, грозит
инквизиция. Что, собственно, дает вам смелости требовать от ученого то,
что для него неприемлемо?
  - ---------------------------------------
(1) Недостающее звено (англ.).
  - И это спрашиваешь ты, - услышал Луций возражение человека в серой
форме, - ты, который никогда не идет на компромисс? Да мы, может, всего-то
только и хотим слегка попридержать раскручивающуюся пружину, осуществляя
контроль, как и подобает авгурам.
  Он выключил аэроионизатор и нагнулся к другу:
  - Однако же, говоря серьезно, Конрад, и между нами, ты слишком умен,
чтобы не понимать, что, подобная твоей, академическая трактовка этой
сказочно прекрасной Лакертозы не что иное, как явная помеха на нашем пути
или даже завуалированное нападение на проложенный нами курс. Нет, мы не
допустим возрождения старых богов. - Его голос стал резким и сухим; в нем
отразился старый спор института с академиками: у одних - воля, у других -
мировоззрение. - Тот, за кем сила, живет настоящим и формирует из него
будущее и прошлое. Вы же придерживаетесь обратной точки зрения.
  Казалось, он почувствовал, что повел себя слишком резко, и опять
включил аэроионизатор, чтобы разрядить обстановку, извинившись перед
Луцием. Потом вновь обратился к профессору:
  - Мифические явления, которые ты так старательно отслеживаешь
сегодня, всего лишь простейшие миражи природной стихии. То, чего
допытывался когда-то, теряясь в догадках, наивный разум, сегодня - цель
строго организованного сознания, науки. Мы создали соответствующие органы
по изучению непознанного и поставили их себе на службу. Мы ударили в
мертвую скалу, и хлынули неиссякаемым потоком власть и богатство.
  Гордая улыбка пробежала по его лицу, и, удовлетворенно вздохнув, он
откинулся на спинку стула. Излучение аэроионизатора делало его красивым,
придавало его лицу некий флер, словно он выпил крепкого вина, голос его
звучал теперь покровительственно:
  - И поэтому, Конрад, древние боги пасуют перед нами, перед нашей
сверхсилой. Тебе прекрасно известно, что с первыми же нашими
аэроиснизаторами и фонофорами, которые мы доставим на Лакертозу,
жертвоприношения утратят свою силу, а призрачная власть богов померкнет. И
причина тут не в рациональности средств, а в их более действенной силе.
Бот они, эти волшебные солнца, свет которых затмит сияние древних небес.
  Медленно помахивая руками, он направил на себя струящийся соленый
воздух, напоенный благоуханием ароматов и насыщенный целебными лучами,
потягивая его носом. Он говорил сейчас, испытывая наслаждение и абсолютно
уверенный в себе, как и его обожаемый кумир, Ландфогт, когда бывал в
хорошем настроении:
  - Сверхсила настолько могучая вещь, что ничто не может ее пошатнуть.
Но мы можем быть и великодушными. Подай свой отчет, Конрад, - я замолвлю
словечко перед мессиром Гранде, чтобы он передал остров Координатному
ведомству и объявил его заповедной зоной. Мы примем его себе на баланс,
включая священных пеликанов, и позаботимся о том, чтобы там ничего не
изменилось.
  - Не пеликаны - альбатросы, - поправил его Орелли; он слушал с явным
неудовольствием. - Пойдем наверх, скоро покажется Кастельмарино. Тебе бы
композитором стать -
тогда труба была бы ведущим инструментом в оркестре.
  - А тебе бы - первым зазывалой в кафешантанах Александрии.
  Вежливо попрощавшись, они встали и покинули кают-компанию. Серый,
прежде чем пройти сквозь вращающуюся дверь на прогулочную палубу, бросил
еще раз испытующий взгляд назад, в зал.
  Луций связался с обсерваторией и получил сведения о точном времени и
местонахождении корабля. Предстояло еще добрых два часа ходу. Он достал из
кармана узенькую тетрадочку, она служила ему в пути дневником. Б
нескольких строчках он зафиксировал события текущего дня:
  "Конец поездки в Астурию. Поговаривают о беспорядках в городе.
Завтрак с Горным советником. Разговор об учении о цвете; говорят, найдено
кое-что из записок Учителя. Подключить Отмара. Затем беседа Орелли с его
другом, который наверняка близок к мессиру Гранде, может, даже и к самому
Ландфогту. Откашливается точно так же, как тот.
  Взять на заметку: наблюдая подобную пару, можно видеть, как
спонтанная юношеская дружба раскалывается на консервативное и
нигилистическое течения. Человек делает выбор в пользу вегетативного или
минерального мира. Он может одеревенеть, с одной стороны, и окаменеть - с
другой. Но на дереве еще можно увидеть живые цветы. Склонность предрекать
процесс познания ведет к застою; наука бюрократизируется, принимает на
себя функции высшей полицейской инстанции. Профессоров обучают
прислуживать.
  Далее, не упустить из виду следующее: в таких типах, как этот Томас,
твердокаменность
минеральных пород накладывает свой физиогномический отпечаток на
внешность. Я надеялся раньше на упрощенные формы и более силовой вариант
при распаде личности. А между тем отчетливее видны лишь чистые потери. Все
становится невыразительным, серым, словно пыльным, униформируется, как
вещи. Скучными становятся даже могучие оплоты страстей - власть, любовь и
война".
  Он закрыл тетрадочку, чтобы убрать ее, но открыл вновь, еще раз
сверив время. Он мог еще набросать вчерне донесение для Проконсула,
поскольку в городе его сразу ждала работа. Корабль шел тихим ходом. Путь
от Гесперид можно было проделать за ничтожно короткий отрезок времени.
Однако с тех пор, как скорости стали абсолютными, им никто больше не
придавал значения. Скорее получалось даже так, будто их вообще не
существует, поездки растягивались или укорачивались - в зависимости от
желания или как того требовало дело. Ход "Голубого авизо" был приведен в
соответствие с той работой, которую предстояло выполнить в течение пути.
Потерянного зря или мертвого времени больше не было. Да и фонофоры делали
возможным одновременное присутствие везде, где надо.
  Луций притянул аэроионизатор поближе к себе и стал обдумывать
ключевые пункты своего донесения. Астурийские распри; совсем не простое
дело раскрыть на бумаге их характер - Дон Педро имел обыкновение
опрокидывать столик, играя в шахматы.
  Наконец он поднялся и пошел к выходу. Кают-компания гудела, как
пчелиный улей. Не только близость дома волновала умы; в воздухе
чувствовалась война. Обрывки разговоров,
которые он ловил, проходя мимо столов, касались того поворота событий,
который надвигался.
  - Осенью Дон Педро нанесет удар.
  - Экспертиза? Для бунтовщиков не существует никакого международного
права.
  - А для тиранов никаких гарантий безопасности.
  - Из драгоценных камней лучше брать те, что средней величины, их
можно спрятать на себе.
  - А крупные солитеры опасная вещь, вам лучше посоветоваться с
Шолвином.
  - Лучше всего - концентрированная энергия.
  - Я слишком долго пробыл на Востоке, чтобы не знать, что только тот
действует наверняка, кто и подозреваемых... in dubio pro...(1)
  - Электричество притягивает.
  - ...проверить списки жителей города, выплачивать соответствующее
денежное вознаграждение швейцарам, фонофоры убрать. Особенно парсы...
  - Биржа пока еще в игре не участвует.
  - Говорят, переговоры идут полным ходом.
  - Как хорошо, что мы предприняли эту поездку. Когда-то еще доведется
увидеть леса и такие деревья, нижний сук которых находится на высоте
Кельнского собора.
  - Есть еще и совсем поблизости тихие местечки - например, научные
исследования в Коралловом море. Вам нужно позвонить Таубенхаймеру.
  - Он потребует, чтобы я привел в порядок его классификацию
головоногих. Трудный орешек.
  - ---------------------------------------
(1) В случае сомнения (лат.).
  Уже вовсю началась погоня за тихими местечками. Луций остановился
перед вращающейся дверью и посмотрел в зал. Вплотную к нему сидели двое
пассажиров, лица которых сильно загорели под чужим солнцем. На их
асбестовых костюмах был вышит седмичник - знак Ориона. Он повторялся и на
фонофорах, ведь Орион охотился не только на землях диадохов, но и имел
лицензии на охоту в угодьях по ту сторону Гесперид. Только его охотники и
подчиненные Горному советнику чиновники Казначейства имели, как все
считали, пропуск от Регента.
  Оба они уже были готовы сойти на берег, и в качестве ручной клади у
них было оружие, повешенное на спинку стула, - легкие винтовки из
стали-серебрянки, в изготовлении которых соединилось искусство оптического
мастера, оружейника и гравера. Они стреляли лазерным лучом и обладали
поражающей силой на дистанцию, с которой охотник видит любую пернатую дичь
в огромных лесах, когда она со свистом проносится в воздухе над верхушками
деревьев, блистая великолепием своего оперения.
  Конечно, эти вольные стрелки, беспечно бродившие по лесам, тоже
интересовались сейчас вакансиями на военной и государственной службах,
искали по возможности еще не потревоженные соты в этом огромном улье. Тем
более что в Центральном ведомстве Орион числился в списках пораженцев, а
его знак воспринимался уже как позднейший перифраз семисвечного
подсвечника. Этому противоречил, правда, сам культ охоты и звероловства,
которому поклонялся Орден. Луций подозревал, что тут не обошлось без
очередных мистерий.
  Ему доводилось бывать гостем на Allee des Flamboyants(1) - не на
больших приемах, а на закрытых вечерах для избранного круга лиц.
Приглашенные собирались в небольшом охотничьем салоне, над входом в
который висела угрожающая надпись: "Behemot et Leviathan existent"(2).
Салон украшал портрет Первого охотника в зеленом фраке, расшитом золотыми
листьями падуба, с трофеями у ног - с гор, из лесов и морей по ту сторону
Гесперид. Вечер открывался сообщением о проведенной охоте,
сопровождавшимся впечатляющей демонстрацией трофеев. Затем следовал
восторженный обмен мнениями, оживленно переходивший после ужина в
откровенное веселье. Кухня Ориона была вне всякой критики и если не
лучшей, то, во всяком случае, самой обильной в Гелиополе. Только не
следовало проявлять излишней щепетильности и привередливости относительно
догадок весьма экзотического характера.
  После тех вечеров Луцию не составляло большого труда представить, что
там за дела творились. Центральное ведомство в этом смысле было недалеко
от истины - неприязнь к войне сохранялась в этом обществе. О том
свидетельствовали и афористичные реплики, оброненные стрелками в беседе.
Вроде той: "На войне мельчают" или: "Войну проиграет тот, кто много
путешествует". И тут же: "Орион подстреливает дичь, охотясь... ", что
означало: "Он не забивает ее, как скот на бойне". Луций уловил и одно из
сакраментальных высказываний, а именно: "Нимврод и Вавилон". Следова-
- ---------------------------------------
(1) Аллея пламенеющих деревьев (фр.).
  (2) Здесь: Бегемот и Левиафан тоже тут (фр.).
  телыю, после прецедента с Флавием Иосифом они оценили Первого охотника и
как зодчего первого космического проекта.
  Пацифизм Ориона носил скорее космополитический, чем гуманный
характер. Пусть он и был менее праведным, зато более практичным. Так как
со времен Великих мощных огневых ударов армии стали самым могучим оплотом
мира, Проконсул следил за играми Ориона весьма благосклонно и внимательно.


  Над входом в кают-компанию, сбоку от которого стоял, прислонившись к
колонне, Луций, виднелась надпись: "Ici on ne se respecte pas"(1).
  Это изречение можно было истолковать по-разному, но выбрано оно было
удачно. На борту "Голубого авизо" царило равенство того круга людей, в
котором не любят выделяться. Все знали друг друга, однако из самых лучших
побуждений соблюдали обоюдно инкогнито. Это придавало обществу известную
непринужденность, даже некоторую раскованность.
  Издержки по поездке на Геспериды взяли на себя Проконсул и Ландфогт,
однако "Голубой авизо" не был ни военным, ни правительственным кораблем.
Наоборот, здесь преобладали частные лица; бросалось в глаза, что
большинство гостей были столпами бизнеса. Рядом с местами для официальных
лиц имелись столики для представителей торгового мира, свободных ученых,
художников и даже лиц, путешествующих для собственного удовольствия.
  Геспериды представляли собой огромный перевалочный пункт товаров и
идей; в их пор-
- ---------------------------------------
(1) "Здесь не признают авторитетов" (фр.).
  тах швартовались целые космические флотилии. По ту сторону Гесперид лежали
неизведанные просторы с фантастическими угодьями, не покоренные еще
современной техникой. Там били источники богатства, власти, неизвестных
наук. К ним стремились припасть, проникнуть в эти райские кущи Нового
Света. И если что и объединяло разношерстное общество, так то был дух
высочайшего авантюризма, искавший для себя пищу в природных богатствах тех
просторов.
  Новые миры умножали познания, богатство, власть. Но, пожалуй, можно
было сказать и так, что все уже созрело, сформировалось в человеке, чтобы
реализовать себя в пространстве. Рычаги духа достигли однажды того
размаха, которого так не хватало Архимеду. И когда степень свободы
передвижения позволила это, мир увеличился благодаря открытию Америки. Так
случилось и теперь. Дух, воля человека стали намного сильнее старых оков,
переросли рамки привычного равновесия. С этого начался конец модернизма,
что мало кто заметил. Сначала рухнули внутренние препоны, потом внешние
границы. Легионы полегли под знаками и символами новых Прометеев,
похитивших огонь, в горниле которого сталь закалялась, шипя в крови. Во
сколько жертв обошлось одно только то, что человек стал летать, погибли
миллионы, и подобных глав немало в истории этого мира. Но, сверкая, словно
священные дары, вознесенные в гневе к свету, эти летательные аппараты
обрели власть духа. Как стрела, пущенная с тетивы устрашающе гигантского
лука, летели они на крыльях к своей далекой цели. И многим уже казалось,
что она достигнута.
  Здесь, на корабле, сидели в непринужденной позе офицеры Проконсула,
навещавшие свои родовые замки в Бургляндии. Тут были и светловолосые саксы
и более темные франки; Луций вел свою родословную от обеих кровей. Еще
вольнее чувствовали себя стрелки Ориона - снисходительно раскованные и
безмятежно веселые. Они любили свободные, не стесняющие движений одежды
богатых людей, уставших от постоянно окружающей их роскоши.
  В противоположность им чиновники Центрального ведомства испытывали
напряжение и были замкнуты, как к тому обязывает нормированный образ
жизни. Их было много, и узнать их было легко - от высоких чинов до мелких
подручных и ищеек. Различие заключалось не столько в качестве, сколько в
юркости и суетливости. Только редкие лица светились живым аналитическим
умом: в таком случае это наверняка были мавретанцы, поступившие к ним на
службу; они превращали ее для себя в спорт. Почти у всех чиновников был
желчный цвет лица, указывавший не только на то, что они работали в
подземелье и глубоко за полночь, но и на тот особый дух, которым отмечены
службы, где сотрудников объединяет не мораль и воспитанность, а
единомыслие. Но здесь, на корабле, они прилежно предавались праздности,
веселились, как могли, словно ремесленники в воскресные и праздничные дни.
При этом они заметно проигрывали на фоне остальных, поскольку их сила
состояла в исполнении служебных функций.
  Что могло придавать мавретанцам такую уверенность в себе? Их стиль
нельзя было назвать ни бюрократическим, ни военным, однако он выдавал их
сразу, стоило лишь понаблюдать за ними. За столом напротив сидел доктор
Мертснс, лейб-медик Ландфогта и шеф Токсикологического института на
Кастельмарино, бывший, без сомнения, из их числа и притом не мелкая сошка,
у той ведь только один девиз: "Все запрещено". Наверняка он был допущен к
высшим чинам, к той, другой половине, где, наоборот: "Все дозволено". Об
этом свидетельствовала его улыбка сатрапа, с которой он, чуть ли не
священнодействуя, отдавался завтраку. Он появился в кают-компании довольно
поздно и приводил себя сначала в порядок после вчерашней попойки двумя
бутылками минеральной воды. Сейчас же, выпив портвейна, он принялся за
омара. У этих мавретанцев были завидные желудки, да и, кроме того,
оптимисты всегда любят сытно позавтракать. Он ловко отделил руками клешни
от разъезжающегося в разные стороны панциря и сам казался за этим занятием
похожим на одного из тех пучеглазых морских животных, которые, захватив
большими и малыми клешнями свою добычу, разглядывают ее торчащими глазами.
Пожалуй, он проделывал в своей жизни операции и похлеще. "Je regarde et je
garde"(1), - гласил один из девизов мавретанцев. И если свободное
времяпрепровождение господ из Центрального ведомства походило на холостой
ход машины и было, по сути, не чем иным, как завуалированной скукой, то у
таких типов, как зтот Мертенс, подобная акция, напротив, выглядела
приятной данью вынужденному безделью. Каждое мгновение окупалось с лихвой.
Складывалось впечатление, что игра велась беспроигрышно, не то что теми,
другими, вечно отмеченными печатью недовольства и снедаемыми слепыми
страстями и
- ---------------------------------------
(1) "Я смотрю и высматриваю" (фр.)
меланхолией. Они напоминали ящериц, безмятежно греющихся на камнях на
солнце и молниеносно и без промаха хватающих свою жертву. Разделяя
выпавшую на их долю участь, они не расслаблялись. У них, по-видимому, была
какая-то своя теория времени. И в придачу к тому, без сомнения, еще
колоссальные знания фактора боли и физических и духовных способов
извлечения из нее пользы для себя. "Мир принадлежит не знающим страха! "
Этот лозунг должен был способствовать возрождению древних норм духа,
несовместимых с сегодняшними беспорядками. Опять отрыгнули новые побеги
стоицизма. Уже кое-кто, незаметно для остальных, обменивался при встрече
взаимными улыбками.
  Луций порой вызывал благосклонность мавретанцев. Возникало такое
ощущение, что при встрече с подобными им взгляд на вещи упрощался. Они
прочесывали старинные города, полные готических, фаустовских уголков,
потом кварталы, кишевшие чернью. По другую сторону городских валов и стен
они останавливались, обретая простор. Прояснялись и правила игры,
определялась награда, ради которой все затевалось. Они были прозорливее
остальных участников игры. На этом и зиждилась власть мавретанцев. Они
знали условия выживания, в их руках был ключ к новой жизни, новому миру.
То был момент, когда Луция охватывал страх. Он отшатывался в ужасе перед
их подходом к жизни, удобным только для себя и не ведающим сострадания к
другим, перед этим миром, где женская красота была не без греха, а
искусство не знало полутонов.
  Ученые-исследователи сидели в кают-компании большей частью
поодиночке, углубившись
в разговоры с библиотеками, институтами, музеями или в собственные записи.
Следы упорного труда, особенно в ночные часы, заметно отпечатались на их
лицах. Необычайное расширение мирового пространства увеличивало поле их
деятельности, требовавшее научной организации и обозримости. Справиться со
всем этим было бы невозможно, если бы не удалось упростить гениальнейшим
образом методику и практику использования достигнутых научных результатов.
Энциклопедическая классификация стала всеобъемлющей и охватывала даже
мелочи. Новое мышление, наметившееся уже к началу двадцатого века,
характеризовалось практической взаимосвязью рационального с абстрактным. К
этому добавлялось то, что регистрация и статистика данных обеспечивались в
высшей степени думающими машинами. В подземных библиотеках и архивах, где
хранились картотеки, осуществлялся кропотливейший титанический труд.
Однако существовали довольно темные инстанции, вроде Координатного
ведомства, определявшего в системе координат местонахождение любой точки,
любого предмета на земном шаре. Эта простейшая идея пришла в голову одному
мавретанцу. Крест - оси координат - украшал гербовый щит ведомства, а
вместе с ним и богохульный девиз: "Stat crux dum volvitur orbis"(1).
Работа там велась без слов и незаметно для глаз. Она как бы породнилась с
музыкой, поскольку и на нее нашелся метроном, механически задававший ей
темп. Один ученый-археолог обнаружил при раскопках древнего захоронения в
Закавказье ручку от вазы, лишившую его покоя. Он выслал ее раз-
- ---------------------------------------
(1) "Стоит крест, пока земля вертится" (лат.).
  меры в Координатное ведомство, где эти данные запустили в машину. Та
выдала сведения, и архивариус составил список объектов, контуры которых в
той или иной степени приближались к находке. Это могли быть как другие
вазы, так даже и рисунки вышивок, иероглифы или раковина соответствующей
формы, найденная на берегу Крита. К списку были приложены сведения из
каталогов музеев и из научных справочников. Но то была лишь одна из
функций Координатного ведомства; существовали еще и другие, более
сомнительного свойства. Так, в Координатном ведомстве могли запеленговать
любую точку на земном шаре, что было само по себе угрожающим. В ведомство
непрерывно поступали отовсюду разные сведения и, логически
препарированные, оседали в его картотеках. С ростом архива росла и власть.
План зиждился, как и все прикидки мавретанцев, на совершенно примитивной
идее, рассчитанной на то, что они лучше других знают правила игры. В
принципе это был триумф аналитической геометрии. Они знали, чем
определяется власть в пространстве, лишенном качественной характеристики и
поддающемся учету в системе координат. Они знали, что индексирование
черепов таит в себе опасность, и держали эти данные про запас.
  У них было оружие против любой теории, и они знали, что там, где все
дозволено, можно все и доказать. Но право выбора действия они оставляли за
собой. У себя в ведомстве они протежировали подобию гелотов - бессловесным
рабам, любившим порыться в пыльных папках, поощряли и женские кадры, не
проявлявшие особой инициативы, зато обладавшие большой интуицией. Членов
Ордена мавретанцев там
можно было встретить крайне редко, и только в тех неприметных кабинетах,
похожих на серые чуланчики со звуконепроницаемыми стенами, откуда паук
наблюдает за раскинутой им сетью паутины. Луций припомнил одну из таких
дверей, где на матовом стекле виднелась табличка "Энцефалозные", - видеть
сквозь дверь можно было только с внутренней стороны. Для посвященных
надпись на двери была символическим обозначением внутриведомственной
статистики, несшим информацию для своих и олицетворявшим собой власть для
чужих. Луцию нравилось навещать Координатное ведомство, что он изредка
делал по поручению Проконсула. Там всегда царила атмосфера закрытых
дверей, а стены кабинетов покрывала загадочная тайнопись. Все многообразие
мира умещалось здесь для тех, кого не сбивали с толку калейдоскопические
комбинации цифр, всего лишь в нескольких закодированных знаках. Они
повторялись, чередуясь, и, кто знал их секрет, у того и был в руках ключ к
власти.
  При таком положении дел становилось понятным, что как Ландфогт, так и
Проконсул рассматривали Координатное ведомство как средство для усиления
своей военной мощи. Однако вмешательство в его действия было затруднено
именно благодаря той гениальной по четкости схеме, по которой оно
функционировало. Эффективность его действий зависела от немногозначного
шифра, надежно засекреченного, уничтожение которого превратило бы
несметные богатства архива в мертвый балласт, в бессмысленный хлам. Это
был хитрый ход мавретанцев: сила духа в чистом виде, пренебрегающего
грубым оружием и обходящегося без него.
  Оба стрелка Ориона продолжали тем временем свою беседу.
  Как часто бывает, в рассказах охотников не так-то просто определить,
где кончается правда и где начинается выдумка.
  - Пожалуй, скорее следует считать, что речь идет об облаках или
диффузных туманностях. При нападении они сгущаются, сжимаясь, как медузы,
и приобретают великолепную окраску. Они набрасываются на свою добычу со
скоростью кометы.
  - Тогда по правилам охоты нужно брать оружие самого крупного калибра.
  - И при этом результативным будет только оружие центрального боя.
  До слуха Луция долетели обрывки разговоров и с соседних столов.
Голоса становились все громче.
  - Техника - своего рода его мечта, но она приживется в лучшем случае
только по ту сторону Гесперид.
  - Он знает даже такие сферы ее применения, где она действует
магически. Аппараты упрощаются и сводятся к минимуму, приобретая характер
талисманов.
  - Аналогично тому, как крылья перестают выполнять свою функцию, когда
скорость становится абсолютной.
  - Например, в падении.
  - И формулы оборачиваются магическими заклинаниями.
  Потом послышалось откуда-то подальше:
  - Власть распределена там по мелким участкам, привязана к земле. Даже
в крошечном садике владелец частной собственности обладает неограниченной
властью. Право ограничения действует только на обществен-
ных дорогах, водных магистралях и муниципальных землях.
  - А существует ли хоть какая ответственность - ну, например, могут ли
схватить за убийство на собственной территории вне ее пределов?
  - Нет, потому что собственность - это не refugium sacrum(1), a просто
sacrum(2).
  - А если кто совершит насильственные действия, направленные за
пределы собственной территории, - например, бросит что-нибудь или
выстрелит?
  - Тогда это повлечет за собой репрессии с той стороны. Впрочем, все
это остается только в теории, так как нравственность находится на очень
высоком уровне. Это скорее вопрос свободы...
  И тут же еще, уже ближе:
  - Если Регент засекречивает все военные средства, так не потому, что
хочет иметь их только для себя. Тут вы его недооцениваете. Тот, кто может
концентрировать космическую энергию, презирает земные силы.
  - Говорят, он приказал парить в воздухе зеркальным отражателям,
разместив их там целыми группами?
  - Возможно, он экранирует космические средства нападения от
телескопов.
  - Это как-то неубедительно. Даже самые большие поверхности можно
обезопасить от просмотра, если поставить их в плоскости к меридиану. Тогда
и расстояние не будет играть никакой роли. Он ведь, маскируясь космической
тенью, приближается на фокусное расстояние.
  - ---------------------------------------
(1) Святое, неприкосновенное убежище (лат.).
  (2) Святыня (лат.).
  - И тем самым отпадает возможность военного предупреждения. Он как
раз и любит оружие устрашения.
  И тут включился высокий и властный голос. Он был знаком Луцию по
лекциям. Это был голос германиста Фернкорна, к которому он также время от
времени обращался с просьбой идентифицировать рукопись. Ученый вечно
сутулился, и у него было лицо человека переутомленного, однако
проявлявшего к собеседнику неослабевающее внимание. Про него говорили, что
он спит по четыре часа в сутки. Каждая произнесенная им фраза
свидетельствовала об изысканности речи и одновременно некоторой ее
витиеватости. У него была слава человека, гениально чувствовавшего
аудиторию. Большинство ее всегда составляли женщины.
  - ...на ужин овсяную кашу, слегка поджаренный белый хлеб. Затем бокал
малаги. Пусть Ангелика поставит на стол мои капли. Я продолжу свою работу
по истории раннего автоматизма, ее клиническую часть. Подготовьте мне
раздел по Бронте, а также выдержки из Антонио Пери об опиуме. По Клейсту
мне нужны следующие данные...
  - Нет, из Центрального архива, по фонофору.
  Во-первых, весной 1945 года в районе Ваннзее произошли массовые
случаи самоубийства. Как расположены захоронения, нет, по кадастру, с
могилой Клейста в центре? Я предполагаю в данном случае наличие
определенной болезни, некую сыпь, первый признак которой появляется
особенно рано.
  Во-вторых, относительно статистики самоубийств. Выстрелы в голову и
сердце. Мне нуж-
но выяснить обстоятельства, при которых оружие приставляется к виску.
  В-третьих, к вопросу о расположении могил. Ближе всего к Клейсту
вассал, потом соперник Наполеона. Что касается Генриетты Фогель...
  Его заглушили другие голоса. Однако, как это зачастую случается,
отчетливее были слышны тихие голоса, и Луций уловил разговор,
происходивший у него за спиной. Его явно вели двое молодых людей.
  - Да, бывает так, один взмах ресниц, какая-то доля секунды, и
высекается искра. Так у меня было с Сильвией. Я спускался по лестнице, где
по бокам висят картины, и столкнулся там со своей сестрой Эвелиной. Она
засмеялась, когда я проходил мимо. Я остановил ее и шепнул ей: "Я иду в
сад. Вот было бы здорово, если бы я встретил там Сильвию".
  Она ударила меня веером: "Я сейчас закажу это Санта-Клаусу, Франсуа".
И вернулась назад в зал.
  В саду было жарко, с островов дул сирокко. Я чувствовал, что мне в
голову ударяет вино. Сорвав с себя тунику, я прислонился голым телом к
кусту олеандра. Листва была изумительно прохладной. Потом тихо звякнула
калитка и появилась Сильвия. Ее кринолин переливался красками, подол
задевал лилии. Она придерживала его обеими руками, проходя мимо клумб. Я
стоял, не шелохнувшись и не проронив ни звука, она наткнулась на меня, как
на статую, пылавшую в темноте жарким пламенем. Она...
  Луций изогнулся вокруг колонны, чтобы увидеть говорящего, - это был
молодой Бомануар, возвращавшийся из Бургляндии в Военную школу. Он делился
со своим другом впечатлениями проведенных каникул.
  Тот засмеялся.
  - Это очень похоже на тебя, Франсуа. Doux et dur!(1)
Аэроионизаторы на колоннах искрили беспрерывно. Маленькие аппараты на
столах только усиливали их действие. Зал работал, словно гигантский мозг,
продуцирующий серии внутренних монологов, рассказов, воспоминаний, связных
и бессвязных комбинаций, возникающих будто во сне. Легкая корабельная
качка убаюкивала волю. Она лишала мысли резкости, скругляла острые углы в
разговорах. И выносила наверх все праздное, салонное, искрометное. На
"Голубом авизо" царила та же свобода духа, что и в стране замков. Даже
Шолвин, банкир из парсов и финансовый советник Проконсула, вечно занятый
делами, похвалил пребывание на корабле, назвав его весьма приятным,
"поскольку мозг здесь продолжает работать абсолютно бесплатно".
  То, что в таких поездках была крайняя необходимость, можно было
заключить уже по тому, с каким удовольствием воспользовались все кораблем,
обеспечивающим комфорт и уют на старомодный лад. Политиков и всех тех, кто
активно плел узор интриг, временами тоже охватывало желание воочию увидеть
сплетенный ими узор, и не в виде нитей, за которые каждый из них дергал в
отдельности, а как произведенную продукцию в готовом виде. Быть зрителем -
одно из самых древних и великих желаний человека: стоя по другую сторону
от распрей, любоваться их зрелищем. Это настроение, общее для всех, стало
как-то особенно очевидным к концу
- ---------------------------------------
(1) Нежный и суровый! (фр.).
  морского путешествия - все словно в последний раз прохаживались по фойе
перед тем, как раздастся последний звонок.


  У другой колонны, у входа с надписью: "Ici on ne se respecte pas",
стоял мессир Гранде; Луций увидел его краем глаза, не меняя своей
мечтательной позы. Если кто и не был подвержен всеобщей светскости,
царившей на "Голубом авизо", так это был мессир Гранде, похвалявшийся тем,
что непрерывно несет службу.
  Луций почувствовал, что мессир Гранде злобно уставился на него и тех
двоих егерей. Глаза этого человека выражали беспокойство, белки были
желтыми, а лицо имело оливковый оттенок. Черты его лица все время
двигались, он жевал губами, мышцы дергались, словно в них сжимались и
разжимались маленькие пружинки. Про него говорили, что он, отдыхая в саду
Центрального ведомства от заседаний, сбивал ударом прута головки цветов.
  Не поворачивая головы, Луций взял фонофор и набрал одну из постоянных
линий связи. Ответил твердый, словно мраморный голос:
  - Проконсул, приемная.
  Патрон придавал большое значение тому, чтобы все, что исходило из
Дворца, было без сучка и задоринки.
  - Говорит "Голубой авизо", командор де Геер. Тереза, не запишете ли
меня на прием на вторую половину дня?
  - Замечательно, что вы прибываете, командор. Патрону недоставало вас.
Вы будете на обеде?
  - Нет, спасибо, Тереза, мне не хочется переодеваться. Донна Эмилия
принесет мне на-
верх что-нибудь перекусить. Пусть заберет также Аламута. Конец связи, до
встречи.
  Он вышел, не оглядываясь. У него сразу испортилось настроение из-за
разговора, словно он сделал это по принуждению; к тому же ему показалось,
что в голосе его была скованность.
  Так подают реплики на провинциальных сценах или проговаривают монолог
в плохой пьесе. И такой дьявол, как мессир Гранде, сидит и слышит всю
подноготную, едва прикрытую либретто.
  Луция не столько раздражала проявленная им слабость, сколько то, что
он сам это почувствовал: осознавая свою слабость, невольно подпадаешь под
ауру страха, окружающую инквизитора, тем самым признавая и его притязания
на тебя. Поражение начинается с утраты непринужденности поведения.
  Небо сияло безоблачной голубизной. Солнце поднялось уже высоко, но
воздух все еще дышал свежестью. Ручки на окнах и дверях кают и поручни
"Голубого авизо" сверкали позолотой. Корабль низко сидел в воде. Медный
котел блестел, как пузатая фляжка, из горлышка которой сипел пар. Команда
надраила его на совесть, чтобы сразу сойти на берег. Луций вспоминал
каждый раз, глядя на него, те пароходики, которые ему дарили на Рождество.
И это тоже входило в намерения задуманного в старинном стиле морского
путешествия. Всем надоели высокие скорости и современные формы судов. В
них было что-то акулье. И кроме того, они постоянно будили воспоминания о
страшных днях. Старинные лее корабли таили в себе прелесть путешествий
морем и потому заново возрождались к жизни во всем многообразии форм. С
ними прекрасно сочеталась также
идея беспрепятственного подчинения себе времени, словно утратившего свою
беспредельную власть. И мода тоже приспособилась к этим настроениям в
обществе. Среди фабричных одежд трудового люда, спешившего на работу, в
общей массе замелькали костюмы покроя и материала времен расцвета
буржуазии - из тафты и шелка, в полоску и с яркими цветами, словно порхали
бабочки, разбуженные осенним солнцем. Модельеры следили за исторической
последовательностью в смене рисунка набивных тканей, стилизовали его и в
настоящий момент добрались до тех дней доброго старого времени, когда
Фиески стрелял в Луи Филиппа.
  Корабль шел тихим ходом, он приближался к островам, следуя по
сигналам лоцманской службы Гелиополя. Капитан застыл на мостике, словно
кукла на игрушечном корабле. Его синий фрак с золотыми пуговицами и
цилиндр только усиливали это впечатление. Луций поднялся на носовую палубу
и перегнулся через борт. В заливе водилось много морской живности, и в
тихих лагунах между островами она поднималась из глубин на поверхность.
  Еще устремлялись, несмотря на близость рифов, тучи летучих рыб к
поверхности воды. Луций видел на глубине убегавшие из-под корабля тени с
мраморными разводами на спинах. Сверкая на солнце перламутром, они
выстреливали в воздух, как ракеты. Чуждая им воздушная среда заставляла их
деревенеть, плавники расправлялись с сухим треском, как костяные веера,
отливая радужным блеском опала; концы ложных ребер, проткнув кожные
складки, торчали, как китовый ус из корсета андалузского шелка. С каждого
кончика острия в море падали перламутровые капли. Лег-
кий встречный ветер раздувал плавники летучих рыб; спинки блестели,
переливаясь всеми цветами радуги. Взгляд успевал ухватить тончайший
рисунок чешуи и огранку блестящего глаза с широким золотисто-зеленым
ободком. Рыбы парили в планирующем полете, постепенно снижаясь, складывали
потом плавники-крылья и шлепались, поднимая брызги, в воду. Тень корабля
беспрерывно вспугивала все новые стаи рыб, веером разбегавшихся из-под
него в разные стороны. А над кораблем кружили буревестники. Время от
времени они камнем падали вниз и вонзали свои красные лапки в одного из
голубых пилотов.
  Скольким опасностям подвергался этот короткий полет в воздухе!
Прожорливые хищники не спускали с них глаз, пока они парили в лучах света;
а в толще вод их уже подкарауливали синеперые и золотистые тунцы. Однако
из морских глубин все поднимались и поднимались новые стаи летучих рыб.
Тени погибших влекли за собой живых.
  Полеты стали реже, в воде обнажились светлые рифы. На морской глади
покачивались теперь колокола гидромедуз, сверкая черненым серебром. Небо
отражалось в их куполах. Длинные щупальца бахромой висели в воде, шевелясь
и закручиваясь на ходу. Из синих морских глубин они горели пурпуровым
огнем и жгли глаза, словно свойство их стрекательных веществ передавалось
исходившему от них излучению.
  Луций свесился за борт еще ниже. И другие медузы тоже поднимались
наверх. Перемещаясь мягкими толчками, они то расправляли, то опять сжимали
свои зонтики. Светилась симметрия рисунка, как решетка кристалла. Краски
становились все теплее и блекли в такт дви-
жениям, когда вздувшийся зонтик тускнел и расплющивался. Подобно шлейфу
или вуалям танцовщиц, тянулись за ними их хищные усики. Казалось, что в
живой воде ритмично пульсирует сердце, ярко горят зрачки лучезарным
светом, спариваются в сладострастном объятии разнополые живые существа. В
морских пучинах рождалась и формировалась жизнь. Луций склонился еще ниже
- в такие минуты ему чудилось, что он слышит биение сердца универсума,
приливы и отливы мощного дыхания, хранящего нас. Луций почувствовал, как
взор его затуманился. Из глаз брызнули слезы.
  Корабль продвигался очень медленно, он почти касался остатков
древнеримских укреплений. Белая скала просматривалась почти до самого дна;
вода над ее уступами играла в солнечных бликах, как оправленный в золото
аквамарин. Отвесно уходящая вниз подводная часть стены была испещрена
причудливыми узорами, создаваемыми обилием живых существ, обитавших на
ней. Щупальца полипов, усики, присоски, шипы, рога, клешни, половые органы
- все цвело, как многоцветный ковер, тихо покачивавшийся в волнующейся
воде. Вот вспыхнула красная морская звезда. Сквозь коралловые заросли
виднелся подводный грот. Там в полумраке стояло стадо кальмаров; белесые
тела подняли пурпуровую водяную пыль, когда тень корабля вспугнула их.
Глаз, казалось, различал организмы, слившиеся с пластами воды и походившие
на прозрачные кристаллики, становившиеся видимыми, когда они искрились
огоньками. Мистика какая-то - словно это были зримые идеи плана сотворения
мира, лишь не получившие своего материального воплощения. Что бы сталось с
ними, если бы
легкая волна выбросила их на прибрежную кромку? Серебряная пленочка,
пятнышко засохшей пены, бывшее однажды вместилищем чудес, свершаемых
высшими силами?
  Все это могло бы наполнить содержанием ту форму жизни, которая еще
оставалась вполне приемлемой. Луций часто думал об этом: на каком-нибудь
далеком острове, посреди теплого моря, в хижине и с маленькой лодкой - вот
где можно жить насыщенной духовной жизнью простого рыбака, отрешенно
забрасывающего свои сети в нептуновы угодья, полные морских чудес. Бог
задал много загадок; видимо-невидимо скрывалось их в коралловых рифах,
морских тайниках, на каменистом дне. Ни одну из них не дано будет решить,
однако чувство удовлетворения не покинет ищущего. Откуда ему знать, что
означают мельчайшие иероглифы на морской раковине или домике улитки?
Однако ощущение счастья пребудет с ним. Можно будет издали ощутить ту
меру, на которой зиждется мир, услышать такты морских прибоев, звуки
небесной музыки. Жизнь протекала бы там в тиши, как у древних отшельников,
живших в скитах, покрытых тростником, вдали от всех тщеславных наук.
Возможно, с течением лет, десятилетий удалось бы научиться чтить в каждом
живом создании руку, дыхание Творца. Именно так следует укреплять свой дух
в преддверии того момента, когда придет пора покинуть глинобитный скит и
постучаться во врата вечности.


  Проходить проливом Кастельмарино было разрешено только военным и
государственным судам; он зорко охранялся с высоты скалистых берегов.
Остров назывался так же; название
происходило ог Кастелетто - небольшой крепости, стоявшей здесь с
незапамятных времен и возведенной еще на доисторическом фундаменте,
сложенном из бутового камня; имена создателей остались неизвестными.
Возможно, они воздвигли крепость с самого начала с целью покорения залива
и городов, разбросанных по побережью, - и прежде всего Гелиополя.
Владельцы ее менялись со сменой династий, а во времена анархий она,
пожалуй, могла оказываться и в руках морских пиратов, отдыхавших тут от
своих набегов и надежно прятавших награбленную добычу. Уже с давних пор
замок и остров служили местом заключения. Как есть на земном шаре места,
где с древнейших времен одно святилище сменяет другое, так и места
заключения хранят свое постоянство. На них словно лежит проклятие,
притягивающее сюда все новые и новые жертвы. Они сменяют друг друга с
приливами и отливами в истории человечества, в зависимости от того,
доставляли их сюда по приказу тирана или именем свободы, в эти темницы
ужаса, откуда из подземелья вечно доносилось невнятное бормотание голосов,
словно неумолкаемая литания. Бесчисленные жертвы томились, медленно
погибая, изо дня в день в подвалах замка.
  Даже сейчас, при свете дня, морская крепость производила дурное
впечатление, это было плохое место, гнездо зла и насилия. Корабль медленно
скользил, проходя мимо него. Замок был построен в виде каре, с внутренним
двориком посредине. Четыре мощные башни поднимались по углам. Пятая,
полукруглая, вырастала из стены, обращенной к морю. В ней находились
большие, утыканные шипами ворота замка и подъемный мост. Мощные стены
были изрезаны бойницами, похожими на щели замочных скважин. За века стены
подверглись природному разрушению, вода и ветры иссушили и скруглили
квадратные формы, так что башни торчали кверху конусообразными
сталагмитами. Там, где соленый морской воздух разъел чугунные оконные
решетки, по стенам потянулись вниз длинные ржавые космы. На острове почти
не было деревьев, только темные кипарисы уцепились корнями за его рубцы и
ссадины.
  По фасаду, обращенному к морю, перед замком был разбит полукругом
передний дворик. Парапет, окружавший его, украшали, вероятно, когда-то
статуи, но уже давным-давно постаменты стояли пустыми. И изображение на
гербе тоже было разбито; крепость пережила не одно иконоборство. Теперь на
ней почти не осталось никаких символов власти, кроме красного флага с
фаустпатроном на одной из ее башен, - казалось, ничто не сохранилось от
прежних времен, кроме абстрактной зловещей силы.
  Передний дворик лесенкой сбегал к воде. Пологие ступени обволакивали
темные морские водоросли. Там же из воды торчали красные сваи лодочного
причала. Пассажиры, высыпавшие на палубу, разглядывали причал. Корабль
безмолвно прошел мимо, миновал его, как театральный подъезд, сулящий
зловещую пьесу на сцене.
  На лестнице лежал распластанный труп. Старик с длинной белой бородой,
одетый в синие холщовые штаны и такую же куртку, распахнутую на груди.
Казалось, мертвец глядит в небо, голые его ноги были по щиколотку в воде.
При приближении корабля с него поднялись
морские птицы. Красной тенью метнулся в воду косяк крабов. Путешественники
молча проплывали мимо этого зрелища. Видно было, что увиденное глубоко
потрясло их, ко никто не проронил ни слова. Над ними уже витал дух
Гелиополя. Луций все еще стоял на носу; он видел всю группу в профиль.
Красуясь яркими, отделанными галунами и украшенными орденами мундирами,
парадными чиновничьими униформами, с эмблемами и прочими знаками отличия
могучих Орденов, в легких прогулочных или охотничьих костюмах, все они как
бы являли собой концентрацию власти. Правда, брака по любви промеж ними не
было, один подстерегал другого, действуя по законам и обычаям восточных
дворцов, где принцы-наследники коварно враждуют друг с другом. Но сейчас,
при виде трупа, они, забыв про все, словно сблизились, опасность
объединила их.
  У Луция же как-то сразу сложилось впечатление, будто спокойно лежащий
на каменном ложе мертвец источает необычайную силу. Хотя вид его и вызывал
отвращение - птицы рвали его клювами, добираясь до печени, а ступни ног
стали добычей мелкой морской нечисти, - он все же в чем-то бесконечно
превосходил гордящееся собой общество, и от него исходили для них угроза и
страх. Именно это обстоятельство и обращал в свою пользу мессир Гранде,
хотя и сам был подвержен тем же чувствам.
  Море было тихим, поэтому мертвеца вряд ли прибило к берегу. Да и
наверняка его бы увидели дозорные с замка и те, что прятались в рифах.
Значит, его положили сюда специально, как приманку для страха. Таков был
метод мессира Гранде, ведавшего полицией Ландфогта и считавшего, что тайна
всегда благоприятству-
ет делу. "Ночь, туман и бесшумное оружие" - был один из его паролей. Когда
он кутил в "Диване" со своими приближенными и вино одерживало над ним
верх, глазки его начинали радостно поблескивать: "Ребятки, когда настает
ночь, король - я!" Эти слова возвещали начало оргии.
  Там, где царил страх, он чувствовал себя как дома, а где шептались
или нашептывали на ушко, там он был третьим, подслушивая. По этой причине
он любил наводящие ужас слухи и считал их более действенной силой, чем
явное насилие. Действительно, случалось видеть, как преследуемые им жертвы
облегченно вздыхали, когда его палачи наконец хватали их. Однако он не
гнушался выставлять напоказ то, что внушало страх, раз это было ему
выгодно. "Молчание - золото, - имел он обыкновение говорить, - но нужно
еще уметь обеспечить себе достоверное прикрытие". Поэтому, по-видимому, не
было случайностью, что "Голубой авизо", на котором находился и кое-кто из
его врагов, шел мимо этого мертвеца, лежавшего перед замком-тюрьмой как
пример одной из жертв, которым несть числа. Картина эта могла подстегнуть
усердие и преданность друзей. Предстояли важные события.
  Замок на море служил Ландфогту пересылочным пунктом, особенно для
узников, чья участь уже была предрешена. Тот, кого высаживали на пустынном
переднем дворике, уже прошел тюрьму, находившуюся в подчинении
Центрального ведомства. Дурным предзнаменованием было, если путь отсюда
вел вниз, к причалу. Только немногих оставляли в крепости - как в особо
надежном застенке. Они сидели в башнях или подвальных сырых камерах
пожизненного заключения, куда проникала вода. Важных пленных держали еще и
в средней башне, обставленной с комфортом. Большинство из них, однако,
упорно дожидались - кто дольше, кто быстрее - решения, согласно которому
должна была определиться их судьба. Эти короткие туманные фразы стояли в
конце дела. Одних увозили после того на изнурительные принудительные
работы, предвещавшие скорый конец, например в рудники под землей, других -
сразу туда, откуда уже не возвращаются. Поговаривали и о чудовищных вещах.
Где-то в глубине острова, в одном из ущелий, называвшемся Мальпассо,
находилось здание, где людей травили ядами, - "Токсикологический
институт", возглавляемый доктором Мертенсом. Ходили слухи, что мессир
Гранде частенько бывал там; он испытывал слабость к этой науке, как и
вообще к прогрессу.
  Труп скрылся из глаз, оцепенение прошло. Вокруг мессира Гранде
образовался кружок, чиновники Центрального ведомства, да и
специалисты-технократы тоже окружили его. То, что его физиономия маячила у
них перед глазами, как-то успокаивало их. Он кивнул доктору Мертенсу и с
удовлетворением посмотрел на остров. Потом похвалил погоду и позволил
остальным присоединиться к его словам. Он с шумом втянул ноздрями свежий
морской ветерок.
  Остальное общество держалось от него подальше. Торговцы и банкиры
вроде Шолвина исчезли с палубы; они молча растворились, словно
испарившись. Мавретанцы в небрежной и скучающей позе смотрели на рифы. Они
сохраняли полное спокойствие - наподобие кошки, почуявшей мышь.
Посвященный, однако,
мог заметить кое-какие жесты, выдававшие выработавшийся условный рефлекс:
мечтательно и как бы мимоходом притронувшись к левому лацкану, они словно
проверяли, на месте ли орденская ленточка, на самом же деле там в
подкладке у них был спрятан яд, взятый ими на вооружение совсем недавно; о
тайном существовании его знал и завидовал им мессир Гранде. Яд разработал
в своем институте доктор Мертенс, но не в качестве Главного врача, а как
свободный ученый-исследователь Ордена мавретанцев. Недостатка в пациентах
он не испытывал. До сих пор они применяли одно средство, которое валило,
подобно удару молнии, однако экстракт из болиголова в отличие от того
лишал человека сначала чувства боли, потом ума. Таким образом, получался
еще выигрыш во времени, когда можно было занять для себя позицию,
разработать идею, сделать донесение, имея живой материал под рукой и
оставаясь неуязвимым. Они хотели, творя зло, не только сохранить свое
достоинство, но и иметь еще некоторую перспективу.
  Хотя ряды и сомкнулись при виде мертвого, однако разделение сил
просматривалось четко. Офицеры и чиновники Проконсула с трудом скрывали
свое неудовольствие. Их, воспитанных в духе открытой, легальной власти,
беспокоило все то негласное, двусмысленное, что было свойственно действиям
Ландфогта. Грязные злодеяния смущали их. К тому же они чувствовали, что
это оскверняет военный мундир. Знал это, конечно, и мессир Гранде, поэтому
он и форсировал тот гнусный инцидент, превратив его в спектакль для них.
Пусть никто из этих чистоплюев не воображает, что он не замечает их
реакции. Но, с другой стороны, он и своих
головорезов облачил в те же мундиры, чтобы их чествовали наравне с теми,
кто защищает народ и отечество. Вот в какое положение были поставлены
старые офицеры, словно попавшие на званый пир, начавшийся в традициях,
приличествующих высшему обществу, куда затесался кое-кто кз гостей с
сомнительным прошлым. Когда же высшее общество встало из-за стола, эти
последние впустили исподтишка в зал своих сторонников. Высокие гости еще
пытаются сделать вид, что ничего не замечают, обратить в шутку или даже
осудить происходящее, но в душе они уже знают, что насильники захватят
позиции и вытеснят их. И ах! - они уже не уверены, стоило ли так
неосмотрительно допускать их в зал и вообще хозяева ли они еще этого дома?
Кто-то еще беспокоится о целостности фамильного серебра или спорит о том,
позволяет ли этикет курить перед десертом, а в дверях уже вырос некто с
приплюснутой квадратной головой. И тогда всем становится ясно, что час их
пробил. Спор утихает. Молча расходятся они, думая только об одном: кто и
как расправится друг с другом.
  В Гелиополе события тем временем приняли такой оборот, что Ландфогт,
с политической точки зрения, уже забрал власть в свои руки, хотя реально
она все еще была у Проконсула. И, опираясь на это, он мог устанавливать в
любом пункте, где ему заблагорассудится, свой порядок - однако именно
только в отдельных пунктах, поскольку в целом порядка становилось все
меньше и меньше. Соответственно и его офицеры чувствовали себя вольготно
только на ограниченной территории - в своих штаб-квартирах, укрепленных
гарнизонах и на островах, хранивших верность Проконсулу, - там они
были среди своих. В принципе все они уповали на войну, надеясь, что она
отдаст всех этих демагогов в их руки. Ландфогт со своей стороны тоже
торопил войну, от которой ждал роста беспорядков и дальнейшего распада
общества. Прогноз был самый наилучший: в исходе не сомневались ни
Проконсул с частью своего штаба, ни кое-кто из глав могучих каст, например
Орион. Поэтому они стремились так настроить войска, чтобы те в случае
конфликта ввязались бы лучше в гражданскую войну, чем за пределами границ.
Это, правда, предполагало согласованность действий с внешними силами -
прежде всего с Доном Педро, президентом Астурии. Переговоры по этому
вопросу и были целью поездки Луция в Бургляндию, замаскированной под
отпуск.
  В свою очередь ученые-исследователи, такие, как Фернкорн, Горный
советник и Орелли, в открытую высказывали свое возмущение положением дел.
Что для касты военных безупречность оружия, то для ученых свобода научного
исследования, не подвластного никаким иным законам, кроме объективных,
вроде оптического излучения. Ландфогт же, напротив, стремился поставить
ученых в положение зависимых служащих, унизить их до роли технического
персонала и даже превратить в фальсификаторов. С каждым днем его
требования и воля все больше вторгались в их деятельность. Уже и в
университетах нашлись умы, которые не просто признавали приоритет власти,
но и рьяно работали над логическим обоснованием такого положения. Правда,
справедливости ради следует сказать, что и наука сама по себе во многом
утратила свой престиж; упадок был повсеместным.
  Очевидным сейчас было, что при виде этого трупа всем стало ясно,
насколько силен противник и скольких он уже перетянул на свою сторону.
Увидев его, они все сплотились, и Луций не имел права выделяться. Давно
уже прошли те времена, когда все или хотя бы большинство в открытую
становились на сторону того, над кем было совершено злодеяние. Теперь это
нужно было делать в одиночку.


  "Голубой авизо" шел теперь полным ходом, приближаясь к выходу из
пролива Кастельмарино перед его впадением в Гелиопольский залив. Рифы
остались позади, а слева по борту выросла серая сторожевая башня, каких на
этом побережье во времена морского разбоя сооружалось великое множество,
отчасти для наблюдения за морем, отчасти в качестве площадок для
разведения ночного огня. Проконсул разместил тут небольшой отряд для
наблюдения за Кастельмарино. Порою случалось, что он опротестовывал
аресты; поэтому ему хотелось иметь информацию о том, кого перевозят на
остров.
  Сторожевая башня стояла на выдававшемся в море утесе острова
Виньо-дель-Мар, находившегося по другую сторону пролива Кастельмарино.
Только на Виньо-дель-Мар не было рифов; светлая полоса дюн отделяла остров
от моря. На острове нещадно палило солнце, выжигая серое лессовое плато. С
тех пор как здесь стали заниматься виноградарством, земли эти были
признаны лучшими для разведения винограда. Сами виноградари жили здесь в
маленьких хижинах с глубокими подвалами и были искусными мастерами по
выращиванию лозы -
работа в винограднике была для них радостью. Им был известен весь путь
винограда от его жизни на солнце до брожения в чанах в погребах, и его
дальнейшее чудесное превращение тоже, когда дух его, возродясь в вине,
радовал душу весельчака-кутилы. Они производили золотистое вино,
славившееся прекрасным букетом, вино достигало своей полной зрелости на
пятом году. Знатоки восхваляли его, говоря, что радость Аполлона
дополнялась в нем весельем Диониса: светлое начало спорило с буйством
темного. Так и возница входит в азарт, погоняя стоя резвую четверку
рысаков.
  Был и еще один сорт - "веккьо". Виноград этот рос на острове только
на одном склоне, а вино делали уже из побуревших, сморщенных и перезрелых
ягод. С возрастом вино становилось все тоньше и изысканнее. Оно искрилось
и играло, как янтарь; когда им наполняли бокалы, в воздухе разливался
волшебный аромат. Его не пили во время оргий. Оно предназначалось для
торжественных случаев и знаменательных событий, которыми отмечена жизнь.
Им потчевали из одного кубка молодую чету на пороге к их брачному ложу.
Его подносили князьям и пили в дни празднеств, его давали испить
умирающему.
  В южной части острова многие богатые гелиополитанцы построили себе в
более счастливые времена загородные виллы в сельском духе, им тоже
хотелось проследить на лоне природы за тайнами жизни виноградной лозы. Они
приглашали к себе своих друзей на праздники местных пастухов и виноделов,
а также на рыбную ловлю, когда тунцы косяками шли через пролив. С тех пор
как Ландфогт обосновался на соседнем острове, веселья в здешних местах
поубавилось. Виллы опустели, стены и увитые виноградом беседки пришли в
запустение, а статуи в садах оплел дикий плющ. В жаркий полдень на
мозаичных плитах грелись гадюки, а в ночные сумерки из круглых чердачных
окон под крышами с башенками бесшумно вылетали в парк совы. В виллах по
соседству со сторожевой башней поселились дозорные и давным-давно уже
сожгли в каминах деревянные витые лестницы и обшивку холлов. Настенные
росписи почернели от дыма. Там, где прежде собиралось изысканное общество
для праздничного застолья, раздавались теперь пьяные возгласы и солдатские
шутки, как на привале у костра.
  Однако виноград все еще созревал в таком изобилии, что из лопнувших
ягод сочился виноградный сок и капал, как кровь, в жаркий полдень на
землю. Горожане еще навещали порой остров, прибывая в черных гондолах и
разукрашенных лодках. Они чувствовали, что привычное вольное житье уходит
- то ли от всеобщей ненависти, то ли от духовного обнищания. Они жили в
печали, несмотря на роскошные покои, которыми владели; богатство таяло в
их руках. Боги отвернулись от них. И тогда им подумалось: а не вернет ли
им вино те золотые времена назад? И потекло вино рекой, и хлынуло вместе с
ним былое раздолье. В вине нашли они согласие, и все, что разделяло их,
опять исчезло. Времена, когда все люди были братья, вернулись вновь.
Слышались песни, ставились на улице, как прежде, столы перед домами
виноделов, под сенью рощ опять встречались влюбленные, а на узких дорожках
между виноградниками вели беседы закадычные друзья, обняв друг друга.
Мелькала догадка, какие глубокие и пламенные речи произно-
сились ими, зажигательный дух которых, как искра, перекидывался на других:
брожение умов приняло необратимый характер. Происходило сближение
возрастов и полов.
  Лодки и гондолы возвращались в город поздно ночью. Факельные огни и
лампионы отражались в воде, плескавшейся под мягкими ударами весел. Далеко
было слышно хоровое пение, сопровождавшее большие весельные лодки, звучала
убаюкивающе нежная песнь гондольера, доставлявшего в порт влюбленную
парочку. В ответ раздавались соленые шутки полуголых рыбаков, выходивших в
море на ловлю осьминогов с горящими плошками на борту. Они приветствовали,
потрясая своим трезубцем, влюбленных романтиков, изображая посланцев
Нептуна. А далеко в гавани вертелись в небе огненные колеса и рассыпались
брызгами пущенные в небо ракеты.
  В такие часы забывалось, сколько нищеты и опасностей таило в себе
переживаемое ими время. Призрак смерти усиливал потребность в наслаждении.
Ловили момент, как ловят, ныряя на опасную глубину, жемчужины. И
праздничные оргии казались порой последним пиром перед всеобщим крушением.


  Сторожевая башня стояла у самой воды, корабль прошел рядом с ней.
Волны разбились в пену на прибрежной гальке. Бастион стоял на прочном
цоколе, плотно заросшем вокруг цветущими алоэ; с корабля видны были
огромные метелки крупных ярких цветов. До самого верха башни в трещинах
каменной кладки росли желтая лакфиоль и покрытые оранжевыми звездочками
каперсы, облюбовавшие для себя
это место. Зеленые ящерки юрко взбегали вверх по стене. Зубцы башни
украшал проконсульский орел, державший в когтях змею. Над бруствером
мелькали порой головы в шлемах.
  Совершив маневр, "Голубой авизо" повернул и вошел в залив. Выгнутый
широкой дугой и имеющий форму раковины, залив был усеян острокрылыми
парусами, а его акваторию бороздили большие суда. Тучи чаек кружились над
рыбачьими лодками, где рыбаки сортировали улов, с берега тянуло запахами
рынка и испарениями темных, пропитанных солью морских водорослей.
  Светлан песчаная полоска берега протянулась промеж двух остроконечных
скал, отличавшихся друг от друга цветом горных пород и называвшихся Белый
и Красный мыс, где по ночам горели сигнальные огни. Там были разбиты
висячие сады и выдолблены в скале ступени, а внизу, наполовину скрытые
темными приморскими соснами, ютились старые и новые постройки, береговые
укрепления и аквариум, в котором Таубенхаймер руководил изучением морских
животных. Из кофеен и маленьких харчевен, наполовину вмурованных своими
подвалами в береговой шельф, валил клубами дым из открытых очагов.
Гелиополитанцы любили оба этих мыса, которые, словно острия полумесяца,
очерчивали залив, как близлежащие места прогулок и отдыха, с висячих
террас которых они обозревали и море, и корабли, и острова, и морской
ракетодром Регента, пока хозяин кабачка подавал вино, а его жена,
поддерживая жар в пылающих углях, махала опахалом из тростника.
  К Белому мысу степенно направлялись по Aliee des Flamboyants. Высокие
деревья стояли
как раз в цвету; ярко-красной цепочкой пламенеющих крон выделялись они на
фоне светлого берега. Живые изгороди из кенафа окаймляли газоны,
тянувшиеся вдоль аллеи, а по ту сторону чугунных оград и каменных стен,
окружавших дворцы, расположенные вдоль морского берега, садовое искусство
поражало воображение своим совершенством- В сумерках парков царила тишина,
какая всегда окружает резиденций богачей и сильных мира сего. Свет дворцов
падал далеко в море. Особой роскошью отличались особняки могущественных
Орденов.
  Дорога к Красному мысу, напротив, пролегала через многолюдную
суматоху Большой гавани, защищенной от моря волнорезом. Нужно было пройти
вдоль закованной в камень набережной, от которой отходило, выдаваясь в
море, несколько пирсов, а на ее широкой, как спина, площади шумели базары,
лежали доставленные судами грузы и стояли бесчисленные ларьки торговцев. С
суши к ней примыкали кварталы, обычные для портовых городов: склады и
арсеналы вперемежку с конторами и увеселительными заведениями. Если для
прогулки и отдыха выбирался Красный мыс, то благоразумнее было убраться
восвояси вовремя: шум и гам, развлекавшие при дневном свете, нагоняли
страх в ночные часы.
  Между двумя мысами, поросшими высокими соснами, разместился,
поднимаясь от моря широким полукругом вверх, Гелиополь. Город раскинулся
вокруг Старой гавани, служившей внутренним портом, от которого лучами
расходились кверху улицы. Город ослепительно сверкал над голубым морем в
полуденном зное, яркое солнце гасило все краски, пока вечернее не оживляло
опять тот красноватый камень, из
которого был построен Старый город. Новый город воздвигли после последнего
из Великих пожаров уже из белого мрамора. Вся территория долго лежала в
руинах, пока, с одной стороны, технический прогресс не обезопасил город от
повторных разрушительных действий, а с другой - применение тяжелой военной
техники не стало монополией Регента. Вот тогда и осуществили планы
знаменитых градостроителей. Природный обогрев, аэроионизаторы, бестеневое
освещение улиц и другие роскошные новшества, ставшие частью коллективного
люкса, придали жизни в этом квартале особый стиль. На беломраморных
улицах, сверкавших белизной и при ярком освещении, одинаково царили и
днем, и ночью уют и покой.
  Только две архитектурные композиции в этом квартале пережили
шквальный огонь: одна из них - группа небоскребов из зеленой стеклостали,
не пострадавших от огня, лишь верхние этажи вздулись пузырями, опаленные
сверхъестественным жаром. Небоскребы стояли со своими искусственно
возникшими барочными куполами, как памятник той страшной ночи. Вторая -
Центральное ведомство в верхней восточной части холма, к которому оно
прилепилось своими пятью лучами, словно морская звезда. Оно было построено
из огнеупорного стеклобетона и вжималось всей своей плоской конструкцией в
скалу, чтобы избежать сокрушительных ударов ураганного ветра. Подобно
айсбергу, оно показывало городу только самую малую свою часть. Словно
шлем, накрывало оно подземные этажи. Здание распласталось на земле во всем
своем уродстве, свойственном свирепым временам, когда разнузданные
враждебные силы, беспрепятственно учи-
нявшие разгромы, породили эти панцирные формы в архитектуре, возникшие из
противоборства страха и насилия. Стены эти будили и среди белого дня
воспоминания о полных страха ночах, когда воздух сотрясали чудовищные
взрывы. Дух ужаса навсегда поселился в этом ведомстве; на его шпиле
развевался красный флаг с вышитым на нем фаустпатроном.
  На западном склоне холма поднимался, возвышаясь над Старым городом,
Дворец Проконсула. Частично стены его примыкали к старинному акрополю,
ядром которого была мощная Главная башня древнего Гелиополя. Античные и
средневековые флигели были соединены новым фронтоном и надстроены. Вместо
узких бойниц и готических арок виднелись широкие окна, лоджии и балконы,
украшенные цветами. Застройка смотрелась как единый комплекс и имела
внушительный вид, хотя каждая из эпох оставила на нем свой след, словно на
платье сюзерена, становившемся от столетия к столетию все наряднее и
удобнее. Орел со змеей в когтях был водружен на Главной башне акрополя и
обозревал с нее в полуденные часы далекие морские просторы.
  Ориентиром для кораблей, возвращавшихся с островов, служил, однако,
крест Морского собора в честь Девы Марии. Он сиял ночью в бестеневом
освещении. Собор возвышался в самом центре города; он стал жертвой
Великого огневого удара и был отстроен вновь в неоклассическом стиле.
Считалось, что на его месте стоял когда-то храм Афродиты; поваленные
колонны послужили собору фундаментом. Вершина холма была очень живописной;
весь склон покрывали виноградники. Таверны, могилы, заброшенные
крестьянские хутора тонули в зе-
лени, и древней земле, казалось, снился сон, что она в городе. Неф собора
имел продолговатую форму, колокольня была очень высокой, однако наверху
заканчивалась площадкой. Эклектика стилей четко просматривалась - частично
это произошло из-за включения в сооружение древнего античного храма, а
частично из-за того, что он воздвигался как кафедральный собор. Духовная
разнонаправленность, проистекавшая из истории города, справедливо нашла в
нем свое отражение. Собор укреплял надежду, сильно возросшую после
великого разрушения, причиненного огнем, - как чудо богословского учения,
он победоносно выстоял, противопоставив свою духовную мощь дьявольским
силам уничтожения. Хенгстман, мастер, построивший собор, высек над главным
входом изображение птицы Феникс, которая своими крыльями как бы обнимала
главный портал. Ведь черные силы могли возродиться вновь, поднимается же
каждую ночь из болота туман. Однако волшебная птица, сквозь объятия
которой шли верующие к алтарю, должна была как бы свидетельствовать о том,
что нет на земле ни одного сооружения, в краеугольный камень которого уже
не была бы заложена сама идея возможного разрушения. И еще в большей
степени символизировала она собой ту мысль, что, как разрушенные камни
возрождаются из руин, так и дух воскрешается заново и даже восстает из
пепла.
  Гелиополь - древний город с замками и дворцами, базарами и
густонаселенными жилыми кварталами - открылся взору во всем своем
великолепии в ярких лучах солнца. Словно магнит, притягивал он к себе
корабль. Уже слышен был гомон и шум, как из морской ракови-
ны, в которой запеклась морская пена. Со времен героев-прародителей
селились здесь по берегам залива люди; первые суда бороздили именно его
воды. По ту сторону залива, в пещерах Пагоса, можно было видеть наскальные
изображения древнейшей охоты в те времена; при раскопках в земле находили
древних идолов. Династии как богов, так и князей сменяли друг друга.
Фундаменты построек более поздних времен покоились на культурном слое
былых цивилизаций, следы великих пожаров и войн оставили в нем свой
ленточный след цвета ржавчины и крови. Несметные поколения жили здесь,
любили, надеялись и бесследно ушли, приняв смерть. И если так воспринимать
этот город, с позиций его истории, то конкретная действительность как
таковая как бы растворялась в ней и была сравнима разве с цветком на
древнем дереве, который скоро сорвет и унесет ветер. Первые строители
провели когда-то вокруг него борозду, определив границы города. Но он не
переставал расти с тех пор, хотя время от времени по судьбоносным для него
дням коса проходилась по нему, оставляя после себя кровавый след. Однако
земля его уподоблялась ниве, постоянно давая все новые всходы.
  И если дать мысленный простор полету времени, то возникновение и
становление Гелиополя и дальнейший его уход в вечность сравнимы разве с
мощным источником, бьющим из земли фонтаном, чьи брызги в падении уносит
ветер. И как встает у воды сверкающая радуга, так и город раскинулся дугой
подле брызжущих каскадов, засверкав чище и ярче, чем алмаз. Так глаз
улавливает порой свет веков, исходящий от колонн и арок над ними,
неподвластный тлену времени. Города стоят, как стены Илио-
на в гекзаметрах Гомера. Именно это и захватывает так мощно наш дух при
виде их и побуждает к действиям, равно как красота пробуждает в нас любовь.



