Аграновский Валерий / книги / Профессия иностранец

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 113 
Автор: Аграновский Валерий 
Наименование: Профессия иностранец 





Валерий Аграновский 


                          "Профессия иностранец"


   [издательство ВАГРИУС, www.vagrius.com] 
 
 
                              ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА 

   О таких людях мало говорят, но  долго  помнят.  Судьба  их  загадочна,  а
биографии скрыты в архивах. Их "трудовые  подвиги"  почти  неизвестны,  а  о
провалах и поражениях знают многие... Они - сотрудники внешней разведки...
   Наверное, все в нашей стране видели замечательный фильм "Мертвый  сезон".
Многие, по-видимому, задавали себе вопрос:  "А  был  ли  у  главного  героя,
блестяще сыгранного Донатасом  Банионисом,  прототип,  или,  как  во  многих
других  фильмах,  это  некий  абстрактный  "собирательный  образ  советского
разведчика"? Нет, прототип у главного героя фильма  был.  Имя  его  -  Конон
Трофимович Молодый. Именно о нем эта книга...
   Личность эта без преувеличения легендарная. Он прожил удивительную жизнь,
вместившую в себя события,  которых  хватило  бы  на  несколько  жизней.  На
вершине своей профессиональной карьеры, он - советский резидент в  Англии  и
одновременно преуспевающий бизнесмен, сэр Лонгсдейл,  заработавший  миллионы
фунтов на бизнесе с игральными автоматами, получивший от  королевы  Британии
звание сэра за успехи в самом что  ни  на  есть  реальном  капиталистическом
бизнесе. Человек трагической судьбы, прошедший через шумный провал, арест  и
тюрьму, возвращенный на Родину в результате обмена. Человек,  имя  которого,
как имена Абеля, Зорге и некоторых  других,  стало  синонимом  успеха  наших
спецслужб - все это Конон Трофимович Молодый.
   Написанная Валерием Аграновским в 70-х годах повесть являет собой удачный
пример сочетания изящного и глубокого, трагичного и смешного,  серьезного  и
ироничного, как жизнь разведчика - реальная и виртуальная одновременно.
   В книгу включено послесловие "Детектор правды", написанное автором совсем
недавно. В  нем  раскрываются  некоторые  тайны,  связанные  с  работой  над
повестью "Профессия иностранец". В сегодняшней России  эта  книга  актуальна
как никогда.
 
 
        Несколько слов об авторе: 
 
   Валерий Аграновский - культовая фигура в российской журналистике, младший
и  последний из журналисткой  династии  Аграновских,  больше  пятидести  лет
отдавший "второй древнейшей профессии" и писательскому ремеслу.
 
        Несколько слов о книге: 
 
   Есть люди, жизнь которых вмещает столько событий, что их хватило бы на
несколько жизней. О таких людях мало говорят, но долго помнят. Судьба их
загадочна, а биографии скрыты в архивах с грифом "Совершенно секретно". Их
"трудовые подвиги" почти неизвестны, а о провалах и поражениях знают
многие. Они - сотрудники внешней разведки. Эта книга - о Кононе Трофимовиче
Молодом, человеке, чьш имя стало синонимом успеха наших спецслужб...
   Наверное, все в нашей стране видели замечательный фильм "Мертвый сезон".
Многие, по-видимому, задавали себе вопрос: "А был ли у главного героя,
блестяще сыгранного Донатосом Банионисом, прототип, или, как во многих
других фильмах это некий абстрактный "собирательный образ советского
разведчика"? Нет, прототип у главного героя фильма был. Имя его - Конон
Трофимович Молодый. Именно о нем, человеке, чье имя стало синонимом успеха
наших спецслужб, эта книга.
   Написанная в 70-х годах повесть явлЯет собой удачный пример сочетания
изящного и глубокого, трагичного и смешного, серьезного и ироничного, КАК
ЖИЗНЬ РАЗВЕДЧИКА - РЕАЛЬНАЯ И ВИРТУАЛЬНАЯ ОДНОВРЕМЕННО.
   В  книгу  включено  послесловие  "Детектор  правды",  написанное  автором
недавно.
   В нем раскрываются некоторые тайны, связанные с работой над повестью
"Профессия: иностранец"
 
 
 
 
   Профессия: иностранец

   (монологи)
 
 
   Автор:

   П р е д ы с т о р и я.  В  самом  конце  шестидесятых  годов  я,  молодой
литератор, упражняющийся в сочинении детективов и уже  напечатавший  к  тому
времени (правда, под псевдонимом и в соавторстве) несколько  приключенческих
повествований  в  центральных  молодежных  журналах,   получил   неожиданное
предложение   от   соответствующего   ведомства   собрать    материал    для
документальной повести о советском разведчике Г.-Т. Лонгсдейле.
   Я   знал   понаслышке,   что    Лонгсдейл    был    крупным    английским
промышленником-миллионером, получившим  от  королевы  Великобритании  звание
сэра, что он был арестован в Англии, осужден, сидел какое-то количество лет,
а потом  обменен  на  коммерсанта  Винна  (или  Девинна?),  изобличенного  в
шпионской деятельности против  СССР  и  приговоренного  у  нас  к  тюремному
заключению.
   Немного поразмыслив, я дал согласие, движимый более любопытством,  нежели
желанием писать о Г.-Т. Лонгсдейле.  Откровенно  признаться,  к  "шпионским"
детективам я и до сих  пор  отношусь  с  предубеждением:  меня  шокирует  то
обстоятельство, что с их помощью молодому и неопытному читателю в сладостной
облатке погонь, перестрелок  и  переодеваний  может  преподноситься  горькая
начинка в виде самых различных методов  (надеюсь,  вы  понимаете,  о  чем  я
говорю), вполне приемлемых для достижения целей не только  в  разведке,  но,
между прочим, в жизни вообще.
   Однако я не жалею, что встретился с Лонгсдейлом. Замечу попутно,  что  на
самом деле мой  будущий  герой  не  был  ни  "Г.-Т.",  ни  "Лонгсдейлом",  а
Константином  Трофимовичем  Перфильевым,  под  именем  которого   официально
значился  в  архивах  и  делопроизводстве  Центра.  Впрочем,  не  был  он  и
Перфильевым, а совсем Кононом Трофимовичем Молодым, сыном ученого  и  врача,
родившимся в Москве и жившим в молодости в доме на  Русаковской  улице,  что
возле Сокольников, прямо напротив кинотеатра "Шторм", ныне снесенного, но  я
не уверен, что и Молодый его настоящая фамилия...
   Так или иначе, у меня  было  с  Кононом  Трофимовичем  ровно  одиннадцать
встреч. Обставлялись они следующим образом. Заранее, примерно за  неделю  до
каждой встречи, я составлял вопросник из пяти -  семи  пунктов,  переправлял
его в соответствующее ведомство, откуда мне сообщали, когда и в котором часу
я должен подъехать к главному подъезду соответствующего здания на  одной  из
центральных площадей столицы, а проще сказать - в КГБ.
   Я подъезжал. Меня встречали и вели в просторную комнату на втором  этаже,
которую лучше бы назвать маленьким залом. Он был  пустым,  если  не  считать
длинного полированного стола с пепельницами, стоящего  посередине,  и  более
десятка стульев с одной его стороны, предназначенных для моих  собеседников,
и одного стула по другую сторону - для меня.
   Я  садился  и  ждал.  Минут  через  пять   входил   Лонгсдейл,   которого
сопровождали разного возраста люди, хорошо одетые и неизменно  вежливые.  Их
возглавлял человек лет  примерно  сорока  пяти,  с  белым  платочком,  углом
торчащим из нагрудного  кармана  отлично  сшитого  пиджака;  впредь  я  буду
называть его Ведущим. Все они по очереди  здоровались  со  мной  за  руку  и
рассаживались на стулья, причем ни разу из одиннадцати встреч не  получалось
так, чтобы кто-то оставался без стула или какой-то  стул  без  седока,  хотя
количество мебели и людей всегда было разным. Мой будущий герой располагался
ровно напротив меня, и после нескольких ни к чему не обязывающих фраз  ("Как
вам  погода,  не  промокли?"  -  "Благодарю,  я  в  машине,  но  прекратятся
когда-нибудь эти дожди?" - "Прямо лондонский климат, не  находите?"  -  "Вам
лучше знать, сэр!") мы приступали к делу.
   Сначала мне было непонятно, зачем столько молчаливых свидетелей  отрывают
себя от забот и присутствуют часами  при  наших  беседах.  Их  назначение  я
понял, когда они начали вдруг говорить.  Однажды,  отвечая  на  мой  вопрос,
Конон Трофимович помянул факт из своей биографии, связанный с пребыванием  в
американской школе разведки, расположенной на территории ФРГ. Тут человек  с
платочком, названный мною Ведущим, вежливо прервал его и обратился к  одному
из присутствующих: "Прошу вас,  Владимир  Платонович!"  Тот  начал:  "Строго
секретная американская школа разведки находится в тридцати  семи  километрах
от Мюнхена, если ехать по автостраде Мюнхен - Берлин.  На  тридцать  седьмом
километре надо свернуть направо на бетонку, и буквально через двести метров,
в лесу, на берегу небольшого озера (восемьдесят на сто двадцать шагов) будет
стоять трехэтажное здание  красного  кирпича  типичной  немецкой  готики,  с
закругленными наверху окнами по всему фасаду.  Перед  входом  в  здание  два
дерева: дуб диаметром около метра и  ольха,  ветви  которой  достигают  окон
третьего этажа..." В другой раз Лонгсдейл говорил о  том,  как  и  когда  он
впервые оказался в Канаде, в Торонто, и  остановился  в  отеле  недалеко  от
вокзала. Ведущий попросил: "Будьте любезны теперь  вы,  Борис  Николаевич!",
после чего "Борис Николаевич" стал рассказывать мне об отеле, в котором  жил
в Торонто Лонгсдейл: "Отель называется "Терминаль" и характерен тем, что вся
обслуга его, кстати сплошь  состоящая  из  мужчин,  носит  особую  униформу,
специально  пошитую  для  сотрудников  "Терминаля".  Лучшие  номера   -   на
шестнадцатом этаже двадцатиэтажного здания отеля: они совершенно изолированы
от окружающего мира звуконепроницаемыми прокладками в стенах..." Почему  эти
данные, как и прочие, не мог изложить сам Конон Трофимович, я до сих пор  не
знаю  и  могу  лишь  предполагать:  либо  он  никогда   в   "Терминале"   не
останавливался и в строго секретной  американской  разведшколе  не  был,  но
нужно было, чтобы он там  "был",  по  крайней  мере  в  повести,  которую  я
намеревался писать, либо Лонгсдейл побывал в действительности и там, и
   там, но почему-то ему хотелось из  чужих  уст  слышать  то,  что  впервые
слушал я. Впрочем, я скоро привык к этим тайнам мадридского двора, больше не
удивлялся и воспринимал все так, как оно и звучало.
   Состав сопровождающих постоянно менялся. Уж и не  помню,  сколько  прошло
через  меня   Владимиров   Платоновичей,   Платонов   Сергеевичей,   Сергеев
Владимировичей и т. д. Однажды я  заикнулся  о  том,  что  было  бы  неплохо
познакомить меня для общего колорита со знаменитым полковником А.,  примерно
годом раньше Лонгсдейла обмененным на крупного американского разведчика  П.,
тоже полковника. Мне сказали туманно: подумаем, но обещать не  можем.  Но  в
один прекрасный день вдруг предложили подготовить вопросы для полковника А.,
а затем дали знать, когда с ним состоится встреча. Я приехал  в  назначенное
время, сел на свой стул, они, как обычно, вошли в обновленном составе, среди
них был и Лонгсдейл, однако на сей раз его  посадили  не  напротив  меня,  а
сбоку, зато напротив сел пожилой человек с большой лысиной и седой оборочкой
вокруг голого черепа, тот самый, который  уже  несколько  раз  был  в  свите
Конона Трофимовича и под именем "Варлама Афанасьевича"  рассказывал  мне  об
улицах Нью-Йорка, его магазинах и еще о  Колумбийском  университете.  Это  и
был, оказывается, легендарный полковник А. собственной персоной! Опять тайны
мадридского двора, и вновь я мог только догадываться,  зачем.  Возможно,  А.
хотел ко мне приглядеться, прежде чем со мной говорить? Но что я  за  птица,
чтобы готовиться  к  беседе  со  мной  так  тщательно  и  странно?  Или  они
репетировали  сцену,  играть  которую  им  надлежало  в   другом   и   более
ответственном месте? Между прочим,  когда  полковник  А.  добрался  в  своем
рассказе до лондонского пригорода, куда он  приехал  по  заданию  Центра  из
Нью-Йорка, чтобы тайно проникнуть  на  какой-то  строго  охраняемый  военный
объект, Ведущий, мягко прервав его,  обратился  к  Лонгсдейлу:  "Прошу  вас,
Конон Трофимович!",  и  Лонгсдейл  дал  исчерпывающую  справку  относительно
военного объекта, а также способов, с помощью которых  можно  было  на  него
проникать.
   Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?
 
   П о р т р е т. Ведущий попросил меня записей по ходу бесед с  Лонгсдейлом
не вести, а просто запоминать, что я и делал. Эти "монологи", таким образом,
воспроизводятся мною по памяти и потому могут содержать неточности, особенно
в  названиях  маленьких  городов,  улиц,  имен  и  дат,  возможно,  как  раз
нуждающихся  в  том,  чтобы  я  не  ошибался.  С  другой  стороны,  в  такой
непривычной  для  литератора  методике   сбора   материала   было   и   свое
преимущество, а  именно:  в  моей  памяти  оседало  самое  важное,  яркое  и
существенное, в то время как мелкая рыбешка уходила из сетей, но и жалеть  о
ней не следует, она действительно мелкая.
   Добавлю к сказанному, что на исходе последней  встречи  Конон  Трофимович
обратился ко мне с просьбой, как он выразился, личного характера: если  я  в
самом деле буду о нем писать, нельзя ли попробовать выжать из  повествования
воду, так называемую беллетристику, и оставить одну суть?
   Я обещал.
   Даже внешний облик Лонгсдейла, не зарисованный мною с натуры  в  блокнот,
нынче воспроизводится памятью, как если бы художнику-портретисту  предложили
воспользоваться строго ограниченным количеством мазков. Лонгсдейл  был  ниже
среднего роста. Широкоплеч, крепко сбит. Черный.  Скуластый,  глаза  немного
раскосые: по предкам Конона Молодыя,  несомненно,  пронеслась  лет  шестьсот
назад татаро-монгольская орда. Взгляд острый, ироничный, живой.  Впрочем,  в
случае нужды Лонгсдейл умел надевать на  лицо  по  классическому  восточному
образцу маску непроницаемости, и тогда  к  нему  вполне  подходило  расхожее
выражение, часто применяемое авторами детективов: "Ни один мускул не дрогнул
на его лице". Сказать, что в толпе  Лонгсдейл  незаметен,  что  мы  привыкли
полагать чуть ли не главным качеством  настоящего  разведчика,  я  не  могу:
смотря в какой толпе! Среди казанских татар, возможно, он и растворился  бы,
но в обществе респектабельных английских бизнесменов - как говорят  в  таких
случаях: извините! - я бы выделил именно его.
   Конон Трофимович:
   Б ы т. Лично я в первые часы после прибытия за границу предпочитаю спать.
Помню, в Торонто я автобусом доехал до  аэровокзала,  который  расположен  в
центре  города,  и  при  нем  -  гостиница  "Терминаль".  Иду  с   небольшим
чемоданчиком типа "дипломат", навстречу конный полицейский:  синие  лампасы,
краги, каска с полями, и вдруг останавливается, слезает на землю (два  метра
ростом, не меньше!), у меня сразу копчик заболел: знал бы он, кто я! А он  в
мою сторону даже не посмотрел. Я заказал в гостинице  номер,  зная,  что  ни
документов у меня не попросят, ни вообще никаких вопросов не зададут.  Номер
взял с ванной, чтобы и  туалет  был:  если  потребуется  что-то  уничтожить,
сжечь,  например,  можно  спустить  с  водой,  это  вам  не  вечно   забитый
мусоропровод в коридоре, для прошиба которого следует запасаться специальной
"гармошкой".  Вошел  в  номер,  повернул  на  дверях  табличку:  "Прошу   не
беспокоить!" - и уверен: трое суток никто не войдет, даже если меня пришибут
в этом номерочке. И сразу, не мешкая, ложусь спать. Сон, как у космонавта. А
просыпаюсь - и тут же встаю, это у меня еще с армии, с фронта.  Подниматься,
когда бы ни лег, я умею  по  "биологическому  будильнику"  и  еще  по  тому,
который у меня в ручных часах:  поет,  словно  сверчок,  сразу  Подмосковьем
начинает пахнуть. Я, представьте, всегда высыпаюсь, замечательное  свойство.
Но если не удается поспать  в  сутки  хотя  бы  час-полтора,  чувствую  себя
отвратительно, вид ужасен. К слову, в Англии, если  приходишь  на  работу  с
опозданием, не выспавшись и  в  ужасном  виде,  начальством  и  сотрудниками
принимается только одно  уважительное  объяснение:  девочки!  Любое  другое,
например  забастовка  водителей  автобусов,  ночной  преферанс,  сломавшийся
будильник или приступ аппендицита, - неминуем скандал.
 