  БЕСПОРЯДКИ В ГОРОДЕ

  На мачте лоцманской службы подняли флажок, разрешающий вход в гавань.
"Голубой авизо" тихо вошел во внутреннюю акваторию. С двух сторон входа в
гавань повернулись к нему огромные круглые зеркала и загорелись дрожащим
красноватым светом. Винты работали против течения и баламутили воду,
поднимая со дна желтый ил. Корабль осторожно приближался к центральной
портовой площади, запруженной народом, где стояли в ожидании машины.
Жужжали камеры, корреспонденты пытались получить первые интервью.
Пассажиры толпились у поручней, разговаривали кто еще по фонофору, а кто
уже кричал через борт в толпу. На набережной махали маленькими флажками,
поднимали детей и букеты цветов.
  Подали трап. Взгляд упал на Корсо, главный проспект, который вел от
портовой площади наверх, к самым ступеням кафедрального собора. По обе
стороны от зеленой полосы посредине двигались в четыре потока машины,
каждая в своем ряду. Два красных обелиска указывали на его протяженность,
а высокие фонтаны делили на части и освежали раскаленный полуденный
воздух. Над Старым городом, в квартале парсов, стоял дым пожарища.
  Костар поднялся с багажом на палубу и разговаривал с Марио, ждавшим
их в машине. У Луция до условленного с Терезой часа еще
была уйма времени. У него даже мелькнуло в голове, что он мог бы
отправиться во Дворец пешком через квартал парсов, и, как часто уже бывало
в его жизни, он взял и последовал первому порыву души. Очень кстати
оказалось, что он еще не написал донесения и потому у него не было при
себе секретных документов. А чтобы не казаться самому себе
праздношатающимся, он решил зайти переговорить с Антонио Пери,
парсом-переплетчиком, которому доверил перед отъездом одну рукопись. Он
поручил своему сопровождающему отдать чемодан донне Эмилии и отправился в
путь вместе с Костаром и Марио. Луций был без оружия, у Марио имелась
автоматическая винтовка, а Костар надел на правое запястье стальную плетку.
  Сначала они пересекли улицу Регента, похожую скорее на длинный парк.
Она была обсажена редкими, большей частью очень старыми деревьями,
свободно расположенными по обеим сторонам. Дома, стоявшие на ней, не
пострадали во время Большого огня; здесь жили самые родовитые семьи. Сзади
к особнякам примыкали конюшни, каретники, хозяйственные постройки. Потом
шел узкий судоходный канал, заполнявшийся водой из внутренней акватории
порта. Здесь спокон веков занимались торговлей, однако со строительством
Большого порта склады опустели, и лебедки на остроконечных крышах не
поднимали больше тюков с грузами. Здесь угнездились теперь тихие ремесла и
поселились люди, род занятий которых было трудно определить.
  Еще пустыннее выглядели переулки в квартале парсов; здесь тишина
настораживала. Кое-где еще стояли старинные дома с резными башенками на
крышах; переход в другой
квартал был заметен только по вывескам перед лавками, написанными на чужом
языке, да по воротам с нарисованными на них символами счастья - огнем,
зайцем, собакой или бычьим рогом.
  Когда после изгнания англосаксов Среднему Востоку угрожало нашествие
безбожников, то наряду с другими народами бежали от них и парсы,
рассеявшись по всему свету. Одна их ветвь в тысячу душ добралась до
Гелиополя и осела в Старом городе, полностью тогда опустевшем. Они
размножились и частично смешались с местным населением. Однако остались
верны своей религии, строгость которой, правда, с течением времени во
многом смягчилась. Четкие предписания и жесткие принципы морали,
регламентировавшие жизнь, как и многие старые культовые обычаи, почти
стерлись. Из них всех парсы строго придерживались только обряда погребения.
  Вскоре город расценил их прибытие как весьма выгодное для себя;
влияние их тоже скоро оказалось значительно заметнее, чем можно было
ожидать при их малочисленности. Они выделялись своим искусством в
ремеслах, особенно тонких - таких, как выделка шелка, кожи, обработка
драгоценных камней и благородных металлов; став денежными менялами, они
добились влияния и на крупные торговые дома. С давних пор они занимались
науками и демонстрировали большие успехи в них, особенно в филологии.
Происхождение от древнейших племен наложило отпечаток и на их внешний
облик. Красота женщин расцвела в Гелиополе еще больше; они были словно
редкостные цветы, чья природа в тепличных условиях становится тоньше и
краше. У представи-
тельниц высших каст появился даже налет изысканности и духовности.
  Так в Старом городе сложилась цивилизованная раса, которая, правда,
несколько изнежилась и размягчилась. Это была теневая сторона их
добродетели, заключавшейся в тонкости познания и умения, которые
развивались как в чувственном, так и духовном направлении. Особый
осязательный дар пальцев позволял им заняться таким трудом, результаты
которого красили жизнь, - было ли то изготовление предметов роскоши или
вдохновенное служение музам. Особенности их таланта объяснялись их
отношением к страху, обостряющему людские чувства, а страх они испытывали
веками. Еще там, где они жили прежде, ислам безжалостно преследовал их как
магов и почитателей огня. И в Гелиополе парсов тоже окружали ненависть и
зависть. Чернь всегда проявляет склонность верить во все дурное - что бы
ни выдумывали про них недоброжелатели, все оборачивалось против них.
  После того как Регент проявил заботу о евреях и выделил им, согласно
решениям Сидона, а также планам "Штиглиц" и "Карфаген", землю, парсы
унаследовали от них бремя преследований и гонений. Им была предопределена
такая судьба по причине их богатства и инородности. И кроме того, они были
малочисленны, и нелепые слухи прилипали к ним навечно. Именно поэтому
народец этот пришелся весьма кстати Ландфогту и мессиру Гранде, когда тем
требовалось учинить путч и пустить потом в ход насилие. В Центральном
ведомстве любили заимствованные из мира техники сравнения и обыкновенно
говорили о "переключении напряжения с помощью парсов" или о том, что
они "отлично выполняют роль запала ". Поэтому беспорядки в квартале парсов
обычно предшествовали осуществлению далеко идущих планов, создавая
прецедент для непосредственного применения силы. Они будили в демосе
дремавший инстинкт, направляли стихийные разрушительные действия в нужное
для Ландфогта русло, сотрясая древние устои и основы законодательства.
Даже тот, кто не принимал участия в карательных операциях, все равно
стремился держаться от преследуемых подальше - настолько умело сеяли
повсюду страх и ужас, как бы наглядно демонстрируя, что можно сделать с
человеком.
  Волнения и беспорядки в квартале парсов были к тому же весьма выгодны
для казны и пополняли ее. Доход приносила не столько та добыча, которую
можно было унести в руках, сколько шантаж, следовавший за погромом.
Милостью властей дозволялось откупиться. Тем самым парсы для Ландфогта
были таким же денежным мешком, как раньше евреи для наместника. Он выжимал
их, как губку. Однако главным оставалось то, ради чего они и были нужны
ему, - стать средством для изменения политического климата. Так было и
сегодня, когда астурийский вопрос волновал умы людей и был вынесен на
всенародный референдум. Перед таким важным моментом не мешало освежить в
памяти, как выглядит красный цвет, и наверняка труп на Кастельмарино был
частью этой кровавой программы.
  Погромщики, видимо, уже ушли, потому что шуму не было. Потом на
красных лакированных колесах промчалась пожарная команда, с лестницами и
цистернами, с пронзительными свистками и звонками, выросшая словно из-под
земли и тут же затерявшаяся в хаосе кривых переулков. Это был признак
того, что из Центрального ведомства поступило разрешение начать тушить
пожары. Охота закончилась.
  Они пересекли площадь Древа жизни Хом и завернули в одну из улочек,
где жили мелкие ремесленники и торговцы. Здесь только что свирепо
бесчинствовала чернь или, выражаясь иначе, "народ дал выход своему
справедливому недовольству, пресечь которое немедленно оказалось
невозможным", как стояло в официальных сообщениях Ландфогта. Брусчатка
была усыпана черепками и осколками, хрустевшими под ногами. Витрины
магазинов были разбиты, а наверху развевались занавески, так как ставни с
окон были сорваны. Улицы были завалены разодранным тряпьем и побитой
домашней утварью. Среди мертвой тишины слышались женские всхлипывания.
  Они медленно продвигались по петлявшему переулку, карабкавшемуся в
гору, под ноги им то и дело попадались разные предметы. В одном месте
Марио поднял серебряную ложку из кучи хлама, чтобы получше рассмотреть
чернение.
  - Марио, бросьте немедленно! - крикнул ему Луций.
  В тот же момент раздались крики о помощи, шедшие из дома, где дверь
наполовину была сорвана с петель. Они увидели, как оттуда выскочила
девушка, судя по одежде служанка. Ее платье было разорвано от ворота,
выглядывало голое плечо. За ней гнался поджарый тип. Он был из той
когорты, кого можно увидеть только в такие дни, и, скорее всего,
замешкался тут, тогда как основная группа погромщиков уже отправилась
восвояси.
  Он преследовал ее, словно дичь на охоте. Через несколько прыжков он
бы уже схватил девушку, как сокол голубку, и тут Луций окликнул ее.
Оторопев, она замерла на месте, все еще ослепленная ярким солнечным светом
после полумрака внутри дома, потом бросилась к нему и ухватилась за его
руку. Парень подлетел, нагнав жертву, и рванул ее за одежду.
  - Бей! - крикнул Луций.
  Костар взмахнул рукой для удара, он мог бы оказаться смертельным, но
парень в последний момент отвернул голову. И тогда стальная плетка только
порвала ему в клочья рубашку да оставила кровавый рубец на груди. Он
пошатнулся и отскочил. Потом уставился на своих противников с опаской и
недоверием. Он, видимо, редко показывался на люди и не привык к свету,
лицо его было желтым, как пергамент, и словно измятым. Только раздувались
ноздри, а рот и глаза скорее напоминали прорези в маске. Он переводил
бегающий взгляд с одного на другого, глядя на них как из-за решетки, потом
взгляд его упал на винтовку, которую Марио направил на него. Его охватил
внезапный ужас - он вытянул, защищаясь, руки. В следующее мгновение его и
след простыл, он шмыгнул в сторону, как крыса, метнувшаяся вслед за стаей.
  Марио повесил винтовку опять на плечо.
  - Этот наверняка от мессира Гранде, вылез откуда-то с самого низу. Я
все ждал, когда он полезет рукой в карман.
  - Честную пулю жалко на таких вонючих кротов, - пробормотал Костар, -
мой автограф продержится на нем не одну неделю.
  - И почерк у тебя, Костар, не дурен, - похвалил его Луций. Потом он
повернулся к де-
вушке, которая все еще так и стояла, вцепившись в него. Челка из темных
волос спадала ей на лоб, словно у молоденькой кобылки. Ужас еще не исчез с
ее лица, и толчками, грозя разорвать лиф, вздымалась грудь, просвечивавшая
сквозь разорванное платье. Словно почувствовав кожей на себе взгляд, она
прикрыла наготу рукой. Она служит здесь у одной пожилой супружеской пары,
врача и его жены, спрятавшихся в подвале, и пошла наверх, чтобы посмотреть
плиту. "Тут этот тип и ворвался. Я хочу немедленно выбраться отсюда, не
хочу больше иметь ничего общего с парсами".
  Мужчины успокаивали ее. Луций гладил по голове. В Верхнем городе у
нее тетка, она найдет у нее защиту. Она бы хотела только еще собрать свой
узелок, но не решалась войти в дом одна, и Марио пошел вместе с ней.
  - Всегда одно и то же: от пострадавших бегут, как от чумы, -
пробормотал Луций.
  Через некоторое время оба они вернулись. Марио нес в чемоданчике,
сплетенном из ивовых прутьев, ее пожитки. Она не забыла и коробку со
шляпкой и бережно держала ее, обхватив левой рукой. По воскресеньям таких
девушек из простых семей можно было видеть прогуливавшимися по Корсо или
по аллее Белого мыса; их там невозможно было узнать, они превращались в
прекрасных бабочек, выпорхнувших из куколки. Они следовали моде, пусть
скромно, но с большим вкусом.
  Теперь они вчетвером поднимались на гору и весело шутили; было очень
жарко. Временами веяло прохладой, ветерком со стороны Нового города. Луций
украдкой рассматривал спасенную девушку, непринужденно болтавшую
без умолку. Слезы и смех еще по-детски чередовались в этой юной душе, с
легкостью сменяя друг друга, как солнце и тучи в майский день. Она еще
успела наскоро зашить разорванное платье, да так, что стежков почти не
было видно. Луций видел сбоку темные волосы, спадавшие на лоб, прямой
носик. Так когда-то резец скульптора формировал профиль Афродиты, чей храм
прежде был здешним святилищем. Потом шли пухлые, слегка вздернутые губки
и, наконец, нежный подбородок. Во всей фигурке было много одухотворенности
- естественный природный дух сливался с силами весны и молодости. Ему уже
довольно часто встречались такие девушки на побережье в заливе и на
островах, где выращивали виноград. Древняя гармония края воплотилась в
этих дочерях виноделов и земледельцев, рыбаков и гондольеров, спокон веков
населявших острова. Все они были как само море, как жемчужины, выросшие в
его раковинах, как благодатная почва, соками которой наливалась
виноградная лоза. И они же потом, через несколько лет, по-крестьянски
выносливые и огрубевшие, вели полностью все хозяйство; часто на верхней
губе появлялся легкий пушок. Их можно было видеть в портовых кварталах
официантками в тавернах, рассыпанных вдоль дороги на Красный мыс, куда они
перебирались, выйдя замуж. Но все они неизменно обладали большой
физической силой. Они были хорошими женами, крепкими, здоровыми матерями;
они же становились зачинщицами бунтов, мятежный дух которых вынесли с
островов поры вольнолюбивой своей юности. Жизненная мудрость и опыт
падали, как свет, на давно уже подспудно вызревшую почву.
  Они подошли к лестнице, отделявшей Верхний город от квартала парсов,
вросшего со временем в эту часть города, так как с годами многие из парсов
стали селиться и наверху, когда возросло их богатство и окрепло положение
в обществе. Успешная карьера отражалась и на местожительстве. Прежде всего
сюда переместились парсы-банкиры, ювелиры и торговцы предметами роскоши.
  Там, где лестница кончалась, стояла охрана Проконсула. Здесь
водрузили даже орла со змеей. Видно было, что велась стрельба - то ли
бандиты рвались к богатствам Верхнего города, то ли отступали по лестнице,
обращенные в бегство. Перед самой баррикадой, за которой стояли солдаты,
лежали трупы, остальных раскидало по ступеням, с каменных плит стекала
кровь, постепенно запекаясь темными пятнами. В воздухе еще вился пороховой
дымок.
  Они взошли на баррикаду. Луций почувствовал, как девушка опять
ухватилась за его рукав. Из узкого прохода навстречу им вышел капрал и
отрапортовал. Луций спросил, как его зовут, и похлопал его по плечу:
  - Господин Проконсул будет вами доволен.
  Капрал, его звали Калькар, засмеялся:
  - Здесь была простая работа, она не в счет. А нам хочется показать,
на что мы способны.
  Луций кивнул. Солдаты уже давно соскучились по настоящему делу. По
эту сторону баррикады он чувствовал себя привольнее, оружие здесь носили
открыто, силой правил порядок. И не было разгула насилия, захлестнувшего
все вокруг и утопившего во лжи даже старую добрую порядочность. Только вот
правда и неправда слишком уж тесно переплелись, чтобы простой человек мог
отделить одно от другого. Все попытки
как-то восстановить старые добрые традиции проваливались. Правители
сменяли один другого. И поэтому вера и доверие повернулись спиной ко всем
институтам власти, из которых одни были просто смешны, а другие внушали
страх. Опору все видели только в сильных мужчинах и наделяли их
прекрасными качествами.
  После ухода Регента Проконсул и Ландфогт стремились придерживаться
политики равновесия, как это обычно бывает в подобных ситуациях. Оба они
знали, что сокрушительный удар можно нанести только один раз и в случае
неудачи он станет концом для одного из них. Они делали ход за ходом ради
выигрыша в позиции и времени. Ландфогт укрепился на Кастельмарино, тогда
Проконсул занял Виньо-дель-Мар; Ландфогт отдавал распоряжение устроить
погром в квартале парсов и тут же наталкивался на огневые точки солдат
Проконсула. Еще велась тактическая игра: Ландфогту, как в данном случае,
хотелось привести в движение массы, в то время как Проконсулу важно было
сохранить крупные банки, такие, как банк Шолвина, и обеспечить покой
Верхнего города. Но, абстрагируясь от конкретных шагов, символичным было
одно: власти мистифицировали друг друга.
  Примечательным было, что распад единства совпал с небывалым усилением
и расширением власти. Так некогда сильные мира сего враждовали друг с
другом на том коротком отрезке времени, который предшествовал смене эпох.
Красный цвет имел двоякий смысл - символ восстаний и пожаров, он с
легкостью переходил в пурпур, возвеличиваясь в нем. Но, как ни толкуй
знаки и символы эпохи, испить приходилось ту чашу, какую она подносила.
  Улицы стали оживленнее. Теперь они уже могли разделиться: Марио пошел
провожать Мелитту - так звали девушку - к ее родным, а Костар отправился
предупредить донну Эмилию. Мелитта поблагодарила Луция. Он отшутился:
  - Это для нас одно удовольствие, да и стоило того. Один из нас готов
стать вашим кавалером, когда вы наденете шляпку и пойдете гулять на Белый
мыс. Я уже как-то видел вас там.
  - Вы, вероятно, обознались. Я лучше возьму в руки четки и помолюсь за
вас.
  Луций свернул на улицу Митры. Роскошные особняки чередовались здесь с
лавками, торговавшими предметами роскоши, железные решетки на окнах были
опять подняты. Назад во Дворец по улице шел танк. Солнце стояло в зените.
Голубые и желтые паруса-тенты затеняли витрины. Перед одним цветочным
магазином вместо витринного стекла был "натянут" занавес из струящейся
воды, благоухавшей прохладным ароматом. Вслед за цветами шел Зербони -
знаменитый пекарь-пирожник; перед его крошечной лавкой уже снова
отведывали вино для возбуждения аппетита. Сам пекарь - с огромным животом
и в высоком белом колпаке - стоял в дверях и приветливо кивал головой
посетителям.
  Следующими в ряду были торговцы жемчугом и ювелирными изделиями,
потом антикварные магазины старинного серебра, ручных ковров и фарфора. На
одной двери простыми буквами было написано: "АНТОНИО ПЕРИ, сафьяновые
переплеты".
  Витрины не было. Отдать рукопись в переплет Пери было привилегией
немногих; требовалась рекомендация. Маленькая мастерская
изготовляла шедевры и делала это исключительно для узкого круга.
  Луций вошел в переднюю. Он знал, где вход; древние символы парсов
охраняли его. Когда открывалась дверь, раздавался звон медных трубочек.
Для мастера в его мастерской это было сигналом, что в передней - кабинете
с тусклым освещением - посетитель. Стулья в шелковых потрепанных чехлах
стояли вокруг стола, над которым низко висела лампа. Ее мерцающий свет
отражался в глубине зеленоватых, старинной изогнутой формы зеркал и в
витринах шкафов, где Пери держал книги. Они стояли не как в библиотеках,
корешками к смотрящему, а были обращены к нему крышкой, показывая образцы
тиснения кожи, чтобы мастер мог принять заказ от клиента, взвесив и
выверив все предварительно гораздо тщательнее, чем при раскрое дорогих
тканей для пошива роскошных туалетов. Потому что те, как часто говорил
Пери, износятся с годами, в то время как добротный переплет не только
переживет века, но станет со временем еще краше, так что художник может
лишь предугадывать, как будет выглядеть его творение в период своего
расцвета. И не одно только время, неустанно смягчающее резкий блеск
золота, приглушающее свежесть красок, разглаживающее поры кожи,
способствует этому - человеческая рука, прикасающаяся к книге, также
работает над совершенствованием переплета. А сыновья и внуки продолжают
дело своих отцов. Книги становятся краше и оттого, к кому они попадают,
они несут на себе отпечаток любви их владельца. Пери утверждал, что эта
безымянная история книг - самое важное в них. Поэтому он и окружил себя
ими, как зер-
калами, - они излучали свет, пронизывавший все помещение. Эта магическая
субстанция была для него важнее отдельных элементов техники изготовления и
особенностей стиля. Его ремесло требовало многого - умения обращаться с
кожей, знания шрифтов, переходивших по наследству в старых печатных
мастерских от отца к сыну, вкуса и чутья того нежного сплетения линий,
складывающихся в узор, по которым узнаются эпохи, а также приверженности к
литературе разных народов и их наукам. И наконец, был необходим еще
небольшой круг знатоков, коллекционеров и сведущих людей, имевших
достаточно свободного времени и унаследовавших приличное состояние, для
которых общение с изысканными вещами стало их душевной потребностью, их
второй натурой. Мастерские, подобные Пери, были как скрытые от глаз цветы,
а их покровители - словно пчелы, собиравшие с них мед и одновременно
оплодотворявшие их. К ним принадлежал Проконсул и его окружение.
  Собранные книги действовали благотворно. Луций с ужасом подумал о
том, что эта коллекция образцов могла стать жертвой бесчинств - тех,
свидетелем которых он только что был. Грубых действий одной варварской
руки было бы достаточно, чтобы уничтожить всю эту красоту, стереть ее,
словно пыльцу с крыльев бабочки. Чернь делает это с наслаждением. Тут
хранились пергаменты, которым столетия придали цвет меда и старинной
слоновой кости. На самых изысканных из них стояли папские гербы, таким
редкостным было это собрание, о котором Пери имел обыкновение говорить:
даже самое знаменитое Пятикнижие, которое пророк Елисей подарил Птолемею
Филадель-
фу в день одержанной на море победы над Антигонидами, вряд АЛ было
прекраснее.
  По этим книгам молено было наглядно изучать шкалу, по которой
бледнеют с течением времени и теряют свой цвет краски - от свежести
зеленого яблока до темного померкшего малахита, от ярко-красной до
малиновой, от темно-вишневой до белесой, выцветше-розовой. Оттенки цветов
действовали успокаивающе, умиротворяюще на человеческие чувства; сочные
сильные аккорды прошлых лет звучали все мягче, постепенно затухая. Здесь
были и спектры золотого лака - от бархатных тонов лакфиоли до нежных
догорающих красок ночных левкоев s заброшенном саду. И на всем
поблескивало неяркое золото гербов, знание которых требовало владения
особой наукой. Иначе как разобрать, какая ветвь живая, а какая мертвая в
этом лесу?
  Волшебство очарования с полной силой завладело Луцием. Вот, значит, и
в библиотеках тоже можно еще жить - не хуже, чем рыбаком на острове,
погрузившимся в наблюдение за всем живым. Сокровища, накопленные и
оставленные после себя различными культурами, целиком могут заполнить
короткую жизнь человека, давая ему занятие, приносящее удовлетворение. Мир
так и пребудет бесконечным, если блюсти в себе его меру, а время -
неисчерпаемым, если самому держать чашу в руках.
  Красная портьера отделяла мастерскую от передней. Горьковатый привкус
мака, проникавший сюда с колечками дыма из мастерской, казалось, передался
даже книгам и тканям. Антонио Пери любил, как и многие парсы, вдыхать
опиум. Те, кого угнетает жизнь, легко ищут забвения в мире грез.
  Углубившись в изучение старых книг и гербов, Луций упустил момент,
когда портьера приоткрылась. Он подумал, что вышел мастер - в круглой
шапочке, которую надевал на голову во время работы, держа вверх ладони,
блестевшие от сусального золота. Но вместо него он увидел перед собой
молодую женщину, застывшую на месте и разглядывавшую его. Луций тоже
смотрел на нее, не двигаясь, несколько смущенный. Незнакомка была
миниатюрна и изящна; темные волосы обрамляли лицо, напоминавшее камею.
Ничто в ее чертах и одежде, за исключением кошти, не указывало на ее
парсийское происхождение. И на лбу знака касты тоже не было. Ее можно было
назвать красивой, и она, без сомнения, была привлекательна, однако ей не
хватало экзотики. Но что же тогда казалось ему в ней таким странным?
Обеими руками держалась она за портьеру, как ребенок за подол матери. И
Луций догадался, что она испытывала страх, сковавший ее, ощущала его
безмолвное присутствие. Так можно, по-видимому, слышать язык цветов -
вздох барвинка, когда над ним сверкнет серп косы. Он еще никогда не видел
столь сильного, столь неприкрытого страха - исходя из самой глубины этого
живого существа, он словно коснулся его, заставив содрогнуться. Он оглядел
сам себя, как бы проверяя, что же в нем внушает такой ужас. И увидел свой
мундир и понял, в чем причина страха девушки. Он поспешил назвать свое имя
и сказал:
  - Я проходил мимо и зашел, чтобы поприветствовать мастера Пери и
справиться о его здоровье.
  Слова его, казалось, сразу прорвали оцепенение, пальцы разжались и
выпустили красный
бархат. Повисшее в воздухе напряжение исчезло, и все в помещении стало
вновь, как прежде. Свет от книг и зеленых зеркал опять заполнил его.
Однако Луций все же услышал волнение в голосе, ответившем ему:
  - Пожалуйста, садитесь. Меня зовут Будур Пери - мой дядя пошел во
Дворец, за ним прислали. Но он мне вчера сказал, что футляр готов.
  Она пошла в мастерскую, где хранились рукописи. На Проконсула это
было похоже, что в такой день он как раз решил заняться своей библиотекой.
В его окружении одни считали это его слабостью, другие - признаком
превосходства, чертой аристократа-вельможи. И в том, и в другом была доля
правды. Луцию нравилась эта его легкость. Власть князя проявляется не
столько в конкретных действиях, сколько в его облике и стиле жизни.
  Будур Пери снова вошла в комнату и передала ему футляр из красного
сафьяна.
  - Мой дядя надеется, что вы останетесь довольны.
  Он открыл футляр, в котором лежало всего лишь несколько рукописных
листков. Это были фрагменты из наследия Хайнзе: наброски к его роману из
эпохи Возрождения.
  - Прекрасный манускрипт. Я рад, что ему нашлось достойное обрамление.
  Он провел кончиками пальцев по чуть волнистой поверхности кожи,
словно стараясь разгладить ее.
  - Дядя просил передать вам, что он мог бы под прессом выпрямить эти
места, но он решил все оставить так, как то создала сама природа.
  - И правильно сделал. Кожа не панцирь; она чувствует и дышит. Пусть
будут видны ее поры.
  Декор, избранный Пери, был очень скромен - узкая золоченая рамка по
краю футляра. Клеймо, поставленное мастером, как обычно, на свою работу,
было размером не больше герба Луция на его перстне с печаткой - копья и
девиза вокруг него: "Поражающее цель без промаха".
  - Прекрасный девиз, господин де Геер, - ваше имя указывает на
франкское происхождение?
  - Так может показаться на первый взгляд, хотя мы саксонских кровей.
"Де rep" - копье, и "де" в нашем имени не столько уже родительный, сколько
именительный падеж и выражает скорее характер, чем указывает на
происхождение рода.
  Он показал на эмблему герба, обвитую девизом:
  - То же самое произошло и с острием копья, постепенно принявшим форму
лилии, которую вы видите здесь. Оно стало растительным орнаментом,
украшающим визитные карточки и книжные переплеты.
  - Мне кажется, вы говорите об этом с сожалением, а должны бы быть
благодарны вашим франкским предкам по материнской линии. Складывается
впечатление, что саксы так и остались довольно диким племенем.
  - Может, это и самое лучшее в наше время. Нам следует поговорить об
этом более обстоятельно, когда я опять как-нибудь зайду сюда.
  - С удовольствием. Приходите, пожалуйста, к чаю. Дядя будет очень
рад; он мне много рассказывал о ваших беседах с ним. Мне хотелось бы
порасспросить вас и о Хайнзе - не из простого любопытства: я защищалась у
Фернкорна.
  Луций поднялся.
  - Я его только что видел. Говорят, в ближайшие дни он будет делать
доклад на тему "Рождение индивидуума".
  - Это его конек. Подождите, я вам запакую. - Она покачала головой. -
Нет, тот страх, который напал на меня, - мне самой за себя стыдно. Однако,
как вы полагаете - все уже позади?
  - Можете быть в этом уверены. Зербони уже опять печет пирожки. Но
если вы почувствуете опасность, позвоните мне. Вы всегда найдете во мне
друга.
  - Это вы говорите только так, из вежливости.
  Он протянул ей руку:
  - Ловите меня на слове.



  ВО ДВОРЦЕ

  Когда Луций вошел во Дворец, сигналы отбоя в коридорах возвещали о
конце боевой тревоги. Даже при малейших беспорядках в городе было
предписано соблюдение особой осторожности; взрывчатого вещества скопилось
в проходах так много, что достаточно было бы лишь одной неосмотрительной
искры.
  Приемная была полна посетителей. Как всегда в субботу, все торопились
получить последние подписи и распоряжения, чтобы провести свободные часы
второй половины дня на Корсо или Виньо-дель-Мар. В такие дни вкус к
радостям жизни особо возрастал.
  Тереза доложила о нем. Патрон уже ждал его. Его рабочий кабинет был
прост: большой письменный стол и несколько стульез - вот и вся меблировка.
Украшение на с гене - порт-
рет Проконсула, рядом карты и утыканный цветными флажками план Гелиополя.
На письменном столе ничего, кроме тонюсенькой папочки с документами и
телефона - и огромный букет лилий. Напротив стола - экран, по которому
бежали кадры хроники текущего дня.
  Патрон заведовал делами Проконсула вот уже два года. Он начинал, как
и все выходцы из Бургляндии, в кавалерийском отряде горных стрелков и
по-прежнему носил их форму. В узком кругу его считали одним из самых
умных. Он играючи справлялся с работой, которая раздавила Нишлага, его
предшественника. К тому же никто никогда не видел его суетящимся или в
стрессовом состоянии. Дела никогда не диктовали ему темпа работы. Они
выстраивались перед ним в шеренгу текущих вопросов, которым он или давал
отлежаться, или решал их, если находил, что время для этого созрело. Он
никогда не брался за них с острия, они сами поворачивались к нему тупым
концом. В его кабинете темные дела всегда прояснялись, а пути решений
упрощались.
  За это короткое время он переформировал весь штаб по своему
усмотрению. При Нишлаге исправной службой считалось полное понимание и
проникновение во множество деталей. "Сила духа - в работе " - было его
любимым выражением. Рапорты, обсуждения, сообщения тонули в бесконечных
мелочах. Он искал решения в самом полученном материале, будто оно
содержалось там и вытекало оттуда. Поэтому он придавал такое значение
обстоятельному изложению дела на бумаге и предпочитал, как все, кто с
трудом принимает решения, иметь перед собой письменное предписание. Свет
горел у него до поздней ночи, и еще целые охапки
папок он брал на ночь к себе в квартиру. Таким образом он развел за спиной
Проконсула отменную бюрократическую волокиту. Правда, борьба за власть
разыгрывалась вне стен хранения всех этих папок и регистрации входных и
выходных данных. Это еще крупно повезло, что за время его деятельности все
в общем и целом оставалось спокойным. Он ушел, потому что сердце и желудок
не выдержали такой нагрузки.
  Новый шеф смел всю бумажную писанину. Собранные досье, затребованные
Нишлагом, были отправлены нечитанными назад к их отправителям. Вскоре он
добился того, чтобы папка, которую Тереза по утрам клала ему на стол,
стала тонкой и содержала квинтэссенцию происходящих в подведомственной ему
сфере процессов. Только в таком виде они могли подпасть под компетенцию
Патрона. И кроме того, он нацеливал своих людей на принятие собственных
решений. "Я скорее прикрою ошибку, чем извиню уклонение от принятия
решения". Бюрократическое ведение дела казалось ему пагубным, и он никогда
не допускал ссылок на документы в тех случаях, где было возможно очное
свидетельство. Как старый егерь-кавалерист, он придавал большое значение
верховой езде и требовал, чтобы служба ежедневно и при любой погоде
начиналась с езды верхом, будь то на ипподроме, на берегу моря или на
Пагосе. В первую голову он настаивал на этом при составлении учебных
планов в Военной школе. "Если хочешь вести эстетический образ жизни, -
имел он обыкновение говорить, - лучше всего быть поближе к произведениям
искусства и красивым вещам, чтобы без помех и суеты любоваться ими. Но
если хочешь повелевать,
надо начинать свой день с верховой езды, и лучше перед строем".
  Он придавал большое значение искусному проникновению в тонкости
секретов власти, а также хорошему нюху. Завтрак с мавретанцами стоил для
него порой целого рабочего дня. Он также был не против время от времени
покутить с ними вместе. Он бывал в гарнизонах, ниточки от него тянулись
даже в провинции, находившиеся по ту сторону Гесперид. Прирожденное
чувство свободы усиливало его личностный авторитет, что делало его
способным противостоять козням услужливо-покорных людей и их хозяев, даже
держать в этом противостоянии инициативу в своих руках.
  Луций доложил о своем прибытии. Патрон поднялся и пожал ему руку.
  - Хорошо, что вы опять тут. Мы беспокоились о вас. Проконсул тоже
ждет вас.
  Он указал на стул и прервал непрерывное мелькание кадров на экране,
где разворачивалась картина швартовки "Голубого авизо". Потом включил
аэроионизатор.
  - Тереза, принесите нам чай и скажите там всем, что я буду занят
долго. Ничего страшного не случится, если вся эта компания появится на
Виньо-дель-Мар чуть позже. Ну рассказывайте, де Геер. Как поживает
Бургляндия? Стоят ли еще старые замки?
  Луций сел напротив и стал рассказывать. Как и все остальные
насиженные места, он знал, конечно, родовую вотчину генерала и побывал
там. Старые стены все еще стояли, но все больше ветшали. Скалы были
испещрены могилами, как пчелиными сотами, и того гляди могли рухнуть -
мертвые разрушали их. На подворьях жизнь тоже текла по-старому, почти как
преж-
де, поскольку только кое-что из новых идей просочилось в Бургляндию, тут
же сказавшись отрицательно на патриархальности ее устоев. Правда, влияние
этого нового, и особенно техники, никогда не даст там должного эффекта,
однако нарушает естественный ход жизни и преемственность традиций. Это
заметно по брожению в умах, особенно среди молодежи, когда беседуешь с
ними у камина. В общем и целом все еще, правда, идет пока по старым,
заведенным порядкам, и по ту сторону Гесперид все еще есть жизненное
пространство для достойного человека существования.
  Многие там даже подумывают о том, чтобы обособиться и замкнуться еще
сильнее, чем до сих пор. Так, ему, Луцию, выговаривали за то, что в
Гелиополе и еще кое-где хотят вмешаться в распри и снискать недобрую
славу. Нужно бы полностью отказаться от этой мышиной возни. Политика
опустилась сейчас до голой механики, одно манипулирование, нет ни
достойных фигур, ни благородных целей, одно звериное насилие. Поэтому
лучше всего уединиться в своих неприкосновенных родовых замках,
обрабатывать землю, охотиться, ловить рыбу, посвятить себя прекрасным
искусствам и культу поклонения могилам предков, как здесь было принято
спокон веков. Все остальное - пена времени, кратер, выжигающий сам себя, а
что касается всех этих прочих государств, то к ним относится то, что
сказал Гераклит про своих сограждан из Эфеса: они не стоят того, чтобы
ломать себе голову, что будет с ними дальше. Жаль расходовать на это ум и
талант сынов Бургляндии!
  - Мне хорошо знакомы эти разговоры, дорогой друг, они все те же, что
и при царе Горо-
хе. Надеюсь, вы высказали этим старым ворчунам свое мнение.
  - Я сделал все, что мог, Патрон, чтобы обрисовать ситуацию. И твердо
придерживался нашей точки зрения: хотя Бургляндия и остается для нас
последним прибежищем на земле, однако у нас есть свои обязательства и тут.
Мы можем выйти из игры, но именно поэтому и непозволительно думать о
собственном спасении. Нас обязывает не одно только наследие предков, но и
возложенная на нас миссия.
  Патрон поднял руку, и Луций почувствовал, что он несколько
разгорячился. Он прервал себя:
  - Но позвольте спросить, что здесь произошло за это время? В
Кастельмарино мы прошли мимо трупа, в Старом городе столкнулись с
беспорядками.
  Патрон показал на экран:
  - Труп был обнаружен еще на рассвете дозорными с Виньо-дель-Мар. Они
видели, как его выложили на ступеньки тюремные стражники Кастелетто.
Сейчас они его опять убрали. Преследуемая цель была, по-видимому, личного
характера - мессир Гранде устраивал спектакль для путешествующих с ним
сограждан. А вот погромы в квартале парсов, напротив, должны, видимо,
оживить ситуацию. Я ожидаю усиления и эскалации беспорядков. Агентура
доносит, что в Центральном ведомстве создан отдел по вопросу о парсах под
руководством некоего доктора Беккера. Сейчас в бульварной прессе можно
многое прочесть о парсах, и, говорят, будут напечатаны даже
разоблачительные памфлеты.
  - В чем их упрекают? Что им вменяют в вину?
  - Так, всякое и кое-что еще сверх того.
  - Неужели ничего нельзя сделать для этих людей?
  - В лучшем случае постепенно, в рамках всеобщей безопасности. Для
начала широкомасштабных контрдействий они не самый удачный объект. Мы
надеемся, что Ландфогт подставится нам более уязвимым местом. Парсов здесь
так же не любят, как и в странах ислама, и, кроме того, они сохранили
некоторые малоприятные обычаи, я бы сказал, отталкивающего характера. А
потом еще эти ломбарды, конторы мелких ростовщиков, банки, и, в конце
концов, не все уж так надуманно, что болтают про их отели и термы. Чтобы
не отстать от мессира Гранде, я здесь у себя тоже завел референта по всему
комплексу проблем, связанных с парсами. Вы можете получить у него
необходимую информацию, если вам небезразлична судьба этого народца.
  Он улыбнулся и выключил аэроионизатор.
  - А теперь идите отдохните с дороги. У вас сегодня еще много дел.
Донна Эмилия наверняка уже все приготовила для вас.
  Он проводил Луция до двери. Там он взял его за локоть и тихо сказал:
  - Ваши сообщения из Астурии лежат у Проконсула на столе. Он доволен
ими. И от Дона Педро тоже уже есть известия. Князь желает только еще
получить общую оценку сложившейся ситуации, без особых подробностей и по
возможности быстрее. У вас целая ночь впереди, я представлю вашу докладную
записку утром, во время рапорта. Оставайтесь в пределах досягаемости на
тот случай, если последует приказ об устном сообщении и пояснениях.
  Луций поднимался широкой лестницей к казенным квартирам.
Потребовалась большая реконструкция Дворца, чтобы оборудовать то великое
множество жилых помещений, в которых возникла необходимость. Тут же
разместились подсобные помещения и кухни. Раньше все жили в рассеянных по
всему городу и его пригородам домах, отстоящих далеко друг от друга;
теперешнее положение не позволяло этого больше. И Проконсул не поскупился
на расходы, обустроив старые стены с максимальным комфортом, чтобы они не
уступали ни кварталам Нового города, ни роскошным особнякам. Здесь даже
был свой маленький театр.
  Луций жил в вольере - так назывался пристроенный верхний выступ,
откуда открывался широкий вид на море. Назвали его так потому, что
стеклянные крыши мастерских художников придавали эркеру форму птичьей
клетки. Проконсул, любивший общение с художниками, с удовольствием отдал
им эту мансарду во Дворце.
  Луций чувствовал себя в вольере очень вольготно. Высота, свобода
обзора и несвойственная всему мрачному сооружению мажорность напоминали
ему Бургляндию. Он поселился здесь с тех пор, как опять вернулся на
военную службу. Это был не такой простой шаг для него после долгих лет
полной независимости. Жизнь его приняла размеренный ритм, что создает для
неженатого человека своего рода иллюзию домашнего быта. Он любил свои
книги, свою мебель, одинокие прогулки, любил выпить по рюмочке в кругу
умных людей, которые еще не разучились выражать свои чувства. Все это он
нашел здесь, в вольере.
  Вход в его квартиру был прорублен в старой каменной кладке в стене:
сначала надо было пройти через небольшую переднюю. Из нее он сразу попадал
в рабочий кабинет, слева к которому примыкали спальня и ванная комната.
Все симметрично повторялось с правой стороны и было предназначено для
гостей. Чердак, чуланчик и даже каморка для седельной сбруи тоже были
здесь же рядом. Крытая лоджия была очень удобна на период жары. Луций не
признавал природного обогрева. При северном ветре он пользовался маленьким
выложенным термобронзой камином.
  Недавно к этим помещениям добавились еще два: кухня и бронированная
комната, пользование которой было предписано сотрудникам Проконсула. Она
была достаточно просторной - Луций мог в ней читать и писать, как в каюте
на корабле; на встроенных полках он хранил, кроме секретных бумаг, свои
дневники и рукописи, которые отдавал Антонио Пери в переплет.
  Кухня напоминала скорее буфетную, где можно было подогреть или
остудить блюда, которые приносили ему Костар или донна Эмилия. Самым
роскошным в ней была плита из термобронзы, забранная для безопасности по
краям фарфором. Плита имела все степени нагрева и охлаждения, оптимальные
для кулинарного искусства.
  Когда Луций вошел, навстречу ему прыгнул Аламут, черный кот, которого
донна Эмилия отдавала Ортнеру, когда он бывал в отъезде. Луций любил его
общество, настраивавшее его на философский лад, и чувствовал, как
продвигается работа, когда животное поблизости. Донна Эмилия поставила на
стол цветы. Она вошла с лоджии и поздоровалась с ним.
  Донне Эмилии было около пятидесяти лет. О ее родителях ничего не было
известно; отец Луция нашел ее ребенком в одной деревне, которую вырезали
партизаны, и взял ее с собой в Бургляндию. Там она и выросла в их семье.
Она ухаживала за Луцием, а позднее вышла замуж за человека, который
занимался торговлей на островах. После его смерти она вернулась к ним и
стала вести домашнее хозяйство у Луция. Костар, его личный адъютант, был
родом из Бургляндии, с одного небольшого подворья. Донна Эмилия и Костар
приехали с Луцием из страны замков, тогда как Марио был приставлен к нему
здесь в качестве его шофера. Оба они жили с Луцием в одном флигеле, и их
фонофоры были подключены к его; Марио носил при себе селектор связи.
  Раздался стук в дверь, и в комнату вошел Хальдер, юный художник,
сосед Луция. Он входил в число тех, кому Проконсул предоставил жилье в
вольере; из его ателье можно было наслаждаться самым красивым видом
приморского города. Но он не оставил и своего старого рабочего места,
маленького домика в садовом парке, в "хозяйстве Вольтерса". Он подошел к
Луцию и пожал ему руку.
  - Я слышал от донны Эмилии, что вы опять тут, и не хочу вам мешать, у
вас наверняка дел по горло. Так удачно все сложилось, ведь завтра вечером
я праздную свой день рождения и хотел бы просить вас быть тоже. Придут
Ортнер и Сернер.
  -Я буду, если только получится. Вы же знаете, Хальдер, сколько
радости доставляет мне ваше общество.
  Вошел Костар и начал распаковывать чемоданы. Марио доложил, что
Мелитта нашла своих и просила еще раз поблагодарить Луция. Тут же
появились курьеры с приказами, потом принесли букет цветов, пришла почта,
скопившаяся в его отсутствие. Путешествие на Геспериды закончилось, и
снова надо было начинать жизнь во Дворце.


  Он поел, просмотрел почту, сменил военный мундир на халат. Начало
смеркаться; на лоджиях заиграли яркими красками красные и желтые цветы.
Ласточки, праздно проведшие дневные часы, возвращались к своим гнездам в
расщелинах скал и стен башен, а на смену им вылетали большие летучие мыши.
В гавани, в городе и на море вспыхнули огни.
  Донна Эмилия стояла перед термобронзовой плитой и заваривала чай,
дожидаясь, пока он настоится до темно-вишневого цвета. Луций попросил
приготовить ему чай для ночного бдения. День был долог и богат
впечатлениями. Донна Эмилия поставила на стол все для чая и пожелала ему
спокойной ночи.
  Луций мог открывать бронированную комнату, только когда оставался
один. Он произносил пароль, тогда замок становился видимым, затем -
второй, и дверь со свистом распахивалась. Он вставил ключ с обратной
стороны и включил лампочку и вентилятор. Взяв чай, он заперся в обществе
Аламута для работы.
  Он достал из секретной кассеты стопку бумаги рыжеватого цвета, на
каждом листе которой светящимися буквами была сделана предупреждающая
надпись: "Внимание! Самовозгорание! Избегать попадания солнечных лучей!"
Речь шла об одном изобретении, сделанном в стенах Дворца. Главная
цель его носила воспитательный характер: оно должно было способствовать
тому, чтобы все секретные документы писались и прочитывались в
бронированных комнатах. В случае кражи или потери документа написанное
самоуничтожалось еще до того, как документ мог быть прочитан. Патрон же
придерживался, однако, мнения, что подлинное достоинство нововведения
заключалось в том, что оно вызвало массовое сожжение старых бумаг и папок.
Он распорядился внедрить это изобретение по настоянию Главного пиротехника
Сиверса, которого считал гением в своем деле. Но сегодня, однако, Луций
нашел оправданным использование подобной бумаги. В левом углу он написал:
"Только для Патрона и Проконсула" - и начал, пользуясь стенографией,
писать донесение:
  "Подробности аудиенций, данных мне Доном Педро, и бесед с его
верноподданным помощником уже известны. Смотри дипдонесения I-V. Поэтому
перехожу сразу к оценке ситуации.
  Следует принять как достоверные сведения, что Дон Педро еще до конца
этого года заменит существующее правительство своими людьми. Его
государственный переворот неминуемо вызовет возникновение во всех странах
народных партий. Дон Педро надеется, что Проконсул сочтет благоприятным
данный момент, чтобы не только разделаться с Ландфогтом, но и утихомирить
поддерживающий его демос. Чтобы получить такую помощь, он готов пойти на
материальные и кадровые жертвы, которые наверняка даже перекроют те
предложения, что подробно изложены в "Астурии III".
  Оставалось выяснить, идентичны ли позиции Проконсула и Дона Педро и
существует ли тем самым основание для их совместных действий. Дон Педро и
его сатрап убеждены в том. Однако следовало бы возразить, что враги наших
врагов вовсе не обязательно наши друзья. Цели Проконсула значительно шире.
И он подвергнет их риску, приняв участие в операциях, не учитывающих весь
круг проблем. Чего как раз и следует избегать, если он стремится достичь
кульминации с помощью одной из сторон, участвующих в гражданской войне,
если истолковывать это слово в духе Клаузевица.
  Возможным представилось только намекнуть, что Проконсул даже и в том
случае не ввяжется в голый государственный переворот, когда удача его не
будет вызывать никаких сомнений. Ведь ни люди, ни методы, ни идеи Дона
Педро не выходят за рамки диктатуры.
  Это не исключает, однако, нашего интереса к их планам. Их провал
скажется и на Гелиополе. По этой причине желательно было бы, чтобы они
укрепились политически. Чем при этом придется пожертвовать из potestas(1),
обернется потом как auctoritas(2). И в этом случае можно будет
рассчитывать на Проконсула.
  В ответ на это помощник Дона Педро выставил в качестве довода
аргумент, что противная сторона выступила с актами насилия. И скорее
следует вести речь о мерах самообороны, ведь так уж повелось с давних пор,
что преступления вершатся сверху, легально прикрываясь именем большинства.
Порядочные политики
- ---------------------------------------
(1) Сила, мощь, власть, государственная должность (лат.).
  (2) Вес, влияние, авторитет (лат.).
  всегда в меньшинстве, а соблюдение законов - украшение немногих.
  Следует предвидеть, что попытка Дона Педро провалится. Она не что
иное, как контрудар реакции, обремененный всеми ее слабостями, и приведет
в лучшем случае к искусственной стабилизации, гальванизации беспорядков,
но и то лишь на короткий отрезок времени. Если Проконсул согласен с
подобной оценкой ситуации, тогда он не одобрит операцию, может, даже
решительно осудит ее. Следует предвидеть, что в таком случае возрастет
степень угрозы с той стороны, но одновременно в этом кроется и признак
силы Проконсула - сразу станет очевидным, что действия его согласуются с
принципами, значительно превосходящими те, что лежат в основе действий
обеих враждующих сторон. Судьба в таком случае заявит о себе более
настойчиво и даже окажется жестокой необходимостью. Здесь уместно
вспомнить слова Новалиса о том, что поспешность действий может обернуться
своей противоположностью.
  Практически речь идет о выигрыше во времени, которого мы не
достигнем, если будем только тянуть время, а сможем получить его лишь в
том случае, если будем углублять его, наполнять содержанием за счет
укрепления позиций власти и ее нравственных предпосылок. Это относится в
первую очередь к Военной школе. Дворец и в дальнейшем будет брать под
защиту не только свободных и независимых духом служителей муз, но также и
всех гонимых - и даже в тех случаях, когда с политической точки зрения это
не будет сулить никакой выгоды и на первый взгляд будет казаться, что речь
идет о противнике.
  Благодаря этому власть каждый день будет прирастать силою - притом
той невидимой глазу мощью, на которую опирается видимая власть. Капитал ее
станет таким большим, что будет оказывать положительное воздействие сам по
себе, только благодаря своему наличию".


  Он написал эти страницы почти так же быстро, как если бы произносил
слова вслух. Все это были хорошо знакомые ему вещи. Он ссадил Аламута,
устроившегося у него на коленях, на пол и включил аэроионизатор. Потом
открыл дверь бронированной комнаты и вышел на лоджию. Огней поубавилось, с
моря дул теплый ночной ветер.
  Затем он опять вернулся в тесное помещение. Удостоверившись, что
фонофор стоит на предохранителе, вполголоса, местами спотыкаясь, прошелся
по тексту. У него сложилось впечатление, что написанное, особенно в конце,
носит для служебного документа слишком личный характер.
  - Мне следует приберечь это для устного доклада у Князя. Патрон не
любит философских рассуждений.
  Он отказался также и от замечания, касавшегося Военной школы; она
была словно его любимая мозоль. Вычеркивание и правка заняли больше
времени, чем первоначальная запись. Потом он перепечатал текст на
маленькой машинке и сжег черновик. Скатав страницы в трубочку, он вложил
их в черный футляр.
  Как это часто бывает во время ночной работы, он почувствовал
удивительную бодрость, охватывавшую его перед первым криком петуха. Воля
ослабевала, зрительное воспри-
ятие усиливалось. Отчетливо проступали предметы и вещи, словно обретали
дар речи. Он начинал тогда ходить взад и вперед, то рассматривая картину,
то открывая одну из книг и листая ее. И казалось, мысли рождаются сами по
себе, словно толпятся перед дверью и тихо стучатся в нее. На воле уже
проснулась какая-то птица и, видимо, прикрывая раскинутыми крыльями
неоперившихся птенцов, возвестила об этом; ее крик еще звучал сонно, еще
по-матерински, по-ночному заботливо - и все же оповещал, как первый
вестник любви, о приближении нового дня.
  Его взгляд упал на Хайнзе; он только мельком взглянул на него у Пери.
Он распаковал его, чтобы насладиться им не спеша. Внимательно рассмотрел
он узкий золотой кант крышки, положенный на сафьян без садки и ломины.
Меандр удачно сочетался с основной направленностью стиля Хайнзе:
причудливо переплетаясь, не нарушал гармонии античности. Как и многим
великим немцам, греки и ему дали форму - форму кубка, наполненного
достаточно крепким вином. И он, как и Граббе, и многие другие, постоянно
подвергался опасности раствориться в частностях. Однако были замечательные
места, которые останутся навеки, - античные островки, возвышающиеся над
разгулявшимся морем. Как, например, изображение свадебной ночи в
"Ардингелло", в кутерьму которой врываются корсары, затем преследование и
морской бой, возвращение с украденной невестой и ее подружками:
поэтический экспромт на краю утеса, симфоническое единение красоты и
опасностей. Так иногда бабочка-поденка, обретя бессмертие в кристалле,
весело глядит из глубины на перекатывающиеся
через нее грозные валы жизненных перипетий, выдерживая тем самым проверку
временем.
  Он открыл крышку и гладил плотно исписанные страницы. Кому ведома
судьба подобной рукописи, дошедшей до сегодняшних дней через войны,
пожары, Великие огневые удары? Уже во времена Зёммерринга, вступившего во
владение литературным наследством, из всего написанного Хайнзе
существовала только одна рукопись - "Вишни", - юношеская работа в стиле
Грекура. Просто счастье, что после первой из величайших мировых катастроф
были найдены и опубликованы еще дневники.
  Луций чтил свое небольшое собрание рукописей так же, как в другие
времена чтили священные реликвии. Набранную типографским шрифтом книгу он
расценивал как беседу автора с читателем и с обществом своего времени,
рукопись же - как его беседу с самим собой, и даже больше того - с Богом.
В каждом авторе жила его целеустремленная воля, искра творца-созидателя.
Бросив жребий и полностью выложившись, предстает он в рукописи перед своим
грозным судией в высшем проявлении свободы духа еще до того, как будет
вынесен приговор. Рукопись - бесценнейший шлак, оставшийся после
бушевавших внутри него пожаров, сжигающего и опаляющего душу огня,
самоуничтожения, приводящего к очищению духа.
  Потом пошли наброски, смелые замыслы. В некотором отношении они
превосходили даже сами творения, подобно тому как идея всегда остается
незавершенной при ее осуществлении. Так и этот роман никогда не был
доведен до совершенства. Однако даже по фрагментам видна была мощная
хватка орла, выле-
тевшего из гнезда Глейма - его "духовного" отца. Распри враждующих домов
Орсини и Колонны в Риме времен папы Александра VI составили исторический
фон. То была уже зрелая концепция свободной одухотворенной личности -
великой темы Гобино и Стендаля, Буркхардтов, Ницше и многих других. Аура
трагического исхода струила свой свет сквозь строки, в которых стояло:
  "Я никогда не вернусь. Меня прибило к другим берегам, брат, и я
должен расчистить себе здесь место, убрать с дороги всемогущую чернь или
скинуть ее в бездну. Мне надо трудиться, игра окончена. Ты еще пока
подреми, но скоро и для тебя наступит день. На следующей неделе я еду в
Рим, потом Борджиа, Флоренция".
  Наполеону было тогда двенадцать, и Мирабо уже совершил свои первые
безрассудные выходки. Время еще сверяли по золотым часам Версаля, они еще
играли, отбивая каждый час, но уже был написан "Гёц фон Берлихинген" и
громко заявил о себе "Штурм унд дранг". Но сумела ли эпоха прочувствовать
то решение, о котором возвестило самоубийство Вертера? Такие умы, как
Фернкорн, следовали по его стопам. Без сомнения, французы яснее восприняли
тогда великий перелом, но немцы глубже - новый человек явился как
обещание, но не был целью для них.
  Затем шли вычеркивания, правка поверх текста, который опять был
восстановлен в прежнем виде. Вот здесь, например, сначала стояло
"порозовевшие гроздья винограда", а потом - "розовеющие ". А здесь: "Я
чувствовал жизненное тепло, и оно проникало в меня, как жар и пламя" -
было заменено потом на "удар грома и молнии".
  Он опять сложил листы и убрал их в футляр. Поиск точного слова -
высшее искусство для автора, как попадание в цель для стрелка из лука. В
самую сердцевину, правда, никогда не удается попасть - она прячется в
сфере идеального, неподвластного воздействию внешних сил. Однако порядок
расположения пущенных стрел указывал на отношение автора к невидимой цели.
При любых ситуациях неизменным в его профессии оставалось: поразить цель -
выразить словами то, что неподвластно выражению, звуками - гармонию, что
слышат небеса, увековечить в мраморе высший полет духа, запечатлеть
красками его неземной свет. Самое большее, чего может достичь художник, -
это ясность задачи и ее понимание. Поэтому то, что делал Хайнзе, было
сейчас среди хаоса разрушения нужнее, чем когда-либо.
  Луций поставил книгу, еще раз осмотрев переплет, на полку. Кто знает,
может, и ей уготовано вспыхнуть вскоре огнем в этом городе, в котором
враждующие властители жили друг подле друга, как в старых башнях
Флоренции. Примечательным стало теперь и само отношение к тому, чем
владеешь: нужно было уметь вовремя оторваться от всего сердцем, чтобы не
переживать так сильно утрату. Однако это означало и новый виток в
сознании. Стало понятным, что в вещах может принадлежать только то, чего
нельзя потерять или разрушить в них. Так, например, тело воспринималось
теперь всего лишь как взятая напрокат материальная оболочка для
собственного мира чувств. И именно поэтому постоянная угроза жизни
пробуждала новое отношение к ней.
  Он подумал о Будур Пери и о том сильном впечатлении, которое она
произвела на него.
  В ее слабости была заключена некая сила, но совсем иного рода, чем
та, что встречалась ему на каждом шагу. Это была сила ребенка, она взывала
к проявлению заботы о ней, к оказанию защиты. Неопределенность и смута
придавали встречам более глубокий смысл, чем это было бы в спокойные,
упорядоченные времена; люди встречались словно на кораблях, обшивка
которых лопнула. В таких случаях не время думать о мелочах, приходится
рисковать многим, и в том числе тем, что было важно раньше, когда под
ногами была твердая почва.
  Я буду здесь иногда думать о ней, решил он мысленно про себя.


  Он опять вышел на лоджию. Дома и дворцы еще хранили безмолвие,
залитые утренним светом. На Корсо, Allee des Flamboyants, широком
проспекте Регента листва сияла такой зеленью, что это уже едва ли можно
было назвать просто цветом. Тучи голубей кружили над крышами в розовом
оперении, окрашенном лучами еще невидимого солнца. Обычно в эти часы были
видны алые прямоугольные паруса рыбачьих лодок, возвращающихся с ночного
лова; сегодня, в воскресенье, их не было. Зато уже появились острокрылые,
туго натянутые паруса яхт. Послышались и первые шаги во Дворце.
  Луций все еще чувствовал себя полным энергии. Бодрствование вливало в
него на исходе ночи живительные силы, он был как стрела, стремительно
пущенная с туго натянутого лука, - летит себе легко, пока не коснется
земли. Усталость нападала на него только после полудня, но тогда уже
властно и неодолимо.
  Он бегло просмотрел еще записи, сделанные на корабле, - они ждали
своего часа, когда их перенесут в дневник. На море он начал совершенно
новый раздел - занялся описанием своей внешности. Толчком к тому послужил
короткий отрывок из прозы Ларошфуко, начинавшийся словами: "Je suis d'une
taille mediocre, libre et bien proportionnee"(1). Взгляд на себя - одна из
самых великих вех на пути открытий, сделанных человеком при изучении
внутреннего мира. Правда, с давних пор при всех известных попытках
создания портрета прибегали скорее к более доступным средствам живописца,
чем скульптора. Характеры вырисовывались, складываясь из мазков кисти.
Однако само сознание приобретало невероятную остроту, проникая во мрак
глубин, как свет рудничной лампы, пробивающий темень шахты. Это порождало
двойное освещение, высветлявшее как сферу грез, так и затаенные мечты. Как
физика добралась до строения атома, так и каждый отдельный индивидуум
докопался до самых глубинных исходных частиц в самом себе. Следствием
этого мог стать распад личности, а с ним и выход небывалых сил. Луций
пробежал глазами один из пассажей, застенографированных им для дальнейшей
разработки:
  "...потом о любви, об отношении к ней. Виды ее: классификация
Стендаля - чистая социология. Существует только одна любовь, по ту сторону
времени и пространства, все встречи на земле - подобия, нюансы единого
неделимого света. Любовь в пространственном мире со спиралями времени -
земная, подвластная Непту-
- ---------------------------------------
(1) "Я среднего роста, гармонично и хорошо сложен" (фр.).
  ну; океан - колыбель, откуда из пены вышла Афродита. Из его глубин
поднимается то, что есть волна и ритм, напряжение и сумбур, все то
великолепное и ужасное, что олицетворяет собой любовь. На морском берегу и
утесах слышим мы ее безымянную, ее роковую песнь, грудные звуки сирен,
манящие нас затеряться в море, на его вздымающихся и опускающихся волнах.
Неотвратимо влечет оно нас к себе.
  Я выходил с рыбаками в море, в ту пору, когда большие косяки рыб
подходят к берегу. Издалека, словно притянутые раскаленным магнитом,
устремляются они на свадебный пир, к местам своего нереста. В брачную пору
окраска их играет цветами благородных камней. Спинка к спинке стоят они
легионами под днищами лодок. Потоки морской воды, в которых перемешиваются
молоки и икра, так и кажется, закипают, вспучиваются, вздымаясь в любовном
угаре. Глаз не может различить, где тела, а где морская вода. И кругом,
куда ни кинь глаз, везде расставлены сети.
  Все это только отсвет любви. Она царствует в эфирном пространстве,
поражая нас с невероятно далекого расстояния своим невидимым лучом. В ней
заключено то, что есть вечного и неотъемлемого в земной встрече. Ею
освящается сам акт любви.
  Нептун властвует над материальной стихией и над безымянным живым
миром. Существует так мало знаменитых любовных пар, что их можно
пересчитать по пальцам. Земное несчастье - вот их отличительный знак. Они
найдут друг друга, как Данте и Беатриче, на мосту над рекой времени.
Следуя постулату о параллельных, точка пересечения - место их встречи -
лежит в бесконечности.
  Друзья считают, что воспитание в стране замков повредило мне, оставив
на мне что-то вроде рубца в виде привязанности ко всему испанскому. В этом
есть доля истины. Я любил одиночество, но оно никогда не перерастало в
уединение. Единство Создателя с его творениями никогда еще не было мне
столь близким, столь осознанно понятным. Я вспоминаю прогулки верхом в мае
и июне, когда природа распахивается перед тобой, как двери в торжественный
зал. Лужайки сияют жизнедарующей зеленью. Деревья стоят в цвету; и каждая
чашечка цветка таит в себе нечто большее, чем обещание будущего плода.
Так, в центре колеса заключено само движение, повторяющееся в мелькании
его спиц, равно как и языки пламени питаются от своего невидимого стержня.
  И еще леса, с их мглистым глубинным светом. Из зарослей веет ароматом
дикой виноградной лозы. Кукование кукушки, посвист дятла, смех горлицы в
тени качающихся ветвей - звуки властно вторгаются в тишину леса.
  Однажды в такой час я впервые встретился с Астрид. Она ехала верхом
вместе со своим братом, которому суждено было погибнуть затем в Астурии;
голубой лиф и развевающиеся волосы - такой я запомнил ее. Потом я видел ее
почти ежедневно, но не настолько близко, чтобы поклониться ей, потому что,
завидев ее издали, делал все, чтобы избежать встречи. Я никогда не
отважился бы заговорить с ней; я чувствовал, что неумело проделывал свои
маневры, стараясь проехать стороной. Однако мне нравилось смотреть на нее
издалека, как на объект весеннего пейзажа, и я постоянно думал о ней. Еще
и сейчас образ ее живет во мне так ясно и так отчетливо, как никакой
другой.
  Похоже, что эта первая встреча набросила свою тень на все остальные.
Порой я видел на улицах городов, в блеске торжеств и празднеств, в ложах
театров существо, заставлявшее меня вспомнить Астрид, как редкостный
цветок, окруженный ароматом, сиянием, блаженством высшего порядка. Но я
тотчас же сознавал, что свою благую роль играет неотвратимость расстояния.
Сила тяготения и центробежная сила прекрасно удерживают равновесие; и
любые усилия перекинуть мостик через разделяющую пропасть тщетны. Мы
ощущаем над собой власть изначальных разлук.
  Насколько все иначе там, где правят силы Нептуна; жизнь ловит нас в
свои крепкие сети. Я был как-то на берегу на крайнем севере у одного из
друзей Нигромонтана. Мы вели там образ жизни охотников и рыбаков и
выслеживали глухарей, лосей, зубров, проходящие стада лососей. Еще было
несколько ночных часов, но солнце заходило очень ненадолго. Стояли дни,
которые называют там алкедонией - периодом голубого зимородка, когда тот
выводит потомство.
  Мы поднялись в хижину пастуха, на краю верхового болота, были гостями
на веселом празднике. Молодые люди там молчаливы, задумчивы, но умеют
веселиться, собираясь в такие дни вместе.
  Когда мы расставались, на небе взошла бледная луна и ярко высветила
тропинки, прорезавшие пастбище, словно живые артерии. Я проводил Ингрид до
ее хутора, расположенного у самого берега моря. Мы смеялись, сбегая по
склону плато вниз, Ингрид чуть впереди меня; она схватила мою руку и
слегка приподняла ее, будто хотела научить меня танцевать или даже
летать. Наши тела стали легкими, почти невесомыми, словно призрачными.
  Так мы дошли до изгороди, которой был обнесен хутор, чтобы с пастбищ
не заходил скот. Тем временем луна изменила свой цвет; тени от ветвей
орешника и бузины легли решеткой на дорогу. Мы старательно переступали
через "прутья", ощущая в себе силы, позволяющие проходить сквозь стены,
цепи и решетки темниц. Белым пламенем полыхал северный жасмин, источая
нежнейший аромат. Мы слышали крики кроншнепов, доносившиеся с лугов вблизи
фьордов.
  И опять мы взяли друг друга за руку, но на сей раз как бы из чувства
страха. Земля была залита ярким электрическим светом, а мы стали полюсами,
на которых замыкалась цепь. Вибрирующие овалы и дуги светлых и более
темных тонов заполыхали на разной высоте над землей, заливая все вокруг
сияющим светом. Я почувствовал, как приливает кровь, поднимается во мне,
как уровень моря, отвечающего зову Луны.
  Свет, казалось, погасил лицо Ингрид, стер ее черты, превратив в маску
с темными глазницами. Как резко изменилась моя спутница, куда делась вся
привлекательность ее облика, растаяв на глазах. Я обхватил ее лицо обеими
руками, притянул к себе, чтобы обрести его вновь, водил по нему кончиками
пальцев - по лбу, по закрытым глазам, по губам, нежно ответившим мне, по
подбородку. Я проводил руками по ее плечам, контурам тела, открывая его
для себя как новый, неизведанный мир. Я чувствовал, что оно отвечает мне,
слегка дрожа от моих прикосновений, как мимоза, но только, наоборот,
раскрываясь в своей нежности. Так вибрируют
струны арфы, так рождается амфора под рукой гончара. С моря доносился
легкий запах морских водорослей, к нему примешивался аромат цветущих
каштанов.
  При воспоминаниях об этих ночах у меня выступают на глазах слезы. Они
словно мои долги, которые я плачу времени. Тогда, когда я прощался с
Ингрид, я чувствовал, как беззвучно падали капли на мое лицо, мои руки.
Безграничная боль заложена в том, что объятия не могут длиться вечно.
  Нигромонтан не без удовольствия смотрел на то, что я встречался с
такими женщинами, как Ингрид. Но он ценил лишь мимолетность касаний. Он
как-то заговорил об этом на одной из наших прогулок, но не пошел, как
всегда, дальше намеков - сделал это даже так, словно то, о чем он говорит,
входит в курс изучения провансальского языка, которому он меня тогда
обучал.
  "Desinvolture(1) - явление более высокого порядка, это непринужденные
движения свободного человека в их естественном виде. Их можно наблюдать во
время игр, на турнирах, на охоте, на банкетах или бивуаке во время похода,
когда до блеска начищается оружие. На подмогу desinvolture приходит
souplesse(2). Слово это происходит из провансальского supplex - тот, кто
преклонил колено. Desinvolture позволяет судить о мужчине, удостоившем
тебя внимания, souplesse, напротив, о женщине, проявившей к тебе
благосклонность".
  Так считал Нигромонтан, частью учения которого было утверждение, что
внутренний
- ---------------------------------------
(1) Непринужденность (фр.).
  (2) Гибкость, податливость, мягкость, уступчивость (фр.).
  мир человека должен быть виден на поверхности не больше, чем пушок на
пробуждающемся к жизни зародыше. Совсем по-другому смотрел на это патер
Феликс, которому я вверил себя, перебравшись во Дворец, и который следил
за всеми превращениями моей души. Я поставил перед ним вопрос: возможен ли
великий синтез и встречу ли я такое существо, которое объединяло бы в себе
свойства Астрид и Ингрид? И он наставил меня, дав ответ, что подобные
мысли лежат за пределами подвластных нам сфер и о том можно только,
преисполнясь почтения, предположительно догадываться.
  "И ты придерживайся догмы, что материей образов прикрывают от глаз
неземной свет. Мудрость отцов создала ее на протяжении веков. Идеала на
земле никогда не найдешь, но жизнь, прожитая по испытанным правилам,
сделает тебя достойным его, когда ты войдешь в последнюю дверь. Ужасна
свойственная человеку времен язычества дерзость желать восседать за
столом, накрытым не для него. Следуй правилу Боэция: побежденная земля
одарит нас звездами. Это единственный праведный путь"".
  Луций просмотрел еще одну запись, сделанную им по другому случаю:
  "Красный мыс. Гидробиологическая станция. Одиннадцать часов утра,
хорошие погодные условия. Солнце ярко освещает рабочее помещение с голыми
стенами, разместившееся в одном из старейших казематов. Морская вода
бурлит, заполняя аквариумы, вдоль стен тянутся ряды полок. Они заставлены
книгами, химикатами, приборами, препаратами.
  Рабочий стол с микроскопами, пробирками, стеклянными колбочками, на
которых играет
солнце. В круглых стеклянных аквариумах множество иглокожих - плоских ежей
и морских звезд, которых мне прислал Таубенхаймер. Я вскрываю скальпелем
костяные пластинки панциря, под голубыми иглами которого прячется
тайнопись жизни. Становится видна внутренняя симметрия, пятилучевое
строение внутренностей, кольцевые каналы, темно-красный яичник,
аристотелев фонарь. Из вскрытых тел этих морских животных я выпускаю в две
плоские чашки, помеченные знаками мужские и женские клетки.
  Сначала я помещаю под микроскоп в капле воды содержимое женской
клетки. Она круглая по форме, бесцветна и видима глазу только благодаря
тому, что несколько иначе преломляет свет, чем нептунова стихия, в капле
которой плавает.
  Потом я добавляю туда малую толику мужского наследственного вещества.
Великое множество семенных клеток устремляется толчкообразными движениями,
словно их кто подхлестывает кнутом, к яйцеклеткам. Они мечутся вокруг них,
словно кометы вокруг земного шара, пока одной из них не удастся проникнуть
вовнутрь. Если совокупление благополучно состоялось, яйцеклетка
закрывается от внешней среды уплотняющейся мембраной. И тут начинаются так
часто наблюдавшиеся чудеса излучения, а потом и деления, моделирующего в
искусной последовательности симметричного удвоения и сжатия плазмы новую
жизнь.
  Техника этого процесса была убедительно описана Таубенхаймером.
Однако я много раз безуспешно спрашивал его: в чем знамение такого
совокупления, что доступно только высшему
пониманию? Мне казалось, он не только не видел здесь вопроса, но и даже
самой загадки.
  Прежде всего: что разного в мужском и женском начале по этой
крошечной модели? Мы имеем ядро и излучающую энергию субстанцию, как в
семени, так и в яйцеклетке. Плазме же, образовавшейся в избытке в
яйцеклетке в виде покоящейся и питающей материи, придана в семени форма
жгутика - инструмента для передвижения в пространстве и проведения
атакующей операции.
  Можно предположить присутствие в плазме земной первоосновы, и в
частности нептуновой стихии - на правах ссуженного приданого. Плазма -
слепок с моря: в яйцеклетке она - живоносное вещество, покоящееся в
прозрачных, как кристалл, вакуолях, а в сперме - животворная сила, символ
которой - бегущая волна. В ядре же заключено астральное приданое; поэтому
мы видим, что ядро ведет себя по световым законам и законам излучения,
когда зарождается новая жизнь. В каждом акте зачатия отражается мироздание.
  Что заставляет меня убеждать себя с помощью доступных нам средств в
том, в чем изначально у веры нет никаких сомнений? Похоже, что патер
Феликс терпит это, как бы проявляя снисходительность к слабостям ребенка:
  "Это голоса, которые покинут тебя, как только придет твой черед, -
бренные слова вечной музыки"".


  Солнце уже ярко светило в комнату. Колокола звонили к утренней мессе.
Луций закрыл бронированную комнату и распахнул дверь в прихожую, приведя
также в беспорядок свою
постель. Скоро должна была появиться донна Эмилия с завтраком и молоком
для Аламута, и она бы только молча и укоризненно смотрела на него, если бы
заметила, что он всю ночь не спал.



  СИМПОЗИУМ(1) В ВОЛЬЕРЕ

  Ателье художника увенчивало вольер; оттуда открывалась широкая
панорама островов и моря. Южная стена и сферический потолок были из
цельного стекла. Тяжелый купол был практически неотличим от воздуха, но на
его тончайшую кристаллическую поверхность воздействовал солнечный свет,
вызывая изменения в прозрачности. Купол был подключен к пульту,
позволявшему, словно палитра, выбирать любой оттенок, благодаря чему
Хальдер в любое время дня мог создать нужное ему освещение. Отпадала и
необходимость в шторах, функцию их некоторым образом выполняло само
стекло. В жаркий полдень в ателье царила ночная тьма, если рычажок был
опущен донизу. Размеры и прежде всего бесстыковая цельность стекла делали
конструкцию бесценной для художника; это был дар Проконсула - он таким же
образом освещал свои оранжереи.
  В этот час Хальдер полностью впустил наружный свет и только еще мягко
подсветил изнутри белые стены. Высоко в небе сияла луна. Видны были огни
на островах и залитые лунным светом корабли в бухте. От Белого до Красного
мыса цепочка фонарей освещала берего-
- ---------------------------------------
(1) У древних греков и римлян - пирушка, сопровождавшаяся музыкой,
развлечениями, беседами.
  вую кромку залива, огни отражались в воде. Временами, если проходило
судно, вспыхивали зеркала при входе в бухту. На Корсо машины тянулись
световыми дорожками в восемь рядов. Обелиски подсвечивались красным, а
фонтаны серебристым светом. В Большой гавани на огромной площади на берегу
бегали, взбираясь вверх и спускаясь вниз, маленькие вагончики и крутилось
чертово колесо, а фейерверки расцвечивали небо. На водной глади выделялся
квадрат морского ракетодрома. Позади Старого города пульсировали
сигнальные огни аэродрома; взлетно-посадочная полоса выделялась в ночи,
словно прочерченная фосфоресцирующим карандашом. Удерживаемое магнитным
полем стояло над ней красное облачко, фиксируемое с дальнего расстояния
как оптически, так и в слепом полете. Красные и зеленые светлячки то
взлетали в небо, то приземлялись. В заоблачных высях проносились ракеты,
оставляя после себя светящийся след. Околоземное пространство напоминало
полную мрака пещеру, в которой затаился кибернетический мозг, играющий в
свои игры и следящий за ним разноцветными глазами.
  Как всегда в такой миг, Хальдер испытывал прилив гордости, смешанной
одновременно со страхом. Казалось, ум воспарил с отчаянной храбростью
слишком уж высоко, а диафрагма предостерегающе реагировала, удерживая его
от опасности.
  - Все это заколдованные замки из "Тысячи и одной ночи ". Я еще в
детстве догадывался, что нам никогда в них не жить; мы носимся по
неизвестным просторам, как Синдбад на огромной рыбе, или летаем промеж
крыльев злого духа, пока их не опалит Аллах. И мы никак не
можем спрыгнуть, это выше наших сил. Нас запустили на орбиту, выстрелили,
как снаряд, но ведь человек жил так не всегда. В чем смысл и где цель
этого ужасного полета?
  Он произнес эти слова, наполовину обращаясь к себе, наполовину к
тому, кто стоял рядом с ним перед громадной стеклянной стеной, - Серверу,
тоже гостю Проконсула, как и он, худощавому человеку средних лет, небрежно
одетому и отличавшемуся чрезвычайной рассеянностью. Всем было известно,
что Сернер постоянно отключается от внешнего мира, пребывая в состоянии
внутреннего монолога или умственного тренинга, и поэтому разговор с ним
был маловероятен. Однако его слова в ответ на обращение к нему с вопросом
часто попадали в самую точку. Похоже, и он погрузился в созерцание ночного
Гелиополя. Не вынимая короткой трубки изо рта, он произнес, отвечая
художнику:
  - Вы ошибаетесь, Хальдер: человек всегда так жил. Просто наступают
моменты, когда он яснее ясного понимает свое положение. За такое прозрение
он должен испытывать благодарность. Пространство, которое пугает вас,
всегда одно и то же, и оно равно той черепной коробке, в которую заключен
ваш мозг.
  Оставив без внимания вопрос, затронутый художником, он далее
переключился на один из своих монологов о том, насколько глубоки в этой
области человеческие познания, он и сам занимался этим с давних пор.
Космическая чернота и страх перед дальними мирами - одно породило другое,
и где причина, а где следствие, уже невозможно было определить; высота
предполагала и глубину. Что касалось его, Сернера, то он был занят
разгадкой, что
такое человеческий мозг, где свершался сей процесс. В этом заключалась его
задача как исследователя.
  Их прервал приход Ортнера, пожилого человека, который был душой этого
маленького общества. Как друг Проконсула, он тоже жил в вольере, но
предпочитал ему свой садовый домик, расположенный у подножия Пагоса,
неподалеку от виллы, где Проконсул проводил воскресные и праздничные дни.
Его друг и покровитель хотел видеть его в стенах Академии, но Ортнер
предпочитал ей общение с мелкими садовниками и виноградарями, чьи наделы
террасами поднимались по склонам Пагоса. Они называли в честь него свои
сорта роз и вновь выведенные ими плоды. Он и сегодня пришел одетый на их
манер. Ему было под шестьдесят, густые седые волосы, загорелый лоб. На
первый взгляд можно было подумать, что этот человек с грубыми руками
ничего особенного из себя не представляет и вполне тем довольствуется,
чувствуя себя превосходно, однако черты его лица выдавали необычайно
широкий круг его интересов, сложившийся на протяжении прожитых десятилетий.
  Находящаяся на содержании Центрального ведомства пресса имела
обыкновение величать Ортнера наполовину в насмешку, а наполовину с
ненавистью Гомером Гелиополя, и действительно, все им написанное было
тесно связано с развитием и кризисами в истории этого мирового города. Еще
в юные годы он стал известен благодаря своим космическим стихам, с
анархическим буйством штурмовавшим небо. Позже участвовал в народных
бунтах, военных походах и охотничьих кампаниях в свите Ориона. Период
увлечений с широкой амплитудой
действий на внешней арене сменился другим, отмеченным целым рядом
конкретных и конструктивных трудов и сопровождавшимся в политическом
отношении поворотом от левых к правым; и наконец пришло увлечение садом, а
с ним и возвращение к миру муз.
  Князь ждал от Ортнера духовного завоевания Гелиополя. Он считал его
способным создать такую модель, которая вписалась бы в данный исторический
объект, указывая ему дальнейший путь развития. К максимам Проконсула
относилось убеждение, что подлинная политика реальна только тогда, когда
ее ведет за собой поэзия и творческая фантазия. Что касалось Сернера, то
Князь с уверенностью ожидал от него аналогичных результатов в области
теории познания. Разность направлений в их деятельности четко отразилась и
на их человеческой сути - в Сернере чувствовалась холодная рассудочность в
высшей форме ее проявления, безучастность объективного наблюдателя, а
Ортнер, напротив, излучал огромное внутреннее тепло.
  Ортнер протянул Хальдеру букет цветов и пожелал ему счастья на новом
году жизни:
  - И к тому же я с радостью приветствую вас как своего соседа,
поскольку Проконсул отводит вам земельный надел на Пагосе.
  Он передал ему бумагу с висевшей на ней сургучной печатью. Хальдеру
было тесно в "Хозяйстве Вольтерса", а Ортнер всегда стремился доложить
Князю о тяготах, испытываемых его друзьями, если разговор удачно
складывался, располагая к тому.
  Вошел Луций; он привел с собой Костара, чтобы тот взял на себя
обязанности по обслуживанию гостей. В качестве подарка он пре-
поднес Хальдеру рыбу из красного карнеола. Художник любил такие вещицы,
похожие безделушки из дерева, стекла, слоновой кости были разбросаны у
него по всему ателье. Для работы ему не нужны были ни ландшафты, ни
натура, но он любил чувствовать себя в окружении предметов, вдохновлявших
его. Они потом перетекали в его картины, но скорее как образы, навязчиво
повторяющиеся в снах, - размытые во внешних очертаниях, но более
обнаженные в своей сути.
  Хальдер приготовил очень простое угощение, оно соответствовало его
холостяцкому быту. На столе стояли блюда с миндалем, маслинами и
маленькими рыбешками, которых обычно продают в порту мелкие торговцы
вяленой рыбой. Ими была обложена мясная кулебяка с золотисто-коричневой
корочкой - фирменным знаком Зербони. Таким образом, хлеб и закуска были
соединены в одно блюдо. Венки, выложенные из лепестков роз, украшали
праздничный стол.
  Роль тамады всегда отводилась Ортнеру. Он подошел к сервировочному
столику, где играло в стеклянном кувшине вино, и попробовал его.
  - Вы предлагаете нам вино пятилетней выдержки из остерии "У тунца",
дорогой Хальдер, и мы будем пить его, как оно того заслуживает. Первые три
бокала мы поднимем согласно нашим правилам: первый - за юбиляра, второй -
за Князя, третий - за муз. А потом мы будем пить, как того душа попросит.
Разрешается говорить обо всем, кроме политики.
  Они воздали традиции должное, три раза осушив бокалы, и возлегли на
ложе в свободных позах. Костар подавал блюда и следил за бокалами,
наполняя их вином. На столике, ря-
дом с кувшином, для него стоял узкий бокал виночерпия.
  Хвалили вино, а заодно и виноделов с Виньо-дель-Мар. Погребок "У
тунца" славился в округе. Луций предпочитал ему только "Каламаретто", но
то вино надо было пить на месте - сорт был капризен и терял в качестве при
транспортировке морем, - и к тому же обязательно с хозяином, синьором
Арлотто, да еще проявить себя не только тонким знатоком вин, но и веселым
собутыльником, чтобы быть удостоенным чести испить то лучшее, что
хранилось в его подвалах. Ортнер же, наоборот, любил мелких, безвестных
виноделов, угощавших своим вином у себя на кухне. Мать семейства стояла
при этом у плиты, за столом раздавались веселые шутки. Работа на
винограднике была для этих людей как молитва. С ними вместе можно было
отведать овечьего сыра с белым вином и артишоков с красным. При этом шла
неторопливая беседа о старых, незамысловатых вещах, как всегда, из года в
год, - о хорошей погоде, о созревающем урожае, о радостном завершении
цикла года... Тут можно было научиться многому и лучше, чем про то
написано в книгах. Нет более высокого искусства, чем календарь природы.
  Потом речь пошла о бокалах, поданных Костаром. Они были маленькими и
пузатыми - форма, рассчитанная на человеческую ладонь, чтобы пирующий мог
смягчить прохладу вина, согрев его по своему вкусу. Края сужались кверху,
собирая и задерживая аромат. Звон бокалов был мелодичным и нежным.
  - Что касается меня, - заговорил Ортнер, - то я предпочитаю глиняную
посуду, следуя за Афинеем, воскликнувшим в эпиграмме: "Дай мне любимую
чарку, форму принявшую
от земли, из праха земного и сам я создан и вновь в него обращусь".
  Он добавил еще, что много лет назад начал серию научных очерков о
простейших предметах в жизни и быту, таких, как серп или щипцы для снятия
нагара со свечей.
  Среди прочих одна работа, с эпиграфом "О bouteille profonde"(1),
должна была быть посвящена винным бутылкам, традиционным для стран и
отдельных сортов вин, а также практическому винопитию, как оно развилось у
разных народов.
  - Но я потерпел фиаско уже при составлении перечня объектов
исследования - точно так же, как Казакова пал духом на подступах к своему
каталогу по сырам. Это задачи, превосходящие силы, да и компетентность
отдельного человека; их следует поручать кругу знатоков; пусть себе
заседают в винных погребах да еще не забывают про застолья в других
странах мира, где растет виноград и делают хорошее вино.
  Философ же придерживался мнения, что только стекло может служить
сосудом для вина. Вино - символ высшей жизни, олицетворение духа, и всякое
положение пределов есть смерть. Стекло - самая бездушная и самая неживая
материя; и вино в тонком стеклянном бокале волнуется, колыхаясь, вылитое в
невидимую глазу форму, однако удерживающую его, - абсолютно содержание,
абсолютна и форма. Поэтому разбить бокал из стекла и есть признак счастья,
символизирующий безграничную свободу в пространстве. Стекло - тело, его
содержимое - дух.
  - ---------------------------------------
(1) "О бездонная бутылка!" (фр.).
  - В этом смысле, - сказал Хальдер, - стекло как черная краска для
художника. Предметы оконтуриваются тончайшим слоем черной или темной
краски и тем самым отделяются один от другого. Как в рисунке, так и в
живописи. Цвет - вино наших глаз. Но вкусить его и насладиться им можно,
только исполнив более темное рельефное обрамление.
  Луций спросил его, необходимо ли художнику знание хроматики.
  - Естественно, хотя учение о цвете может лишь укрепить в сознании
врожденное чувство цвета, но никак не заменить его. В наше время это даже
преимущество для художника, если теория о цвете и интуитивное ощущение
цвета идут рука об руку, как бы в одной упряжке, равно как стилистическая
безупречность и поэтическое вдохновение. Что касается меня, я частенько
размышляю о цвете и думаю, что моим картинам это так же мало вредит, как
знание контрапункта музыкальной композиции.
  Потом он заговорил о технике, о том, как работает. Самое начало
процесса создания картины - это для него как бы примитивный акт,
напоминающий переливание крови. При этом важно, чтобы внутренняя жизнь
художника переносилась на холст. Он испытывал творческий подъем, когда от
того места холста, которого он коснулся влажной кистью, вдруг проходил по
руке едва ощутимый ток, соединяя картину с телом в одно целое. Он
чувствовал себя неуверенно, если эта нить обрывалась.
  - Вот так же должен чувствоваться, когда молишься, сложив руки, некий
магнетизм, если твоя молитва услышана,- подхватил Ортнер. Он внимательно
слушал художника. - Правая
и левая рука складываются в покое, собирая воедино неделимую силу. И тогда
включается разум, не растрачиваясь на симметрию.
  Процесс этот не в диковинку никому, кто занимается творческим трудом.
Автору самое умное приходит в голову во время пауз в работе, нечто вроде
ответа на его поиски из бесконечности.
  Хальдер добавил, что к краскам это имеет особое отношение. Кончик
кисти словно светится, дрожит, будто магнетически заряженный кончик иглы.
  - Краски - пористые вещества, они как тонкая губка, пропитанная
чем-то невидимым. Зафиксированные на холсте в приданной им форме, равно
как звуки в буквах на листе бумаги, они в свою очередь сами становятся
формой, наполненной невыразимым содержанием. Но художник творит не в
одиночку; взгляд зрителя, рассматривающего картину, обогащает ее. Картины
таким образом дозревают. Поэтому так важно для нас, кто их приобретает и у
кого они хранятся.
  По мнению Хальдерз, картины - наибольшая ценность в доме, и их нужно
спасать при пожаре в первую очередь, а может, вообще только их, как прежде
ларов - покровителей домашнего очага. Кому известно, какое влияние
оказывали картины, висевшие в рабочих кабинетах, торжественных залах, в
комнате женщины, ожидающей ребенка? Одни из них пребывали в домах со
скромным убранством, другие во дворцах, а третьи предназначались только
для церкви; как грустно было смотреть на них в музеях. Прекрасно, если
картины становились священным изображением и от них исходила чудотворная
сила.
  То была магия представшего взору идеала, сила которого во все
времена, начиная с наскальных изображений охотников в пещерах Пагоса,
всегда оставалась неизменной. Луций сказал, что к этому, пожалуй,
присоединяется еще и само время - дух эпохи, в которую создано творение.
Существуют ли правила, согласно которым талант живописца определяется как
соотнесенный с современностью, или нет?
  - Если народилось сильное дарование, то оно неизбежно найдет для себя
тот стиль, что придется ему по вкусу, и будет даже, пожалуй, формировать
его. Дух времени оседает в человеческих характерах. Металл и чеканка
взаимозависимы друг от друга. Первое связано с тем, что вечно, неизменно,
второе - с часом, когда родился художник. Поэтому он ощущает сначала
заложенное в него дарование вне конкретных форм и образов и только потом
найдет средства и способы его реализации. Шедевр рождается тогда, когда
вечное становится содержанием временного, заполняет его, как вино бокал.
  - Но как же можно не учитывать форму? Без нее нет движения, нет
стиля. Отличительным знаком художника как раз и является то, что он
постоянно-извечное познает все в новых, невиданных до него формах.
Неожиданность такого открытия не только несет на себе печать времени, но и
важно по сути.
  Возражение поступило от Сервера, который, как всегда, настолько
отсутствовал, что остальные едва ли принимали его в расчет. Луций
разглядывал бледное бескровное лицо, на котором словно зашевелилась
потревоженная паутина, оно все как-то заострялось, когда мозг
рождал новую мысль. Очевидно, Сернер знал гораздо больше, чем говорил или
хотел сказать, - то и дело видна была происходящая в нем концентрация
усилий, сосредоточение на объекте.
  После окончания учебы философ вел страннический образ жизни, много
путешествовал, вложив в это доставшееся ему в наследство небольшое
состояние. Потом он обнищал и начал бродяжничать на Виньо-дель-Мар, где
его видели полуголым среди пастухов, рыбаков и виноделов. Он спал в их
хижинах или под рыбачьими лодками и пил с ними у костра, где жгли старую
лозу, из пузатой глиняной кружки или тянул через трубочку вино из козьего
бурдюка, обнимая его, как лучшего друга. На Виньо-дель-Мар частенько
видели подобных гостей; народ потешался над ними, видя в них наполовину
шутов, наполовину пророков. Луций тоже встретился с ним там, в
"Каламаретто", далеко за полночь. Они пили и болтали, пока над
Кастельмарино не взошло солнце, и Сернер развернул тогда перед ним свою
систему взглядов, сильно пьяный, он говорил, однако, в высшей степени
убедительно и заразительно, как тому способствует вино. Его система
называлась монантропизмом и сводилась к учению, что существует только один
человек, а мы все - его отражения.
  Вскоре после того Луций рассказал Проконсулу об этой встрече - больше
чтобы позабавить его. Но тот остался серьезным и сказал, что, может, имеет
смысл привлечь этого чудака на свою сторону и проследить, как он будет
развиваться. Вот так Сернер и оказался в вольере и жил здесь, целиком
отдаваясь своей работе, которую он время от времени прерывал ради
длительных застолий на островах.
  Костар тем временем вновь наполнил бокалы и протянул философу для его
трубки палочку из раскаленной термобронзы, которая, пылая, лежала на
керамической тарелочке. Ортнер, следуя правилу, выработавшемуся на их
пирах-симпозиумах, предложил:
  - Давайте побеседуем на тему, что такое "миг счастья", и послушаем
каждого, кто что об этом думает. Начнет де Геер.