   В з г л я д. В гинее 21 шиллинг, в фунте 20 шиллингов, но гинея -  купюра
неофициальная,  хотя  все,  от  врача  до  проститутки,  считают  на  гинеи.
Меблированная квартира стоит пять с половиной гиней в день, но всего  этого,
будучи по легенде "канадцем", я не знал и, что очень удобно, мог  не  знать,
поэтому первое время всюду совался со своими пенсами, шиллингами  и  фунтами
стерлингов.
 
   П с и х о л о г и я. Кто я в чужой стране, как вы  думаете?  Враг?  Ни  в
коем случае! Тот смысл, который вкладывается в обычное понятие  "шпион",  ко
мне не относится. Я разведчик! Я не выискиваю в чужой стране слабые места  с
точки зрения экономики, военного дела или политики, чтобы  направить  против
них удары.  Я  собираю  информацию,  исходя  из  совершенно  иных  замыслов,
поскольку  вся  моя  деятельность  направлена  на  то,  чтобы  предотвратить
возможность конфронтации между моей родиной и страной, в которой я действую.
Именно в этом смысле инструктирует нас  Центр,  и  мы  придерживаемся  этого
принципиального указания.
   Кстати, вам не приходилось где-нибудь  читать,  что  написано  на  могиле
Рихарда Зорге? В Токио на кладбище  Тама  лежит  гранитная  плита  с  такими
высеченными на ней словами: "Здесь покоится тот, кто всю  свою  жизнь  отдал
борьбе за мир". Теперь вам понятно, что я хочу сказать?
 
   К а ч е с т в а. Разведчик должен быть "растворимым" в толпе, незаметным.
Одеваться надо прилично, но не броско. Моя родная жена, глядя на меня, когда
я бывал дома в Москве, удивлялась: на тебе вроде бы все заграничное,  но  не
похоже, что "иномарка". Я же  знал:  если  в  пивной  тридцать  человек,  из
которых можно запомнить пятерых, я должен быть  не  среди  этой  пятерки,  а
среди тех двадцати пяти,  которые  "незаметны"  для  посторонней  памяти.  В
Англии некий бизнесмен покупал костюмы, и к локтям ему сразу пришивали кожу.
Другой,  называемый   "джентльменом-фермером",   был   чрезвычайно   богатым
человеком,  но  одевался  так  скромно,  что  я  мог  бы  сказать:   броская
скромность. Для разведчика и это плохо: ему следует одеваться так,  чтобы  в
глаза "не бросалось".
 
   Р а б о т а.  Резидент,  которого  еще  называют  "шефом",  если  вербует
агента, по-нашему "помощника", делает вид,  что  вовсе  его  не  вербует,  а
просто покупает нужную информацию: мне нужна информация, вам - деньги, адью!
А коготок у агента увяз, он из этого дела уже не вылезет. Агент  тот  хорош,
кто обладает следующими данными: служит, например, в  военном  ведомстве  на
невысокой,  но  ключевой  должности,  дающей   доступ   к   информации,   не
выслуживается в старшие офицеры, носит амплуа неудачника (не сумел, положим,
окончить академию генштаба, так как болезнь  отняла  "лучшие  годы"),  любит
выпить (а это дорого стоит!), имеет слабость к женскому полу  (что  тоже  не
дешево!),  критически  относится  к  своему  правительству   и   лояльно   к
правительству резидента.
   Впрочем, не только слабостей ищут в своих помощниках шефы, а предпочитают
для вербовки четкую идейную основу, которая намного  прочнее  меркантильной,
гарантирует от провала и украшает достижение цели не  низменными,  а  вполне
достойными методами.  Такой  вариант,  конечно,  не  частый,  но  тем  он  и
заманчивей для  каждого  разведчика,  претендующего  на  звание  порядочного
человека. Я знаю случай, когда идейно  убежденный  агент  давал  информацию,
которую долгое время в Центре  принимали  за  дезинформацию,  организованную
противником: уж больно она была дорогой и слишком дешево нам доставалась,  а
признать убежденность  агента  искренней  тоже  было  непросто.  Рискованно!
Впрочем, если бы обиженные богом и судьбой  поголовно  стремились  в  агенты
иностранных  разведок,  резидентам  пришлось  бы  отбиваться  от  волонтеров
ногами.
 
   В з г л я д. Средний англичанин аполитичен и равнодушен:  ему  совершенно
наплевать, кто им правит и куда ведет страну,  чем  хорош  или  плох  "Общий
рынок", его интересует собственный  заработок,  работа  и  чтобы  жена  была
довольна. А вот связать свою судьбу с гонкой  вооружений  и  борьбой  против
нее, причем в интересах самой же Англии, он, как правило, не умеет. Искать в
таком  единомышленника  трудно,  если  вообще  возможно.  Знаменитый  Блейк,
работавший на нас долгие годы без копейки денег, - чрезвычайная редкость. Он
просто умный человек: проанализировал ситуацию в мире, определил ее истоки и
перспективу, а затем, посчитав  нашу  политику  более  справедливой,  принял
обдуманное решение помогать нам.
 
   Р а б о т а.  Контроль  за  агентами  резидент  осуществляет,  во-первых,
постоянно, во-вторых, неукоснительно. Методы контроля: личное общение шефа с
помощником и изучение информации, которую он дает. (Помощник должен быть  не
единственным, кто поставляет определенного рода сведения, его надо проверять
с помощью "дублера", но суммировать и  сопоставлять  две-три  информации  по
одному и тому же поводу лучше не резиденту, а сотрудникам Центра.)
   Ведущий:
   С ю ж е т. Считаю целесообразным предложить вам следующую сюжетную  схему
будущей книги о Лонгсдейле; если что-то не будет понятно, задавайте  вопросы
прямо "по ходу". Итак, с  началом  Великой  Отечественной  войны  ваш  герой
(пусть он пока носит условное имя Л.), только  что  окончивший  десятилетку,
попадает добровольцем на фронт. В составе диверсионной группы он выполняет в
тылу врага оперативные задания. Потом, возвратившись через  линию  фронта  в
родную часть, служит в разведывательном батальоне, показывает себя смелым  и
волевым солдатом, неоднократно берет "языков", участвует в  их  допросах  (в
качестве переводчика),  выполняет  отдельные  поручения  начальника  особого
отдела дивизии.
   - Виноват, какие поручения?
   - Отдельные.
   - А почему Л., а не Лонгсдейл?
   - Л. не совсем Конон Трофимович.
   Начальник особого отдела, убедившись в том, что  имеет  дело  со  стоящим
человеком, рекомендует его на работу в органы НКВД. Так  ваш  герой  еще  во
время войны попадает к нам. После короткой спецподготовки его забрасывают  в
глубокий немецкий тыл, в самое логово.  Там,  в  Берлине,  Л.  устанавливает
связь с  резидентом  нашей  разведки  Д.,  который  снабжает  его  надежными
документами,  отрабатывает  легенду-биографию,  помогает  легализоваться   и
включает  в  активную  разведывательную  деятельность.  После  победоносного
окончания войны  Л.  возвращается  на  родину  и,  уволившись  из  разведки,
поступает в высшее учебное заведение. Обзаводится семьей.  В  1949  году,  в
период  работы  над  дипломом,  его  вызывают  в   Комитет   государственной
безопасности.
   - Не понял: откуда Л. знает немецкий язык? Обычная школа?
   - Нет. До войны он четыре года прожил с родителями в Германии,  учился  в
немецкой "шуле".
   - Что я могу писать о резиденте Д.?
   - Ничего, кроме того, что он Д.
   - Но минуло более тридцати лет... Хотя бы он жив?
   - Да. В том-то и дело.
   В КГБ вашему герою предлагают выполнить ответственное задание,  связанное
с разоблачением подрывных акций  ЦРУ  против  нас  в  Западной  Германии  и,
возможно, в Японии. После некоторых  раздумий  Л.  дает  согласие  и  вскоре
оказывается на  территории  ФРГ  в  роли  "немца",  используя  свои  прежние
документы и (частично) старую легенду.
   - Раздумывая, он советуется с женой и родственниками?
   - Нет, его решение самостоятельное.
   - А как объясняют жене скоропалительный отъезд супруга?
   - Не проблема: срочной командировкой Внешторга в Китай.
   - ?
   - Л. владеет китайским языком.
   - Оканчивает соответствующее отделение МГИМО?
   - Можно и так. Института внешней торговли.
   С помощью резидента Д. он успешно легализуется, заводит полезные связи  и
ищет подходы к лицам, работающим в Бундеснахрихтендинст (БНД) -  геленовской
разведке,  полностью  находящейся  под  контролем  американцев;  БНД,  кроме
прочего, готовит для заброски в Советский Союз  агентуру,  вербуя  ее  среди
русских людей, по разным причинам оказавшихся на Западе. Наконец Л.  выходит
на человека, с которым  был  знаком  еще  во  время  войны,  в  свою  первую
"командировку"  в   Германию.   Назову   этого   человека   Герхардом.   Для
восстановления с ним "дружбы" Л. не жалеет ни времени, ни  денег,  но  вдруг
понимает, что и Герхард, работающий в БНД, тоже  осторожно  обнюхивает  его,
пытаясь, вероятно, привлечь к сотрудничеству с геленовцами.
   - На ловца и зверь бежит?
   - Примерно так. Но сложнее.
   - Нельзя ли военный период жизни Л. осветить подробней?
   -  Можно.  Внесите  этот  пункт  в  ваш  вопросник,  адресованный  Конону
Трофимовичу. А пока мне придется сделать "приложение" к рекомендованной  вам
сюжетной схеме.
 
   П р и л о ж е н и е щ 1. В начале пятидесятых годов  в  системе  БНД  под
маркой "Амт фюр Зее унд Шаффартсвезен" было  создано  управление  с  кодовым
названием "Архив",  а  при  нем  "служба  79",  которая  должна  была  вести
стратегическую  разведку  против  США,  Англии,  Франции,  Италии  и  других
государств западного блока. Не следует удивляться: во имя того, чтобы играть
не подручную, а самостоятельную роль в "тайной войне" против СССР,  а  также
для   восстановления   утраченного   национального   престижа   послевоенное
руководство  БНД  уже  откровенно  добивалось  хотя  бы  формального  выхода
геленовской  разведки  из-под  унизительного   для   немцев   влияния   ЦРУ.
Центральное  разведывательное  управление  США,  в  свою  очередь,  стремясь
сохранить геленовцев "под собой",  стало  усиленно  вербовать  из  их  числа
агентуру. Гелен это знал, но пресечь не мог.  Он  был  человеком  сильным  и
неглупым. В конечном итоге, кстати, он перебрался в США,  захватив  с  собой
всего один портфель, но в нем была  агентура  практически  всех  европейских
стран, и с таким "подарком" Гелен рассчитывал  занять  в  ЦРУ  ответственный
пост и не ошибся в своих расчетах.
   Тем не  менее  не  следует  заблуждаться:  главной  задачей  БНД  была  и
оставалась разведывательная деятельность не против стран  Запада,  а  против
Советского Союза. В директивном указании геленовского  Центра  всем  службам
разведки - оно попало в наши руки - указывалось: "СССР  является  важнейшей,
но и самой  трудной  целью  нашей  работы..."  В  центральном  аппарате  БНД
имелись:  разведывательное   Управление   (отделы   СССР,   ГДР   и   других
социалистических стран, а также упомянутый "Архив" со своей  "службой  79");
контрразведывательное Управление; отдел психологической войны с целью  вести
разложенческую деятельность в соцстранах, а  также  подготовку  диверсионных
акций на случай  обострения  международной  обстановки.  Все  эти  службы  и
подразделения БНД на территории Западной  Германии  были  замаскированы  под
различные фирмы и учреждения, цум байшпиль (например):  "Шпециальконтор  фюр
Индустрибетайлигунген", "Беауфтрайер фюр Зондерфермеген" унд  зо  вайтер  (и
так далее).
   - Вы тоже знаете немецкий? И тоже учились в "шуле"?
   - Да.
   - Верно ли я понимаю, что сведения о БНД  и  ее  отношениях  с  ЦРУ  были
кстати и благоприятствовали моему герою?
   - Не совсем. Они были первым и довольно важным результатом его работы.  А
проникал он в БНД, а затем и в ЦРУ, можно сказать, вслепую и трудно.
 
   С ю ж е т (продолжение). Итак,  мы  остановились  на  том,  что  Герхард,
осторожно обхаживая "старого друга", старается привлечь его к сотрудничеству
с БНД. Наше  руководство,  однако,  тщательно  взвесив  все  обстоятельства,
рекомендует Л. предложение Герхарда на данный момент отклонить.
   - Отклонить достижение главной цели?!
   - По трем причинам.
   Во-первых, рано: устройство на работу в любую разведку обычно  связано  с
весьма серьезной проверкой  прошлого  кандидата,  к  чему  Л.,  обладая  еще
сыроватой легендой и только вживаясь в  образ,  был  недостаточно  готов,  а
рисковать им, учитывая его потенциальные возможности и перспективу, не имело
смысла. Во-вторых, отказ  от  сотрудничества,  да  еще  под  соусом  истинно
немецкого    патриотического    "нежелания"    работать    на    американцев
(несамостоятельность геленовцев была  общеизвестна),  лишь  поднимает  акции
кандидата в глазах руководства БНД. Наконец, в-третьих, именно в тот  период
Центр задумывает довольно "простенькую" акцию, касающуюся  некоего  Альфонса
Вагнера, и ищет для нее исполнителя;  ваш  герой,  казалось,  больше  других
подходит на эту роль, тем более ему нужно чем-то заполнить паузу,  что,  как
потом выяснилось, было ошибкой Центра: лучше бы ему сидеть тихо.
   Конон Трофимович:
   П с и х о л о г и я. Авантюрная жилка, говорите? Она, возможно,  и  нужна
разведчику, но главное в другом. Каждый из нас  играет  самого  себя,  я  бы
сказал, с поправками. Что это значит? Разведчику, как  и  актеру,  подбирают
"роль", которая  соответствовала  бы  его  характеру,  темпераменту,  вкусу,
конкретному состоянию  и  его  человеческому  амплуа:  этот  художник,  этот
изобретатель, бармен, журналист, врач, консьерж, я, например, бизнесмен.  Не
так  важна  сама  профессия,  сколько  то,  чтобы  к  ее   носителю   меньше
придирались. Поясню. Если я бизнесмен, мой характер  не  должен  мешать  мне
исправно платить налоги; при этом я должен учитывать, что тот,  кто  доносит
на неплательщика  налогов,  получает  десять  процентов  от  суммы,  с  него
взысканной по суду, - представляете, сколько лишних глаз будут  смотреть  на
меня! Знаменитый Аль-Капоне, всю жизнь блистательно  не  дававшийся  в  руки
правосудия, хотя и совершал чудовищные преступления, однажды все-таки сел  -
за что? Вы не поверите: за неуплату налогов!
 