  Луций задумался на какое-то время, глядя в свой бокал. Потам осушил
его и начал:
  - Счастье для меня - нечто чистое, как бы девственное. Скажем, я
завладел кладом - счастливым был бы для меня миг, в который я узнал, что
клад полностью мой, хотя я не могу им еще распоряжаться. Это как бы
состояние потенциальности счастья, ожидание сбывающейся иллюзии.
Непременным признаком его является белый цвет - символ чистоты. Белые
поверхности настраивают меня на мажорный лад - снежное поле,
нераспечатанное письмо, белый лист бумаги, лежащий в ожидании на моем
письменном столе. Скоро я покрою его знаками, буквами, лишив белизны.
  Когда молено что-то начать, начать совсем заново - какое это
изумительное чувство! Знать, например, как много всего на свете
непознанного, скрытого, тайного. Счастье - это пора детства и возвращение
этой поры. Мы вступаем в жизненные битвы, и все резервы сил еще при нас.
Это потом поражение за поражением гасят мечты о победе.
  Когда я думаю о часах, счастливых для меня, то представляю себе белые
города на краю пустыни, порты по ту сторону Гесперид,
в которых я высаживаюсь под чужим именем. Ни по одежде, ни по документам
нельзя определить, кто я. Следы на песке легко стираются. Они исчезают,
как борозды на воде от корабля, доставившего меня туда. Я знаю только имя
агента и найду его вечером в одном из темных проулков. До того момента
день, как таинственный подарок, принадлежит мне. Тонкие нити,
привязывающие нас к привычкам, будням, обязанностям, порваны, и наступает
полная свобода, как в самых сладких мечтах. Я проведу один день как бы по
ту сторону закона, словно у меня на пальце волшебный перстень, который
сделает меня невидимкой. И я понимаю теперь внутреннее ликование той самой
крошки(1) - меня тоже охватывает радость, что никто не знает моего имени,
и я ощущаю неотвратимость надвигающегося на меня искушения.
  Словно я выпил крепкого вина, наглотался индийских наркотиков - так
неузнаваемо изменился мир. В той мере, в какой я лишаюсь воли, активности,
возрастает их власть надо мной. Я сижу за столиком, завтракаю, и
темнокожий мальчик-слуга наливает мне кофе. Разглядывая его улыбку, блеск
его глаз, я осознаю, что я здесь один из незнакомцев, которых он
обслуживает ежедневно. И ему тоже известно, что я - его судьба. Мы как бы
одновременно и вместе, и порознь; весело и есть над чем задуматься. Я мог
бы сейчас разрушить стену между нами, осыпать его подарками, посадить к
себе на колени, открыться ему, сказав, что мне известны все его желания и
меч-
- ---------------------------------------
(1) Имеется в виду "Крошка Цахес по прозванию Циннобер" (1819) -
повесть-сказка немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана (1776-1822).
  ты, о которых он сам не догадывается. Но я молчу, воздерживаюсь от
соблазна и множу тем самым свою власть.
  Это - увертюра дня, за ней - бродяжничество: по гавани, базарам и
кварталам с узкими улочками. При виде людей, кишащих там в великом
множестве, мое веселье растет. Чем меньше мне известны их имена, дела, их
язык, тем яснее проступает тайный смысл всего. Они словно светятся изнутри.
  Солнце поднялось и стоит в зените и вот уже вновь клонится к морю.
Время делается легким, не причиняет боли; картины и образы приветливо
выстраиваются в один ряд. Люди живут во мне; я знаю их мысли, дела,
сочувствую им в их страданиях.
  Световая энергия накапливается, сказывается ее действие, как на
обоях, где выгорает рисунок. Я отвечаю выстроившимся образам, рассылаю
свои импульсы, как зеркальные отражения. Взор лучится солнечным светом,
мир - словно зал, заполненный образами. Они становятся мелодиями, которые
я сочиняю; счастье, испытываемое художниками, поэтами, любящими,
становится мне близким и понятным.


  - Счастье заключено в иллюзии, - продолжил художник, - и его
исполнение равносильно его смерти. Что удерживает нас при виде зрелого
плода в яркой зелени листвы от того, чтобы не сразу протянуть руку и
сорвать его? Мы стремимся продлить напряженное ожидание счастья.
  Я вспомнил встречу с Каролиной, наше первое свидание. До того мы
виделись только в компании.
  Задолго до условленного часа стоял я на мосту, неподалеку от маяка. Я
написал ей безумное письмо и прекрасно осознавал всю абсурдность своего
положения. Однако сильнейшее напряжение увеличивало мои силы, я был словно
охотник, который опасается обмана зрения, когда поджидает пугливую,
неслышно пробегающую дичь.
  В таком сильном волнении я встретил то, что зовется "мигом счастья",
стремительно налетевшим на меня и сразившим, словно пуля, - навстречу мне
шла Каролина, она еще издали заметила меня. Смешанное чувство счастья и
смущения, охватившее меня, было подобно урагану, с одной стороны,
ужесточающему природу, с другой - грозящему ей полным разрушением, - я был
и дичь, и охотник в одном лице. Еще иллюзорность мечты боролась с
очевидностью наступившего момента. Еще то существо, приближавшееся ко мне
легкими шагами, было идеалом моих грез, как он видится в мольбах. И все же
он уже приобретал реальные черты. Я видел зеленый костюмчик, красную сумку
на длинном ремешке, как тогда носили. И все мне казалось удивительным в
тот миг - как будто среди тысячи людей взгляд ее упал именно на меня. Уже
намечалась между нами тайна. Уже я видел ее улыбку - первое движение,
первую дрожь, пробежавшую по таинственному покрову, за которым скрывался
неведомый мир. Мы становились заговорщиками.
  То был миг самой яркой нашей встречи, хотя мы потом долго и счастливо
любили друг друга и она до сих пор еще живет в моем сердце. Я имею в виду
тот миг, когда все еще одно воображение, когда все в любимой еще неземное,
но, однако, уже пронзает предчувствие обла-
дания ею. Это два мира, которые никогда не сойдутся на земле, если между
ними не проскочит искра, не ведающая ни пространственных, ни временных
границ.


  Теперь черед дошел до Сервера, но он, как всегда, отсутствовал, и
пришлось выводить его из состояния погруженности в себя. Как только он
услышал, о чем шла речь, он заговорил с невероятной живостью, позволявшей
предположить как о близости ему заданной темы, так и о том, что вино
развязало ему язык:
  - Счастье и миг неразрывно связаны друг с другом - это значит, что
счастье быстротечно. В лучшем случае жизнь похожа на цепь, выкованную из
колец исполнившихся желаний. Даже если постоянно побеждаешь, как Александр
Великий, все равно от судьбы не уйти. Враг голода - сытость, а исполнение
желаний - их смерть.
  Именно поэтому мудрейшие всех стран и времен едины в том, что счастье
не входит в широко распахнутые ворота желаний и не въезжает туда на белом
коне.
  Отсюда следует, что тот, кто хочет счастья, должен сначала умерить
свои желания. В этом сходятся все наставления как варианты предлагаемого
миру откровения - и священные книги, и заповеди древних мудрецов как
Востока, так и Запада, такие учения, как стоицизм и буддизм, провидения
монахов и черных магов.
  А далее опыт показывает, что человек не внимает наставлениям. Он
живет как во дворцах из "Тысячи и одной ночи", где каждая комната сулит
ему только приятное, кроме одной, куда
входить нельзя и где за запретной дверью живет беда. Как же получается,
что его несчастливая звезда ведет его к этой двери, понуждая открыть
именно ее? Загадка заключается в том, что она и есть те широкие ворота его
желаний.
  Погоня за счастьем заводит в тупик. Счастье должно войти само. Оно не
приживается у нетерпеливых. К нему надо готовиться - чем дольше ждешь, тем
оно краше. Жизнь нельзя подгонять; она должна замедлять свой бег, как
большая река, несущая свои воды в море. В той мере, в какой она с годами
набирает глубину и внутреннюю силу, несет она с собой золото, корабли,
азарт и неожиданные сюрпризы.
  Счастливых встретишь редко - они не трубят о себе. Тем не менее они
есть среди нас, живут в своих каморках и мансардах, углубившись в
познание, созерцание, благоговение, - в пустынях, скитах под крышей мира.
Может, именно в них причина того, что тепло, энергия других систем доходит
и до нас.


  Последним говорил Ортнер, он завершал диспут:
  - Мое заключительное слово будет весьма скромным. Возможно, это
связано с предметом дискуссии, так как для меня скромность и счастье -
родные брат и сестра. Счастье - это гармония, которую мы испытываем по
отношению к окружающим нас вещам. Чем меньше и проще сами по себе эти
вещи, тем чище и легче аккорд. Поэтому так и случается, что простые люди
скорее бывают счастливыми.
  Маленький садик с цветами и плодами, беседа с хорошим гостем за
бутылкой доброго вина, тихая лампа, бросающая свет на книгу
и чашку чая, - вот композиции, полные счастья, если внутренняя гармония
присовокупляется к ним.
  Вокруг человека, живущего в такой гармонии, очерчен круг, внутри
которого ее можно видеть. Это острова счастья в хаосе большого мира. Сад,
рабочее место, небольшое хозяйство, круг друзей свидетельствуют о высоте
духа того, вокруг кого они объединились, показывают, что счастье, радость,
собственность не самореализуются поодиночке, ибо суть их нераздельна и
нуждается в единстве и совокупности. Счастлив тот, кто дает, делится с
другим полученным от жизни. Богат только дающий.
  Размеры этих островков зависят от того, насколько высоко поднялся
человек. Ведь и на низшей ступеньке тоже можно быть дающим и излучать свет
добра, пусть и самый маленький. Счастье садовника видно по плодам в его
саду, слышно по песне, которую поет у очага его жена. Правители создают
вокруг себя государства. Звезды - острова в океане миров; мы
предчувствуем, что острова - родина добрых правителей. И наконец, сам
универсум тоже есть остров в бесконечном Ничто, созданный Богом.


  Следующий бокал был торжественно выпит за счастье. Как частенько
бывало уже на симпозиумах, участники пиршества попросили Ортнера сделать
доклад на любую тему, по его выбору. Он обычно не заставлял себя долго
упрашивать, потому что легко и хорошо говорил, а его великолепная память
всегда оказывала ему добрую услугу. Так и на сей раз он быстро согласился,
сказав:
  - Я припоминаю, что одна из моих старых отложенных рукописей близка
затронутой нами сегодня теме. Она предназначалась для одного цикла работ,
в котором я прослеживал судьбу Берлина. Рукопись лежит поверх других, и я
совсем случайно просмотрел ее в эти дни.
  Он пошел к себе за рукописью и вернулся назад с красной папкой в
руках, выцветшей на солнце. Пока художник усиливал свет, Ортнер разложил
листы; края их сильно пожелтели.
  Хальдер попросил его подождать еще одно мгновение и поставил бутылку
"веккьо" и новые бокалы. Костар тоже поднял бокал наравне со всеми.
  После этого Ортнер уселся поудобнее, собрался с мыслями, заговорил
сначала с паузами, но вскоре вошел в ритм и повел свой рассказ легко и
плавно.



  РАССКАЗ ОРТНЕРА

  Это было в иные времена, и я умолчу о том имени, под которым тогда
жил. Оно не стоит того, чтобы остаться в истории.
  Я был несчастлив, раздавлен душой и телом тяжестью собственной вины.
Родители не жалели средств на мое воспитание. Я окончил привилегированную
школу, и у меня было достаточно средств для образовательных путешествий и
занятий в тиши кабинетов. Но я не выдержал испытания, опустился духовно,
погряз в расточительных удовольствиях, пороках и привычке к
праздношатанию. У меня уже давно не было денег и даже жилья, и мои
знакомые, устав от бесконечной помощи мне, стали избегать меня.
  Я был не против, я сам старался не встречаться с ними, потому что
меня разъедало чувство ненависти к людям и к обществу. Мне было хорошо
только в ночлежках, среди бродяг, вытолкнутых обществом.
  Лишенный средств, чтобы предаваться своим дорогостоящим изысканным
порокам, я вынужден был довольствоваться разгулом дешевого и
отвратительного свойства - грубым пьянством, обществом потаскух, обитавших
в нищенских кварталах, и прежде всего азартными играми в притонах большого
города. Вот так я и жил, как в мутном и страшном сне. Моя судьба с каждым
днем все больше зависела от грязных, волглых от пота и сивухи меченых карт
- тузов, королей, валетов, черных и красных дам и комбинаций из них, чему
я страстно отдавался в пьяном дыму и угаре. Приплюснутые алчные лица
окружали меня за круглым столом, и руки, со страхом вцепившиеся в карты.
Утро приносило проигрыши и дикую брань.
  Так влачились мои дни, и их тягостность усугублялась воспоминаниями о
богатых островах жизни - в роскоши и изобилии. Я все это изведал, вкусил,
и меня терзало желание вернуться к тем игорным столам, где денег не
считают. Счастье и удовлетворенность жизнью представлялись мне единственно
только в форме денег, их огромной суммы. Мне казалось, что нет никакого
иного пути к счастью, кроме везения - комбинации, когда игрок нацелен на
счастливый выигрыш.
  Нужно бы, думал я частенько, поставить себя в такое положение по
отношению к миру и его богатствам, которое игроки называют полосой удач.
Мне иногда казалось, что я ощущаю во время игры некую тайную силу, обла-
дающую едва заметным магнетизмом и приоткрывающую мне доступ во владения
Фортуны, как бы направляющей мою руку. Но мне ни разу не удалось
перешагнуть через закон чередования полос - невидимая связь внезапно
обрывалась, и на меня с удвоенной силой обрушивались неудачи. Однако, как
каждый игрок, я был убежден, что можно достичь определенной степени
легкости в игре, когда она делается неподвластной воле случая. Я верил,
что счастье можно принудить и что внутри нас есть такая властная сила,
которая может решить, куда выпадет шар и какая карта как ляжет. Во время
длинных ночей я размышлял над этими возможностями.
  Как и все мечтатели, я был на пути к магии, а может, даже и хуже
того. Образ жизни игрока неотвратимо толкает его к суеверию, а потом и к
преступлениям, которые сами по себе еще тяжелее, чем их судит людская
молва или классифицирует суд, - названия им нет даже в книгах, в которых
перечислены законы. Подпадая под власть азартных игр, мы очень скоро
оказываемся в плену талисмана, гаданий, предсказаний и каббалистики. И,
отважившись вступить в эти лабиринты, где на стенах горят таинственные
цифры и знаки, мы с каждым кружащим нас ходом, и ложным в том числе,
приближаемся к опасности попасть в сети могучей магии. Она невидима, но
мощно влияет на наши мысли, поступки. Если порча проникла слишком глубоко,
появляются в любое время дня и ночи и сами бесовские силы и повторяют свое
извечное обещание, что мир ценой нашей жизни будет принадлежать нам.
  Примечательно и то, что отсутствие веры придает этим силам особую
власть, делает их
особенно влиятельными. С самой ранней своей юности я презирал то, что
называют грехом и загробной жизнью. Теперь же эти сферы были настолько
далеки от меня, что я даже перестал насмехаться над ними. Я представлял
себе мир как один огромный автомат; счастье зависело от того, насколько
удалось разгадать его конструкцию. Черт времен средневековья был глупый
малый, дуралей, придуманный ребячливым страхом, ребячливыми фантазиями. Он
предлагал людям несметные богатства в обмен на абсурдные миры, на ничего
не стоящую подпись. Весьма недурно было бы встретить сейчас такого мальца,
с кем удалось бы провернуть столь блестящее дельце.
  - Будь я на месте черта, я бы не дал всем этим ленивым бездельникам
ни пфеннига за их расписку. А если бы он явился мне, я бы дал ему свою за
сущий пустяк. Мне не нужны были ни волшебный кошелек Фортуната, ни кольцо
Джудара, ни даже двадцать фунтов. Меня устроило бы, если бы вот этот
стаканчик опять наполнился.
  Так я бормотал про себя, лежа в пьяном угаре головой на грубом
деревянном столе. Это было в одном из привокзальных залов ожидания
незадолго до рассвета. У меня было тошно и муторно на душе, как на корабле
во время сильной морской качки. Я слышал громкие голоса вокруг себя и звон
стаканов. Пьяницы ругались с кельнерами, своими девицами и полицейскими,
устроившими облаву. Шум нарастал, все гудело и ходило волнами, вызывая
позывы рвоты. Полуночники имели обыкновение слетаться сюда, когда в городе
закрывались пивные бары, а девочки легкого поведения ловили здесь своих
последних клиентов. А такие,
как я, у кого не было крыши над головой, дожидались в этом мутном зале
наступления нового дня.
  Теперь я мог показываться только в таких местах, где царил полумрак,
потому что даже бродяги и те отошли от меня. Я являл собой ужасающее
зрелище и уже предвидел свалку, где будет валяться мой труп, пугая
заигравшихся и случайно забредших туда детей. Я чувствовал, что
окончательно стал тем, кого называют отбросами общества, такой гнилью
тянуло от меня, разъевшей мне душу и одежду - рубашка, башмаки и что там
осталось еще расползались по швам. Настала необходимость, даже
неизбежность очистить от себя общество. Однако меня по-прежнему
преследовала слабая, иллюзорная мечта о счастье, как мелодия тонущего на
корабле, идущем ко дну.
  Казалось, моя голова залита ртутью. С трудом, качаясь, я поднял
голову. И с удивлением обнаружил, что моя рюмка наполнена. Я протер глаза,
но сомнений не было: темно-красный эликсир заполнял ее до краев.


  - Это blackberry brandy, подкрепитесь, мой друг!
  Услышав мягкий, но твердый голос возле своего уха, я оглянулся и
увидел незнакомца, сидящего у меня за сяиной и внимательно разглядывающего
меня. Человек был в сером дорожном костюме, неброском, но добротного
покроя. И лицо незнакомца тоже не бросалось в глаза, типаж, встречающийся
на каждом шагу. Резкие и жесткие черты лица указывали на привычку
самостоятельно принимать важные решения, а бледность кожи - на работу по
ночам.
  Таких людей можно встретить в министерствах, банках, в промышленных и
деловых кругах. Но и там они не сидят на виду, а действуют скорее за
дверями кабинетов, скрытых от глаз посетителей. Мы долго блуждаем по
коридорам, когда приходим туда по делам, с каждым шагом все больше увязая
в хитросплетениях бумажной волокиты, пока кто-нибудь из клерков не
приведет вас наконец в тихую келью такого тайного кардинала. Вот тут и
прольется свет на ваше дело, в двух-трех фразах прояснится самое главное и
будет поставлена заветная подпись. Случается, конечно, встретить их и в
ночных заведениях и барах - но тут уже в качестве знатного гостя.
  В другие времена подобных людей восприняли бы как олицетворение зла,
как некое чудовище, но в мире, где зло - привычное дело, в их руках
сосредоточена власть. Р1нтуиция подсказывает, что именно они воплощают
собой принципы власти, что они и есть вожди. Однако сами они не придают
никакого значения внешним почестям и видят награду себе в работе. Они
вынашивают в своих кельях идеи острее любых ножей, изобретают порошочки,
поражающие волю целых народов. По своему внешнему виду они скромны, но
уверены в себе и знают себе цену. Чувствуется, проблемы, занимающие умы
современников, в их руках. И знание этого придает им едва заметную
ироничность.
  Незнакомец смотрел на меня благожелательно и испытующе. Он проявлял
своего рода внимательную заботливость врача, снимающего повязку с
загноившейся раны. Он повторил:
  - Вам нужно подкрепиться, мой друг.
  Я взял рюмку и выпил содержимое одним глотком. Я почувствовал, как
меня обожгло огнем и
как живительная влага побежала по моим жилам, я посвободнее огляделся
вокруг. Пелена тумана спала, восприятие обострилось. И тем удивительнее
показалась мне сама эта встреча. Ничто не было мне так чуждо, как вера в
добро, и я решил быть начеку. Тот, кто заговорил со мной в такую минуту,
мог замышлять только что-то недоброе. С другой стороны, я был в таком
положении, когда терять уже нечего. Незнакомец улыбнулся.
  - Возможно, вы думаете, что я умею читать мысли? А если даже и так,
почему вас это удивляет? Читать мысли - никакое не колдовство. Это
искусство, основанное исключительно на точном расчете. В нем легко набить
себе руку, и им промышляют на ярмарках. Пусть вас это не тревожит. Что
может быть проще, угадать, чего ждет пьяница от пустой рюмки, - конечно,
чтобы она скорее наполнилась. Нет ничего более естественного. В основе
каждой мысли заложена своя движущая пружина, в данном случае - жажда
выпить. Это простейший пример, но степень проникновения в чужие мысли
возрастает по мере накопления знаний о существующих комбинациях, что дает
универсальный ключ в руки для их разгадки. Достигнув такого уровня, можно
выиграть любую партию.
  Ах вот что, шулер. Возможно, он ищет напарника, с которым можно
передернуть карту. Сам черт мне его послал - теперь держи ухо востро.
  И небрежно так я двинулся вперед:
  - Выиграть любую партию? Да, но тут, пожалуй, умению читать мысли
требуется еще немножко помочь руками.
  - Помочь руками? Нет ничего проще. Смотрите. - И, как я и
предполагал, Серый выта-
щил колоду карт, ловко перетасовал ее и развернул в руке веером:
  - Назовите три карты, любые.
  Я назвал семерку пик, бубновый валет, крестовый туз.
  - Тяните.
  И действительно, я вытянул по очереди все три карты, в той же
последовательности. Малому цены не было; я почувствовал, что настроение
мое поднимается:
  - Здорово сработано. Только я не вижу, при чем тут чтение мыслей.
Скорее можно даже сказать, что я угадал ваши мысли, вытащив эти карты.
  Серый весело посмотрел на меня и захихикал:
  - Великолепно, я сразу понял, что вы неглупы. Ваш аргумент очень
удачен - я слишком упростил эксперимент. Сделаем по-другому.
  Он заново перетасовал колоду и положил ее передо мной:
  - Задумайте опять три карты, но не называйте их мне. Так, а теперь
тащите.
  Я снова вытащил три карты и с возгласом изумления, которого не сумел
скрыть, увидел три задуманные мною карты. Незнакомец любовался моей столь
очевидной обескураженностью.
  - Так кто же прочитал мысли - вы или я? Вы не сможете ответить на
этот вопрос, потому что не знаете, что такое мысль. Мысль - не что иное,
как движение материи. Из нее же состоят как ткани мозга, так и шарик
рулетки и колода карт. Только бесконечно легче отгадать, что скрывается
под рубашкой игорной карты, чем в черепной коробке человека. Однако, если
хотите, я обучу вас этому искусству.
  Мне с каждой минутой становилось все яснее, что я попался на удочку
матерому мошеннику. Мне только оставалось непонятным, что ему от меня
надо, поскольку любому дураку было ясно, что взять с меня нечего. Даже ни
один старьевщик не позарился бы на меня. Первое, что приходило в голову, -
он хочет позабавиться надо мной, и тогда я решил: будь что будет, я дам
согласие. Я тоже рассмеялся и сказал:
  - Если бы вы владели искусством видеть карты насквозь, тогда вы вряд
ли бы шатались в четыре часа утра по привокзальным залам ожидания в
поисках такого общества, как мое.
  Веселье и задор Серого, казалось, только усилились от моих слов; он
сидел и посвистывал себе под нос с большим удовольствием.
  - Смотри, пожалуйста, какой умник. Опять нашел слабое место. Это как
раз тот аргумент, который всегда пугает золотых дел мастеров: что вы
копаетесь тут у себя, с вашим умением, в ювелирных мастерских, вместо того
чтобы спокойно, в тиши, чеканить в закутке дукаты, сколько душе
заблагорассудится?
  Он помолчал немного, глядя на меня с улыбкой. Потом произнес:
  - Вы чересчур умны и рассудочны - вам непонятно, что за сила -
симпатия. А что если при виде вас мне просто пришла в голову мысль, не
могу ли я вам чем-нибудь помочь? Однако оставим эти разговоры, бывают
варианты, о которых вы даже не подозреваете. Так, например, случаются
операции, для которых необходимы как раз люди именно в таком состоянии.
Что побудило магрибинца обратиться именно к Аладдину, когда ему
понадобилось спрятать лампу? Я повторяю, что хочу научить вас искус-
ству уметь всегда выигрывать. Однако здесь едва ли подходящее для этого
место.
  Он оглянулся вокруг и спросил с насмешкой:
  - Надеюсь, я не отрываю вас от срочных дел?
  Подлец, он наверняка знал, что единственной моей заботой было найти
подходящую веревку. Поэтому я поспешил сказать:
  - Я недостоин вашего внимания. Но раз уж вам будет так угодно, то
можете располагать мною.
  - Надеюсь, вы не пожалеете об этом. Следуйте за мной.
  Он позвал кельнера, оплатил мою выпивку, и мы покинули зал.


  На привокзальную площадь уже падал блеклый свет. Серый шел не спеша
по еще пустынным улицам, насвистывая незамысловатые мелодии; я семенил
подле него, имея вид жалкого клиента. На душе было смутно и вообще как-то
не по себе; меня не оставляло предчувствие, что я угодил в лапы дьяволу.
Что ему от меня надо, что он замышляет против меня? Впервые я ощутил
странную боль - тоненькую щемящую тоску по детству. Но что мне,
собственно, было терять в эти предрассветные часы перед надвигающейся
пустотой?
  Скоро мы добрались до места. Незнакомец остановился перед высоким
конторским зданием, одним из тех, фасад которых сплошь увешан вывесками
фирм и обклеен рекламами, словно пестрыми заплатками. Мы вошли вовнутрь,
поднялись на лифте. Серый открыл дверь, чуть выше звонка висела табличка:
"Д-р ФЭНСИ, окулист. Прием только по договоренности".
  Из передней с голыми стенами дверь вела в кабинет, похожий на
мастерскую высококвалифицированного специалиста. На столе лежали очки,
оправы и оптические инструменты, а по стенам висели таблицы с цифрами и
буквами. Это было помещение, в котором господствовали прямые углы и прямые
линии; мне показалось, его пронизывали безжалостно сверкающие острые лучи.
Особенно поразил меня ящик со стеклянными глазами. Они лежали на красном
бархате, переливались всеми цветами, превосходя встречающиеся в жизни
оттенки глаз, и были похожи скорее на опалы. Это было свидетельством того,
что я находился в кабинете первоклассного глазника.
  Доктор Фэнси посадил меня в клеенчатое кресло и сел сам на высокий
табурет напротив меня. Сейчас на нем был белый халат. Он пристально изучал
мои глаза; мне казалось, что из его зрачков размером с точку вышли два
тонких луча и пронзили меня насквозь. Меня потянуло в сон, однако я
отчетливо слышал слова, обращенные ко мне и медленно произнесенные им
мягким обволакивающим голосом.
  - Я не задержу вас понапрасну. Мне уже давно известны ваши тайные
желания. Вы были, хотя и подсознательно, на правильном пути; вас следует
вознаградить за это. Вы подозревали, что есть два сорта людей: глупцы и
компетентные, знающие люди. Одни - рабы, другие - хозяева этого мира. На
чем основывается различие между ними? Да просто на том, что универсумом
правят два великих закона - случай и необходимость. Намотайте себе на ус:
кроме них, ничего больше не существует. Рабами случай управляет,а
повелевают случаем хозяева. В безымянных ордах сле-
пых есть несколько светлых умов, которые стали зрячими.
  Голос усыплял меня. Хмель действовал сильнее обычного. Я слышал, как
доктор возится с инструментами. При этом он неустанно говорил - размеренно
и очень властно, из его слов ни одно не ускользнуло от меня:
  - Мир устроен по образцу двойной камеры - chambre double. Как все
живое имеет две оболочки, так и у него два слоя - внутренний и внешний, из
которых один есть сфера высшая, другой - низшая. При этом низшая сфера до
последнего регулируется высшей.
  Представьте себе следующее: вы находитесь в этой комнате или в зале,
в большом обществе, где играют, спорят, ведут деловые разговоры, короче,
делают то, что привычно человеческой натуре. Для непосвященных гостей все
происходящее в этом зале, все взаимодействия будут казаться в большей или
меньшей степени делом случая. Поэтому никто из них не сможет с
уверенностью сказать, что принесет с собой даже ближайшее мгновение. Для
них здесь происходит нечто непредвиденное, слепая сила правит бал.
  Пойдем дальше: стены зала, словно двойное дно, за ними - второй слой,
невидимый, как аура. Он почти лишен пространства, зато весьма
знаменателен. Представьте его себе в виде штофных обоев с вытканным на них
рисунком - фигурками, цифрами, знаками, на которые никто не обращает
внимания. И вот я снимаю пелену с ваших глаз, и в полном изумлении вы
обнаруживаете, что эти цифры и фигурки являются ключом ко всему, что
разыгрывается в зале. До сих пор вы походили на человека, который шел
ночью по звездам, не имея
понятия об астрономии. Теперь же вы вооружены знаниями и ваша сила и
власть сравнимы разве с властью древних жрецов, предсказывавших лунные и
солнечные затмения. Вы приняли посвящение, открывающее вам мир магии. В
этом мире сокрыта тайна всего, и никакой другой нигде больше нет. Вы
будете вечно благодарны мне.
  С этими словами доктор Фэнси склонился надо мной. Я увидел у него на
лбу ремень с круглым зеркалом и дырочкой посредине. Одним движением руки
он придал моему креслу горизонтальное положение и приблизился к моему лицу
с острой стеклянной пипеткой в руках.
  Безумец, он хочет выжечь тебе глаза!
  Ледяной страх пронзил меня, я оцепенел и не мог шевельнуться. Я
увидел, как он опускает зеркало; он смотрел на меня сквозь этот чудовищный
и абсолютно пустой глаз. Я услышал, как он бормочет:
  - Бренди возымел свое действие.
  Волосы встали у меня дыбом. Я открыл рот, но крик не вышел из моей
груди. Он поднес пипетку к моим глазам и капнул две капли, которые жгли,
как азотная кислота. Боль была невыносимой; все померкло вокруг, и я
почувствовал, что теряю сознание.
  Когда я пришел в себя, доктор Фэнси уже поднял мое кресло. Он
промокал мне глаза ватным тампоном.
  - Было, пожалуй, немножко больно? Но по цене и товар. Все страшное
уже позади. Мы закончили, и я повторяю: вы будете благодарны мне.
  Я боялся далее думать, что отделался так дешево. Осторожно я
оглядывался в поисках подходящего инструмента, которым в случае на-
добности мог бы свалить его на пол, ударив по голове. Потом сказал вежливо:
  - Господин доктор, вы сделали надо мной все, что вам хотелось. Теперь
отпустите меня, дайте мне уйти - я чувствую себя очень слабым.
  Больше для убедительности я еще прибавил:
  - Если бы вы возместили мне убытки и подкинули немножко на
пропитание, я был бы вам очень признателен.
  Доктор засмеялся:
  - Крез просит небольшое подаяние - ну что же, ведь недаром говорят,
что у миллиардеров частенько не бывает денег на мелкие расходы.
  Он подошел к своему письменному столу и дал мне, не считая, пачку
денег:
  - Тратьте поначалу мелкие купюры, пока вы еще в этом облачении. Иначе
вас упрячут в кутузку.
  Он еще раз посмотрел на меня, довольный творением своих рук:
  - Впрочем, вскоре вы поймете, что решетки и тюрьмы - это не про вас.
Вы теперь выше закона.
  И с этими словами он отпустил меня.


  Улицы уже оживились. Я бросился в людскую толчею, чтобы поскорее
скрыться. Страх еще держал меня в плену. Ни за какие деньги я не повторил
бы этого эксперимента. Я кинулся в общественный парк и опустился в
изнеможении на скамейку. Только сунув руку в карман, я вспомнил про пачку
денег. Я вытащил их и осторожно пересчитал. Банкноты, без сомнения, были
настоящими и сумма внушительной - данное обстоятельство делало историю
загадочной. Однако я не стал дольше ломать
себе голову. На душе у меня было, как у человека, только что терпевшего
кораблекрушение и вновь стоявшего на твердой земле.
  Утро было чудесным и теплым. Постепенно я выпрямился, отогревшись на
солнце, поднял голову. У доктора фэнси определенно ослабли винтики, а его
близкие просто еще ничего не заметили. Он свихнулся, а я от этого только
выиграл. Вся авантюра могла, конечно, принять скверный оборот - но мне
выпало счастье. Время от времени я незаметно перебирал банкноты.
  Я стал размышлять об открывшихся мне новых возможностях. Первым делом
нужно было, приняв меры предосторожности, выкарабкаться из того нищенского
состояния, в которое я себя загнал. Я пойду на барахолку в Старом городе и
по дешевке приоденусь. Потом опять сниму ту маленькую комнатенку, в
которой я жил до своего босячества. Уже оттуда можно будет заказать себе
костюм у портного и только потом переехать в другое место. Так постепенно,
словно через шлюзы, я и выберусь из клоаки.
  С новым приливом сил я направился к городской электричке, чтобы
поехать в центр - в Старый город. К перрону подошел желтый поезд, двери
автоматически открылись. Толпа ринулась занимать купе, а меня словно
пригвоздило какое-то наваждение. Ощущение было такое, будто я должен войти
в катафалк с живыми мертвецами. Кондуктор и пассажиры смотрели на меня
невидящими глазами. Возможно, все еще действовал пережитый мною страх -
обрывки угарных видений полупьяного бреда. Однако мне стало как-то не по
себе, и я решил пойти пешком. Я шел вдоль высокой
эстакады, по которой были проложены рельсы, направляясь в центр города. В
одном месте путепровода, вблизи поворотного треугольника, мне преградила
путь толпа людей. Произошло большое несчастье - потерпела крушение
городская электричка. И тут я увидел того кондуктора с разможженным
черепом, когда его проносили мимо меня на носилках. Я быстро ушел, словно
я не только предвидел катастрофу, но и вызвал ее.
  Вечером я сидел за чашкой чая в своей каморке. Прежде всего я решил
отныне избегать употребления крепких спиртных напитков. На мне были теперь
матросские штаны и шерстяной свитер, я уже помылся и побрился. Рядом со
мной стоял чемоданчик, полный белья. Я без конца щупал свой бумажник. Я
набил себе трубку табаком "вирджиния". Хозяйка встретила меня с
недоверием, однако, когда я сполна оплатил ей все свои просроченные долги,
она с удовольствием пустила меня на квартиру, приведя для меня комнату в
порядок. Она не была столь уж разборчива, ведь постоялец, который жил там
до меня, был осужден за растрату, а она тем не менее навещала его в
тюрьме, где он сидел уже два года. Он долго жил у нее, выдавая себя за
мелкого служащего, находящегося в стесненных обстоятельствах, а потом
вдруг выяснилось, что его судили за присвоение крупных сумм
государственных денег.
  Пока я об этом думал, мне в голову пришла странная мысль. В
результате дознания так ведь и не было установлено, на что он потратил
деньги. Вполне вероятно, что он спрятал их. А что если они спрятаны где-то
совсем поблизости, возможно, даже в этой самой комнате?
Заинтересованность, которую он проявлял к своей
хозяйке, тоже была по меньшей мере странной. Я почувствовал, как во мне
просыпается жадность и усиливается острота зрения. Совсем иначе, чем до
сих пор, огляделся я в хорошо знакомых мне четырех стенах, стремясь
мысленно поставить себя на место человека, который хочет устроить здесь
тайник. Я тут лее понял, что речь может идти только о камине, другого
подходящего места в комнате не было. Правда, полиция, конечно, уже
тщательно все обыскала, однако эти субъекты не отличаются
самостоятельностью мышления.
  Я без шума закрыл дверь и приступил к делу. Сняв два подсвечника и
часы, стоявшие на камине, я попробовал приподнять мраморную плиту,
лежавшую сверху. Она была укреплена, однако слегка приподнималась, как
крышка запертого сундука. Похоже, что ее держал какой-то запор, и
действительно - одна из завитушек декора, если ее повернуть, давала плите
свободу. Та легко поднялась, и обнаружилось углубление, доверху
заполненное пачками купюр и мешочками золотых монет. Я нашел потайной сейф.
  Так значит, в течение долгого времени я влачил свои дни в полной
нищете подле несметного клада, находившегося от меня на расстоянии
протянутой руки, словно человек, стоящий над скрытым от глаз родником и
погибающий от жажды. Как часто ночами напролет ходил я взад и вперед по
комнате, взвешивая все шансы, поставив именно на эту мраморную плиту
стакан грога. Бессчетное количество раз выбивал я об нее свою трубку.
Какой презренной представлялась мне теперь та тупая жизнь, что я вел.
Почтительно и с возрастающей гордостью за свой проницательный ум,
получивший новое
качество, пересчитал я купюры и золотые монеты. Имея такие деньги, в
тюрьму не садятся - поделом глупому малому.
  Не оставалось никакого сомнения - встреча с доктором Фэнси изменила
меня, он был прав: я должен быть благодарен ему. С этого момента я все
явственнее чувствовал в себе новую силу, подобно ребенку, прозревающему,
учась, с каждым днем все больше и больше. Примерно так же я ежедневно
учился все искуснее пользоваться своим вторым "я", дававшим мне огромные
преимущества. Сначала - при катастрофе поезда и с каминным тайником - дар
этот свалился на меня неожиданно, я ходил, как лунатик, следовал за ним
слепо, как во сне. Потом я осознал, что это такое. И научился управлять им
по своему желанию, хладнокровно и рассудочно. Прежде всего я пользовался
им в приемлемых для меня пределах, поскольку для его проявления я должен
был как бы сильно напрягать свое зрение. Я жил словно с микроскопом на
глазах среди людей, даже не подозревавших о существовании такого прибора.
Однако я пользовался им, только когда появлялось желание. И тогда я видел
силы, определяющие ход событий, зародыши нарождающегося счастья и
несчастья. Я с осторожностью шел по этому пути, как бы прикрываясь
шапкой-невидимкой.
  Конечно, я тут же навестил родные картежные притоны и игорные дома.
Теперь-то я видел весь расклад карт, знал, какая выпадет цифра.
Калейдоскоп мастей и квадратов полей рулетки больше не таил в себе для
меня опасности; все комбинации разыгрывались внутри меня, на дне глазного
яблока. Теперь меня занимали другие проблемы. Я должен был научиться
обуздывать
новую силу, вложенную в меня, должен был сам как-нибудь привыкнуть к ней и
научиться скрывать ее. Исполненный такого намерения, я поначалу, подолгу
испытывая неуверенность в себе, сидел возле зеленого стола, как игрок, у
которого при себе только одна золотая монетка и который никак не может
решиться рискнуть. Я хотел увериться в своем искусстве. Вскоре я понял,
что оно беспроигрышно.
  После этого я начал делать ставки, но следил за тем, чтобы
проигрывать. Я создал себе славу плохого игрока. Доктор Фэнси выискал для
своих опытов не самого последнего дурака. Потом я начал скромно выигрывать
- здесь тридцать, там пятьдесят фунтов. Я старался афишировать свои
проигрыши, а выигрыши оставлял в тени. Самым важным было замаскировать
свое искусство. Правда, никому не могло прийти в голову о его
существовании, однако на всякий случай лучше было не обращать на себя
внимание непрерываемой серией выигрышей. Впрочем, теперь мне стало
известно и то, о чем я постоянно догадывался: каждый счастливчик, часто
выигрывавший по-крупному, был мошенником.
  Очень скоро я утратил к азартным играм всякий интерес. Дикое
напряжение, охватывавшее меня и державшее всю ночь, пролетавшую, как одно
мгновение, пропало, уступив место неожиданно появившейся скуке, как только
я увидел, что мой шанс - беспроигрышный. Я сидел за игорным столом, как
чиновник в конторе, который ждет не дождется, когда кончится рабочий день.
Удовольствие доставляли только азарт и страсти других игроков, когда я
видел, как беспомощно барахтаются в сетях просто-
фили и как обманщики в свою очередь оказываются обманутыми мною.
  Вскоре я увлекся более тонкими делами. Я переехал в западную часть
города и снял дом, полный слуг. Первая провидческая трансакция, которую я
провел, касалась наследства. Мне стало известно про осиротевшие суда и про
бедных наследников канувшего в Лету родственника - исходные данные,
сведения о которых я превратил через подставное лицо в чистое золото: я
приобрел эти суда, считавшиеся аварийными, и застраховал их на большие
суммы. Кроме того, я стал совершать вояжи к местам, где, по преданиям и
легендам, лежали зарытые клады, и без труда находил их. Но я не утруждал
себя тем, чтобы извлечь их; я оставлял их на старом месте, где они лежали
сохраннее, чем в банке. Произведя опись, я присовокуплял чертежи и карты к
своим ценным бумагам. По опыту я понял также, что слухи, передаваемые в
народе от поколения к поколению, большей частью вполне обоснованны. И
число тайных кладов значительно превосходит преполагаемое.
  Еще проще оказались махинации с залежами природных ископаемых. Я знал
места, где можно было напасть на жилу. Эти сведения я держал при себе,
приумножая ими свой капитал. Особое удовольствие доставляло мне получать
прибыль с разработок, о которых мне прекрасно было известно, что все
усилия впустую. Я заключал договор с землевладельцем, дававший право на
создание артелей; у меня рвали куксы из рук. Жуируя на их деньги, я
оставлял дельцам надежду на богатые месторождения и право оплаты всех
изыскательных работ.
  Вкусив и пресытившись большим успехом, я нашел, что гоняться за
отдельными объектами, дающими прибыль, дело довольно утомительное. Оно
отрывало к тому же от удовольствий и наслаждения жизнью. По необходимости
я вышел на просторы большого бизнеса, больших денег, перемещением которых
могла управлять одна только сила духа. Я проник в тайны биржи. И вскоре
освоил техническую сторону дела. Р1зучил стоимость ценных бумаг, а потом и
мысли тех, кто определяет курс акций. Как и все силы на земном шаре,
деньги тоже, с одной стороны, абсолютно реальная величина, с другой -
абсолютно иллюзорная. Большие дела успешно проворачивает тот, кому
известны оба свойства денег. Этим и объясняется наличие такого компонента,
как фантазия, присущая любому денежному королю, который строит на ней свои
биржевые комбинации, сравнимые разве что с музыкальными композициями. Ведь
комбинации в мире звуков и музыки тоже соотносимы с вариантами восприятия
бесконечных рядов чисел.
  "Продавай поднимающиеся в цене бумаги и скупай падающие". В этом
правиле заложена вся стратегия биржевой игры, и оно гласит, что и ту, и
другую серию необходимо прервать в нужный момент. Однако интуитивное
желание не упустить свой шанс и врожденный азарт толкают нас порой на
прямо противоположные действия, поскольку люди одержимы идеей везения,
которому не будет конца. Но я хорошо усвоил законы конъюнктуры на бирже.
  Отныне я входил в круг избранных, кому богатства, накопленные
другими, и всякий человеческий труд приносят огромные дивиденды. Бизнес -
это работа одних людей, дела-
ющих деньги для других. Негр, добывающий в синих недрах алмазы, инженер,
прокладывающий с легионами больных лихорадкой землекопов канал,
соединяющий два моря, фермер, озабоченный будущим урожаем, князь,
взвешивающий в глубине своих покоев возможности войны и мира, - все они
едва ли подозревают, что общие их усилия улавливаются и концентрируются в
фокусе спекуляций, в итоге которых в тиши глухих кабинетов определяется
стоимость мира, находит свое денежное выражение. Деньги - подлинный
властелин мира, хозяин жизни, самая рациональная ее аббревиатура, отсюда и
тот всеобщий чудовищный ажиотаж, стремление завладеть ими.
  Таинственны приливы и отливы огромных денег, когда целые состояния то
появляются, то бесследно исчезают. Искусство финансовых богов разбираться
в движении капитала полностью отделено от самих денег, но оно словно
мощными импульсами воздействует на это самое движение, на стоимость денег,
моделируя ее. И есть такие невидимые сферы, где убытки приносят не меньшие
проценты дохода, чем прибыль. Вот там бизнес носит идеальный характер.
  В скором времени я так организовал свою жизнь, что при минимальной
затрате сил имел максимальный доход. Частично через своих агентов,
частично по телефону я давал поручения банкам скупать ценные бумаги,
упавшие в цене до предела, а другие спускать незадолго до момента, когда
их цена достигнет кульминационной точки. Трудность как таковая заключалась
не в выборе тактики, тут я промаха не знал. Она состояла главным образом в
том, что мне нужно было себя ограничивать, чтобы
из-за моих операций по скупке ценных бумаг не нарушалось соотношение между
предложением и спросом. Я находился в положении человека, который, хотя и
знает победителя забега, все-таки занижает сумму, когда делает ставки. Мое
положение сковывало меня и в чисто философском плане, поскольку
предоставляло мне исключительную возможность заглянуть в механизм
взаимодействия свободы воли и координации своих действий. Иногда мне
приходилось прерывать начатую операцию и симулировать понесенные убытки,
чтобы завуалировать ее истинный смысл и не ставить в зависимость от себя
всех остальных участников игры на бирже. Это приводило иногда к
сокрушительным ударам. Однако мое состояние достигло скоро баснословных
размеров.
  Я завел во всех столицах, на площадях, где помещались биржи,
маленькие, фешенебельные, с изысканным убранством особняки, в некотором
роде pied-a-terre(1). Лучшие портные, лучшие поставщики мира были к моим
услугам. Скупщики рыскали в поисках картин и предметов искусства для меня.
Издавна я любил одеваться со вкусом и окружать себя элегантными вещами;
теперь я мог удовлетворить любое свое желание. Я превратился в денди,
считающего пустяки важным делом, а важные дела пустяками. Я старался
избегать даже малейших усилий со своей стороны. Так, например, мне надоели
бесконечные примерки; я завел манекены, изготовленные по моим размерам, и
портные работали по ним. Я любил роскошные машины, хороших лошадей, а
также, хотя и умеренно, пил самое лучшее вино, всегда хранив-
- ---------------------------------------
(1) Временное жилье, пристанище (фр.).
  шееся в моих подвалах. Дворецкий с манерами венецианского посла избавлял
меня от всяких неприятностей со слугами.
  В Булонском лесу меня видели с княгиней Пиньятелли, в Эптоне - с
Сарой Батлер, чья игра достигла вершин славы. Для меня не было тайной то,
что женщины тем тщательнее скрывают свою симпатию к незнакомому мужчине,
встретившемуся на их пути, чем сильнее это ими овладевает. Я всегда был
уверен в себе, ибо точно знал, какое произвел впечатление. Поэтому мне
чужды были смущение и стеснение, испытываемое обычно под влиянием чар
красавиц; я действовал наверняка, с абсолютной уверенностью. И вслед за
нею появлялась неотразимость.


  Я сидел в Ваннзее за завтраком, когда мне доложили, что пожаловал
господин Катценштайн. Я знал его по имени как одного из виртуознейших
финансистов. Я просил его войти. После нескольких общих фраз он перешел к
делу; причина его появления заключалась в следующем.
  Он давно уже наблюдает за всеми моими поручениями, даже за теми,
которые я даю маклерам. Он знает моих подставных лиц. Ему показалось, что,
за исключением одного-двух просчетов, за всеми трансакциями скрывается
острейший ум необычайной силы. Он подробнее остановился на отдельных
деталях и заговорил затем о гениальности моих комбинаций. Исключительно
только восхищение послужило поводом для его визита, как, скажем, чтение
книги неудержимо рождает в читателе желание лично увидеть автора. Он хитро
посмотрел на меня
и прищелкнул языком, словно попробовал отменного вина высшей марки.
  При этих словах меня охватила сильная досада; мне представилось, что
в последнее время я был менее осторожен, чем обычно. Не оставалось ничего
другого, как принять важное выражение лица и снизойти до высказываемого
восхищения. Я предложил ему с покровительственной улыбкой отведать моего
портвейна. Что может быть естественнее, чем то, что прибыль основывается
на доскональном знании сути денег и законов обращения капитала? В первую
очередь необходимо, конечно, понимание большой политики и ее влияния на
рынок и тяжелую индустрию. Ведь именно от нее зависят все остальные,
находящиеся в сложном переплетении друг с другом отрасли хозяйства. А
потом, конечно, встает вопрос свободных денег и тех крупных сфер вложения,
куда они устремляются. В основе конъюнктуры, бывает, правда, лежат свои
многочисленные и зачастую скрытые причины, но все они более или менее
прогнозируемы. Когда бросаешь камень в воду, то следует ожидать и кругов,
образующихся при этом. Можно точно рассчитать, когда та или иная часть
пруда придет в движение.
  Катценштайн внимательно слушал, как я излагал ему эти общие места. Он
ответил с величайшей вежливостью:
  - Конечно, конечно, именно так и написано в учебном пособии по
национальной экономике. Таким же способом метеорологи предсказывают с
довольно большой степенью вероятности погоду на завтра. Правда, не без
помощи метеостанций, приборов, судов и размещенного по белу свету
служебного персонала.
  Он растопырил при этом пальцы, разглядывая свои пустые ладони.
  - Что вы хотите этим сказать, господин коммерческий советник?
  Он смотрел на меня восхищенным взором, словно любовался картиной
Рафаэля:
  - Толковая голова, я это сразу сказал, блистательный ум. И винцо тоже
отменное - такой портвейн можно получить только лично от старого
Зандермана. Я хочу сказать, что одной науки о деньгах in praxi(1)
недостаточно. В придачу к ней нужен еще капиталец. Деньги, увеличиваясь в
размерах, приобретают и большую притягательную силу. Преимущество банков в
том и состоит, что они могут дольше участвовать в операции и следить за ее
ходом на разных игровых полях, чем, скажем, мелкий игрок, и поэтому
вероятность их успеха выше. Есть только один вид игры, способной
потягаться с ними, а именно та, которая направляет ход, делает погоду на
бирже.
  Моя злость нарастала. Этот тип с донимавшим его желчным пузырем и
потухшими от сытой жизни глазами, без сомнения, был хорошо осведомлен обо
мне; он знал, что еще совсем недавно я был нищим. Конечно, он не
догадывался, в чем истинная причина успеха. Он принимал меня за брокера,
представляющего интересы тех, кто невидимо стоит за кулисами мирового
рынка. Только он не настолько был умен, чтобы понять, что кулисы сами по
себе - иррациональная величина. Он не подозревал и не мог подозревать, что
я свои подсказки получал от величайшего в мире закулисных дел мастера и
что у меня от него генеральная доверенность на
- ---------------------------------------
(1) На практике, в жизни (лат.).
  полную свободу действий. Он не знал, у кого он завтракает.
  С подобающей сдержанностью я дал ему понять, что его провидение не
лишено оснований. И если действительно существовали связи, по поводу
которых он строил догадки, то они могли принести плоды только в том
случае, если о них умалчивать. Естественно, мое поведение только еще
больше усилило его интерес ко мне. Он возрастал по мере того, как я
разыгрывал стремление не раскрываться перед ним. В каждом деле
преимущество на стороне того, кто в нем не заинтересован. Катценштайн
буквально навязывался мне и набрасывался на мою наживку, как хищная акула.
  С этого дня он часто навещал меня и просил моего совета. Тем самым он
снимал с меня, сам того не подозревая, огромную работу, прежде всего
общение с агентами, которое всегда утомительно. Я стал его компаньоном. В
качестве такового я внедрил в его концерн одно страховое общество,
дававшее денежные ссуды под урожаи и занимавшееся тем самым рискованным
бизнесом, явно связанным с возможными убытками. Это страховое общество я
оставил за собой в качестве своего особого долевого пая.
  Незадолго до ослабления марокканского кризиса курс ценных бумаг на
бирже упал по моей прихоти, поскольку я отменил ограничение на военные
риски. Удар был направлен против Катценштайна, и он, хотя не смог
разгадать смысл моих далеко идущих намерений, стал недоверчив. Вероломно я
советовал ему предпринять кардинальную ликвидацию имеющихся у него акций,
но он на это не пошел. Понижение биржевого курса представлялось
неестественным, оно сулило двойную прибыль. В такие дни
все кажется неопределенным, требует изменения тактики, которую нельзя
определить словами, тут нужно только особое чутье. Деньги поднимаются на
головокружительную фиктивную высоту, становятся предметом чистейшей
фантазии. Мой совет был правильным, почему он не последовал ему? Потому
что он полагался только на свои арифметические расчеты.
  Затем последовал танжерский договор, а за ним и черная пятница. Банк
прогорел, страховое общество принесло колоссальный доход. Во время таких
кризисов постоянно повторяется старая игра: "Война или не война? " - точно
так же, как с монеткой: "Орел или решка?" Вслед за этим произошло
объяснение между Катценштайном и мною. Он признал, что был не прав. Когда
на следующее утро слуга пришел будить его, то нашел его в постели мертвым.
Поговаривали о сердечном ударе, горе его кредиторов было безграничным.
  Отныне я стал владельцем фирмы "Катценштайн & Кш ". Теперь уже никого
больше не могло удивить, что я связан с делами мирового бизнеса. Я
субсидировал государственные займы - эту высшую, поднебесную сферу
финансов. Меня сделали немецким бароном, наградили орденской лентой
Почетного легиона. Филантропы зачислили меня в свои ряды. Ее Высочество
теперь в открытую подъезжала к моему дому; в жокей-клубе вокруг меня
всегда толпились любопытные - известно было, что я проигрывал там крупные
суммы.


  Вот то, что касалось внешних обстоятельств моей жизни. Они не
оставляли желать лучшего. Но одновременно я чувствовал себя несчастным
в той же мере, в какой возрастали моя власть и авторитет. Сначала это была
скука, все мучительнее овладевавшая мною. Я ощущал, что недоставало
внутреннего напряжения, неизвестности, всех "за" и "против", "красного" и
"черного", придававших жизни остроту вкуса. Я играл роль того, кто
сражается, но не может пасть. Я всегда предвидел свой шанс. Он был лишен
для меня таинственности, неопределенности, что заставляет сильнее биться
сердце.
  Я уже говорил, что азартные игры вскоре утратили для меня свою
прелесть. То же самое произошло и со всеми остальными жизненными
комбинациями. Скоро мне надоело огребать деньги дураков, просто
навязывавших их мне. Я часто испытывал искушение снять ставку еще до того,
как началась игра. Ну кому интересно отгадывать загадку, если заранее
известен ответ. Единственное, что меня еще как-то привлекало, так это
наблюдение за волнением и отчаянием других. На следующее утро они
появлялись и унижались передо мной. Но со временем мне наскучило и это. Я
больше не был игрушкой судьбы, но зато сам стал судьбой тех, кто
встречался на моем пути. Дутая важность и спесь усиливали жестокость во
мне. Пожалуй, в этом и кроется объяснение того, что, добившись
неограниченной власти, люди, например, кесари, прибегают к убийству.
Земной шар превращается в цирк, становится театром, в котором
разыгрывается вечный спектакль.
  Так же складывались у меня отношения и с женщинами; в первую очередь
я ощущал свою власть над ними. Они приближались ко мне, словно пестрые
бабочки, летящие на яркий свет. Лаская их, я никогда не убирал когти. Я
разыгрывал с ними партии, оставаясь не знающим
поражения партнером. И, как Шейлок(1), я следил, чтобы они сполна платили
мне плотью и кровью. Я слышал малейшую фальшь в их мелодиях.
  Странным был сам по себе тот страх, что меня могут обмануть в
корыстных целях. Я хорошо знал цену вещам, следил за тем, чтобы меня не
надували. Чем больше росло мое богатство, тем все более мелочным и
придирчивым я становился. У кого больше денег, тот и покупает дешевле. При
абсолютном богатстве все достается почти даром.
  Картина, дом, мебель становились мне особенно дороги, если с ними
связывалось воспоминание о выгодной сделке. То была логика денег, все
больше занимавшая меня и завладевавшая мною. А параллельно рос сплин, я
чувствовал, что все меньше получаю удовлетворения от наслаждений. По мере
возрастания моих материальных возможностей они все больше теряли для меня
цену. После стольких лет вольного босяцкого разгула я оказался обреченным
вести жизнь, какой она бывает в дорогих санаториях. Я полюбил нейтральные
краски, безмолвное обслуживание, дневные часы при зашторенных окнах,
пресные блюда, безликие разговоры, женщин, в которых внешняя элегантность
сочеталась с внутренней ничтожностью.
  Однако было еще одно обстоятельство, тревожившее меня куда больше,
чем душевная вялость, безрадостность существования, утрата жизнелюбия. Оно
возникло сразу же после первого триумфа. Я все больше понимал, что ношу в
себе ужасную тайну, от которой нельзя
- ---------------------------------------
(1) Персонаж пьесы У. Шекспира "Венецианский купец" (1596) -
олицетворение зла.
  избавиться. И все отчетливее тайна эта осознавалась мною как преступная.
Удар, наносимый мною людям, был чудовищной силы, словно я был их заклятым
врагом, обладавшим такой мощью, что находился вне закона. Вор,
разведывающий верное дельце, шулер, метящий свои карты, преступник,
замышляющий зло в своей норе, - все они лишь претенденты на шанс и
находятся во власти всеобъемлющего закона. Они действуют как люди, в то
время как я был наделен самопроизвольной неподотчетной силой. У них могли
быть соучастники, в то время как предпосылкой для моего искусства было
полное одиночество. Я обратил внимание на то, что мне бесконечно милее
было бы прослыть фальшивомонетчиком, чем если бы кто разгадал мою тайну.
Ловкость рук, безотказность везения, восхищавшие всех во мне, вызвали бы
отвращение, ужас и чудовищную ненависть, если бы стал известен их исток.
Ростовщик, знающий суть денег лучше самих бедняков, на крови которых
жиреет, Дон Жуан, хладнокровно тиражирующий технические приемы соблазна,
словно крутящий ручку шарманки, играющей одну и ту же мелодию, даже и
близко не приближались ко мне, не ведавшему промаха. Я отдалился от
человеческого рода и перешел в другую категорию. Человек, приобретающий
магическую силу, символами которой являются шапка-невидимка или волшебное
кольцо, теряет чувство равновесия, натяжения жизни, позволяющее ему
удержаться на ее поверхности; он хватается за рычаги, непосильные для
него. И ответный удар могучих сил не заставляет себя долго ждать.
  Я и почувствовал его, ощутив поначалу глухое беспокойство в душе,
поскольку все отчет-
ливее осознавал ту беду, в которую попал. Мир обезлюдел вокруг меня,
превратился в пустыню, где двигались по законам механики какие-то тени. Я
чувствовал, что блуждаю в потемках, что зарвался, и меня охватила жуткая
тоска, мне захотелось стать прежним. Пустота вокруг меня росла - я
завидовал самым несчастным на этом свете. Они знали голод, испытывали
жажду, питали надежды, у них была своя судьба - все, чего не было у меня.
  Тогда-то я и постиг, что, помимо механики, миром правит другой закон
и приносит свои плоды. Я догадывался, что войти в соприкосновение с ним
можно только через человека, щедрого на добро. Пустота гнала меня туда,
где била ключом жизнь, внутренний холод - к душевному теплу. Я чувствовал,
что должен привязаться к кому-то сердцем, что только в этом мое спасение.
Но был так ослеплен, что вновь прибегал к магической силе, отправляясь на
поиски.


  Однажды вечером, когда беспокойство стало невыносимым, я пошел
бродить по улицам и почувствовал, что меня тянет к Силезскому вокзалу. Я
вошел в его огромный зал, где сновали при свете дуговых ламп приезжающие и
отъезжающие. Как часто бывает в подобных ситуациях, меня охватило
выжидательное напряжение - любопытство, почему, собственно, я пришел
именно сюда. Я был похож на охотника, не сомневающегося, что встретит
дичь, которую ищет.
  И я встретил ее, увидев Хелену. Она сидела в нише глухого окна на
дорожной корзине с висячим замком, в которой девушки, поступа-
ющие в услужение, обычно возят свой скарб. Я еще издали заметил дешевое
пальто и согнутые плечи несчастной, плачущей в одиночестве. С первого
взгляда я понял всю ситуацию: без места, без денег и знакомых людей,
чувствуя себя покинутой в чужом городе. Одна из тех жертв, на поиски
которых выходят сводни, вербовщики и сутенеры.
  Я подошел к ней и заговорил. Она была мне очень благодарна, поскольку
находилась в положении, когда хватаются за соломинку. А кроме того, ее
сердце было отходчиво. Она видела во мне самого близкого ей человека, к
которому взывают в душе, оказавшись в беде, и она доверилась мне. Я
предложил ей кров и хлеб. Мы отнесли ее корзину в дрожки и поехали в
Трептов; у меня была там одна из моих запасных квартир, в которых я
временами жил под чужим именем, предаваясь сплину. Это было скромное
убежище - маленький домик с садиком на берегу Шпрее. Хелена поселилась в
одной из комнат.
  Мы поужинали вместе - пили чай и болтали. Она была молода и свежа,
чувствовала себя непринужденно и не задумывалась над нашей странной
встречей. Она принимала меня за рыцаря, благородного и доброго человека и
не могла даже предположить, что это - встреча чистого наивного существа с
посланником дьявола. Потом я проводил ее в ее комнату и дал ей ключ, хотя
знал, что она не будет запираться. Она была, словно птичка, в моих руках.
  Выйдя от нее, я еще долго гулял по саду. Ночь была темной; время от
времени по Шпрее проходила баржа с разноцветными огоньками. Я знал, что
нет ничего проще, как совратить невинную. Но мне нужно было другое. Я хотел
вернуть свой интерес к жизни, опять почувствовать ее внутренний смысл. А
это было возможно только в том случае, если я сам себе наложу запреты в
моем мире неограниченной свободы. Я знал, что осуществить это можно только
через общение с другим человеком. Я хотел посвятить себя этому человеку,
окружить его заботой, опекать как бесценное существо, созданное для моего
выздоровления, моего спасения. Хелена - то девственно-чистое зеркало, на
которое я буду проецировать свои тайные лучи, получая их обратно
насыщенными согревающим меня теплом. Я не понял, что таким образом только
усугубил свое преступление, вызвав с помощью магии любовь Хелены.
  Поначалу события развивались так, как я и задумал. Я предоставил
Хелене ведение несложного хозяйства, а сам углубился в свои книги и
расчеты. До обеда я уезжал в Ваннзее или в центр города и следил оттуда за
ходом операций на бирже. Дела шли, как никогда, удачно. Правда, я утратил
право говорить о том, что мне везет. Хелена принимала меня за банковского
служащего с хорошим доходом. Я не разуверял ее в том, что хотя у меня и
нет нужды в постоянной экономии, однако счет деньгам я веду, - мое
богатство напугало бы ее. Я лепил ее, словно скульптор, развивая ее
природные качества. Вскоре я увидел, что она почувствовала вкус к тем
краскам, формам и запахам, какие любил я. Время от времени мы ездили по
магазинам и покупали ткани, посуду, мебель. Я дарил ей книги, выбирая их
сам. По субботам мы ходили в театр, по воскресеньям обедали вне дома, в
хорошую погоду - за городом. При всем при том я воздерживался от роскоши
или тщательно маскировал ее, прикрывая
покровом солидности и рассудительности. Я исполнял все желания Хелены,
читая их по глазам.
  Так что неудивительно, что мой план удался. Я мог бы овладеть ею уже
в первый вечер, и мы зажили бы потом в домашнем уюте и согласии. Вместо
этого мы вступили в духовную связь. Я замечал, как она, словно мимоза, все
крепче прирастала ко мне своими корнями. Я стал самым любимым для нее в
том смысле, как .холят и лелеют диковинный цветок или изысканное
произведение искусства. Отношения оставались девственными - на нетронутой
почве росли кристаллы, один краше другого, и цвели пышным цветом цветы.
Передо мной разворачивался спектакль распускавшейся души, которая
таинственным образом набирала силу в процессе своего роста.
  В течение промелькнувшего года все перевернулось. Я стал тем, кого
одаривали, - созревший плод оказался мне не под силу. Хелена превратилась
в источник моей духовной жизни; я видел мир ее глазами. Чем больше я
зависел от нее, тем сильнее делался вернувшийся страх. И я все яснее
понимал, что хотя я и держал шанс в руках, однако превратился теперь в
машину счастья, бездушный автомат, пустое ничто. Я носил в себе тайну,
даже похуже той, что была у человека, потерявшего свою тень, и, осознавая
это, я привязал к себе с ее помощью живого человека. В миг прозрения,
проникнув в мою тайну, любовь ее сменится брезгливостью, даже отвращением
ко мне. Мне уже порой казалось, что Хелена временами задумчиво смотрит на
меня; я допускал, что она, благодаря своей сильной природной интуиции,
догадывалась о том обмане, которым я ее опутал.
  На этот период и пришелся мой крах. Я дошел до того поворотного
момента, который все может сотворить с человеком, достигшим его, - как
уничтожить, так и поставить перед новым выбором. Каждому это хорошо
известно по собственному жизненному опыту. Такой крах выражается и
физически тоже: задолго мы ощущаем по мельчайшим признакам, что в глубине
нашего еще здорового организма происходят какие-то изменения. Нам нужно бы
ослабить вожжи, однако мы не прислушиваемся к предупредительным сигналам
изнутри. А потом вдруг следует неожиданный удар, который валит с ног.
Точно так же и перед душевным срывом мы оставляем без внимания тонкие
голоса, звучащие в нас, пока не ощутим толчок, сразу выбивающий всю
жизненную систему из колеи. Полному банкротству предшествует даже короткая
полоса особой уверенности в удаче. Но вдруг наступает надлом, моральный
крах, превосходящий по силе как сердечный удар, так и безумие, - рушатся
устои.
  Да, поистине зловеща встреча с бездонной пустотой. Мне открылось, что
я лишился внутреннего стержня, разрушил себя и что богатство обманом
завлекло меня, покрыло тонким слоем лака, как живую мумию. И меня охватило
еще сильнее, чем прежде, пока я находился только в стадии внешней
деградации, чудовищное отвращение к самому себе.
  Хелена думала, что я тяжело болен, она ходила по врачам. Я же знал,
что никакая медицина мне не поможет, а тем более ухищрения психологов,
обучавшихся своему ремеслу у таких же бездарей. Мир наводнен этими
шарлатанами, они скорее могут подтолкнуть к дьяволу, чем помочь человеку.
  Я хотел молиться, но чувствовал, что мои уста запечатаны. Наружу
вырывались отвратительные слова. Напротив нашего домика, в Штралау, на
берегу, находилась маленькая церковь; я пошел к пастору. Он знал меня,
поскольку я был причислен к его епархии и делал время от времени
пожертвования. Он принял меня очень почтительно. Я попытался объяснить ему
свое положение, но тут же заметил, что он не понимает меня. Настрой моих
мыслей обеспокоил, смутил его; наверняка он решил, что я тронулся умом. Он
говорил мне вежливые ласковые слова, как юродивому, от которого хотят
подобру-поздорову скорее избавиться, и настоятельно посоветовал мне
обратиться к врачу.
  Я бросился в старую церковь, искать спасения у католиков, для которых
опыт изгнания злых духов еще не был такой далекой стариной. Клирик
внимательно выслушал меня и в ужасе выпроводил за дверь.
  Я часто бродил по центру, чтобы отыскать квартиру доктора Фэнси, но
не находил ее. Иногда я даже думал, что все это игра моего воображения,
результат бредовых фантазий воспаленного мозга, однако это не смягчало
гнетущую меня боль. Я знал, что обречен и потерян.


  И тогда я опять запил; часы опьянения были единственно сносными. В
моей пустыне они были словно пестрые шатры, раскинутые над головой. Хелена
приносила мне вино, как медицинская сестра приносит лекарство. Мой вид
огорчал ее, однако она чувствовала, что я не могу не пить. Что толку
прописывать несчаст-
ному строгое воздержание? Хмель для него - последнее прибежище, последние
радужные краски в беспросветной тьме.
  Позднее, после полуночи, я отправлялся в те кварталы, где жизнь
никогда не замирает. Меня тянуло смешаться с толпой, которая при свете
неярких фонарей занята своим беспокойным промыслом. В каждом большом
городе есть свои злачные места, где гнездятся зло и порок. Они притягивали
меня, я ведь хорошо знал, где они расположены - на пересечении с
Гренадирштрассе. Здесь в это время суток, пожалуй, не было никого, кроме
полицейских, кто не прибегнул к спиртному или наркотикам: от продажных
женщин до элементов преступного мира. Не находя себе места, кружил я в
этой толпе, то собиравшейся под красными фонарями в районе Александерплац,
то растекавшейся до тихих мостиков над Шпрее. Я смешивался то с одной,то с
другой группой, образовывавшейся вокруг арестуемого или подвыпившей
распутной девки, а то и вокруг тех, кто занимался грязным бизнесом. Потом
заходил в какое-нибудь кафе, сверкающее по стенам зеркалами, и сидел, тупо
уставившись перед собой, как и другие посетители, под звуки механического
оркестра. Вид внутреннего убранства будил во мне мрачные мысли.
  Как и прежде, все свои похождения я заканчивал в полном изнеможении
на одном из вокзалов. Есть такие формы жизни, которые независимо от того,
богаты мы или бедны, становятся нашим уделом, отводятся нам свыше. И вот
опять наступило утро, когда я почувствовал принуждение извне пойти на
самоубийство. Я не заметил, что сижу на том же самом месте, что и тогда.
Как всегда в такой
час, я был сильно пьян. Я то и дело хватался рукой за нагрудный карман -
ощупывал там стеклянную трубочку с ядом, которую носил с собой. Сообщение
о внезапно наступившей смерти неизвестного забулдыги еще успеет попасть в
утренние газеты. Я высыпал порошок в свой бокал.
  В этот самый момент в зал поспешно вошел человек в синем дорожном
костюме и приблизился к моему столику. С тупым удивлением я увидел, что
это был доктор Фэнси. Он сел напротив и посмотрел на меня испытующим
взглядом:
  - Вот тебе и раз, старый пациент, если не ошибаюсь. Как обстоят дела
с глазами, позвольте вас спросить, не подводит ли зрение?
  Я смотрел на него угрюмо, с ненавистью:
  - Об этом вам, пожалуй, легче судить, чем мне. Только на сей раз я
сам справлюсь со своими трудностями.
  Доктор Фэнси улыбнулся и стал насвистывать старую мелодию.
  - Нам известны случаи с пациентами, выражающими свое недовольство
после того, как им удалили катаракту. Они жалуются, что видят все слишком
ясно. Состояние средней разрешающей способности глаза, похоже, самое
удобоваримое из всех - clair obscur(1).
  Он взял мой бокал и стал с наслаждением втягивать в себя запах. Я
злорадно смотрел на него с напряженным ожиданием. Доктор снова улыбнулся и
просвистел свою мелодию еще раз, только тоном повыше:
  - Я вижу, вы преуспели в этом деле. Пахнет очень хорошо - горьким
миндалем.
  - ---------------------------------------
(1) Рассеянный свет (фр.).
  Он выплеснул содержимое на пол и продолжил:
  - Давайте поговорим серьезно - похоже, что проведенную операцию вы
находите неудачной для себя, хотя она прошла весьма успешно. Я даже
намеревался опубликовать результаты в научных журналах. Однако не составит
большого труда вернуть вам ваше прежнее зрение.
  Я не поверил своим ушам и воскликнул:
  - Если вы это сделаете, доктор, я пожертвую вам свое состояние. Вы
знаете, что оно огромно.
  - Я знаю. Однако я отношусь к той категории артистов, которые
работают без гонорара. Так как вы в некотором роде опять на пороге драмы,
то разворот событий следовало бы начать в обратном порядке - вы угощаете
меня рюмочкой blackberry brandy, и тогда мы, можно считать, будем квиты.
  Он позвал кельнера, и я заказал две порции бренди. Мы выпили и
отправились, как и тогда, в путь. Он привел меня в дом и в свой кабинет,
который я так давно искал. Надев белый халат, Фэнси попросил меня сесть в
клеенчатое кресло и осмотрел через большую лупу мои глаза. Раскладывая
инструменты, он углубился по привычке многих врачей в разговор с самим
собой, который частично предназначался для меня.
  - Глаз, - сказал он, - несовершенный орган, как и все остальные,
созданные демиургом. Немножко влаги, немножко краски в темной камере с
окном, пропускающим умеренную полосу света, в котором все кажется неясным
и расплывчатым. Возможности этого инструмента познания ограничены разными
непредвиденными обстоятельствами. И когда мы делаем его чуть острее,
увеличиваем его разрешающую способность, чтобы можно было яснее видеть
слепую игру сил и случая, пациенты жалуются на боль из-за слишком резкого
света. Они требуют, чтобы им вернули назад их иллюзии. Они предпочитают
туманные изображения. Глаз создан для царства теней, не для абсолютного,
чистого света. Свет - могучая сила универсума - сожжет вас, если ке будет
покрова. Красоту, истину, свет знаний затуманенный взор не в состоянии
вынести, для него достаточно лишь тени всего того. Что сможет выбить вас
из вашего привычного круга? Однако же, - добавил он еще, - иначе и быть не
может. Универсум - это вершина искусства, и с ним соотносится
несовершенство всего остального, как бы запрограммированное им.
  Он повернулся ко мне:
  - Я придал остроту зрения вашим глазам с помощью кислоты. Ее можно
нейтрализовать щелочью. Однако вам придется смириться с тем, что зрение
ваше ухудшится.
  - Приступайте к делу - будь что будет.
  Доктор пожал плечами и повернулся к своим инструментам. Потом придал
креслу горизонтальное положение и капнул мне в глаза две капли. Опять меня
пронзила жгучая боль, и опять я потерял сознание. Когда я пришел в себя,
доктор Фэнси уже снял халат. Он посмотрел на меня, прищурившись, и сказал:
  - Вы можете идти.
  - Я думал, вы дадите мне еще кое-какие наставления?
  - Ах так, вы имеете в виду, что ваше богатство нужно теперь
распределить между всеми бедняками? Не ломайте себе над этим голову.
  Он открыл дверь и выпустил меня. Я чувствовал себя хуже некуда и шел,
держась за стены. Все предметы плыли передо мной, как в тумане, но
казались мне разнообразнее по краскам. На перекрестке меня задел экипаж и
сбил меня с ног. Из последних сил добрался я до дому.
  Хелена ждала меня, едва взглянув на меня, она поняла, в каком я
состоянии. Она подхватила меня, обняла и прижала к себе...
  - Наконец-то... - услышал я возле своего уха.


  Мое здоровье сильно пошатнулось, глаза болели, и зрение сильно
ослабло. Нервная лихорадка чуть не стоила мне жизни. Болезнь затянулась,
проходили недели, и я смутно чувствовал, как Хелена борется за меня,
иногда я узнавал ее при проблесках сознания. Потом мне разрешили сидеть в
саду, совершать первые прогулки.
  Настоятельно и часто за мной посылали мои прокуристы. Наконец я
выбрался в центр, чтобы ознакомиться с состоянием дел. Я нашел их в
крайнем расстройстве. Убытки страховых компаний, понесенные в результате
катастроф, падение курса ценных бумаг, злоупотребление доверием съели за
несколько недель то, что было накоплено за годы. Но прежде всего - я
перестал чувствовать свойство денег, утратил острое чутье, необходимое для
ведения финансовых операций. Я лишился присущего мне состояния бездонной
ненасытности, оказывающего воздействие на перемещение абстрактных денежных
сумм, направляющего их. Склонность к спекулятивному мышлению угасла во
мне, и символы потеряли для меня свой смысл и реальность.
  Я распорядился составить список моих ценных бумаг, недвижимого и
движимого имущества. Все вместе взятое могло сбалансировать убытки.
Нашелся ликвидатор, который, пойдя на риск, взял на себя заботы по всей
совокупности моих долговых обязательств и претензий кредиторов. Мне
остался только домик вблизи Штралау и подарки, которые я дарил Хелене.
Благодаря им я смог открыть маленькую антикварную лавку. Мой вкус к
старинным и изысканным вещам сослужил мне на сей раз добрую службу. Мы
поженились и зажили, как все обыкновенные люди на свете.
  В маленькой скромной суете буден с их повседневными заботами прошлое
стало мне вскоре казаться фантастической историей, причудами сновидений и
болезненным бредом. Мощный вал налетел, обдав пеной, и так же откатил
назад без всякого на то моего участия. Я отрекся от сил зла и
сопутствующего им богатства, но не столько из отвращения к нему, сколько
потому, что это оказалось мне не по плечу. Силы зла взяли меня к себе на
службу и уволили с нее словно по доверенности очень далекого невидимого
хозяина. И причиной тому, что я не сгинул окончательно, было то, что в
каком-то одном пункте я еще не утратил контакта с силами добра. Моя жизнь,
приспособившись, протекала в ослабленной форме трансформации зла, и оно
как бы исторгло меня, вернув опять в прежнее состояние.
  И в лоно церкви я тоже вернулся - как тот, кого вселенский страх
гонит к алтарю. Я следовал заповедям, соблюдал закон. Однако чувствовал,
что таинства утратили для меня свою силу и молитвы не проникают в душу. Я
не за-
служивал праведности. Ничто не отзывалось во мне эхом.
  Поэтому я и сказал в самом начале, что имя мое недостойно быть
названным - оно не для истории. Я живу, как и мои современники, в
безымянной стране и уйду безвестным, как и они. Человек воззвал к могучим
силам, до ответа которых еще не дорос. Вот тут его и охватывает ужас. Он
думает, стоя перед выбором: переступить ли порог, за которым мир
таинственных зловещих сил, или вернуться назад в родовую вотчину
человечества, где можно спокойненько, бездумно существовать, пока земля
все еще плодоносит.


  Ортнер закрыл свою папку и отдал ее Костару, чтобы тот отнес ее на
место. Во дворе и в коридорах слышна была смена ночного караула. В
мастерской стало светло. Солнце поднималось из морских глубин. Первые
ласточки стремительно проносились над еще серыми зубцами стен и башен
Гелиополя. Ортнер выключил аэроионизатор.
  - Меня не остановить, когда я погружаюсь в материалы по старому
Берлину, люблю их так же, как и Фернкорн. За истекшее время многие вопросы
стали яснее. Ну пора и отдыхать, во всяком случае, де Гееру нужно хоть
часок поспать.
  Луций улыбнулся.
  - С вашими темами не до сна, они просто захватывают. А кроме того,
мне показалось, что вы несколько раз строго подняли указательный палец.
  - Это было бы моей ошибкой как рассказчика. Но я не буду ничего
оспаривать. Возможно,
это произошло оттого, что времена повторяются и проблемы, угнетавшие моего
бесцветного героя, никогда не утрачивают своей актуальности. Не каждому
написано на роду быть удачливым, как Фортунио. Вы, Луций, хотите знать,
каким способом и в каких формах можно еще прожить жизнь. Может, вы
включите в них и будущую встречу со своей Хеленой. Это старый-престарый
рецепт.
  Они поблагодарили художника и разошлись.



  ПОЕЗДКА НА ВИНЬО-ДЕЛЬ-МАР

  После непродолжительного сна Луций в привычное время вошел в свой
служебный кабинет, примыкавший к бронированной комнате Патрона. Помещение
было строгим: письменный стол, сейф, шкаф с папками, несколько стульев -
вот и вся обстановка. На стенах пробковое покрытие. Карты с обозначением
демаркационных линий. Напротив стола доска с надписью: "Военная школа". На
табличках - фамилии, достаточно взглянуть, чтобы установить как звание и
практическое использование каждого слушателя Военной школы, так и его
местонахождение. Луций подошел, чтобы посмотреть, какие произошли
изменения за время выполнения им спецзадания. Из раздела "Отпуск" он
вернул на прежнее место две таблички: "фон Винтерфельд" и "Бомануар".
Потом подошел к окну и посмотрел на внутренний двор. Стекло было
тонированным, но обладало только двумя переходными позициями: "светло" -
"темно".
  Тереза, как всегда, поставила цветы. Она следовала предписаниям
Патрона. Тот стре-
милея не только смягчить подобными нюансами аскетизм службы, но и придать
ей эстетические черты.
  Почта была разобрана и лежала на столе - приказы, секретные - в общем
красном конверте, пресса и, чуть ближе к букету цветов, почтовые конверты
с письмами личного содержания. Луций просмотрел сначала газеты, освещавшие
на первых полосах беспорядки в городе. По заголовкам безошибочно можно
было определить, какие из газет держали сторону Дворца, а какие состояли
на службе у Центрального ведомства. Так, "Друг народа" сообщал крупным
шрифтом: "Вспомогательные отряды полиции препятствуют погромам в квартале
парсов". Под текстом - фотография, обведенная красным карандашом. Луций
увидел на ней себя с Марио и Костаром. Шпионивший газетчик ухитрился
заснять тот момент, когда Марио поднял серебряную ложку. Кадр надо было
признать удачным, возможно, изображение уже попало на экраны.
  Луций включил аэроионизатор и отложил газету в сторону, чтобы
заняться приказами, которых за время его отсутствия скопилась целая
стопка. Среди них один касался его непосредственно:
  "Сетования командиров на молодое поколение возрастают с каждым днем.
В общем и целом констатируется, что уровень технических знаний возрос.
Однако это не должно происходить в ущерб формированию личности. Я обращаю
внимание на то, что воспитание должно нацеливать слушателей на принятие
самостоятельных решений.
  С этой целью в Военной школе вводится старший класс. Предметы
обучения: верховая
езда и фехтование, светские манеры и нормы общественной жизни. Академия
набирает преподавателей логики, риторики, международного права и
богословской морали. Уточнения и подробные указания разрабатываются.
Контроль за проведением соответствующих курсов и подачу рапорта об
исполнении возложить на командора де Геера".
  Судя по всему, Проконсул, всегда пекшийся о том, чтобы армия стала
чем-то вроде мамлюков или в лучшем случае лично ему преданным и послушным
инструментом, хотел этим актом осуществить одну из своих любимых идей.
Патрон подписал сформулированный им приказ, хотя и был другого мнения и
постоянно следил за тем, чтобы молодежь не изнеживали.
  Потом пошли обычные объявления и приглашения в соответствии с тем,
как текла жизнь Гелиополя. Космические "охотники" объявляли о докладе на
тему "Ловля гигантских рыб". Фернкорн читал лекцию о богословском романе.
Луций заносил даты и сроки в настольный календарь. Самым последним
оказался узкий конверт, надписанный неопытной рукой. Он вскрыл его и
прочел:
  "Вы еще помните Мелитту? Господин Марио наверняка рассказал вам, что
я благополучно добралась до своей тети. Вы приглашали меня на прогулку -
возможно, в шутку, возможно, из вежливости. Я спрашивала себя, что Вы
могли найти во мне, в той, которая ничего для Вас не значит. Вам незнакомо
чувство одиночества, полного одиночества. Примите от меня привет. Мелитта,
с благодарностью к Вам".
  В письме было немало ляпсусов и ошибок. Луций взвесил его в руке с
полусожалением. Письмо пришло слишком поздно. Время мимо-
летных встреч миновало. Патер Феликс оговорил это как условие, прежде чем
принял на себя духовные заботы о нем. Он придерживался мнения, что
купирование таких побочных побегов гарантирует вызревание настоящего,
возвышенного плода, однако Луций чувствовал, как его естество восставало
против этого. Он пригласит Мелитту на острова, чтобы дружески поболтать с
ней и совершить прощальную прогулку. Этим он их договоренность не нарушит.
  Дверь бронированной комнаты открылась, вошел Патрон.
  - Уже на ногах? Я слышал за завтраком, что празднование дня рождения
затянулось.
  Он сел.
  - Что вы скажете по поводу фото в "Друге народа "? Вы уже видели?
  Луций ответил утвердительно:
  - Это такие знаки внимания, на которые лучше всего не реагировать.
  - Если для вас это важно, "Друг народа" поместит опровержение -
например, под заголовком: "Командор де Геер отрицает факт кражи серебряных
ложек".
  - Этим парням стоило бы отплатить другой монетой.
  - Я того же мнения. Если они будут наглеть, чего я от них ожидаю, я
распоряжусь нанести визит в Кастелетто. А затем мы поместим заметку,
озаглавив ее так: "Бандиты, переодетые вспомогательной полицией,
освобождают заключенных".
  - Не мешало бы вытащить разок на свет все темные дела этого
злодейского места. На всякий случай я прошу не забыть при этом про меня,
Патрон.
  - Взято на заметку; мы не вправе уклоняться от операции. Назовите мне
потом в качестве сопровождающих вас лиц того или иного слушателя Военной
школы.
  - Я думаю, что нужно взять и таких людей, как капрал Калькар,
отличившийся на баррикадах.
  - Очень правильно, я хочу отметить его в приказе по части - напомните
мне его имя.
  Луций написал на бумажке имя капрала, а генерал продолжил:
  - Однако это заботы на потом, я хотел обсудить с вами совсем другое -
ваш меморандум относительно астурийских переговоров. Я послал его Князю в
шале, высказав по нему и свою точку зрения, где особо подчеркнул ваше
конкретное суждение, что скоропалительная акция Дона Педро в перспективе
принесет нам одни неприятности. Мы довольны, в какой манере вы осветили
вопрос. А вот одобрить ваши общие оценки, напротив, я никак не могу.
  Луций подавил усталость и заставил себя сосредоточиться. Не часто
бывало, чтобы Патрон пускался в пространные рассуждения принципиального
характера, - лишь в тех случаях, когда он намеревался решительно пресечь
возникшее недоразумение.
  Поэтому Луций выпрямился и слушал его с большим вниманием.


  - Я должен коснуться тенденций развития, - начал генерал, - за
которыми уже давно с тревогой наблюдаю. Я имею в виду склонность к
метафизике, которая наметилась у вас и заметна у других членов штаба во
всевозрас-
тающей степени. Против этого можно было бы не возражать, если бы мы
собирались основать монашеский орден, но это в мои намерения не входит.
Поэтому еще раз хочу изложить вам свои соображения.
  Он отодвинул букет в сторону, тот загораживал ему Луция, и продолжил:
  - Мы живем в таких обстоятельствах, когда старые узы давно порвались,
другими словами, в состоянии анархии. Нет никакого сомнения в том, что
пора навести порядок. Если мы исключим мавретанцев, которые в период
анархии и только благодаря ей процветают, то в Гелиополе остаются два
больших политических течения. Одно, которое группируется вокруг Ландфогта
и его Центрального ведомства, базируясь на обломках старых народных
партий, и планирует установление господства тоталитарного бюрократизма.
Второе - наше, оно опирается на остатки старой аристократии и Сената и
представлено Проконсулом и Дворцом.
  Ландфогт намерен возвысить не имеющий исторических корней
коллективизм до государственности; мы же стремимся к исторически
укорененному общественному порядку: свободе личности, развитию
индивидуальности человека, его духа, его собственности - к такому
государству, которое сможет защитить эти ценности. Отсюда и проистекают
различия в средствах и методах между нами и Ландфогтом. Его цель -
нивелирование, распад духовности, обезличивание человеческого общества,
где будет господствовать абстрактный порядок, уравниловка. При нашем
подходе человек, напротив, должен стать хозяином положения, властелином
жизни. Ландфогт
стремится к совершенству техники, мы - к совершенству человека.
  На этом основано различие в подборе кадров. Ландфогт добивается
технического превосходства. Усиленные поиски технократов-специалистов
неизбежно приводят к контакту с беспринципными циниками. Выбор падает на
того, у кого технический стимул встречает наименьшее сопротивление.
Практически это заметно даже по внешнему признаку - в Центральном
ведомстве все время наталкиваешься на помесь робота с интеллектуальным
преступником.
  В противовес этому наша цель - создание новой элиты. Наш эксперимент
несравненно труднее, мы плывем против течения. Если для уравниловки
сгодится какая-то часть человека, то для наших намерений требуется весь
человек как цельная личность, разглядеть которую удается редко, да и то
лишь приблизительно. В этом смысле Проконсул служит для нас образцом
носителя справедливых и призванных быть у власти добродетелей. В нем
гармонически присутствуют не только аристократические, но и
демократические принципы.
  Нам известно, что он как лицо, облеченное доверием, готов взять на
себя выполнение такой задачи. С этой целью он собирает вокруг себя лучшие
силы. Делая выбор, он опирается на видимые результаты, то есть на тот круг
людей, которые выделяются среди других своими действиями, знаниями или
умением. Это довольно непопулярный, однако единственно возможный путь в
наше время. Мы должны исключить из руководства как чистых технократов, так
и чистых романтиков.
  Теперь вернемся к Астурии. Вы правильно оцениваете в своей докладной
будущее Дона
Педро; его правление долго не продлится. На его уровне - право на
стороне сильного, и поэтому Дон Педро будет чувствовать себя правым, если
его путч удастся, и будет законным правителем до тех пор, пока продержится
у власти.
  Проконсул останется сторонним наблюдателем всей вакханалии - время
работает на него. Если заварушка затянется, это не сможет побудить его
встать на чью-либо сторону, однако заставит, пожалуй, принять меры,
предусмотренные на случай масштабных беспорядков. И тогда ему придется
вмешаться, вступить в игру. Воспитанники Военной школы должны быть готовы
именно к этому моменту.
  При обучении следует ставить и разъяснять две задачи, чтобы не
оставалось никаких сомнений. Первая: где враг? И вторая: где законная
власть? В этом смысле я приветствую создание старшего класса и даже
одобрил, хотя и не без колебаний, введение курса богословской морали. Он
только не должен вести к разжижению воли. Закон есть закон, это то, что
лежит в основе и всегда лежало. Я хочу видеть молодых людей укрепленными в
этой истине духом, а не затянутыми в бесплодные диспуты. Такова
направляющая линия идеи, осуществление которой поручено вам. И она
останется неизменной, пока я отвечаю за ведение дел.
  Генерал сделал паузу. Он говорил легко, выбирая точные слова, как
человек, который чувствует себя уверенно и без труда сооружает каркас
будущего здания. Закончил он привычной формулировкой:
  - У вас есть еще вопросы ко мне?
  - Нет, Патрон. Я благодарю вас за урок и буду обращаться к вам, если
появятся сомнения.
  Патрон поднялся и протянул руку. С легким свистящим щелчком стальная
дверь захлопнулась за ним. Луций задумался над его словами. В них, без
сомнения, содержалось порицание - возможно, не такое уж незаслуженное. Он
чувствовал, что ему не хватало ясности, отличающей несгибаемую волю. Речь
шла о разном понимании перспективы; он жил в другой реальности, где не все
делилось на "белое" и "черное". Где, кроме "друг" и "враг", всегда было
еще нечто третье.
  Патрон расценивал такую точку зрения как рассеянность, как
недостаточность концентрации воли. Не исключено было, что он имел в виду
не одного его, де Геера, скорее в его словах сквозила озабоченность по
поводу Проконсула. Порой казалось, что того охватывала усталость,
отвращение ко всему грубому, с чем приходится иметь дело в борьбе за
власть. Возможно, это была черта, свойственная старой породе людей. Может,
лучше всего было бы сняться с этой стоянки и вернуться в Страну замков.
Пусть они здесь грызутся и пожирают друг друга, как крысы.
  Будь что будет, решил Луций, можно представить себе гораздо лучшие
времена, чем наши. Однако мы, даже если нам позволено будет выбирать, не
сделаем иного выбора.
  Постучала Тереза, она принесла новую корреспонденцию. И он опять
погрузился в работу.


  - Гелиополь, - он тихо произнес это слово, полунежно,
полутаинственно, как заклинание судьбы. В этот полуденный час море,
покрытое рябью, было темно-синим, как шелк в мел-
кий рубчик; бастионы резко выделялись на фоне неба, не отбрасывая теней. В
ярком свете их контуры проступали неестественно резко.
  Ежедневно до наступления периода муссонов солнце светило с
безоблачных небес. Свет обрушивался внезапно, как гром литавр. Огромные
небесные часы неумолимо начинали каждое утро свой бег и заставляли людей
двигаться и жить на этой ярко освещенной сцене, не спрашивая их, хватает
ли у них на то сил.
  Луций мысленно видел вымершие гавани на далеких берегах, выцветшие
города по кромке бескрайней пустыни. Колодцы, вырытые по приказу
Искандера, высохли, а с ними и цветущие оазисы, окружавшие их. Дома и
дворцы, высокие обелиски и сторожевые башни, вокруг которых ходила по
кругу тень, были свидетелями безвозвратно ушедшей жизни. Только гробницы
да катакомбы остались после них на земле. В пыль обратились цветы, плоды,
лона прекрасных женщин, десницы воинов и лики царей. Мертвые города
походили на высохшие морские раковины, рассыпавшиеся на берегу. Остались
названия, такие, как Троя, Фивы, Кносс, Карфаген, Вавилон. "Дамаск уже не
будет больше городом, лишь грудой камней". Потом исчезли и названия, как
стираются надписи на могильных камнях.
  Что могло означать то, что жизнь в этих огромных городах-раковинах
замерла на несколько столетий? Ради чего тогда все битвы, эти неслыханные
усилия? Прах побежденных и победителей смешался на покинутых базарах, на
площадях перед обгоревшими дворцами, в обезлюдевших увеселительных парках.
Создатель уже оплакал это. Для чьих очей предназначалось это зрелище? Если
бы линии жизни
не пересекались где-то очень далеко, не имели бы продолжения в вечности,
торжество смерти казалось бы конечной целью. И тогда не было бы иного
смысла, кроме как попытаться извлечь до того для себя пользу - вкусить
немного сладости, прежде чем увянут цветы, испить немного нектара,
добытого себе в награду.
  Он сидел в саду "хозяйства Вольтерса", на склоне холма, откуда были
видны Дворец и Морской собор. Здесь еще сохранился сельский тип местности;
виноградники и пригородные садочки перемежались с городской застройкой
земли. Руины заброшенных вилл тонули в разросшейся зелени. Остатки
акведука спускались по склону холма вниз, к городу; большие синие кисти
глициний раскачивались, свисая с арок.
  "Хозяйство Вольтерса " было расположено в стенах старой молочной
фермы; сад примыкал к кладбищу. Мраморные могильные камни просвечивали
сквозь зелень - давно уже умерли и те, кто когда-то ухаживал за этими
могилами.
  Стояла субботняя послеобеденная пора; в саду еще было пусто. По
субботам конторы закрывались раньше, за исключением Центрального
ведомства, которое, будучи атеистической организацией, жило и работало в
другом ритме. На Луцие была традиционная форма соратников по службе -
синий комбинезон с вышитым орлом на груди. Одежда была одинаковой для
всех, как мужчин, так и женщин, служивших в конторах и войсках Проконсула.
Самое приятное в этой одежде была ее анонимность; не требовалось ни
орденов, ни знаков различия, так что сама собой как бы отпадала
принадлежность к касте военных, а с ней и необходимость отдавать честь.
  Появился слуга в полосатой льняной куртке и пошел по дорожке вверх.
Он вытер стол и поставил две розетки с зернышками граната. Темно-красные
грани ягод проглядывали сквозь тонкий слой сахарной пудры, подмокшей по
краям и пропитавшейся их "кровью".
  Расположенный практически в городе, сад Вольтерса посещался довольно
редко. В одном из его уголков находилось ателье Хальдера. Луций и Ортнер
иногда наблюдали там за работой художника. До обеда приходили отдельные
посетители, они пили молоко или родниковую воду, а литераторы искали здесь
уединения для себя. Их можно было видеть сидящими в зеленых беседках с
книгой, рукописью или корректурой на столике. В одни и те же часы
приходили сюда, как на работу, странные люди, отсиживали положенное время
и уходили: какой-то инвалид кормил голубей, уже поджидавших его, - они
взлетали ему на плечи и клевали зерна прямо у него изо рта; другой
незнакомец каждое утро играл со своим приятелем, возможно, плававшим на
кораблях или жившим на островах в ссылке, в шахматы. Он долго обдумывал
свои ходы и передавал их потом по фонофору. По вечерам "хозяйство"
оживлялось; приходили влюбленные парочки и устраивались в гротах.
Слышалась приглушенная музыка, звучавшая в ночном воздухе, и крупные
бражники вились вокруг цветных лампионов, которые старый Вольтере зажигал
свечой, укрепленной на длинной палке. Луций вспомнил июньские ночи, когда
в кустах и на кончиках травинок светятся, вспыхивая, светлячки, откуда
снимаются потом в брачный полет. Их светящиеся точки сливаются на фоне
темного неба с мерцанием звезд и светом падающих метеоритов, а
также с отблесками играющих прибрежных волн и огоньками судов в морской
дали, так что возникает ощущение, будто находишься в центре крутящегося
шара, расписанного светящимися письменами.
  В безмолвные полуденные часы из рощ Пагоса сюда залетали птицы. Над
зарослями цветущего кустарника жужжали пчелы, зависая легким облачком над
цветком и выпивая длинным хоботком сладкий сок. С дуба сорвалась с резким
криком сойка. В Бургляндии эту разбойницу называли "маргольф", и
сокольничий порой приносили с собой из дубрав еще не оперившихся птенцов.
К одному такому птенчику, самцу, которому он дал кличку Карус, Луций очень
привязался; он вырастил его и приручил настолько, что тот даже сопровождал
его во время прогулок по лесу. Карус вспархивал на макушки деревьев и
садился опять, словно ручной сокол, на руку. Он мог также произносить
своим резким голосом некоторые фразы, например: "Луций - хороший". Он
научился подражать кукованию кукушки, чириканью воробья, звуку колокола и
дзиньканью отбиваемой косы. Луций очень любил эту птицу, он даже вспомнил,
что у него, когда он гладил ее красновато-серые перья, зародилось
подозрение о существовании неведомых ему ласк. Карус жил у него почти
целый год, пока однажды весной его не поманила к себе самка, он метнулся
стрелой и исчез. Сколько Луций ни звал его, тот не вернулся. Он шел за
парочкой до самого края леса; там он услышал еще раз донесшееся из густых
крон деревьев: "Луций - хороший", прозвучавшее как прощальный привет. Он
долго тосковал по своему пернатому другу. Даже мысленно следовал за
ним в его новую жизнь, полную радостных перелетов в пронизанном солнечными
лучами лесу, воркования в тенистой листве, где они свили уютное гнездышко
из сухих травинок, выложив его перышками и мягким мхом. Часто, когда
ветер, со свистом гулявший по зубцам замка, будил его по ночам, он думал о
своем друге, что тот, хотя его и раскачивает ветром, надежно укрыт со
своей семьей в теплом гнездышке. Карус был там в безопасности, не мог
затеряться в огромном лесу, на воле, откуда пришел к нему и куда опять
вернулся. "Теряй, чтобы обрести", - гласило одно из правил Нигромонтана.
  Ветхий забор отделял сад от кладбища. Отдельные столбы местами были
заменены и выделялись своей белизной. На одной из этих сверкающих макушек
грелось в лучах солнца на высоте плеча Луция живое существо размером с
рисовое зернышко. Оно было черным, как смоль, и держало свое остренькое
брюшко поднятым в небо, как факел. Когда блуждающий взгляд Луция
остановился на нем, он увидел второе такое же существо, кружившее вокруг
столба и тоже севшее на макушку. Оно было как две капли воды похоже на
первое, только длинные нижние крылья расстилались шелковым шлейфом по
камню, пока оно их не подобрало, сложив аккуратненько. Потом самец
осторожно приблизился к партнерше, та так и замерла на месте, ощупал ее
своими усиками, как двумя темными бусинками, и начал деловито суетиться
вокруг нее. Наконец он обхватил ее своими лапками и полностью накрыл собой.
  Солнце все еще набирало свою огненную силу, рисовало на столе зеленые
пятнистые тени. На деревьях распевали птицы, прыгая с
ветки на ветку. В неподвижном воздухе смешивался запах цветов.
  Парочка опять разделилась. Они бесцельно блуждали сейчас по макушке
столба, словно ослепленные ярким светом. Потом эти химеричные создания
раскрыли свои крылышки и взмыли в воздух.
  И тут на дорожке, увитой зеленой аркой растений, показалась Мелитта и
стала подниматься наверх. На ней было светлое фигаро и юбка, собранная на
бедрах в складки. Над правым ушком сидела шляпка величиной с гнездо
колибри, напоминавшая скорее игрушечную корону. Девушка подошла, покачивая
бедрами, и протянула ему руку.
  - Ах, зернышки граната - и две порции? Значит, вы были уверены, что я
приду?
  Луций посмотрел на нее. Она была свежа и живительна, как цветок из
этого полуодичавшего сада. От нее исходила природная сила. Верхняя губка
была чуть вздернута, с мелкими выступившими на ней капельками, словно
росой на венчике цветка. Он знал, что сейчас ему полагалось бы сказать с
многозначительным взглядом:
  - О да, я знал, что вы придете, Мелитта, я знал это наверняка.
  Но это как-то не вязалось с тем намерением, с каким он пришел сюда.
Для него встреча была прощальной - среди садов и островов залитого солнцем
города. "Теряй, чтобы обрести" - странно, что этот девиз Нигромонтана
почти полностью совпадал с одним из правил патера Феликса, гласившим:
"Воздерживайся, да воздается". Иногда советы стоицизма и христианства
сходились почти на одной прямой.
  И тогда он сказал:
  - Я знал, что вы придете, Мелитта.
  Однако он произнес эти слова так, как их говорят друзьям. И добавил:
  - В такую жару две порции гранатовых зернышек и для одного не так уж
много. Я думал, может, мы поедем на остров и выпьем там по бокалу вина?
  - А вы знаете, что и господин Марио приглашал меня туда тоже?
  - Нет, не знал, однако вы без всякого опасения можете довериться
любому из ваших трех рыцарей.
  - Костар мне кажется слишком скучным.
  - Это теневая сторона абсолютной надежности. Вам следует скорее
опасаться разбитных кавалеров и в первую очередь всех этих полчищ
матросов, летчиков и пилотов воздушных кораблей, наводняющих гавань.
  - Патер Феликс считает, что и солдаты не намного лучше.
  Луций с удивлением услышал знакомое имя; он, правда, знал, что
влияние отшельника распространяется весьма далеко. Вслух же он произнес:
  - Я скорее склонен думать, что патер высоко ценит солдат. А что
говорит ваш святой отец о том, что вы избрали такой дальний путь для
исповеди?
  - А что он может сказать, когда он сам исповедуется у патера Феликса?
  Они посидели еще немного, дожидаясь дуновения прохлады, и медленно
побрели потом по улице Регента в порт.


  Гости сидели в большом зале шинка. На террасе было еще слишком жарко.
Табачный дым
уползал синими струйками через круглые окна под потолком. За множество
долгих ночей он въелся в штукатурку, придав ей густой цвет пожелтевшей
слоновой кости. В круглые окна свисали с улицы зеленые листья с резными
краями. Кончики их уже покраснели, словно их обмакнули в кровь. На слабом
ветру, дувшем с берега, раскачивалась на кронштейне чугунная
эмблема-вывеска с названием шинка "Каламаретто". Тело морского животного
напоминало торпеду, от которой, как языки пламени, расходились в разные
стороны щупальца кальмара. Ниже был вывешен белый фартук - в знак того,
что сегодня есть парное мясо.
  Хозяин "Каламаретто", синьор Арлотто, которого его земляки величали
"президентом", как раз поднимался из погреба; он нес, обхватив обеими
руками, стеклянный сосуд с только что нацеженным из бочки вином,
переливавшимся, как янтарь. Плотное упитанное тело, жизнерадостное лицо и
прежде всего украшавший его великолепный нос выдавали в нем гурмана. По
всей фигуре было видно, что он создан для того, чтобы нюхать, пробовать и
самому восседать за столом. Как символ своего ремесла и сословия, он носил
на голове высокий белый колпак и огромный столовый нож за поясом вместе с
круглым оселком.
  Синьор Арлотто поставил на стойку вино и сначала попробовал его сам.
Потом осторожно наполнил им графины. Он не любил покрытых пылью бутылок и
всегда говорил, что возраст вина определяется по его вкусу, а не по
паутине на нем.
  За столом царила приятная, немножко вялая атмосфера рассчитанной
надолго пирушки, только еще набиравшей темп перед своей
марафонской дистанцией. За круглым столом сидели моряки и капитаны
каботажного плавания, собравшиеся здесь в честь своего покровителя или по
одной из других бесчисленных причин, ведущих к шумным застольям. Ведь
существуют еще и именины, и регулярно отмечаемые дни Нептуна и Дионисия, и
просто хорошая выручка контрабандистов. Извечный вопрос, зачем живут на
свете и трудятся, здесь сомнений не вызывал: ради того, чтобы повеселиться.
  Иногда "президент" тоже присаживался за общий стол на свое постоянное
место, где крышка стола была вырезана, чтобы вместился его живот. Но
главное, он следил за тем, чтобы на столе не переводились вино и еда, и
каждые два часа призывал всех слегка подкрепиться. Подавали вареную
ветчину с маслинами, овечий сыр с белым хлебом, тунца в масле, паштеты в
глиняных глазированных горшочках - проверенные блюда, приятно умалявшие
пьянящую силу вина. И конечно, крепкий кофе в маленьких чашечках. Так и
плыли они весело по волнам, загрузившись надлежащим балластом.
  После каждой такой паузы "президент" распоряжался наполнить бокалы и
провозглашал: "Ваше здоровье!" - к середине стола дружно тянулись руки,
чтобы чокнуться друг с другом. Потом все пили до дна и слышалось
довольное, протяжное "а-а-а...", как после глубокого вздоха. Так текли
часы, изнизываясь, как бусины на четки. Веселый разговор оживлял их
течение.
  В вине эти моряки и рулевые находили не только ключ к взаимной
симпатии. Оно открывало для них одновременно и врата духовного общения.
Дела движут человеком и носят его по белу свету, а дух веселья, таящийся в
вине,
раздвигает рамки души, гуляет по ее просторам. "Каламаретто" был сравним
разве что с космическим кораблем, за прочной обшивкой которого всегда
шумел погребок с его неиссякаемыми запасами вина и никогда не затухал
огонь в очаге на кухне.
  За столиком для музыкантов сидел старый Зепп, он пел и играл на
цитре, как всегда во время шумных застолий, с белой бородой и одетый как
охотник - в коротких кожаных штанах, войлочной жилетке с костяными
пуговицами из оленьего рога и остроконечной зеленой шляпе. Он курил
трубку, фарфоровый чубук которой украшал тирольский орел с гербовым
девизом:

  Орел, тирольский орел, отчего ты красный?
  От солнца ясного, от вина красного,
От крови вражеской - оттого я красный.

  Когда разговор затихал, звенели струны цитры, лежавшей перед ним на
столе, и он затягивал одну из своих песен, звучавших на этих берегах
удивительной мелодией, принесенной с гор северным ветром. Бот уже много
лет музыкант был неотъемлемой принадлежностью погребков и веранд на
виноградных склонах Виньо-дель-Мар. Днем звучали веселые тирольские песни
альпийских охотников и пастухов, а по ночам для подгулявших компаний у
него имелся особый, сдобренный перцем классический репертуар - озорные
припевки гетер древних Афин и песенки про Аспасию(1), - или
- ---------------------------------------
(1) Аспасия из Милет, одна из выдающихся женщин Древней Греции, не
имевшая афинского гражданства и подвергавшаяся высмеиванию.
  он исполнял сатирические куплеты про знаменитые термы Капри, доставлявшие
физическую радость человеческому естеству, или про Золотой дворец Нерона с
его пышными оргиями:

  Тиберий в баньке во хмелю
Чудил и веселился, как в раю.

  Переход от наивно-простодушного веселья к буйному разгулу, сродни
сатурналиям, вбиравший в себя множество оттенков и нюансов настроений,
словно рождаемых невидимыми софитами, направляемыми из-за кулис, удался на
славу.
  Луций, сидевший с Мелиттой у окна, узнал также Сервера, единственного
из всей застолицы, кто был в очках. Частенько бывало, что философ,
питавший давнюю слабость к островам, оказывался в таких компаниях и
пропадал здесь днями и ночами. Его охотно принимали в свой круг, поскольку
по своему складу ума он мог приспособиться к любому окружению; он как бы
светлел духом, не изменяя, однако, себе. Этому способствовала та детская
непосредственность, которую можно часто наблюдать у неординарных людей.
Его увлекала игра: он забрасывал по хитроумной системе со своей
недосягаемой высоты сети, давая потом другим любоваться итогом своего
бесхитростного дурачества.
  Беседа за круглым столом перекинулась на воспоминания о морском
сражении. Маленький худощавый шкипер лет пятидесяти, сидевший за столом с
засученными рукавами и куривший трубку, оказался участником битвы в
Сиртах. Он был уже сед, но очень подвижен, с живым молодым лицом,
обветренным соленым мор-
ским ветром. По-видимому, он долго ходил офицером на военных и торговых
судах, прежде чем приобрел здесь, на побережье, свое собственное суденышко.
  - Так уж случилось, что я, возвращаясь со сторожевого поста, сам того
не подозревая, угодил в маневры флотов, выстраивавшихся перед сражением.
Видимость была плохой, однако вскоре подул бриз и, как часто бывает в тех
водах, разогнал туман. Море, словно очерченное циркулем, простиралось,
сверкая на солнце. Мы лежали в дрейфе и наблюдали, как сближаются эскадры,
соответственно идя северным и южным курсом, - сначала как ряды темных
точек, потом вырисовываясь отчетливее, как цепочки дельфинов, и, наконец,
уже можно было различить в деталях надстройки и башни. На половине пути до
места сражения они поменяли курс, повернув на восток, чтобы одинаково
использовать мощь своих пушек. Направление ветра для Регента было
благоприятнее; корабли Лиги оказались с подветренной стороны. Это
обстоятельство, дававшее Регенту преимущество в скорости, способствовало
разгрому флота Лиги.
  Мы лежали в своей скорлупке между эскадрами, когда они изготовились к
бою. На адмиральском корабле Лиги, "Джордано Бруно", взвился красный
огненный вымпел. В тот же миг ветер донес с тяжелых челнов Регентского
флота звуки рожков и барабанную дробь. И бронированные башни как с одной,
так и с другой стороны медленно подняли, словно стрелки гигантских часов,
стволы орудий.
  Он описывал тот памятный момент, когда "Брут", "Коперник" и
"Робеспьер", попав под мощный огонь кораблей Регента, рассыпались
на глазах в прах и взлетели на воздух. Битва в Сиртах считалась образцом
встречного боя при ограниченной видимости и была проведена по
упрощенно-классическим, даже старомодным канонам. Она развивалась так
непосредственно до того судьбоносного момента, когда Регент, решившись на
последний шаг, произнес грозные слова: "Наказывать вас - бессмысленно! "(1)
С течением времени это морское сражение стало легендой; почти все
знаменитые, вошедшие в историю флотоводцы вдруг ожили в этом рассказе,
участвуя в сражении на правах призраков. Луцию поэтому было даже как-то не
по себе, когда он здесь, за бокалом вина, вдруг услышал очевидца, наглядно
изобразившего зрительный ряд событий того великого дня из далеких времен
его детства. Он вдруг тоже явственно ощутил, как у этого маленького
вахтенного офицера при сигнальных звуках гонга волосы зашевелились на
голове - не от страха, конечно. В великие решающие моменты страх тает, как
воск, вытесняемый из кокиля устремившимся туда расплавленным металлом.
Вскоре разговор перешел на другие темы.


  - Какое счастье, Мелитта, что мы вовремя проходили мимо и спасли вас
от лап этого чудовища.
  Луций сидел подле нее, приятно расслабившись, как всегда бывает с
мужчинами в обществе хорошенькой девушки. Они медленно потягивали
золотистое, янтарного цвета вино.
  - ---------------------------------------
(1) Ср.: "Кого Я люблю, тех... и наказываю" (Откр. 3,19).
  На столике перед ними лежал уже слегка подвядший букетик полевых
цветов.
  При напоминании о бурных событиях в квартале парсов тень пробежала по
ее лицу, напоминавшему камею. Однако этот лик был явно создан природой, а
не вдохновением художника - огромные глаза, нежный подбородок, открытый
лоб со спадающими на него завитками волос, как плющ на мраморную белизну
грота. Услышанное не оставляло после себя следов на ее челе - по лицу то
пробегали, как облака, мрачные тени, то его озаряли солнечные лучи улыбки,
как это свойственно природе; грусть и радость сменяли друг друга, мысль
свободно трансформировалась в непосредственность восприятия.
  Луций еще не исчерпал своей темы:
  - Иначе он достиг бы своей цели.
  - Неправда! Я еще в кухне отшвырнула его к стенке.
  - Вы не знаете, какие мужчины сильные. У него наверняка было при себе
оружие. Он мог бы крикнуть своих сообщников - что бы вы стали делать, если
бы попали в руки целой орды?
  Она задумалась.
  - Сговорилась бы с главарем против всех остальных.
  Луций засмеялся:
  - Да, я вижу, вы благоразумны, Мелитта, вы - не Лукреция.
  - Нет, я лучше уйду в монастырь. Мужчины - как животные, и все
отвратительны.
  - Ну, надеюсь, не все.
  Он погладил ее крепкую, привычную к работе руку.
  - Не все, нет - вот вам можно довериться. И есть еще среди них
набожные и порядочные.
  - Это, пожалуй, так. Вы можете меня причислить если не к первым, то
ко вторым, - и все же...
  Он хотел сказать: "...и все же - кто знает себя до конца?"
Он мгновенно вспомнил формулировки фернкорна, передаваемые с
"Голубого авизо" по фонофору, а вместе с ними и имя писателя, который так
рано, так глубоко предчувствовал наступление новой эры и, возможно, даже
сам стал ее первой жертвой. В "Маркизе д'О."(1) он как раз создал образ
рыцаря, не устоявшего перед искушением.
  Он спросил:
  - Как вы думаете, Мелитта, что все это означает?
  - Что это должно означать? Я же говорю, мужчины - все равно что
животные. Или вы что-то другое имеете в виду?
  - Я задаю себе вопрос, как такое может случаться, - кто получает
удовольствие от подобных сцен? Может, в них оживают древние боги, еще тех
времен, когда похищали женщин и устраивали на них охоту?
  - Древние боги давно умерли.
  - Конечно, Мелитта, и патер Феликс справедливо учит, что Христос, как
новый Геракл, победил их, будучи выше духом. Однако он также учит, что
язычество еще живо. Он учит...
  Тут он прервал себя:
  - Однако мне кажется, я наскучил вам.
  - О нет! Я слушаю вас с удовольствием.
  - Вам рассказывали, когда вы были ребенком, о битве в солончаковых
степях?
  - ---------------------------------------
(1) Новелла Генриха фон Клейста (1777-1811).
  - Я слышала про многие битвы, но только не запомнила, как они
называются.
  - У меня в памяти те дни, после битвы, когда мы отходили через
населенные пункты. Города, на которые напали монголы, горели, словно
факелы в ночи. Хрипы умирающих, крики преследуемых женщин смешивались с
треском и хрустом охваченных огнем жилищ. И тут стали всплывать картины
древних времен и с ними искушение принять участие если не в злодеяниях, то
хотя бы в бушующем вокруг безумии. В этом было какое-то наслаждение -
жажда, которую нельзя утолить водой. Я не знаю, можете ли вы это понять?
  - Очень даже могу, этим скотам нужно отплачивать той же монетой.
  - К сожалению, это правда. Грубая работа должна быть сделана. Но
разве не нужно задуматься о жертве, чтобы перекинуть мостик к очищению?
  Девушка покачала головой:
  - Будь я мужчиной, я бы не стала ломать над этим голову. Было ужасно
тогда, когда мы поднимались по лестнице, но я и радовалась в душе, увидев,
как эти звери лежат там мертвые. Вечером я обнаружила на своем подоле их
кровь.
  В "Каламаретто" стало очень шумно. Синьор Арлотто сел на
"президентское" место и объявил, что угощает всех. В зал ввалилась толпа в
масках. Пробил час веселья, и музыкант, игравший на цитре, перешел к
вольным куплетам, весь зал тут же дружно грянул:

  А фрейлины царицы
Любили очень петушков
Некукарекающей птицы.
  - А что если нам сделать еще один круг по острову? - предложил Луций.
  Они встали. Он кивнул на прощание Сернеру, который по своей обычной
рассеянности даже не заметил его. На воздухе стало прохладнее, солнце уже
низко село.
  Они шли по темной пыльной дороге, бежавшей по острову вдоль
виноградников. Сквозь зелень листьев уже розовели гроздья винограда.
Коршуны, парившие в небе, высматривали птенцов, укрывшихся в винограднике.
Там, где дорога делала поворот и открывался вид на море, стояло каменное
изваяние - головка юноши, - а у подножия цоколя, как всегда, лежали
букетики и венки из полевых цветов. Юноша почитался здесь как Святой
Себастьян, однако Хальдер, с которым Луций как-то осматривал бюст, сказал,
что так его назвали местные жители в честь своего любимого святого и что
на самом деле речь идет об одной из многочисленных стел, которые Адриан
повелел возвести в честь своего любимца Антиноя. В пользу такого
предположения говорило и то, что взгляд юноши был устремлен в землю, в то
время как искусство всегда придает умирающему святому, пронзенному
стрелами, позу обожествленного существа с воздетым к небу взором.
"Конечно, при условии, - добавил художник, - что апофеоз как таковой, в
пределах благоразумия, не противоречит христианству".
  Так ли, иначе, но статуя почиталась здесь с незапамятных врекен, и
черты лица юноши соответствовали тому типу, который был близок коренному
населению, отвечал его запросам, - некий симбиоз похоти и грусти. Когда
они проходили мимо и Мелитта перекрестилась, Луций
заметил некоторое сходство и с ней. Земной дух роднил их.
  В лучах вечерней зари вспыхнули контуры сторожевой башни на мысу, в
восточной части острова. Волны пенились и лениво плескались о цокольные
камни. Сторожевую вахту пролива Кастельмарино несли двое. Шлемы их
сверкали в лучах заходящего солнца. Быстро сгустились сумерки. На
сторожевой башне вспыхнул огонь, а на шпиле Кастелетто зардел красный
отблеск.
  Темнело. В зарослях тростника кричала большая птица; ей отвечал
из-под разрушенной кровли домовый сыч. И Луций, и Мелитта почувствовали,
как просыпается и оживает под ногами стихия, ее могучие силы, дремавшие в
морской глубине под островом. Дикий вихрь закружил их, пронесясь над ними.
Они молча остановились. Луций, оцепенев, смотрел на лицо девушки,
мерцавшее белой маской. Глаза - два темных провала - были обращены к нему.
На него смотрело лицо мертвеца. Паническая дрожь охватила его. Он протянул
руку, чтобы избавиться от наваждения, и ощутил, как мраморный лоб, щеки и
губы с трепетом отвечают ему.
  Тело объяла горячая волна. Земля, древняя, сильная мать-земля взывала
к нему, та, что возвысилась из мертвого лона, украсилась цветами и
плодами, преобразив все вокруг. Темные деревья, луна, звезды застыли в
молчании, словно универсум задержал на мгновение свой бег, достигнув того
места, где время остановилось. Ровными тактами вздымалось и опускалось
море, глубокими вздохами отзывался в листве ветер.
  Однако Луций, словно пловец, уже затянутый мощным водоворотом,
вырвался из его цеп-
ких объятий. Он обхватил голову девушки обеими руками и поцеловал ее как
брат. Из кустов с резким криком вылетела сойка. Они взялись за руки и
пошли в порт, к гондолам.



  НА ПАГОСЕ

  Солнце взошло над Пагосом. И осветило "башни молчания", замершие в
еще темных рощах, а позднее и розовые каменные стены шале, его обложенные
мрамором окна и порталы. Обычная загородная резиденция обросла с течением
времени целым рядом дополнительных сооружений - добавился в первую очередь
гостевой флигель, потом музей для постоянно разрастающихся коллекций
разного рода. Помимо большой и малой библиотек, здесь были еще собрание
подлинных рукописей, коллекция монет и картин и галерея античных
скульптур. Пристроены были также просторные подсобные помещения,
оранжереи, конюшни с крытыми и открытыми бегами и помещения для охраны.
  По южному склону разместились ряды теплиц. Любитель цветов и даров
природы, Проконсул не жалел ни денег, ни труда. По совету Ортнера он
возвел настоящие дворцы из особого стекла, которое, словно хамелеон,
позволяло создавать свой ежедневно меняющийся микроклимат. Оцеллы -
светочувствительные органы простейших - концентрировали солнечную энергию,
отдавая ее потом растениям. Б пасмурные дни и длинные ночи на помощь им
приходили рефлекторы. С изобретением термобронзы значительно сократились
расходы на создание любых климатических условий на
больших площадях и отпала необходимость в многочисленной рабочей силе.
Садовник определял нужный режим света и тепла, необходимый для данных
зеленых насаждений, а термоэлектрик следил за поддержанием необходимых
условий. Так что на столе Проконсула всегда в изобилии были фрукты и цветы
всех климатических поясов мира.
  В некоторых оранжереях с тропическим климатом Ортнер устроил так, что
тепло медленно нагнеталось, как в ретортах, над горячими болотами. Здесь
он хотел возродить реликтовые виды нимфейных древнего периода развития
Земли, о формах которых можно было судить только по окаменелостям.
  Большой пальмарий, выполненный в восточном стиле, был высотой в сто с
лишним локтей. На огромных площадях стоявшие группами пальмы чередовались
с островками девственного леса и зарослями цветущего гибискуса. Мощные
живые изгороди из перистолистного бамбука окаймляли болотистые заводи, где
по зеркальной глади распласталась victoria regia(1). Тропические рыбы и
птицы, большей частью дар Ориона, оживляли своим присутствием эту модель
флоры и фауны Амазонской низменности. Вверху, под крышами, собирались
влажные испарения и оседали бисеринками капель на кронах деревьев. Большой
любитель тепла и тихого приятного времяпрепровождения, Проконсул имел
обыкновение пить здесь после обеда кофе, к которому ему подавали кубинские
сигары с еще зеленоватым верхним листом. Там он обсуждал также с Ортнером
планы по расширению строительства теплиц - масштабно-
- ---------------------------------------
(1) Виктория амазонская (лат.).
  го по размаху работ дела, возникшего под его покровительством и
объединявшего труд садовников, ботаников и дизайнеров. Новым пальмарием он
хотел оставить после себя памятник, достойный семейства этих растений,
которые Линней по праву называл королями растительного мира. Ортнер
прославил их в своем труде за королевский рост и небывалого диаметра крону
и не меньше также за то, что они были мирными поставщиками хлеба,
растительного масла и вина.
  Окрест расположились небольшие виллы, мастерские и коттеджи, дававшие
кров и приют служителям гармонического мира природы и искусств. Здесь ход
мировых событий рассматривали с высоты птичьего полета - кто со скепсисом,
кто с оптимизмом, а кто и с беззаботным недопониманием, всё как в "Птицах"
Аристофана, - однако в атмосфере полной свободы, гарантом которой было
благоволение Князя. Из зданий, расположенных чуть дальше, упоминания
достойны были Военная школа и Мусейон(1) - местонахождение Академии наук,
- расположенный в монастыре, стены которого не только благоприятствовали
работе ученого-исследователя, его тихим занятиям, но также позволяли
проводить заседания и служили одновременно целому ряду академиков жильем,
если те не предпочитали, как Фернкорн или Горный советник, иметь свой
собственный домашний очаг.
  Жизнь у подножия Пагоса имела все приятные стороны находящейся в
отдалении от большого города резиденции, учитывая еще и такое
- ---------------------------------------
(1) Ср.: Александрийский мусейон - один из главных научных и
культурных центров античного мира.
  обстоятельство, как царившая вокруг политическая напряженность, вызванная
смутой. Времена делались все жестче, отвердевали, как скорлупа, и тем
слаще становился плод внутри нее - личная интимная жизнь как таковая.
  Через заднюю террасу Луций вышел в парк, плавно поднимавшийся по
склону горы вверх. Коротко постриженный газон только что полили; зеленую
луговину прорезали слегка выпуклые дорожки из утрамбованной кирпичной
крошки, внося цветовое оживление. Он прошел по одной из этих красных
прожилок до калитки, за которой его ждал с лошадьми Костар. Они оседлали
коней и поскакали не спеша по узкой дороге, уходившей в глубину гор.
  Утро было приятным. От залива тянуло свежим ветерком, по мере подъема
морская гладь все больше открывалась взору. Кони хорошо отдохнули, они
легко бежали, слегка гарцуя, по каменистой тропе, местами увлажненной
сбегавшими с гор ручейками. Капли брызгами повисали и искрились в зеленых
кронах и бахроме листвы. Как всегда, когда Луций хорошим ранним утром
ощущал сильные бока лошади, в нем поднимались воспоминания о его
молодости, проведенной в Бургляндии. Он чувствовал себя здесь вольнее, а
все интриги казались ничтожными.
  Они ехали вдоль цепочки маленьких молочных ферм, виноградников и
сельских вилл. Здесь же находился и садик Ортнера; домик с голубыми
ставнями и плоской крышей с булыжниками на ней глядел на них с южного
склона. Грядки располагались террасами, на которых крепились шпалеры. По
бокам прохода сбегал двумя каскадами ручей. Вся земля и даже пазы в
каменной кладке, задерживавшей оползание
террас, были засажены цветами; грядки тянулись, как полосы спектра,
карабкаясь по склону вверх. Гортензия, помощница Ортнера, подвязывала
лыком тяжелые виноградные лозы с гроздьями, закрепляя их на шпалерах.
Поэта не было видно, он мог сидеть за письменным столом или трудиться в
теплицах.
  Рядом работали каменщики, клали фундамент под ателье, которое
Проконсул распорядился соорудить для Хальдера. В таком месте художник не
будет испытывать недостатка ни в красках, ни в перспективе. В глубине
проступали контуры Новой Академии и космической обсерватории со сверкающим
зеленым куполом одной из самых высоких ее башен. Это был классический
образец первого электронного радиотелескопа и тем самым - новой
космографии. Но все это давно уже стало историей.
  Дорога повернула от домов в сторону ущелья. Только здесь
по-настоящему становился заметен пещерный характер горы. В некоторых
местах отвесный склон был усеян темными отверстиями ходов, пробуравивших
известняк. Стаи горных ласточек кружили, стремясь попасть в отверстия,
вход в которые закрывали дикие заросли кустарника. Ущелье обезлюдело; во
времена Великих огневых ударов здесь царило большое оживление.
Приплюснутым зданиям из стеклостали, таким, как Центральное ведомство и
другие уцелевшие образчики черепашьего стиля, полностью соответствовала
подземная жизнь в пещерах и лабиринтах шахт. Пагос управлялся тогда
Объединенным обществом по движимому имуществу, прорывшим здесь ходы
лабиринтов и сгруппировавшим их в отдельные системы катакомб, которые вели
в глубь горного массива. Известняк
легко выбирался и был в то же время достаточно упругим, не обрушивался при
создании больших сводов. Основание Общества по движимому имуществу было
одним из самых крупных дел того времени, сдача изрытой горы в аренду
принесла неслыханные барыши. Практически не было ни одного
предпринимателя, не снявшего хотя бы одного отсека, и ни одной конторы, не
арендовавшей подземной галереи - кто для хранения товара, а кто как
убежище на случай военной угрозы. К этому стоит еще добавить музейный бум,
возрастающий, когда надвигается тень разрушения. Это были времена владения
двойной собственностью - подверженной разрушению наверху и надежно укрытой
в земле. В первую очередь библиотеки и архивы сумели таким образом уберечь
свои богатства от огня - сначала они прятали там копии, дубликаты и
фотограммы, но вскоре отношение к горе изменилось и туда стали упрятывать
оригиналы.
  Со времен Регентства, установившего порядок на планете, все это
отошло в область воспоминаний. Однако как каждый исторический этап
отражается на общественных институтах и учреждениях, так случилось и тут.
В катакомбах сохранились специфические отрасли коммунальных служб, которые
сами по себе тяготеют к подземному царству. В других же ущельях горного
массива разместились огромные картотеки и хранилища реестровых книг,
уединившиеся там в своей замкнутой пропыленной жизни, отличающейся,
однако, большой точностью и скрупулезностью, и превратившиеся в чистое
эльдорадо бюрократии. Здесь покоилась, подобно отдыхающему мозгу,
увоженная в папки память. Как Координат-
ное ведомство обеспечило себе монополию на установление местонахождения
любого предмета по его форме, так и Центральный архив сделал то же
относительно временных связей, узурпировав все, что называется "ходом
событий", - без него оказывалось невозможным обойтись, едва возникал
вопрос о необходимости привлечения к делу архивных материалов. Как и в
Координатном ведомстве, даже и близко не напоминавшем старые патентные
бюро, здесь тоже царили полная механизация и рафинированная автоматика,
когда требовалось вызволить к жизни запыленные реестровые книги. С тех пор
как дух времени продал душу материальному миру с его детерминизмом,
статистика заняла ведущее место как в практике, так и в теории. Она
поставляла основополагающие сведения даже историографии. Недавно Сернер
посвятил этой проблеме одно из своих эссе: в нем прослеживался путь от
полной свободы к сдерживающей эмоции цифре и больше всего внимания
уделялось истории плебисцитов и политических заверений. Работа была
признана удачным ходом в шахматной борьбе, которая велась за оказание
влияния на Центральный архив.
  Практически значение, которое приобрело это учреждение, зиждилось на
совершенствовании методов машинной обработки поставляемых сведений, с
одной стороны, и оперативности средств связи - с другой. С молниеносной
быстротой открывался доступ к огромному запасу накопленных сведений.
Каждый телефонный звонок в лабиринты приводил там в движение сплетенную из
чувствительных, как ганглии, узлов сеть. Не существовало ни одной газеты
или биржи труда,
ни одного исследовательского центра, фирмы или конторы, в смете которых не
значились бы на первом месте консультации Центрального архива. Там можно
было многое узнать - не только по поводу разных дел и событий, но и
касательно отдельных личностей. По этим причинам ведомство причислялось к
тем, что жили по закону неприступных крепостей. И тем же оправдывалось еще
и то обстоятельство, что в самых верхних его эшелонах бюрократической
власти немалую роль играли мавретанцы - они знали толк в прикладной
статистике и ценили убедительность ее силы. В их руках собранные в этих
поперечных известняковых траншеях сведения получали свое особое толкование
и применение.


  Дорога поднималась вверх. Они сошли с коней, чтобы облегчить животным
путь, и повели их за собой, держа за поводья. По левую руку появились
предупредительные сигналы: они вступили на территорию, где под землею
хранились государственные сокровища. Казначейство оказалось вторым
ведомством, оставшимся на Пагосе и имевшим внутри него разветвленную
подземную сеть, оно подчинялось исключительно Проконсулу. Проходы сюда
преграждались встроенными в скалу редюитами и специально подобранной
охраной. Эту службу несли резервные войсковые части, размещенные вокруг
шале, а также курсанты Военной школы.
  Казна была двойной и отвечала по своей структуре проведенной Регентом
денежной реформе, которая, как все мероприятия тех дней, носила
одновременно как консерватив-
ный, так и прогрессивный характер. Возвратом к старому было введение вновь
в обращение золота как меры стоимости и покрытия эмиссии банкнот. Весь
оборот денежной массы обеспечивался золотым запасом, находившимся под
присмотром Горного советника. С момента открытия Фортунио и другими новых
эльдорадо проще простого было поддерживать эти запасы на должной высоте,
разумеется, получив на то "добро" Регента. К этому еще добавилась добыча
золота из моря с помощью ауромагнитов.
  На основе расчетов золотом заключались сделки по движимому и
недвижимому имуществу; золото было мерой всему, что зовется товаром.
Новой, прогрессивной стала энергетическая валюта: в основе ее лежали
энергетические мощности, что позволяло выражать ее в цифрах и определять
ее курс по отношению к золоту. Ее базой было второе валютное хранилище -
энергией, - сравнимый разве что с подземными кладовыми таких полезных
ископаемых, как уголь и нефть. Только энергобассейн представлял собой не
залежи, а постоянно функционирующие плутониевые мастерские. Урановый
огонь, неограниченное применение которого Регент сделал своей
прерогативой, выступал здесь в роли чисто финансовой и рабочей силы. Для
пользования энергией была введена разменная монета специальной формы. Ее
опускали в бесчисленные автоматы, подававшие в дома, служебные помещения и
на транспортные средства энергетические мощности, которые можно было
обратить в свет, силу, тепло, движение и любой другой вид технической
службы. К этому добавлялось еще общее количество энергии, расходуемой
всеми движущимися и недвижущимися машинами на суше, море и в воздухе,
находившимися как в общественном, так и в личном пользовании. Энергия
передавалась излучателями по ионизированным каналам и измерялась
автоматами до того, как была израсходована потребителем. Производство
энергии составляло социализированную отрасль экономики, золотое обращение
- капиталистическую. В принципе обе они являлись аспектами одного и того
же процесса. Товарное производство находилось практически полностью в
руках частного сектора, свободу которого регулировал государственный
сектор - производство энергии. Таким образом, экономическая структура, в
зависимости от того, под каким углом ее рассматривать, носила явно
государственный или явно свободно-рыночный характер. Это находило свое
выражение, как уже было сказано, и в валюте тоже.
  Что касается контроля, то первоначально было распределено так, что
Проконсул осуществлял надзор за золотым запасом, а Ландфогт - за
энергионом. Недавно, однако, в этой взаимодоговоренности произошли
существенные изменения: охрана энергиона и обеспечение его
функционирования перешли к войскам. Это было главной заслугой вновь
приступившего к своим обязанностям Патрона. За одну ночь достиг он той
цели, вокруг которой долгие годы кружил Нишлаг, ведя безуспешные
переговоры. Тем самым Проконсул контролировал теперь и энергию. Ландфогт
мог противопоставить этому только свою популярность и обратить ее в
серьезном случае в реальную силу, вызвав беспорядки. Тщетно пытался он до
сих пор добиться лич-
ного влияния на рабочий персонал энергиона, но Патрон отбирал его лично и
с предельной тщательностью.


  Они дошли до Мальпассо - темного мрачного ущелья, обставленного
кипарисами и перерезавшего дорогу. Узкое и глубокое, оно уходило за гору и
вело к Кампо-Санто Гелиополя - к третьему подземному сооружению внутри
Пагоса, связанному с эпохой Великих огневых ударов.
  Возникшая тогда урановая угроза подорвала доверие не только к
надежности и прочности городов и человеческого жилья, она также разрушила
и надежды на неприкосновенность могил как последнего пристанища на земле.
Ведь могилы, по сути, начало и конец жизненных координат в системе
универсума. И осознание этого приняло мощный размах перед надвинувшейся
смертью.
  Изменения в обрядах погребения фиксируют величайшие фазы в истории
человечества, простая смена стилей по сравнению с этим эфемерное явление.
До Великих огневых ударов мертвых захоранивали в земле, хотя уже начала
расти секта тех, кто предпочитал сожжение. Только позднее в этом увидели
знак надвигающейся эры уничтожения.
  При виде разрушенных кладбищ, развороченных могил и расплавленных
памятников поднялась новая волна паники. Оставшиеся в живых, выбравшись
наверх из мрака подземелья, не нашли ни крестов, ни могильных камней.
Земляной покров с травой и цветами - символ материнского лона -
отсутствовал. Обелисков - хранителей отцовского начала - тоже не было. Все
выжег огонь.
  Вот в те времена и заложили на Пагосе некрополь, в тверди скалы,
превосходившей по надежности даже пирамиды. Обряд быстро прижился, стал
повальным и оправдывал себя. С новой страстью вспыхнувшее желание обрести
вечный покой согласно старому христианскому обычаю нашло здесь свое
осуществление. Так ущелье в восточной части Пагоса стало местом великого
паломничества мертвых. Вход в это царство был торжественным, белые скалы
устремлялись, словно мраморные колонны или трубы органа, в такую высь, где
пролетал только орел. Давно иссякшие ледниковые воды образовали в скале
мощные монолиты. Словно самой природой созданные обелиски обрамляли вход в
долину мертвых, торжественно простиравшуюся в глубь горы.
  Обустроенные подъезды к могильникам позволяли проникнуть в необъятное
царство, заселенное умершими, места захоронений которых напоминали соты
мрачного улья. От часовен и наскальных церквей, в которых свершались
траурные церемонии, разветвлялись дорожки к криптам и, конечно,
колумбариям. В этом находили свое отражение вынужденная теснота и
перенаселенность последних пристанищ на земле. Стены колумбария были
выложены, словно мозаикой, мемориальными плитами с выгравированными на них
именами и двумя датами. Небольшое углубление предназначалось для святой
воды, часто там лежала веточка самшита. Узкий каменный бортик внизу был
весь покрыт застывшим воском, капавшим на него со свечей, зажженных в
память об умерших. На родительскую и в день поминовения усопших в
подземных галереях царило оживление, словно в дни больших торжественных
приемов.
  Луций любил ходить в такие дни по улицам города мертвых, сиявшего
тысячами поминальных огней. Вот когда становилось очевидным, у кого из
этих тысяч умерших есть еще хоть одна душа, помнящая о нем: имя его
освещало тогда пламя свечи. Залы некрополя в скале походили на своды
огромной каменной библиотеки. Только названия на корешках были освещены. А
за ними покоились книги жизни, забытые быстротечным временем, но не
пропавшие для вечности.
  В обычные дни едва ли когда забредал посетитель в заброшенные склепы,
дремавшие в скале. Молчание здесь казалось безмерным. Не мерцала ни одна
свеча, и только тоненький лучик света, словно нить Ариадны, вел по
лабиринту, освещая эту резиденцию смерти своим отблеском, не имеющим тени.
Но однажды случалось так, что вдруг все менялось, - обнаруживалось, что
личность давно умершего значительна сама по себе. И тогда сразу появлялось
много света - словно сама скала воссияла ради него.
  Здесь были и такие галереи, в которых мертвые лежали по рангу, в том
числе большой пантеон с великими блистательными именами - пустынный пышный
зал с золотом, мрамором и множеством статуй. При нем находился также
героон(1), посвященный памяти павших героев, с саркофагами известных и
останками неизвестных воинов и почетным залом, украшенным трофеями. Среди
прочего упоминания достойны еще места захоронения членов Орденов и
конгрегации монашеских общин, сиротских приютов и ночлежек, а также
братские могилы
- ---------------------------------------
(1) Место культа умерших героев (греч.).
  неизвестных, погибших во время великих пожаров и наводнений.
  Огненные смерчи вызвали наряду с массовой паникой еще и особые формы
поклонения смерти. Подобные явления наблюдаются всегда, когда в стране
начинается поголовный мор. При разрушительном опустошении восточных
провинций Германского рейха впервые столкнулись с эпидемией самоубийств.
Они повторялись в чересполосице катастроф и политических преследований и
даже при возникновении нигилистических слухов. Вскоре как результат
душевного томления в ожидании смерти расцвели многочисленные секты, такие,
как "ПтицаФеникс", "Новораскольники" или "Маков цвет", цель которых
состояла в облегчении и идеализации перехода в загробный мир. В некоторых
местах, например на Кеосе, они даже пользовались поддержкой со стороны
государства и были по восстановлении порядка упразднены Регентом. С тех
пор даже их склепы опечатали. Ходили слухи, что там хранятся картины и
скульптуры более вольного и скабрезного содержания, чем изображения на
этрусских саркофагах. Сохранились даже легенды о тех сатурналиях, которые
праздновались в этих местах. Подробности о том можно было найти в
маленьком эссе Фортунио, взломавшего запретные сургучные печати и
спускавшегося в склепы.
  Среди этих густозаселенных могильников выделялись мавзолеи
аристократов и богачей. Соотношение было таким же, как между фешенебельным
районом вилл и переполненными городскими кварталами улиц и площадей.
Классической формой была здесь часовня с более или менее богато украшенным
алтарем и ракой
с мощами предков. К ней примыкали один или несколько залов, в зависимости
от разветвленности рода. Одни поражали обилием показного великолепия,
другие отличались простотой решения. Вошло в обычай отмечать здесь
юбилейные даты и семейные праздники - скромно и в то же время возвышенно,
отдавая дань уважения мертвым, - будь то помолвки, клятвенные обеты или
вскрытие завещания. Это приводило к тому, что в просторных карьерах Пагоса
всегда царила жизнь - связанная не только с похоронными процессиями, но и
с посетителями иного рода.
  По вечерам колокольный звон возвещал о закрытии ворот некрополя. И
тогда массы посетителей начинали стекаться из галерей и сводов подземного
царства к проходам, появляясь из подземелья на свет. Луций как-то стоял в
такой час у входа и с удивлением наблюдал за потоками людей, тянувшихся от
порталов, в темных провалах которых дрожал в лучах заходящего солнца
курившийся фимиам. Известно, что при выходе из темноты на свет на людей
нападает безудержная веселость, дикая жажда радостей жизни. Кармелиты
Пагоса заботились о том, чтобы на кладбищенских дорожках соблюдалось
приличие. Их Орден посвятил себя служению усопшим, заботы о которых они
несли, приходя сюда из монастыря и скитов отшельников. Они делали все - от
грубой физической работы, выполняемой братьями-монахами в склепах и на
могилах, до милосердия и отеческого утешения. Жили монахи в пещерах в горе
по строгим канонам. Они подливали масла в лампады, служили ночные мессы,
читали из Священного писания, поминали поименно всех усопших и совершали
ночные обходы.
  Чтобы завершить эту мрачную главу, оглянемся еще раз назад:
грандиозные катастрофы неотвратимо сблизили человека со смертью. Он познал
ее как неизбежность не только своей собственной судьбы, но и великих
исторических коллизий; разум охватил канувшие в века цивилизации во всей
полифонии их звучания, изучив историю их гибели, создал из них единый
гармоничный оркестр. Сильнейшим подспорьем стала для него археология,
которая невольно обращается к могилам и заставляет человеческий разум
воспринимать поверхностный слой земли как крышку необъятного и
таинственного саркофага. Человек проник в древние пирамиды, склепы и
усыпальницы монархов, первобытные пещеры с настенными росписями, канувшие
в вечность города и дворцы. И опять же невольно обнаружил для себя
огромные трофеи именно там, где раньше процветал культ смерти. Ищи, да
обрящешь; находка - плод ностальгии, ее полярная противоположность в своей
материальности.
  Все, что было награблено в могилах, осело в музеях. Музеи росли, как
грибы, подменяя собой церкви, да и сами церкви тоже превращались в музеи.
Отжившая свой век материя скапливалась там, хранилась или выставлялась для
обозрения в раках и под стеклом, напоминая собой реликвии средневековья,
хотя дух времени придал всему черты рационального.
  Когда же последовали первые мощные удары разрушительной силы,
огромные города заняли центральное место в пантеоне погибших. Могила
Неизвестного солдата, мавзолеи великих вождей, перекраивавших в часы
испытаний судьбы народов, поля брани, ставшие массовыми могилами, крестные
пути на голгофы, ужа-
сы которых мистически выходили наружу, - все это давало мощное излучение.
Потом началось великое перемещение беженцев, у многих из которых не
осталось ничего своего, кроме воспоминаний о могилах. На этом отдыхали их
мысли, отходила боль. Так поездки к памятным местам стали всеобщей нормой,
они превратились в паломничество. Церкви взяли на себя заботу о почитании
погибших, они стали могучим источником культовой власти.
  Такова была обстановка, когда в ущельях Пагоса возникло государство
мертвых. Оно явилось мрачным противовесом городской жизни с ее
устремленными в будущее целями. Здесь обосновалась резиденция сил, которые
не участвовали в движении вперед. Риск прогресса заключается, собственно,
в том, что он отрицает смерть. Это бросает вызов Создателю, и Тот опять
восстанавливает меру, философы и поэты считают, что человек выиграл, с тех
пор как был низвергнут с высоты. Без сомнения, это не только укрепило его
в вере, но и способствовало развитию искусств, которые всегда скорее
произрастают на почве мистерий, чем научных знаний. Именно поэтому
произведения искусства - главные свидетели силы духа.


  Позади Мальпассо ущелье сужалось до каньона. Горный ручей пенился в
теснине по каменистому грунту, доверху поросшему мхом. На моховых подушках
жирели папоротники и вольготно росла жирянка. Здесь пришлось вести коней
очень медленно по скользким бревенчатым мосткам, перекинутым с одного края
теснины на другой.
  Вдруг взору открылась котловина, окруженная скалами, внизу бурлила
вода, напоминая огромный сталеплавильный котел с расплавленным металлом.
Дух камня чувствовался в этом месте особо, властно заявлял о себе,
представал миру голым - прямые отшлифованные скалы как опоры гигантской
ледниковой мельницы и дно, выстланное мелким речным песком и обкатанной
галькой.
  Здесь древние охотники задолго до Нимврода облюбовали себе местечко.
В гротах и по сей день можно было обнаружить следы костров, оружие из
кремня и кости вымерших животных, а также настенные рисунки с изображением
магического жертвоприношения и древней охоты. В таком уединенном месте жил
Горный советник. Жилище его было выдолблено в юлсной стене котла и уходило
в гору несколькими галереями, служившими сказочному гному кабинетами для
его коллекций минералов.
  Видимая часть жилья этого пещерного человека всегда напоминала Луцию
пряничный домик ведьмы из сказки: стены покрыты аммонитами(1), ракушками,
домиками улиток, "громовыми стрелами"(2) и другими редкостными находками,
создававшими иллюзию древности и обветшалости каменных пород. Когда, как
сейчас, их освещало солнце, оно заставляло играть разноликую ржавчину
минералов, лиловый бархат друз и мирно дремлющие кристаллы. Как
раскаленный уголь пылает невиданными человеком тысячами солнц, так оживали
здесь скрытые от глаз толщей земли сказочные бо-
- ---------------------------------------
(1) Вымершие моллюски.
  (2) Стекловидные трубки, образующиеся при ударе молнии в песчаную
почву.
  гатства навсегда ушедших от нас веков. Не покидало предчувствие, что
стоишь перед одной из величайших кладовых и вход в нее не через портал
пышно украшенного фасада, а через инкрустированные дверцы волшебного
ларца, в котором живет гном.
  Горный советник распоряжался Золотой казной, держал постоянную связь
с золотыми приисками по ту сторону Гесперид и имел полную осведомленность
о космических кладовых, что было доступно только немногим. В качестве
консервативного противника энергиона на протяжении битв и споров за валюту
и во время проведения крупных трансакций он всегда был на стороне золота,
оставаясь, однако, в этой роли невидимкой. "Золото и смерть, - говорил он,
- две силы, не нуждающиеся в пропаганде". Что же касалось его работы в
Новой академии, то она носила строго математический характер - он числился
там первым кристаллографом. Это автоматически влекло за собой то, что он,
как никто другой, разбирался в теории излучения. Кроме того, он лучше всех
знал Пагос и все его недра, тайны которых расшифровал с помощью Фортунио и
держал их в своих руках. И это тоже давало ему власть.
  - Подождите минуточку, я хочу поздороваться с Горным советником.
  Луций отдал Костару поводья и пошел по узкой тропинке, ведущей к его
обители. Дверь, которую, как вход в шахту, украшали два скрещенных
молоточка, была без ручки, из металла, с выгравированным на нем плющом,
гармонировавшим с зеленью цветущего бальзамина. Луций нагнул голову,
нырнув под нависшие цветы, и тихим, но хорошо натренированным голосом
воспроизвел крик
дятла. В ответ раздался звонкий зуммер домофона - дверь открылась.
  Из грота-передней, где при появлении Луция зажегся свет, ступени вели
в просторный холл, утопленный в скале. Здесь царила прохлада, в камине
полыхал огонь. Перед камином сидела Стаей - эльфообразное существо в белом
газовом платье. Перед ней на столике стоял фонофор, из которого неслись
позывные сигналы весьма далеких станций. Слышались названия портов,
посадочных и разгрузочных площадок, складов, перечислялись минералы и
драгоценные металлы, сообщались цифры - Стаей непрерывно стенографировала.
При виде Луция по лицу ее пробежала улыбка, она помахала ему, но закончила
сначала работу. Потом подала ему руку и спросила:
  - Вы хотите повидаться с Горным советником, господин де Геер? - И
тихо добавила: - Сегодня он странный, сегодня его трудный день.
  Было известно, что на этого славившегося ясностью своих диспозиций
интеллектуала нападали порой причуды и капризы, делавшие его недоступным
для общения и систематически повторявшиеся у него, как приступы мигрени.
Поэтому Луций подумал сначала, что лучше было бы уйти. Но тут дверь
наверху отворилась и к балюстраде подошел сам Старик. Он крикнул вниз:
  - А-а, командор! Вы наверняка пришли посмотреть на агаты.
Поднимайтесь наверх.
  Луций взобрался по винтовой лестнице, вырубленной в скале и
наполовину нависавшей над холлом. На Горном советнике был серый домашний
костюм, а на голове зеленый шлем, как у горняков в шахте. Он повел Луция в
свой скит,
освещенный мягким невидимым светом. Луций сказал, что заскочил на минутку.
  - О, очень жаль, я выстроил для агатов новую галерею. Тогда могу
предложить вам на пробу один лакомый кусочек - блюдо с морскими лилиями.
  Горное жилище было просторным, гладкие стены сходились наверху и
образовывали крестообразный купол. Вдоль стен шли стеллажи с минералами и
книгами. Шкаф с папками, посредине круглый стол с креслами вокруг,
конторка для работы - вот и вся мебель. В глубине, от стены до стены,
широкая полка, заваленная рукописями и ручными поделками. Помимо фонофора
и аэроионизатора, как на любом рабочем месте, Луций увидел еще целый ряд
микроскопов под стеклянными колпаками. Над ними висел портрет юного
Фортунио на фоне магических знаков. Три двери вели в глубь скита - "Музей"
стояло на одной, "Лаборатория" - на другой, а на третьей, самой узенькой,
было выгравировано "Золотая казна".
  Блюдо с морскими лилиями было превосходным. Оно стояло на подставке
из дуба. Хотя на его зеркальной поверхности не было ни пылинки, Горный
советник взял тряпку и тщательно протер. Это была глыба из цельного
мрамора, размером с сажень. Слегка выпуклая полированная поверхность
отливала темно-фиолетовым, почти черным цветом. Бархатно-коричневый край
окаймлял более густую по цвету сердцевину. Донные животные смотрелись на
фоне кристаллического мрамора как ледяные цветы. Гранение по вертикали
придало им форму бутонов магнолии, а поперечное выгодно подчеркнуло
струящийся блеск лучистых стеблей. Морские лилии изящно изгибались,
разбросав
вокруг свои подвижные отростки, словно рассыпав плавающие монеты.
  Луций смотрел на окаменелость с удивлением, всегда охватывавшим его
при виде таких удивительных природных образований - тайнописи первородных
грамот земного бытия. К этому удивлению еще примешивалась робость. В
математичности, лучистости композиции таилось нечто непреложное,
неумолимый свет нерукотворных мастерских, уникальность возвышенных игр,
как бы отражение первого дня творения, еще до создания Левиафана. Здесь
проявлялся характер первобытного письма, еще не знавшего ни букв, ни
шрифтов, контуры зарождающейся жизни, ее замурованный в кристаллы закон.
Такие находки позволяли взглянуть через щелочку в преддверие мастерской
зодчего, где свет слишком ярок. Развивающиеся науки каждого подводили к
этой щелочке, давая заглянуть туда. И тогда восхищение вытесняло познание.
  Луций провел кончиками пальцев по выпуклой отшлифованной поверхности.
  - Это такой экземпляр, господин Горный советник, место которому
скорее в "Золотой казне", чем в "Музее". Аметист?
  - Аметист сине-фиолетовой разновидности, халцедон как
породообразующий материал. Лилии были извлечены из первоначального камня и
вплавлены заново в мрамор. Вы правы - это нужно, пожалуй, рассматривать
как ювелирное изделие, как красивую безделушку, достойную украсить мощную
грудь одной из прекраснейших титанид. - Он добавил, показывая на
лабораторию: - У меня там в работе еще инталия, рисунок повторяется в виде
лунок.
  Он наклонился вперед и прошептал:
  - Залив лунки чистым золотом, я преподнесу ее Князю в качестве
почетного дара в день, когда по улицам Гелиополя будут носить голову
Ландфогта.
  Луций отошел к письменному столу, чтобы убедиться, что фонофор стоит
на предохранителе. Похоже, Стаей была права: Старик был сегодня явно не в
себе. Луций услышал, как тот мурлычет старую любимую мелодию джинго(1):

  We have the ships and the men
And have the money, too(2).