   В з г л  я  д.  Врач-англичанин  халата  не  надевает,  только  во  время
операции, причем фисташкового цвета. А так, на приеме, врач, представьте,  в
полосатых брюках, черном пиджаке, с цветком в петлице. И рук не  моет!  (Моя
мать потомственный врач, вот  мне  и  кажется  это  странным.)  Врачи  живут
превосходно,  но  зарабатывают  такую   жизнь   не   сразу:   тремя   годами
изнурительной бесплатной работы с шестью ночными  дежурствами  в  неделю;  в
клиниках только кормят. Зато потом ставка врача -  две  с  половиной  тысячи
фунтов: жить можно! Пациенты, в  свою  очередь,  платят  государству  налог,
независимый от количества "бесплатных" посещений  врача,  эту  сумму  просто
вычитают из  их  заработка;  я  посылал  раз  в  год  прямо  в  министерство
здравоохранения карточку с наклеенными на всю сумму марками, которые покупал
на почте или в банке.
 
   П с и х о л о  г  и  я.  Желающий  прославиться,  непомерно  честолюбивый
человек, не может быть разведчиком: жизнь в  подполье  сковывает,  смазывает
таланты, не дает развернуться, выделиться, лишает широкого круга  знакомств,
оставляет только те, которые необходимы для дела, препятствует общественному
признанию. Мы все помним слова  Дзержинского,  и  не  только  общеизвестные,
которые и вы, к примеру, можете повторить, но знаем  всю  цитату  до  конца:
"Чекистом может быть лишь человек с  холодной  головой,  горячим  сердцем  и
чистыми руками. Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы  в  ЧК.
Чекист должен быть чище и честнее любого - он  должен  быть,  как  кристалл,
прозрачным". Вот уж воистину: разведка - это работа для невидимок в  широком
смысле  слова.  Невидим  для  славы,  широкой  известности,  для   всеобщего
почитания - за исключением, пожалуй, таких героев нации, как Зорге  и  Абель
или Мата Хари.
   О нас узнают, к сожалению, когда нас разоблачают и судят, - так уж  лучше
бы не узнавали совсем. Понимаете ли, профессионализм и  любительство  -  как
день и ночь: я, например, был шахматистом-любителем, им и остался и даже  не
догадывался когда-то, что профессия разведчика  -  мое  истинное  призвание.
Впрочем, как говорят англичане, качество пудинга  определяется  после  того,
как его съешь...
 
   О д н а ж д ы. Еду на машине, взятой в аренду, из Норвегии в Швецию через
Тронгейм. Границы нет, что  хорошо,  потому  что  мне  нужно  было  избежать
таможенного контроля. В ту пору многие страны уже перешли на  правостороннее
движение. И вот я еду и, естественно,  не  замечаю  маленького  пограничного
столба. Вокруг тундра. Комары. Полярный день: висят над  головой  сразу  два
солнца. Вдруг мне навстречу да по моей стороне (?!) летит машина. В Швеции и
в Норвегии, как потом оказалось, "разные движения". Конечно, "поцеловались":
я ему - ничего, а он мне сбил крыло и пропорол  баллон.  Полиция,  повторяю,
мне была ни к чему, и я отпустил  его  с  богом.  Сунулся:  запасной  баллон
спущен, а насоса в этой наспех арендованной машине почему-то нет. Сижу. Жду.
Курю. Как на грех, ни одного авто. А я в рубашке - но не родился  (в  смысле
счастливый), а действительно в одной рубашке  (в  смысле  несчастный:  мошка
лезет!). Посмотрел по карте: до  ближайшего  населенного  пункта  километров
двадцать. Пошел пешком, а что делать? Завернулся от мошки в какую-то  тряпку
и в таком импозантном виде топаю в надежде, что повезет. И точно: через пять
километров - палатка на обочине, при ней машина.  Датчане.  Путешественники.
Дали мне, добрые люди, насос,  чтобы  накачать  запаску,  но  подвезти  пять
километров  назад  отказались:  пожалели  бензин.  А  насос,  между  прочим,
доверили. Другой бы на моем месте дунул с их  насосом  обратно  в  Норвегию,
хотя, конечно, он не из золота.  Поплелся  я  своим  ходом,  сменил  колесо,
вернулся (они  дождались!),  отдал  насос  и  поблагодарил  за  бескорыстную
помощь.
 
   С у д ь б а. Жил-был молодой человек, назову его Федором. Меня  друзья  в
детстве иногда Костей звали, его вполне могли  называть  Федей.  И  вдруг  -
война. Прибавив себе год, Федя идет добровольцем. Воюет. И так как у него на
немецкий  язык  талант,  его  слегка  учат  "кое-чему"  и  зимой  1943  года
забрасывают в лагерь немецких военнопленных под Тулу. Как немца. С легендой:
родители, мол, погибли в Кшльне во время налета "союзников" (этих  родителей
наша разведка действительно "имела", их единственный  сын  Франц  пропал  на
Восточном фронте, Федя этим Францем и  стал  -  со  всеми  его  документами,
биографией и даже невестой, оставшейся в Кшльне). Потом лагерь  из-под  Тулы
нарочно переводят поближе к переднему краю, в Белоруссию, мы наступаем,  уже
1944  год.   Тут   Феде-Францу   с   двумя   пленными,   один   из   которых
офицер-абверовец, делают побег. С трудом опережая  наши  наступающие  части,
троица успевает добежать до Германии раньше  нас.  Там  Федя  связывается  с
верными людьми из антифашистского подполья, с помощью которых получает новые
и совсем уже настоящие документы на имя  Франца,  выправленные  не  в  штабе
армии "старшиной - золотые руки" по имени  Гавриил  Фомич,  умеющим  классно
переклеивать фотографии, а в "родной" канцелярии города Кшльна. И вот  он  -
чистый немец! К тому же "заслуженный", бежавший из русского плена  вместе  с
офицером-абверовцем (третий беглец  случайно  гибнет  в  Восточной  Пруссии,
прямо на пороге собственного дома), но в Кшльн Феде никак нельзя: невеста! А
времени, чтобы Францу измениться до неузнаваемости, проходит  еще  маловато,
хотя и ростом, и мастью, и возрастом Федя был почти Францем. Но п о  ч  т  и
это еще не все. Подумать только, случись рокировка  в  другую  сторону,  кто
знает, немец Франц мог стать нашим Федором, и тогда он  бы  боялся  ехать  в
Москву, где были у него "родственники" и,  положим,  "невеста".  Ну,  ладно.
Потом Феде  приходится  немного  повоевать  против  нас,  "защищая"  Берлин,
получить за заслуги штурмбанфюрера (звание, равное нашему майору) и Железный
крест. Впрочем, за те же, по сути, заслуги Федя и у нашего руководст
   ва получает награду и повышение в должности: молодец!  В  последний  день
войны, выполняя важное задание нашей армейской разведки, он едва  не  погиб.
"Домой" в Кшльн ему по-прежнему нельзя, а домой в Москву  тоже  рановато.  А
как родные его мама и папа? - спросите меня, пожалуйста. Страшно  вымолвить,
но им невозможно было пока  сказать,  что  их  сын  жив,  а  уж  чем  и  где
занимается, и подавно: такова наша жизнь. Вам не кажется странным, что  я  в
таких подробностях знаю чужую судьбу? Не  удивляйтесь,  это,  как  и  разная
манера речи ("под интеллигента", "под простака", "под характерного  героя"),
тоже элемент нашей профессии: чужие диалекты  и  биографии  мы  порой  знаем
лучше собственных.
 
   В з г л я д. В Англии много способов стимулировать  оптового  покупателя.
Например. Я люблю оливковое масло. Бутылка стоит шиллинг, две бутылки -  уже
полтора! У нас бы в Союзе так с ценами на водку, пили бы не  "на  троих",  а
"всем классом"!
 
   К а ч е с т в а. Разведчик должен  быть  элементарно  сообразительным.  В
1919  году  была  выработана  памятка  сотрудникам  ЧК,  я  кое-что  из  нее
процитирую: "Быть всегда  корректным,  скромным,  находчивым",  "Прежде  чем
говорить, нужно подумать", "Быть выдержанным, уметь быстро  ориентироваться,
принимать мудрые решения и меры". Так вот,  помню,  в  детстве  меня  хотели
отдать в школу для особо одаренных  детей.  Привели  к  директору,  он  стал
проверять, тестируя: что лежит на столе? Я, как и было предложено,  поглядел
ровно три секунды, потом  отвернулся  и  добросовестно  перечислил:  журнал,
чернильница, очки, лейкопластырь, настольная  лампа,  еще  что-то.  Директор
меня спрашивает: а шапка лежит? Мне нужно было время для  соображения,  и  я
уточнил: вы спрашиваете про головной убор или что? Он, наверное,  улыбнулся:
да, именно так, шапка или кепка? Я уверенно отвечаю: кепка! И меня  приняли,
как вундеркинда. Я же был просто сообразителен: если директор спрашивает про
головной убор, которого я за три секунды на столе не заметил, то, значит, он
там лежит, а если лежит, то, разумеется, кепка, потому что на  дворе  осень,
дело к сентябрю, кто же осенью носит зимние шапки?
 
   П р о в а л. В принципе мысль  о  возможном  провале  была  у  меня  (без
преувеличения) всегда. Но так же всегда я думал, что пуля  пролетит  мимо  и
убьет другого. Когда же она все же попала в меня, я пережил  очень  странное
ощущение: прежде всего обрадовался тому, что  буквально  несколькими  часами
раньше, интуитивно почувствовав опасность, успел предупредить помощников,  и
все они, законсервировавшись, завинтили за собой крышки.
 
   В з г л я  д.  Поразительная  особенность  Англии:  когда  очень  хочется
выпить, пивные закрыты. Начинают они в десять утра (но вы  уже  на  работе),
заканчивают в три дня (вы еще на работе), и - все. Это в  будни,  уик-энд  -
дело другое. Короче говоря, если  уж  пить,  то  в  клубах,  которые  всегда
открыты. Вступить в клуб - значит внести вступительный взнос, и через  сутки
вы - член. Расписавшись в клубной книге, можете привести с собой гостя.  Для
"своих" в клубе есть все, от стриптиза до... Кружка пива  (банка)  вообще-то
стоит одиннадцать пенсов (шиллинг), а в клубе в три раза дороже, потому что,
хоть поздно вечером, хоть рано утром, всегда есть девицы, подаваемые с пивом
и  исполняющие  стриптиз  "с  лепестком",  который  считается  чопорными   и
нравственными англичанами "законным", то есть допустимым. При этом в клубном
зале  половина  -  женщины:  они-то  что  находят  в  стриптизах?!  Впрочем,
англичане так воспитаны, что души нараспашку, как у русских, нет ни у  кого:
застегнуты на все пуговицы и необычайно выдержанны. Я  не  исключаю,  что  в
клубе они ищут выход своим эмоциям. Во  Франции,  например,  это  дело,  мне
кажется, не любят. Зато там есть "Лидо", фешенебельный ресторан, где места у
бара стоят дешевле, чем в первом ряду,  откуда  можно  рукой  дотянуться  до
танцующей полуголой красотки. Представление идет часа полтора. В конце,  под
занавес, - Рита  Кадиляк,  которая  и  не  танцует,  и  не  поет,  а  просто
показывает свою фигуру; ее называют  еще  "красной  мельницей",  потому  что
коронный номер Кадиляк - выступление между столиками; на сосках грудей висят
и вращаются в разные стороны огромные алюминиевые кольца.  Французов,  между
прочим, в зале не увидишь, а с француженками туда вообще не пойдешь;  немцы,
американцы, англичане - кто угодно!
   Ведущий:
   П р и л о ж е н и е щ 2.  Альфонс  Вагнер  во  время  войны  был  младшим
офицером.  После  капитуляции   Германии   работал   начальником   баварской
пограничной полиции в городе Нойштадт, близ демаркационной линии,  откуда  и
был известен нашей разведке,  с  тех  пор  за  ним  присматривающей.  Будучи
сотрудником полиции,  Вагнер  поддерживал  официальный  контакт  с  органами
Си-ай-си в Коттбурге, а потом стал вербовать в американской  зоне  оккупации
агентов из числа жителей ФРГ для  засылки  в  советскую  зону.  Одновременно
работал и на геленовцев, то есть на БНД.
   - Многостаночник?
   - Вот  именно.  Задачей  вашего  героя  и  должна  была  явиться  попытка
перевербовки   Вагнера,   человека   способного   и   обладающего   завидной
информацией.
   Надо сказать, что еще раньше,  стремясь  найти  дополнительные  источники
дохода,  Вагнер  сам   предложил   нашей   разведке   (в   лице   специально
подставленного ему для этой цели представителя)  купить  у  него  данные  на
агентуру  американской  разведки.  При  этом  Вагнер  поставил  условие:  за
"голову" каждого жителя ФРГ, который будет  установлен  нами  как  агент  на
основании  полученных  от  Вагнера  данных,  ему  выплачиваются  две  тысячи
западных марок. Предложение было принято. За относительно  непродолжительный
срок он сообщил данные на 15 человек,  из  которых  11  были  арестованы  на
территории ГДР и осуждены за шпионскую деятельность. "Заодно" Вагнер передал
нам сведения о ряде офицеров американской разведки, работающих в спецслужбах
городов Хоф-Заал и Коттбург. Но потом Вагнер вдруг  вышел  из  игры,  заявив
нашему представителю, что прекращает связь с  Си-ай-си  и  больше  не  будет
иметь для нас материалов. Весь период сотрудничества с  Вагнером,  повторяю,
мы знали, что он агент БНД, но от нас этот факт скрывает.
   На какое-то время Вагнер исчез из нашего поля зрения.
 
   С ю ж е т (продолжение). Когда Вагнер вновь появляется на  горизонте,  Л.
поручают договориться с ним о новом контакте на чисто  коммерческой  основе,
то есть о продаже за наличный расчет нескольких агентов, на сей раз из  БНД.
Дело на первый взгляд кажется простым и беспроигрышным,  если  не  учитывать
того, что Вагнер "орешек", который еще надо разгрызать.  Короче  говоря,  Л.
приходится пережить из-за него несколько  неприятных  мгновений.  Когда  они
впервые встречаются (дело происходит в Нюрнберге,  где  в  это  время  живет
Вагнер), тот ведет себя, как "настоящий"  немецкий  патриот:  заявляет,  что
одно дело продавать Советам людей, работающих на  американскую  разведку,  а
другое  -  тех,  кто  честно  трудится  на  благо   любимой   фатерланд.   И
категорически отказывается от сотрудничества, пригрозив,  что,  если  Л.  не
оставит его в покое, он сообщит о визите своему геленовскому руководству. На
это Л. замечает, что Вагнеру придется заодно сообщать  и  о  своей  недавней
связи с советской разведкой и о продаже ей американских агентов.
   - Шантаж?
   - С грязными людьми в белых перчатках не работают.
   На это Вагнер с апломбом отвечает, что ничего не  боится,  поскольку  его
руководство поймет "настоящий патриотизм": продавая  американскую  агентуру,
Вагнер тем самым отвлекал  внимание  Советов  от  сотрудников  БНД,  которые
решали важные оперативные задачи в советской зоне  оккупации  именно  в  это
самое время. Затем Вагнер, окончательно осмелев, предлагает Л. убраться пока
цел, и они расстаются. Л. тут же запрашивает Центр, что ему делать, и  Центр
оставляет решение вопроса на усмотрение исполнителя. Тогда Л., не веря,  что
Вагнер способен открыться своему руководству, а просто набивает  себе  цену,
принимает решение встретиться с ним еще раз.
   - Но это же связано со смертельным риском! Как мог Центр...
   - Мог, так как не в силах на расстоянии оценивать достоверность и  мотивы
отказа Вагнера и реальность его угроз.
   Л. звонит Вагнеру. Тот сам берет трубку и  вновь  отвечает  вашему  герою
категорическим   отказом.   Тогда,   перебравшись   в   телефонную    будку,
расположенную недалеко от дома Вагнера и так, чтобы за входом  в  дом  можно
было наблюдать, Л. еще раз звонит, и снова Вагнер подходит  к  аппарату.  Л.
говорит ему, что решительно настаивает на немедленной встрече.  После  паузы
Вагнер приглашает его к себе, но не сразу, а часа через два. Л. делает  вид,
будто размышляет, а затем соглашается. И смотрит за домом. Убедившись, что в
течение ближайших трех часов никто к Вагнеру не входит и не выходит от него,
Л. меняет телефонную будку и вновь звонит Вагнеру.
   На этот раз визуального обзора  дома  нет.  Ваш  герой  открытым  текстом
говорит Вагнеру, что, явившись на место встречи, он непременно  прихватит  с
собой копии расписок, которые тот давал представителю советской  разведки  в
обмен  на  валюту,  полученную  за   "головы"   агентов.   Кажется,   Вагнер
действительно задумывается. Тогда Л. предлагает ему встретиться ровно  через
четыре часа, то есть в полдень, на остановке трамвая на  Цельтисплатце,  где
находится  гостиница  "Капитоль",  в   которой   Л.   остановился.   Вагнер,
внимательно выслушав Л., говорит, что подобные действия  могут  доставить  и
Л., и его "хозяину" большие  неприятности,  после  чего  вешает  трубку.  Не
колеблясь, Л. звонит опять, и вновь к телефону подходит Вагнер. На  сей  раз
ему  приходится  выслушать  следующее:  Л.  вместе  с  "хозяином"  идет   на
неприятности, но предупреждает, что не меньшие неприятности ждут и  Вагнера,
если он откажется возобновить сотрудничество или устроит Л. ловушку. Жителям
ФРГ, родственники  которых  "благодаря"  Вагнеру  были  осуждены  в  ГДР  за
шпионаж, будут представлены доказательства того, что  Вагнер  виновен  в  их
несчастье,  а  если  этого  будет  мало,  тогда  с  ним  придется   навсегда
расставаться, что Вагнер оценивает в меру своего  собственного  понимания  и
методов работы, и терминологии.
   И Вагнер сдается.
   Конон Трофимович:
   П р о в а л. Один англичанин, бизнесмен, с которым я  имел  дела,  как-то
заходит ко мне в офис с девицей. Представляет ее: Наташа.  Странное,  говорю
я, имя: Наташа - вроде русское?
   Она мне по-русски и  говорит:  да,  я  москвичка!  -  и  весь  дальнейший
разговор был как на иголках: вдруг, думаю, вырвется у меня ненароком русское
слово или родной  оборот,  хоть  и  сказанный  мною  по-английски...  Как  я
ретировался!
 
   П с и х о л о г и я. К каждой операции я готовился более  чем  тщательно,
так  как  понимал:  если  среди  пятидесяти  миллионов  англичан  и  двухсот
миллионов американцев находится один разведчик, положим, Лонгсдейл, и он  не
кричит благим матом, что он русский, его ни за что не поймают.  Поймать  его
могут в деле, в работе, когда он передает или получает  информацию,  вербует
или осуществляет операцию. Значит, работать надо  чисто.  Я  так  и  работал
долгих двенадцать лет: сосредоточенно, не думая о постороннем, в  том  числе
об  опасности...  О  березке  перед  крыльцом  родного  дома,  как  пишут  в
современных героических повестях, тоже не думал. У Дзержинского есть  письмо
жене, датированное восемнадцатым годом: я нахожусь в самом огне борьбы, живу
жизнью солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать  наш  дом,  некогда
думать о своих и о себе. Это  точно  подмечено:  я  тоже  крепко  подумал  о
Родине, о семье и о  себе  только  раз,  когда  давал  согласие  работать  в
разведке, и мне этого "раза" хватило на все испытания и  на  всю  жизнь,  до
этой самой минуты.
 
   П о р т р е т. Англичане делят  всю  литературу  на  фикцию  и  нефикцию,
вымысел и невымысел. И я так стал делить, оказавшись за решеткой: совершенно
"не шла" художественная литература, даже любимые  Чехов  и  Бальзак.  Только
конкретная; по-вашему, документалистика? Да? Впрочем, я  всегда  был  грубым
реалистом: стихов никогда не писал и не понимал людей,  которые  пишут.  Как
можно рифмовать  нечто  сокровенное,  которое  в  моем  понимании  потому  и
сокровенное, что  никакой  искусственной  обработке  не  поддается,  а  если
поддается, тотчас перестает быть сокровенным? Эта  моя  мысль  скорее  всего
свидетельствует о дремучести моих чувств и  о  вздорности  моего  характера,
верно? Зато диссертацию по физике я в  тюрьме  начал:  выписал  два  десятка
специальных книг из тюремной библиотеки. Вы уже поняли, очевидно, что  я  не
"лирик"...
 
   К а ч е с т в а. Применимо ли к нам, разведчикам, понятие  "один  в  поле
воин"? Нет и нет! Во-первых, мы не обладаем ни сверхчутьем,  ни  сверхсилой,
мы не сверхчеловеки; агент 007 сугубо литературен, а потому нежизнеспособен.
Таких разведчиков в реальной жизни не встретишь, они нашей  профессии,  если
угодно, противопоказаны: торчат посередине пресловутого "поля" не воинами, а
очень  заметными   часовыми-дураками,   неумело   поставленными   нерадивыми
командирами, - с какой стороны ни зайдешь, отовсюду это  их  "сверх"  видно!
Разве можно разведчику эдак торчать? Он должен быть мышью за веником, потому
что вся его сила в незаметности и в его помощниках, которые  таскают  ему  в
норку информацию. Это, как я уже сказал,  во-первых,  а  во-вторых,  участок
деятельности каждого разведчика столь узок и мал и так негромок, что сам  по
себе вроде мозаики: почти ничего не решает,  а  только  вкупе  с  такими  же
многими, собранными "в картину", что-то и значит. И  получается,  что  более
справедливо сказать: один в поле как раз не воин!
   Автор:
   Э п и з о д (из беседы). Однажды во время очередной встречи с Лонгсдейлом
я уточнил вопрос, ранее заданный ему письменно, но сам себя  загнал  этим  в
угол. Речь шла о способах переправки разведчика за кордон. Я спросил  Конона
Трофимовича,  каким  образом  его  впервые  забросили  -   ну,   сказал   я,
предположим, в Канаду: легально или нелегально? Сразу с  документами  или  с
легендой, дающей возможность со временем получить паспорт? А главное, как? С
помощью подводной лодки или романтическим образом поместили  в  контейнер  с
отверстиями для дыхания и сухогрузом доставили в Монреаль? Или "элементарно"
кинули ночью с парашютом сразу в пригород какого-нибудь  Ванкувера?  Пока  я
фантазировал, мой герой и его коллеги весело переглядывались. Потом  Ведущий
мягко сказал: "Видите ли, это секрет". -  "Но  мне  что-то  надо  писать,  -
возразил я, - не родился же Конон Трофимович в Канаде, а как-то туда попал!"
- "Вот вы и придумайте, как", - неожиданно предложил Лонгсдейл,  а  Ведущий,
поправив платок, уголком торчащий из  нагрудного  кармана  пиджака,  так  же
мягко добавил: "Но имейте в  виду,  если  у  вас  получится  глупость  вроде
контейнера и сухогруза, вы сами не захотите  пользоваться  таким  нереальным
способом. Но если будете близки к  истине,  то  есть  угадаете,  мы  вежливо
попросим вас придумать что-то другое. Ну, а если у вас родится нечто  совсем
оригинальное и способное к реализации, мы вас,  конечно,  поблагодарим  и...
тем более "попросим"!" Я был в недоумении: что же мне делать? Они улыбались:
мол, не взыщите, мы живем по странным законам! Затем Лонгсдейл взял со стола
спичечный коробок и великодушно произнес: "Принцип  я  вам  объясню,  он  не
сложен. Смотрите на спички". Я смотрел, а он говорил, манипулируя  при  этом
коробком со спичками, ставя его то на "попа", то на  "живот",  то  "ребром":
"Вот я (на  "живот",  этикеткой  вниз)  сажусь  в  Москве  в  поезд  и  еду,
предположим,  в  Финляндию,  но  приезжаю  туда  (на  "попа"!)  уже   другим
человеком, потому что на вокзале в Хельсинки после таможенного досмотра  мне
передают новые документы, с которыми я плыву в Стокгольм, где
   снова ("ребром"!) получаю документы, сажусь с ними в  самолет  и  лечу  -
куда вы сказали? В Канаду? Хорошо, в Канаду,  и  на  подлете  к  Монреалю  в
самолете мне передают (снова на "живот", но этикеткой вверх!)  документы,  и
через пару часов я (на "попа"!) - в Торонто или  Ванкувере.  Вопросы  есть?"
Вопросов не было, и все они удовлетворенно заулыбались, а Ведущий, не  меняя
своего амплуа, мягко произнес: "Но дословно так, как только что объяснил вам
Конон Трофимович, мы тоже попросили бы вас не писать..."
   Ведущий:
   С ю ж е т (продолжение). Когда Л. покидает телефонную будку, до встречи с
Вагнером остается два с половиной часа. Решив вести  дальнейшее  наблюдение,
Л. направляется вновь к дому Вагнера. Это один из самых рискованных моментов
операции. Наконец  он  видит,  что  Вагнер  выходит  из  дома  и  садится  в
"фольксваген". Ждет. Потом вдруг выходит его жена, и они вместе отъезжают  в
машине. Теперь Л. приходит к ясному предположению о том, что Вагнер  все  же
готовит ему ловушку.
   - Извините, но я это понял уже давно!
   - Да? Интересно.
   Решив принять меры предосторожности, Л. едет в "Капитоль",  сдает  номер,
но предупреждает обслугу, что за вещами он приедет позже  (на  случай,  если
его "установят" и организуют преследование, Л. хотел оставить  у  противника
надежду на то, что он вернется за вещами), а затем отправляется  на  вокзал.
Там он покупает билет на поезд до  Франкфурта-на-Майне,  а  также  билет  на
экскурсионный автобус до Китцингена. Поезд на Франкфурт отходит в  13  часов
ровно, а автобус  на  Китцинген  пятнадцатью  минутами  раньше.  После  этих
приготовлений Л. идет в ресторан "Капитоля" завтракать.  Из  окна  ресторана
хорошо просматривается трамвайная остановка, куда должен явиться на  встречу
Вагнер. На часах 11.45.
   Вагнер подъезжает через десять  минут  (Л.  только  лишь  успел  заказать
пиццу), выходит из "фольксвагена", но оставляет за рулем жену. Он  терпеливо
ждет пятнадцать минут, изредка поглядывая  по  сторонам.  Потом  подходит  к
табачному киоску возле остановки. Вероятно, это был условный сигнал, так как
со стороны туннеля на Цельтисплатце появляются четверо мужчин и  подходят  к
Вагнеру. Некоторое время они что-то обсуждают,  поглядывая  на  часы.  Затем
один из мужчин поправляет шляпу, и к ним сразу  подкатывают  две  машины,  в
одной из которых за рулем жена Вагнера. Трое мужчин  садятся  в  "мерседес",
один вместе с Вагнером в "фольксваген", и  все  они  едут  в  направлении  к
вокзалу. Л., съев пиццу, покидает  ресторан  и,  не  заходя  в  номер,  тоже
отправляется на такси к вокзалу.
   - Зачем?! И так все ясно!
   - Вам. Но вашему герою предстояло выносить приговор.
   Он видит: обе машины  уже  на  стоянке  возле  вокзальной  площади.  Хотя
опасаться  Л.  следует  только  Вагнера,  который  знает  его  в   лицо   по
единственной встрече, это тоже очень рискованный момент. Желая  окончательно
убедиться в коварстве Вагнера, Л. входит в здание вокзала и  останавливается
на некотором расстоянии от выхода  на  перрон,  где  проверяют  билеты.  Там
Вагнер и двое мужчин, они стоят подле  контролера,  держа  руки  в  карманах
плащей. Вагнер при этом бесцеремонно вглядывается в лица  идущих  к  поездам
пассажиров. Тогда Л. быстро покидает вокзал.
   - Надвинув на глаза шляпу?
   - Если угодно.
   Экскурсионным автобусом он отправляется в  Китцинген,  там  ночует  и  на
следующий день оказывается уже в Берлине. Перевербовка Альфонса  Вагнера,  к
сожалению,  срывается.  Провал.  Позже  становится  известно,   что   Вагнер
действительно сообщил геленовскому руководству и о  своей  прежней  связи  с
советской разведкой, и о передаче ей за деньги  материалов  на  американскую
агентуру, и об "искреннем" раскаянии, и о визите Л. Его не наказали,  потому
что он "честно" намерен был расплатиться советским  разведчиком,  однако  не
виноват, что это не получилось, хотя он делал все, что ему  велели.  Правда,
Вагнеру предложили хранить все происшедшее в глубокой тайне. В 1961, роковом
для него, году Альфонс Вагнер все еще  работает  в  БНД,  занимая  небольшой
руководящий пост в  Нюрнберге,  носит  подпольную  кличку  "Вебер"  и  имеет
цифровой псевдоним "2757".
   - Вы сказали: "роковом" году. Что с ним случилось?
   - Погиб в автомобильной катастрофе. Сгорел.
   - Неужели?!
   - Нет, конечно. По-видимому, приговор ему вынесли  они  сами,  и  они  же
привели его в исполнение. Он явно переигрывал...
   - Вагнер знал, откуда возмездие? Не мог подумать на вас?
   - Надеюсь, ему успели объяснить: кто и за что.
   - Л. к тому времени уже выполнил свою основную задачу?
   - Более того.
   Дальнейшие события развиваются так. После неудачи с Вагнером Л. полностью
переключается на "старого друга" Герхарда и в конце  концов,  после  трудных
"переживаний" морально-этического характера,  принимает  его  предложение  о
сотрудничестве с БНД. Они вместе перебираются в центр геленовской  разведки,
находящийся в Пуллахе, недалеко от Мюнхена. Там Л. близко сходится с хорошим
знакомым Герхарда, которого я назову Гансом.  Ганс  ответственный  сотрудник
БНД, матерый разведчик, когда-то работавший под началом адмирала Канариса  -
шефа гитлеровской разведки. Л. устанавливает, что американцы из ЦРУ усиленно
обхаживают Ганса, надеясь заполучить  его,  и  вербует  крупного  разведчика
прямо под носом у американцев.  Вербовка  Ганса  доставляет  Л.  истинное  и
довольно редкое в нашей профессии удовлетворение,  так  как  Ганс  сам  идет
навстречу вербовке, имея на то свои причины...
   Конон Трофимович:
   Б ы т. Лондон. Меблированная квартира в 800-квартирном доме  (по  сто  на
этаже, кроме первого, где бассейн,  клуб,  салон  красоты,  бар,  магазинчик
самообслуживания, парикмахерская - и все  это  по  ценам  в  два  раза  выше
обычных, но торопишься - увы, заплатишь!). Кухонька маленькая,  с  цементным
полом (что плохо: в деревянном можно что-то спрятать!); на полу ковер. Белье
меняют два раза в неделю, кроме полотенец, которые надо ежевечерне  отдавать
в прачечную на первом этаже. Дом - с семью пожарными выходами (прекрасно  на
случай "ухода"!), десять  минут  пешком  от  университета,  на  улице  много
молодежи. Контракт  на  три  года  с  обоюдной  гарантией;  в  договоре  еще
предусмотрен ковер, чтобы жильцы снизу не жаловались на шум наверху.  Мелкий
ремонт за съемщиком. Месячная оплата  -  два  шикарных  мужских  костюма  (в
привычном для нас переводе на рубли).
 