  - У вас есть золото и солдаты, командор; вы можете выступить и
удариты Встреча будет короткой и ужасной, но исход ее однозначен.
  - Ландфогт тоже не с голыми руками. Он ведет за собой демос и
контролирует на больших площадях энергию. Да и Проконсул, хотя и большой
любитель тепличной среды, однако не любит ее, перефразируя Талейрана, в
политике. Он хотел бы дать плоду созреть в естественных условиях.
  - Да, конечно, если он только не перезреет. Как все оптиматы(3), он
не чувствует момента, когда нужно прыгать. Он мог бы повести за собой
массы ко всеобщему счастью.
  - Это, пожалуй, так. Однако массы обычно предпочитают этому
несчастье, уготованное им их собственными тиранами и технократами. У них
глубокое отвращение к законной власти,
- ---------------------------------------
(1) Кличка английских шовинистоп с имперскими амбициями.
  (2) У нас есть корабли и команда,
И деньги у нас тоже есть (англ.).
  (3) В Древнем Риме аристократическая партия, отражающая интересы
нобилей, т. е. знати.
  ко всему, что исходит из Страны замков. Это печально, но факт. Поэтому мы
не можем предаваться грезам Шатобриана.
  - Не следует недооценивать Шатобриана, командор. Он все же знал и
понимал прерогативу счастья.
  - Безусловно, он внес свой нюанс в Просвещение. Однако что такое
счастье, господин Горный советник? Нет другой такой темы, относительно
которой так не расходились бы мнения.
  - Но только до момента, пока в умах разброд. Поэтому при демократии
счастье более редкий гость, чем при монархии. Оно любит также и периоды
крушений и распада - романтики это отлично поняли. Нельзя упрекать массы в
том, что они программируют счастье на свой лад, - у них есть на то право.
Что может быть естественнее того, когда человек хочет улучшить свою жизнь?
Прискорбен лишь дилетантизм, из-за которого терпит крах любая из зачастую
хорошо продуманных программ. Понятию о счастье, бытующему в народных
массах, импонируют сильные личности благодаря их умелой аргументации в
пользу ad necessarium(1), именно они и составляют потом программу сильной
власти. И тут их подстерегает ошибка. Им следовало бы выработать программу
всеобщего счастья и осуществлять ее на основе своей авторитарной власти.
  Луций справился, который час, и поднялся.
  - Значит, вы уповаете на утопию?
  - Совершенно справедливо. Каждое государство обречено на утопию, как
только рвется его связь с мифом. В ней оно обретает са-
- ---------------------------------------
(1) Довод, апеллирующий к самому необходимому (лат.).
  мосознание стоящих перед ним задач. Утопия - проект идеального плана,
которым определяется реальная действительность. Утопия - закон нового
государственного устройства, ее невидимкою вносят на штыках солдаты.
  Горный советник еще раз погладил мраморное блюдо с морскими лилиями.
Он только добавил:
  - В этом и кроется причина, почему чистые вояки всегда терпят крах:
потому что одной только воли к порядку мало. Это остается, как в случае
Дона Педро и ему подобных, всего лишь l'art pour l'art(1). Не хватает
веры, которая дает отпор пушкам. Поэтому мы так часто и наблюдаем провал
генерала во время государственного путча, объяснить который можно только
осознанием пустоты, охватившим его в решающий момент. В планах
генеральских штабов всегда не хватает немножко фантазии.
  Он подошел к рабочему столу:
  - Вы спешите, командор. Я хорошо знаю, что вы из тех, кто
задумывается во Дворце, и я ценю также вашего Патрона. Но и мы здесь, в
своих скитах, не сидим сложа руки - ведь мы ничуть не меньше
заинтересованы в конечном результате.
  Он улыбнулся и протянул Луцию исписанный листок, который вынул из
своих бумаг.
  - Я отдаю вам тезисы, касающиеся этого предмета. Мы можем поговорить
о них на вашем обратном пути. Посидим поболтаем у камина за рюмочкой
parenpuyre. Счастливо командор, на-гора!
  - ---------------------------------------
(1) Искусство для искусства (фр.).
  Дорожка верхом по котловану выводила на горное плато, носившее
название Большие Пески. Тут они могли ехать верхом. Кони рванули с места
со свежими силами. В лучах солнца крупы их отливали светло-золотистым. Под
уздечками обозначились темные мокрые пятна. Звонкое ржание и то, как
животные прядали ушами, подергивали ноздрями, раздувая их, говорило о том,
что запахи и ветер здесь, наверху, были им по нраву.
  Большие Пески простирались до самого гребня, венчавшего Пагос. Ровная
поверхность, обозревавшаяся до самого горизонта, была в то же время
поделена на участки, как того требовала учебная боевая подготовка. Цепочки
светлых дюн сменялись редким подлеском и темными полосками пустошей. На
верховом болоте, мимо которого они проскакали, блестели круглые блюдца
воды, в них - в этих стальных зеркалах - остывал раскаленный солнечный
свет.
  Плато жило воинственно и деловито. Звуки рожков и горнов
упражнявшихся на вольном воздухе трубачей наполняли его воинственным
петушиным криком. Со склона горы посылало сверкающие сигналы зеркало,
отражавшее солнечные лучи; еще дальше ползли вверх рассыпавшиеся, как
муравьи, курсанты стрелкового взвода. Недалеко от дороги построилась на
учение конница. Всадники по одному отделялись от шеренги, сначала рысью, а
потом переходили на галоп и перемахивали через рвы и барьеры. Когда Луций
проезжал мимо, взводный метнулся к нему и отрапортовал.
  Вот среди зеленых насаждений замелькали крыши Военной школы. Луций
намеревался "поприсутствовать" здесь на новом курсе лекций, введенном по
распоряжению Проконсула.
  Он выслал Костара с лошадьми вперед, чтобы известить о своем
прибытии, а сам сел на поваленное у дороги дерево. Здесь он просмотрел
учебный план на сегодня, который начальник Военной школы каждую неделю
клал Патрону на стол. Последнее утреннее занятие отводилось сегодня
обсуждению домашнего задания в семинаре на тему морально-богословской
этики; его проводил лиценциат д-р Руланд. Это был предмет, на который
Патрон согласился скрепя сердце. Ну что же, посмотрим.
  У него еще было время взглянуть на тезисы Горного советника - он
вытащил их из планшета: двойной лист, плотно заполненный текстом,
напечатанным Стаей то синими, то красными буквами. Он прочитал заголовок:
"К вопросу об утопии". Потом пробежал глазами довольно странный текст:
  "Вопрос: Может ли государственный план быть планом счастья?
  Ответ: Только в том случае, если для этого будут предпосылки.
  В чем же заключаются эти предпосылки?
  Прежде всего в том, чтобы был виден статус государства.
Следовательно, задачи динамического плана должны быть в основном уже
решены. Динамические фазы можно считать завершенными, если цель
достигнута, как, например, мировыми державами. Они могут также завершиться
и провалом, окончившись застоем. Слова Нестроя(1): "Нет лучше нации, чем в
период стагнации" - не так уж и плохи. Государство отказывается от своих
далеко
- ---------------------------------------
(1) Иоганн Непомук Нестрой (1801-1862) - австрийский драматург, автор
политических сатирических комедий.
  идущих целей. Поэтому периоды упадка и распада зачастую - счастливые
времена, как в поздней Венеции или поздней Австрии. В колониях и
провинциях даже на обломках и под чужим владычеством живут сплошь и рядом
очень весело. Счастье лежит по другую сторону исторического хода событий и
их консумирования.
  О текущем положении. Оно благоприятно, поскольку Регент обладает
монополией власти. Тем самым отпадают войны в старом смысле слова; они
спустились до уровня провинциальных разногласий и рано или поздно
разрешатся в третейском суде. Будет ли он рассматривать их как рыцарские
турниры или расценит их как криминальные, зависит от Регента и его
свободомыслия. Отсюда неопределенность - то ли анархия, то ли порядок, -
царящая на наших просторах. Они похожи на вотчины, покинутые господином,
который, однако, еще может явиться для вершения суда.
  К этому добавляется, что технизация важнейших сфер может считаться
завершенной. Запас потенциальной энергии превышает ее расход. Развитие
техники незаметно вступает в третью фазу. Первая была титанической, она
заключалась в построении мира машин. Вторая - рациональной и вела к полной
автоматизации. А третья - магическая, наделившая автоматы разумом и
чувствами. Техника принимает фантастический характер; она становится
гомогенной желаниям. К механическому ритму присоединяется лирика. Тем
самым возникла новая реальность, мы можем отложить в сторону гаечные ключи.
  Таково положение, позволяющее нацеливаться на счастье. Сюда входит
также, что им будут наслаждаться все и в полной мере. Земля
должна стать единым жизненным пространством. Благоприятен момент, что она
приняла островной характер: острова - древнейшие очаги счастья.
  Вторая цель - упразднение пролетариата. Она достижима только в том
случае, если начать с корня - понять причины недовольства. Пролетарий -
обездоленный человек, и со времен Гракха мысль направлена на
перераспределение долей наследства. Постепенно земельные наделы делаются
все меньше и меньше, пролетариат становится глобальным явлением. Самый
правильный путь - приравнять число живущих числу долей наследства, а не
наоборот. Источник всех войн и гражданских раздоров - в перенасыщенности
населения. Корни зла нужно искать здесь. Мировая империя - главная
предпосылка. Идеальная плотность населения должна быть определена и
гарантирована. Благодаря этому умножится как коллективное, так и
индивидуальное счастье.
  И в-третьих, одновременно будет редуцирована в разумных пределах
конкуренция. Пока она будет существовать между государствами, формы ее
будут определяться в мировом масштабе. Каждому индивидууму идеальная
плотность сулит, напротив, более высокую долю участия в капитале. Только
тогда даст эффект здоровая идея, что социализация может ограничиться одной
энергией. Паритет между планом и свободой должен существовать без помех,
как обращение платежных средств при достаточном золотом покрытии. Прежде
всего - консервативная цель мероприятий должна оставаться невидимой за
ширмой ее либерального исполнения".
  Луций сложил листок и вновь убрал его. Хорошо бы было увидеть то, о
чем написано в этой бумаге. В основном речь шла, пожалуй, о приложении
древних идей к теории излучения и к новому международному положению
вообще. Подобные мысли высказывали до того и другие, прежде всего
интеллектуалы-англичане, такие, как лорд-мэр Грант, Мальтус и Гексли, а
также и Казанова в своем причудливом романе "Иксамерон", в котором он
перенес Эдемский сад в недра Земли. Это могло бы доставить удовольствие
Горному советнику. А между строк чувствуется между прочим магнат, думающий
о своем богатстве. Это, конечно, не упрек, поскольку богатство зачастую
благоразумно и прозорливо. Мысль работает в тех пределах, где есть что
терять.
  Безусловно верно то, что решить все проблемы можно только в мировом
масштабе. Как тема новейшей истории это было распознано довольно рано и
имперскими умами, и социальными утопиями, что и привело к временному
правлению Регента. Время это тянулось потом, повторяясь, как узор ковра, и
перемежаясь мировыми и гражданскими войнами, периодами мира и труда,
мощного развития техники и науки, и все надеялись, что это завершится
гармоничным осмыслением проделанного пути, что оправдает понесенные жертвы.
  Основное возражение вот в чем: можно ли действительно обрести счастье
в покое? Есть ли довольство - счастье? Он подумал о беседах у Хальдера.
Мир, пожалуй, создан скорее как арена для охоты и войн. В долгие периоды
мирного времени накапливалось раздражение, беспокойство, taedium vitae(1),
подобно скрытой ли-
- ---------------------------------------
(1) Отвращение, пресыщение жизнью (лат.).
  хорадке. По-видимому, со времен Каина и Авеля человечество распалось на
две породы людей с совершенно разными представлениями о счастье. И оба
этих представления продолжают жить в душах людей, и то одно одержит верх,
то другое. И часто обе души живут в одной и той же груди.



  В ВОЕННОЙ ШКОЛЕ

  Луций стоял с лиценциатом Руландом в маленьком лекционном зале
Военной школы - строгом помещении с высокими овальными окнами, сквозь
которые падал свет на побеленные стены. Во всю длину зала висела старинная
картина с изображением битвы: "Последние из Гиймона". Над кафедрой, как
положено в таких местах, портрет Проконсула - прекрасный экземпляр кисти
военных художников.
  Молодые курсанты устремились в зал и, отдав честь, заняли свои места.
В старшем классе они уже носили мундиры своих полков, и поэтому картина
была пестрой. Они только что вернулись с тактических занятий - скачек по
пересеченной местности, - и лица их еще выражали возбуждение и радость,
которую всегда доставляет общение с лошадьми и оружием. Кое-кто из
курсантов, в основном те, кто уже носил зеленый мундир горных стрелков,
приветствовал Луция персонально, это были знакомые, а значит, и родные
лица из Бургляндии.
  Лиценциат поднялся на кафедру и разложил там целую стопку исписанных
листков. Луций сел на стул, стоявший возле окна. Лектор был аскетической
внешности, с продольными мор-
щинами, испещрившими его бледное лицо, - след бессонных ночей, проведенных
в упорном труде над книгами и в молитвах. Контраст с загорелыми лицами его
слушателей был разительным. Он достал очечник, открыл его и надел сильные,
судя по линзам, очки. Для начала он поприветствовал Луция:
  - Мы имеем честь, господа, видеть у себя командора де Геера,
прибывшего к нам из штаба Проконсула.
  В ответ раздалось легкое шарканье ног и позвякивание шпор. Затем он
приступил к ведению занятия.
  - В нашем семинаре мы подошли вплотную к разбору темы насилия и
рассмотрели обстоятельства, приводящие к нему. Мы видели, что насилие
рождается из страстей и что мы в той мере освободимся от него, в какой в
нас пробудится понимание справедливости и добра, равно как возрастет и
расширится пространство духа, отделяющее нас от насилия, - ultima
ratio(1). Пространство это тем уже, чем сильнее мы в плену у воли, и тем
шире, чем дальше мы продвинулись в разумении того. Мы видели далее, что
справедливость и добро невозможно воссоединить на земле, не запятнав себя
грехом, и что можно только предположить их гармонию на том свете. Высшая
точка, на которую поднимается справедливость, - суждение, в то время как
добро всегда приводит к жертве. Поэтому в случае конфликта мы обязаны
вынести суждение, другими словами, прийти к пониманию ситуации,
основывающемуся не на воле. Мы должны принять и сторону врага
- ---------------------------------------
(1) Высший разум (лат.).
  тоже, и тем в большей мере, чем сильнее он одержим страстями, то есть не
отвечает за свои действия. Затем необходимо взвесить, насколько доброта
как наисильнейшее средство способна побороть человека, насколько она будет
действенна. Мы видели, что она ведет к жертве. В жертве же мы выделяем
благую часть справедливости и обращаем ее в зов к небу о высшей помощи.
Она посылает нам потом свой свет из вечности на грешную землю, в наш
физический - пространственный и временной - мир, что сказывается
благотворно на обеих взаимодействующих сторонах.
  Лиценциат взял верхний листок из стопки и продолжил:
  - Мы проследили эту ситуацию, постоянно повторяющуюся в человеческой
жизни, на разных примерах, и остановились, по образцу "Странствий
пилигрима", на событии, связанном с движением во времени и пространстве.
Жизнь - это движение, которое совершается поэтапно и складывается из
длинного ряда временных и земных станций, - от одной к другой. Оно
подводит нас к препятствиям, имеющим пространственные параметры, и ставит
перед необходимостью принятия решений, подвергающих испытанию разум.
Однако все зависит от понимания нами Высшего Закона, от того, встанем ли
мы на путь, ведущий к цели. Внутреннее преображение напрямую связано с
этим пониманием - точно так же, как истинные координаты земных станций
становятся видимыми только после того, как мы поглядим на звезды. В наших
рассуждениях мы добрались до караванного пути, известного под названием
"мост Мазирах". Я повторю схему, положенную в основу задания.
  При этих словах наступила пауза - вошел Патрон. Он вежливо
поприветствовал всех и сказал:
  - Господин лиценциат, прошу вас, не прерывайтесь.
  После чего он сел у окна, рядом с Луцием. Лектор продолжил нить своих
рассуждений.


  - В нашем семинаре мы подошли к обсуждению задачи, которая называется
"мост Мазирах". Случай этот взят из путевых заметок далекого от нас
путешественника и соответственно модифицирован. Описание его можно найти в
дневниках капитана Джеймса Рили, который в 1815 году потерпел на своей
бригантине "Le Commerce" крушение у берегов Мавретании. Вдоль этого
пустынного и полного опасностей берега проходит древний торговый путь,
который ведет то через пески, то через высокие дюны, то вдоль отвесных
скал.
  В одном месте, названном Мазирах, скала полумесяцем выдается в море.
Внизу, у подножия, бьет морская волна, а вершина уходит в облака. Горные
породы - гладкая стена цвета металла. Вдоль этой отвесной стены на
середине высоты скалы проходит тропа - выступ шириной в две ладони, где
едва умещается человеческая нога и с трудом проходит мул, и то при
условии, что шаг погонщика тверд и у него не кружится голова. На этом
опасном пути нельзя отвлекаться и смотреть в сторону, вниз, на белые
гребни волн, чудовищно притягивающие человека, или вверх, на горную
вершину, где кружит альбатрос. Взгляд должен быть прикован к гладкой
отвесной стене, по которой ощупью скользит рука.
  В таких условиях тянется на чудовищной высоте по краю отвесной скалы
тропа, изгибаясь, как лук, обращенный дугой к морю. Тому, кто начинает
путь, дуга видна только до половины. Поэтому принято было останавливаться
в том месте, откуда натягивается "тетива ", чтобы убедиться, что тропа
свободна и никто не идет по ней с противоположной стороны. Это проверялось
следующим образом - со стороны скалы издавался сильный клич, наподобие
клича муэдзина. Если ответа не следовало, дорогу можно было считать
свободной и смело выходить на нее.
  Именно так перешел пропасть и Рили, будучи пленником мавра Сеида,
который вел его на рынок рабов в Могадор. Рили был моряк, в пятнадцать лет
убежал из родительского дома и ходил на парусных судах. Такие мужчины не
страдают головокружением. И однако, он свидетельствует, что поддался
отчаянию на этой тропе и что мир ходил для него ходуном. Временами он
закрывал глаза, чтобы остановить свистопляску, поднимавшуюся изнутри и
готовую затянуть его в бездну. Порой на пути попадались места, где камень
выкрошился и зияли пустоты, и животные шарахались, боясь переступить через
них.
  Рили описывает, как он, после того как прошел этот путь, еще долго
был не в состоянии шевельнуть ни одним членом и лежал, обессиленный, на
земле. У него было такое ощущение, что небо ходило над ним кругами, а
огромные волны доставали до него снизу. Смерть коснулась его своим крылом.
Сердце его с трудом успокоилось. "Он видел, как бушевало темно-синее море
и бросало свои свирепые волны, каждая из которых была как огромная гора".
  И тут Сеид, его хозяин, рассказал ему старую историю, связанную с
этим местом:
  "Этот горный кряж тут, о франконец, который подобен горе Каф, что
стоит на краю света, уходит далеко в глубь пустыни. Иначе мы ходили бы в
обход, чтобы только избежать этой тропы, страшной, как "прямая дорога" -
протянутый над адом мост Сират шириной в лезвие меча, по которому должен
пройти каждый в день Страшного суда. Прежде чем мы пускаемся в путь, мы
всегда произносим, ты это слышал, поминальную молитву. Громкий клич,
который потом издает вожак, - знак предупреждения для каравана,
приближающегося к тропе с противоположной стороны. Любая встреча над
бездной будет смертельной.
  Правда, морской берег в этом месте почти всегда пустынен и безлюден.
Он отделяет неприветливое и вечно бушующее море от безводной пустыни.
Поэтому едва ли можно ожидать, что когда-либо кто-то вступит на эту тропу
одновременно с двух сторон. И все же Иблис, да будет он проклят Богом, не
дремлет. Он - Хозяин случая, и надеяться остается только на Аллаха.
  Так, рассказывают, что в старые времена случилось невероятное. К этой
бездне подошли одновременно два каравана: один - из полуденных стран,
другой - из полнощных. И оба прозевали предупредительный сигнал.
  Они сошлись в том месте, где изгиб дуги достигает крайней точки.
  Рассказывают, что те, кто шел с юга, везли из Офира золото. Другие
же, евреи из Магриба, нагрузили своих животных солью и направлялись в
большой город в глубине пустыни. Кисмету было угодно, чтобы оба каравана с
нагруженными мулами повстречались в знойный полдень на "мосту Мазирах".
Проводники переговаривались до наступления ночи, сначала по-хорошему,
потом с угрозами. А потом они вступили в драку: бросившись друг на друга,
они схватились, вцепившись один в другого зубами, и оба полетели в ад,
смерти навстречу. Рассказывают, что никто не ушел от своей судьбы".
  Лиценциат умолк и потом добавил:
  - На этом рассказ Рили заканчивается, мы взяли его как материал для
беседы на нашу тему. Для нас он как бы модель одной из тех, казалось бы,
безвыходных ситуаций, при которых человек выговаривает себе право
переступить через другого человека.
  Мы взяли эту встречу за схему для нашего задания, наделив
характеристиками отдельных персонажей. Во главе каравана, идущего из
Офира, - Абд-аль-Салам, "отец-спаситель". Он торговец золотом, досточтимый
человек, уже в годах, опытный в житейских делах и вопросах власти. В нем
соединяются черты богатого купца и абсолютного повелителя. Он прекрасно
знает, что ему выгодно, а что нет, но ему свойственны также чувство
справедливости и великодушие, и он всегда пользуется большим авторитетом.
  Его сопровождает в пути сын, по имени Кафур, что означает "борец".
Кафур предан своему отцу и в чем-то похож на него, только быстрее на
решения и несдержаннее по характеру. Затем следует упомянуть еще Омара,
черного раба огромного роста, прислуживающего Абд-аль-Саламу. Омар,
вооруженный копьем, первым вступает на тропу, за ним идет Кафур с колчаном
и луком. Вплотную к ним держится
отец, он безоружен. За ними потянулась длинная цепочка животных с
погонщиками, которые вели мулов за поводья, и, наконец, остальные
попутчики каравана.
  В таком порядке они натолкнулись на торговцев солью, которых вел
Трифон. Трифон - человек средних лет, постоянно ходивший с караванами из
одной страны в другую, то есть сполна прошедший школу разрешения
конфликтных ситуаций с применением насилия. Его ремесло требовало от него
обеспечения высоких гарантий сохранности сопровождаемых им товаров,
сулящих прибыль, ради чего он заключал с племенами, по землям которых
проходил, договоры по взаимной охране интересов. Он придерживается
правила, что с сильным не надо лезть на рожон, а, умаслив его, отплатить
ему потом хитростью. Но в таком случае он не может при подобных играх
находиться в караване безоружным и имеет при себе для защиты отряд
берберов. Первым из них на тропу ступает преданный страж по имени Халев. В
руке он держит меч.
  Таким образом, последовательность развития событий при встрече
такова: Халев, следом за ним Трифон наталкиваются на раба Омара, идущего
впереди Кафура и Абд-аль-Салама. Идущие впереди останавливаются, и вслед
за ними - обе длинные цепочки караванов, следующих за ними по пятам. Омар
направляет острие копья в грудь Халева, а Кафур позади него снимает лук и,
вложив стрелу, натягивает тетиву.
  При такой исходной позиции начинаются переговоры. Задание было
следующим: описать развязку, на которую решился Абд-аль-Салам.
  Руланд привел в порядок стопку листков, лежавших перед ним, и
продолжил:
  - Я перехожу теперь к обсуждению предложенных решений и хочу
предварить его словами, что все они, в общем, неудовлетворительны. Смысл
постановки вопроса нравственно-богословский. Это означает, что решения
тактического характера не отвечают заданию в полной мере. Однако же
большинство найденных решений исчерпывается именно таким подходом, если
оставить без внимания примитивные заявления вроде: "Евреи должны уступить".
  Подавляющее большинство слушателей высказывается за то, что модель
решения, проигранная математически, не дает возможности для полюбовного
согласия. На основании этого делается вывод, что пространство должно быть
добыто силой. В качестве примера назову работу господина Бомануара.
  При этих словах поднялся молодой человек с темными волосами и глазами
и поклонился изящно и уверенно. На его красном мундире виднелась звездочка
лучшего гимнаста. Луций вспомнил, глядя на него, разговор, подслушанный им
на "Голубом авизо", и улыбнулся. Руланд сделал ему знак сесть на место и
сам прочитал его ответ:
  "Абд-аль-Салам понимает с самого начала встречи, что дело кончится
стычкой. Он предостерегает для начала Халева и Трифона от дальнейшего
сближения и приказывает Омару и своему сыну следить за ними. Он велит
передать по цепочке назад, что все в его караване должны оставаться на том
месте, до которого дошли. Чем плотнее сомкнется караван, тем страшнее
может обернуться паника, которой следует
опасаться. Он отдает распоряжения с таким спокойствием, что оно передается
и людям, и животным.
  Потом он призывает Трифона освободить путь любым способом, какой его
больше устраивает. Он дает ему на это час сроку. Так как солнце клонится к
морю, то освещение в этот отрезок времени благоприятствует ему.
  В противоположность спокойствию и уверенности Абд-аль-Салама и Кафура
среди торговцев солью распространяется страх, а потом и ужас. Начинается
паника, видно, как животные и люди падают со скалы. Халев и Трифон
вынуждены прибегнуть к прорыву силой; одного из них пронзает копье Омара,
другого поражает стрела Кафура".
  Таким же образом лиценциат разобрал и другие работы, лежавшие перед
ним. Было очевидно, что задание оказалось для слушателей слишком сложным,
превзошло их духовные запросы. Большинство из них восприняли ситуацию как
аварийную при встречном путевом движении, а кое-кто - как своего рода
поединок чести. Некоторые запутались в юридических рассуждениях и доводах.
Один из них придерживался мнения, что нужно было выждать, пока одна из
сторон не нападет, и тогда другая будет иметь законное право на
самозащиту. Решения бургляндцев отличались, в общем, большей уверенностью
и точностью в проработке задания.
  Последним Руланд взял в руки один листок и сказал:
  - Единственное суждение, которое принципиально отличается от всех
остальных и с которым я согласен тоже, - это решение, предложенное
господином фон Винтерфельдом.
  Все взгляды устремились к названному курсанту, тот поднялся с явными
признаками смущения. Это был молодой человек с бледным рассеянным лицом и
белокурыми волосами, которые он, поклонившись, откинул со лба. На нем был
мундир кавалерийских отрядов горных стрелков; на зеленом сукне резко
выделялась белая повязка, поддерживавшая левую руку, - очевидно, результат
падения с лошади.
  Луций знал этот тип людей - мечтатель-одиночка с прочими странными
склонностями. Такие натуры часто и с легкостью терпели здесь крах, и порой
по самым невероятным случаям, что не исключало, однако, и иного развития
событий - они входили со временем в ритм и выдвигались в число первых.
Чаще всего это зависело от того, какой командир им попался - мог ли тот
встать выше пустых формальностей? Для контакта "со средним звеном" они
были плохо приспособлены.
  Руланд тем временем читал вслух письменное изложение мыслей
Винтерфельда:
  "Описание характеров позволяет понять, что Абд-аль-Салам -
единственный, кто мог справиться с создавшейся ситуацией. Ему надлежало
принять решение. Он сильный и богатый человек, обладающий как дорогим
товаром, так и милостью; он человек княжеской породы. От него зависит -
быть войне или миру. И он знает, что на нем лежит ответственность.
  Абд-аль-Салам понимает в момент встречи всю опасность. Она
заключается прежде всего в том, что передние могут вступить в рукопашную
схватку и захлопнуть тем самым в слепом гневе ворота мира. Поэтому он
повелевает громким голосом, чтобы каждый оставался на
своем месте. Потом он принимает необходимые меры предосторожности.
  При оценке сложившейся ситуации он исходит из следующих соображений:
тропа такой ширины, что по ней может пройти вьючное животное. Из этого
следует, что человек в состоянии осторожно повернуться кругом. Опираясь на
эту мысль, он начинает переговоры, в которые вступает с Трифоном. Он
спрашивает его о стоимости мулов и о той сумме прибыли, которую тот
надеется выручить за свой товар. Цена высока, однако она составляет лишь
часть того золота, которое Абд-аль-Салам везет с собой. Абд-аль-Салам
покупает мулов Трифона и весь груз и клянется ему, что возместит всю
сумму, перейдя на другую сторону. Потом он отдает приказ завязать животным
глаза и столкнуть их в пропасть. Маневр проходит успешно. Трифон и его
люди могут теперь повернуться на тропе и двинуться в обратную сторону,
туда, откуда они начали свой путь. Таким образом, путь для каравана
Абд-аль-Салама свободен. Они благополучно перебираются на другую сторону,
пройдя по дороге смерти. Ступив на твердую землю, Абд-аль-Салам
выплачивает Трифону свой долг. И добавляет еще сверх того вознаграждение
для него. И распоряжается поставить на этом месте в знак благодарности за
спасение от неминуемой смерти обелиск, который одновременно явится
предостережением для всех на будущее.
  При произошедшей встрече Абд-аль-Салам осознавал свое тактическое
превосходство. Он знал также, что нельзя доводить противную сторону до
отчаяния. В таких ситуациях и слабый может быть страшен. Абд-аль-Салам
обладал внутренним духовным миром, благодаря
чему сумел преодолеть ограниченность внешнего. Однако истинными движущими
пружинами его действий были не осторожность и не великодушие - он
чувствовал свою ответственность за другую, противную сторону. Это верный
признак превосходства, отличающий тех людей, которые опираются на высшие
моральные принципы.
  Абд-аль-Салам решился на жертву - но не как купец, спасающий свой
товар, а как князь, который, возвысившись над частным интересом, думает о
спасении всего живого. Так как встреча происходит в рамках ограниченного
пространства, она не может окончиться без потерь. И тогда люди выкупают
себе свободу, принеся животных в жертву".


  После обсуждения работы Винтерфельда лиценциат объявил занятие
оконченным, собрал все листочки и поклонился Патрону. Тот поблагодарил его
и сказал:
  - Я тоже хотел бы высказаться на предложенную тему, господин
лиценциат.
  Потом он повернулся к Луцию:
  - Однако я попрошу сначала командора как лицо, ответственное за курс,
подвести итоги обсуждения.
  От Луция не ускользнуло, что Патрон слушал лиценциата с возрастающим
неудовольствием. Особенно его раздражали похвалы в адрес юного
Винтерфельда, который совгем недавно получил предупреждение в связи с
проявленным неповиновением. Луций предвидел, что ему придется высказать
свою точку зрения, и поэтому начал сразу говорить о деле, как то любил
Патрон.
  - Господин Проконсул, - начал он, обращаясь к слушателям Военной
школы, - ввел этот курс, присовокупив его к программе старшего класса пока
как пробный, в опытном порядке. Речь идет о смелом эксперименте, в котором
нашло свое выражение проявленное к вашему пониманию доверие. Бы не должны
выйти из школы с убеждением, что задачи, которые будут ставиться перед
вами, так уж легко разрешимы, как это может казаться. Князь хочет, чтобы
вы не только участвовали в деле, но и несли за него ответственность. Он
хочет, чтобы вы прежде всего прочувствовали те два момента напряженности,
которые несет с собой наша профессия.
  Во-первых, это существующая вилка между свободой и повиновением и
возникающая с ней напряженность как раз в тех случаях, когда установленный
порядок рушится. Вы знаете, что в любой армии беспрекословное повиновение
является неукоснительным правилом. Воинская служба строится на том. Однако
всегда было ограничение, когда приказы, затрагивавшие честь,
рассматривались как необязательные. Такое положение не зафиксировано ни в
одном уставе, поскольку считается неписаным правилом. В добрые времена как
военачальники, так и находящиеся в их подчинении воины прекрасно знают,
что задевает честь, и поэтому столкновения на этой почве происходят крайне
редко. И когда повиновение естественно, оно видимо, а свобода невидима,
однако является неотъемлемой частью воинской службы.
  Развитие и совершенствование техники подменило эту негласную
взаимосвязь, как и многие другие, в значительной степени автоматиз-
мом уставных отношений. Приказ и исполнение приказа вступили в фазу
формальных взаимоотношений, стали технической категорией и должны
следовать одно за другим, как причина и следствие в едином механизме. При
таком подходе военное искусство старого стиля рассматривается как
романтика, даже внушает опасение. По этой причине уже разделались с
Гаагскими конвенциями, а потом и конференцию в Миннесоте объявили
утопической. На ней военные боссы великих держав назвали преступными все
средства, разрушительная сила которых направлена против мирного населения.
Это решение всегда будет причисляться к самым славным солдатским деяниям,
хотя история и пренебрегла им.
  Второй фактор напряженности - вилка между правотой и законностью.
Здесь по-прежнему все еще действует старое изречение герцога Эрнста
Готского: "Хороший монарх не то считает правым, что законно, а то
законным, что справедливо". На это опирается в своей политике и Проконсул.
Он стремится создать как в армии, так и в системе управления такие модели,
по образцу которых можно было бы образовать совершенное государство,
построенное на доверии.
  По этой причине получаемому вами техническому образованию должно
сопутствовать духовное и нравственное формирование. Политика Князя
опирается на постулат, что только представление о целостности и
сохранности мира должно навечно закрепиться в сознании воина. Это должно
найти свое выражение и в том воспитании, которое мы вам даем здесь. Мы,
правда, не смеем лишать вас права самостоятельно приимать решение. Мы можем
только стремиться к тому, чтобы развить в вас те начала, из которых
проистекают принимаемые решения. Так вы должны понимать и задание в этом
семинаре, выполнение которого обсуждалось здесь сегодня. Оно - тот же
учебный маневр, его цель не столько само решение - по поводу него можно
спорить до бесконечности, - сколько скорее закрепление духовной твердости
и свободы, необходимых каждому при принятии самостоятельного решения.
Князь приобщает вас к своей политике суверенитета.


  В заключение слово взял Патрон:
  - Я коснусь сначала коротко самой диспозиции материала, предложенного
вам в качестве упражнения. Она выстроена так, что уже изначально
предполагает равенство сил, чего в действительности, как правило, не
бывает. Пример взят из торгового мира, законы которого не годятся для
солдата. В этом мире царит паритет, и если дело доходит до ссоры, то она
разрешается в гражданском суде.
  В данном случае речь действительно идет, - при этих словах Патрон
повернулся к лиценциату, - "об аварийной ситуации при встречном путевом
движении ", причем такой, которая выходит за рамки нормы. Тогда как
солдатское воспитание сориентировано исключительно на такие
обстоятельства, где правят и действуют законы нормы. В нашем мире не
возникает неясностей, кто кого должен приветствовать первым и кто кому
должен уступить. В старые времена звание определяло правила этикета, а с
ним и преимущественное право. Нормы этикета диктовались
иерархией, по вертикали, сверху вниз. При нашей уравниловке людские массы
соотносятся Друг с другом по горизонтали, по типу встречных потоков, почти
без ценностных градаций, одна.ко и в этом случае в нашем мире не возникает
сомнения, у кого преимущество.
  Что же касается вас, - обратился он опять к слушателям, - то вы
будете действовать по высшему поручению, неся службу во имя общего блага.
Ваш символ - орел, который никому не уступает и которого надо пронести,
сломив любое сопротивление. Любое ваше задание будет наполнено таким
смыслом. Оно будет четко сформулировано для выполнения. На ваше усмотрение
останется само исполнение, но не взвешивание и обсуждение, справедливо ли
оно. Я не стану отрицать, что бывают ситуации, когда солдат при выполнении
служебного долга доходит до предела, когда все предписания исчерпаны и ему
предстоит действовать по собственной воле, на свой страх и риск, как Йорку
фон Вартенбургу(1). Но при воспитании нельзя ориентировать солдата на
такую исключительную ситуацию. Гениальная личность скорее вредна для
армии. Ее поле деятельности - политика, искусство, науки, именно они
отвечают ее свободе духа, ее талантам.
  В государстве солдату отводится роль слуги, а не господина. Он
выполняет грубую работу, как Геракл, даже если ему приказывает вы-
- ---------------------------------------
(1) Фельдмаршал, подписавший во время нашествия Наполеона против воли
прусского короля Тауроггенскую конвенцию о прекращении военных действий
против русских войск.
  полнить се такой слабый и трусливый царь, как Эврисфей. Солдат держит на
себе, подобно Атланту, всю тяжесть мира со всем его несовершенством. Там,
где дело серьезно осложняется, где пахнет паленым, где разум и право
пасуют, призывают его на роль третейского судьи. В этом его величие и
слава. Своей присягой от отказывается от личной свободы, которая украшает
любое частное лицо. Государству же, законной власти, надлежит вести дело
так, чтобы солдат мог сражаться с чистой совестью. Он призван к тому,
чтобы блюсти чистоту силы, которую представляет.
  Вы можете быть уверены, что Проконсул постарается избавить вас от
конфликта между честью и повиновением. Не всегда удается избежать этого.
Вы должны внутренне справиться с этим. Авгиевы конюшни не чистят в белых
перчатках. Я скорее прикрою того, кто зашел, сражаясь, слишком далеко, чем
того, кто пасует перед решительными действиями. Не потворствовать же
подлому нападению.
  В такие времена, когда закон и беззаконие переплелись, сомнение
неодолимо закрадывается в душу. Оно разъедает активность, подменяя ее
раздумьями, самокопанием. Внутри нас находит отражение вся смута времени.
  Полководцу небезызвестны такие сомнения. Они одолевают его далее
накануне решающего сражения. Это подает голос противник, проникший в его
душу и апеллирующий к ней. Полководец проиграет битву, если не задавит в
себе голос врага. Вы, господа, призваны ощущать себя полководцами - каждый
на своем месте. И вы достойны этой поставленной перед вами задачи.



  АПИАРИЙ(1)

  Патрон в сопровождении Луция покинул аудиторию. Прощание было
сдержанным; очевидно, направление, по которому развивался новый курс,
привело Патрона в дурное расположение духа. Однако, несомненно, слова его
произвели на молодых людей сильное впечатление.
  Луций размышлял над этим, направляясь к стойлам, чтобы посмотреть,
позаботился ли Костар о лошадях. Он был недоволен собой, он чувствовал,
что исполнил неблагодарную роль посредника. Горный советник, лиценциат,
Патрон - все они знают, чего хотят, и каждый из них придерживается своего
курса. Им незнакомо его состояние, когда в душе сходятся противоречивые
импульсы и переплетаются воедино, сопротивляясь друг другу. Ему не хватало
решительности, с которой встают на ту или другую сторону и которая так
важна в жизни. Это неизбежно накладывало отпечаток и на выполнение им
возложенных на него задач. Возможно, он переоценивал влияние духовных
начал на развитие мира. Это придавало его натуре мечтательность,
вызывавшую беспокойство еще у родителей. Воспитание Нигромонтана тоже
сделало свое дело, оно нацеливало его на императивность формул, на магию
темных сил, с помощью которых можно господствовать над миром. Однако
возникшие в последнее время сомнения отпугивали его от этого пути, на
который ступили, как видел Луций, самые одаренные его сторонники -
Раймунд, Фортунио, Горный советник и, возможно, самые утонченные
- ---------------------------------------
(1) Улей, пасека (лат.).
  натуры из числа мавретанцев. В их мире царили тишина, бесстрастие и
уединение. Здесь не было места ни случайному, ни эмоциональным порывам
души.
  Отпустив Костара на оставшуюся часть дня, Луций отправился на вершину
горы. От южной кромки Больших Песков вверх вела каменистая тропа. И хотя
начало подъема было скрыто кустарником, Луций сразу нашел его - он не раз
ходил этим путем. Узкая тропинка вилась промеж выступающих пластов
мраморизованного известняка, образовавшего местами уступы в скале - словно
наверх шла лестница, окаймленная по бокам мощными зарослями дрока. В самых
узких местах прохода ветви кустов сплетались над головой в цветущие
золотистые арки. Мелькали кусты белой и желтой акации. Здесь в горах
цветение было еще в полном разгаре.
  По мере подъема голых пород оставалось все меньше и меньше; камень
проглядывал сквозь островки мха и плауна. Массивные глыбы выглядели так,
словно их подточила вода, они стали рыхлыми, и в них зияли пустоты. Все
щели заполнились землей и заросли цветами: крокусами, сольданеллой,
анемонами и зубчатыми колокольчиками горечавки, промеж них серебрилась
светлым бархатом травка. В некоторых местах скала сплошь поросла
высокогорной растительностью; цветы устилали ее пестрым ковром, свисая
вниз синими и красными подушками. На чистом прозрачном воздухе краски были
резко разграничены, как на палитре, не смешивались и не создавали
полутонов. Свободнее дышала грудь, и острее виделись цвета во всем их
обилии и красочности.
  От горных лугов исходила одухотворенность, они не были созданы для
грубого практического использования, а как бы предназначались лишь для
сбора пыльцы и сладкого нектара. Здесь порхали огромные бабочки,
любительницы горных вершин; они медленно и плавно летали над цветами
нивяника, опускались на мягкие травы и, распластав крылья, медленно и с
наслаждением кружились на одном месте по серебристо-зеленому бархату.
  Тихое мерное гудение заполняло все воздушное пространство, усиливаясь
по мере приближения к вершине, где находилась горная пасека патера
Феликса. Пчелиное царство благоухало цветами. Трудолюбивые пчелы усердно
жужжали, перелетая с цветка на цветок, издали это походило на живой ковер,
накрывший землю. Они копошились, образуя живые гроздья на свисающих плетях
цветущих камнеломок, живучек, цимбалярий; пьяные от сладкого сока,
возвращались они домой, опудренные цветочной пыльцой. Работа и наслаждение
- здесь, казалось, они глубоко слились воедино на празднике цветочных
свадеб, где пчелам отводилась роль вестников любви.
  Вот наконец показался и апиарий - кладовая меда, куда стекался
нектар, итог бесчисленных леток. Ульи занимали всю наружную стену скита -
одного из самых высокогорных жилищ отшельников, возникших в период
расцвета монашества. Теперь скиты опустели, стояли заброшенными, за
исключением тех, где жили монахи, посвятившие себя служению некрополю.
Здесь, на вершине, давным-давно поселился патер Феликс, занимавшийся
пчеловодством. Мед с этих лугов славился во всей округе.
  Уже издалека видны были желтые плетеные ульи, стоявшие в нишах в
скале. Траектории полета пчел сливались в этом месте в одну сплошную,
казалось неподвижную, струю. Гудение настолько усилилось, что напоминало
кипящий шум морского прибоя. Это создавало призрачное ощущение - звучала
сотканная из света мелодия.
  Перед этой плотно летящей струей Луций свернул с дорожки в сторону.
Скит был небольшой кельей, вырубленной в огромном камне, какие нес на
своем горбу Пагос. Выдолблена она была во времена катакомб, что составило
целую жизнь одного человека - ее создателя. Стены прорубленного в скале
свода так и остались в первозданном виде - неотесанными, с заметными на
них следами от ударов резца. Сквозь узкое оконце сверху проникал свет.
Распятие, узкое ложе, пюпитр для чтения, подставка для свечи - вот и вся
обстановка. Луцию она была знакома по прежним посещениям. Тут же подсобное
помещение и камин с вязанкой сухого, собранного в ущелье хвороста.
  Вход в скит располагался с северной стороны, за ним шел открытый
внутренний дворик, образованный выступом скалы. Здесь у патера было его
рабочее место. Луций тихо вошел. В воздухе пахло воском и медом. Вдоль
стены стояли старые ульи. Там же лежали маски, сетки, тигли для плавления
воска, весы и всякий разный инструмент. Отшельник сидел у окна в сером
рабочем халате и нарезал от рулона фитили. И хотя Луций держался тихо,
похоже, патер уже заметил его, потому что он оторвался от работы и тепло
улыбнулся ему, не выказав ни малейшего удивления. Потом он встал и подал
ему руку.
  - Видишь, Луций, я ждал тебя. Это хорошо, что ты пришел. Присядь поди
на воздухе на скамью, я приготовил для тебя кое-что перекусить.
  И, не слушая возражений гостя, он пошел к ульям.


  Скамья, которую имел в виду патер Феликс, находилась несколько в
стороне от апиария; отсюда он имел обыкновение наблюдать за роями пчел,
особенно в их брачный период. Сиденье было вытесано из цельного камня, а
вот стол представлял собой бесценное творение мастера. Темная столешница
была инкрустирована пучком серебряных стрел. Концы их указывали на разные
географические местности, надписи обозначали названия и расстояния до них.
Крышка стола напоминала солнечные часы, и на ней, как и на часах, стояло
изречение:



  УЖЕ ГОРАЗДО ПОЗЖЕ, ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ

  Луций проследил по стрелам пройденный им путь. На другом его конце
лежал светлый кружок размером с печать - город Гелиополь. Он прочитал
также названия островов и горных отрогов. Расстояния до них были указаны
не те, которые за секунды пролетит свет, а по старинке - те, что проделает
путник, часами трясясь в дороге. Это свидетельствовало о деликатности и
тонкости души устроителя этих часов.
  Солнце было жарким, но не таким изнурительным, как внизу, в городе.
Воздух застыл от полуденного зноя и не двигался. На дне ущелья яркими
звездами горели цветы бодяка. Время от времени одна из пчел запутывалась в
воло-
сах Луция. Тогда он замирал, терпеливо выжидая, пока она сама не выберется
оттуда.
  Патер Феликс обосновался в этом скиту много лет назад. Уже поседели
головы даже у детей тех, кого он наставлял еще юными. Он многое повидал
здесь, на этой горной вершине, и многое услышал на своем веку. Мало что
было известно о его прежней жизни, он не любил говорить об этом. Разводить
пчел здесь начал не он; пчелы спокон веков жили в этих местах. Его
предшественником был отец Северин - простоватый лесной монах, весьма
чтимый в народе. Патер Феликс, тогда еще под другим именем, нашел приют у
этого великого постника и богомольца - не столько от тоски по жизни
отшельника, сколько, как гласила молва, ради того, чтобы научиться уходу
за пчелами: это искусство передается как опыт одного поколения другому.
Еще и сегодня было заметно, что он сведущ в науках и прошел серьезную
школу при их изучении, предварившую его новую жизнь. Однако научные
понятия уже почти стерлись в его памяти - словно выгоревшие письмена
пергамента, покрытого новыми знаками. Старые знаки, правда, порой
проступали сквозь них, но несли на себе печать иронии. Новый текст был
проще старого. То же самое можно было сказать и о манерах отшельника, где
под строгостью простоты угадывалось знание придворного этикета. И всегда
чувствовалось внутреннее тепло, исходившее от патера.
  Он имел обыкновение говорить, что обратился к отцу Северину за сущим
пустяком, а тот одарил его несметным богатством. Возможно, что в самом
начале общение с лесным святошей, презиравшим образование и культуру, было
не
таким уж и простым. Старик рассорился со своим Орденом, однако настоял на
том, чтобы его ученик именно там получил посвящение в сан. Прошло много
лет, он умер, и патер Феликс предал его тело земле на вершине горы. Как и
все, кто жил в горах, он достиг весьма почтенного старческого возраста -
считалось, что такое долголетие объясняется наряду со строгими правилами
воздержания от излишеств в еде еще и потреблением меда. Он запретил
ставить памятник и делать надпись на его могиле, поскольку не любил тех,
кто поклонялся могилам. Сильно развитое чувство собственного достоинства
сочеталось в нем со стремлением вытравить в себе все личное. Оттого силы,
которыми он щедро одаривал других, свободно проходили сквозь него, почти
не встречая преград и не платя дани. "Я - отражение, и вечен будет свет,
что отражен во мне".
  Перед смертью он по старому обычаю пасечников объявил народу о своей
замене. Новый патер продолжил его жизнь. Наверх поднимались те же люди,
большей частью простолюдины, они шли к нему со своими заботами, своими
делами. Однако круг его посетителей становился все шире, к ним
присоединились люди, занимавшие ключевые позиции в духовной жизни и борьбе
за власть, раздиравшей страну. Даже приверженцев других культов и тех, кто
вовсе стоял вне веры, можно было встретить у него тоже. Для каждого он
находил доброе слово. Он словно культурный побег, привитый на дичок по
имени отец Северин, продолжил его дело. Луция привел сюда Ортнер, а тот
посещал его время от времени, так думали все, по поручению Проконсула.
  Патер облачился в платье из белой шерсти - оно было расцвечено
пчелами, запутавшимися в ворсистой ткани, и он осторожно стряхнул их
рукой. Он принес поднос, где рядом со свежими пчелиными сотами лежал
деревянный нож. Потом достал белый хлеб и бутылку "веккьо". Хлеб из
пресного теста был выпечен плоскими лепешками, запекшимися от жара плиты
кое-где коричневой корочкой. В таком виде хлеб долго сохранялся здесь - в
месте, удаленном от любого человеческого жилья.
  - Ну, пей и ешь, ты наверняка устал от подъема. Это майский мед, от
взятка, за которым пчелы спускаются вниз на липы.
  Патер сел рядом с ним и смотрел на него теплым взглядом. Луций
похвалил мед и спросил про апиарий.
  - Я доволен, меда в этом году будет много. Ты выпей, вино очень
хорошее. Мелитта принесла. Я заказал его для тебя.
  Он улыбнулся:
  - Как годы пробежали. Я окрестил девочку этим именем, и вот пришло ее
время, пора выходить замуж. Ты защитил малышку, она отплатит тебе
благодарностью.
  Луций почувствовал, что краснеет. Патер похлопал его по руке.
  - И ты женишься. Может, даже скоро. Ты не из сословия дающих обет
безбрачия.
  Потом он опять сказал:
  - Я доволен, мед скоро начнет капать из корзин. И похоже, что
образуются новые сильные семьи.
  Они заговорили о пчелах и их привычках. Луций занимался в институте
Таубенхаймера в одном семинаре, где изучали повадки общественных
насекомых. Там считали, что молено
резко повысить количество собираемого меда, и рассматривали передаваемую
по наследству практику крестьян и пчеловодов-монахов как наносящую своего
рода урон доходному делу. Патер знал об этой школе, но все же
придерживался заветов своего учителя отца Северина.
  - Они основываются там на старой мудрости, что человек - мера вещей.
Это один из самых мощных лозунгов, прошедших через тысячелетия. Один немец
сказал примерно так же, только куда как скромнее: "С человеком рифмуется
вся природа". Очень хорошо сказано, поскольку сразу возникает вопрос о
том, кто это сказал.
  Патер отпил у Луция глоток вина и озорно посмотрел на него:
  - Я лучше расскажу тебе кое-что о пчелах, это гораздо интереснее.
Хозяин, подходя вечером к ульям, чтобы разделить пчелиные семьи и
пересадить их в новые, хорошо знает ту мудрость, которая заложена в этих
существах, и соблюдает ее. Пчелы во многом образец для нас - нужно только
уметь понимать это правильно. Человек вкладывает в это понятие очень много
своего, в том числе и от того несовершенства и недостаточности, которые
заложены в его собственной натуре. Он называет пчел трудолюбивыми. Один
император западной страны сделал их символом своего герба в тот переломный
момент, когда труд утратил свой первоначальный смысл.
  Он показал рукой на пчел-сборщиц, которые кружились, жужжа, над
тимьяном и камнеломками, и одобрительно кивнул, глядя на эту картину.
  - Когда в утренних лучах солнца раскрываются чашечки цветов и мои
пчелки начинают
свой трудовой день, еще не раздаются ни звуки рожков в казармах, ни
свистки боцманских дудок на кораблях, ни вой сирен, созывающих рабочих на
заводы и фабрики. Зато слышно, как играет в многоярусных ячейках сот мед,
словно опьяненная нектаром музыка, рождающая веселье и радость. Из всех
доступных нам зовов и сигналов она больше всего сродни колокольному звону.
Нет, трудовой день пчел работой в нашем смысле не исчерпывается.
  Да, - продолжал патер, - мы можем поучиться у них, что такое работа.
Когда видишь, как ранним утром шагает за волами землепашец с голой грудью,
стоит у наковальни кузнец, забрасывает в воду сеть рыбак, то ощущаешь их
внутреннее блаженство, естественное и неподкупное. И в брожении базаров и
городских площадей его тоже можно ощутить. В этом внутреннем блаженстве
заключено все богатство мира, словно чистейшее золото, урожаи и доход -
всего лишь проценты с него. То же относится и к государственной экономике:
благоволение - золотоносная жила. Тебе стоит задуматься об этом при
исполнении твоих обязанностей, и прежде всего там, где служащие братья
подчинены тебе.
  Патер налил еще вина.
  - И поэтому характер общественного жития пчел - пугало, выдуманное
человеком. Можно ли говорить о социальных образованиях, если внимательно
понаблюдать за пчелами? Они составляют большую семью или скорее даже
единый организм. Бот тут твой Друг Сернер на верном пути. Люди считают,
что сама природа отстранила рабочую пчелу от участия в продолжении рода и
что в этом как бы про-
является ее жесточайшая скаредность, даже хищничество. Но это означает
видеть только часть происходящего, а не всю его совокупность. Неделимая
раздельная любовная сила живет внутри самого улья. Это четко видно, когда
пчел охватывает беспокойство перед свадебным вылетом роя. Все они образуют
в полете одно тело, которому дает новую жизнь и формирует ее одна сила.
Все они получают свою долю блаженства - и они, и те, кто еще не рожден.
Что по сравнению с этим мимолетное касание царицы-матки? Ничто и все. Оно
ничтожно мало, если рассматривать его в отрыве от целого, только как
смертоносный контакт с вечностью. Но насколько значительным предстает оно,
если видеть в нем символ свершения любви, осуществленной за всех. Так и
проповедник на тайной вечере берет в руки чашу одну за всех.
  Монах помолчал какое-то время, потом так закончил свои рассуждения:
  - Да, мы можем многому научиться у пчел - тут и то, как они собирают
цветочные богатства, как делают запасы того, что бренно. Цветы подобны
мгновениям жизни, из которых мы извлекаем субстанцию вечности, подлинную
амброзию древних старцев, дающую им бессмертие. Однако прожитая так жизнь
приносит и преходящую пользу. Это ты можешь видеть по тому, что только
цветок, познавший касание, приносит плод.
  Луций задумался над этими словами. Он почувствовал, что кое-что в них
адресовано персонально ему. В знойном дневном воздухе гудение пчел все еще
звучало как густая органная музыка. В серебристой зелени чертополоха
деловито шуршали обреченные на безбрачие
рабочие пчелы, шустрые добытчицы, вспыхивавшие на солнце, словно
драгоценности. Он сказал:
  - Но ведь про них рассказывают и много ужасного.
  Патер улыбнулся.
  - Ты говоришь о процессах в жизни пчел, которые именуют кровавыми:
смерть царицы-матки, борьбу двух самок, избиение трутней. Но и тут мы
обманываемся в том, что видим, - мы очеловечиваем пчел. Мы не отдаем себе
отчета, насколько пчелиный рой - единый биологический организм. Если он
для своего блага исторгает из себя в определенный момент трутней, так это
то же самое, как у ребенка выпадают молочные зубы. Пчелы следуют своему
природному закону. Человек же, глядя на их действия, видит в них зло,
которое сидит в нем самом. Так, избиение трутней воспринимается как старый
образец государственной меры и всех тех учений, в которых человек
рассматривается как политизированное животное. Против этого есть серьезное
возражение - человеку дан разум, а с ним и понимание вины. И поэтому закон
видится ему в ином свете.
  - Тогда нужно признать, что убийства, войны, варфоломеевские ночи
находятся вне Божьего плана и что историю нужно понимать как цепь
прегрешений против миропорядка? Это трудно сделать, если посмотреть на
человека с звериным оскалом его зубов и острыми когтями и задуматься над
той ситуацией и временем, в которое мы появились на свет.
  Старец ласково кивнул ему.
  - О, ты очень торопишься, Луций. Но я отвечу тебе. Убийства, войны,
жестокости не находятся вне плана, потому что из того, что су-
ществует, нет ничего, что было бы вне Божьего плана. Однако они находятся
вне закона. И в этом смысле история действительно представляет собой цепь
прегрешений и не прерывается только благодаря акту милосердия. Это великая
тема Ветхого завета.
  И в таких образованиях, как государства, есть безусловная
необходимость, но только где понимание, там и вина. Поэтому одно и то же
деяние может одновременно быть безусловно необходимым и виновным перед
законом. Для покрытия этого разрыва, уничтожившего бы нас как высшее
творение, существует жертвенный оброк. Это тема Нового завета.
  Жертва может быть принесена задним числом, тогда она явится покаянием
и искуплением. Но жертвоприношение может и предшествовать деянию, мы
отделяем от нашего зова о помощи долю во славу Бога. И она тысячекратно и
вечно платит свою дань. Эта доля может быть ничтожно малой, но она может и
вобрать в себя всю нашу земную жизнь. Удивительно то, что жертва принимает
на себя содеянное нами. И значит, мы, скромные отшельники, можем кое-что
сделать для спасения мира.


  Поднялся легкий ветерок и донес терпкий запах тимьяна и диких
гиацинтов. Чувствовалось также, что он пронесся по напоенным жаром
зарослям терновника, где запах смолы смешался с ароматом цветов.
  По южному небосклону проплыла одна из самых больших ракет Регента.
Идя в направлении города, она замедлила свой ход, прежде чем вошла в его
воздушное пространство, промелькнула кометой над горами, была еще недолго
видна в ярких лучах солнца и потом плавно опустилась на морской
ракетодром. Луций засек время. Час и тип корабля были необычными; речь,
без сомнения, шла о разведывательном задании, связанном с беспокойствами в
городе. Все уже давно оставили надежды на активное вмешательство Регента
или хотя бы на то, что он выступит в роли третейского судьи при разрешении
конфликта; он придерживался тактики простого наблюдения. Складывалось
впечатление, будто собирается материал для некой удаленной от этих мест
канцелярии, папками которой заведовал, соблюдая правила научной статистики
и следуя заоблачным указаниям, невидимый ученый. Единственная прерогатива,
оставленная Регентом за собой, касалась сохранности регалий, таких, как
голубой цвет, командование тяжелым оружием, использование определенных
портов и опорных пунктов. На все это было наложено исключительное право, о
котором постоянно помнили конфликтующие стороны. Появления голубых
кораблей для его поддержания не требовалось. Во всем остальном Регент
держался в стороне, и его решения оставались неизвестными.
  Патер Феликс тем временем убрал все со стола и вышел из скита с
медным кофейником в руках. Он налил кофе и сел опять рядом с Луцием, взяв
его за руку.
  - Я много наговорил тут тебе, становишься болтливым от одиночества.
Расскажи теперь ты, что тебя занимает.
  Луций описал, как прошло занятие семинара, в котором он принял
участие, и то несогласие, что выявилось между Патроном и Руландом. Патер
слушал внимательно, время от времени прерывая его то одним, то другим
вопросом.
  - Я не могу сказать, что генерал так уж во всем не прав - есть более
удачные способы воспитания благородства, чем рассуждения и теории.
Морально-богословские наставления слишком легко ведут к голой казуистике в
стиле Эскобара. Молодые люди, воспитанные таким образом, похожи на воинов,
которых обучают по книгам и на макетах. Только в бою проверяется истинное
качество подготовки. Не беспокойся о своих учениках, Луций. За этим столом
уже сидел не один из них. Я знаю их и то, что их гнетет. Это хорошо, что
вы думаете о них. Наверняка они вбирают в себя - даже из ваших сомнений -
только одно хорошее, к тому же гораздо больше, чем из тех строго
предписанных знаний, которые вы им даете. Человек меньше хочет быть
понятым, чем уважаемым за то, что есть в нем непонятого. На этой
благодатной почве должны вы взращивать, подобно садовнику, лучшие побеги.
Во всем остальном положитесь на Бога.
  Он еще добавил:
  - Вы придерживаетесь строгости в воспитании, и это хорошо. Однако не
надо возводить инструкцию в абсолют, иначе вы потерпите крах в своих
начинаниях. Не замутняйте истоков души.
  Они помолчали. Лицо монаха оживилось. Стая журавлей пролетела над их
головами. Птицы устремились перед началом засушливого периода к огромным
болотам в глубинке. Луций подумал, что ему пора возвращаться, - Горный
советник любил, как все софисты, пунктуальность. При этом он вспомнил о
записке, лежавшей у него в планшете.
  - Горный советник набросал проект программы, которую он хочет
предложит ь Прокон-
суду. Если я его правильно понял, он стремится при помощи политики
рождаемости добиться как смягчения конкуренции, так и воспрепятствовать
возникновению войн. Он хочет привести численность населения в разумное
соответствие с числом наследуемых земельных долей и тем самым помешать
профилактически дальнейшему делению земельных наделов и появлению
пролетариев. И мы будем тогда плыть по жизни, как на роскошном
комфортабельном корабле, где нет неудобных мест.
  Патер кивнул:
  - Да, и неродившиеся оплатят расходы нашего комфортного плавания. "Il
y a toujours quelqu'un qui paie"(1). Это непреложная истина, всегда
лежащая в основе любого комфорта, и ее не в силах искоренить ни один, даже
самый утонченный, проект.
  Потом - очень серьезно - он добавил:
  - Горный советник затронул тут, собственно, один важный пункт.
Чувствуется влияние Нигромонтана, выславшего своих учеников на поиски
философского камня. И ты, Луций, учился у него, как и Фортунио, и Диакон,
и другие. Я хочу сказать тебе, что я об этом думаю.
  Зачатие всегда связано с грехом и потому множит зло этого мира.
Поэтому достойно похвалы любое воздержание. Но ложен и путь, когда
вынашивают планы по численности рода человеческого, будь то ограничение
рождаемости или ее увеличение с целью достижения численного превосходства.
Уже сама мысль приводит того, кто так думает, в общество дурных людей,
вроде доктора Мертенса, который замышляет нечто подобное у себя в
Координат-
- ---------------------------------------
(1) "Всегда есть кто-то, кто платит" (фр.).
  ном ведомстве и на Кастельмарино. Это путь, который шаг за шагом ведет к
обдуманному умерщвлению и полному триумфу их основанной на расчете теории.
Князь не пойдет на это.
  И за голыми цифрами скрываются законы, не подвластные ни одной
статистике. Подумай о том поразительном объяснении, которое позднее
получил прирост населения в XIX и XX веках.
  Правда, счастье людское всегда покоится на самоотверженности
избранных, как то можно видеть на примере пчел. Только в человеческом
мире, где царит свобода, духовный простор определяется жертвенностью, а не
планированием. Цель - обратить физическую плодовитость в метафизическую.
  С давних пор про монахов и монастыри говорили много плохого. Однако,
если посмотреть, времена процветания монастырей были также часто временами
счастья и длительного мира для всех. Идея уединиться в келье, несмотря на
ослабляющую ее недостаточность, ради того чтобы нести там, как одинокий
страж, службу во имя спасения всех, остается великой идеей. И пока горит
этот свет, никогда не наступит полного мрака. Хорошо, что Проконсул не
остается глух к уединенным затворникам. Ведь и скиту здесь он тоже
оказывает свое покровительство.
  Луций рассказал еще о симпозиуме в вольере и попытался обрисовать,
что привлекло его и его друзей в печатных трудах, рукописях и словах
Сернера. Патер внимательно слушал, задавая порой вопросы.
  - Так я себе eго и представлял. Похоже, что он приближается к истине
с противоположного в сравнения с Руландом конце. Ты говоришь, он предается
время от времени пьянству?
  Он замолчал, задумался о незнакомом ему человеке. Потом добавил:
  - Когда дух поднимается на высшие ступени, он невольно оказывается на
подступах к истине. Это случается даже тогда, когда он действует в
ограниченном пределе научного познания. Все пути ведут к одной вершине.
Там кончается познание, и на место его приходит почитание. Самый последний
ключ разумения нельзя выдумать из головы.
  Дух постигает небесную обитель смерть поправшего Его же светом и
может описать ее, не затрагивая первоосновы. Нигромонтан, возможно,
сильнейший из тех, кто стоит вне стен этой обители. Он - Князь магов. Что
удерживает их, не давая им войти? Сокрыть истинный путь может в том числе
и умственное богатство.
  Монах умиротворяюще коснулся руки Луция. Он знал, что его гость
чувствителен во всем, что касалось его старого учителя.
  - Может, Сернер придет сюда как-нибудь с тобой? Однако дождись, пока
он сам не заговорит об этом.
  Тени стали длиннее и окрасили ущелье в синий цвет. Красные и желтые
цветы заиграли ярче, словно вечер зажег их новым светом. Колокольцы
горечавки закрылись. Полеты пчел стали реже. Уже отважились появиться из
щелей скита летучие мыши, носившиеся вокруг креста. Пора было возвращаться
к лошадям. Но у Луция был на сердце еще один вопрос, занимавший его.
  - Патрон готовит на случай, если беспорядки в городе усилятся, серию
ударов против Ландфогта. Он подумывает о насильственных акциях частично в
целях ознакомления с его деятельностью, частично в целях разрушения его
агентурной сети. Продумывается вопрос, не снабдить ли командос ядом - с
одной стороны, чтобы избавить их от пыток, а с другой - чтобы обезопасить
тайну, как того требует необходимость.
  Патер спросил:
  - А что ты об этом думаешь, Луций?
  - Мне неприятна сама мысль.
  - И твое ощущение тебя не обманывает. В этом проявляется один из
ключевых моментов, когда становится ясно, что одной абстрактной любви к
человеку уже недостаточно. Вы можете в случае необходимости ставить людей
в безнадежные ситуации, но вы не смеете отнимать у них надежду. Иначе вы
превращаете их в неодушевленные предметы, в чистый объект применения силы
и ничем не отличаетесь от врага, против которого боретесь. Вы не смеете
покушаться на свободу как таковую даже ради благих целей. Если рождаются
такие планы, это верный признак того, что вы сбились с истинного пути.
  Однако ты спешишь, Луций. Тебя ждет Горный советник. Иди, я помолюсь
за тебя.




                                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ




  ПОКУШЕНИЕ

  Машину он вызвал на десять часов. Он еще не до конца проснулся. В
комнате было темно и тихо, и только вибрировали от вентилятора
стеклостальные стены.
  Оргия затянулась до рассвета. Дело закончилось, как обычно бывало, в
малом банкетном зале, который они прозвали "диваном", повальной пьянкой,
затем помутнением рассудка и тяжелым сном в беспамятстве. Теперь он
беспокойно ворочался на своем ложе, душа его, выбиравшаяся из потемков,
была охвачена страхом, он тщетно пытался вспомнить, что было. Но все
тонуло во мраке. Потом вдруг ожили звуки скрипки и флейты. Всплыли
отдельные образы, сцены, разрозненные и причудливо запутанные, словно
подсмотренные в щелку из-за портьеры.
  Он лежит на полу, люстры кругами ходят над головой. Лаковые сапоги и
голые ляжки переступают через него - медленно вертится розовая карусель.
Скрипки на балконе неустанно играют одну и ту же мелодию. Он чувствует
себя счастливым, он - благодетель. Оцепенение, вечно окружающее его,
растаяло и растворилось. Всплыли обрывки пьяных разговоров.
  - Мессирчик, весь "диван " опять перепился.
  - Ну и хорошо. Дайте и парням там, наверху, тоже выпить, они
стараются.
  Он всегда говорил, что ослепленные музыканты предпочтительнее слепых.
Можно подобрать, кого надо. Прозрев умом, они расцветают пышным цветом,
словно привитые "глазком". В качестве красивого словца звучит очень
недурно.
  Опять поплыли лица, это нехорошо. Ощущение такое, что они
оккупировали его глазное дно - сначала появилась одна голова, за ней много
других, а потом целый фриз. Все они безобразны, с ужасными гримасами. Они
любопытны, злорадны и распухли от полового бесстыдства. Множатся сотнями и
тысячами. Они не то зрители клинических амфитеатров, не то тупо смотрят
спектакль из лож, свесившись многоголовой гидрой, развеселить которую
может только зло. А теперь вдруг они заполнили собой громадный зал суда,
где заседает трибунал и где нет судей. Поседевшие неряшливые старцы, на
лицах которых написана вся их долгая позорная жизнь, увертливые подростки
с нюхом крысы и проворностью ласки потоком проносились мимо. Ни у
Калло(1), ни у Домье(2) не хватило бы фантазии на такие лица. Моментами им
грозила полная деформация - маленькие рожки, ветвистые оленьи рога,
хоботы, половые органы вместо носа, глубокие трещины, как на коре старых
деревьев. Ликование, восторг сопричастности безмерен.
  Спящий застонал, потом сбросил одеяло. Во рту привкус горечи. Он
схватил графин и
- ---------------------------------------
(1) Жак Калло (1592-1635) - французский гравер и рисовальщик.
  (2) Оноре Домье (1808-1879) - французский гравер, живописец и
скульптор.
  залпом осушил его. Стража, которая спала по ночам на циновке перед его
дверью, услышала, как он по обыкновению, одеваясь, негромко бормочет с
раздражением себе под нос. Они позвонили в офис и доложили, что мессир
Гранде встал. Подали машину и выставили посты.


  Главные ворота Центрального ведомства выходили на площадь Гербера(1).
Оттуда сквозь Длинную улицу просматривался обелиск, стоявший на круглой
площади перед гаванью. Сияющие многоэтажные дома Нового города под прямым
углом замыкали главную магистраль. Огромное здание тянулось вверх по
склону холма всеми своими пятью лучами. То была видимая верхушка цитадели,
здесь сидел Ландфогт. Оба крыла, выдававшиеся на площадь, объединяла
лестница, которая, поднимаясь в гору, сужалась и заканчивалась террасой.
Вход на нее преграждал часовой.
  В десять часов утра на террасу вышел мессир Гранде. Его окружала
небольшая свита. Он был бледнее и злее обычного. С каменным спокойствием
на лице, без всякого выражения, лишь легкое подергивание щек, словно
вздрагивают бока животных, которых кусают слепни. По всем служащим и
офицерам штаба была заметна игра раздражительности и оцепенения на его
лице-маске. У рабских натур это проявлялось по-топорному: грубые,
неотесанные, засунутые в военную форму парни с крепкими затылками двигали
квадратными челюстями,
- ---------------------------------------
(1) Карл Фридрих Вильгельм фон Гербер (1823-1891) - немецкий юрист и
политик.
  приходя в возбуждение. Интеллигенты - щуплые, услужливые и не лишенные
кошачьего шарма - реагировали на это подрагивание не без утонченного
отвращения, словно вблизи них поднимались зловонные запахи или тучи мух,
будившие их гнев.
  Солнце слепило. Площадь, как всегда в это время, была запружена
праздношатающимся народом, молча наблюдавшим, как подъезжают и отъезжают
машины, разносчиками газет, репортерами, фотографами, агентами в штатском
и фланерами, завтракавшими на улице перед кафе. Жара еще была терпимой,
легкий ветерок доносил от цветочных киосков запах сирени.
  Машина ждала. Дверцу держали открытой. Как всегда, когда в истории с
покушениями вмешивается случай, перечеркивая все планы, или, наоборот,
способствуя их осуществлению, так было и теперь. В данной ситуации случай
благоприятствовал осуществлению задуманного. Огромный лимузин, на котором
обычно ездил мессир Гранде, вышел из строя - не работал один из приемников
телеуправления. Вместо массивного, снабженного всеми средствами защиты
автомобиля подали открытую прогулочную машину, тем самым значительно
облегчив преступнику действия, повлекшие за собой столько бед.
  Замена вызвала некоторую задержку. Мессир Гранде приказал найти ему
очки; его знобило, несмотря на жару, он закутался в плед. Потом четверо
сопровождающих вспрыгнули на подножку. В этот момент сквозь кордон
протиснулся молодой человек. Он был одет как студент, только носил кошти -
сотканный из белой пряжи пояс, как принято у парсов. Прежде чем сообразили
задержать его, даже еще
прежде, чем его вообще заметили, он неслышно проскользнул к машине. Все
увидели, как он вытянул руку, и сразу после этого показалось, что машину
словно встряхнуло от удара. Звука почти не было слышно. Мессира Гранде
подкинуло сначала кверху, словно куклу, потом он вновь рухнул назад.
Красные кожаные сиденья были разорваны осколками, из них полез черный
конский волос. В смертельной агонии мессир Гранде вырвал длинные пучки
волос и вцепился в них зубами.
  После свершившегося воцарилась мертвая тишина. Площадь, залитая ярким
светом, словно оцепенела. Слышалось только щелканье фотоаппаратов и
жужжание камер. Как страницы иллюстрированного журнала, листаемого в
поспешности, замелькали кадры и полетели молниеносные снимки - в архивы,
редакции газет и кинохронику; все службы моментально были подняты на ноги.
Через пятьдесят минут "Шпигель" уже вышел с первыми сообщениями и
некрологом, озаглавленным "Кровь его пролилась", - несмотря на весь
профессионализм этих господ, сделать такое было возможно, только если на
случай удавшегося покушения уже был изготовлен предварительный набор.
  Наконец последовала команда, запрещавшая фотографировать; аппараты
опустились, и фоторепортеры стали выискивать другие кадры, недостатка в
которых не было. Только еще один из служащих Центрального ведомства в
военной форме приблизился к машине и тщательно сфотографировал все, словно
просвечивая вспышкой каждую деталь машины. После этого труп подняли с
сиденья и понесли наверх. Ео рту и в руках покойник все еще держал пучки
конских волос, волочившихся за ним пс земле,
словно несли пойманное морское чудовище. По белой лестнице потянулся
кровавый след.
  А что же убийца? Сразу после первого оцепенения от охватившего всех
ужаса шофер, оставшийся невредимым, и охрана кинулись на него. Видно было,
как щуплая фигурка исчезла под навалившейся на нее черной грудой тел, из
которой вздымались кверху кулаки и приклады. В общей суматохе слышны были
визгливые выкрики женщин:
  - A mort, a mort!(1)
В них вплетались грудные голоса:
  - Al'muerte, al'muerte! - выкрикивала то же самое портовая чернь,
всегда заполняющая зрелищные арены.
  Тщетно старался адъютант мессира Гранде, чтобы его услышали:
  - Назад, ни один волос не должен упасть с его головы!
  Он подозвал патруль, чтобы оттеснить беснующихся. Потом подошел к той
жалкой кучке тряпья, что лежала на земле.
  - Вы убили его. О, как это досадно! Еще и парс - парню явно повезло.
  И бросил сопровождавшим его лицам:
  - В лабораторию доктора Мертенса. Тщательно обыскать и установить
личность.
  Позднее выяснилось, что это был студент-медик из парсов, по имени
Надаржа. Говорили, что над его сестрой было совершено насилие во время
уличных беспорядков. Другие утверждали, что он из секты ассасинов(2) и
состоял на службе у Дворца. А третьи придерживались
- ---------------------------------------
(1) Смерть ему! (фр.)
(2) Испанская политико-религиозная секта времен крестовых походов.
  мнения, что нити вели в само Центральное ведомство. На таких фигурах
всегда замыкаются все проблемы политического момента.
  Тем временем людские массы перекинулись на улицы Нового города.
Разбились на группы, вылавливая подозрительных. Странным было, что самыми
рьяными среди них были те, кто боялся мессира Гранде, - именно они и
зверствовали. Слышны были выстрелы, раздававшиеся на Длинной улице и
докатывавшиеся до самой гавани, откуда тащили арестованных. Вскоре тюрьма
Центрального ведомства оказалась переполненной. Пришлось прибегнуть к
заброшенному пустырю, который давным-давно использовался как стрельбище, -
площадка в сторону Дворца была разровнена и обнесена колючей проволокой.
Туда толпами загоняли задержанных.
  Тотчас же и не дожидаясь указаний от Центрального ведомства началось
преследование парсов, далеко превзошедшее последние беспорядки в городе.
Чернь гонялась в портовом квартале и нижней части Нового города за каждым
прохожим. Даже те, кого нельзя было идентифицировать по одежде или
кастовому признаку, не укрылись от разъяренного ока. Под сурдинку
старались выместить свою злость на всех, кого недолюбливали. Крики "Парс!"
или "Друг парсов - парсито!" оказывались зловещими в одинаковой степени.
  Магазины закрылись, улицы фешенебельных кварталов и района вилл
опустели. В пригородах и расположенной вдоль моря части города прошли
демонстрации протеста. Шествие шло с флагами, обвитыми траурным флером,
направляясь к Центральному ведом-
ству, лестница, ведущая наверх, была задернута черными траурными
полотнищами. На террасе водрузили катафалк; Ландфогт, который тем временем
уже занял командные позиции, принимал марш дефилирующих траурных процессий.
  Потом массы отхлынули в сторону квартала парсов. При скандальных
эксцессах бросалось в глаза, что молодые люди из хороших семей, даже
элегантные дамы принимали участие в погромах и кое в чем похуже. Ландфогт
предоставил им достаточно времени для бесчинств, перешедших в своего рода
народный праздник. Спонтанные действия наподобие этих относились к малому
катехизису его политики; они надували ему паруса ветром. Только во второй
половине дня он удостоил старейшин парсов аудиенции. И только после этого
направил в разгромленный квартал полицию и ее вспомогательные отряды. И
тогда преследование приняло официальный характер. Погромы продолжились под
видом обыска, а насильственный угон людей стал мерой их защиты. Парсы были
уже настолько сломлены, что даже послали Ландфогту письменную
благодарность.