   П с и х о л о г и я. Главное для разведчика, извините, голова, назначение
которой, как говорится, не только шляпу носить, но и думать.  О  чем?  Чтобы
вырабатывать прежде всего внимательность к мелочам и в связи с ними  правила
поведения. Каждый поступок надо совершать без паники и  на  основе  здравого
смысла. Нельзя все "выходящее из" принимать на свой счет или как провокацию.
Например: разведчик покупает в магазине сорочку, и продавец вдруг спрашивает
его адрес и фамилию. Для новичка - паника: на кой черт?! А это всего лишь  в
действии лозунг: "Реклама  -  двигатель  торговли!"  В  магазине  составляют
список уважаемых в обществе "солидных"  покупателей  и  печатают  в  местной
газете. Или: только поставил себе телефон, и "вдруг" звонок  с  предложением
какой-то услуги, хотя  в  справочнике  этого  номера  еще  нет.  "Откуда  вы
узнали?!" - в совершеннейшей панике, а абонент отвечает: у меня,  хе-хе,  на
телефонном узле свой человек, сэр!  Для  нервного  и  недалекого  разведчика
такие мелочи в тягость, для спокойного и умного - норма.  Логика  вместе  со
способностью думать дают верный вывод и верное поведение.
 
   Р а б о т а. Центр - это солидный аппарат с множеством  различных  служб,
его структура архисекретна, даже я ее не знаю, как не знаю и того,  кто  мой
непосредственный начальник, кто над ним и кто над тем, кто "над ним",  и  т.
д. Обычно: "Второй", передайте "Четвертому", чтобы "Третий"... или наоборот:
"Третий",  доложите  "Первому"!  Только  так.  Если   мой   непосредственный
начальник, который для меня, положим, "Пятый", женился, умер или понизился в
должности, я всего этого знать не обязан  и  не  буду:  просто  у  меня  или
останется прежний "Пятый", или появится новый начальник, который тоже  будет
"Пятым". Реально за этой цифрой я могу представить себе кого угодно, и  мне,
собственно, даже неинтересно это делать. Центр для меня  есть  Центр,  хотя,
конечно, почерк одного "Пятого" от другого я отличить все же мог:  у  разных
людей разный стиль работы, есть и другие тонкости и  различия.  Мы,  бывало,
даже  шифровальщиков  по  их  манере  угадывали:  это   -   работа   Михаила
Всеволодовича, это  -  Виля  (Вильгельма),  а  это  -  Сонечки.  Думаете,  я
когда-нибудь видел их в глаза? Видел: после обмена и возвращения на  родину.
Председатель устроил специальную встречу с технической службой: знакомьтесь,
когда вам передавали закодированный текст и в конце  его  звучал  сигнал  "я
куккаррача" (точка, три тире), это был Вильгельм, прошу любить и жаловать. А
если перед пожеланием вам доброго здоровья шло "я на горку шла" (две  точки,
три тире), это Сонечка... Шифровальщикам я жал руки, а  Сонечку  расцеловал,
они были для меня Голосом Моей Земли, самыми близкими, почти родственниками.
Впрочем, я не сентиментален, как вы успели заметить.
 
   О д н а ж д ы. Получаю задание Центра отправиться в турне по  Европе:  за
двенадцать дней - десять стран. К концу путешествия я  буквально  валился  с
ног, причем больше  от  разговоров,  чем  от  километров,  а  мои  случайные
попутчики-собеседники, в том числе даже  старые  люди,  почему-то  держались
бодро. В чем секрет? Искусство беседы! Я с ними - по наитию, а они со мной -
"по  Карнеги",  которым  тогда  увлекался  весь  мир:  сидишь  с  человеком,
беседуешь, он всю дорогу говорит, не умолкая, ты только слушаешь, а потом он
тебя считает интересным собеседником, при этом он - без  сил,  а  ты  -  как
огурчик! Во время упомянутого путешествия в одном купе со мной оказалась  на
пути из Парижа в Мадрид пара новозеландцев, муж и жена, миллионеры. А я в ту
пору ни сэром, ни Лонгсдейлом еще не был, "прошлое"  мое  было  хлипким,  не
отработанным, поскольку не существовало ни одного человека в  мире,  который
знал бы меня год назад, хотя все документы и  всевозможные  соображения  для
легенды  были,  кажется,  в  полном   порядке.   Трудно   "родиться"   сразу
тридцатилетним! Совершенно интуитивно я стал в  этом  купе  не  говорить,  а
слушать. Много говорил старик и все больше о велосипедных  соревнованиях,  о
том, как он в молодости гонял по утрам на вело по двадцать миль, а  в  итоге
на каких-то любительских гонках по Новой Зеландии выиграл первый приз в пять
тысяч долларов, и с этого началось его нынешнее богатство. Я молчу.  Слушаю.
Вдруг он поднимается, отводит меня в коридор из купе и  говорит:  "Что  тебя
держит в Канаде? (я уже был "канадцем")" - "Ничего, - говорю, - я холост". -
"Найдешь пять тысяч долларов?" - "Найду, а зачем?" - "Плюнь на все, поедем в
Уэллингтон, я тебе помогу". И  гарантирует  мне  через  три  месяца  полтора
миллиона, так как знает, на каких землях, когда и что будут строить в  Новой
Зеландии. Выходит дело, мне удалось очаровать старика, хотя, клянусь,  я  не
проронил ни одного лишнего слова, мне просто нечего ему  было  рассказывать.
От заманчивого во  всех  отношениях  предложения,  которое,  кстати,  вполне
серьезно обсуждалось в Центре, пришлось отказаться: Цен
   тр не устраивали какие-то детали.
 
   В  з  г  л  я  д.  Если  владелец  оставляет  машину  в  центре  Лондона,
полицейский, обладая универсальным набором  ключей,  проникает  в  машину  и
отгоняет ее куда-нибудь на  стоянку,  разумеется,  за  штраф.  На  зажигании
каждой машины есть номер, по которому, разглядев его в бинокль через  заднее
стекло,  можно  изготовить  по  шаблону  ключ  и  увести  машину.   Впрочем,
владельцам это не страшно: авто застрахованы. Что касается ремонта, тут есть
нюанс: страховка в два раза меньше, чем  выплачивается  за  то,  что  машина
определенный срок проходит без аварии. По этой  причине  владельцам  выгодно
мелкий ремонт делать  самим,  чтобы  получить  приличную  страховую  премию.
Бизнес! Если  автомобилист  сбивает  пешехода  не  на  переходе  -  отвечает
пешеход. Но как только он наступает ногой на "зебру",  лучше  пропусти,  всю
жизнь потом будешь расплачиваться! Пешеход в Англии,  надо  сказать,  редкой
дисциплинированности: бережет не только здоровье, но и карман. Между прочим,
по-английски слова "пешеход" и "скучный человек" звучат почти одинаково.
 
   Р а б о т а. Я, например, ни  разу  не  приклеивал  усы  или  бороду,  не
надевал парик, не наряжался в военную форму,  или  женщиной,  или  в  одежду
чистильщика сапог. Все это совершеннейшая глупость, потому что  резиденту  и
его  помощникам  нет  нужды  куда-то  тайно  проникать  (за   очень   редким
исключением!),   стоять   сутками   за   занавеской,   выдавать   себя    за
слесаря-сантехника и коммивояжера  или  карабкаться  в  окна  по  веревочным
лестницам. Я полностью согласен с  моим  коллегой  полковником  А.,  который
сказал, что разведка - это  не  приключения,  не  какое-то  трюкачество,  не
увеселительные поездки за границу, а  прежде  всего  кропотливый  и  тяжелый
труд, требующий больших  усилий,  напряжения,  упорства,  воли  и  выдержки,
серьезных знаний и большого  мастерства.  Наша  работа,  если  хотите,  даже
скучна, а наш метод иногда весьма прост: анализ данных, взятых  из  газет  и
других  официальных  источников  информации.  Ну  а  если   мы   и   достаем
сверхсекретные документы прямо "из сейфов", то лишь с непременным  условием,
чтобы это приобретение не ставило под угрозу сеть нашей агентуры  и  каждого
агента  в  отдельности.  Следовательно,  такие  документы   наши   помощники
"элементарно" кладут в свои карманы, а мы их так же "элементарно"  покупаем.
Спрашивается, зачем для этого резиденту с  помощником  наклеивать  бороды  и
наряжаться  женщинами?  Я  намеренно  снимаю  лишний   налет   "героического
романтизма" с нашей  работы,  она  и  без  этого  флера  достаточно  опасна:
двадцать пять лет тюрьмы, мною полученные, - убедительное и трагическое тому
доказательство, не так ли?
   Ведущий:
   П р и л о ж е н и е щ 3.  Как  я  уже  говорил,  Ганс  прежде  работал  у
Канариса в русском отделе: превосходно знал многие славянские языки. До и во
время войны он был националистом,  однако  идеалом  его  был  не  Гитлер,  а
Бисмарк. Это маленькое, казалось бы, расхождение с торжествующей в тогдашней
фашистской  стране  доктриной  рано  или  поздно  должно  было  привести  (и
привело!) Ганса к тем,  кто  мечтал  о  восстановлении  единой  послевоенной
Германии, действительно независимой и мирной, живущей в  согласии  со  всеми
странами мира. В том числе с  СССР.  Родная  сестра  Ганса  оказалась  после
капитуляции рейха с семьей в Восточной Германии, и ей,  женщине  разумной  и
трезво мыслящей, не без помощи резидента Д., дважды была устроена встреча  с
братом, что тоже повлияло на постепенное перерождение,  а  лучше  сказать  -
выздоровление Ганса.
   Но он был идеалистом и по натуре романтиком,  наивно  полагающим,  что  в
"тайной войне" разведок, неизбежной и жестокой,  могут  быть  тем  не  менее
джентльменские правила игры и даже соглашения во  имя  того,  чтобы  едиными
усилиями предотвратить войну настоящую, кровопролитную, в которой  Ганс  уже
потерял двух братьев и шурина, а потому  был  сыт  ею  по  горло.  Не  сразу
убедившись в том, что деятельность геленовского руководства и  правительства
Западной Германии противоречит его  идеалам  и  стремлениям,  он  постепенно
разочаровывается в БНД, не говоря уже о ЦРУ, идейно отходит от них и наконец
принимает нелегкое для себя решение "действовать", но как - не знает.
   Вашему герою не понадобились ни деньги, ни обман, чтобы склонить Ганса на
свою сторону: Ганс уже был единомышленником.  Впрочем,  процесс  "перековки"
Ганса  не  был  простым  и  безболезненным,  поэтому  Л.  далеко  не  всегда
чувствовал себя рядом с ним  в  безопасности:  Ганса  частенько  швыряло  из
стороны в сторону, как Григория Мелехова из "Тихого Дона".
   - История знает немало случаев болезненных "перековок", причем как в  ту,
так и в  другую  сторону:  благородные  Брусилов  и  С.С.Каменев,  низменные
Власов, Азеф, Дюмурье...
   - Зачем "история"? Это и сейчас происходит, пока мы с вами разговариваем.
А наша задача сводится к тому, чтобы одним перековкам способствовать, другие
пресекать.
 
   С ю ж е т (продолжение). Через некоторое время  Центр  рекомендует  Гансу
принять предложение американцев, с тем чтобы внедриться в ЦРУ и, кроме того,
составить протекцию Л. Так ваш герой  становится  "цереушником".  Однако  не
сразу:  сначала  его  отправляют  в  Баварию,  где  он   неделю   живет   на
конспиративной квартире, а затем проводит месяц в школе разведки недалеко от
Бадвергсгофена. Там его учат, в том  числе  топографии  и  самбо,  а  заодно
"проверяют".  После  этого  Л.  попадает  наконец  в   США,   и   начинается
"американский" период его жизни. Тем временем Ганса направляют в Японию, где
налаживается разветвленная американская  резидентура  с  базой  в  Иокогаме;
оттуда Ганс регулярно сообщает нашему Центру о своих делах. Но вернемся к Л.
Его поселяют в тридцати километрах от Вашингтона, в лесу,  на  берегу  реки,
где он становится уже не "курсантом", а,  скорее,  "инструктором"  секретной
школы разведки: учит будущих диверсантов, как  "ходят  русские"  (американцы
почему-то были уверены, что вразвалочку, по-матросски), как "пьют на троих",
"разливают  по  булькам",  "матерятся",  -  все  это  Л.,  считалось,   знал
замечательно, побывав в русском плену. Правда, кроме Л., там  был  еще  один
"специалист по  России",  некий  Аркадий  Голуб:  тогда  их  дороги  впервые
пересекаются, а могли бы и раньше, поскольку Голуб тоже  был  в  Баварии  на
конспиративной квартире, а потом учился и преподавал в школе разведки  возле
Бадвергсгофена, но чуть-чуть в другое время, так что встретиться в ФРГ им не
было суждено.
   - Простите,  вы  сказали:  впервые  пересеклись  дороги.  Они  потом  еще
пересекались?
   - Как вам ответить? Реально еще нет. Косвенно.
   - Не понимаю ваше "еще". Могут пересечься?
   - Хоть на ваших глазах.
   - ?
   - Но практического смысла в этом нет никакого.
   - ?!
   - Не торопитесь. Терпение в нашем  деле,  как  тормоз  в  автомашине:  не
притормозите вовремя, и приходится потом ехать задом...
   Конон Трофимович:
   В з г л я д. Два раза  в  сутки  англичане  "гоняют  чаи",  мода  на  чай
началась, если не ошибаюсь, во время войны.  Причем  пьют  "без  ничего".  В
Скотленд-Ярде, правда, мне, как иностранцу, давали печенье. Если американец,
как бы он ни  любил  черный  кофе,  может  жить  без  него,  англичанин  без
утреннего чая с молоком - не англичанин (даже в пустыне Сахара, в  армии,  в
тюрьме!).
 
   К а ч е с  т  в  а.  В  США  одному  предприимчивому  взрослому  человеку
понадобились три тысячи долларов, чтобы поехать на слет бойскаутов в  другую
страну. Он стал  искать  мецената.  Нашел!  Но  прежде  чем  пойти  к  нему,
тщательно изучил его жизнь и узнал, что меценат  когда-то  подписал  чек  на
миллион долларов, взял его в рамку и повесил у себя в кабинете, чтобы всегда
видеть... Я уж и не помню, когда и где мне попалась на глаза эта история, но
я держу ее при себе, почему-то уверенный в том,  что  зачем-нибудь  она  мне
пригодится. Говорю это к тому,  что  умение  откладывать  в  памяти,  словно
сухари на черный день, разные истории,  факты,  цифры  и  сведения  -  очень
важное качество разведчика - нет, не любителя - профессионала.
 
   О д н а ж д ы. Лечу уже здесь, в Союзе, рейсом Москва - Сочи и  слышу  за
спиной тихий разговор: "Вы  что-нибудь  знаете  о  Лонгсдейле,  который  был
помощником полковника А.?" - "Извините, а кто  это  -  "полковник  А."?"  Я,
естественно, не оглядываюсь и вспоминаю анекдот вот с такой бородой: учитель
в школе спрашивает ученика, в каком году  умер  Наполеон,  а  тот  отвечает:
извините, господин учитель, но я даже не знал, что он болел!
 
   К а ч е с т в а. Исполнительность в  смысле  дисциплинированность,  может
быть, тот главный материал, из которого делается настоящий разведчик: умение
ни на миллиметр не отходить от инструкций, правил и предписаний. Кстати, это
и фундамент,  на  котором  он  может  и  должен  устоять  в  случае  беды  и
нравственных колебаний, и это  же  -  броня,  которая  предохраняет  его  от
"прямых попаданий".  Нет  у  нас  рядом  ни  начальников,  ни  коллектива  с
месткомом  и  парторганизацией,  все  зависит  от  нас   самих,   от   нашей
самодисциплины,  самовнушений  и  самобичеваний,  то   есть   от   категорий
внутренних. В армии, например, куда важнее учить подчиняться и, как говорят,
"отдавать честь".
 
   П с и х о л о г и я. Перед операцией  состояние  следующее:  ни  о  какой
"березке за окном", ни о "колодце возле дома", ни о жене и  детях  разведчик
не думает, не вспоминает.  Я  лично  думал  только  о  деле,  был  полностью
поглощен только им, его деталями. Для посторонних (даже возвышенных)  мыслей
места  в  голове  не  оставалось.  Обычно  знаешь  об  операции   загодя   и
продумываешь все мелочи с тщательностью микрохирурга, оперирующего, положим,
человеческий глаз. На место едешь заранее, чтобы убедиться, что слежки  нет.
Волнуешься не ты один, все участники операции нервничают, даже в  Центре,  в
далекой Москве. Как парашютист, который, пятьсот раз прыгая с парашютом,  то
есть пятьсот раз боясь волков, в пятьсот  первый  тоже  боится,  но  все  же
прыгает, так и разведчик. Дурак тот, кто не трепещет  и  "глаз  на  деву  не
косит", - знаете эту песенку? Мне неведом разведчик, который думал бы  перед
встречей с агентом: "Ерунда! Встречусь - возьму  -  передам..."  Внешне  все
очень просто: садишься в обыкновенную электричку и едешь, газету  по  дороге
читаешь.  После  операции  -  невероятное  облегчение!  Но  так  как  работа
продолжается, уже думаешь о следующем деле. Этим и живешь. И еще заботами по
прикрытию, то есть, проще сказать, о "крыше".  Для  разрядки  я  мог  иногда
пойти в театр, и то не без "задней мысли"...
 
   К а ч е с т в а. Повторю: трезвость ума,  выдержанность,  самоконтроль  -
три наших кита. Острое "удовольствие"  от  нашей  работы  испытывают  только
мазохисты и прочие извратители. Может ли врач-онколог быть "доволен", увидев
опухоль? Удовлетворение от операции, и то, если она удачно прошла, - это еще
куда ни шло! Настоящий разведчик носит в себе  постоянное,  нормальное,  все
поглощающее и воистину острое желание: домой! На родину! К семье! Если это и
есть патриотизм, пусть будет так. Я знаю определенно, что без этого  желания
мы рискуем впасть в хандру  и  меланхолию,  попасть  под  чужое  влияние.  У
англичан есть пословица: моя страна, права она или не  права.  Универсальная
мысль, я ею тоже вооружен. Из двенадцати  мальчишек  моего  класса  в  живых
после войны остался я один. Могу я это забыть? Не хочу больше войн! Эта идея
давала мне силы. Если угодно,  она  же  несла  и  романтический  заряд,  без
которого, будучи по натуре сухим рационалистом, я бы "послал" в  свое  время
предложение работать в разведке куда подальше, и все дела.
 
   К а ч е с т в а. Ну, лингвистические способности. Без них  разведчик  так
же чувствует себя, как  солист  оперного  театра  без  голоса,  с  той  лишь
разницей, что солиста в крайнем случае выгонят, а разведчика - накроют.  Как
сказано у поэта, не помню, какого (Уткина, что ли?  У  меня  до  войны  была
книжечка его стихов  в  синей  обложке):  "Жить,  говорит,  будете,  петь  -
никогда!"
   Очень жалею, что не пошел по стопам родителей: отец - физик, мать - врач,
и все родственники-мужчины - физики, женщины - врачи. Но в сорок первом ушел
в армию, потом вернулся, и мне отсоветовали  заниматься  физикой:  вроде  бы
утрачен темп, как у шахматистов.  Поздно!  Вот  и  стал  гуманитарием,  если
полагать мою нынешнюю профессию и не точной, и не естественной, да и  вообще
- наукой ли? В тюрьме, получив несметное количество лет, которых  и  пятерым
бы хватило по горло (вот где по-настоящему потерян  "темп"!),  я  решил  зря
время не тратить и написать теоретический труд по физике: хватился! Если  бы
обмен не через четыре года,  а  позже,  вернулся  бы,  чем  черт  не  шутит,
доктором физических наук, а? Впрочем, я так устроен, что никогда не жалею об
уже свершенном и не мечтаю попусту. Мои коллеги относят меня тем не менее не
к грубым реалистам, а к реалистам с  "романтической  прожилкой".  Ошибаются?
Нет?
 
   В з г л я д. Зная, что мне предстоит быть  "там"  бизнесменом,  я  еще  в
Москве начал с "Капитала", весь его  законспектировал  и  лишь  "под  пером"
понял то, чего прежде,  будучи  студентом,  совершенно  не  понимал.  Другой
прицел! Впрочем, с годик поработав в должности капиталиста-эксплуататора,  я
пришел к выводу (не уверен, что полностью совпадающему с  официальным),  что
"Капитал" Маркса в практической деятельности  бизнесмена  помогает  вряд  ли
больше книжечки Карнеги "Как завоевывать  друзей..."  (я,  кажется,  ее  уже
поминал). Не читали? Зря. Она, хоть и примитивненькая, и по  духу  нам,  как
говорится, чужая, а  все  же,  черт,  весьма  полезная  для  некоторых  сфер
человеческой деятельности, например  для  бизнесменов  (в  первую  очередь),
литераторов, а также (не побоюсь этого слова) разведчиков!  Я  эту  книжечку
тоже законспектировал, основные ее положения...
   Дейл Карнеги:
   П р и л о ж е н и е щ 4. ("Как завоевывать друзей и  оказывать  на  людей
влияние".)
 
   ПЯТЬ ОСНОВНЫХ ПРИНЦИПОВ ОБРАЩЕНИЯ С ЛЮДЬМИ:
 
   1.  Вместо  того  чтобы  обвинять,  постарайтесь  понять  человека,   что
значительно полезней критики для вас же,  так  как  воспитывает  в  человеке
способность относиться к вам терпимо, с сочувствием и добротой ("Если любишь
мед, не разоряй соты!"). 2. Прежде всего  необходимо  возбудить  в  человеке
заинтересованность, чтобы заставить его самого захотеть сделать что-либо. 3.
Когда мы заняты решением своих проблем, мы тратим 95  %  нашего  времени  на
мысли о себе, что неправильно. Надо перестать думать о собственных  желаниях
и достоинствах, а попытаться лучше узнать хорошие качества  других  людей  и
выразить им одобрение, признательность, которые должны идти  от  всей  нашей
души, искренне; надо быть  расточительными  на  похвалу.  4.  Лучший  способ
повлиять на человека  -  это  говорить  с  ним  о  том,  чего  он  хочет,  и
постараться помочь ему добиться желаемого. 5.  Необходимо  всегда  учитывать
точку зрения других людей, их стремления и планы.
 
   ШЕСТЬ СПОСОБОВ ПОНРАВИТЬСЯ ЛЮДЯМ:
 
   1. Проявляйте к ним искренний интерес. 2. Улыбайтесь! 3. Помните, что имя
человека является для него лучшим словом из всего  лексического  запаса.  4.
Умейте хорошо слушать и воодушевлять собеседника на  разговор.  5.  Заводите
беседу о том, что интересует вашего собеседника, а  не  вас.  6.  Старайтесь
дать человеку  почувствовать  его  превосходство  над  вами  и  делайте  это
искренне и естественно.
 
   ДВЕНАДЦАТЬ СПОСОБОВ ЗАСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА СТАТЬ НА ВАШУ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ:
 
   1. Нельзя одерживать верх в споре; единственный способ одержать  в  споре
победу - это избежать его.  2.  Уважайте  мнение  другого  человека,  вашего
собеседника. Никогда не говорите ему прямо, что  он  не  прав.  3.  Если  вы
знаете, что кто-то думает или  хочет  сказать  о  вас  нечто  отрицательное,
обезоружьте его, сказав об этом раньше. Если вы не  правы,  признавайтесь  в
этом быстро и в категорической форме. 4. Начинайте всегда беседу в дружеском
тоне, ибо капля меда привлекает мух  больше,  чем  целый  галлон  желчи.  5.
Разговаривая с кем-то, не начинайте с тех вопросов, по которым  ваши  мнения
расходятся, а начинайте и продолжайте говорить о тех  проблемах,  мнения  по
которым  совпадают.  Заставляйте  человека  говорить  "да"  сразу,  то  есть
постарайтесь получить у него утвердительный ответ в начале беседы. 6.  Дайте
возможность собеседнику больше говорить, а сами старайтесь говорить  меньше,
чем слушать. Если вы не согласны, не  прерывайте  собеседника,  это  опасно;
дайте ему высказаться, подбрасывая  вопросы.  Постарайтесь  его  понять.  7.
Дайте человеку почувствовать, что идея, которую вы подали, принадлежит  ему,
а не вам. 8. У всякого человека имеется причина поступать именно так,  а  не
иначе. Найдите причину, и вы получите ключ, с  помощью  которого  разгадаете
действия человека и даже его личные качества. Старайтесь  смотреть  на  вещи
глазами вашего собеседника. 9. Относитесь с сочувствием к  желаниям  другого
человека.  10.  Прибегайте  к  благородным,  а  не  истинным  мотивам.   11.
Используйте принцип наглядности для доказательства своей правоты.  12.  Если
вы хотите заставить волевого, с сильным  характером  человека  принять  вашу
точку зрения, бросьте ему вызов в том смысле, что возьмите под сомнение  его
возможности  и  способности  что-то   сделать,   или,   наоборот,   публично
провозгласите уверенность в том, что он это сделать может.
 
   ДЕВЯТЬ СПОСОБОВ  ИЗМЕНИТЬ  МНЕНИЕ  ЧЕЛОВЕКА,  НЕ  ВЫЗЫВАЯ  ПРИ  ЭТОМ  ЕГО
НЕГОДОВАНИЯ ИЛИ ОБИДЫ:
 
   1. Начинайте беседу с похвалы собеседника и восхищения им. 2. Не говорите
человеку прямо в глаза о его ошибках.  3.  Прежде  чем  критиковать  других,
укажите на собственные недостатки. 4. Задавайте вопросы, вместо  того  чтобы
отдавать приказания. 5. Дайте возможность человеку сохранить свою репутацию.
6. Хвалите  собеседника  за  малейшие  его  достижения;  будьте  искренни  в
одобрении и щедры на похвалу.  7.  Создавайте  человеку  хорошую  репутацию,
которую он мог бы оправдать; приписывайте ему  хорошие  качества,  доказывая
наличие которых он будет  совершать  достойные  поступки.  8.  Прибегайте  к
поощрениям; старайтесь показать человеку, что то,  что  вы  хотите  от  него
получить или добиться, легко осуществимо именно и только им.  9.  Поступайте
так, чтобы человек был счастлив сделать то, что вы ему предлагаете.
   Конон Трофимович:
   Р а б о т а. Смысл добытых разведчиком сведений состоит в том, чтобы  они
попали  в  Центр.  Тогда  эти  сведения  становятся  "разведывательными",  в
противном случае - пустыми. Наиболее важные данные можно  передавать  Центру
по рации, причем иногда  даже  так:  "Достал,  ждите!"  (Помните  знаменитую
телеграмму из анекдота: "Волнуйтесь, подробности письмом"?), а потом все  же
переправить по назначению. Особенно долго  рацию  не  эксплуатируют,  минуты
две-три, иначе могут засечь, тем  более  что  Центр  работает  по  старинке,
обычным ламповым передатчиком; впрочем, ну, так запеленгуют Москву  -  ну  и
что? Важно, чтобы я остался "чистым". Когда для нас  должна  быть  передача,
Центр предварительно дает позывные на волне,  согласованной  заранее,  а  то
ведь весь мир передает по пять знаков - ищи ветра в поле, если не условиться
о волне! Прием мы осуществляем на слух,  это  нетрудно,  поскольку  передача
ведется "тихоходным" ключом. А современные разведчики уже давно  перешли  на
быстродействующие транзисторные радиостанции: один импульс - и вся передача!
Попробуй запеленгуй. Я не знаю ни одного провала по этой причине. Пользуемся
кодом и шифром. Шифр - это цифры и буквы, а код -  "новый  язык":  например,
"болит голова" - значит, неприятность, "идет скорый  поезд"  -  чрезвычайная
готовность, "хорошая погода" - будет курьер; короче, как уговоримся заранее.
Если противнику каким-то образом попадает  в  руки  кодовая  книжка,  это  -
конец.  Сегодня  чистым  кодом  пользуются  редко,  заменяют  его  шифром  с
элементами кода (смесью), иначе с помощью ЭВМ можно быстро все расшифровать;
письменность майя, и ту расшифровали. Кстати, если читать - дело секунд,  то
зашифровывать - адская работа, спасибо,  уже  облегчили  жизнь  разведчикам:
придумали  специальные  шифровальные  машины.  Когда  мы  передаем  в  Центр
телеграмму с пометкой "Цито!", мы уверены, что ее содержание будет  доложено
руководству немедленно.
 
   К а ч е с т в  а.  Идеальный  разведчик  -  тот,  кто  умеет  уходить  от
соблазнов. Вот мне, считайте, повезло с "крышей": миллионер! А мой  коллега,
который ничуть  не  хуже  меня,  десять  лет  прожил  за  границей,  работая
консьержем: каждый сочельник обходил жильцов, "проздравлял с праздничком"  и
получал свои чаевые. Чтобы хорошо и красиво поесть, он раз в  год,  испросив
разрешение Центра, уезжал в  другой  город  другой  страны,  надевал  вместо
рабочей блузы смокинг, шел в ресторан и обедал со стерлядкой "по-русски" и с
креветками, чего  не  мог  себе  позволить,  не  вызвав  подозрений,  будучи
консьержем. Господи,  не  в  креветках  дело!  Я  о  том  говорю,  что  мне,
миллионеру, роскошные обеды, в отличие от моего  коллеги,  есть  приходилось
каждый день и тоже, чтобы не вызвать подозрений:  как  говорится,  судьба  -
индейка!
   Но жил я на самом деле "по системе Станиславского". Что это значит в моем
понимании? У меня было восемь автомашин разных марок, я ездил на  бензине  с
октановым числом "100" (пять шиллингов за галлон), имел в пригороде  Лондона
виллу и несколько номеров в лучших отелях  города,  снятых  "на  постоянно";
впрочем, все это и было "по системе Станиславского",  потому  что  на  самом
деле ничего этого у меня не было: ни виллы, ни восьми автомашин, ни капитала
в  несколько  миллионов  фунтов  стерлингов,  ни  полутора  дюжин   вечерних
костюмов, а был я рядовым и счастливым обладателем "Волги М-21" с оленем  на
капоте, двухкомнатной квартиры в Москве, правда, в высотном доме на  площади
Восстания, а также четырех сотен рублей, которые  выдавали  ежемесячно  моей
жене Гале.
   Миллионерские соблазны (не скажу, чтобы у меня их не было, да и как могло
не быть при владении такими немыслимыми  богатствами?)  следовало,  конечно,
преодолевать. Не  скрою:  делать  это  было  трудно,  в  условиях  жестокого
подполья вообще нелегко сохранять нравственное здоровье и духовную высоту. Я
старался держать себя в руках, не поддаваться страстям и понимал, что умение
носить маску, оставаясь при этом самим собой,  и  делает  в  конечном  итоге
разведчика профессионалом - в  отличие  от  любителя,  который  сорвется  на
первом же повороте. Маска миллионера  давала  мне,  казалось  бы,  право  на
роскошную жизнь, но я правом этим пользовался сдержанно и  ровно  настолько,
чтобы не быть среди миллионеров белой вороной. И все же маска так  прилипала
ко мне, что  грозила  стать  второй  кожей,  хотя  вся  моя  человеческая  и
партийная суть восставала. Я и сейчас, вернувшись на родину, не всегда  могу
ее снять, из-за чего у меня уже были и еще будут неприятности, но да  бог  с
ними - не тема! А  вас  я  серьезно  прошу  иметь  в  виду  и  предупреждаю:
поскольку, даже разговаривая с вами, я иногда  продолжаю  играть  миллионера
сэра Лонгсдейла, делайте, когда почувствуете в этом необходимость, "поправку
на маску".
 