  И во Дворце тоже довольно прохладно приняли ходоков парсов; сейчас
без них хлопот был полон рот. На сей раз даже отказались от введения войск
в те части квартала парсов, которые переходили в Верхний город; нажим
демоса был слишком велик. Зато Проконсул взял под охрану районы вокруг
Дворца, военные склады и хранилища, энергион и другие опорные пункты. Он
приказал ввести
в город танки и держал воздушное пространство свободным. Когда ближе к
полудню Ландфогт призвал народное ополчение, над Дворцом подняли флаг, что
означало введение осадного положения. Однако ощущалось, что народные массы
настроены враждебно по отношению к Проконсулу. Войска же, напротив, были
на его стороне. Общественные службы угрожали остановить работу, но все это
не имело значения до тех пор, пока энергион был в надежных руках. Личный
состав Военной школы и технические войска крепко охраняли его. В два часа
Патрон приказал отключить подачу энергии на тридцать секунд. Можно было
наблюдать, как летательные аппараты, словно воздушные змеи на веревочке,
перешли на планирующий полет. Тонкое гудение, наполнявшее город, умолкло,
потом раздался анахроничный грохот и шум вспомогательных механизмов.
Газета "Друг народа" перечислила в специальном выпуске весь урон,
причиненный этой интермедией, - столкновения, неудачные операции в
больницах, крушения и тому подобное.
  Оба правителя затаились, как звери, в своих логовах и прощупывали
друг друга. Не было никакого сомнения, что один обладает превосходством в
политическом и моральном плане, другой - в военном и техническом. В этой
борьбе за власть парсы были словно кость, брошенная взбешенной толпе. Не
нашлось никого, кто бы защитил их. Переговоры еще не закончились; между
Центральным ведомством и Дворцом царил усиленный обмен посланниками.
Посредники встречались также и у мавретанцев на Allee des Flamboyants.
  Вскоре после десяти часов была объявлена повышенная боевая
готовность, приемная была переполнена. Патрон раздавал приказы частично
через устные поручения, частично по телефону. Проконсул же объявил о своем
прибытии лишь пополудни. Он ждал вместе с Ортнером, когда распустится
victoria devonica, выросшая на его крытых прудах, о чем разговор за его
столом шел уже несколько недель. Разработанная Таубенхаймером теория
генетической нуллисомии позволяла ускорять выведение новых видов растений.
  Луций, следя за поступлением сообщений, находился в ожидании в своем
кабинете. Возбуждение, которое охватывало в такие дни весь дворец,
чувствовалось даже сквозь стены.
  В двенадцать часов Тереза открыла к нему дверь и пригласила со
словами:
  - Патрон просит вас к себе.
  Луций пошел за ней. Он поприветствовал генерала, говорившего по
телефону, тот кивнул ему в ответ. Как обычно, на почти пустом столе стоял
свежий букет цветов из садов Пагоса.
  - Хорошо, Тресков, пришлите мне копию этой писанины по световому
каналу. Она должна быть использована в учебных целях. Что делать с
агентами? Расстрелять в течение получаса - я ввел военно-полевые суды не
для игры в бридж.
  Он положил трубку.
  - Демонстранты забрасывают казармы листовками. Не следует
недооценивать их; такие вещи имеют замедленное действие, и оно проявится
при ответном ударе. Солдаты не становятся лучше, если их держать в
резерве. Они прежде всего не должны скучать. Нам необходимо нанести серию
ударов.
  - Вы обещали не забыть при этом меня.
  Генерал кивнул.
  - Будьте готовы нанести визит Токсикологическому институту на
Кастельмарино. Я предоставляю вам полную свободу действий. Мы пока еще
немного обождем с сенсационным налетом, но произведем его непременно и
устроим тогда подлинный фейерверк. Сивере должен за это время подобрать
вам соответствующую экипировку. Я это сейчас сразу и улажу.
  Он взял фонофор. В аппарате послышался резкий отрывистый голос:
  - Главный пиротехник Сивере слушает, к исполнению приказа готов.
  - Сивере, на днях к вам в арсенал зайдет командор де Геер, чтобы
подобрать подходящее снаряжение для команды. Покажите ему ваши милые
игрушки. Нет, квитанции не надо, ничего письменного. Пусть действует по
собственному усмотрению. Запишите в книге расходов как изъятие инвентаря
"с целью проведения эксперимента".
  Он поставил фонофор на предохранитель.
  - Кстати, мое почтение, отдаю должное донесению - я как раз видел,
как эта штуковина летела над городом.
  Он показал при этом на экран напротив стола, где мелькали кадры
открытия выставки трофеев в клубе Ориона.
  - Они подстреливают такую дичь, у которой не разберешь, где зад, а
где перед. Я лично предпочитаю солидную охоту на лисиц.
  Он засмеялся. Потом, став серьезным, сказал:
  - Я припас для вас малоприятное задание. Вы выразите Ландфогту
соболезнование от
имени Ккязя - мундир адъютанта, посла для особых поручений. Возможно, вы
отделаетесь занесением в список соболезнующих. На случай, если вам
предоставят личную аудиенцию, не давайте втянуть себя в разговоры,
выходящие за пределы данного вам поручения. Управление кадрами заготовит
для вас верительную грамоту. Пожалуйста, два экземпляра документа - один
для меня лично, на самовозгорающейся бумаге. Еще вопросы? Прекрасно.


  Машина стояла во внутреннем дворе, на ней развевался проконсульский
флажок, дававший право беспрепятственного проезда. Машину вел Марио,
Костар сидел рядом с ним.
  Они выехали через главные ворота, где был открыт центральный проезд.
В Верхнем городе все было тихо-мирно, почти безлюдно. Потом они пересекли
Корсо, запруженный народом. Танк на воздушной подушке неуклюже
патрулировал улицы, паря, как сине-стальной жук, между Соборной площадью и
внутренней гаванью. Он летел так низко, что подрезал высокие струи
фонтанов и грозил зацепить верхушки обелисков. Их машину то и дело
приветствовали.
  В Новом городе на улицах тоже было многолюдно. Видны были группы
людей, нагруженные мешками и домашним скарбом, они возвращались с
погромов. Неподалеку от площади Гербера проезд для любого транспорта был
закрыт. Войска Ландфогта не пропускали ни одной машины. Луций заявил
офицеру, командовавшему патрульными отрядами, что вынужден настаивать на
проезде, и указал при этом на
флажок с орлом. В ответ был послан связной с его верительной грамотой к
военному коменданту Центрального ведомства. Пришлось задержаться.
  Хорошо, что поблизости стояла охрана. Массы, затопившие улицы, были
сильно возбуждены. Попадались пьяные и чем попало вооруженные люди. Луций
разглядывал те зачастую странные предметы, которые тащили с собой
погромщики. Даже дети волочили за собой захваченную добычу. Патрульные
смеялись, не скупясь на шутки.
  Машина стояла совсем с краю, вплотную к проволочному заграждению,
отделявшему пустырь с западной стороны от Центрального ведомства. Когда
Луций повернулся туда лицом, чтобы не смотреть больше на дикую суету
толпы, его напугала картина, которая могла привидеться только в страшном
сне. Площадка была битком набита серой массой людей. Впечатление было
такое, будто пыль, превратив людей в привидения, до неузнаваемости
изменила их одежду и выражение лиц. Над ними стояло облако пыли, как над
загоном для скота. От площадки тянуло дурным запахом; тучами летали слепни.
  Светлые одежды, которые обычно носили парсы, невозможно было узнать,
и только белели кошти. Большинство людей стояло, но были и такие, кто,
хватая ртом воздух, лежал на земле. Воды не было, люди изнемогали от
жажды, среди них были раненые и женщины на сносях. А охранники из
вспомогательной полиции зверствовали как бешеные. Флюиды жгучего страдания
исходили от людей. Больше всего Луция потрясло, что другая толпа, по эту
сторону колючей проволоки, смеялась и буй-
ствовала так, что просто не укладывалось в голове. Тоненькая, почти
невидимая сетка разделяла веселье и страдания, разграничивая их, как свет
и тень. Как неуслышанными остаются на безлюдном морском берегу крики,
раздающиеся с тонущих кораблей.
  Луций стал разглядывать группу, стоявшую непосредственно рядом с
машиной, почти касавшуюся ее. Вид у них был угрожающий. На запыленных
лицах сверкали белые белки. Глаза словно выжгло огнем.
  Ему показалось, что кто-то окликнул его; он услышал произнесенным
свое имя - тихо, однако настойчиво, оно все время повторялось, как
позывной сигнал.
  Голос шептал, но звучал очень отчетливо, как заклинание прошлым. И
голос был знаком ему. Он исходил от женщины, обеими руками вцепившейся в
проволочную сетку и стоявшей в позе, которую можно было назвать как
великий крик о помощи. Ему бросилось в глаза, что она среди всеобщего
хаоса сохранила некоторое подобие опрятности; высоко зачесанные на висках
волосы еще хранили форму прически. А юбка и блузка еще подчеркивали
изящную фигурку. Но не трудно было предвидеть, что через несколько часов
она будет выглядеть так же, как и остальные. Эта мысль нагоняла еще
большую тоску. Луций узнал ее и поднял руку в знак того, что услышал ее.
  - Назад, иначе всем станет жарко, проклятое отродье!
  Громила-охранник появился у проволоки. Толпу смело, как ветром. В
этот самый момент вернулся связной с разрешением на проезд. Марио тронул
машину. Луций наклонился вперед и спросил:
  - Костар, вы видели женщину, которая только что стояла у заграждения?
  - Я видел ее, командор. Это была фройляйн Пери, у которой я забирал
книги.
  - Так, Костар. Запомните, что, где и как все было. У вас есть при
себе деньги?
  - Должно быть триста фунтов золотых. Мы еще не делали никаких
расходов.
  Машина остановилась, и Луций стал подниматься по задернутой траурным
крепом лестнице в цитадель Ландфогта.


  Коридоры из стеклостали были узкими и душными; пахло машинным маслом,
металлом и механизмами, гнавшими воздух. Пребывание в этих стенах должно
было наводить ужас - краски серые, аэроионизаторов нет. Ощущение такое,
что тысячи ушей ловят каждый звук.
  Луция провели к начальнику протокола. Тот крайне вежливо взял
верительную грамоту и отдал ее зарегистрировать. Потом попросил Луция
минуту подождать и вернулся назад со словами:
  - Ландфогт примет вас лично.
  Лифт повез их глубоко вниз, там взору открылся новый лабиринт ходов.
Они вошли в помещение, где секретарша приемной укладывала в стопки
поступившие соболезнования. Это была очень юная особа - почти без бедер,
темные волосы коротко подстрижены на римский манер, с зачесанной на лоб
челкой. Они обрамляли янтарного цвета личико, как драгоценную камею.
Ресницы длинные и черные, как ночь, глаза подведены фиолетовыми тенями. В
чертах ее лица проглядывали одновременно жизненная опытность и детская
наивность -
полугимназистка, полустарушка из пансионата на Бенда-стрит. После того как
Луций вдоволь насмотрелся на нее, она провела его, виляя задом, к
Ландфогту. Он почувствовал запах муската. От двери небрежным тоном она
произнесла:
  - Командор де Геер.
  В кабинете было темнее, чем в приемной, стены искрились в
приглушенном свете. Луций услышал, как ответил низкий мелодичный голос. Он
был одновременно и пронзительным, и глухим, словно его обмакнули в воск, и
хорошо отработанным для любых интонаций благодаря бесчисленным
доверительным разговорам. Но в то же время он был властным, и
чувствовалось, что и за стенами кабинета он не утратит своей
значительности. Это был голос, который знали все, голос, заклинавший массы
на аренах стадионов, укрощавший их и воодушевлявший на неистовый вой
восторгов. Он был словно крылья огромной птицы, которую несет на себе
ураган. Это был голос человека, раздававшийся в дни волнений и
разыгравшихся страстей на каждой площади и в каждом доме, он потрясал
народ до самых его глубин, словно бы сама судьба глаголила его устами. И
даже в спокойной незначительной беседе нельзя было не почувствовать, что
обладатель этого голоса знает о его магической власти.
  Голос Проконсула, напротив, звучал совсем иначе - немного усталый,
приветливый, не без иронии. Он любил паузы, нюансы, скупые намеки.
Страсти, возбуждение, вой масс, даже их восторги были ему ненавистны. Он
придерживался мнения, что люди благородных кровей понимают друг друга
скорее чутьем, без долгих
слов. При докладах на Государственном совете он всегда хотел слышать
больше фактов и аргументов, чем личных мнений. После чего он принимал
короткие решения, обязательные для исполнения. Как полководец, он отдавал
приказы легко и быстро; его распоряжения славились ясностью и логичностью
мысли. В критических ситуациях речь отличалась лаконичностью и сверкала
остротой отточенного клинка, который редко вынимается из ножен, но бьет
без промаха. Казалось, опасность рождает в нем легкость и свободу мысли,
создает для рулевого, держащего штурвал в руках, особый простор. В такие
часы он распрямлялся, хотя обычно ходил слегка сгорбившись, словно
вырастал ростом, и от него исходила великая уверенность и надежность. Он
опирался на институты власти, государства, войска, церковь, хорошо
организованное устройство общества и на родовые гнезда Бургляндии.
Придерживаясь этого, он не придавал особого значения словам - достаточно
было одного его жеста. Для Ландфогта же слово было той средой, той
зажигательной силой, из которой рождалась его политика. Это находило свое
выражение и в голосе. Голос того и другого явно свидетельствовал о
различии духа обоих политиков - для одного он был формой и средством
выражения, для другого - сама выраженная воля.
  Голос произнес:
  - Хорошо, Соня, оставь нас одних, детка. Я не хочу, чтобы нам мешали.
  Юная пантера с узкими бедрами оставила Луция со старым и разжиревшим
ягуаром. Стало светлее, Ландфогт прибавил света.
  - Садитесь, пожалуйста, командор.
  Луций остался пока стоять и произнес, держа шлем в левой руке,
официальный текст соболезнования, составленный Патроном. С чувством
смятения Князь узнал о тяжелой утрате, столь внезапно обрушившейся на
Ландфогта и его ведомство. Князь просит не сомневаться в его сочувствии.
Он надеется, что виновные понесут заслуженное наказание, и готов сделать
со своей стороны все от него зависящее. На него можно также рассчитывать
во всем, что касается поддержания порядка.
  Патрону было важно, чтобы Проконсул дистанцировался от происшедшего.
Тогда Ландфогт будет связан в своей пропаганде против Князя. Правда, тот
наперед отдавал на растерзание парсов. Его заявление должно было быть
поэтому наполовину приятным для Ландфогта, наполовину вызывать досаду.
Пожалуй, здесь питали надежду, что Проконсул будет придерживаться этой
сторонней позиции, развязывая им руки для нападения.
  Луций огляделся в кабинете. Кроме двери, в которую он вошел, была еще
вторая, прикрытая тяжелой портьерой. Скорее всего, она вела в спальные
покои. Экран не светился. Он занимал всю стену по длине и был разделен на
квадраты. Говорили, что такой экран позволял Ландфогту видеть каждого из
его заключенных в любой момент. И ему не требовалось для этого, как
Людовику XI, спускаться в казематы, если на него вдруг накатывало такое
желание.
  Длинный и низкий сервант был уставлен тортами, ликерами, фруктами и
конфетами. Любовь Ландфогта к крепкому кофе и сладостям была известна. Над
сервантом висели портреты в узеньких рамочках - красивейшие
женщины Гелиополя. Портреты были подключены к сети в стене и светились
изнутри, как куклы, которые то спали, то улыбались, а то дрожали в
любовных объятиях. В программу наслаждений радостями жизни, разработанную
Ландфогтом, входили и выборы королевы красоты, которая становилась не
только законодательницей моды, но одновременно и maitresse a titre(1). Она
восседала на почетном месте на праздниках цветов и виноделов, и в ее честь
чеканили в тот год монеты. Выборам предшествовали конкурсные сражения в
галантности.
  Ландфогт удобно возлежал, развалившись в кресле. По обыкновению он
был в светлом костюме полувоенного покроя. Хотя в кабинете было не жарко,
под мышками обозначались два темных пятна. Длинные волосы свисали низко на
лоб; их иссння-черный блеск нарушала белая прядь. Он был непомерно толстым
- жирные ляжки широко растопырены, трехслойный подбородок выпирает над
свободным воротом. Тяжело набухшие веки полузакрывали глаза, поэтому он
держал голову, чтобы видеть Луция, запрокинутой. По его лицу разлились
фальшивое благоволение и невероятная самоуверенность. Его черты сохранили
еще следы былой красоты, они несли на себе горделивое высокомерие титана
власти. Он был широкоплеч, притом среднего роста, на левой щеке - родимое
пятно в форме полумесяца. В зубах неизменная толстая гаванская сигара, и
сейчас полный ящичек стоял на столике из красного дерева. Рядом лежал
томик в красном матерчатом переплете с кожаным корешком: "Приключения
аббата
- ---------------------------------------
(1) Фаворитка-любовница (фр.).
  фанфрелюша". При взгляде на эту картину невольно возникало смешанное
чувство комфорта и страха, и не вызвало бы никакого удивления, если бы под
ней стояла надпись: "Сеньор NN, король сахарных плантаций на Кубе в ее
лучшие времена".
  Таков был человек, которого фанатически обожала толпа и чье появление
на публике сопровождалось бурей ликования и восторгов. Он излучал
неограниченную власть, олицетворял полноту откровенно безудержного
животного образа жизни. Он, как Миссури(1), до краев заполнял свое русло.
Полиция с ее рациональными методами и картотекой наводила на него скуку.
Она была зависима от него; он был полюсом власти, придававшим ее сыскной
деятельности смысл.
  Он не любил трудиться. Он любил наслаждения и роскошь. Он знал
чудовищную власть человека, пролившего кровь. Постоянно вокруг него витал
этот дух, усиливал его притягательную силу. И странно было, что он при
этом слыл добрым. Нимб доброты и великодушия прочно прилип к нему и
освящал исходящие от него действия. И теперь, когда он уничтожал парсов,
считалось, что он слишком мягок с ними.
  Поразительным оставалось, насколько демос мог быть падким на подобных
богов, даже если путь к этому и был логичен. Сернер хорошо изобразил его в
своем эссе о возникновении в истории человечества таких трибунов. Сначала
появлялись теоретики и утописты - каждый в своей рабочей келье, - жившие в
строгости,
- ---------------------------------------
(1) Река в США, на языке местных индейцев "грязная река".
  в согласии с разумом и логикой, большей частью праведники, посвятившие
себя угнетенным, их счастью и их будущему. Они несли в массы свет. Потом
приходили практики, победители гражданских войн и титаны новых времен,
любимцы Авроры. Их деятельность оказывалась кульминацией и провалом
утопии. Становилось очевидным, что утопия - идеальный стимул. И
становилось ясно, что мир можно изменить, но не его основы, на которых он
зиждется. За ними следовали деспоты в чистом виде. Они ковали для масс
новое чудовищное ярмо. Техника оказывала им при этом поддержку такого
рода, которая превосходила даже самые смелые мечты древних тиранов. Старые
способы возвращались назад под новыми именами - пытки, крепостничество,
рабство. Разочарование и отчаяние множились, росло глубочайшее отвращение
ко всем фразам и уловкам политиков. Все доходило до такой точки, когда дух
обращался назад, к культам, начинали расцветать секты, а умы и таланты,
замкнувшись в маленьких элитарных кружках, посвящали себя служению
прекрасному искусству, поддержанию традиций и эпикурейству. И тогда
огромные народные массы отворачивались от них. Вот тут-то и всплывали
калибаны(1), которых массы тотчас же признавали олицетворением и идолами
той животной чувственности, что стала их уделом. Они любили своих идолов,
их напыщенность, высокомерие и ненасытность. Искусство, прежде всего кино
и большая опера, подготовило почву для их расцвета. Под конец уже не
оставалось больше ни пошлости, ни бесстыдства,
- ---------------------------------------
(1) Калибан - герой драмы Шекспира "Буря".
  ни ужасов, не вызвавших бы бурю восторгов. Если предпоследняя команда
предавалась роскоши, порокам, буйствам еще внутри своих резиденций и на
закрытых загородных виллах, то последняя вынесла все это на рыночные
площади и общественные гуляния, напоказ народу, для услады их глаз. В этом
они открыли для себя источник популярности.
  Удивительным оставалось, что тот же самый народ оказывался в высшей
степени критически настроенным, вплоть до пуританства, по отношению к тем,
кто наследовал право на особое положение в обществе. Молодой человек в
скромном костюме, проезжающий верхом на лошади по Корсо, казался им более
заносчивым и высокомерным, чем тот, который ехал мимо них на ста лошадиных
силах в роскошном лимузине. Мавретанцы изучили этот антагонизм и
рассматривали любое недовольство, какие бы формы и направления оно ни
приобретало, как изжившее себя. Задушить его было одной из первейших задач
их тренинга. Как только они справились с этим искусом, так на их лицах
заиграла улыбка, никогда больше не сходившая с них. Вслед за ней, на более
высокой стадии профессионализма, появился непроницаемый взгляд.
  Однако справедливость требует сказать, что с появлением таких
личностей, как Ландфогт и в определенном смысле Дон Педро тоже, положение
народных масс значительно улучшилось, если сравнивать его с периодом
господства чудовищных диктаторов, чистых выходцев из трудового народа.
Конечно, беспомощность осталась, права человека не были восстановлены. Но
не стало хотя бы серых армий трудящихся, созываемых под вой сирен или
грохот
пушек. Им на смену пришли более сытые трудовые прослойки. Опять
восстановили частный сектор; даже наблюдался некоторый достаток для всех
при огромном изобилии для немногих. Все выглядело как цветочки вдоль
тюремной решетки.
  Бюрократические структуры, такие, как Координатное ведомство или
Центральный архив, интеллигентно перестроились под скрытые от глаз
организации по контролю и учету, за исключением, правда, полиции. К этому
добавилось еще, что техника излучения позволила разукрупнить промышленные
районы, сделав возможным получение энергетических мощностей в любом
пункте. Таким образом, государственная и частная собственность благотворно
разграничили свои сферы: с одной стороны, энергией как централизованный
производитель силы, с другой - многочисленные фабрично-заводские и другие
промышленные единицы. Теперь в частном секторе абонировали энергию,
оставаясь владельцами промышленной и продовольственной продукции, что
находило свое выражение и в хождении обеих валют. К монополии на
энергетическую мощь была подключена и система налогов - это делало
отторгнутые деньги невидимыми. Таким образом, кое-что из сибаритских
планов Горного советника было уже в зародыше сформировано. В такой
ситуации в борьбе за власть все сводилось уже не столько к теориям,
сколько к сильным личностям, борьба велась примитивнее и эмоциональнее.


  После того как Луций выполнил свою миссию посла, он занял место
напротив Ландфог-
та. Руками он оперся на головку эфеса. Впрочем, его наверняка просветили в
приемной начальника протокола на предмет оружия при нем, да и наблюдали за
ним сейчас. Красавицы со стены дарили улыбки. Экран теперь бесшумно
светился сразу несколькими квадратами - видны были массы, которые все еще
дефилировали перед катафалком, и лагеря, куда сгоняли подозрительных.
  Ландфогт с благоволением взирал на Луция.
  - Заверьте Князя в моей признательности за его участие, командор. Нам
известны его чувства... - В этом месте он сделал паузу, глазки его
оживились, и он добавил: - ...и мы разделяем их.
  Он любил неясные, поддразнивающие формулировки, допускавшие любое
толкование. В данном случае он хотел дать понять, что оценил тактический
характер визита, и, возможно, даже больше того - что смерть мессира Гранде
ему уж не совсем так некстати. Покушение давало ему хороший повод для
разворота своей власти, и, кроме того, он любил замены в верхушке своего
аппарата. Несчастные случаи, как этот, избавляли его от необходимости
проводить чистки. Не повредит, если во Дворце узнают, что случившееся не
только не выбило его из колеи, но и укрепило его власть. Он кивнул
печально:
  - Тяжелая утрата для нас, да и вообще для всех. Будет трудно усмирить
народ в его справедливом возмущении.
  Он взял новую сигару и пододвинул ящичек Луцию.
  - Некурящий? Жаль. Я включу для вас аэроионизатор. Что вы скажете по
поводу моего бункера, командор?
  - Такое впечатление, что здесь идеально сочетаются комфорт и
безопасность.
  Ландфогт кивнул. Его благоволение возросло. За портьерой кукушка
прокуковала полный час.
  - Правда, несколько тесновато - будуар на броненосце. Mais je ne
boude la-dedans(1).
  Он громко засмеялся, покровительственно и с удовольствием похлопывая
по "Приключениям аббата Фанфрелюша ". Потом спросил:
  - Проконсул уже в городе?
  - Нет, он все еще в своих садах.
  Луций заметил, что по лицу Ландфогта пробежала тень. Тот, похоже
ожидал, что Князь срочно направился во Дворец. В его отсутствии явно
проглядывало величие этого человека. Кто знал, было это его слабостью или
силой? Во всяком случае, в этом усматривалось, что он не придал значения
происшедшему.
  Ландфогт отключил аэроионизатор в знак того, что аудиенция окончена.
Улыбки красивых женщин на стене застыли в неподвижности и стали похожи на
маски. Луций поднялся и поклонился. Ландфогт величественно кивнул ему.
Вошла Соня и вывела его из бункера.


  Возвратившись к начальнику протокола, Луций осведомился, есть ли уже
в ведомстве преемник мессира Гранде. Этому любителю молоденьких мальчиков
с характерными вежливыми ужимками, каких Ландфогт предпочитал иметь у себя
на дипломатической службе, ничего об этом известно не было.
  - ---------------------------------------
(1) Но я не жалуюсь (фр.).
  - Я хотел бы использовать свой визит для выяснения еще одного
обстоятельства, находящегося в ведении полиции.
  - Va bene(1), если оно не носит принципиального характера. В
противном случае вам придется обращаться еще раз, после назначения.
  Луций колебался.
  - Речь идет о деле, связанном с парсами.
  - В таком случае никаких затруднений не предвидится. Я попрошу
проводить вас к доктору Беккеру, руководителю отдела, а тем временем
доложу ему о вас.
  Его опять повели по новому лабиринту ходов, до кабинета, на двери
которого висела табличка: "Д-р Томас Беккер, отдел "Другие народы"".
Помещение было узким, большой письменный стол, заваленный кипами журналов,
оставлял свободным только место для прохода. Стены были заняты встроенными
полками. В углу стоял старомодный граммофон. На полках в музейном порядке
были разложены различные приспособления и оружие. Предметы из дерева,
камня, бронзы, костей, слоновой кости были разбросаны повсюду, словно
детские игрушки, - на книгах и бумагах. Это вносило сильную струю в общую
атмосферу кабинета.
  Складывалось впечатление, что это тихий рабочий кабинет
ученого-этнолога, занятого своим любимым делом. Однако вид этих странных
фетишизированных предметов был пугающим, и не только из-за того, что
игрушки носили магический характер. Чувствовалось также, что в них нашел
свое отражение острый, незаурядный ум. Кабинет походил на
- ---------------------------------------
(1) Да, пожалуйста! (итал.).
  хранилище черепов. По-видимому, коллекционирование голов входило в узкую
специализацию доктора Беккера. Ведь препарируют же их в одних регионах в
качестве военных трофеев, а в других - с целью культового идолопоклонства
предкам. В этом кабинете мумифицированные и отбеленные черепа были искусно
украшены драгоценными камнями и разрисованы цветными линиями. У некоторых
из них глазницы были заполнены ракушками или перламутровыми кружками. В
углу висела связка голов в натуральную величину - из бассейна Амазонки;
все они были сплетены в одну связку за волосы, как головки высушенного
лука.
  Луция пробирала дрожь в этом кабинете охотника за черепами. Он
чувствовал, что находится в таком месте, где наука совершенно откровенно
становится опасной - делается средством в руках полиции. Строгие прямые
линии Координатного ведомства приняли здесь форму крюка и петли. Девиз
"Знание - сила" старого Фрэнсиса Бэкона упрощался здесь до лозунга "Знание
- убийство".
  И сам покой в этом помещении был только кажущимся. Доктор Беккер,
казалось, был погружен в своего рода подведение итогов; кипы
перфорированных карточек, на которые он ставил красными чернилами
маленькие значки, грудами росли на его рабочем месте. Он поднял голову,
как человек, у которого совсем нет времени, и указал на второй стул рядом
с собой.
  Луций сел и посмотрел на ученого, одетого в неброский серый мундир,
похожий скорее на домашнюю куртку. Узкий высокий лоб с лысым черепом и
венчиком рыжих волос и голубые
глаза, остро сходящиеся на собеседнике, были ему знакомы. Это
обстоятельство оказалось весьма кстати, больше даже, чем от него можно
было ожидать.
  - Недавно я имел удовольствие слышать вашу беседу с профессором
Орелли об одном диковинном острове, о котором он вам рассказывал.
  Доктор тщательно придавил свои карточки резной костью и кивнул:
  - Да, я припоминаю. Вы завтракали на "Голубом авизо" за нашим столом.
Такая поездка - одно удовольствие. В воздухе так и носится дух Гесперид.
  Он еще добавил, словно хотел подчеркнуть разницу между ними:
  - Орелли - старый друг студенческих лет, товарищ по Нео-Боруссии.
  Он указал при этом на ленточку, выглядывавшую из-под расстегнутого
мундира. Потом продолжил:
  - Мы ценим его научные сообщения, всегда вызывающие интерес, хотя они
и нуждаются в научном контроле.
  Это был пинок в сторону Академии.
  - В последнее время они не лишены некоторого чудачества. Эта его
Лакертоза похожа на такие явления, как Атлантида или Хаитхабу, выдуманные
праздными головами, и лишь прибавляет балласта в работе. И это еще не
самая худшая оценка подобного труда, если не ставить вопроса cui bono(1).
На этом имя не сделаешь.
  Он поиграл бивнем моржа, на котором были вырезаны фигурки, и
пробормотал:
  - ---------------------------------------
(1) Кому это нужно? В чьих интересах? (лат.).
  - Я, между нами говоря, очень сомневаюсь, существовало ли в
универсуме когда-либо это захолустное гнездо? По эту сторону Гесперид, во
всяком случае, наверняка нет.
  Это был выпад против Бургляндии. Беседа не клеилась. Наступило
молчание. Тогда Луций сказал, делая отвлекающий маневр:
  - А вот на этого даже страшно смотреть.
  Он указал на череп, в верхней части которого была пробита огромная
дыра.
  - На этого?
  Доктор посмотрел на красную цифру, проставленную на белой кости.
  - Он взят с кладбища парсов на краю Пагоса. Типичное явление - так
бьет клювом гриф, когда добирается до мозга.
  Это обстоятельство сделало его разговорчивым, оно касалось его
компетенции.
  - Вам надо посмотреть мой фильм об этом. Сначала прилетают некрупные
вороны, они выклевывают глаза. Потом начинают парить бородачи и
стервятники, производят первичную обработку.
  Они уступают место орлу-могильнику, царю любителей мертвечины, тот
лакомится благородными внутренностями. И напоследок заявляется целая свора
урубу, гарпий и других мелких хищных птиц, которые завершают пиршество.
Так труп бывает в мгновение ока растерзан. Довольно забавное зрелище,
стоит посмотреть.
  Он поставил череп назад, к другим.
  - Говорят, что с этим связана особая мантика(1). Жрецы наблюдают из
башенки за трапезой и делают заключение о моральных устоях
- ---------------------------------------
(1) Искусство предсказывать будущее (греч.-лат ).
  умершего в зависимости от того, с какого глаза будет начата трапеза - с
правого или левого.
  Он вздохнул.
  - Злой народ. Старые ошметки Ближнего Востока, тронутые вонью падали.
Трусливый, коварный и очень хитрый. Однако чем могу служить, командор?
  Луций выпрямился на стуле.
  - Господин доктор, я пришел к вам по одному делу, связанному с
арестами. Один из арестованных имеет отношение ко Дворцу. Я имею в виду
Антонио Пери, переплетчика книг, который живет на улице Митры. Тихий такой
человек, мы ценим его как мастера книжного дела. Он уже много лет
изготавливает переплеты для Проконсула. В его руках находятся ценнейшие
рукописи. Его судьба очень тревожит меня, его надо выпустить на свободу.
Для меня это вне сомнения, и я ручаюсь за него и его семью.
  Лицо доктора Беккера омрачилось. Он посмотрел на Луция своим
пронизывающим подозрительным взглядом и неодобрительно покачал головой:
  - После каждой акции нас заваливают прошениями и жалобами подобного
рода. В конце концов, в Гелиополе есть и другие переплетчики, не
обязательно парсы, и они отлично работают. Или вы имеете в виду, что
Проконсул лично заинтересован в этом Пери?
  - Я не уполномочен делать подобное заявление. Я прошу вас
рассматривать наш разговор как частный.
  Доктор задумался на мгновение, потом встал.
  - Потерпите минуточку. Я принесу дело из регистратуры.
  Он вышел, оставил Луция наедине с черепами. Тишина была гнетущей,
слышно было только жужжание вентилятора на стене. Казалось, что на
какую-то долю секунды жужжание его прерывалось легким щелчком - словно
хлопали ресницы, когда он моргал. Луций улыбнулся. Техника у доктора
Беккера была не без дефекта.
  Тут дверь открылась, и вошел Беккер с досье в руках. Он открыл папку
и начал изучать формуляр, записи в котором уже частично поблекли. Теперь
его манеры и тон были совсем как у полицейского:
  - Пери, Антонио, вдовец, шестидесяти трех лет, владелец дома ь 10 по
улице Митры. Переплетчик, позолотчик и торговец изящными изделиями из
кожи; по происхождению из древних парсов, несколько поколений прожили в
Гелиополе.
  Потом он, казалось, пропустил некоторые записи, как бы не
предназначавшиеся для Луция, и прочел вторую часть:
  - Пери, Будур, двадцати пяти лет. Племянница вышеозначенного. Дочь
Марцбана Пери и его жены Биргит, урожденной Торстенсон из Хаммерфеста.
Полукровка, незамужняя, по образованию германистка, защищалась у
профессора Фернкорна.
  Он поднял голову и пожал плечами:
  - Боюсь, тут я вам ничем не смогу помочь. Что касается старика, не
может быть и речи. Да и племянница тоже, по сути дела, есть только одна
слабая зацепка - полукровка, но она, однако, носит кошти.
  Он явно колебался, потом спросил:
  - При условии, конечно, что вы лично не заинтересованы в ее судьбе?
  Луций почувствовал непристойность намека. У него было огромное
желание встать, но он мгновенно увидел перед собой то ужасное место, где
погибал человек, надеявшийся на него. Тут уж не оставалось ничего другого,
как закрыть на все глаза и заговорить тем же языком, - отсюда никто не
уходил незапятнанным. Он заставил себя улыбнуться улыбкой авгура:
  - Ну видите ли, господин доктор...
  Его смущение, похоже, доставило радость старому пруссаку. Как все
полицейские, тот испытывал к офицерам Проконсула смешанное с ненавистью
восхищение. Он потер руки:
  - Конечно, конечно. Это меняет состав преступления, то есть я хотел
сказать, проясняет его. В таких случаях допускаются исключения.
Благоприятен и тот факт, что улица Митры относится к Верхнему городу и мы
в некотором роде только доглядываем за ней.
  Он нажал на кнопку. Писарь в затрепанном халате просунул из
регистратуры голову в дверь. Беккер вынул из досье карточку и протянул ему.
  - Бюттер, заготовьте мне на это имя приказ об освобождении из-под
ареста - или нет, лучше заполните ордер на принудительную доставку лица.
  Он повернулся к Луцию:
  - Это, пожалуй, надежнее. Ведь, в конце концов, мы гарантируем только
свободный выход из лагеря, но не ручаемся за дальнейшее. Настроения в
городе носят все еще непредсказуемый характер.
  Луций поблагодарил и взял бумагу, после того как Беккер подписал и
поставил печать. Он попрощался, как полагалось по форме; своей
цели он достиг, хотя ему и пришлось мистифицировать мотивы в духе вкусов
головорезов этого подземелья. Ситуация была новой для потомка родовых
замков Бургляндии, он ощутил здесь свое бессилие.
  Доктор Беккер, напротив, оставшись в своем кабинете с черепами,
пришел в прекрасное настроение.
  - Смотри, пожалуйста, вот тебе и полубоги.
  Он произнес это наполовину как бы для себя, наполовину для писаря,
ожидавшего его распоряжений. Он поручил ему сделать фонограмму беседы и
добавил в качестве предваряющих слов следующее:
  - Командор де Геер принадлежит к узкому кругу Проконсула. Для
дальнейшего наблюдения приставить агента. Уведомить службу прослушивания
телефонных разговоров. Рекомендовать также перевести Антонио Пери на
особый режим содержания; факты указывают на него как на лицо,
подозреваемое в продаже наркотиков. Предлагаю институт на Кастельмарино.


  - Костар, все ясно?
  - Положитесь на меня, командор.
  Они возвратились во Дворец. Квартал парсов горел теперь ярким
пламенем. Слышались взрывы в святилищах и молитвенных домах. Костар
получил самые подробные инструкции. Он должен был взять крытую машину и
проехать мимо лагерной охраны. Там он должен был предъявить ордер,
подписанный доктором Беккером. Тогда ему выдадут заключенную. Он поедет с
ней на аэродром или в порт, смотря по
обстоятельствам. Луций дал ему единый билет энергиона с правом проезда на
дальние расстояния и одновременно письмо, в котором он перепоручал Будур
Пери одному своему гесперийскому агенту.
  - И не выпускайте фройляйн Пери из виду, пока она не уедет.
  Еще один громовой удар, за которым последовал взрыв, потряс воздух.
  - Не забудьте письмо, Костар. А если вдруг случится нечто
непредвиденное, я даю вам полномочия на любые действия, обеспечивающие
безопасность фройляйн Пери. Я отдаю ее под вашу защиту.
  - Будет исполнено, командор. Я пущу, если понадобится, в ход оружие.
  Он отсалютовал и вышел, оставив Луция одного.
  Он немножко тяжеловат на поворотах. Может, надо было лучше послать
Марио, но Костар надежнее, мелькнуло у него в голове.
  Он еще раз вспомнил то ужасное место, пыль, смертельный страх, пот.
Ученый типа Беккера определял индексацию черепов, превращая это в оружие
массового уничтожения. Тогда уж лучше иметь дело с волками. Их
кровожадность угасает по мере насыщения. Правда, овцы сами затаптывают
друг друга до смерти. Он постарался отогнать от себя подобные видения и
заперся в кабинете, чтобы составить рапорт, которого с нетерпением ожидал
Патрон. Беседу с Беккером он туда не включил.
  Вторая половина дня прошла в большом напряжении. Вблизи энергиона
были обнаружены мятежники. Курсанты Военной школы силой разогнали их. На
окраине Верхнего
города войска столкнулись с шествием демонстрантов. Массы были разогнаны
огнеметами с летающих танков и загнаны в щели. Они рассеялись в нижней
части Старого города, в гавани и неизвестно где еще. Новый город по ту
сторону Корсо вышел из-под контроля, вспомогательные отряды и полиция
перекрыли все проходы. В ответ там было впервые применено дальнобойное
орудие. Танк на воздушной подушке загорелся и рухнул на землю. Патрон
приказал немедленно отключить подачу энергии в тот сектор.
Распространились слухи, что в лагерях массами ликвидируют парсов. Погромы
и мародерство перекинулись и на квартал вилл. Патрон отдал командирам
приказ о применении силы по законам военного времени.
  Вечером было полное впечатление, что бой за власть, который кончится
уничтожением одного из противников, неизбежен; прибыл Князь - над Дворцом
и Центральным ведомством развевались теперь в зареве пожаров боевые флаги.
На Корсо - центральной магистрали, разделявшей Старый и Новый город, -
было пусто. По обе стороны и вдоль всего проспекта стягивались силы.
Намечалась большая резня.
  Тем временем у мавретанцев, на Allee des Flamboyants, совещались. Обе
стороны были втянуты покушением в куда более активные действия, чем то
входило в их намерения. Столкновение, в результате которого город мог быть
уничтожен, не устраивало ни тех, ни других. Князь, без сомнения, был
сильнее в военном отношении, но тогда ему предстояло такое сомнительное
приключение, как диктатура. Ландфогт считал для себя более приемлемым под-
рывать основы власти противника методом холодной войны, как до сих пор.
Этот путь был для него надежнее.
  Так у мавретанцев поздним вечером пришли к согласию. Страсти в душах
этих холодных расчетливых людей улеглись. Силы были сбалансированы, мир
восстановлен - войска вернулись в казармы. Составили коммюнике для
опубликования в печати и спустили боевые флаги. Ландфогт и Проконсул
выразили свое сожаление по поводу превышения власти. Б полночь они
поставили свои подписи. Для совещавшихся дело завершилось холодным ужином
с вином из погребов мавретанцев. Те были довольны, их девиз "Semper
victrix"(1) получил подтверждение и на сей раз.


  Луций вернулся домой поздно. Его еще несколько раз вызывали к Патрону
и посылали с разными миссиями. Потом он составил приказы в связи с
участием курсантов Военной школы в защите расположенных вблизи энергиона
пагосских ущелий и представил их Патрону. Юные воины хорошо показали себя
в этот день. Промежутки заполнили разговоры по телефону и фонофору.
  В вольере он наткнулся на Марио, который дожидался его в передней. Во
второй половине дня он посылал его к разным людям, чтобы справиться, как у
них дела. Все они, в том числе и Мелитта, были в безопасности. Квартира
Антонио Пери была разграблена, но не сожжена. Марио казался странно
возбужденным, словно опьяненным. Однако при той суматохе, что
- ---------------------------------------
(1) "Всегда одерживающий победу" (лат.).
  царила во Дворце и в городе, этому едва ли стоило удивляться. После того
как он доложил о делах, он попросил еще выслушать его по личному вопросу.
  - В такой час речь может идти только о чем-то очень важном, - сказал
Луций.
  - Да, конечно: мы просим вашего согласия на наш брак - Мелитта и я.
Она ждет за дверью, мы помолвлены.
  Луций был поражен, но потом пожал Марио руку.
  - Я рад, что наш круг получит столь приятное пополнение. Вы будете
счастливы с ней. Патер Феликс подтвердит вам это. Он знает ее с детства,
он крестил ее. Вы сделали хороший выбор. Позовите вашу невесту и донну
Эмилию тоже; мы поднимем бокалы за ваше счастливое будущее.
  Марио медлил.
  - Похоже, у вас еще что-то на сердце, Марио?
  - Я кое о чем поговорил с Мелиттой - она рассказала мне о прогулке на
Виньо-дель-Мар.
  - И это правильно, Марио. Я думаю, что нет ничего такого, что она
должна была бы скрывать от вас.
  - Речь не об этом, командор. Да и к тому же она была до того, как
дала мне слово, свободна.
  Они еще раз подали друг другу руки, и тогда Марио поспешил к невесте.
Поразительно было, как легко он справился с этим щекотливым моментом,
проявив достоинство и либеральность. В этом сказался свободный образ жизни
жителей Гелиополя. Вассал из Бургляндии, такой, как Костар, даже в мыслях
не допустил бы ничего подобного.
  Вернулся Марио, ведя за руку Мелитту, та так и сияла от счастья. За
ними вошла донна Эмилия. В южной части города все еще полыхали пожары -
отсвет от них падал в комнату. Луций наполнил бокалы, они чокнулись.
  В этот момент в дверях появился Костар с Будур Пери. Он был ранен, от
виска до подбородка тянулся кровавый след. Парсейка, казалось, была совсем
без сил, она еле стояла на ногах. Ее появление здесь смутило Луция,
предполагавшего, что она давно уже далеко в море, и повергло его в большое
смущение.
  Донна Эмилия принесла таз с водой и промыла Костару рану - они попали
под обстрел, его задело осколком. Потом она попотчевала обоих вином.
  Костар начал рассказывать. Он предъявил у входа в лагерь, где уже
началась резня, приказ доктора Беккера и без всяких затруднений добился
освобождения заключенной. Однако у него сложилось такое впечатление, что в
городе за ними шли по пятам. Они сначала окольными путями добрались до
аэродрома. Однако самолеты не летали, и порт тоже был закрыт. Исключение
составляли только правительственные корабли. Выход на набережную был
перекрыт полицией. Прежде всего было крайне опасно, если кто-нибудь увидел
бы кошти, а снять пояс Будур Пери отказалась.
  На Корсо они попали под огонь, который велся от Центрального
ведомства по летающим танкам. Шофер отказался дальше вести машину, им
пришлось выйти. Чернь преследовала их, наседая со всех сторон. Костару
удалось утихомирить толпу только тем, что он высоко поднял приказ о
принудительной доставке арестованной, объявив парсейку государственным
преступником.
  Словно чудом добрались они до Дворца, единственного, судя по
ситуации, безопасного места. Луций слушал его рассказ со всевозрастающим
неудовольствием. Он спросил, узнали ли их при входе. Костар отрицал это;
не замеченный в суматохе стражей, он провел Будур Пери по боковой лестнице.
  - В хорошенькое положение вы меня поставили.
  - Я хотел выполнить ваш приказ, командор. Вы ведь доверили мне даму.
  Ответ расстроил Луция едва ли меньше, чем до того намеки Беккера.
Ситуация была во всех отношениях щепетильной. Он смотрел на обоих, не
зная, что предпринять. Будур заплакала, потом она встала.
  - Я доставляю вам большие неудобства, господин де Геер. Прикажите
отвести меня назад в лагерь, так будет лучше всего. В любом случае я
благодарна вам. Вы много сделали для меня.
  Донна Эмилия обняла ее. Мелитта присоединилась к ней. Они гладили
плакавшую. Луций покраснел. Правильное решение было таким простым, таким
очевидным. Ему стало стыдно, что он не понял сразу того, что было ясно
всем остальным. Он сказал:
  - Я был не прав, думая о своем удобстве. Простите меня. Указать вам
на порог было бы еще хуже, чем совершить убийство, это означало бы
проявить трусость. Костар поступил правильно, я благодарен ему. Вы - мой
гость, пока того требует ваша безопасность, я почту это за честь для себя.
  Он обратился к донне Эмилии:
  - Фройляйн Пери сейчас больше всего нуждается в отдыхе. Она будет
жить в гостевой комнате. Пожалуйста, проводите ее туда.
  Он повторил:
  - Вы в безопасности. А завтра мы обсудим, что можно сделать для
вашего дяди.
  Марио, Костар и Мелитта поклялись хранить молчание. Будур Пери ушла с
донной Эмилией. Луций остался один, день, полный контрастных впечатлений,
все еще жил в его душе. Он погасил в комнатах свет и вышел на лоджию.
Снизу доносились ритмично повторяющиеся выкрики: разносчики газет
наперебой оповещали об экстренных выпусках. Ландфогт и Проконсул пришли к
общему согласию, они прекращают открытую вражду. Город облегченно
вздохнул. Сразу вспыхнул свет в окнах. Засияли главные улицы города, и
вереницы огней побежали по изогнутому берегу бухты. Освещаемые красным
светом боевые флаги на Дворце и Центральном ведомстве исчезли. Семьи сели
за поздний ужин у своих очагов или в харчевнях. Жизнь в Гелиополе
продолжалась.
  Остались только холодные пепелища разрушенных и сожженных домов.
Остались заключенные, для которых мучительно тянулось время. Остались и
холодные тела убитых, с бледными, искаженными и чудовищно изуродованными
лицами. Луна молча взирала на них сверху - привычная для нее ночная добыча
с начала сотворения мира.



  В АРСЕНАЛЕ

  Луций проснулся рано, его сон был коротким, но крепким. Солнце
вставало над морем, по синей глади которого скользили лодки - рыбаки
возвращались с ночной ловли. Как часто в своих снах бродил он по лесам
Бургляндии.
  В тенистой зелени порхал Карус, его сойка, с ласковым криком: "Луций
- хороший".
  Он сбросил одеяло. Наступил момент, которого каждое утро дожидался
Аламут. По-кошачьи мягко он вспрыгивал на постель и, мурлыча, устраивался
на теплом местечке, пока не входила донна Эмилия и не прогоняла его.
  В соседней комнате раздавались звуки. Донна Эмилия готовила для Будур
Пери ванну и завтрак. В ее хождениях взад и вперед, в тихом позвякивании
посуды чувствовалась какая-то праздничность. Луций позвал Костара и
попросил принести ему кофе; тот слышал, что гостья еще очень слаба. Луций
велел Костару вывести лошадей и сказал, прощаясь с донной Эмилией:
  - Кланяйтесь от меня фройляйн Пери, я вернусь домой поздно. Больше
всего я прошу вас, Эмилия, следить за тем, чтобы двери были постоянно
заперты. И нужно соблюдать также осторожность, если фройляйн Пери захочет
выйти на лоджию. Не упоминайте ее имени в разговорах по фонофору. И по
внутреннему телефону тоже.
  - Не тревожьтесь об этом, Луций.
  Этот день был им предназначен для визита в арсенал и для других
приготовлений, связанных с операцией на Кастельмарино. Мелкие сюрпризы,
как их называл Патрон, несмотря на объявленное перемирие, все еще
продолжались. Но особенно не давал ему покоя сбитый танк.
  Прежде чем оседлать коня, Луций еще раз детально просмотрел в
кабинете все данные, скопившиеся за время сбора информации об этом
острове, и инфрафотоснимки. Сведения были скудными и носили неопределенный
ха-
рактер. Лучшим источником оставались показания стражника, попавшего во
время беспорядков на Виньо-дель-Мар в руки солдат и подвергнутого
основательному допросу. Сообщение заканчивалось упоминанием о самоубийстве.
  Они проскакали мимо собора и вдоль виноградников, окружавших
"хозяйство Вольтерса". Народ, шедший с мессы и спешивший в сады и
мастерские на работу, был настроен миролюбиво; чувствовалось, что он
приветствует договоренность обоих властителей, а их обоюдное согласие
рассматривает как добрый признак. В принципе народ любил мир и покой,
спокойное течение своих будней с их мелкими заботами и ежедневной суетой -
торговлей, работами в саду, отдыхом вечерами в харчевнях Старого города
или виноградных беседках у ворот виноделов, где собирались с детьми,
домочадцами и кумовьями. Все это - приятное соединение часов безделья с
часами работы, трудовых и праздничных дней, привычной, как мир, будничной
жизни вдали от государственных дел - было им опять гарантировано. И это
наполняло утро радостью.
  Перед садами Ортнера им встретилась погребальная процессия парсов,
направлявшихся к "башням молчания" и одетых в белые траурные одежды. Луций
и Костар попридержали лошадей и в знак уважения к покойному сошли на
землю. Похоже было, что Проконсул был настроен и в дальнейшем уважать и
охранять обычаи этого народа на своей территории.
  Арсенал был расположен в горах, чуть выше теплиц Князя и неподалеку
от Академии. Своей наземной частью он скорее походил на
маленькую управленческую контору. Оружейные мастерские и подсобные
помещения находились внутри горы. От них расходились крытые проходы к
военным складам и запасникам.
  Главный пиротехник Сивере уже ждал Луция. Он был маленького роста,
почти карлик, и наверняка когда-то давно, чтобы стать солдатом, изо всех
сил тянулся до нужной отметки при измерении роста. Однако он доказал, что
в нем не ошиблись: три ряда орденских планок украшали его грудь. Для того,
кто умел читать эти столь дорогие сердцу военного иероглифы, было ясно,
что в большинстве случаев речь шла о знаках отличия за операции в ближнем
бою. Дворцовый орден Князя с серебряным орлом свидетельствовал о
долгосрочности службы.
  Маленький человечек держался очень прямо и был чрезвычайно подвижен -
в его натуре каленое железо старого рубаки уживалось с приветливостью
жизнелюбца. Как следствие ранения одна нога слегка волочилась. Голубые
глаза смотрели открыто, взгляд был твердым, а курчавая огненно-рыжая
борода с белыми нитями обрамляла его лицо.
  Маленькая контора Главного пиротехника была заставлена картотечными
ящиками. Стены увешаны таблицами и графиками, кривые которых в любое время
позволяли судить о запасах арсенала и его складов. На небольшом экране
бежали знаки и столбцы цифр. Из портретов висело привычное цветное
изображение Проконсула в парадном мундире, рядом, в овальных рамках, как
домашние святые, две мистические фигуры - одна из древней Галлии, другая
из древней Боруссии. Первая - артиллерист прежних времен, взлетев-
шии на воздух вместе со славной цитаделью Лауданум. Второй, носивший
символическое имя Клинке, прославился тем, что закрыл собой амбразуру.
  Все вместе это производило впечатление грустного пепелища. Будни
здесь были посвящены интеллектуальной подготовке взрывов, праздники
окрашены в кровавый цвет.


  После того как Главный пиротехник тщательно запер свое рабочее
помещение, они прошли через залы, где за чертежными досками работали
специалисты-технократы, и оказались в той части арсенала, которая была
скрыта в горе. Над сводчатым входом висел классический знак артиллеристов
- пылающий снаряд. Здесь помещался музей, а за ним целая анфилада огромных
залов - старый цейхгауз, коллекции оружия и военных трофеев, расположенные
частично в хронологическом порядке, частично по мере усложнения их
технологии.
  Луций хорошо знал эти залы, потому что обходил их с каждым новым
набором курсантов Военной школы, это входило в его обязанности. Однако у
него и на сей раз опять побежали мурашки по телу от того ужаса, которым
веяло от сборища отслуживших орудий и машин войны. Они стояли молча,
словно изгнанные в преисподнюю творения сатаны, причудливые по форме и
порой загадочные по назначению. От примитивного кайла или булавы из
красного кремня до самых головокружительных конструкций лазерной военной
техники. Общим для них был стиль устрашения - принцип, коренившийся в
примитивном
мышлении, однако не утративший своего значения и в высших сферах духа,
пожалуй, скорее даже нашедший там более конкретное выражение. Все время
работала мысль по превращению смертельного удара в убийство. Луций думал
при этом о словах патера Феликса, что вместе с сознанием растет и
ответственность, а с ней и вина.
  Они прошли через ракетный зал, где было представлено развитие военной
космической техники от неуклюжих моделей их первого изобретателя Валье до
самоходных ракет, которые шутя преодолевали земное тяготение. Потом Сивере
провел его сквозь два ряда танков, ведших свою генеалогию от допотопных
ящеров и мамонтов. Ощущался дух демиурга, который в поисках наивысшего
союза огневой мощи с передвигающейся броней шел иногда по ложному пути.
Многие из машин побывали в сражениях, видны были вмятины, шрамы, пробоины,
обгоревшая местами рыжая сталь. Ряд начинался с боевой машины из грубой
листовой стали, которая по сравнению с колоссами казалась игрушечной.
Луций остановился перед ней.
  - Вот этот танк ужасно смешной, - сказал Сивере, знавший коллекцию
как свои пять пальцев, - его выкопали из-под руин одного городка, под
названием Комбль. Говорят, там давным-давно произошла битва, в которой
сражались диоскуры. Стоит только копнуть лопатой, как тут же попадаются
кости и снаряды.
  Потом он открыл дверь, на которой был нарисован предупредительный
знак. Здесь были выставлены образцы секретного оружия Регента. Среди них
также средства, предназначенные для поражения громадных площадей - радио-
активным излучением, вирусами, наводнениями, оледенением, болидами. Даже
такая милая наука, как ботаника, была здесь поставлена на службу военным
целям.
  Луций поднял что-то вроде арбалета. Сивере объяснил ему устройство
конструкции. Оружие находило и убивало противника даже ночью. Того сначала
пеленговали с помощью радиоволн. Потом по установленной таким путем связи
посылали смертельный импульс. Древняя мечта человека - убить силой магии,
одним только повелением, казалось, нашла свое воплощение в этом приборе.
Луций положил его скорее на место, словно держал в руках скорпиона.
  Рядом стояли два огромных зеркала, переливавшихся всеми цветами
радуги. В центре них видны были, словно у глаз, темные зрачки. А между
ними, если расположить их друг против друга и дать полный свет, возникал
коварный луч - особо зловещий тем, что его испепеляющее действие
проявлялось только через много дней и даже недель в виде диатермического
ожога, который первоначально даже не вызывал боли. Эти лучи применяли в
первых боях за власть Регента. Они исподтишка поражали службы тыла и
снабжения противника. После начальной стадии коварных разрушительных
маневров они потеряли эффективность - противник сумел экранировать
транспорт. Теперь они причислялись к тем средствам лазерной техники,
которую Регент отдал для мирных и защитных целей, и не только для
обеспечения безопасности банков и правительственных резиденций, но и для
любого тотального блокирования вообще. Прежде всего их использовали на
таможне
для спектрального просвечивания судов на предмет контрабанды и ввоза
запрещенного оружия. Досмотр свелся благодаря им до нескольких секунд,
достаточно было тех мгновений, пока судно входило в порт. Таможенники
сверяли декларацию со спектрограммой. Кроме того, имелись излучатели для
особых целей, например для дезинфекции, вакцинации или засвечивания
фотокадров, сделанных в запретной зоне.
  Что же касалось личного комфорта, то такое устройство быта, как у
Горного советника, демонстрировало, что можно сделать в этом направлении с
помощью таких добрых и злых домовых духов. Мечты Альберта Магнуса(1)
оказались превзойденными, больше того, складывалось впечатление, что
материя обладает не только органами чувств, но и комбинированной силой
тоже. Под этими сводами со светом без теней на Луция иногда нападало
ощущение, что камень и железо способны мыслить, в то время как человек
погружен в магическое оцепенение. И что еще ужаснее - казалось, это и есть
путь к счастью, - к тайным радостям неподвижной и могущественной
субстанции. Да, ужасны были эти средства, нацеленные на умерщвление армий
и народов, и все же, может, еще страшнее было то, что человек собрал их
вокруг себя для собственного удовольствия и предавался молчаливому
дьявольскому созерцанию под воздействием их ауры, как в замках Князя тьмы.
  - ---------------------------------------
(1) Альберт Великий (1193-1280) - немецкий философ и богослов,
монах-доминиканец, разносторонний ученый, особенно в области
естествознания.
  Луций вздохнул. Времена, когда эти миры околдовывали его, были совсем
в недалеком прошлом. Как в песнях Ариосто(1), попадал он здесь в сказочные
страны, населенные искусными карликами и великанами. Здесь действовали
иные мерки, чем в мире людей, и встречались те немногие, сильные духом
личности, сосредоточившие в себе всю сверхвласть. Они знали такие формулы,
которые убирали последние препоны, и тогда богатства, мощь и оружие
космоса начинали служить им. Раньше Луций радостно приветствовал сияющий
зенит безоблачных высот. Теперь на него вдруг повеяло ужасом.
  Главный пиротехник, услышав его вздох, кивнул:
  - Просто беда, вы правы.
  - Что - беда? - спросил Луций.
  Они стояли сейчас в зале с болидами - "громовыми стрелами" Перуна - и
ракетами, частично скомбинированными с взрывными и прицельными
устройствами. Они были представлены всех размеров - от малых
баллистических ракет до моделей, подпиравших своды потолка. Их вид вызывал
в памяти исторический период Больших огневых ударов. Как всегда случается
в истории, после первого, вызвавшего ужас, ошеломительного удара от этих
средств была частично найдена защита, и тогда Регент засекретил их. У него
не было нужды прибегать к разрушительной силе урана - равного противника
не было; ни у кого не возникала даже мысль оказывать ему сопротивление. Но
в то же время и страха уже тоже не было.
  - ---------------------------------------
(1) Лудовико Ариосто (1474-1533) - итальянский поэт, автор знаменитой
поэмы "Неистовый Роланд" (1532).
  - Беда, что это только муляжи. Даже модели пришлось заполнить песком.
Заряды отправлены в тайники энергиона.
  - Думаю, дай вам волю, Сивере, Гелиополь давно бы уже взлетел на
воздух.
  - Новый город, во всяком случае, командор. Снисходительность
Проконсула становится непонятной; ему бы следовало расплавить Центральное
ведомство. Гамма-лучами-5!
  Он постучал при этом по маленькому самоуправляемому реактивному
снаряду, приплюснутому с обеих сторон.
  - Надо было дать ему эти боеприпасы. В мгновение ока порядок был бы
восстановлен. Войска просто не понимают, что происходит.
  - Князь ведь тоже не всевластен. Он не может снять оцепление. И кроме
того, в огне сгорят бесчисленные массы людей, не имеющие никакого
отношения к возникшим распрям. Или вас это нисколько не тревожит?
  Главный пиротехник похлопал по орденским колодкам у себя на груди:
  - Лес рубят - щепки летят, старая пословица. А где косят, там по
цветочкам и птенчикам не плачут. Порядок правит миром, и приказы должны
выполняться. Если Проконсул даст команду открыть огонь, военные рассуждать
не будут. Таков устав, а все остальное - неподчинение приказу. Как
пиротехник, я несу ответственность за взрывные устройства, и они
сработают, пока старый Сивере тут командует.
  Луций кивнул.
  - Это нам известно. Вы здесь на своем месте.
  Он посмотрел на него. Открытый взгляд старого солдата, глядевшего на
него с бесстрашием. Хороший человек, в ладу с собой - это ясно. Не
исключено, что время от времени ходит к
исповеди. Сомневаться в отпущении грехов не приходится. Какое это может
иметь значение, скольких убьют - одного или сто тысяч? Это зависит от меры
- кто какой барьер способен преступить, от потенциала эпохи. Еще Ламех
хвастался тем, что убил Каина.
  Это был тот тип людей, которых вынес крутой виток истории; они, начав
рядовыми стрелками, возвысились в этом охваченном огнем мире. Свою
родословную Сивере вел от потомственных воинов; старые комендоры и
канониры думали так же, как он. Другой тип - это чистые технократы.
Правда, было еще нечто среднее, прежде всего в истории летного дела.
Старые рейтары спешились, коней оседлали кавалеристы, им на смену пришли
механики-водители, никогда не знавшие ни коня, ни копья.
  Часто при изучении старых военных материалов Луцию бросалась в глаза
разница в лицах, в которых запечатлелась их судьба. У тех первых, которые
почти все погибли в огне, были еще заметны переданные по наследству черты
старой аристократии; потом сплошь шли лица, суть которых можно было
обозначить как ничтожное угодничество, свидетельствующее о бездумности
уничтожения, ставшего их основным делом. Лица эти были не лишены
правильности черт, даже шарма, однако казалось, будто холст добротного
портретиста подменили киноэкраном.
  Луцию вспомнился один из первых репортажей, прочитанных им в архиве,
это было интервью. Герой нации стер на рассвете с лица земли один из
городов на Желтом море. Вечером в "Carlton" его навестили репортеры, где
благодарный сенат чествовал его как спасителя
отечества. Они нашли его бодрым и свежим, только что принявшим ванну,
благоухающим хорошим мылом и табаком, вдыхающим аромат аэроионизатора, в
меру торжествующим победу и уравновешенным. На столе - лавровый венок и
горы телеграмм; громкоговорители возносят ему славу. Все внимают
сообщениям, поступающим от разведывательной авиационной эскадрильи,
кружащей над кратером, запекшимся в центре медной лазурью: по краям слышно
гудение людских масс, похожее на рой пчел. Его сделали Великим
комтуром(1), осыпали орденами, денежными вознаграждениями, почестями. Его
чествовали как мироносца, государства Лиги Наций соперничали друг с другом
в воздании ему почестей. В нескольких словах коснулся он самой операции,
описал технические детали, насколько это позволяла государственная тайна.
На подлете, незадолго до решающего момента, его охватило сильное волнение,
как на охоте, когда подстерегаешь дичь, но только значительно сильнее. Он
попросил дать ему чашку крепкого черного кофе и принял одну таблетку
титанина, невероятно повышающего волевые качества и обращающего дух в
волю, концентрирующего ее. Потом он похвалил экипаж, гимн дружбе и
товариществу завершал интервью.
  Так оно и шло дальше, учение впрок не пошло. Правда, глухое
предчувствие, что концы с концами не сходятся, не покидало всех. Неустанно
искали виновного. После каждой войны, после всякой гражданской резни их
находили пачками, но, стоило суду состояться, и все оставалось
по-прежнему, даже становилось еще
- ---------------------------------------
(1) Глава духовно-рыцарского Ордена (иен.).
  хуже. Каждый стремился найти во враге то, что было в нем самом, и тут же
рвался, полный ненависти, в трибунал. Да, они даже возвышали себя до суда
над Богом, допустившим такое, словно никогда не слыхали про Содом -
случай, подобные которому не раз повторялись в истории.


  Конечно, за фигурами переднего края стояли другие, очень злые титаны
духа, провидевшие игру насквозь и испытывавшие глубокое удовлетворение.
Они поставили себе на службу демос, золото, несущую свет науку и
объединили их силы в концентрированную власть. Они появились почти
внезапно, как чудовищная громада, выплывающая из расступившегося тумана.
Еще Леонардо предвидел их появление. Их цель - вездесущее всемогущество в
пространстве и времени. Техника была тем средством, с помощью которого они
осуществили эту мечту. Они добрались до морских глубин и высших сфер
эфирного пространства и захватили все континенты. То были сражения между
Левиафаном, Бегемотом и диковинной птицей Феникс, владычицей царства огня.
Они находились вне истории, их питали другие источники. Такие поэты, как
Данте, Мильтон, Клопшток, познали их меру; только таким, как они,
открылись ужасы бездны.

  Подо мной пусть всемогущая поступь раздавит и море, и землю,
Опустошит, проложив мне насильем ровный и гладкий путь.
  Тогда ад лицезрит с триумфом мой демонически-царственный гордый лик.
  И еще:

  Когда в недоступной вышине скопит силы
Страшная гроза, разверзнется тогда черное, как ночь, облако,
Начиненное тысячами огненных стрел, взметнется одиноко ввысь несущим
гибель пламенем.
  И если другие облака лишь задевают макушки кедров,
То это испепелит покрытые лесами горы от края и до края небес,
Обратит в руины, низринув огонь и грохот,
Вознесшиеся шпилями дворцовых башен бесчисленные города
И погребет их под своими же обломками.

  Луций ощутил свою полную рассеянность, совершенно неуместную здесь.
Он почти не слышал, пока они шли по залам, вопросов Главного пиротехника.
А тот был необычайно оживлен, как всегда, когда его навещал гость из
Дворца.
  Наконец они были у цели - в огромном зале образцов. Стены сияли в
бестеневом освещении. До самого потолка их занимали стеклянные шкафы. В
них стояли манекены в рост человека - солдаты любого рода войск и любого
звания в полном обмундировании, как на параде. Здесь было представлено
полное снаряжение походной палатки, до последнего колышка и шнура, а также
респираторы и кислородные аппараты для работы в загазованном помещении
или, например, полный набор армейских фонофоров.
  Большой зал экспонатов военного снаряжения являл собой квинтэссенцию
владений Сиверса. Планы конструкторских бюро приобре-
ли здесь свое материальное воплощение, приняли зримые формы, каждая из
которых была образцом того, что в тысячекратном размере осело на военных
складах. Этот зал был гордостью Главного пиротехника, свидетельством того,
что он наилучшим образом может соответствовать любому желанию и заданию,
исходящему от Дворца.
  Они подошли к одному из огромных столов в центре зала, Луций раскрыл
планшет со своими записями.
  - Сивере, вам придется лично взять всю подготовку полностью на себя.
Речь идет о деле, которое касается только нас двоих и Патрона.
  - Будет исполнено, командор.
  Луций взял красный карандаш и стал отмечать по пунктам.
  - Пометьте для себя - партизанское снаряжение для команды в
двенадцать человек, включая ручное оружие. При этом на всякий случай
следует избегать тех образцов, которые находятся на вооружении армии.
Огнестрельное оружие должно быть бесшумным.
  - Я подберу вам снаряжение из трофейных образцов, командор. И
пистолеты с глушителями, как у полицейских Ландфогта.
  - Правильно, пусть это будут бандиты, переодетые полицейскими, или
полицейские, переодетые бандитами. Тут никакой разницы нет. Еще нам
понадобится некая палочка-выручалочка - я имею в виду инструмент,
способный быстро и бесшумно открыть любой замок.
  - И сейфовый тоже?
  - Любой, какой только может встретиться в Гелиополе и на островах.
  Главный пиротехник задумался. Потом направился к одному из шкафов и
возвратился с
предметом, похожим на колпачок, по форме и величине напоминавшим половинку
срезанного сверху яблока, только вместо плодоножки у него была приделана
маркированная светящейся краской кнопка. Он осторожно положил его на стол.
  - Магнитная мина многоцелевого назначения, разработанная по принципам
термического вогнутого зеркала. Расплавляет, как масло, даже самые твердые
металлы. Ограничений для применения нет, действует под водой и в
безвоздушном пространстве.
  Он освободил чеку, удерживавшую взрыватель.
  - Не надавливая, прижать к целевому объекту. Потом снять с
предохранителя. Если я сейчас нажму на капсюль-детонатор, то даже самая
прочная бронированная сталь станет мягкой, как каша.
  Он опять осторожно вставил чеку. Луций взял мину и взвесил ее в руке.
Она была относительно легкой.
  - Должно подойти. Приготовьте мне с полдюжины таких штучек. Нет
ничего досаднее, когда забываешь ключ от дома, в который идешь. А нет ли у
вас зарядов, способных поджечь здание, даже каменное, но таких, чтобы не
затрагивать прерогативы Регента?
  Главный пиротехник кивнул и, довольный, погладил себя по бороде. Речь
пошла о том, что было его страстью.
  - Набор огненных смесей любых сортов и в любом количестве, командор.
Вы даже не поверите, что только не горит при создаваемых мною высоких
температурах. А собственно, о каком типе строения идет речь?
  Луций задумался.
  - Нечто вроде загородного поместья средних размеров. Вы знаете, как
выглядит клуб Ориона на Allee des Flamboyants?
  Сивере ответил утвердительно.
  - Нет ничего проще этого. Надо думать скорее о том, чтобы не
переборщить. Достаточно будет одного пасхального яичка. Дыхание огненного
жара настолько велико, что может расплавить даже железо, а от мрамора не
останется и следа. Вся хитрость заключена в запале - есть такие вещества,
которые воспламеняются при химическом, механическом, термическом
воздействии, с помощью электромагнитных волн или часового механизма, а
другие приходят в действие при малейшем контакте с ними, например от того,
что в комнату вошел человек.
  - Я предпочел бы такое взрывное устройство, которое сработает на
любом расстоянии и в любое время.
  - В таком случае потребуется еще вспомогательный прибор.
  Сивере исчез и вернулся назад с бомбой в руках, умещавшейся на
ладони; рядом он положил часовой механизм, похожий на фонофор. Оба
циферблата синхронных электрочасов должны были совпасть. Необыкновенно
простое устройство, игрушка для детей.
  В списке Луция оставался последний пункт. Согласно донесениям
агентов, на острове, за исключением нескольких часовых, от людской охраны
отказались, отдав предпочтение автоматике. Но ночам служебные помещения
были слабо освещены, но людей там не было. Все проходы были блокированы с
помощью светящейся решетки таинственного излучения. Судя по всему,
Ландфогт создал на Кастельмарино рай,
отвечающий требованиям Горного советника. Но если в сказочной пещере гнома
на Пагосе взору и чувствам открывались приятные сюрпризы, то здесь
действовали злые чары, несшие с собой смерть и страх. Если кто попытается
проникнуть вовнутрь, недремлющее дьявольское око не упустит того. Луций
приблизительно описал ситуацию Сиверсу. Тот задумчиво покачал головой.
  - Это усложняет дело - вам придется взять с собой защитные костюмы.
  Он обстоятельно изложил все детали. Костюмы прошли гальваническую
обработку, став токопроводниками, и способны теперь как бы обводить
коварные лучи вокруг себя. Притом размыкание исключается, а значит, и
губительный контакт. Ни одна часть тела и ни один гальванически не
защищенный предмет не должны находиться в радиационно опасной зоне. За
этим надо непременно следить; оружие придется держать под костюмами, или
на него тоже надо нанести гальваническое покрытие. Кроме того, в
подозрительных местах не следует прикасаться ни к одному объекту, чтобы не
нарушить защиту. Сивере еще раз повторил:
  - Костюмы защищают только от обнаружения, но не от самого воздействия
лучей, которое следует за ним. В противном случае необходимы меры, далеко
выходящие за рамки одной групповой операции.
  Он подвел Луция к целому ряду высоких шкафов, как в шикарных модных
магазинах. Здесь хранились образцы маскировочных и защитных костюмов. Тут
были и халаты на асбестовой вате для защиты от огня и огнеметов, и легкие
пленочные накидки, защищающие от
жидких отравляющих веществ. К ним же относились разнообразные противогазы
и респираторы, напоминавшие то ли обрядовые колпаки-маски в танцах
примитивных народов, то ли снаряжение аквалангистов. Главный пиротехник
вытащил из этой коллекции комбинезон из серебристо-серого, слегка
потрескивающего материала. Он был легкий, как шелк; перчатки и носки были
составной частью костюма, так же как и капюшон, правда, из другой,
прозрачной ткани. Он разложил комбинезон и показал, как его надевать.
  - Этого будет достаточно, - сказал Луций. - Пометьте себе три таких
костюма - в облучаемую зону нас пойдет только трое. Магнитные мины надо
тоже подвергнуть гальванизации - я предполагаю, что возле дверей
потребуется особая осторожность. А вы думаете, что одного вашего яичка
будет достаточно?
  - Об этом не беспокойтесь, командор. Если вы не верите, возьмите
тогда старого Сиверса с собой.
  - Ну это вы уж слишком. Мы ведь тоже не новички. Однако при
подготовке на репетициях вам отводится роль режиссера. Возможно, Патрон
будет дожидаться полнолуния. Распорядитесь упаковать все необходимое и
отдать вахтенному офицеру на башне Виньо-дель-Мар. Он получит инструкции.
  - Значит, так, я соберу оснащение для команды в двенадцать человек,
из них - три костюма для работы в специальных условиях. После чего буду
ждать приказа, когда мне явиться для проведения подготовки. Можете
положиться на меня.
  Луций кивнул и подал ему руку. Старик, похоже, оживился; даже его
рыжие волосы,
казалось, потрескивали и искрились. Назад они прошли через залы более
коротким путем и вышли во двор, где ждал с лошадьми Костар.



  БЕСЕДЫ В ВОЛЬЕРЕ

  В течение последующих недель Луций часто отсутствовал. Он был занят
то на Пагосе, то на Виньо-дель-Мар. А кроме того, своим чередом шли
текущие дела. Что касалось участников тайного налета на Кастельмарино, то
трудности были только в правильности отбора, поскольку такие операции
сулят перерыв в однообразии службы, чему солдат всегда радуется. Первым
Луций посвятил в планы сержанта Калькара - бывшего капрала,, защищавшего
тогда лестницу в Верхний город, по которой они поднимались с Мелиттой.
Новая колодка украшала его грудь. Во время последних беспорядков он вновь
отличился. Он принадлежал к тому сорту людей, для кого порох, словно
острая пряность, придает жизни особый вкус и кого скорее надо сдерживать,
чем подстегивать. С большим рвением отнесся он к заданию и предложил Луцию
группу добровольцев, способных выдержать любые испытания.
  Участие Марио и Костара было само собой разумеющимся; Костару
отводилась роль адъютанта, а Марио поручалось обеспечить место высадки. И
наконец, выбор Луция пал еще на двух слушателей Военной школы - на
Бомануара и Винтерфельда, оправившегося тем временем от последствий своих
неудач.
  Собранная таким образом группа почти ежедневно выезжала на
Виньо-дель-Мар. Она
выдавалась за спортивную команду для участия в Большой регате, которую
ежегодно устраивал для народа Проконсул в честь праздника виноделов.
Благодаря этому удалось незаметно произвести рекогносцировку рукава
морского залива и побережья острова. Время от времени в качестве гостя
"Каламаретто " появлялся Главный пиротехник. Тогда с большой осторожностью
в одной из укромно расположенных лощин острова операция проигрывалась во
всех деталях.