   Р а б о т а. Живая связь Центра с разведчиком  осуществляется  с  помощью
курьеров. Это посторонние люди,  имеющие  возможность  регулярно  бывать  за
границей:  стюардессы,  моряки  торгового  флота,   музыканты,   спортсмены.
Впрочем, они постоянны для Центра, а для нас - разные, никого из них в  лицо
или по именам мы, как правило, не знаем.  И  вообще,  в  целях  безопасности
разведчик каждый раз встречается  с  курьером,  во-первых,  по  специальному
указанию Центра и, во-вторых, по новому  (лучше  сказать,  свежему)  паролю.
Разумеется, курьер приходит на встречу не в форме стюардессы или боксера,  а
в обыкновенной гражданской одежде.
   Главный принцип: важная информация должна быть передана из  рук  в  руки.
Ловкости фокусника для этого не требуется, литераторы и кинематографисты тут
явно перебарщивают, заставляя и курьера, и разведчика многократно  озираться
по сторонам, а в момент передачи свертков и  пакетов  смотреть  один  влево,
другой вправо и делать вид, что они вообще друг друга не знают и встретились
случайно, как споткнулись. Но именно такая, извините, "методика" как  раз  и
способна привлечь постороннее внимание. Все делается много проще. Ведь люди,
встречаясь  на  улицах,  в  парках,  кафе  или  в  метро,   обыкновенно   не
оглядываются пугливо, если, конечно, у них не любовное свидание и  если  они
не опасаются ревнивых супругов: они спокойно здороваются, хлопают друг друга
по плечам, иногда  целуются,  но  не  воротят  физиономий,  а  дарят  цветы,
обмениваются  книгами,   рассматривают   фотографии,   хвастают   покупками,
шушукаются, смеются и печалятся, и никому  до  них  нет  дела,  особенно  за
границей. Ну а  если  за  ними  кто-то  специально  следит,  им  уже  поздно
маскировать свои отношения, маскироваться должен как раз следящий: поднимать
воротник плаща, надвигать на лоб  шляпу,  поминутно  оглядываться,  "читать"
газету  -  вот  тут  кинематографисты  могут  "гулять",  как   им   хочется.
(Работникам кино и пера, наверное, от меня достается,  но,  во-первых,  они,
надеюсь, это обстоятельство переживут, а во-вторых, достается отнюдь  не  по
злобе, я этот хороший народ уважаю, а по праву,  узурпированному  мною,  как
узким специалистом, считающим для себя не только возможным,  но  и  законным
такое вмешательство в чужие  дела  во  имя  якобы  охраны  "чистоты"  своего
жанра.) Так вот, встречаясь с курьерами, мы ведем себя просто и естественно,
а если оглядываемся, то после встречи, чтобы уйти от слежки, когда она  нами
зафиксирована.
   Впрочем, если разведчик попадает "под колпак" (мы еще  говорим:  "садится
на мушку"), ему уже мало что способно помочь, так  как  против  него,  кроме
Скотленд-Ярда, начинают работать даже невинные дети. Играя, они  запоминают,
к примеру, номера автомашин: кто больше? Потом их спрашивают: вы не видели в
Бирмингеме машину с лондонским номером? Видели! И диктуют ваш номер, как  бы
вы ни осторожничали, проезжая мимо. К слову сказать, дети по  природе  своей
лучшие контрразведчики!
 
   П с и х о л о г и я. Я примерно знаю, что вы о нас думаете: боже, как они
одиноки! Из чего вы исходите? Одиночество - удел преследуемых людей,  и  нас
вы относите к их числу. Вы даже убеждены, что в случае провала  иные  страны
списывают разведчиков со своих счетов, не всегда имея  возможность  признать
их "своими", чтобы затем обменять. Это я ваши мысли цитировал, теперь  свои:
обменивают нас, обменивают  и  "своими"  признают!  И  я  тому  классический
пример...
   Автор:
   Э п и з о д (из беседы). У меня было несколько,  как  я  понимаю  теперь,
наивных просьб, в ответ на которые Ведущий  недоуменно  пожимал  плечами,  а
Лонгсдейл и его коллеги отшучивались. Так, однажды я  попросил,  чтобы  "для
полноты ощущений" меня познакомили с "любым" - оценили? - арестованным у нас
американским или английским шпионом, которому я  мог  бы  задавать  вопросы,
связанные с психологией провалившегося разведчика. Ведущий,  как  я  сказал,
был  в  некотором  недоумении,  а  Конон   Трофимович   под   дружный   смех
присутствующих произнес: "Во-первых, ими занимается другой отдел, не наш,  а
во-вторых, откуда мы возьмем для вас шпионов, если сегодня, слава  богу,  не
тридцать седьмой год!"
   П р о в а л. Сцену ареста Лонгсдейла я видел в английском  художественном
фильме, ему посвященном. В роли  советского  разведчика  был  актер,  внешне
похожий на Конона Трофимовича: скуластое лицо, восточные глаза, небольшая по
габаритам фигура, аккуратно сидящий костюм,  стрижка  бобриком.  По  фильму:
Лонгсдейл  сидит  в  парке  на  скамейке,  вокруг  тихо  и  пусто,  к   нему
подсаживается агент, и в то мгновение, когда они обмениваются свертками,  из
всех кустов появляются полицейские и люди в штатском,  одновременно  человек
пятьдесят, и кидаются к Лонгсдейлу. Немедленно встав со скамейки и  протянув
вперед руки, Лонгсдейл спокойно говорит офицеру, надевающему ему  наручники:
"Прошу вас отметить в протоколе, что я не оказал сопротивления при  аресте".
Голос за кадром: "Благодаря этому обстоятельству он получил потом на  десять
лет меньше того, что мог бы получить..."
   Фильм мы смотрели  вдвоем.  Конон  Трофимович  комментировал.  Про  сцену
ареста сказал, что снято довольно близко к истине. Потом добавил:  когда  на
него надели наручники и обыскали,  нет  ли  оружия,  он  заметил,  что  один
полицейский зорко следит за тем, чтобы арестованный не  проглотил  ампулу  с
цианистым калием (вероятно, по нашумевшей ленте "Пять секунд, и я умираю!").
"Мне казалось, - продолжал Конон Трофимович,  -  что  все  это  не  со  мной
происходит, какой-то кошмар! Я бы сказал: как в кино! Хотя  и  понимаю,  что
степень реальности происходящего  зависит  от  когда-то  избранного  амплуа.
Поясню. Ни страха, ни волнения я не испытывал. Кто-то из полицейских,  держа
мои руки в своих, явно считал мой пульс и  до  того  был  поражен  спокойным
ритмом, что вытаращил на меня глаза. Тогда я  спросил  его:  "Вы  врач?"  Он
ответил: "Мы везем вас в Скотленд-Ярд, вы это понимаете?" Куда меня повезут,
я знал еще двенадцать лет назад!..
   Аркадий Голуб (он же
   А. Алексеевский, он же А. Голубев):
   С у д ь б а. Я  находился  в  районе  города  Джабраил.  Сидел  как-то  в
ресторане, рядом рос огромный клен, из-под которого вытекал ручей;  ресторан
как бы сросся с кленом, его второй деревянный этаж словно жил на разросшихся
ветвях. Огрызком  чернильного  карандаша  написал  на  столе  строки,  вдруг
пришедшие в голову:
 
   С пути-дороги совсем я сбился,
   А потому попал сюда.
   Воды холодной и я напился
   Под этим кленом из родника...
 
   Короче, решил бежать. По  мелководью  перешел  реку  Аракс,  сел  на  том
берегу, долго мучился, думал  идти  обратно,  но  вошел  в  воду  только  по
щиколотки. Она охладила. Зачем-то помыл  ноги.  Мне  фантастически  повезло:
граница была позади, я - в Иране.  Первыми  меня  заметили  жители  деревни,
позвали полицейского.
   И началась моя одиссея.
   Полицейский переправил  меня  в  Тебриз,  в  тюрьму,  которая  называлась
"шахрабани"  -  полицейская,  через  несколько  недель  я  уже  очутился   в
Хурамабаде, в армейской тюрьме - "дэжбани", а потом  в  лагере  "Камп",  где
почти не кормили и не поили, держали на солнцепеке. Чуть не сдох. Просидел в
общей сложности восемь месяцев,  пока  меня  не  отправили  на  поселение  в
Исфаган. Там я познакомился со старым эмигрантом Александром Благообразовым,
который бежал вместе с женой из России еще двадцать лет назад, в  1933-м.  У
него была в Исфагане механическая мастерская. Отнесся он ко мне с пониманием
и  сочувствием,  дал  взаймы  немного  денег  и  свел  с  брюхатым  Селгани,
владельцем дохленького электрорадиомагазина. Я стал работать,  руки  у  меня
золотые плюс четыре курса технического вуза. Но  платил  он  мне  всего  три
тумана в сутки: хватало, чтоб не помереть с голоду. "А я еду,  а  я  еду  за
туманом..." Увидев, что я действительно хорошо разбираюсь в радиоаппаратуре,
Селгани открыл при магазине мастерскую по ремонту. Через год мы с ним  стали
компаньонами. Между прочим, брюхатый эксплуататор был членом какой-то  левой
партии Ирана, подозреваемой в связях с  коммунистами.  Не  без  моей  помощи
Селгани вскоре последовал туда, откуда я уже вырвался. Магазин и  мастерская
перешли ко мне, от семьи толстяка я откупился небольшой суммой и даже  отдал
долг Благообразову. Тут-то он и свел меня с Волошановским и Кошелевым, после
чего начался мой "американский" период жизни. Эти два типа были сотрудниками
ЦРУ и находились под началом Стива (Стивенсонна).
   У меня тогда уже была мысль  вернуться  в  Союз,  я  даже  несколько  раз
подходил к советскому консульству в Исфагане, но войти не решался: грехи  не
пускали. Стив завербовал меня у себя на  квартире,  предварительно  выяснив,
что я могу. Что я мог? Кроме прочего, я  имел  профессию  радиста-оператора:
закончил  в  Кемерове  полугодичные  курсы  с  любительским  статусом.  Стив
проверил мои способности: слух, память, умение различать  цвета  (кстати,  я
дальтоник), знание "морзянки",  скорость  работы  на  ключе,  даже  попросил
напечатать текст на пишущей машинке. Потом мы втроем  (я,  Стив  и  Кошелев)
самолетом перелетели в ФРГ, причем совершенно официально: документы мне дали
"натуральные". Где-то под  Мюнхеном,  километрах  в  тридцати  -  сорока  от
города, в каком-то старом особняке меня  проверили  на  "детекторе  лжи"  и,
несмотря на то что я, будучи в действительности Аркадием  Голубом,  назвался
детектору Антоном Алексеевским, он подтвердил, что мои  сведения  правдивые.
Смех!
   Потом  меня  отправили  в  Баварию,  и  я   шесть   месяцев   прожил   на
конспиративной  квартире  со  Стивом  и  Кошелевым.  Кошелев   обучал   меня
парашютному делу, топографии, фальсификации документов, а  Стив  -  самбо  и
"свежей советской действительности": какие в  СССР  за  последние  три  года
появились марки телевизоров, типы самолетов и грузовиков, какие вышли  новые
законы, чтобы я в случае заброски не был "оторван от жизни". Но до  заброски
дело пока не доходило, да я и не рвался. Откуда-то они все же узнали  потом,
что я не Алексеевский (фамилия жены), а Голуб, что был судим за  вооруженный
разбой, осужден и бежал из лагеря, находящегося в  Средней  Азии.  Досталось
мне на орехи! Нет, не за разбой и побег, а  за  сокрытие  настоящего  имени,
прошлое же мое их как раз устроило, потому что даже с  повинной  мне  теперь
назад хода не было. А  я  сказал,  что  наврал  им  нечаянно,  просто  хотел
проверить детектор и был уверен, что он меня все равно  раскроет,  я  же  не
виноват, что ваш детектор липа!  Они  посмеялись  над  моей  "наивностью"  и
передали американскому майору Майклу Огдену. Он увез меня из Германии в США.
   Больше трех месяцев я прожил где-то под  Вашингтоном,  в  лесу,  там  еще
речка рядом глубокая и богатая рыбой; название этого места я так и не узнал,
хотя и пытался, мне интересно было, я  по  природе  любознательный,  но  эта
школа считалась у них сверхсекретной. Меня опять учили разведделу,  особенно
старался один немец по  имени  Франц  (кличка  "Феодор"),  он  здорово  знал
русский: полвойны просидел в лагере для военнопленных где-то в Сибири и стал
большим "специалистом по России". Франц замечательно матерился, ни  в  каких
учебниках не прочитаешь, там акцент очень важен и ударение, такое  искусство
можно перенять только "из рук в руки".
   После Вашингтона я был в сопровождении  Тони  (фамилию  не  говорили,  но
внешность, как и наличность "Феодора", описать могу) переведен в город Бойс,
штат Калифорния. На две недели. На чистый отдых, поскольку перед  заброской.
Мы ходили с Тони на лыжах (дом стоял высоко  в  горах),  охотились,  у  меня
мелькнула было мысль убрать Тони, - но куда бы я и как подался из Калифорнии
со своим одна четверть немецкого языка в  объеме  советской  средней  школы?
Выходит дело, хорошо, что так плохо нас языку учили: вот  крылья  у  меня  и
подрезаны! Извините, отвлекся. Последние четверо суток мы прожили с  Тони  в
Чикаго, где отрабатывали радиосвязь в условиях большого современного  города
и его естественных помех. А потом еще два дня купались на  мысе  Конкорд.  Я
терялся в догадках: куда меня забросят, в смысле -  в  какое  место  России?
Судя по столь тщательной подготовке, с иронией думал я, не иначе как прямо в
Кремль! Со мной уговорились, что если меня берут и заставляют  работать  под
контролем, на вопрос базы: "Какой длины антенна вашего приемника?", я должен
давать ответ "в метрах", а если я на свободе и работаю без контроля,  то  "в
футах". Но мыс Конкорд еще не был концом моего  долгого  путешествия:  целую
неделю меня продержали с неразлучным Тони в Сан-Франциско,  оттуда  на  пять
суток перебросили в Токио и, наконец, последние перед заброской  три  дня  я
прожил на  базе  в  Иокогаме,  с  которой  должен  был  поддерживать  связь,
оказавшись на территории Союза. Тони со мной уже  не  было,  а  были  четыре
человека: двоих я знал только по именам  и  видел  впервые  -  Билл  и  Том,
одного, по фамилии Волошановский, запомнил еще по Ирану (очень  образованный
человек, владел несколькими языками), а четвертым был все  тот  же  Кошелев.
Руководил ими Стив, которого, правда, я видел  и  Иокогаме  только  раз:  он
говорил мне напутственные слова перед  заброской.  Между  прочим,  меня  уже
звали не Алексеевским и даже не Голубом, а Джонни Муоллером, а по  кличке  -
"Лириком". За час до посадки в морской катер  я  написал  в  блокнот  стихи,
которые сочинил еще в Исфаганской тюрьме (хотя и понимаю
   , что это не поэзия, а только душа):
 
   Я приехал теперь в Исфаган,
   Всюду слышу здесь речь неродную
   И во всех незнакомых местах
   Я по Родине русской тоскую.
 
   Там пройдут проливные дожди,
   Когда поздняя осень настанет.
   Дорогая Светлана, дождись,
   Я вернусь, что со мною ни станет!
 