  Тем временем Будур Пери быстро набиралась сил. Донна Эмилия ухаживала
за ней наилучшим образом. Луций почти не видел ее. Днем она проводила
время на лоджии, закрытой высоким бортом и вьющимися растениями. Луций
обеспечил ее книгами, а также принес ей аэроионизатор и установил экран.
Ее пребывание поблизости от него было ему приятно, словно заполнился
какой-то пробел в его жизни. И донна Эмилия тоже была довольна, она
хлопотала больше обычного.
  Благоприятное действие возымело и то, что дом Антонио хотя и был
разграблен, но не был сожжен. Как все богатые парсы, лучшее из своего
домашнего скарба он спрятал в надежном тайнике - в подполе, который был
настолько хорошо замаскирован, что наметанный глаз мародеров не смог его
обнаружить.
  Луций попросил Будур описать его местонахождение и отправил Марио и
Костара ночью с машиной в Верхний город. Они вскрыли подпол и нашли добро
нетронутым. За несколько ездок они перевезли его в безопасное место. Это
явилось поводом для Луция, и он
впервые переступил порог комнаты, где жила Будур. Она была занята тем, что
размещала спасенные вещи в каморке для седел и сбруи. Донна Эмилия
подавала ей из тюков и сундуков один предмет за другим. Вид изысканных,
ручной работы тканей, серебряных и золотых сосудов, богатой одежды
напоминал невестино приданое, которое в день свадьбы, утром, приносят в
дом жениха. Антонио Пери спрятал там также лучшие из переплетенных им книг
и рукописей. Но больше всего его племянница, казалось, обрадовалась,
увидев сундучок, в котором лежали белье и ее платья. Она ведь пришла в дом
в том, что было на ней. За исключением узенького кошти, она следовала моде
Гелиополя со всеми ее изменениями и капризами.
  Один из ящиков был полон пилюль и эссенций - вещей, имевших малый вес
и большую ценность в делах торговли. Луций узнал плоские, зашитые в белый
войлок флаконы с розовым маслом из Киссанлика, опиумные жмыхи цвета
ржавчины и различные по форме. Одни из них были обернуты в маковые листья,
другие посыпаны семенами щавеля, а третьи, похожие на плоские кирпичики,
были завернуты в рыжеватую бумагу. Их терпкий дурманящий запах смешивался
с ароматом розового масла. Луций поднял один из таких караваев и взвесил
его на руке.
  - Вы, значит, держите у себя грезы столичного города - опасный товар.
Я частенько беседовал на эту тему с вашим дядей, у меня сложилось
впечатление, что он большой знаток ядовитого зелья и чудодейственных трав.
  Будур Пери села на большой сундук и погладила уютно мурлыкавшего
Аламута, быстро привыкшего к ней.
  - Мой дядя собирал и это, как все то, про что можно сказать:

  Ноша не тяжела,
А цена велика.

  Он говорил, что на всех островах и во всех портах это такое же верное
богатство, как и золото, - и даже еще больше, потому что человеку
необязательно бывает нужно золото, а вот отказаться от мира своих грез он
не сможет, если хоть раз вкусил их власть над собой.
  Она показала при этом на трубку для курения опиума, вырезанную из
светло-зеленого камня. Луций бережно вынул ее из футляра.
  - Прелестная вещица. Головка, похоже, вырезана в форме лотоса. Бы
правы - ради своих грез люди жертвуют куском хлеба и глотком вина. И даже
скупердяй, что копит золото и в одиночестве упивается им, зарывшись в него
руками, тоже может быть причислен к наркоманам, потому что он привязан не
столько к золоту как таковому, сколько к его скрытой и магической силе. В
его блеске и звоне чудятся ему роскошные товары и наслаждения, сокрытая
власть, к тому же свободная от всех усилий и разочарований, связанных с
осуществлением этих мечтаний. Пожалуй, я могу это понять.
  - Вы знали моего дядю, - сказала Будур Пери, - только как искусного
переплетчика, казалось, полностью отдававшегося этому искусству. Но у него
была еще и оборотная сторона, весьма отличная от той.
  - Однако мне кажется, я порой что-то подозревал. Старинные ткани,
блеклые тона, давно исчезнувшие книги, зеленые зеркала - все
это говорило о духе, который любит иные, дальние просторы.
  Тень пробежала по ее лицу при нахлынувших воспоминаниях.
  - Да, ужасно подумать, что его обитель разорена. Антонио было там так
хорошо. Я боюсь, он не выдержит заключения.
  - Положитесь на нас - мы не бросим его на произвол судьбы. Я еще раз
схожу навестить этого ужасного доктора Беккера в его норе. Расскажите мне
еще про Антонио, вы разожгли мое любопытство.


  - С удовольствием, если вам не скучно со мной. Вы ведь так много
сделали для меня. Антонио на первый взгляд мало отличался от других
мастеров, которых можно встретить занимающимися своим промыслом и
торговлей не только на улице Митры, но и по всему Гелиополю. Однако под
этой внешней оболочкой скрывался еще и другой человек - любитель эйфории.
Он ловил ее, ловил грезы, как другие ловят сачками бабочек. По воскресным
и праздничным дням он не ездил на острова и не сидел в тавернах на Пагосе.
Он запирался в своем кабинете, чтобы совершить путешествие-полет в мир
грез. Он говорил, что видит тогда неизвестные острова и страны. Пилюли
облегчали ему доступ ко всем тайнам и красотам того мира. За долгие годы
он накопил большие знания, а кроме того, он вел дневник своих дальних
путешествий. В его кабинете была еще маленькая библиотечка, состоявшая
частично из книг о свойствах трав и по медицине, а частично из
произведений поэтов и магов. Антонио обычно читал эти книги, когда вхо-
дил в состояние опьянения. К сожалению, теперь все это пропало.
  Луций слушал с большим вниманием.
  - Надо будет посмотреть, может, хотя бы уцелел дневник. Марио сказал,
что пол усыпан обрывками разодранных тканей и разорванных рукописей и
книг. Вино Антонио тоже пил?
  - Он пил вино тоже, но не ради одного удовольствия. Им двигало
главным образом смешанное чувство - авантюризм и жажда познания. Он
путешествовал не для того, чтобы побывать в незнакомом месте, а как
истинный ученый-географ. Вино было одним из тех многих ключей, открывавших
ворота неизведанного лабиринта.
  - Авантюрист-романтик. Когда слушаешь вас, так и испытываешь желание
последовать его примеру. Это еще один из способов, как можно прожить
жизнь, своего рода уединенным отшельником в хрупком мире грез.
  - Конечно, только я всегда беспокоилась за него. Возможно, все дело
было лишь в методике контроля, избавлявшего его от грозящих катастроф и
горячечного бреда. Он частенько был близок к этому. У каждой пилюли есть
своя формула, считал он, открывающая доступ к определенным загадкам мира.
И он верил, что можно постичь субординацию этих формул. "Je, n'ai pas
encore trouve ma formule"(1)- вот одно из его изречений. Самые высшие из
этих формул должны были, подобно философскому камню, раскрывать тайну
универсума.
  - Он искал главный ключ, - сказал Луций. - Но не должна ли
чудодейственная трава
- ---------------------------------------
(1) "Я еще не нашел своей формулы" (фр.).
  высшей формулы оказаться в таком случае непременно смертельной? И тогда
придется решиться на то, чтобы оставить свое тело как дань, если хочешь
преступить высшую черту.
  Будур Пери кивнула.
  - В этом, по-видимому, смысл вашей тайной вечери. Антонио, однако,
всегда оставался в разуме, его фантазии не уводили его в абсолютное
пространство. Он придерживался своего дневника, другими словами, таких
полетов, которые можно описать. Для него существовали запретные врата, он
опасался их. Он знал, какова максимальная доза, и всегда придерживался ее
в своих экспериментах, действуя наверняка.
  Она спустила с колен Аламута, встала и быстро убрала все бутылочки и
жмыхи.
  - Вот один такой ключ, воспользоваться которым Антонио не решался. Он
очень радовался этой находке.
  Она подала Луцию зеленый футляр, скорее всего сделанный самим
Антонио. Венок из листьев конопли и лавра обвивал арабское слово "эликсир"
- прекрасно выполненное тиснение на коже. Луций с осторожностью открыл
запор. Он увидел крошечную колбочку и маленький свиток, исписанный мелким
почерком.
  Он принес из своей комнаты лупу, чтобы для начала рассмотреть свиток,
вверху которого он увидел начертанные, очевидно, старческой рукой формулы
и знаки. Затем шли записи, сделанные рукой Антонио.


  "Эликсир. Приобрел из надежного источника через алхимика по имени
Фортунио. Утверждают, что этот в высшей степени эффек-
тивный экстракт был известен еще эвмолпидам, древним потомственным жрецам
Элевсина. Доказано, что он способствует чудесам мангового дерева,
используемого и по сей день на моей родине. Действие заключается в том,
что потребление его в одинаковой степени усиливает как интуитивные, так и
суггестивные силы, а значит, ведет в мир образов только через силу духа.
Маг, у которого цветет и плодоносит манговое дерево, пребывает в эпицентре
ауры, рождающей мистерии. Даже находясь в состоянии покоя и оцепенения,
маг вызывает появление образов, те, множась, сменяют друг друга.
  Если Фортунио правильно истолковал знаки, в эликсире объединяются
силы конопли и лаврового дерева. Экстракт конопли - с давних пор известный
ключ к миру грез, он открывает иные залы, чем маковый сок, они требуют
большего мужества. Дух жующего опиум возбуждается: образы входят в него и
как бы оставляют свой след на девственно-чистом листе. Конопля же
выманивает его, вытягивает своими петлями в мир грез. Именно этой мощной
активностью и объясняется то, что при превышении максимальной дозы
наступает угроза буйного помешательства и безумия, в то время как маковый
сок просто усыпляет.
  Лавр, напротив, таит в себе силы, дающие отпор угрозе гибели. Он
исцеляет от чувства вины за совершенное нагилие. Аполлон возложил его себе
на голову после того, как убил лавровой ветвью дракона Пифона. Лавровое
дерево выросло на месте зарытых Орестом жертвенных даров в знак
свидетельства погашения вины, возложенной на него Геей.
  То же подтверждает и алхимия, то есть подлинная философская химия. По
ней, курение лавра и лавровые эссенции приводят к световому экстазу при
галлюцинациях. Даже в суетных делах находят отражение его чудесные
свойства - так, в жарких странах мясные лавки и морги мажут лавровым
маслом, отгоняющим паразитирующих тварей. Великие символы лавра проникают
повсюду - действие их можно наблюдать от оккультных до пронизанных
божественным светом сфер, но только посвященному откроется эта
взаимосвязь. Подробности можно найти в моем дневнике.
  Фортунио назвал эликсир в высшей степени опасным, поскольку он
объединяет в себе радикальные силы с абсолютными. Испытание на прочность
при сгибании может выдержать только первоклассный лук. Знаки Орла и Змеи в
исходной формуле указывают на его алхимические свойства. Из претендентов,
желающих подвергнуться испытанию, исключаются поэтому многие, и прежде
всего те, у кого нет веры".
  Под этим стояла запись более позднего времени:
  "Awertimento(1). С восхода солнца не принимать пищи, вечером три
капли, лучше всего с китайским чаем. Фармакологическое воздействие
наступает с оживления мыслей, за ним следует эффект конопли, доводящий до
высшего экстаза. Тот, кому удастся преодолеть нарастающее по спирали
удушье, будет увенчан победным лавром".
  Луций свернул папирусный свиток и занялся изучением колбочки. Она
была наполнена
- ---------------------------------------
(1) Предостережение (итал.).
  темно-зеленой эссенцией, отливавшей, как многие растительные экстракты,
пурпуром, когда их пронизывает свет. Он осторожно поместил ее обратно в
футляр.
  - Все это подогревает во мне интерес к дневнику. Он может оказаться
духовным противовесом красочным описаниям Фортунио своих путешествий.
Странно, что это имя всегда всплывает, как только намечаются достойные
находки. Он самый великий изыскатель, вышедший из школы учителя.
  Луций обратился к Будур Пери:
  - Это то рискованное приключение, которого я жажду.
  Она посмотрела на него, как на того, кто собрался выйти на
гладиаторскую арену и чья судьба ей не безразлична.
  - Лучше оградить себя от этих попыток, послушавшись Антонио, как от
яда, которого надо бояться под страхом смерти, даже если и владеешь им,
что уже внушает чувство уверенности. Именно поэтому я и вверяю этот футляр
вам. Более надежные руки мне трудно себе представить.
  Луций внимательно посмотрел на нее, словно открыл в ней нечто новое.
  - Бы скорее подбадриваете меня. Похоже, вы не отступите перед
рискованным шагом. Эта черта нравится мне.
  Она улыбнулась.
  - Вполне возможно, что и у меня есть своя обратная сторона, как у
Антонио, о тайне которого вы не догадывались. Вы считаете меня трусихой, и
по праву - физическая угроза внушает мне неописуемый страх. Но, может, я
окажусь мужественной в том, что касается духовных испытаний.
  - Тогда я приглашаю вас пойти дорогой на Элевсин(1), как то сулит нам
эликсир Антонио.
  - В вашем обществе я могу решиться на это.
  Он взял футлярчик и запер его в бронированной комнате.


  Донна Эмилия взяла Будур Пери под свое покровительство и все время
деловито заходила и выходила от нее. Она приносила цветы, фрукты, газеты и
следила за тем, чтобы та ела строго по часам и обильно, как на корабле.
  С грустью наблюдала она, как Будур, прежде всего из-за Антонио, все
больше впадала в глубокую меланхолию.
  - Вы должны хоть немножко уделять внимания фройляйн Пери, чтобы она
не чувствовала себя здесь как в темнице. Нужно развеселить ее.
  Луций поддакивал ей с внутренним сопротивлением. Впервые он
чувствовал себя в каком-то раздвоенном положении, как бы выбитым из
привычной колеи, не прикрытым ни с какой стороны. Поэтому он стремился по
возможности не замечать присутствия этой женщины из другой части города,
как игнорируют некую погрешность в отлаженной жизни, которую не хочется
признавать. С другой стороны, он не мог отрицать, что племянница Антонио
внесла в его жизнь нечто новое, что при том политическом напряжении, в
котором находился город, все больше затягивало его. Выхода, казалось, не
было никакого. Вскоре его
- ---------------------------------------
(1) Древнегреческий город со знаменитым святилищем мистериального
культа, связанный так называемой Священной дорогой с Афинами.
  мимолетные визиты стали все чаще и все продолжительнее.
  Теперь он крайне редко появлялся внизу за круглым столом, где все
считали, что он занят подготовкой операции. Кроме того, там было не
принято, как и вообще в штабе Проконсула, задумываться над тем, кто из них
чем занят во внеслужебное время. К вольеру это относилось в еще большей
степени.
  Луций временами задавал себе вопрос, вышла ли его тайна наружу, за
пределы домашнего круга. Но, пожалуй, в это беспокойное время следы вскоре
сами собой затеряются. Он только отказался от намерения еще раз навестить
доктора Беккера, и одно странное предупреждение укрепило его в этой
осторожности. Вскоре после переезда к нему Будур Пери в его личной почте
вдруг оказалось письмо неизвестного происхождения - обыкновенная записка
без адреса и даты, даже без подписи. Сообщение ограничивалось одной
фразой: "Антонио Пери со вчерашнего дня переведен на Кастельмарино в
институт доктора Мертенса".
  Почерк имитировал печатные буквы. Луций долго ломал голову над этим
посланием. Оно могло прийти как с дружеской стороны, так и оказаться
западней. Вполне возможно, что дело тут не обошлось без мавретанцев. Во
всяком случае, следовало соблюдать осторожность, поскольку известие
указывало на некую незнакомую инстанцию, занимавшуюся им и его связями с
семьей Пери.
  Еще одно обстоятельство придавало вес этому листку бумаги. В процессе
подготовки операции на Виньо-дель-Мар было организовано усиленное
наблюдение за Кастелетто, руководил
им Калькар. Луций прочитал в утреннем донесении, что действительно
накануне с башни была замечена переправа единственного заключенного на
остров. Казалось, в этом не было ничего необычного, особенно для этих
недель, однако содержание обеих корреспонденции было примечательным.
Инфрафотоснимки, приложенные к донесению, показывали лодку и ее
причаливание к берегу; просматривалась только одна тень, окруженная
вооруженной охраной.
  Луций не хотел пугать Будур Пери такими подробностями. Он только счел
необходимым намекнуть, что Антонио предположительно находится на положении
особого узника Ландфогта в темницах Кастелетто. По сравнению с лагерями,
где не утихала расправа над пленниками, это было даже скорее улучшением
его положения. Главное было не упоминать при ней Токсикологический
институт, вокруг которого ходили темные и зловещие слухи.
  Тем временем Луцию удалось спасти и перенести с помощью Костара с
улицы Митры не только часть специальной библиотеки Антонио, но и
разрозненные страницы его дневника, и в свободное время он занимался
просмотром и приведением в порядок спасенных рукописей, несших на себе
следы разрушительного вандализма. Он составил вместе с Будур перечень
спасенных листов, позволивший им определить состав и размеры библиотеки. В
центре внимания находились великие умы и вдохновители XIX столетия: Де
Куинси(1),
- ---------------------------------------
(1) Де Куинси (1785-1859) - английский писатель, изобразил в
автобиографической повести "Исповедь англичанина-опиомана" (1822)
наркотические видения.
  Э.Т. Гофман, По и Бодлер. Однако среди печатных изданий были и куда
более древние - книги о свойствах трав, труды чернокнижников и демонологии
средневекового мира. Часть из них была выполнена на старинном пергаменте и
сосредоточилась вокруг имен Альберта Магнуса, Раймунда Луллия(1) и Агриппы
фон Неттесхайма(2), чей труд "De Vanitate Scientiarum"(3) был представлен
как в лионском, так и в кёльнском издании. Тут же находились огромный
фолиант Виеруса "De Praestigiis Daemonum"(4) и компиляция доктора
Веккеруса, изданные в Базеле в 1582 году. Не забыт был и "Кодекс ведьм "
того же автора, переплетенный вместе с книжонкой Зигфрида Томаса о
бесовском порошке колдунов и колдуний. Особым изяществом отличался
изданный в Амстердаме французский перевод "Мира магии" Бальтазара Беккера
в четырех томах, и ценность каждого из них значительно повышалась
благодаря поблекшему автографу древнего теолога.
  В лучшем состоянии оказались редкие произведения изящной словесности,
разрабатывавшие тему Антонио большей частью в экзотическом духе или в
стиле поэтов, пользовавшихся дурной репутацией. К ним относились эссе
Мопассана об эфире наряду с различными другими работами, написанными во
славу чая, кофе и вина. Все они носили следы частого чтения.
  - ---------------------------------------
(1) Раймунд Луллий (ок. 1235 - ок. 1315) - каталанский философ и
богослов, крупнейший знаток иудейской и мусульманской теологии.
  (2) Агриппа фон Неттесхайм (1486-1535) - немецкий врач и философ,
представитель каббалистической натурфилософии.
  (3) "О тщетности знаний" (лат.).
  (4) "О демоническом обмане" (лат.).
  Самым значительным из них был, пожалуй, труд "Fumeurs d'Opium"(1)
Жюля Буасьера, в желтой обложке, написанный около 1890 года и
переплетенный Антонио с благоговением и любовью. Луций брал книжечку с
собой на остров и читал ее, пока плыл морем. Дух автора привлекал его
чудесным совмещением ясности ума с эйфорической мечтательностью. Так
бывало, когда сильные умы Запада вбирали в себя менталитет далекого от них
Востока, но и то, если на короткое время.
  Третья часть библиотеки касалась методик, разработанных химиками и
фармакологами XIX и XX столетий. Но здесь, похоже, не хватало очень
многого - то ли среди мародеров оказался любитель этого дела, то ли поняли
ценность этих книг как товара. Уцелело лишь руководство по изготовлению
духов и эссенций, огромный старинный кирпич гейдельбергских психологов о
действии мескала, спирта из агавы, и работа Хофмана-Ботмингена о
галлюцинациях под воздействием спорыньи. Похоже, имелся еще
этнографический отдел, от которого сохранилось только опубликованное в
1923 году сообщение Сиднея Пауэлса с Цейлона о спящих среди цветов в садах
неземной красоты и воссоединяющихся под присмотром священнослужителя в
брачном союзе. Все это было, судя по пометкам на полях и вложенным в текст
запискам, тщательно проштудировано Антонио и систематизировано.


  Если собрание книг можно было сравнить с географическими картами и
морскими путеводителями, то дневник уже содержал свиде-
- ---------------------------------------
(1) "Курильщики опиума" (фр.).
  тельства путешествий и экспедиций. Порой казалось, что текст писался в
корабельной каюте при сильной качке, а потом вдруг строчки бежали
ровненько, как волны, напоминая запись сейсмографа. Они передавали бег
образов и мыслей во всех фазах покоя и возбуждения, словно зеркало,
которое то быстро вращается вокруг своей оси, то замедленно. И то искажает
или увеличивает изображение, а то вдруг уменьшает бесконечно большой мир
до маленькой модели.
  Луций, приведя в порядок разрозненные листы, стал искать записи о
лавре и эйфории, которую он вызывает, но, похоже, они составили один из
многочисленных пробелов в записях, охватывавших тридцатилетний временной
отрезок.
  Кто бы мог ожидать таких авантюр от этого тихого человека, скромно и
прилежно сидевшего в шапочке в своей мастерской? И это тоже был один из
способов, как можно прожить жизнь - медленно, но с наслаждением сжигая
собственную субстанцию. Космические богатства, как по артериям,
устремлялись в келью затворника. Капли падали, преодолевая высокую
преграду, в бездну и приводили в движение маховик духа. Они рождали узоры
в ковре жизни, ставили препоны на пути последних, смертельных мистерий.
Ничто не могло нарушить святости этого одиночества.
  Он, Луций, чувствовал, правда, что его больше влечет Фортунио. Тот
искал клады и приключения по ту сторону Гесперид и в местах крайней
удаленности. И там тоже царило одиночество. Но триумф исходил скорее от
сердца, чем от разума. Это были последние странники-одиночки, последние
плоды на
древнем родословном древе героев. Они возвращались, соединив начало и
конец, назад, в свои мифы. В таких духах находили свое завершение
устремления готов-исследователей и открывателей. Могущество воли угасало.
На смену ей пришли богатство, роскошь и излишества. Однако было еще
заметно фаустовское начало, особенно там, где оно сходилось в конечной
цели с искусством магов.
  Если посмотреть на вге с философской точки зрения, они ушли вперед в
земном бытии и в мире вещей, а Антонио шел путем духовного познания.
Нигромонтан, правда, учил, что оба пути пересекаются на плоскости и рисуют
на ней общие фигуры.
  Дневник тоже явился темой первых продолжительных бесед с Будур Пери,
которая видела различие в понимании Луция и Антонио прежде всего в их
происхождении. Она имела в виду, что здесь сказывается не только разница
между Западом и Востоком, но одновременно и разница в положении по
отношению к власти. Луций принадлежал к завоевателям мира, отсюда тот
голод на пространство, жажда больших расстояний. Антонио, напротив,
причислялся к клану угнетенных на этой земле и был в качестве такового
обречен на скрытые, в тайне творимые услады, в которых побежденный находит
себе убежище. Существует равновесие между пространством и временем, и тот,
кто проигрывает в пространстве, стремится к компенсации во времени. И
Антонио стремился к тому же в лабиринтах грез. Еще Де Куинси говорил о
вечности, которой можно достичь, погрузившись в опьяняющий дурман.
  Луций вскоре полюбил разговоры с Будур Пери, он стремился к ним,
отдыхая в них ду-
шой. Открытие нового человека всегда будет самым великим приключением,
особенно если оно совпадает с душевным кризисом. В этой женщине его
изумляло присутствие двух начал - смешение мужских и женских талантов.
Мужским был ее ум - быстрый и свободный, как клинок, который она
скрещивала con amore(1). Но к этому прибавлялась еще своеобразная
душевность, не свойственная мужчинам. Так и казалось, что она может думать
всем существом, как, например, танцуют всем телом. Благодаря этому она
схватывала даже тень намека, понимала глубину мысли, которую невозможно
выразить словом.
  Луций сначала думал, что Будур была такой прекрасной партнершей
благодаря своей музыкальности, интуитивно ощущая и вбирая в себя
абстрактные фигуры мышления. Однако ее суждения строились не в меньшей
мере на ее хорошей образованности, являвшейся отличительной чертой ее
индивидуальности. Будучи сиротой, она росла в доме Антонио, в окружении
мира его книг. Это сделало ее замкнутым ребенком, рано предоставленным
самому себе и рано начавшим размышлять о жизни. Детская наивность была
сильно выражена в ней и взывала к защите.
  От отца она, по-видимому, унаследовала свойственный парсам талант к
языкам и вкус к изысканным вещам, к драгоценностям, складывающийся у
частных торговцев из знания товарной цены, переходящего в непреложное
понимание истинной ценности. Это было свойственно старинным семьям парсов
и стало чертой их характера. Они всегда знали, кому они,
- ---------------------------------------
(1) С любовью (итал.).
  не задумываясь, могут дать в долг, и всегда искали гарантию в самом
человеке, а не в его подписи.
  Таким же унаследованным качеством была и осторожность, тот физический
страх, который и притягивал Луция, и настораживал. Это прежде всего
бросалось в глаза, когда она втягивала его в разговоры о судьбе Антонио
или о своей собственной, - словно он заглядывал в запретные уголки души,
подслушивая разговоры, которые вели в своем кругу преследуемые. Казалось,
они смотрят на зло как на естественное явление, от которого хоронятся, но
которому, чтобы не огорчать себя, отдают должное. Их бы, собственно, давно
уничтожили, если бы они открыто показывали миру гордость.
  Зло считалось у парсов близнецом власти света, которой оно мерило
себя на протяжении веков с переменным успехом. Это и заставляло парсов
волей-неволей почитать зло как естественное природное начало, ведь
называли же себя их жрецы магами. Христиане считали их гностиками;
мусульмане по всему Востоку на протяжении веков преследовали их и изгнали
наконец и из Индии, когда там кончилось господство англичан. К этому
добавилось еще, что их обычаи и обряды вызывали всеобщее неудовольствие.
Когда Луций смотрел на Будур Пери, то у него невольно порой возникала
мысль, что этому телу суждено быть растерзанным когтями грифов - при одном
только представлении об этом он содрогался от ужаса и проникался к ней
нежностью.
  Хотя она и принадлежала к культурной части парсов, однако
передающиеся из поколения в поколение предрассудки весьма живу-
чи, от них никогда не удается освободиться полностью. Это было заметно по
тому благоговению, которое она испытывала к открытому огню, даже если это
было пламя свечей, которые Луций имел обыкновение зажигать, садясь за
стол, - когда она потом их гасила, она махала над ними рукавом и никогда
не задувала их, потому что видела в касании огня своим дыханием
святотатство. Некоторые животные были ей противны, других же она считала
священными; одни принадлежали к царству света, другие - тьмы, как на них
делилась Вселенная.
  По материнской линии Будур Пери унаследовала склонность к германским
языкам и литературе. До предпоследних преследований парсов она работала в
семинаре Фернкорна. Похоже, она была любимой ученицей болезненного, весьма
одаренного германиста. Луций, посещавший его публичные лекции и
советовавшийся с ним при покупке рукописей, узнавал в Будур отличительные
признаки его мышления и взглядов, а также те мотивации, в которых
Фернкорна упрекали противники. Его обвиняли в слишком одностороннем
сведении литературы к теологии. Историю литературы как таковую он объявлял
тщеславной, если та не брала историю религии за отправной пункт развития.
Исходя из этого положения, он требовал от своих учеников, чтобы они для
начала изучили, в чем суть веры автора как источника его творческой силы.
Образцом методики считалась его работа о Бакунине, которой он предпослал
эпиграф: "Il n'y a d'interessant sur la terre que les religions"(1).
  - ---------------------------------------
(1) "Нет ничего интереснее на земле, чем религии " (фр.).
  При всем при том у Луция не складывалось впечатления, что он имеет
дело с ученой дамой. Знания были ключом не столько к научным вещам,
сколько к ней самой. Они окружали ее, как аура, как одежда со складками, в
которых угадывается игра тела.


  Луций возвращался с Виньо-дель-Мар поздно. Подготовка приближалась
благодаря постоянным повторам к своему завершению, поскольку полностью был
отработан механизм действий. Необходимо было иметь четкую схему проведения
операции, даже если по ходу и возникнут изменения. Главное, чтобы возникло
чувство неуязвимости, сочетавшееся с той уверенностью, когда все
выполняется наполовину автоматически, наполовину играючи. Вся команда
усердно готовилась, Калькар больше всех показал свою неутомимость в
муштровке. Недавно он был произведен в аквилифера(1). Если Калькар видел в
сближении с врагом цель, наполнявшую его жизнь смыслом, то для
Винтерфельда это было участие в риске, авантюре высшего порядка. Он
относился к предстоящей операции как к книге, чтение которой захватывает
дух, как к игре, в которой надо выложиться полностью. Он очень привязался
к Луцию, а тот с удовольствием беседовал с ним.
  Время от времени на острове появлялся Главный пиротехник и проверял
проведение технической части операции. И прежде всего поведение в
облучаемой зоне, требовавшее большого внимания. По вечерам они часто за-
- ---------------------------------------
(1) Аквила (лат.) - орел, военный знак римского легиона, который нес
аквалифер.
  канчивали подготовку на воде, производя из лодки детальную фотосъемку
побережья. Они сидели на манер рыбаков полуголыми в лодке и выслеживали
вблизи скал на глубине золотую макрель. Блесна, напоминавшая формой
селедку, забрасывалась в море, и, когда из воды выпрыгивал огромный
хищник, чтобы сцапать добычу, важно было подсечь в нужный момент приманку,
чтобы та села покрепче. Ловля рыбы была увлекательным занятием. Чешуя
сверкала, когда рыбы бились о шпангоуты и прыгали, как новенькие дукаты, в
лодке, пока не выматывались и не окрашивались сначала в пурпуровый, а под
конец в фиолетовый цвет.
  Блесны были очередными игрушками Главного пиротехника, они работали
как камеры. Благодаря им они сняли не только берег Кастельмарино, но и
морское дно. Два дела сразу, одно в другом, и каждое доставляло
удовольствие - не такая уж плохая затея. А перед возвращением домой они
еще выпивали по стаканчику вина у синьора Арлотто в "Каламаретто".


  Донна Эмилия накрыла стол, как обычно, в комнате Будур Пери. Она
приготовила еду на термобронзовой плите в буфетной. Там же находился и
Костар, дожидаясь, когда можно будет подавать. Заодно он следил за тем,
чтобы не нагрянул непрошеный гость.
  Луций в течение дня ждал этих часов беседы как вожделенного отдыха,
когда время казалось ему уплотненным. У него появилось такое ощущение, что
в его жизни до сих пор была некая пустота, голое место, которое
расцветилось теперь красками. Этот пробел стал для него
очевиден, только когда он оглянулся на свою жизнь. Разговоры среди мужчин
всегда велись вперехлест, мнения пересекались, как прутья в решетке,
сходясь только в главных узлах. Здесь же преобладало настроение,
гармоническое звучание; мысли подбирались одна к другой, как лошади в
упряжке, которые несут легко и с подъемом. Время пролетало незаметно.


  - Костар, вы можете убирать.
  Вошел Костар и поставил на стол десерт и свечи. Луций в присутствии
Будур взялся за фонофор. Сначала он избегал этого, сдерживаемый
предписаниями об осторожности при обращении с оружием и запретными вещами,
привитой ему воспитанием и ставшей его второй натурой. Но вдруг это стало
обременительным для него, равно как подчеркивание кастового различия,
отбрасывающего тень на человеческое общение друг с другом. Ведь в конце
концов они разговаривали даже об операции на Кастельмарино и других
секретных вещах. Однако Луций поймал себя на том, что испытал неприятное
чувство, когда увидел, что гостья разглядывает фонофор.
  - Вот это, значит, и есть тот знаменитый аппарат универсальной связи.
Можно его потрогать?
  - Собственно, нет, - услышал Луций свои слова, вкладывая маленький
аппаратик ей в руку. - Вам ведь знакомы те модели, которые поступают в
продажу, - этот вот отличается от них только более высокой мощностью.
  Парсам еще недавно было разрешено пользоваться фонофором торговцев и
деловых людей, права этого они лишились после возник-
ших беспорядков. В Гелиополе почти невозможно было встретить взрослого
человека без фонофора. Плоские футлярчики носили в левом нагрудном
кармане, откуда они выглядывали на толщину пальца. Диапазон действия можно
было определить по внешним признакам, и отсюда вытекала своего рода
иерархия в обществе, как в прежние времена она определялась по знакам
различия и орденским ленточкам. Фонофор регулировал право преимущества во
всех тех случаях, когда возникала такая необходимость, и даже являлся
пропуском в официальные инстанции.
  Сернер занимался в своих исследованиях и фонофором тоже, посвятив ему
одну из своих небольших работ, опубликованную под заголовком "Три ступени
к равенству". Последовательность трех великих революций нового времени
проделала путь, согласно его толкованию, от религии через политику к
технизации. Первая из этих коренных ломок была направлена против сословия
священнослужителей, каждая отдельная личность боролась за право
непосредственного общения с Богом. Вторая сводила счеты со старой
аристократией и порушила все привилегии жизненного устоя в пользу
буржуазных свобод и предпринимательства. И наконец, появился рабочий и
сделал буржуазные права функциями сверхчеловека. При этих превращениях
свобода как таковая исчезла - она растворилась в равенстве. Люди стали
похожи друг на друга, как молекулы, отличающиеся лишь скоростью движения.
И это состояние Сернер называл кинетическим, или миром труда.
  В этих рамках фонофор стал идеальным средством планетной демократии,
таким средством
коммуникации, которое незримо связывало каждого с каждым. Присутствие на
народных референдумах, форумах, участие в рыночных операциях расширилось
до размеров всей планеты и даже вышло за ее пределы. Прежде всего фонофор
необыкновенно все упрощал. С тех пор как он достиг своего технического
совершенства, проблемы народного голосования и всенародного опроса
утратили свою техническую сложность; волю, настроение больших масс можно
было узнать, не откладывая это дело в долгий ящик, и обсчитать, словно
техника обладала силой ума. В Координатном ведомстве была установлена одна
из машин, владевших чудесами такого подсчета. "Да", "нет", "воздержался"
целых легионов голосовавших суммировались в ней в потоках электронов и
мгновенно выдавались на индикатор.
  Правда, констатировал Сернер, право ставить вопросы всегда
принадлежало немногим. И хотя все могли слышать, о чем идет речь, и давать
свои ответы, темы референдумов, однако, определяли единицы. Царило
пассивное равенство при огромной разнице функций. Старый обман
избирательного права повторялся теперь с помощью вычислительной техники.
  Фонофор носил также характер опознавательной эмблемы, поскольку
определял его обладателя prima vista(1) как лицо, относящееся к деловым и
политическим кругам. Прежнему поражению в гражданских правах
соответствовало теперь лишение права на фонофор, что означало вычеркивание
из системы координат. Потеря личного номера влекла за собой потерю
личности.
  - ---------------------------------------
(1) С первого взгляда (лат.).
  Луций взял золотой аппаратик и поднял его против света. Словно читая
рекламный текст, он показывал Будур Пери на светящиеся цифры:
  - Аппарат универсальной связи. Модель для абонента с нормальным
слухом. Не подлежит купле-продаже и передаче другому лицу; предназначен
только для выполнения служебных функций владельца, отнюдь не для личного
пользования, за исключением лиц, отмеченных особыми почестями.
  Сообщает в любое время суток местное и астрономическое время, долготу
и широту, погоду на данный момент и прогноз на дальнейшее. Заменяет
удостоверение личности, разные пропуска, часы, солнечные часы и компас,
навигационные и метеорологичекие приборы. Передает автоматически на все
спасательные станции точные координаты местонахождения владельца в случае
возникшей опасности на суше, на воде и в воздухе. Определяет методом
пеленгации направление и маршруты на пути к желаемой цели. Удостоверяет
лицевой счет владельца в энергионе и заменяет тем самым чековую книжку для
любого банка, любого почтового ведомства и при непосредственных расчетах
по оплате за проезд на всех видах транспорта. Служит также гарантом, если
требуется помощь местных властей. Дает право отдавать приказы при
беспорядках в городе.
  Передает программы всех радиовещательных станций и информационных
агентств, академий, университетов, а также периодические сообщения
Координатного ведомства и Центрального архива. Позволяет заглянуть во все
книги и рукописи, по мере того как Центральным архивом
была осуществлена их звукозапись и произведена регистрация в Координатном
ведомстве. Предоставляет возможность подключения к театрам, концертным
залам, биржам, лотереям, собраниям, избирательным кампаниям и конференциям
и может быть использован как газета и справочник, как библиотека и
энциклопедия.
  Гарантирует связь с любым другим фонофором мира, за исключением
секретных номеров. Может быть экранирован от внешних звонков. Допускает
одновременное подключение любого числа абонентов, что означает возможность
присутствия на конференциях, докладах, совещаниях. Таким образом, все
преимущества телефонной связи объединены в нем с преимуществами радиосвязи.
  - Во всем этом, - продолжил Луций, - нет ничего особенного. Суть
заключается в уплотненной возможности приема и передачи информации. Можно
подумать, что материя с ее кристаллическими решетками и электромагнитными
волнами обладает непосредственным интеллектом и что в данном случае
удалось осуществить переход от чистой техники к чистой магии, что так
занимает Горного советника. Для него все эти вещи имеют не большее
значение, чем костыли, с помощью которых учатся ходить. Он рассматривает
технику как своего рода умственное ускорение, приводящее в конце концов к
свободному полету мысли, а потом и к покою. Она для него как эксперимент
духа; аппаратура становится излишней, как только найдены последние
формулы. Тогда технику сменят слово, поэзия, возможно, музыка.
  Будур Пери снова взяла фонофор в руки и осторожно повертела его:
  - Зачем же такие окольные пути? Впечатление такое, что дух заново
поделил мир и радуется, что получил старые результаты. Аппаратик очень
легкий, но, чтобы им пользоваться, нужно, вероятно, иметь чудовищные
списки абонентов?
  - Такие списки действительно существуют. Но их не обязательно держать
при себе, для этого потребовался бы огромный зал. Абоненты связываются
друг с другом через автоматическую справочную Центрального архива, если
связь не устанавливается через Координатное ведомство. В обоих ведомствах
и в энергионе тоже у каждого фонофора есть свой обслуживающий персонал.
Это избавляет от необходимости набирать номер. А вот здесь, наверху, вы
видите диск с цифрами для постоянных связей.
  Луций тронул колесико, и послышался голос Костара, одновременно в
рабочем кабинете и, чуть отчетливее, в фонофоре.
  - У аппарата Костар, жду ваших приказаний.
  Он задал ему вопрос и опять тронул колесико. Раздался голос Марио:
  - Марио на связи, слушаю вас, командор.
  - Есть ли какой-нибудь смысл в том, - спросила Будур Пери, - что они
отвечают несколько по-разному?
  - Их ответы указывают на различие в служебных взаимоотношениях.
Костар служит лично мне, а Марио придан мне от Дворца, по линии моих
служебных функций. Разница почти незаметна, она напоминает различие в
субординации между астрологией и астрономией. Однако могут возникнуть
ситуации, когда она становится решающей. Однако я вижу, вас не тянет
заняться заклинанием тех бесчисленных духов,
которые, словно ниточками, привязаны к этим цифрам?
  Он протянул ей аппарат:
  - Три буквы, девять цифр - на ваш выбор.
  Будур Пери потрогала нижнее колесико, и мягкий голос ответил на
незнакомом языке.
  - Это похоже на приграничные горы Индии - возможно, вы потревожили
ламу во время медитации.
  Она отодвинула от себя аппарат недовольным жестом.
  - Только низменный дух мог выдумать эти аппараты, нарушающие
одиночество.
  Луций не мог не согласиться с ней.
  - Тут вы сразу уловили сильнейший контраргумент против этого
изобретения. Впрочем, тут имеется еще один технический недостаток, а
именно: пока вы пользуетесь аппаратом, ведете прием или передаете сами, вы
полностью на крючке. Место, где вы находитесь, всегда можно безошибочно
установить. Для полиции это неоценимое качество фонофора.
  Он перевел рычажок из рабочего положения в нейтральное и сказал:
  - Это, строго говоря, необходимо делать после каждого разговора. По
этой причине мы пользуемся также и старым телефоном, тот более анонимен. С
увеличением власти растут и нагрузки - таков закон математики.
  - А вы можете получить такую связь, - спросила Будур Пери, - которая
вывела бы вас за пределы земного шара?
  - Конечно, но дальность диапазона фонофора намеренно ограничена. Так,
разговоры, которые мы ведем с теми, кто летит в ракетах, постепенно
слабеют, как бы затухают в разреженной среде. Радиопередатчики, какими
пользуются голубые пилоты, только в крайне редких случаях предоставляются
тем, кто работает на земле, как, например, Горному советнику, у которого
есть связь с космическими кладовыми золота. Говорят, что и патер Феликс
тоже может общаться с Регентом.
  Вошел Костар и убрал свечи. Луций попрощался, он собирался рано утром
опять отправиться на Виньо-дель-Мар, где его будет ждать Сивере.
  В одной из потаенных каморок Центрального ведомства Бюттер проиграл
отдельные части только что состоявшегося разговора еще раз и перенес их
запись в свое донесение. Еще влажный листок он отнес в кабинет доктора
Беккера, который только что заступил на службу. Работа в Центральном
ведомстве проходила преимущественно по ночам. "Ребятки, когда настает
ночь, король - я" - было одним из любимых выражений мессира Гранде.
  Доктор потирал в своем кабинете черепов руки, изучая донесение. Он
похлопал Бюттера, застывшего перед ним в смиренной позе, по плечу:
  - Неплохо. Дело продвигается.


  Последняя репетиция была проведена при ужесточении условий
подготовки. Главный пиротехник воспроизвел источник излучения и окружил
лучевой заградительной сеткой одну из заброшенных вилл на южном берегу
Виньо-дель-Мар. Он продемонстрировал сначала безуспешность прорыва на
двигающихся незащищенных моделях. Затем последовал проход заграждения с
обработанным оружием и в защитных костюмах. Поупражнялись они также, как
расплавить замок и устроить маленький фейерверк. Наконец Сивере объявил,
что всей технической стороной дела он доволен.
  Так как у Луция не было замечаний и с тактической стороны, он подал
Патрону рапорт о завершении подготовки. Генерал приказал ему держать
командос в боевой готовности, поскольку полнолуние приближалось. Он все
еще не переварил обиду, что сбили его танк на воздушной подушке. Операция
на Кастельмарино играла роль расплаты за это. Кроме того, она должна была
показать, в чьих руках власть.
  Луций намекнул Будур Пери, что питает надежду освободить вскоре
Антонио. Костар подал чай; круглый медный чайник пускал пары на
термобронзовой конфорке. Наступил час приятной беседы. Луций гладил
шерстку Аламута, который, мурлыча, лежал у него на коленях.
  - Говорят, что по ту сторону Гесперид, на вашей родине, техника не в
чести?
  Будур задала этот вопрос при разговоре, который они вели, обмениваясь
воспоминаниями о детстве, и Луций не уклонился от него. Он убавил свет и
повернул к себе аэроионизатор.
  - Бы должны рассматривать Бургляндию как некий пласт, который
находится в состоянии покоя и тем не менее является началом движения,
потому что каждое движение только тогда приобретает смысл, только тогда
становится возможным, когда, зарождаясь внутри покоя, сменяет его. В этом
смысле Бургляндию можно окрестить субстанцией, которая хотя и становится
политически активной, когда заключает союз со временем, однако остается по
сути своей в состоянии покоя и черпает из это-
го покоя свою силу, как из капитала, приносящего доход. В этом смысле
законы техники там на самом деле не действуют. Достаточно ли ясно я
выразился?
  - Да, я понимаю, Новалис, если бы он родился историком, думал бы так
же. Однако мой вопрос не затрагивал таких глубин. Я скорее имела в виду,
что движение, раз уж оно освободилось от оков, может стать всемогущим и
уничтожить своей атакующей мощью покоящуюся субстанцию. Как вы практически
хотите противостоять этому натиску?
  - Вы имеете в виду, как мы сможем защитить наши родовые гнезда, чтобы
они в свою очередь не ринулись к прогрессу и не были им проглочены?
  - Да, - сказала Будур Пери, - это мне представляется необыкновенным,
как чудо.
  - Необыкновенным, да, но опять же и простым для того, кто не дал
сбить себя с толку. Дух времени овладевает только движением, но не
субстанциями; он забирает мужчин, но не весь пласт, от которого они
отделились, не их потаенный, незримый оплот.
  - Это мне понятно, но, если мужчины падут, родина обезлюдеет. У нее
не будет больше продолжателей рода. Силы, собранные Ландфогтом, привыкли
принуждать и подчинять; можно опасаться, что вы не выдержите долгой осады.
Он нацелен на господство над безликим и нивелированным миром. Отклонения
от нормы и традиции преемственности должны быть вытравлены в людях - так в
нападении на парсов я вижу сигнал того, что любая самобытность под угрозой.
  - Не надо переоценивать силу Ландфогта; она в основе своей
технического свойства
и потому разрушительна по природе. Ему не хватает его доли в участии
владения миром, где он выступает как противная сторона. Ведь даже своей
победой он обнажит свое ничтожество. Он просуществует еще какое-то время,
ликвидируя своих врагов, но потом захлебнется, как насос, оставшийся без
воды.


  Во Дворце было тихо, только раздавались приглушенные крики охраны,
производившей смену караула. Луций молчал. Он слушал, как мурлычет Аламут
да потрескивает аэроионизатор. Беседа подняла ему настроение. Все вещи
предстали как бы в новом видении, словно разговор возвысил их из тьмы и
придал им свет свободы. Он опять подхватил нить разговора.
  - Страна замков сильнее любого потенциального движения, даже сильнее
самой реальности. Временами действительность вплотную подступает к ней. Но
потом чей-то сильный дух вновь открывает ее, как откапывает мифические
города гениальный археолог.
  - Именно поэтому складывается такое впечатление, что ваш Проконсул
живет в замке, мимо которого течет время, обходя его стороной.
  - Он может себе это позволить, потому что уходит корнями на
недосягаемую глубину. Внутри масс еще живо, словно золото в наносном слое,
знание этого, и оно неподвластно исчезновению. Вопрос, над которым
размышляет Проконсул, заключается в том, можно ли опять массы превратить в
народ.
  - Подобные проблемы вряд ли волнуют мавретанцев.
  - Нет, они скорее приветствуют возникновение толпы, массами можно
манипулировать.
  - Одно обстоятельство еще не до конца ясно для меня, - расспрашивала
Будур Пери дальше, - я имею в виду то, что мавретанцы обязаны производить
свой рекрутский набор в Бургляндии.
  - Ответ надо искать в том, что дух только до известной степени можно
обратить в силу. Прикидка обоюдная - бургляндцы пытаются привлечь к себе
мавретанцев, чтобы привнести вековое наследие Страны замков в духовные
сферы Гелиополя, как валюту, курс которой не должен падать. Они
традиционно передают им более утонченные манеры, в первую очередь в
понимании государственного права и теоретических основ норм хозяйственной
практики.
  Мавретанцы в свою очередь стремятся оттеснить бургляндцев в чисто
исполнительные органы, чтобы использовать себе на благо их унаследованное
чувство такта, особенно в командовании войсками, консульском управлении и
дипломатии. Благодаря им в высших эшелонах власти наступает равновесие.
  Будур Пери слушала с явным неудовольствием.
  - Все это кажется мне слишком запутанным и выдуманным лишь для того,
чтобы запугивать людей. Я опасаюсь, что вы слишком углубились в эти
лабиринты.
  Луций выключил аэроионизатор.
  - Возможно, вы правы. Я это особенно чувствую в часы, проведенные
тут. Вы появились как раз вовремя.
  Потом он продолжил:
  - Я, конечно, нагоняю на вас скуку. Все это жалкие партии, что
разыгрываются на здешней
шахматной доске. Одними только рассуждениями невинность не вернуть. Можно
подумать, что Бог способствует продвижению только тех, кто спит и видит,
как бы взорвать весь мир: только в одном этом видят они свое торжество,
презрение к смерти, абсолютную волю, которая рождает великое назначение.
Может, все дело в том, что Он, как тогда перед всемирным потопом,
планирует создание Своего нового творения? В таком случае Регент,
возможно, будет играть роль нового Ноя.
  Будур Пери поднялась, она слушала с возрастающим напряжением.
  - Вы коснулись очень важных вещей. Кто это может лучше
прочувствовать, чем парсы? Мы с давних пор верим, что во времена тьмы
готовится новая победа сил света. Но тут вы пошли даже дальше. Что толку
осужденному, если ему подробно опишут устройство машины, гениально
придуманной для его казни? Лучше бы вам обратиться к более симпатичным
вещам.
  Луций засмеялся:
  - Я не отрицаю, что несколько подпал под влияние определенных
страстей. Но разве достаточно было бы одной лишь симпатии, чтобы вырвать
вас из когтей доктора Беккера? И с Антонио будет точно так же.


  Время перевалило уже за полночь. Вошел Костар, чтобы приглядеть за
чайником.
  - Где вы покупали чай? - спросил его Луций.
  - Донна Эмилия купила его у Зербони, еще до разгрома лавки. Это
черный китайский чай, самый лучший, у нас его еще много.
  - Это как нельзя кстати, - обратился Луций к Будур Пери, - у нас,
следовательно, есть самый лучший исходный материал для эликсира.
  - Выбросьте это из головы, Луций. Антонио знал, почему держит его в
тайнике.
  - Я освобожу его и спрошу у него совета.
  - Он не может лишить вас права на риск.
  - А мне он только наполовину представляется столь опасным и кажется
вдвойне заманчивым, после того как племянница Антонио обещала принять в
нем участие. Иначе мы нарушим данное друг другу слово.
  Он остановил Костара и попросил принести "веккьо". Наполнив бокалы
вином, он опять включил аэроионизатор, заполнивший комнату звуками,
которые, вызывая в душе приятные картины и мелодии, без труда уводили в
мир неизведанных ощущений.



  ОПЕРАЦИЯ НА КАСТЕЛЬМАРИНО

  Главное слово для нападения на Кастельмарино было произнесено. Луций
вошел в бронированную комнату, чтобы доложить о своем отъезде. Патрон
поднялся; на его столе лежала развернутая карта острова. Пылал букет
тигровых лилий, отражаясь в темной полированной крышке стола. День был
солнечным, метеослужба на Пагосе предсказывала мягкую и почти безоблачную
ночь. Наступило полнолуние.
  Генерал не стал вникать в подробности операции. С тактической точки
зрения она почти не имела никакого значения, это был вопрос престижа.
Однако она нацеливалась на очень
чувствительное место в системе Ландфогта и могла вызвать новые беспорядки.
По этой причине под предлогом подготовки были предусмотрены многочисленные
упреждающие меры. Патрон, не любивший сантиментов, напутствовал Луция
шутками.
  Луций поднялся к себе в вольер, чтобы переодеться. Он намеревался
переправиться на судне, отходившем в полдень, на Виньо-дель-Мар и выбрал
поэтому костюм как для увеселительной прогулки. Костар тоже переоделся.
  - Надеюсь, что завтра я подам вам весточку от Антонио, а может, даже
и привезу его с собой, - сказал Луций Будур Пери, прощаясь с ней. Они
обнялись. Он почувствовал, что она легкая, как перышко, словно неземное
создание. Он все еще думал об этом, уже находясь на борту. Что это? Ведь
красота сестры сродни красоте звезд - она не волнует.
  Солнце уже коснулось холмов на Виньо-дель-Мар, когда они столкнули в
воду большую лодку. Главный пиротехник распорядился поставить еще и мотор,
рассчитанный на быстрый отход. Во второй половине дня он еще раз обговорил
все возможные варианты и проводил команду до берега. Там он попрощался,
собираясь провести ночь на сторожевой башне, где находился и усиленный
отряд береговой охраны, готовый выступить по сигналу тревоги. Он помахал,
когда киль, проскрипев по гальке, поднялся на легких волнах и погрузился в
воду; они еще долго видели на берегу его рыжую бороду.
  Луций сидел у руля и правил лодкой на манер рыбаков, объезжающих свои
угодья. Все снаряжение было надежно уложено между шпангоутами, оружие,
однако, они держали
под рукой. Морская синева темнела в вечернем освещении и разбрасывала
золотые круги там, где весла опускались в воду. Загорелые бронзовые тела
прекрасно смотрелись на этом красочном фоне. Потом все берега растаяли в
сумерках. Задрожали первые звезды, отражаясь в темной глубине, ожившей,
словно морское чудовище. На сторожевой башне на Виньо-дель-Мар и напротив,
в темницах Кастельмарино, засветились огоньки. На севере, над портовым
городом, горизонт пылал заревом пожара; опознавательные огни аэропорта и
морской гавани пульсировали в красном тумане.
  Легко ударяя веслами по воде, они пересекли пролив Кастельмарино и
приблизились к острову. Слышались мягкие удары волн о скалистые берега.
Ночь была душной, вода фосфоресцировала вокруг киля и лопастей весел,
время от времени под лодкой проплывала большая рыба, словно очерченная
серебряным карандашом. Слух обострился, дыхание участилось.
  Вот из перламутровых облаков выкатился полный диск луны. Звезды
вокруг него побледнели, черными громадами проступили скалы. На берегу
Кастельмарино промеж прибрежных рифов светился узкий серпик песчаной косы,
выбранной для высадки. Луций подал сигнал боевой готовности; мужчины
разобрали оружие, молодой Винтерфельд осторожно скользнул за борт и поплыл
к косе. Он должен был произвести разведку и тем самым обеспечить высадку,
хотя опасность засады была маловероятна.
  Через некоторое время лодка подошла к берегу и выскочила с легкостью
на песок. Ее
бесшумно втащили на берег и спрятали в тени под скалами. Они раскрыли тюки
и молча переоделись заученными движениями. Луций посмотрел на часы. Потом
указал Марио, который еще с двумя из группы Калькара должен был охранять
лодку, его место на скале. Марио имел при себе сигнальные ракеты, чтобы на
случай отхода с боями подать сигнал о местонахождении лодки. Луций обещал
Мелитте беречь его и поэтому определил для него эту роль в операции, с чем
Марио никак не хотел соглашаться. Он охотно поменялся бы местами с
Костаром или Винтерфельдом.
  Оставалось еще четверть часа. Костар налил всем крепкого дымящегося
кофе из термоса. Луций приказал еще раз сверить часы и потом построиться.
Он шел впереди, за ним Костар и Винтерфельд. Чуть на расстоянии следовал
Калькар со своим отрядом. Они карабкались, сначала с трудом, по крутому,
поросшему молочаем и дроком каменистому склону. Потом вышли на тропу,
возможно протоптанную животными и уводившую в глубь острова. Порой
вспыхивал свет на башне темницы, на него они и ориентировались.
  Луна заливала окрестности обманчивым блеском. Дикие заросли местами
прерывались обработанными клочками земли, маленькими, обсаженными
терновником, ухоженными цветниками, откуда доносился сильный запах. Луций
узнал маковое поле, покрытое цветами, слегка светившимися в безжизненном
лунном свете, и вспаханное поле, засаженное беленой. Потом пошел откос,
сплошь покрытый какой-то светящейся фиолетовой массой, мягкой и скользкой.
Острый гнилостный дух окутывал его, ноги скользили и разъезжались. Должно
быть, это были грибные плантации доктора Мертенса. Луций припомнил одну
беседу, в которой этот ученый как-то в поздний час хвастался на "Голубом
авизо" своими успехами в культивации грибов. Похоже, он придерживался
мнения, что ему удалось вызвать рост неживой материи и таким образом
получить заменитель вещества, обычно воспроизводящего жизнь.
  "Превращение химических заводов в физиологические" было одним из его
коньков, не только обошедшимся в копеечку Ландфогту, но и стоившим жизни
не одному бедолаге. Подобно теориям доктора Беккера, интеллектуальные
изыскания доктора Мертенса были тоже нацелены на каннибализм.


  Обойдя скользкое месиво, они поднялись на холм, с которого хорошо
обозревался весь остров. Он образовывал впадину, в центре которой
возвышался институт, похожий на загородную виллу. При ярком лунном свете
была видна каждая деталь. Даже зеленая плесень, покрывавшая стены. При
таком сиянии нечего было и думать о том, чтобы подойти к зданию
незамеченными, однако ко входу вела прямая аллея из кипарисов. В тени
деревьев они осторожно приблизились к институту, держа оружие наготове.
  Перед живой изгородью, окружавшей парк, Луций приказал еще раз
остановиться. Калькар разбил свою группу, расставив всех вдоль изгороди, и
проследил за тем, чтобы вся территория до самого входа находилась у них
под прицелом. Для верности он и сам остался с командос. Луций, Винтерфельд
и Костар надели на
себя защитные костюмы и, как привидения, начали передвигаться от одной
лежащей тени к другой в направлении здания.
  Парк был засажен негусто; овальные таблички обозначали названия
деревьев и кустов. Узкие колокольчики высокого дурмана светились в лунном
свете, красные цветы кустов гибискуса казались черными. В каменных
водоемах раскрывались навстречу мертвенному свету водяные лилии. Выходные
ворота стояли настежь распахнутыми, с предательским гостеприимством. Луций
осмотрел сначала ступеньки лестницы и порог, прежде чем перешагнуть через
него. Он испытывал неприятное ощущение, знакомое ему по прохождению через
минные поля, о чем он сейчас вспомнил. Пол, казалось, имел такой же
обманчивый вид.
  Вестибюль был выложен, как шахматная доска, светлыми и темными
плитами. К нему примыкала приемная с креслами и круглым столом. Внешний
вид производил впечатление респектабельности; стены были голыми, за
исключением большой картины, на которой два старца были чем-то заняты на
фоне горы. Луций подошел поближе и прочитал: "Моисей и Аарон делят за
горой Синай золотого тельца. Девериа(1)".
  Тихий шорох у него за спиной спугнул его, оторвав от созерцания более
чем странного произведения искусства. Он обернулся. Вошел старый человек и
уставился, не мигая, на троих незнакомцев. Он был одет в полосатую ливрею,
его вид напоминал господского слугу - белые бакенбарды начинались у самых
висков
- ---------------------------------------
(1) Эжен Девериа (1805-1865) - французский исторический живописец.
  и тянулись почти до подбородка. Но было в нем и что-то неприятное, ночное.
Веки воспалены, кожа неестественно вялая, белая, словно выщелоченная
устойчивой привязанностью к дурным страстям. У него было профессиональное
лицо человека, постоянно имеющего дело с трупами. Его взгляд приковался к
вооруженным фигурам, выросшим перед ним, словно привидения из стекла, и
тогда он весь задрожал. Костар, стоявший ближе всех к нему, схватил его за
горло и прижал к стене. Винтерфельд направил на него пистолет. Подошел
Луций и ощупал его. Старик был без оружия. Тогда он прошептал ему:
  - Где отключается сигнализация? Быстро, а не то мы отправим тебя в ад!
  Костар сжал ему горло сильнее.
  - А для начала еще слегка поджарим.
  Старик начал дергаться - казалось, спазмы сдавили ему горло и
парализовали голосовые связки; слышался только каркающий хрип, как у
птицы, застигнутой врасплох в гнезде. Потом он указал на одно место, рядом
со входной дверью. Они потащили его туда. Он отодвинул одну
замаскированную клеточку шахматного поля. За ней стал виден щиток, рядом с
которым горела красная лампочка. Это был самый обычный тип сигнализации,
Луций отключил ее. Красный свет погас, вместо него зажегся зеленый. Цвет
стен принял другую тональность.
  Луций приказал привратнику повернуться лицом к стене и поручил
Костару охранять его. Неожиданная случайность обернулась благоприятно для
них; можно было работать совершенно спокойно. Похоже было, что, кроме
этого слуги, в ночное время здесь больше никого
нет. Мертенс и его ассистенты улетали по вечерам домой, в город. Здание
оставалось на попечении заключенных.
  Библиотека, куда вошли Луций с Винтерфельдом, освещалась бестеневыми
лампами, свет шел со стен и играл на корешках книг. Середину комнаты
занимал стол, заваленный журналами. Среди них был не только
крупноформатный, издаваемый Мертенсом "Архив для общего...", но и его
"Вестник прикладной токсикологии", который Центральное ведомство держало
под грифом "секретно".
  Они подошли к полкам и просмотрели некоторые из книг. Собрание
производило убийственное впечатление - как отдельными экземплярами, так и
своим целевым подбором. Кажется, они наткнулись на исторический отдел
библиотеки, заглавия указывали на довольно старые книги. Первая, которую
открыл Луций, описывала историю страданий собаки, которой удалили мозг и
потом искусственно в течение многих лет поддерживали в ней жизнь. Книга
была опубликована в Государственном издательстве в Петрограде в 1930 году.
В предисловии это достижение превозносилось как триумф науки.
  Потом Винтерфельд протянул ему тоненькую книжечку в аккуратном
кожаном переплете и указал на заглавие: "Памятная записка, касающаяся
промышленного использования человеческой кожи, составленная многими
учеными и представленная на рассмотрение Высокому конвенту во фруктидоре
IV года". Луций бросил ее на пол и занялся связкой брошюр. Похоже, они
были посвящены положительным результатам исследований по распространению
отравляющих веществ и ядов по воздуху. Сре-
ди прочего находилось описание оснащения заводика по массовому
производству возбудителя детского паралича, опубликованное в год Спасения,
1952-й, в Индианаполисе.
  По сравнению с этим экскурсию по катакомбам Главного пиротехника
можно было считать безобидным занятием; Луций оставил попытки дальнейшего
ознакомления со здешней литературой. Он схватил Винтерфельда за руку:
  - Бросьте этот хлам и займитесь делом.
  Он огляделся и подумал.
  - Пожалуй, лучшее местечко для нашего утиного яичка трудно найти.
Давайте его сюда.
  Прапорщик подал ему маленькую бомбочку, она была довольно увесистой.
Луций освободил контакты взрывателя. Потом осторожно поместил ее за
книгами на нижней полке, тщательно приведя в порядок респектабельные
фолианты. Задание было на этом выполнено, и дальнейшее пребывание здесь
стало необоснованным, однако он подал прапорщику знак и сказал:
  - Мы обойдем еще и осмотрим здание.
  Подумал и добавил:
  - ...чтобы не пострадал никто из невинных.
  Винтерфельд кивнул и открыл следующую дверь. Она вела в просторную
лабораторию. Здесь царил педантичный порядок, над каждым рабочим местом
был вмонтирован стеклянный колпак для вытяжки. Это обстоятельство и
некоторые другие указывали на характер препаратов, с которыми здесь
работали.
  Они прошли мимо столов, заставленных весами, микроскопами, штативами
с колбами, и оказались в небольшом холле, куда выходило сразу несколько
дверей. На них были прикреплены таблички, привычные для научно-
исследовательских институтов: "Директор", "Музей", "Серпентарий",
"Архивариус", "Главный врач". Луций открыл одну из дверей - на ней стояло
"Патологоанатомический кабинет" - и заглянул туда. Труп неизвестного лежал
распластанным на стеклянном столе, который непрерывно омывался струящейся
водой. Труп был доведен до последней стадии растерзания, Луций склонился
над лицом, на котором застыла улыбка, и покачал головой.
  - Где-то в здании должна находиться камера смертников.
  - Тогда это может быть только здесь, - ответил ему Винтерфельд и
показал на вход, расположенный рядом с этим же кабинетом и помеченный
табличкой "Laborand"(1). Он добавил: - Не зря говорят, что доктор Мертенс
большой любитель изящной словесности.
  Луций улыбнулся. Это побочное замечание позабавило бы Патрона; оно
могло бы стать плюсом молодому человеку в его глазах. Предстать в моменты
пика напряжения, будь то минуты опасности или радости, внешне как бы
безучастным, занятым вроде бы отвлеченными мыслями, считалось во Дворце
высшей доблестью; даже цинизм в подобной ситуации не возбранялся. В
кабинете Проконсула висел портрет графа Дежана; художник изобразил его
рассматривающим цветок перед тем, как он отдал приказ о нападении на
Альканизас. Близость смерти, говорят, делает вещи зримыми, словно
просвечивает их, как рентгеновские лучи кристаллическую решетку в камне.
Правда, это уже граничит с l'art pour l'art(2).
  - ---------------------------------------
(1) Работающий, старающийся; терпящий бедствия, страдания (лат.).
  (2) Искусство для искусства (фр.).
  Дверь была железной и единственная из всех запертой. Надо было
применить силу, и они, следуя предписаниям Сизерса, приладили на замок
магнитную мину. За вспышкой последовал глухой взрыв; корпус мины со звоном
упал на каменные плиты. Дверь открылась; взрывчатка проела в металле
круглую дыру. Они вошли.
  Помещение было без окон, но выбеленные стены излучали ослепительный
свет. Чад и дым от расплавившегося металла заполнили камеру. Кроме низких
нар здесь больше ничего не было. Человек с седыми волосами и белой
спутанной бородой полуприподнялся на нарах, его бил кашель.
  Луций подошел к нарам и посмотрел на изможденное тело. Холщовая
куртка, как у всех узников Кастельмарино, едва прикрывала жалкие остатки
человеческого тела, напоминавшего скорее скелет, обтянутый кожей.
Винтерфельд тоже смотрел на эту жуткую картину.
  Он пробормотал:
  - Главный врач, похоже, следит за диетой - это мусульманин.
  Луций склонился поближе к изможденному человеку и осторожно взял его
руку.
  - Антонио, как вы изменились - я вас едва узнал. Но я предчувствовал,
что найду вас здесь, - я пришел, чтобы освободить вас. И ваша племянница
тоже в безопасности.
  Слабая улыбка заиграла на лице парса, словно пришел в движение слой
пепла, покрывший его. Он погладил Луция по рукаву и прошептал:
  - Да, Будур - думы о ней были страшнее всего остального. Она в
безопасности. Даже если мне это снится, это добрая весть. Я хочу пить.
  Луций взял термос, который ему дал с собой Костар, и попоил старика.
Крепкий, с добавленным в него ромом кофе оживил Антонио, он приподнялся,
голос его стал более внятным.
  - Вы - командор де Геер. Я часто делал тиснение вашего герба вам на
книгах - железное копье в форме лилии с девизом "Поражающее цель без
промаха ". Вы поразили меня так, как и нужно поражать человека.
  Он с благодарностью посмотрел на него.
  - Я не смел надеяться, что Проконсул подумает обо мне, я желал себе
только смерти.
  Он схватился за грудь, словно пронзенный внезапной болью:
  - Они давали мне яд - в этом доме нет ничего, что бы не было
отравлено. Ни хлеба, ни воды, ни даже воздуха, который проникает в
замочную скважину.
  Он показал на табличку, висевшую над его изголовьем. На ней была
изображена сетка, по которой карабкалась вверх кривая данных измерения
температуры тела, вплетенная в комбинацию с другими графическими
показателями. Доктор Мертенс слыл одним из самых умных людей в Гелиополе,
тонким знатоком человеческого организма и его возможностей, и наверняка он
творил подобные комбинации с таким же наслаждением, с каким композитор
сочиняет мелодии, записывая их на листах нотной бумаги.
  Луций застегнул на лежавшем куртку.
  - Вот ваши ботинки, Антонио. Забудьте про все, вскоре все останется
позади, как дурной сон. Будур ждет вас. Вы будете опять работать и
радовать нас своим искусством.
  Он помог ему подняться с нар.
  - Нам надо спешить - через полчаса здесь камня на камне не останется.
  Они собрались выйти из камеры; Винтерфельд прошел первым, а Луций вел
за собой Антонио, тот висел у него на руке. Едва Луций перешагнул порог,
как случилось нечто неожиданное. Они услышали треск сухого разряда, и
дверной проем затянулся фиолетовой сеткой. Она светилась только одно
мгновение - словно вспыхнула молния.
  Винтерфельд испуганно обернулся:
  - Короткое замыкание - вам плохо, командор?
  - Я не думаю, что меня зацепило. Нам следовало заранее это
предусмотреть - о, какая досада!
  Он посмотрел на Антонио, который, казалось, вообще ничего не заметил.
Он был целиком занят мыслями, что, возможно, покинет эту темницу.
  - Мы не можем вести его дальше. Позовите привратника, Винтерфельд.
  - Слушаюсь, командор.
  Луций крикнул ему вслед:
  - Однако держитесь все время позади него!
  Винтерфельд вернулся с Костаром и пленным привратником. Луций показал
ему на дверь:
  - Войдите в камеру, мы закроем вас там.
  Старик воспротивился:
  - Не надо! Только не туда!
  - Вот этого я и ждал, дружище. Так, значит, ты знал, что есть еще
второй пояс? Это тебе будет стоить головы.
  Привратник кинулся на колени.
  - Я от страха не подумал об этом. Я говорю правду, сударь. Мне ведь
так и так конец. Господин доктор Мертенс...
  - Замолчи. Отвечай только то, о чем тебя спрашивают.
  Он повернулся к Костару и Винтерфельду:
  - Мы можем снять защитные костюмы. Путь свободен, раз он его прошел.
  Они скинули с себя защитные костюмы. И сложили рядом все из своего
снаряжения, без чего уже могли обойтись, оставив себе только оружие, Луций
торопил их, поскольку можно было предположить, что происшедший контакт
поднял одновременно по тревоге охрану Кастелетто.
  Костар схватил привратника за шичорот и стал толкать его перед собой,
а Луций вел Антонио. Они без задержки дошли до выхода и торопливо прошли
парком до живой изгороди, за которой их ждал Калькар со своей группой.
Едва они укрылись в тени, как противник дал о себе знать.
  Со стороны Кастелетто раздался пушечный выстрел. Вслед за ним
потянулся светящийся след, он поднимался, разбрасывая искры, и развернулся
наконец в ослепительно яркую ракету. Мягкие краски лунного света загасил
разлившийся слепящий блеск. Круг свечения парящей ракеты охватывал весь
остров и его прибрежные воды. Вскоре послышались крики и беспорядочная
стрельба с башен темницы.
  Налет был обнаружен раньше расчетного времени. Оставалось надеяться,
что паника первых минут позволит благополучно покинуть остров. Луций
оглянулся на Калькара. Он увидел его в темной горстке солдат, возившихся
вокруг распластанного на земле тела. Они прикончили привратника.
  Тем временем со стороны тюрьмы поднялось еще несколько ракет. Слышно
было, как снаряды ударяли в деревья и стены института. Луций приказал
Калькару отходить со всей группой назад по аллее и последовал за ним
вместе с Костаром и Винтерфельдом. Антонио держался лучше, чем можно было
ожидать. Ночной воздух приободрил его и дал ему новый заряд сил. Так что
из-за него задержек не было.
  Под тенью деревьев они добрались до холма. Остров, как арена, был
залит светом от бесчисленных ракет. Там, где они уже погасли, курились
белые облачка, тоже освещая пространство. А в небе так и сверкали,
разбрасывая искры, все новые трассы ракет. Раздавались выстрелы, выли
сирены, лаяли собаки, кричала облава, держа связь.
  В центре острова светился, окруженный черными деревьями, институт.
Ослепительный свет, сконцентрированный на нем, был таким ярким, что
искажал реальные контуры здания, и за его стенами мерещилась воображаемая
жизнь, словно сверкающая фата-моргана. Луций примерился к нему глазом, как
снайпер, уверенный в своей цели. В руках у него был маленький передатчик,
большой палец он держал на контакте. Вот стали видны человеческие фигурки,
словно муравьи, взбегавшие по лестнице. Он выждал еще мгновение.
  Странно, подумал он, если убиваешь с помощью часового механизма и
абстрактных цифровых комбинаций, то не мучают ни сомнения, ни угрызения
совести.
  Причина может быть только в том, что зло естественно для таких людей,
как Калькар, а во мне оно порождается только силой разума. Он повернулся к
Антонио, стоявшему рядом с ним:
  - Антонио, посмотрите еще раз на то место, где вы погибали. И темницы
строятся не на веки вечные. Смотрите внимательно!
  Здание с его окнами и порталами, казалось, внезапно осветилось
изнутри; колонны и стены смотрелись как филигранная окантовка. Потом
рухнула крыша, а в разлом взметнулось к небу голубое пламя с белыми
язычками по краям. Зрелище было ослепительным, его сменила полная темнота.
Только через несколько секунд глаза опять обрели способность видеть - на
том месте, где стоял институт, поднимался столб дыма. Он достиг большой
высоты и завершился облаком, накрывшим тенью весь остров. Интеллектуальная
живодерня доктора Мертенса рассыпалась искрящимися атомами, вспыхнула и
погасла, как дурной сон.
  Вид огненного столба пронзил Луция неожиданной для него радостью. Он
испытывал сейчас твердую уверенность в своей сопричастности к силовым
полям необычайной мощи.
  За взрывом последовало короткое оцепенение от ужаса, а потом вся
карусель завертелась сначала. На острове, похоже, было гораздо больше
военной силы, чем они предполагали. Они заторопились к лодке. При спуске с
холма почва под ногами скользила и разъезжалась - опять они попали на
грибные плантации, зловеще светившиеся при вспышках ракет. Задержка
произошла у подводных скал и в зарослях дрока - прежде всего из-за того,
что силы внезапно оставили Антонио; прапорщик и Костар тащили его волоком.
Удачным было, однако, что благодаря сигналам, поданным Марио, у них не
было никакого сомнения в правильности направления.
  - Самое трудное, судя по всему, выпадет на конец, - сказал
Винтерфельд на берегу, показывая наверх, где сконцентрировался слепящий
свет ракет.
  - Да, нас обнаружили.
  Вся команда была в сборе. Луций приказал спустить лодку на воду,
сверкающую теперь, как разлившееся серебро.


  Как только они отплыли от берега, они убрали весла. Марио запустил
мотор, и Луций направил лодку в открытое море. Он чувствовал сильную боль
в правой руке, словно от сильного ожога. Антонио быстро терял силы, он
лежал, вытянувшись на дне лодки.
  Свет со всех сторон был таким сильным, что море просматривалось до
дна. Освещенная ракетами лодка шла, разрезая морскую гладь. Выйдя из-под
прикрытия бухты, она попала еще и под прожектора. Сильный метательный
снаряд шлепнулся невдалеке, сейчас последуют другие.
  Луций слишком часто наблюдал подобную картину - и на учениях, и в
морских сражениях, - чтобы сомневаться в ее исходе. Сначала цель начинала
светиться, потом клубиться и наконец рассыпалась искрами в ночи под жадные
и довольные взгляды тысяч наблюдателей с берега. Он крутанул руль, чтобы
увернуться от попадания, но это могло только продлить бесперспективную
игру.
  Вдруг дело приняло неожиданный оборот: в бой вступила сторожевая
башня на Виньо-дель-Мар. На ее верхушке от красных вспышек огня стал виден
орел Проконсула, и быстро, следуя один за другим, из бойниц полетели
снаряды в
сторону Кастелетто. Большой маяк погас. Главный пиротехник вступил в игру.
Наверняка он с нетерпением дожидался такого случая, однако складывалось
впечатление, что он, к великому изумлению Луция, велел обстреливать и
лодку тоже. Но то были особые снаряды - они, шипя, скользили по воде, и
там, где они прошли, поднималась завеса тумана. Вскоре бухта и пролив были
окутаны густой пеленой.
  Мужчины, приунывшие было, опять выпрямились. Они ощутили отчаянную
веселость, которая наполняет сердце, когда смерть слегка коснется своим
крылом. Старый дьявол-пиротехник вечно держал про запас что-нибудь
новенькое. На него всегда можно было положиться. Он пользовался доброй
славой в армии, а эта меткая пальба непременно добавит новую страницу к
тем легендам, которыми овеяно его имя. То, что составляет суть солдата, в
принципе просто, а у Сиверса оно было врожденным талантом: в нужный момент
оказаться в нужном месте.
  Огонь затих, а потом и вовсе прекратился. Луций .шел прямым ходом на
сторожевую башню. Они причалили без происшествий. Главный пиротехник ждал
на берегу и приветствовал их с большой сердечностью. Луций поблагодарил
его.
  - Ну, командор, а что вы скажете о моих хлопушках?
  - Они превосходны, как и все, что есть у вас в арсенале. Патрон будет
очень доволен.
  - Не повредит, если он узнает, что старого вояку еще рано списывать
со счетов.
  - Можете не сомневаться, так оно и будет, положитесь на меня.
  Луций велел отнести Антонио в башню и уложить его. Врача под рукой не
оказалось, но даже и непосвященному было ясно, что парсу осталось жить
недолго. На теле появились следы сильного ожога - полоски от курточки
прожгли кожу. Главный пиротехник, обследовавший его, взглянул на Луция.
  - Был контакт, мне кажется, и меня прихватило.
  - Дайте посмотреть, командор.
  Луций обнажил руку, она сильно покраснела.
  - Вам повезло, вас только слегка задело. Я же говорил вам, что одежда
предохраняет только от контакта, но не от облучения. Она, правда,
ослабляет действие лучей. Вам надо было все же взять старого Сиверса с
собой, он-то знает все подвохи.
  Главный пиротехник вышел, чтобы принести все нужное для перевязки,
предусмотренной на этот случай. Луций остался с Антонио один. Умирающий
бредил, он метался, как в огне. Выдергивал беспокойными руками солому из
тюфяка. Но потом вдруг успокоился, и лицо его прояснилось. Луций встал на
колени подле его смертного одра и погладил его руку.
  Он спросил:
  - Антонио Пери, вы слышите меня?
  Антонио кивнул, не открывая глаз:
  - О да, я слышу вас. Я слышу ваш голос, как на корабле.
  Он шарил по тюфяку, искал руку Луция.
  - Я благодарю вас, мой друг. Благодарю, что умираю здесь. Это гораздо
лучше, чем в том ужасном месте. Вы даже не знаете, что это для меня значит.
  Вдруг вспомнив, он прибавил:
  - Вы взяли на себя заботы о Будур, я оставляю ее здесь, на земле, под
вашу опеку.
  Луций приблизился к его уху и прошептал:
  - Можете не сомневаться, Антонио. Я уже оценил ее. Мы спасли вещи из
вашего тайника - и ваш дневник тоже. Мы хотим попробовать лавровый эликсир.
  Антонио покачал головой.
  - Эликсир из лавра горек, предупреждаю вас. Кто ищет забвения в
опьянении, тот расчищает для себя место в преддверии ада и пред темными
вратами смерти. Я годы потратил на это и неотвратимо попал туда, где
главное божество - яд. Так был мне предъявлен счет за прошлые праздники.
  Ужас, похоже, снова охватил его, он вцепился в руку Луция. Слова
приняли форму заклинаний:
  - Уже все позади, я расплатился той же монетой. Я должен думать о
том, что единственно важно сейчас. Вам удалось спасти меня оттуда, и у
меня появилась надежда, что я буду похоронен так, что это принесет мне
спасение. Послушайте теперь, что вы должны сделать с моим телом, когда я
расстанусь с ним.
  Он с трудом приблизился к уху Луция и зашептал тихим, но ясным
голосом:
  - Я буду пребывать в нем еще три дня, прежде чем окончательно
отделюсь от него, когда придет час отправляться в дальнее путешествие. В
этот период демоны особенно сильны, и прежде всего отвратительная, злая
трупная муха Друг. Я смогу справиться с ней, только если все церемонии
ритуала будут точно соблюдены.
  Проследите за тем, чтобы мой труп завернули в чистый льняной саван,
чтобы ни одна дождевая капля не коснулась его во время пе-
реправы. Доверьте его затем жрецу, он прочитает над ним священные тексты.
Потом он распорядится отнести меня на башни для предписанного
преображения, не затрагивающего и не разрушающего чистоты человеческой
души.
  Луций напряженно вслушивался в слова, звучавшие все тише и тише.
Наконец он осторожно приподнял умирающего:
  - Антонио, я выслушал все ваши пожелания и принял их близко к сердцу
- они будут исполнены. Я провожу вас до самого конца.



  ПОХОРОНЫ АНТОНИО

  Солнце еще не взошло, но уже послало на землю свет. Пагос лежал,
окутанный утренним туманом, предвещавшим благостный день. Луций стоял у
маленького кладбища у подножия горы, недалеко от "хозяйства Вольтерса". Из
Гелиополя сюда еще не доносилось ни звука. Туман ограничивал видимость, но
зато создавал ощущение замкнутости пространства, уюта, свойственного
огражденным от внешнего мира сферам. Шорохи в туманной сырости звучали
отчетливее, интимнее, чем в ясном и прозрачном воздухе. Так, Луцию
казалось, что и бормотание молитв он слышит прямо у самого уха, хотя
группа, от которой он ушел вперед, была едва видна. Они стояли перед
побеленной часовней с фигурными окнами в стиле парсов.
  В этой часовне, расположенной на земле Проконсула и вблизи башен,
укрылся после преследований жрец парсов; ему по поручению Будур Пери Луций
вверил тело Антонио. После того как прошли дни, необходимые для
поминовения усопшего и связанных с этим обычаев, стали готовиться к
погребению.
  Именно при этом торжественном акте была особенно велика магическая
забота парсов обо всем, что касалось очищения. Луций держался на некотором
расстоянии; он долго думал, что ему надлежит надеть, и потом, несмотря на
некоторые колебания, выбрал мундир. Вид его мог бы внушить этим гонимым
существам чувство надежности, и прежде всего Алибану - их духовному лицу.
Парсы были одеты во все белое - мужчины держались строго отдельно от
женщин. Их было немного, погребальная процессия могла состоять только из
тех, кто после погромов в Верхнем городе укрылся на территории Проконсула
или еще раньше жил там.
  Луций, напрягаясь, смотрел на церемонию. После операции он еще ни
разу не сомкнул глаз. Ожог, полученный им, оказался вовсе не таким
безобидным, как это думал Сивере. Но высокая температура явилась
одновременно предлогом, под которым он уединился на долгие часы, чтобы
заняться наследием Антонио и уделить внимание Будур. Тем временем в прессе
появились сообщения и комментарии. Тогда Князь потребовал рапорт лично от
него.
  Патрон был весьма доволен событиями. Он укрепился во мнении, что
сильные и хорошо проведенные боевые удары лучше мелких интриг и укусов.
Ландфогт затаился и не рисковал возобновлять борьбу в черте города, это
был верный признак того, что он считал себя слабее. В полдень следующего
после начета дня он направил Проконсулу ноту, на которую отвечал Патрон.
Ответ был составлен в стиле "циничного сожаления" - том единственном
виде прозы, который уважали в Центральном ведомстве. Появление бандитских
банд указывает на полную беспомощность полиции, если не на что-то большее.
Весть о пожаре в институте с болью принята к сведению; однако характер
хранимых там препаратов повышает возможность самовоспламенения до высокой
степени вероятности. Командир сторожевой башни действовал, с одной
стороны, в целях необходимой обороны, а с другой - "поддерживал огнем"
гарнизон Кастелетто. Затем следовало дежурное предложение создать комиссию
по расследованию обстоятельств дела; индифферентным к случившемуся был
признан Фарес, командир стоявшего в ракетной гавани корабля Регента.
Хорошо было известно, что Фарес отклонил бы неприемлемые для него
требования.
  Ландфогт оставил ноту без ответа и вылил свое бешенство в прессе,
служившей рупором Центрального ведомства. Патрон же, наоборот,
распорядился опубликовать в ведомственном бюллетене поздравительную
телеграмму Дона Педро на имя Проконсула. В том же номере сообщалось о
целом ряде повышений по службе и присуждении наград. Главный пиротехник
мог прибавить к своим орденским планкам еще одну колодку, награждение было
произведено за "самостоятельное принятие решения перед лицом врага". Там
же были упомянуты имена Калькара, Марио и Костара.
  Особенно доволен был Патрон Винтерфельдом. Он изменил свое мнение о
юноше и намеревался повысить его в звании досрочно. Что касалось Луция, то
он предложил предоставить ему отпуск в Бургляндии. Луций был доволен, он
надеялся благодаря этому переправить
Будур Пери в более безопасное место, по ту сторону Гесперид.
  К тому же он чувствовал, что ему действительно необходим покой.
Операция, вызвавшая во Дворце одобрение и принесшая всем уверенность,
оставила у него горький привкус. Растущая раздвоенность, все больше
парализовывавшая его, не улеглась в результате боевых действий. Ее еще
увеличивала непосредственность юного Винтерфельда, рассматривавшего
операцию как чистое приключение, остужающее горячие сердца. Его же
угнетали мрачные картины виденного и их преступный характер, оставлявшие
после себя чувство омерзения. По-видимому, то же присуще было и всему
происходящему в целом, волей-неволей сообщалось обеим участвующим
сторонам. Где же был выход из этого лабиринта?


  Теперь солнце уже начало прожигать со стороны Красного мыса туман,
проснулись краски и голоса птиц. Бормотание молящихся умолкло, его сменили
плачи и причитания. Покойника вынесли из часовни назасалары - служки - и
осторожно опустили на землю. Затем вышел жрец. Усопшего, закутанного в
белый саван, оставили перед собакой, как то предписывал обычай, для
отвращения зла. Луций вспомнил про стеклянный браслет, который ему дала
Будур Пери, и разломил его в руке пополам.
  После того как жрец коснулся покойного и, обмакнув кропило в ниранг,
благословил его, назасалары опять подняли носилки и медленно пошли со
своей ношей на гору. Траурная процессия последовала за ними - сначала жрец,
потом мужчины и в конце женщины, парами, связав руки платками. Они
держались в некотором отдалении, потому что труп, как и все мертвое, был
носителем зла.
  В таком порядке миновали они ворота парка, окружавшего место
погребения. Травка была свежеподстриженной, и туман, осевший росой,
искрился каплями на зеленом газоне. Кусты гибискуса сменялись группами
высоких деревьев. Среди этих лиственных островов выделялись светлые
колонны высоченных пальм и красные канделябры пламенеющих деревьев.
Полосатые и пестрые бабочки кружились над огромными цветами, которые уже
начали раскрываться под лучами солнца. И пчелы патера Феликса тоже уже
брали здесь свой первый взяток.
  Они двигались как бы в предвкушении радости через этот утренний
цветущий парк по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой. По бокам она была
выложена большими ракушками и шла кверху, ведя по бамбуковым мостикам
через горные ручьи к самой вершине. Цель обозначилась, и процессия
остановилась.
  Сверкая на солнце, показались "башни молчания". Они возвышались
своими плоскими верхушками, как выгоревшие внутри кратеры, в пустынной
высоте. Их вид оправдывал их название - наводящее ужас молчание
разливалось вокруг. Впереди стояли две башни - для мужчин и для женщин,
чуть в стороне от них третья, поменьше, предназначенная для детей. А
позади была возведена еще и четвертая - прямоугольная - для преступников,
принявших смертную казнь.
  Зубцы башен смерти были, как шлемы, украшены пучками темных перьев.
Глаз прежде всего
задерживался на этом оперении, покрывавшем края кратеров пепельной короной.
  Назасалары направились с носилками к башне мужчин. Как только они
вступили на открытое место, корона из перьев зашевелилась; взгляд
различил, как на картинке-загадке, спрятанные образы которой начали
проступать, сидящих по кругу могучих птиц, устроившихся там на ночлег.
Предчувствуя трапезу, они поднялись в воздух и начали взмахивать крыльями,
летать широкими кругами и парить, зависая темным облаком, над башней
смерти. Луций почувствовал, как у него стынет кровь; самое чудовищное в
смерти неумолимо проступило в этом видении. Ни один из обрядов разных
народов не выставлял в таком голом виде, так безжалостно судьбу, ожидающую
земную плоть.
  Назасалары открыли большие ворота и внесли труп вовнутрь. Им
предстояло положить его там на каменную скамью и сорвать с него крюками
саван. Уже и с других башен поднялись стаи грифов и, слившись вместе,
медленно кружили, летая над жертвенным местом.
  Выполнив свой долг по отношению к покойному, назасалары вернулись
назад. Едва они закрыли тяжелую дверь, как птицы, сверкнув острыми
крыльями, ринулись вниз и, словно затянутые в воронку, как провалились
вовнутрь башни. Потом в их когтях и клювах замелькало то, что осталось от
Антонио. Сам же он отправился в великое странствие и проник в хрустальный
мир, чудеса которого описаны в Книге мертвых. Он вынес боль, и страдания,
и ту последнюю радость, с какой дух сбросил с себя красную растерзанную
оболочку, в которую был заключен на время сво-
его паломничества на землю. Он оставил ее хищным птицам как вызывающую
содрогание добычу. Помыслы воссоединились в высшем разуме, как краски
объединяются в свой главный цвет - белый.



  НОЧЬ ЛАВРА

  Дневник Антонио лежал на столе. Они еще раз просмотрели все места,
связанные с лавровым эликсиром. Луций отложил в сторону лупу, через
которую читал рукопись.
  - Все-таки удивительно, что Антонио, который отважился на эти
погружения в мир духа и грез, свидетельствующие о большой внутренней
свободе, одновременно все же придерживался закоснелых магических ритуалов.
  - Мой дядя едва ли задумывался над этим. Я склонна скорее видеть в
них противовес свободе - авантюрные действия кажутся особенно заманчивыми
в мире, где правит закон.
  Будур Пери говорила так, заваривая чай. Кот Аламут лежал, вытянувшись
в кресле, и мурлыкал. Маленькая колбочка стояла на столе, вокруг нее
лежали конопляные и лавровые листья.
  Луций чувствовал себя отдохнувшим. Рана, причиненная коварными
лучами, зарубцевалась. Лихорадка тоже больше не мучила его. Все эти дни он
провел в обществе Будур. Иногда он навещал в саду Ортнера. Там в изобилии
зрели плоды.
  Время отъезда было точно определено. Он возьмет с собой Костара,
донну Эмилию и Будур Пери на один из маленьких самолетов Проконсула,
которые стартуют с Пагоса. Тереза заготовила для него пропуска, не вписав
имен.
  Оставался только вот этот их эксперимент. Возможно, их ожидания
преувеличены, романтизированы теми разговорами, что они вели. Вполне
возможно также, что эликсир за это время уже выдохся. Антонио, пожалуй,
переоценивал его действие. Более ответственно, чем он, к этим вещам никто
не относился; он даже в обстреливаемой лодке и на смертном одре отказался
от морфия.
  То, что Будур так, не задумываясь, согласилась на предложение Луция,
восхитило его. В ней было столько детского, столько радости перед
предстоящим приключением, перед самой возвышенной игрой. Это было у нее,
по-видимому, в крори от Антонио. Риск подвергнуть себя воздействию
элитарного магического эликсира предполагал наличие большой силы
воображения. Луций нуждался в таком партнерстве. Так, присутствие
Винтерфельда тоже скрасило ему ночь на Кастельмарино. В стойком удивлении
юноши, как в зеркале, отражался весь сумбур происходящего и как бы и
прояснялся одновременно, даже сглаживал ужасы смерти. Такие соратники
часто оказывают столь нужную поддержку при собственном внутреннем
напряжении. К этому добавляется еще то, что исчезает чувство одиночества.
Они не ставят заслонов на пути того затаенного, личного, что доверяют
обычно только дневнику. Они идут с тобой, не колеблясь, до конца. Поэтому
и исчезает робость открыться им в чем-то опасном и отступном, когда
вступаешь в пределы запретного и ходишь кругами по лабиринту, где дух ищет
в смелом эксперименте контакта с неведомым. Любопытство, curiosite
surnaturelle(1),
- ---------------------------------------
(1) Чрезмерное любопытство (фр.).
  осталось последней цветущей ветвью на древе веры,которое засохло.


  Чайник кипел на термической конфорке, и Будур налила в две маленькие
чашечки чая. Луций выключил аэроионизатор. Он накапал из колбочки столько,
сколько предписывал Антонио, и эликсир разлился по чаю тонкой зеленой
пленкой.
  - Доза, похоже, не слишком опасная. Правда, бывают такие яды, которые
и в меньших количествах несут смерть.
  Они выпили и почувствовали легкую горечь.
  - Наркотики - только ключ, и они не смогут открыть больше того, что
заключено в нас самих.
  - Но, может, они поведут нас к таким глубинам, которые обычно заперты
на все замки.
  - Они растопят сургучную печать.
  - Древо познания принесет многоцветные плоды.
  Луций откинулся на спинку кресла.
  - Я ощущаю сегодня удивительную легкость, почти невесомость. Может,
это еще как-то связано с лихорадкой, а может, и с постом, положенным нам
Антонио.
  - Пост - всегда хорошо, - сказала Будур, - особенно воздержание от
мяса. Поэтому, я считаю, христиане и не имеют доступа к тому возвышенному,
что может дать религия, они живут в мире боен. А оттуда и исходит все зло.
  - Но парсы тоже балуются мясом.
  - Не все. И я не вас имела в виду. Цветок лотоса чище ягненка.
  - Возможно, вы правы. Христианство не относится к самым идеальным
решениям. Человек могущественнее монархов и сильнее закона.
  - Вы верите, Луций, что и животным уготовано спасение после смерти?
  - Я верю, что ни одно, даже самое малое существо не исчезает
бесследно. Я верю также, что даже самый злостный преступник приобщится
потом к вечному блаженству. Так, похоже, думает и патер Феликс, только
никогда не говорит об этом.
  - А что же тогда может заставить нас быть добрыми?
  - Это как раз тот самый вопрос, по поводу которого патер Феликс
хранит молчание. Но его молчание воспитательного свойства.
  - В нашем учении, - сказала Будур Пери, -добро и зло строго отделены
и в потустороннем мире. Они удерживают равновесие, вечно сменяя друг
друга, но никогда не смешиваются.
  Луций поднялся и начал ходить по ковру. Голос, казалось, доносился до
него издалека. Он осмелился робко сказать:
  - Поэтому ваши жрецы еще и маги. Для них чистота то же, что для нас
любовь.
  Он почувствовал, что его охватывает беспокойство, словно что-то
чужеродное как петлей перехватило мысль. Дыхание тоже изменилось. Это уже
начинало пугать. Он расстегнул ворот, ставший вдруг тесным, и уменьшил
свет, шедший со стен.
  - Вероятно, действует конопля. Все-таки, по-видимому, не зря мы
соблюдали дозу. Во всяком случае, я буду стремиться удержать осознанное
любопытство и сохранить ней-
тральную позицию. Не было еще такого опьяняющего средства, чтобы оно
одолело меня.
  Словно стоя перед зеркалом, он настойчиво повторял одни и те же слова:
  - Я провожу эксперимент, я провожу эксперимент...
  Он услышал мурлыканье Аламута, лежавшего на красной подушке.
Животное, казалось, стало больше, крупнее; желтые глаза светились и, не
мигая, внимательно глядели на него. Будур сидела в кресле, ярко
освещенная, словно подключенная к свету, льющемуся со стены, раскинув руки
по подлокотникам. Глаза широко раскрылись, зрачки увеличились, грудь
вздымалась и опускалась от учащенного дыхания. Он сел рядом с ней и
положил свою руку на ее.
  - Будур, вы слышите меня?
  - О да, я слышу вас. И еще, как ужасно стучат часы. Останьтесь со
мной, милый друг.
  На самом деле, ему тоже казалось, что удары маятника заполнили
комнату, словно ею раскачивали с силой. Серпик луны. Может, это их
дыхание, а может, порывы далекого штормового ветра? Звук был
пронзительным, царапал, даже рассекал слизистую. Будил тайное желание, но
оно было настолько сильным, что причиняло боль.
  Вдруг сузились стены и вплотную обступили их, сразу как-то одряхлев и
покрывшись трещинами. Древние каменные стены уплотненного и прожитого
цивилизациями времени. Отделилась серая заскорузлая штукатурка, обнажив
вмятины и пустоты в клздке. В одном из таких углублений лежала свернувшись
ядовитая змея. Ее обратившееся в камень жало чуть не коснулось его лба.
Оно было такого же
цвета, как и седые стены, и казалось таким же безжизненным, как они. И
только глаза змеи светились, источая глубоко спрятанную в них магическую
силу. Луций задержал дыхание, рассматривая ее.
  В стене вдруг образовался небольшой пролом, заросший плющом и
прикрытый папоротником, будто ресницами. Они вошли в него.


  Словно они попали в склеп - ужасный дух запустения встретил их.
Тяжелый маятник продолжал равномерно стучать и здесь.
  Будур потянула Луция назад:
  - Давайте вернемся.
  Он огляделся: стен и прохода больше не было видно. Их окутывал легкий
туман, сквозь который было видно не дальше чем на несколько шагов. Но в
этом видимом пространстве предметы проступали довольно отчетливо. Он
пробормотал:
  - Нам нужно идти дальше. Это ведь все один обман, что тут нас
окружает.
  Они медленно шли между деревьями и голыми изгородями из кустарника,
как это выглядит в природе обычно поздней осенью вблизи промышленных
городов. Капли тумана падали с голых веток, по которым прыгали вороны.
Ужасное дыхание смерти разлилось в воздухе, слышалось ржание коней, вой
собак, грохот колес и шум шагов, шаркающих под непосильной тяжестью.
  - Мы, должно быть, попали на живодерню. Да вот же она.
  Они стояли на площадке, где была вытоптана вся растительность,
деревья вырублены. Луций прочитал надпись на щите: "Распределительный
лагерь ь 23, секция ь 1".
  Гора бесцветной студенистой массы росла, непрерывно дрожа. Вороны
кружили вокруг нее плотными стаями, выхватывая полоски тягучей, вязкой
субстанции. Непрерывно подкатывали грузовики с новыми грудами массы и
наращивали гору. Их двигали моторы, лошади, а также люди и собаки. Фигуры
в желтых куртках крюками сгружали содержимое с машин.
  Но одновременно казалось, что гора уменьшается. Цепочки носильщиков
наполняли ведра, бочки, плетеные корзины и уносили их отсюда, к другим
кучам, которые колыхались в садах. Казалось, эти люди ничего не видят и не
слышат и полностью погружены в свой цикл. Окликнуть их было бы в высшей
степени опасно. Они заглянули в чудовищную кухню мира титанов. Но
одновременно угадывался триумф в высотах, где зрелище воспринималось как
великолепие, дерзкая шалость и переходило в благоухание аромата, и это
предчувствие было еще более тягостным, чем само лицезрение. А невидимый
маятник продолжал отсчитывать удары.
  Луций почувствовал, что уже первые картины увиденного сломили его, и
им овладело отчаяние. В него заползла пустота бездны, одолевая его своей
страшной мощью и ликуя, что взята крепость, осада которой продолжалась
довольно долго. И герой, и рыцарь, и Орфей тоже были тут бессильны.
Последним триумфатором стал червь.
  - Я связался с вещами, превосходящими меня в силе. Вы правы, нам надо
вернуться.
  Они повернули назад. Тропинка петляла среди садов и вывела их на
дорогу, по которой извозчики возвращались в город. В ярмарочных ларьках
бабы торговали шнапсом и грубой
деревенской едой. Маятник все раскачивался и гудел, как зловещий городской
набат. Будур повеселела и вела Луция за руку. Впечатление было такое, что
она уже забыла про то зрелище, совершенно убившее его.
  Они вошли на окраину, где стояли первые городские дома. Улицы были
перекрыты сводами, а стены домов освещены каким-то непонятным светом; они
шли словно по ходам лабиринта. Какая-то зловещая, тягостная неразбериха
заполняла эти ходы, до слуха доносились жалобные стоны и причитания.
Казалось, что толпы людей кружат по лабиринту, не находя выхода.
  Проходя мимо, они видели, как в подслеповатых подземельях ходят по
кругу невольники, вращая давильные камни и качая воду, - в каменный пол
впечатался след их ног. Даже в формах ручных механизмов и приспособлений
повторялся мотив их принудительного труда - в валках, катках, часах,
мельничных жерновах, колесах и кругах любого вида. Глаз отдыхал, если
встречались изогнутые линии, спирали или хотя бы такие овалы, как
черепаший панцирь. Они заглядывали в комнатушки, где грудами лежали книги
и пергамент и где юноши и старцы покрывали бисерным почерком длинные
свитки - галерные рабы, чье настроение колеблется от тупого удовлетворения
до отчаяния. Порой вспыхивало зарево пожаров. В их отблеске слабо мерцали
вывески - "Молельня", "Вино", "Дом терпимости". Раздавались также пугающие
крики.
  Пьяные девки теснились, окончив работу, перед мрачными трущобами,
откуда вывалившимися красными языками текли ручьи вина и крови. Какие-то
фигуры ворочались в этом
грязном месиве. Народ глазел на все с откровенной алчностью. Гул машин
перекрывал царивший хаос звуков.
  Луций продвигался сквозь этот странный карнавал с нарастающим ужасом.
Прессинг становился все сильнее и уже выключил его волю. Он больше не
чувствовал ничего, что выделяло бы его среди толпы, и не испытывал уже
больше никакого любопытства.
  Маятник все раскачивался, наконец он обрел голос, и Луций услышал от
него жуткие слова:
  - Все это - ты!
  Сцены сменяли друг друга, как яркие кадры. Они шли теперь мимо
балаганов шутов и жонглеров, мимо опиумных притонов и игорных домов.
Казалось, играют на большее, чем просто на деньги. На лицах были
откровенно написаны страсти - ужас, жадность и пугающее торжество.
Глубокие стоны, словно человек испускал последнее дыхание, сопровождали
бег шарика, пока он не затихал в изнеможении.
  - Они играют в жизнь и смерть.
  На одном из экранов бесконечно повторялась казнь Дамьена(1). Суд
парламента никак не ожидал такой бурной реакции. Целые кварталы
превратились в балаганные подмостки. Трибуналы стали массовыми, так и
казалось, что каждый житель был или судьей, или обвиняемым, или палачом.
Теперь они шли мимо Страшного суда, окруженного бесчисленными зеваками.
Через равные промежутки времени из
- ---------------------------------------
(1) Робер-Франсуа Дамьен (1715-1757) - политический фанатик; был
казнен по обвинению в покушении на убийство короля, поскольку бросился с
ножом на Людовика XV.
  портала выходил очередной обреченный. Здесь можно было изучить все формы
отчаяния - от плохо разыгранного трагическим актером спектакля до полной
потери человеческого лица, от безумия до застывшего отупения. Вот провели
византийского императора Андроника, Офелию и Эдипа. Толпа разглядывала
шествие со смешанным чувством скуки и праздного любопытства. Главным
оказывалась не степень страдания, а множественность числа страдающих. При
таком настрое масс насилие становилось всемогущим. Здесь уже никто, кроме
факиров, не мог противостоять всевластному наваждению.
  Потом пошли кварталы, не поддающиеся описанию. Везде царил скрытый и
в то же время ощутимый страх, переходивший порой в панику. Блуждание по
этому аду походило на протискивание по кровеносным сосудам огромного
трупа, чье сердце продолжало механически стучать. Путь вел их через ячеи с
истлевшими именами городов, государств и героев, вниз, в клети
фосфоресцирующего мира прометидов(1).
  Планктонный организм - радиолярия, наращивающая глубоководный ил.
Обзавелась защитным панцирем, а капелька жизни внутри испарилась, и кожица
стала падать. Вот она уже опустилась вместе с мириадами таких же других,
выпав снежными хлопьями на морское дно, и выросли бледные горы, памятники
бессмысленных страданий, бессмысленного насилия. Никто никогда не увидит
их,
- ---------------------------------------
(1) Прометий - радиоактивный элемент, полученный американскими
физиками в 1947 г. из осколков деления урана в ядерном реакторе.
  туда не причалит ни один корабль, там царит только вакуум одиночества. Так
все и останется - как слабое мерцание одной из туманностей универсума;
может, лишь ангел когда заметит их в далекой глубине бездны, пролетая над
миром.
  Похоже, что Будур не испытывала такого давления, как он. В этом и
состояло великое преимущество дуалистического учения - если оно не
безоговорочно превозносило вселенную в ее возвышении, то и при низвержении
мир погибал для него не полностью. Все время оставалась известная доля
уверенности в сохранности добра. На этом и держалась его спокойная поступь
через тысячелетия времени.
  Будур проявляла сначала признаки отчужденности, отвращения и страха,
но потом в ней стало нарастать радостное оживление, позволившее ей
выпрямиться и окрепнуть. Луций, напротив, совершенно пал духом, он с
трудом тащился рядом. Она вела его за руку. Маятник достиг наивысшей
амплитуды, все образы померкли, и остался только оглушительный гул ритма.
Почва под ногами закачалась и стала разъезжаться в разные стороны, как
днище корабля, пробитое рифами. Луций рухнул на землю, она была тверда,
как камень, а небо нависло над ней стальным куполом.
  Будур бросилась к нему, как мать. Она гладила его виски и щеки,
словно это была неживая кукла, лежавшая перед ней безжизненно-недвижимой.
Он почувствовал на лбу слезы, словно пролился благодатный дождь,
принесенный теплым ветром, а ее поцелуи растопили лед его сомкнутых глаз.
И тогда он тоже разразился слезами.



  КРАХ

  В помещении было темно, предметы и ткани пропитались горьким запахом.
Украшавшие стол листья конопли и лавра разметало в беспорядке. Равномерно
раздавались гудки фонофора. Но они не могли прорвать пелену дурмана.
  В дверь постучали. Вошла донна Эмилия. Она в смятении огляделась в
царившем полумраке. Потом осторожным движением прикрыла одеялом грудь
Будур. С трудом она растолкала Луция.
  - Луций, Патрон настоятельно требует тебя к себе. Он уже в третий раз
посылает за тобой.
  Она отдернула штору и впустила в комнату свежий воздух. Солнце стояло
уже высоко. Луций сел в постели.
  - Я велю сказать, что у тебя был рецидив. Это, пожалуй, будет лучше
всего.
  - Сделай так, пожалуйста, carissima(1). И добавь еще, что через
полчаса я буду внизу.
  Луций встал и поспешил в ванную. Квартира казалась ему чужой, словно
он только что вернулся из дальнего путешествия. Сильные струи воды
хлестали по мраморной облицовке. Костар помог ему одеться. Он казался
смущенным, словно беспорядок, царивший в комнате, непосредственно
отражался на испытываемых им чувствах.
  Тереза поднялась, когда Луций вошел:
  - Хорошо, что вы пришли. Вас ждут с нетерпением.
  Она пошла к двери, чтобы открыть ее, и, как бы разговаривая сама с
собой, прошептала себе под нос:
  - ---------------------------------------
(1) Дорогая, любимая (итал.).
  - Осторожно, Патрон в бешенстве.
  Потом она произнесла громко, ровным голосом:
  - Командор де Геер.
  Дверь за ним защелкнулась. Генерал принял его стоя и выключил при его
появлении аэроионизатор. Яркий свет падал сквозь окна в кабинет и сплетал
на полу узоры, похожие на цветы. Слышался автоматический голос:
  - ...водородные животные - вы, вероятно, думаете, уважаемые
слушательницы, при этом о существах, похожих на дирижабли доисторических
времен, о неманевренных левиафанах, объединяющих в себе огромный рост с
колоссальной подъемной силой. Вы были бы разочарованы, поскольку речь
идет, пожалуй, о гигантских, но почти невидимых плазменных образованиях, о
косяках облаков, о чудовищных медузах по ту сторону...
  Он выключил и экран тоже.
  - Я посылал за вами несколько раз, господин де Геер. Вы были не
совсем здоровы.
  Он разложил на столе бумаги, лежавшие перед ним стопками.
  - Мне нужно задать вам вопросы, которые не терпят отлагательства:
передо мной лежат обвинения в ваш адрес.
  Он взял в руки листок и пробежал глазами пометки на полях, Луций
узнал рапорт о проведении операции, который он написал на сторожевой башне
Виньо-дель-Мар, сразу после смерти Антонио.
  - Я еще раз тщательно изучил все ваши приказы во время операции и
натолкнулся на противоречия, которые необходимо прояснить. Ваше задание,
после того как вы заложили взрывчатку в библиотеке института, было
выполнено. Однако вы задержались в здании еще почти на двадцать минут. Чем
вы можете мотивировать эту задержку?
  Луций слышал вопрос как в тумане, хотя помещение было залито ярким
светом. Он с трудом держался на ногах, ему нужно было сначала все
вспомнить. Сам предмет разговора казался ему цитатой из полузабытой книги.
Он сказал:
  - Я считал своим долгом удостовериться, что взрыв не подвергнет
опасности невинных людей. Так оно и оказалось на самом деле.
  Генерал отложил листок в сторону.
  - Но из-за этого вы подвергли опасности не только саму операцию, но и
вверенную вам команду - именно этих двадцати минут вам и не хватило потом.
Можно только назвать чудом, свершившимся благодаря предусмотрительности
Главного пиротехника, что вся команда не была уничтожена в море. Если бы
вы не задержались, вас даже бы не обнаружили.
  - Но заметили бы во всяком случае, - вставил Луций. - Когда мы вошли,
мы наткнулись на привратника.
  - То, что вы не приказали сразу прикончить его, было вашей ошибкой
как военного. И кроме того, ваше возражение не является веским аргументом.
  Генерал начал терять терпение, обычно почти незаметный шрам,
тянувшийся от левого глаза до подбородка, налился красным. Логическая
погрешность, проскочившая в ответе Луция, казалось, вывела его из себя
больше, чем все остальное.
  - Не будем заниматься ретушированием, искусством которого, я вынужден
это признать, вы владеете весьма искусно. Я сразу
хочу перейти к сути дела: вы точно знали, что вы искали в здании и ради
чего подвергали людей опасности. Вам были известны причины, по которым вы
отклонились от плана операции и которые не имели никакого отношения к
вашему заданию, - они носили чисто личный характер.
  Он взял в руки другой листок.
  - Вы уже тогда, когда я посылал вас после покушения с миссией в
Центральное ведомство, впутали в служебные дела свои личные. Вы дали
понять, что освобождение господина Пери и его семьи лежит в сфере
интересов Князя. Вы втянули в опасную игру при проведении этой акции
подчиненных, а также служебные транспортные средства...
  - Я привлекал только свою личную службу.
  - Я прошу вас не перебивать меня, господин де Геер. Вы использовали
затем предоставленное вам здесь, во Дворце, помещение так, как я не могу
того одобрить. Вы, должно быть, находились в состоянии полного ослепления,
поскольку не только пренебрегли абсолютным доверием Князя, но и забыли про
самую элементарную осторожность.
  Он хлопнул рукой по кипе красных донесений, скрепленных скрепкой.
  - И это в такой момент, когда нужна повышенная осмотрительность. Вы,
должно быть, потеряли голову. Иначе бы вы не попали в ту глупую западню, в
которую вас заманил господин Беккер. Именно он и прослушивал вас столько,
сколько ему хотелось.
  Он разложил красные листки.
  - Вы оказали доверие посторонней особе и обсуждали с ней вещи,
которые должны были держать в секрете, вы забывали при этом даже
про предохранитель. Вы посвятили ее в планы операции на Кастельмарино.
Можно только расценить как чудо, что важность этой части разговоров,
по-видимому, ускользнула от внимания подслушивающих инстанций. Однако это
дало им достаточно материала для вынесения суждений в дальнейшем.
  Он взял со стола новый документ.
  - Это явствует из той ноты, которая поступила к нам сегодня ночью. Я
хочу довести до вашего сведения мнение Центрального ведомства.
  Он взял монокль и зачитал текст:
  - "В Главный штаб Проконсула, срочно. В дополнение к ноте по поводу
нападения на Токсикологический институт на Кастельмарино сообщаем.
Предположение, что при этом преступлении речь могла идти о шайке бандитов,
было нами тщательно проверено. Расследование дало следующие результаты: в
совершении преступления подозревается группа курсантов Военной школы. В
роли предводителя и зачинщика выявлен хорошо известный там командор де
Геер, который, судя по всему, злоупотребив своим служебным положением,
добился влияния на молодых людей. План операции связан с парсейской
любовницей командора, которая живет у него на квартире. Целью нападения
было освобождение Антонио Пери, дяди означенной любовницы, который за
торговлю наркотиками был заключен в тюрьму на Кастельмарино.
Действительно, командору удалось ценой значительных разрушений и
человеческих жертв захватить заключенного. Тот вскоре после этого умер;
командор принимал участие в похоронах. В качестве доказательства к
документу прилагаются двенадцать фонограмм".
  Генерал прервал чтение и сказал:
  - Это, бесспорно, была одна из самых неожиданных депеш, полученных
мною за всю мою служебную карьеру. Вы нас выставили в совершенно особом
свете.
  Он добавил:
  - Она заканчивается требованием о выдаче им вас и фон Винтерфельда.
Это, конечно, не решение для нас - с тем же успехом мы могли бы вручить им
ключи от наших бронированных комнат.
  Как бы раздумывая, он добавил:
  - Вам многое известно.
  При этих словах Луция пронзило ощущение леденящего холода. Они
свидетельствовали о том, что он для этого субъекта духа, с которым его
столько связывало, стал посторонним объектом. Тут уж было бессмысленным
оправдываться. Им овладела рассеянность, четкий голос, фразы которого
стыковались, словно укладываемые рельсы, усыплял его. И тут он услышал,
что голос заканчивает свою речь с несколько повышенной интонацией:
  - Разве я смог бы подписать смертный приговор, не будучи уверен, что
наше дело кристально чисто, как вода? Я не потерплю, чтобы ее замутили.
  Потом, более спокойно, он продолжил:
  - Для начала я освобождаю вас от ваших обязанностей в Военной школе.
Уже после вашего возвращения из Астурии я был недоволен тем, как вы вели
дело. Обо всем дальнейшем решение будет принимать Князь. Однако я вынужден
просить вас оставаться в вашей квартире, пока это решение не будет принято.
  "Если я и дальше буду молчать, он посадит меня в камеру
предварительного заключения ", - подумал Луций. Он сказал, не повышая
голоса:
  - Я буду выходить и входить, когда мне заблагорассудится. В вопросах
чести мне принадлежит право держать ответ непосредственно перед Князем. У
меня есть основания сомневаться, что он примет точку зрения некоего
доктора Беккера.
  Слова возымели действие. Патрон, похоже, понял, что зашел слишком
далеко. У них не было принято затрагивать порядки и этические нормы
Бургляндии и вытекающее отсюда равенство в положении. Сила этих норм была
огромной, хотя и невидимой. Патрон принял решение:
  - Положение и происхождение обязывают вас к особому такту. Я обращусь
за решением к Князю. Вам я даю для урегулирования и приведения в порядок
ваших дел срок до полуночи.
  Он кивнул, Луций поклонился. Тереза проводила его.


  Первая смена ночного караула уже состоялась. Камин в бронированной
комнате пылал огнем, Луций сжигал в нем бумаги. Тереза подписала список
документов, которые подлежали уничтожению таким образом, и приняла от него
остальные - их следовало вернуть Патрону, прежде всего шифровальные коды и
секретные списки. Фонофор оставался пока в распоряжении Луция - до решения
Князя. Передав ей еще круглый футляр с документами на самовозгорающейся
бумаге, он вручил Терезе ключ от бронированной комнаты. Тяжелая Дверь
стояла теперь незапертой.
  Тереза передала списки и документы личному секретарю Патрона, тот
унес их в подвалы. Потом она протянула Луцию руку. На Терезе
было вечернее платье, что он воспринял как очень милый жест с ее стороны.
Он вдруг ощутил в себе особую, новую для него восприимчивость к таким
вещам.
  После обеда Костар сдал интенданту квартиру - книги, ковры и картины
были уже вынесены. По просьбе Луция все это сделал за него Хальдер,
Мелитта и Марио помогали ему. С ними Луций уже попрощался. Марио больше не
подчинялся ему, он должен был возвратиться в свою часть.
  Не было уже больше и домашнего духа Аламута, Костар уехал с ним в
садовый домик Ортнера. После того резкого разговора Луций прежде всего
нуждался в хорошем совете. Он тотчас же подумал об Ортнере, который не
только досконально знал всю механику Дворца, но еще нисколько не зависел
от нее. Он был советником Проконсула по вопросам эстетики и изящных
искусств, его другом и как бы составлял противовес генералу с его
военно-политической неистовостью.
  По счастью, он встретил Ортнера в вольере. Ему было легко рассказать
тому обо всем, о чем он даже намеком не мог заикнуться у Патрона. Ортнер
выслушал его внимательно. Потом задал несколько вопросов,
свидетельствовавших о том, что он взвесил ситуацию с обеих сторон.
Например, он спросил:
  - Знали ли вы, когда просили дать вам возглавить операцию, что
Антонио Пери содержится в заключении на Кастельмарино?
  - Нет, я узнал об этом, когда подготовка практически была завершена.
Оба события протекали параллельно, и я считал, что в состоянии справиться
с каждым из них, следуя логическому развороту действий, без навлечения
опасности на кого-либо. Возможно, я заблуждался.
  Он еще добавил:
  - Но я не думаю, что это так уж существенно отразилось на проведении
операции. Я бы в любом случае обследовал здание, и освобождение Антонио,
по сути дела, оправданное действие. То, в чем меня обвиняет Патрон,
связано в принципе с тем, что здесь оказались замешаны мои чувства, не
подпадающие, кстати, под его компетенцию.
  - Это, пожалуй, верно, - сказал Ортнер, - и поэтому я не вижу решения
в том, чтобы попытаться Князю уладить дело по законам чести. Это завело бы
его в дебри, а Патрон во всех случаях остался бы прав. Вы натолкнулись на
то, что составляет суть подспудных противоречий, разрешить которые можно
только путем разрыва. Я это давно предвидел.
  Они обговорили все детали. Луций подал прошение Проконсулу об
отставке. Ортнер предложил ему и Костару на первых порах пожить у него в
садовом домике. Он также отговорил Будур искать прибежища у Алибана,
поскольку многое говорило против того: теснота забитого беженцами
помещения, ненависть в городе к жрецу парсов и прежде всего жизнь по
законам, о которых Луций не мог думать без отвращения. Да и для донны
Эмилии там места не было.
  Ортнер нашел выход: он вспомнил, что сдается павильон Хальдера в
"Хозяйстве Вольтерса". Художник переехал в эти дни в ателье на Пагосе,
которое ему презентовал Князь. Луций знал этот домик, он частенько навещал
там своего друга. Павильон был обнесен высокой живой изгородью, и там было
достаточно
удобных помещений и для Будур, и для донны Эмилии, и для размещения
наследия Антонио. Ортнер позвонил старому Вольтерсу. Так как тот знал его
как доверенное лицо Проконсула, достаточно было одного разговора по
фонофору. Ортнер отдал необходимые распоряжения для переезда. С
наступлением темноты Будур покинула Дворец. Это была последняя поездка,
которую Марио выполнил по поручению Луция.


  Так в хлопотах прошли вторая половина дня и вечер. Луция опять била
лихорадка. Затяжной и непредсказуемый характер таких ран был известен.
  Луцием овладела глубокая меланхолия, которая только усиливалась
оттого, что он сидел в потемках в пустой комнате перед инвентарной описью.
Он ждал Ортнера, который должен был прийти за ним, и размышлял о своем
положении.
  Собственно, для него было не столь уж неприятно, что так все
неожиданно кончилось полным крахом. Удар был болезненным, однако
освобождал его от необходимости тянуть лямку дальше, от цепей службы и от
такого существования, которое по сути своей стало для него неприемлемым.
Панцирь треснул, а с ним утратилась и неприкосновенность, которая здесь,
во Дворце, была делом чести и определяла важность положения.
  Странным казалось, как непосредственно вслед за допущенной им
слабостью последовал удар - образовалась как бы полая форма, в которую
хлынула всякая муть. Это подобно тому, как вино принимает форму
стеклянного сосуда.
  В тот миг, когда он, Луций, под воздействием конопли испытывал дрожь
и смятение, некий доктор Беккер затянул на нем петлю. Но и то, и другое
было лишь погружением в собственные глубины; на самом дне находишь только
самого себя, старого Протея(1), выдумавшего свой мир и города по образу
собственных грез. Последним и самым сильным противником, которого нужно
было одолеть, оставалось собственное "я ".
  Поражение было бесспорным, высокие своды рухнули. Оба столпа - власть
и честь - перестали быть для них опорой.
  Уверенность спала с него, словно доспехи, и Будур стала той средой,
через которую проникла и ударила по нему боль. Она поразила его, попав
точно в цель, как снаряд. Как же это возможно, что одновременно в нем
зародилась надежда на новую весну?


  Раздался стук. Вошел Ортнер.
  - Вы сидите в темноте, Луций. Это нехорошо.
  Он включил свет и сел рядом с ним.
  - Костар приготовил для вас комнату, где через террасу у вас будет
вид на море. Вы останетесь довольны. Надеюсь, вы подольше погостите у меня.
  - Вы виделись с Князем? - спросил Луций.
  - Да, я видел его. Мы осматривали теплицы, их нужно подготовить к
зиме. Я мог бы пойти к нему и раньше, но посчитал, что так будет лучше.
Если у него и возникла хоть малейшая досада, то вы можете быть уверены,
что теперь ее больше нет.
  - ---------------------------------------
(1) Протей - греческое морское божество; в переносном смысле:
непостоянный, изменчивый человек.
  - Я благодарю вас. Можно предположить, что рапорт Патрона нуждался в
некоторых пояснениях.
  Ортнер кивнул:
  - Он был несколько односторонним. Хотя Князь и любит ясные головы,
однако не полагается только на них. Он испрашивает также совета еще и у
левой стороны.
  - С левой стороны - сердце. У меня сложилось такое впечатление, что
повод для разрыва пришелся Патрону весьма кстати.
  - Он устраивает его, - подтвердил Ортнер, - потому что вы отдалились
от системы. Вы отклонились от нее уже в своих астурийских донесениях.
Далее, он находил ваше возрастающее влияние на слушателей Военной школы
чреватым опасностью. Особенно назначение на должность Руланда точило его
все время как червь. Что ж, все это разные подходы к метафизике.
  - Да, конечно, - сказал Луций. - Он хотел ввести метафизику как
допинг, чтобы сделать команду сильнее. С такой подмогой легче переварить
большие дозы насилия. Я признаю, что Руланд не соответствовал этим
требованиям. Он остается чистым академиком.
  - Патрон считает, если бы вы ввели вместо этого второй час верховой
езды, толку было бы гораздо больше.
  - Тут он, пожалуй, прав. Теперь он может взять на службу второго
конюшего.
  Ортнер улыбнулся.
  - Князь не желает, чтобы воспитание целиком зацикливалось на галифе.
Он и в вашем случае не разделяет мнения генерала, хотя, конечно, не может
его дезавуировать. Ваше участие, проявленное к Антонио Пери, он оценил,
истолковал его в своем духе; он одобряет ваши действия. Это
распространяется и на семью Пери, хотя от сомнений формального порядка
нельзя просто так отмахнуться. Он сказал: "Это заботы, о которых следует
доверительно говорить со своим военачальником".
  Луций чувствовал, как спокойный твердый голос вливает в него силы и
облегчает ему душу.
  - Я знал, что он посмотрит на вещи шире, не прямолинейно. Он видит
больше, чем допускают рамки закона. В том и причина, что приказы Патрона
выполняются, а Князю служат умом и сердцем.
  - Вы можете быть в нем абсолютно уверены, - подтвердил еще раз
Ортнер. - Он принял решение, что ваша отставка будет сопровождаться
повышением в звании. Похоже, что и Патрону это не так уж не по душе.
  - Возможно, потому что он видит в этом новый афронт, который он
нанесет Ландфогту. И мне так приятнее - я не любитель трагических развязок.
  - Никто их и не ждет от вас, Луций. Они плохо совмещаются с вашей
натурой, это и постороннему глазу видно. Вы не бунтарь, и изменения в вас
соотносятся с укладом вашей души. Одного Гелиополя вам мало. От вас ждут
большего.
  Луций пожал ему руку. Ортнер продолжил:
  - Князь приветствует, что вы в качестве моего гостя будете находиться
поблизости от него; вы, таким образом, как бы и его гость, и он просит вас
рассматривать его охотничьи угодья и его сады как свои. Дуглас выслушает
завтра все ваши пожелания. Даже если вы и оставляете военную службу, Князь
все же желал бы, чтобы вы не уезжали отсюда.
  Луций покачал головой.
  - Это пройденный этап. Во Дворце не место частному лицу. Это было бы
призрачное существование.
  - Может, как раз именно частная жизнь, - возразил ему Ортнер, - и
даст вам больше свободы и возможности реализовать себя.
  - Но здесь в заливе вопросы безопасности играют тоже немаловажную
роль. Я могу чувствовать себя польщенным, что Ландфогт рассматривает как
дело чести необходимость уничтожить меня и что моя голова оценивается
охотником за черепами доктором Беккером как один из главных трофеев. Мне
пришлось бы искать защиты у мавретанцев.
  - Но вы же всегда можете свободно вернуться в Бургляндию.
  - О нет. Я никогда туда не вернусь. Мне никогда не простят, что я
нарушил традиции Страны замков и предпочел им личное счастье. У меня там
больше нет прав.
  Он замолчал и подпер голову рукой. Ортнер поднялся и обнял его.
  - Вы видите сегодня все в мрачном свете, Луций. Причина тому -
усталость, изнеможение. Мир велик, и по ту сторону Гесперид находится не
одна Бургляндия. Вы будете счастливы со своей спутницей жизни в одном из
тех белых островных городов, которые вы так любите, - в одной из старых
морских гаваней, навеки погруженных в мифы. Где сверкает море и солнце,
где зреют виноград и маслины, где даже нищие живут свободными, как короли,
и где мудрое око, как ваше, будет наслаждаться этим зрелищем. Старые
источники забьют новой радостью, а жизнь покажется еще более желанной. Вам
надо взять с собой еще
Хальдера. Князь определил ему стипендию для путешествий.
  Луций встал.
  - Я благодарю вас, мастер. Вы правы - я очень устал. Утро вечера
мудренее. Ваше общество придает мне силы.
  Ортнер дружески кивнул ему.
  - На Пагосе вы отдохнете. Мы отправимся завтра. Гортензия уже ждет
нас с бутылкой "веккьо". Что скажете, если мы заглянем к Вольтерсу и
посмотрим, как устроилась Будур Пери?
  Они спустились вниз и покинули Дворец.



  В САДУ ОРТНЕРА

  Солнце прошло четверть своего суточного пути. Тусклым диском
поднялось оно над Красным мысом, еще не разогнав туман. Однако сквозь его
тонкую вуаль уже были видны нежная морская рябь и белые барашки при легком
ветерке. В сером утреннем тумане начали всплывать контуры островов.
  В этой дымке морские пучины еще не обрели своей царственной синевы,
они дыбились на горизонте тускло-зеленой громадой. Там, где было мелко,
вода казалась отшлифованной, прозрачной, как стекло, сквозь которое
виднелись, как разводы на нем, серебристые морские водоросли. Миражи еще
не полностью рассеялись.
  На склонах Пагоса уже играли солнечные лучи. Полоски взрыхленной
буро-коричневой земли перемежались подпорными стенками из белого камня.
Все щели в них поросли разноцветным мхом и камнеломками. Пчелы патера
Феликса кружили над цветочным ковром, свисавшим вниз по склону.
Зеленые ящерки шмыгали по белому камню. Уже наступил час, когда медленно
выползали из своих укрытий темные гекконы.
  Весной и летом весь склон покрывают лилии. Они сменяют друг друга в
своем цветущем многообразии - за цветами из более прохладных стран и с
высокогорья следуют сорта с равнин и морского побережья и, наконец, жгучие
чудо-лилии тропических лесов и джунглей. Потом они засыхают, не оставляя
даже листьев, чтобы накопить в толстых клубнях новые силы. Тогда наступает
пора богатого плодоношения всего того, что растет на шпалерах.
  В южной части сада, где белокаменная стена граничила с дорожкой для
верховой езды, стоял Ортнер в голубой холщовой рубахе с короткими
рукавами, на шее у него висел пучок золотистого лыка, время от времени он
вытягивал бронзовыми от загара руками по одной пряди, чтобы подвязать то
тут, то там виноградную лозу или веточку миндального или абрикосового
дерева.
  Он имел обыкновение появляться в саду неожиданно, это были часы его
отдыха, потом он снова возвращался к книгам или рукописям. Труд садовника
и литератора неизменно дополняли друг друга в его ежедневных занятиях и
уравновешивали его силы.
  У подножия лестницы, где по каменному желобу текла вода, стояла
Гортензия, склонившись над широкой корзиной. Соломенная шляпа с большими
полями закрывала ее лицо. Осторожно, чтобы не повредить спелые плоды, она
раскладывала на листьях сочный инжир. Аламут, чье черное руно отливало на
солнце
рыжиной, лежал на парапете и смотрел, жмурясь, на нее. Здесь, на природе,
он чувствовал себя вольготнее, чем во Дворце.
  Луций наблюдал с террасы всю эту картину. Перед ним стояла тарелка с
гроздьями черного винограда, рядом лежал гранат, лопнувший от спелости до
самого основания. Его половинки горели на солнце, как яркие губы. Бокал
был наполовину пуст. В нем искрилось темное местное виноградное вино, про
которое Ортнер сказал, что оно целиком переходит в кровь. Он очень хотел,
чтобы Луций выпил его немножко уже утром. Вино в бокале казалось черным, и
только по краям солнце придавало ему пурпуровый оттенок.
  Вид на море с террасы был обрамлен широкими листьями фигового дерева.
Их целебное благоухание выдавало то радостное благодушие, с которым они
раскрывались навстречу солнечным лучам. На их резных изгибах выступил
сладкий сок, им лакомились мухи. Все здесь благоухало сладостью, брызжущей
спелостью и высшей усладой. Весь сад славил мастера, создавшего это
изобилие.
  Луций уже в первые дни хорошо отдохнул здесь. Благодатные силы южного
склона укрепили его дух. Какие бы смуты и хаос ни учиняли там люди,
порядок, заведенный на обжитом земельном участке, оставался неизменным.
Каждая травинка свидетельствовала о высшем творении. Неизменными
оставались мощь горы, глубина морских вод и сила их прилива и отлива. По
сравнению с ними белесый город внизу казался ракушкой, мимоходом омываемой
волной. Но самыми целебными всегда оставались потоки света, этот ход часов
универсума. Быстро бежало время, за которое
небосвод совершал свой полный круг от Красного мыса до Белого. Солнечные
лучи плели на морской глади с ее островами и скалистыми берегами узоры,
как на искусном ковре, и совершали на глазах тысячу превращений. Ранним
утром краски сверкали хрустальной лазурью, потом вспыхивали мощным, ярким
цветом. Они блекли, когда солнце стояло в полдень в зените и предметы не
отбрасывали теней; скалы тогда, словно ребра, торчали из воды. По вечерам
оживали красные и желтые тона. Удивительной формы облака обрамляли
солнечный закат. Наконец вспыхивали первые звезды, и тогда начинали мигать
разноцветные огни островного мира.
  Цветы тоже следовали этому магическому циклу вращения по кругу... По
утрам они раскрывали свои головки и поворачивали их к солнцу. Они, как
цветные зеркала, строго следовали за траекторией его движения. А когда они
по вечерам закрывались, просыпалась ночная флора, фосфоресцируя в темноте.
Запах лаванды и цветущих апельсиновых деревьев усиливался с наступлением
прохлады, когда остывали камни.
  Сад отражал полный могучей силы покой духа, нуждавшегося не столько в
новизне, сколько в повторении цикла. Ортнер отрицательно относился к
планам преобразователей мира. Будущее - остановившееся мгновение, мир -
твой тесный мирок. Покажи мне, как ты живешь со своей женой, твоими
детьми, служанкой и кошкой, и я прощу тебе грехи твоей теории. Он любил
ручной труд, простых людей, продолжение их рода, из чего и произрастают
корни отечества. В этом смысле он и воздействовал на Проконсула как его
сильный, добрый друг, одним только своим присутствием.
  Через стеклянную дверь на террасу вошел Костар и подал утреннюю
почту. Первым Луций вскрыл послание Будур Пери, лежавшее на стопке сверху.
У них вошло в привычку перед заходом солнца совершать с Ортнером прогулку
верхом вдоль берега моря, потом купаться и ужинать у нее в "Хозяйстве
Вольтерса". Позднее они еще раз обменивались друг с другом коротким
приветствием. Кошти она сняла. Ему казалось, что она стала выше ростом и
держалась увереннее. Она носила теперь яркие цвета и была полна радости и
веселья. Она все время была с ним, насколько велик был прежде разрыв между
ними, настолько велика теперь стала их близость.
  И то, что теперь стало известно об их отношениях и что они открыто
признавались всеми, было ему приятно. Ортнер все время заботился о любой
возможности соединить их вместе. Он посылал ей через Гортензию цветы и
фрукты из своего сада. Когда Луций встречался в парке с Князем, тот
непременно справлялся о самочувствии Будур.
  - Для вас было крайне необходимо, Луций, восстановить свои силы. -
Так сказал вчера Ортнер за бокалом вина, когда они возвратились от Будур.
- Силы, которые управляли вами, ослепили вас сверх меры; теперь они
приведены к знаменателю, приближенному к человеческим возможностям. Иначе
вы ввергли бы в опасность как раз того, кто вам дороже всех. Бывают такие
субстанции, короткое соприкосновение с которыми творит чудеса, но
длительная близость с ними может привести к увяданию жизни. С ними можно
покорять и разрушать города, но нельзя строить дом.
  Одно письмо на листке бумаги с острым угловатым почерком,
напоминавшим записи сейсмографа, было подписано доктором Беккером; он
просил о беседе в нейтральном месте. Это могла быть ловушка, но было
возможно также, что за этим скрывалось предложение. Ландфогт охотно брал к
себе на службу уволенных военных офицеров, и прежде всего если он знал,
что они уходят из Дворца в результате размолвки. Он ценил отклонения в
поведении и питал слабость к криминальному прошлому своих подчиненных.
Луций принадлежал к тому небольшому кругу лиц, которым все было известно
про борьбу за власть в Гелиополе - как в ее полном объеме, так и в
деталях. Это, пожалуй, даже скрасило бы Ландфогту удар, нанесенный ему на
Кастельмарино.
  Среди полученной почты было также приглашение и от Ордена
мавретанцев. В этих сферах, видно, придерживались точки зрения, что он
проиграл всего лишь один раунд, и предлагали ему начать новую игру.
  И наконец, он прочитал еще одно послание, написанное хорошо знакомым
ему почерком патера Феликса и отправленное Мелиттой. Патер приглашал его
на воскресенье в апиарий. Если кто здесь знал выход из создавшейся
ситуации, так это был именно патер - Луций чувствовал это всем сердцем.



  ГОЛУБОЙ ПИЛОТ

  День выдался жарким, и в горных ущельях воздух дрожал в знойном
мареве. Наступала пора сбора винограда. Она часто приносила с собой летнюю
жару.
  Чтобы миновать Военную школу и ее учебную территорию, они проскакали
долиной Мертвых и сошли с коней у подножия горы с северной стороны. Луций
оставил Костара с лошадьми, а сам стал подниматься в скит. Наверху было
прохладнее, легкий ветерок играл в зарослях молочая и зеленых ветках
дрока, в котором то тут, то там еще мелькали золотистые соцветия.
  Солнце стояло в зените, когда Луций поприветствовал патера, уже
ожидавшего его в своем белом облачении. Монах был не один - у него был
гость, которого Луций знал со стороны: Фарес, командир регентского
корабля, стоявшего в гавани морского ракетодрома. Патер представил их друг
другу. Они сели на каменную скамью возле темного, выложенного серебряными
стрелами стола, и Луций опять прочитал надпись: "Уже гораздо позже, чем ты
думаешь".
  Море было черным, без парусов; скалы резко выделялись, освещенные
слепящим светом. Гавань казалась вымершей; своими бастионами и мраморной
набережной она была похожа на въездные ворота в призрачный город. Они
молчали. Луций глядел на Фареса, сидевшего напротив него.
  Незнакомец был одет в голубой асбестовый костюм - форму для дальних
полетов в условиях сильного излучения. Она производила впечатление
рабочего комбинезона, приспособленного для работы в цехах и заводах
небесной механики. Швы были отделаны тонкой крученой золотой нитью. На
шнуре на груди висела золотая маска. Левый рукав украшал золотой пшеничный
колос. По-видимому, знак различия; у членов экипажей можно было увидеть и
другие символы - гроздья винограда или веточки руты.
  Лицо пилота выражало свойственное высшей власти величественное
спокойствие. За ним угадывались безграничные возможности, а также
осознанное достоинство посланца, одно появление которого важнее любых
воинских соединений и эскадр. Однако его облик был отмечен еще и печатью
добра, вокруг него не ощущалось ауры страха. Власть была сконцентрирована
в нем, но не создавала напряжения. Не было поэтому и жесткости,
свойственной обычно ее обладателям. Выражение лица было скорее мягким,
словно источало свет непобедимо крепкого мира.
  Он знает те просторы, где царит невесомость, подумал Луций,
разглядывая его, там нет нашего антагонизма.
  Хотя солнце заливало все вокруг ярчайшим светом, от головы Фареса
исходило собственное сияние. В народе было известно про это сияние.
Говорили, что там другая вода и именно она создает этот свет.
  Удивительным было сочетание хладнокровия и новой, неизведанной силы.
Реальность, определенность и уверенность находили свое выражение и в его
позе. Викинг высокого полета, к тому же достигший своей цели. Кое-какие из
голубых кораблей вспыхнули и сгорели в море огня, в потоках эфира. Потом
другими был найден закон, согласно которому корабли можно водить и в
безвоздушном пространстве, не знающем границ. И тогда они ринулись на
штурм необъятной бездны по заранее рассчитанным траекториям. И нашли то
прекрасное и полное чудес царство, о котором мечтали Фортунио и Горный
советник, - мир,
где земля превратилась в кладовые сокровищ, а знание - в силу и власть.
Они нашли больше, чем искали. Знание сыграло роль бура в твердой горной
породе, наткнувшегося наконец-то на мощные жилы. Это позволило увеличить
скорость до таких степеней, что она уничтожила самую себя и перешла в
состояние "покоя". В них продолжал жить научный триумф, воспоминание о том
историческом поворотном моменте, как тогда у берегов Красного моря. Как
говорил Сернер, они проникли в миры, над которыми не тяготело проклятие
яблока. Однако существовали, как уже было сказано, еще и теории,
объяснявшие внешние изменения, которые не могли ни для кого остаться
незамеченными, лишь особой водой, пищей и светом в том неведомом новом
пространстве. Было бы странно, сказал Таубенхаймер, если бы не выявились
подобные явления, самое чудесное и удивительное заключается скорее в
счастливом характере мутаций. Как и что произошло на самом деле, так и
осталось тайной Регента и его экипажей. Временами казалось, будто они в
удаленных друг от друга на большие расстояния пунктах создали
искусственные, как в ретортах, системы жизни и наблюдали оттуда с
астрономически далекого расстояния за непрочной паутиной государств
диадохов, образовавшихся после битвы в Сиртах.
  При всем при том в них сохранилось что-то от того духа подъема,
охватившего всех, когда, решившись на крайний риск, человек ринулся вслед
за произведенным расчетом, не надеясь на возвращение, поставив на карту
жизнь и преодолевая чудовищный барьер, навстречу неизведанному Ничто.
  Патер Феликс заговорил первым:
  - Случилось многое с тех пор, как мы виделись с тобой здесь, Луций. Я
попрогил тебя подняться сюда, поскольку твою судьбу я принимаю близко к
сердцу. Ортнер передает, что ты хочешь искать прибежище по ту сторону
Гесперид?
  - Я не знаю, - уклонился от ответа Луций, - интересуют ли командира
Фареса мои личные дела.
  - Пусть тебя это не тревожит, - успокоил его патер, - он ведь здесь
сегодня только ради тебя.
  Незнакомец кивнул. Его голос звучал повелительно и одновременно
приятно. "Покоряюще" было бы, пожалуй, самым правильным словом.
  - Мне нужно было навестить Горного советника, и я попросил патера,
пользуясь случаем, об этой встрече. Из бесед с ним я давно уже все про вас
знаю. В мои обязанности входит иметь представление о тех, в чьих руках
власть в этом городе, и об их людях, если, конечно, принимаемое нами
участие интересует город и оказывает влияние на происходящие здесь
процессы.
  - Вот именно это, - горячо откликнулся Луций,- нам и непонятно, и
беспокоит нас. Молчание Регента расценивается как пренебрежение к нам.
  Фарес дружелюбно слушал его.
  - Вы не должны забывать, почему он удалился, и о том, что первая
серьезная попытка оказалась неудачной. За это время власть его возросла
неизмеримо, и ничто не может помешать ему установить тот порядок, который
он считает справедливым. Он мог бы весь мир
превратить в свою колонию, однако его не привлекает такое верховенство,
которое противоречит его идее свободы. Поэтому ему приходится ждать, пока
все не прояснится само собой и пока ему не преподнесут ключей. Вы
размышляли на обратном пути от "башен молчания" о том, есть ли такие
точки, где власть и любовь соединяются, и затронули тем самым главную
тайну.
  Луций удивился позже, когда обдумывал разговор, что это удивительное
замечание ускользнуло от его внимания. В голосе Фареса было столько
родного и доверительного, словно это был разговор с самим собой. И тогда
он сказал:
  - Если Регент готов оказать нам поддержку, он может рассчитывать, что
большинство пойдет за ним.
  - Речь не идет об актах проявления воли, - ответил Фарес, по лицу
которого при этих словах пробежала улыбка, - можно хотеть добра, можно
даже хотеть его единогласно, однако этого все равно будет недостаточно. И
приведет лишь к поверхностным результатам. Подлинное решение должно вести
на глубину, которую невозможно измерить. Истина сокрыта в неделимости
цельного.
  Он молчал, и только гудение пчел заполняло тишину. Потом он продолжил:
  - В наши намерения входит установление такой власти, которой под силу
высшие решения. Ей придется, по-видимому, обратиться к иным, неординарным
решениям, для которых старые образцы - не пример, поскольку не дали
всходов.
  - Это было бы полной противоположностью тактике мавретанцев.
  Незнакомец кивнул.
  - Совершенно справедливо, суть этого Ордена состоит в том, что он
считает мир измеримым в каждой его точке. Поэтому его выбор падает на
бездушных и хладнокровных технократов-вычислителей. Это предполагает, что
не существует ни свободы, ни бессмертия. И разум вмешивается в судьбу как
автономная величина. Он делает выбор времени.
  - В таком случае можно, пожалуй, предположить, что Регент откажется
от способов и средств, схожих с теми, к которым прибегают мавретанцы?
  - Он даже предпочел бы им животную интеллигентность Ландфогта.
  - Существует ли, - спросил Луций, - оценка моего старого учителя
Нигромонтана?
  - Мы знаем и ценим его. Мы видим его стремление насытить поверхность
глубиной, чтобы вещи стали одновременно и символами, и реальностью. Так
под внешним видом, словно под радужной оболочкой, скрывается, по нему, сам
непреходящий образ. Поэтому Нигромонтан и оказал такое сильное воздействие
на художников. Он придал их творениям новую красоту и возвысил их реализм.
Если бы он был советником Князя, он возвел бы города, отличавшиеся
великолепием и долголетием, - с плоскими крышами и тупыми верхушками
башен. Не случайно он так часто бывал в Бургляндии. Мы предпочитаем этим
старым насиженным родовым гнездам другие города, даже идя на риск, что они
могут обратиться в руины и пепел. Бессмертие городов заложено не в их
каменных стенах. Оно не должно расти, как кристалл, громоздясь ввысь.
  - Так, значит, вы хотите отказаться от первозданного плана, даже если
его и направляет высшая мудрость?
  - Если он представит угрозу для всеобщего спасения - да. Мы не хотим
вмешиваться в развитие событий. Мы не можем также предписывать решение,
поскольку правильным оно всегда будет только для того, кто его нашел.
Выстраданная боль таит в себе большие надежды, чем подаренное счастье.
  Луций задумался над этими словами.
  - Если я вас правильно понял, вы рассчитываете на недовольных?
  - Мы рассчитываем на них, как любая власть, которая хочет освоить
новые пути. И так как наши цели полны глубокого значения, мы ищем высшую
ступень недовольства - недовольство духа, когда он, испробовав все пути
возможного и исчерпав все формы жизни, окажется в тупике, не видя для себя
больше никакого выхода.
  - И вы обещаете тем, чей дух одержим недовольством, полное
удовлетворение?
  - Это не в нашей власти. Но мы обещаем им, что перед ними откроются
новые горизонты. Мы считаем возможным собрать со всего света элиту,
которую создала выстраданная боль и которая очистилась в битвах и
лихорадке истории, подобно субстанции, которой свойственна скрытая воля к
спасению. Мы стремимся сконцентрировать эту волю и дать ей развиться,
чтобы потом опять придать ее телу как осмысленную и просветленную
жизненную силу. Так следует понимать и исход Регента - как прощание с
планом его простого возвращения.
  Он молчал и испытующе смотрел на Луция. Потом понизил голос:
  - Мы подождем, пока все силы развернутся, выступят и потерпят крах.
Регент будет хорошо информирован обо всем, его благоволение безгранично.
  Он кивнул при этом патеру Феликсу.
  - Игра должна исчерпать все возможности. Только тогда можно
отважиться на невозможное. Мы ищем тех, кто потерпел крах в стратосфере.
Мы одобряем учение Заратуштры, согласно которому человека должен побороть
сверхчеловек. Мы рассматриваем его учение не в нравственном плане, а с
точки зрения исторической необходимости. Следующий шаг будет состоять в
том, что и сверхчеловека тоже необходимо побороть и он потерпит крах от
человека, который в борении с ним добудет высшую власть.
  - Да, я понимаю, - сказал Луций. - Без боли и страданий не обойтись.


  Солнце тем временем стало клониться к закату. Краски начали оживать;
море приобрело бездонную глубину, паруса опять стали алыми. Город
постепенно начинал золотиться; белая кромка воды разбивалась на жемчужные
брызги, ударяясь о молы, а за ними горела ниточка пламенеющих деревьев.
Густонаселенные кварталы и дворцы сверкали, раскаленные жаром. Город
заливал абсолютный свет, он даже насыщал тени, отчего его блеск только
усиливался.
  фарес молча созерцал эту картину, его взгляд с удовольствием покоился на
ней. Казалось, он воспринимал этот город в заливе, опутанный смутой,
ненавистью и злом, как свою родину, которую вдруг вновь обрел, словно
материнское лоно. Потом он подхватил реплику Луция:
  - Вы правы, без боли и страданий не обойтись. Добро не может быть
добыто одними только рассуждениями - оно должно быть завоевано болью и
ошибками, виной и жертвами. Это равносильно смелым полетам духа - они
только тогда приносят плоды, когда подкрепляются опытом.
  Он показал вниз на город, очертания которого приобрели теперь
фиолетовую окраску.
  - Если бы одна только мудрость создавала эти контуры, красота их была
бы застывшей, безжизненной. Ошибка ткача, дрожание его рук делают рисунок
неповторимым, что и соответствует бренности мира. Города не могут быть
абсолютами, они должны быть подобием. Драгоценный камень должен сверкать в
короне, а не закладываться в фундамент.
  Солнце становилось багряным, оно почти достигло Белого мыса. Голубой
пилот прервал молчание:
  -Я задаю свой вопрос, ради которого я просил об этой встрече: готовы
ли вы, не требуя конкретных пояснений, поступить на службу к Регенту,
господин де Геер?
  Он поднял руку, как бы предупреждая слишком поспешный ответ Луция, и
продолжил:
  - У нас вы найдете то, что ищете, и патер Феликс подтвердит вам это.
  Патер кивнул:
  - Там известно и о бремени твоих душевных забот. Но ты, Луций, должен
сам свободно принять решение о своем дальнейшем пути.
  Луций взглянул на безоблачный небосвод. Необъятная глубина ужаснула
его. Он сказал с большим волнением:
  - Мне кажется, я понимаю смысл зова, хотя и недостоин его. И здесь
нет места выбору. Но с моей судьбой связаны еще и другие судьбы.
  Фарес обменялся взглядом с отшельником. Потом ответил:
  - Вы должны подумать о том, что не каждому дано сопровождать вас на
этом пути. Однако думаю, вас успокоит, если я скажу, что Будур Пери
отвечает этим условиям. Вы сделали хороший выбор. Неразрывной цепью
прикован к вам тот, кто последует туда за вами.
  Луций испытал глубокую радость при этих словах: на душе у него было
так, словно необъятная даль стала ему родной. Плечом к плечу войдут они в
ту дверь, порога которой достигли в ночь лавра. Он услышал, как пилот
продолжил:
  - В остальном в вашем окружении есть еще только один человек, за
которым мы признаем, что он соответствует высокому пути и цели, избранной
вами.
  - Я думаю, что знаю, кто это - юный Винтерфельд.
  - Он предусмотрен нами в качестве вашего личного адъютанта. Вам
следует знать, что ваша работа в Военной школе принесла свои плоды, хотя
им и суждено дозреть в иных климатических условиях, чем вы того ожидали.
  Луций поднялся.
  - Я поговорю с ними обоими - что касается меня, я готов поступить на
службу к Регенту.



  ПРОЩАНИЕ С ГЕЛИОПОЛЕМ

  Порт еще не проснулся. На обелисках лежал розовый отблеск, а в
далеком отзвуке бьющих фонтанов слышалась еще ночная прохлада
городских площадей. Цветы пламенеющих деревьев опали за ночь; лепестки их
восковой тенью покрывали аллею. Наступила пора, когда виноградари
оставляют последние гроздья на лозе, чтобы роса придала им еще больше
сладости.
  Красный квадрат - сигнальные ночные огни морского ракетодрома -
померк, и стали видны дневные навигационные знаки. Мраморный пирс без
перил выдавался далеко в море. Там, где он подступал к городской
набережной, их разделяла голубая полоска воды. На круглом цоколе -
гигантские часы. Луций разглядывал циферблат. Он был таких размеров, что
видно было, как движется часовая стрелка. Вскоре по ту сторону ему будут
светить новые символы времени.
  Они стояли голубой стайкой в кругу друзей, проводивших их до нового
порога, - Луций с Будур Пери и Винтерфельдом, а перед ними Фарес, ждавший
их по другую сторону разделительной полосы. У них были такие же костюмы,
как у пилота и его экипажа, только на эмблеме пока по одному-единственному
пшеничному зернышку. Они были полностью одеты по-новому, сняли все
гелиопольские украшения, даже перстни с печаткой.
  Известие о новом назначении вызвало меньше удивления, чем Луций
ожидал. Оно было воспринято скорее как разрешение конфликтной ситуации,
пусть и неожиданное, но полное глубокого смысла. Все встретили его с
удовлетворением, хотя и по разным причинам. Князь и Ортнер приветствовали
его. Патрону, Ландфогту и прочим политическим силам оно представлялось
приемлемым, поскольку вносило ясность относительно одной из фигур в
шахматной игре, оказавшейся промеж противоборствующих сторон. В общем и
целом такое изменение рассматривалось как повышение по службе, для
некоторых превалирующим оказывался элемент неопределенности и авантюризма.
Они склонны были рассматривать это как последнюю возможность для выхода из
положения, словно, как прежде, отбытие в новую Америку, - мало что было
известно про тот мир.
  Винтерфельд восторженно приветствовал открывшуюся перспективу попасть
в неизведанные миры. Луций очень сблизился с ним, он видел его почти
ежедневно за время подготовки, фарес, без сомнения, оценил его совершенно
правильно - выдержит любые испытания бездной. Это на свой лад понял в нем
и Руланд. Юноша еще был неуравновешенным и навлекал на себя одну беду за
другой, но его горячность смягчалась присущим ему тонким вкусом к
прекрасному, что было свойственно их роду и отличало еще его предка, героя
битвы при Гогенфридберге(1), главу их рода.
  Будур стояла рядом с Луцием, у самой полоски воды. Патер Феликс
соединил их союз. Ее взгляд был радостен и ясен, как взгляд ребенка,
живущего ожиданием праздника. Луций смотрел, как она принимает цветы,
преподнесенные ей друзьями. Она держала их, прижав к груди, и рассыпала по
волнам, еще по-ночному бледно-зеленым, складками набегавшим и затихавшим у
мола. Пришла пора прощаться и с цветами, с их пышным великолепием.
  - ---------------------------------------
(1) При этой битве в Нижней Силезии Фридрих II одержал в 1745 г.
победу над австрийцами.
  Фарес подготовил их к предстоящему путешествию, для чего они часто
бывали в апиарии, обеспечивавшем полное уединение, поскольку у Регента в
Гелиополе не было резиденции. Подготовка заключалась не в оформлении
паспортов и выправлении таможенных деклараций, она не носила также ни
физиологического, ни психологического характера. Она не преследовала и
тайн особого посвящения, скорее она нацеливала их на осуществление мечты,
усиливая и развивая их воображение и умение владеть собой. Роль, которую у
мавретанцев играл аскетизм, у Нигромонтана - учение о поверхностях, была
здесь отведена преодолению сил земного тяготения. Это было такое знание,
которое действовало надежнее любой визы - давало пропуск на выживание.
Одного старания здесь было мало - близость Фареса, его рукопожатие
оказывались порой важнее. Казалось, в них пробуждались к жизни такие силы
и чувства, о существовании которых можно было догадываться, но которые до
сих пор дремали подспудно. Примечательным был сам процесс вживания,
врастания в новое - словно через тонкую кровеносную жилу, крошечный
корневой отросток, с помощью которого удастся закрепиться по другую
сторону мощного потока. Простота как таковая была самым удивительным во
всем этом. Потом пришло осознание излишеств, присущих жизни на земле, а с
ним - веселье и радость. Порой их охватывал даже страх, что
жизнерадостность и веселье нарастали столь быстро, столь стремительно.
  Первые солнечные лучи осветили Красный мыс. Мрамор заиграл в
солнечных бликах, а в зеленой глубине ожили и засверкали золотистые искры.
С изящной лодки Фареса прозвучал сигнал рожка. Ему ответил корабельный
колокол "Нового Колумба". Он звал к отбытию, к взлету, к парению над
дворцами, вспыхнувшими в первых ранних лучах солнца. Пилотировать будет
сам Фарес. Высота и глубина скоро станут тождественны.
  Пришло время прощаться, и, скорее всего, надолго. Луций видел, как
Винтерфельд пожимает руки друзей, видел, как Будур обнимают Мелитта и
донна Эмилия. Еще раз он повернулся к Костару и Марио. Тот оставался на
службе у Проконсула, а Костар возвратится вместе с донной Эмилией в Страну
замков. Он вернет туда и его печатку с родовым гербом. Аламут прижился в
садовом домике Ортнера. Поэт стоял между Сернером и Хальдером, вид их
напомнил Луцию ночи в вольере с их разговорами и симпозиумами. Каждый из
них, похоже, наивно воображал, что там, по другую сторону, сбудутся и их
собственные мечты. Так в произнесенном Горным советником "Нагора!"
прозвучала надежда на новые великие кладовые сокровищ. Главный пиротехник
сиял орденами; его, похоже, грела надежда, что Луций вернется назад к
Князю с новым мощным оружием, и оно станет надежным ключом к победе.
Мавретанцы и другие ведомства выслали своих наблюдателей.
  Сигналы к отбытию прозвучали второй раз, в голубых тенях кораблей
деловито задвигались фигуры. Они стояли теперь одни. Фарес взял их за
руки. Они перешагнули голубую разделительную полосу и ступили в другой
мир. Хотя они и были подготовлены к этому, однако испытали острую боль,
как прикосновение пламени, лизнувшего их огненным языком. Но Фарес
улыбнулся им. И тогда они надели золотые маски.
  Четверть века прошло со встречи в Сиртовом море. И так же долго
длилось время, прежде чем они вернулись в свите Регента назад.
  Но что нам до этих дней - они далеки от нас.