   Одинокий, забитый, чужой,
   Просидел я полгода в кутузке.
   На свиданье никто не пришел,
   Чтоб узнать о судьбе души русской!
   Светлана, моя жена, сейчас  в  Кемерове.  Наверное.  Извините,  гражданин
следователь... Вы не следователь? Все  равно,  позвольте  спросить:  как  вы
думаете, я могу рассчитывать на снисхождение? У меня... я ведь и  сделать-то
ничего не успел: утром высадили в районе Петропавловска-на-Камчатке, у  меня
даже предчувствие было, а  днем  уже  взяли,  и  я  сразу  сказал,  еще  при
задержании, что согласен работать под контролем. Мне сохранят жизнь?
   Конон Трофимович:
   П р о в а л. В  тюрьме  мне  казалось,  что  тюрьма  ненастоящая,  просто
кошмарный  сон,  и  мне  нужно  как  можно  быстрее  проснуться.  У  каждого
разведчика, живущего за границей  долго,  позвольте  заметить,  должна  быть
отдушина, какое-то увлечение: теннис, рисование, шахматы, коммерция, - чтобы
не думать постоянно о том, что ждет  впереди.  Как  солдат,  сидя  в  окопе,
привыкает к мысли  о  возможной  гибели,  так  и  разведчик  всегда  сознает
опасность, но если солдат и разведчик - разумные люди, они не позволят этому
сознанию овладеть ими, в противном случае нервы, не  выдерживая  напряжения,
начинают преувеличивать  опасность.  Страх?  Нет,  я  не  о  нем,  поскольку
существует, мне кажется,  такой  парадокс:  настоящая  опасность  парализует
страх! Страшно "до" и "после", но в самый момент - никогда. Я эту  мысль  не
буду расшифровывать, в нее  надо  просто  вдуматься.  И  еще:  хладнокровных
людей, наверное, вообще  не  бывает,  а  если  они  и  есть,  то  -  роботы,
ремесленники. А разведчик - личность творческая, ему все интересно: и поиск,
и даже провал. Азарт! - как у  физика,  работающего  над  открытием,  как  у
шахматиста, который рассчитывает комбинацию,  как  у  охотника,  идущего  по
следу зверя, и даже как у жертвы, уходящей от охотника... Великие Мата  Хари
и Блейк  были  больше  игроками,  исследователями,  чем  шпионами,  уныло  и
механически исполняющими свои обязанности.
 
   Р а б о т а. Как проникнуть  на  военный  объект,  где  двенадцать  тысяч
работающих и где режим повышенной секретности? А как, подумал я, "проникают"
туда они сами, причем трудясь в одну смену? Как  успевают  за  десять  минут
пройти через проходную? Неужели документы проверяют у каждого и фото каждого
сверяют с оригиналом? Стал изучать вопрос (сколько же вахтеров нужно на  эти
тысячи людей!) и понял, что все элементарно просто: форма и цвет кокарды  на
берете рабочего! Мне тут же изготовили подобие, и я дважды в течение дня  не
только сам прошел беспрепятственно на секретнейший объект  (в  8  утра  и  в
ленч), но и провел коллегу, приехавшего из Вашингтона в Лондон с "интересом"
к данному объекту. Прошли в общем потоке, через проходную.
 
   К а ч е с т  в  а.  По  отношению  к  нейтральным  знакомствам  и  связям
разведчик должен быть нормальным человеком. Я  им  был:  бизнесмен,  который
почти не интересуется политикой и делает деньги, - ни коммунизм,  ни  фашизм
мне "ни к чему". В итоге: говорить "против" у меня никогда нужды не было,  и
тостов с бокалом в руке, как Кадочников  в  "Подвиге  разведчика",  за  нашу
победу я тоже публично не произносил. Потому,  повторяю,  что  у  меня  было
амплуа нормального человека.
   О д н а ж д ы. По  делам  фирмы  мне  выпала  поездка  на  трое  суток  в
Ленинград. Получив санкцию "Первого", мои коллеги  преподнесли  мне  царский
подарок: привезли из Москвы жену. Кстати, ни  мать,  ни  отец,  ни  Галя  не
знали, где я работаю и кем. По легенде, которая была "для дома, для  семьи",
я в качестве научного сотрудника находился на Востоке, мои письма домой  шли
через Китай, а если соседи  или  дальние  родственники  спрашивали  Галю  "с
подозрением", почему это я так долго в командировке без жены и детей,  Галя,
умница, отвечала, что из-за аллергии: климат для нее в  Китае  неподходящий.
Представьте, верили! И вот мы с Галей в  Ленинграде.  Встречу  нам  устроили
"как в кино" - в кафе на Невском, в котором танцуют. Стало быть, с  музыкой.
Я пришел. Они уже сидят.  Подхожу  к  моему  коллеге,  который  сопровождает
Галину в качестве ее "партнера", пожираю жену глазами и с трепещущим сердцем
прошу, как и положено, у него разрешения потанцевать с "вашей дамой". И  он,
бандит, мне отказал! Как я удержался и не врезал ему бутылкой по  башке,  не
знаю (хороши "шуточки"). Потом мы сделали с  Галей  два  полных  круга,  она
спросила про погоду в Китае, я, как идиот, почему-то поблагодарил:  спасибо,
хорошая, - и только потом, через много лет, когда  я,  обмененный,  вернулся
домой, мы с ней сообразили, что играли в том кафе не вальс, а танго  "Брызги
шампанского". Она впервые серьезно заподозрила тогда,  что  я  вовсе  не  на
Востоке и не научный  сотрудник,  но  промолчала,  как  умеют  молчать  жены
разведчиков, я бы сказал, подправляя мысль: настоящие жены разведчиков.
 
   В з г л я д. В Англии готовят невкусно. Главная еда англичан  -  завтрак:
"Снимайте номер в отеле с завтраком!", не с ужином, который  они  и  вправду
"отдают врагу". В каждом отеле есть специальная комната  для  завтраков  (не
ресторан, не кафе, а типа наших  гостиничных  буфетов  со  столиками),  куда
приходишь, подсаживаешься к кому-нибудь, чего не  можешь  себе  позволить  в
ресторане, кладешь на столик ключи  от  номера  с  большим  набалдашником  и
просишь на выбор: чай, молоко или кофе.  В  Англии,  к  слову  сказать,  три
школы: одна приучена начинать  день  с  чая,  вторая  с  молока,  и  недавно
появилась  третья  -  "кофепийцы".  Между  прочим,  кельнеры  называют   чай
"русским", а растворимый кофе "мгновенным", он дешев и  плох.  После  заказа
ждешь минуту-две, и тебе приносят с чаем, уже "без выбора", тосты -  жареный
хлеб,  но  жаренный  не  на  сковородке,  а  на  огне,  причем  нарезан   он
квадратиками или треугольниками; кусочек масла на  блюдечке;  джем,  который
называют мармеладом, но он совершенно не похож на мармелад,  к  которому  мы
привыкли  в  России,  поскольку  представляет  собой   бесформенную   массу,
прозрачную на вид и с прожилками; наконец, овсяную кашу и приготовленный  на
пару чернослив (две штучки со сливками - для пищеварения; у  всех  англичан,
извините, запоры, так как они  с  малолетства  не  едят  грубой  пищи,  зато
слабительное поглощают в огромных количествах,  из-за  чего  и  атрофируются
стенки желудка, что  еще  более  усугубляет  положение:  получается  как  бы
перпетуум мобиле, но не в смысле действия, а, наоборот, бездействия).  После
каши и чернослива берешь крохотную таблетку,  бросаешь  в  стакан  с  водой,
начинается "шип", и ты пьешь. Завтрак окончен. Правда,  вместо  каши  иногда
предлагают корнфлекс с бананом, нарезанным колбаской. И чуть не забыл:  одно
яйцо! - в виде омлета, глазуньи или просто  варенное  всмятку,  и  есть  его
надо, не расколупывая пальцами, а ножичком срезая верхушку с  тупого  конца,
где полая часть с воздухом,  чтобы  не  пропадала  хотя  бы  ничтожная  доля
продукта.
 
   П о р т р е т. Теперь, когда я стал более  или  менее  доступен  штатским
людям, меня, словно кинозвезду, просят  "чего-нибудь"  рассказать:  вызываю,
понимаете ли, интерес! Обычно  я  говорю:  такой  кнопки,  чтобы  нажать,  и
поехало, у меня, извините,  нету,  а  мне,  уважаемые  товарищи,  необходимо
вдохновение, автоматом не получается. Но скажу вам откровенно: разведчик  не
может работать, если не владеет искусством рассказа,  я  бы  даже  сказал  -
искусством руководить беседой. Я по натуре человек общительный,  потому  что
из простой, хоть и интеллигентной  семьи.  Без  комплексов.  Ни  врагов,  ни
неприятелей мне, как разведчику, иметь не положено,  и  я  их  не  имею!  По
крайней мере откровенных. Уживчивость - главная черта моего характера.  Там.
Иначе какой получился бы из меня  работник?  Хочу  не  хочу,  а  "дружу"  со
многими. Но здесь - другое дело, и здесь я другой.
 
   В з г л я д. Еще про еду, если не надоело. С 12 до 14 часов, хоть  война,
хоть землетрясение,  -  ленч:  обед!  Томатный  суп,  в  который  натирается
картошка, или мясной суп из воловьего хвоста, меня всегда интересовало, куда
у них деваются волы от этих хвостов, но на мой невинный "детский"  вопрос  я
ни от кого так и не получил вразумительного ответа. Суп жидкий, "но наш!"  -
говорят англичане. Они вообще-то экономят на еде, не делают из нее культа  и
шутят: "Должно быть видно, что на мне,  а  не  что  во  мне!"  На  второе  -
отличная отбивная (больше  фунта!),  гарнир  отдельно.  На  масле  нигде  не
готовят, ни дома, ни в ресторанах нашего русского масла  вообще  не  держат.
Готовят на жирах, которые исчезают, как только испаряется вода, и даже  мясо
не жарят, а делают, как у нас шашлыки. Наиболее употребим в Англии маргарин,
его мажут на хлеб: бутерброд  с  маргарином  не  отличишь  от  бутерброда  с
маслом, зато нет холестерина! В  ходу  и  постное  масло,  растительное  или
овощное. Белый хлеб только со вторым.
   Англичанин не встанет из-за  стола,  пока  не  съест  на  десерт  пудинг,
который делают из старого хлеба с подливой. Пирожных в Англии нет. (Есть  во
Франции!) Конфеты, шоколад с мятной (ужасной!) начинкой, по форме - вам и не
снилось, причем шоколад дешевый, не роскошь. И колбас не  видел.  Зато  есть
сыры - сто пятьдесят сортов в любом магазине: королевская пища!
   В обед служащие идут  в  кафе  или  в  рестораны  -  можно  национальные:
китайская кухня, индийская, русская с неизменным  борщом  и  блинами  "а  ля
рюсс", мексиканская, где устраивают соревнования по еде  зеленого  перца  (я
видел победителя, который без передышки смолотил двадцать штук в  то  время,
как нормальный англичанин сходил с ума только при мысли об одной  штуке),  с
супом "по-мексикански", который на глазах посетителей вынимают из "мартена".
В кафетериях - самообслуживание, в ресторанах - подают мгновенно, особенно в
часы пик, зато  в  прочее  время  -  тянут,  чтобы  залы,  которые,  кстати,
крохотные (не то что у нас, как вокзалы), не казались пустыми, иначе публика
туда совсем не пойдет. В  городе  на  каждом  шагу  магазинчики,  в  которых
продают, кажется, все, что душе угодно, даже "засоленные" в сахаре огурцы! А
вот спиртное - дороговато: тридцать граммов  виски  стоят  три  с  половиной
шиллинга, это стоимость поллитровой банки пива.
 
   П о р т р е т. Был я восемнадцатилетним, казался сам себе очень взрослым,
теперь моей дочери восемнадцать, и она для меня совершеннейший ребенок, -  я
в этом смысле от других отцов мало чем отличаюсь.
 
   П р о в а л. Такая вот "мелочь": англичане пьют  пиво,  как  у  нас  пьют
квас. Я лично пиво не терплю, но отказаться от него никак невозможно: если у
нас в Союзе кто-то упорно отказывается  от  кваса,  можете  не  сомневаться:
шпион! В компании, во время ленча, выпить  пива,  поиграть  в  кегли  или  в
"перышки" не считается грехом; я тоже играл и  тоже  пил  -  а  что  делать?
Причем пил по классическому "английскому" образцу, мешая  сорта  пива,  чаще
всего черное со светлым. И, представьте,  привык.  У  меня  теперь  довольно
много чужих привычек. Например, здороваясь, я, как и  все  англичане,  слова
приветствия произношу, но руки не протягиваю и не жму протянутую мне: кто  в
Англии протянул, тот чужой! А если приходится  считать  на  пальцах,  то  не
загибаю их, как дома, а, наоборот, разгибаю, как делают во всей Европе.
 
   Б ы т. Правление моей фирмы было в центре города. Я ездил на работу не на
машине, которую там негде приткнуть,  а  "как  все",  на  метро,  иногда  на
автобусе. А мои шикарные лимузины стояли либо в гараже, либо просто на улице
возле дома: по четным дням на одной стороне, по нечетным - на другой,  чтобы
улицы можно было беспрепятственно чистить.
 
   П р о в а л. Подходит, представьте, человек к  бару,  заказывает  двойной
виски и вдруг "ахает" одним глотком -  что  дальше?  Может  "гасить  свечи",
потому что все, в том числе, конечно, бармен, молча на него уставятся: он же
русский! Казалось бы, мелочь...
   Автор:
   Э п и з о д (из  беседы  с  полковником  А.).  На  мое  восклицание:  "Вы
совершенно не похожи на разведчика!" - А. удовлетворенно  сказал:  "И  слава
богу. Был бы похож, меня на эту работу не  пригласили,  потому  что  т  а  м
прихлопнули бы на вторые сутки. И что интересно: все мы не только на шпионов
не похожие, но при этом еще  очень  разные,  в  противном  случае  нас,  как
селедку, ловили бы сетями". Я знал, что полковника А.  провалил  его  первый
помощник X. - прочитал об этом в книге Д. Донована,  крупного  американского
юриста и общественного деятеля, который был адвокатом А. на суде.
 
   К а ч е с т в а. Когда резиденту присылают помощника, который оказывается
слабым работником, или пьяницей,  или  просто  дураком,  резидент  не  может
какое-то время возразить против него, так как перечисленные  качества  столь
маловероятны для разведчика, что резидент скорее подумает, будто  они  часть
легенды и помощник так ведет себя, чтобы сбить с толку противника.
   Помощник у А. (кстати, его воинское звание  -  подполковник)  был  именно
таким человеком. В книге "Люди на мосту", опубликованной  в  США  уже  после
процесса над А. и его обмена, Д. Донован написал о подполковнике  X.:  "Если
X. был шпионом, то он, безусловно,  войдет  в  историю  как  самый  ленивый,
неудачливый и неэффективный шпион, когда-либо направлявшийся для  выполнения
задания". Я, конечно, спросил у  Ведущего,  почему  вдруг  Центр,  известный
своей "привередливостью", прислал А. такой подарок. Ведущий  в  ответ  пожал
плечами: мол, и на старушку бывает  прорушка,  не  ошибаются  только  полные
бездельники...
 
   П р о в а л. Когда X. влюбился в американку (Центр  употребляет  в  таких
случаях иную терминологию: "спутался"), стал тратить на нее большие  деньги,
предназначенные на совершенно другие цели, а в довершение к этому  несколько
раз пропадал из поля зрения резидента  на  два-три  дня,  что  категорически
Центром запрещено, А. наконец сделал  запрос:  почему  его  не  предупредили
заранее, что помощник будет с такой странной легендой? Надо сказать, А.  был
человеком терпеливым и глубоко порядочным: он плохо  думал  о  людях  только
тогда,  когда  думать  иначе  уже  было  невозможно.  Центр,  всполошившись,
немедленно отозвал Х., но в  спешке  сделал  это  грубо,  не  прикрыв  вызов
каким-нибудь "совещанием". Заподозрив неладное, X. все же вылетел в  Москву.
Перед отлетом он занес резиденту коротковолновый  приемник,  причем  А.  сам
разрешил ему принести чемоданчик в номер гостиницы "Латам",  4-я  Ист,  28-я
улица Манхэттена, Нью-Йорк, где жил в ту  пору.  Вообще-то  адрес  резидента
никому из помощников неизвестен, не знал его и X., но А., к сожалению, закон
нарушил. Почему? "Вероятно, по тому подлому правилу,  -  ответил  А.,  -  по
которому одна ошибка влечет за собой другую..." В Берлине,  пересаживаясь  с
самолета "Люфтганзы" на машину Аэрофлота, X.  принял  решение:  он  уехал  с
аэродрома прямо в американское посольство, сдался и заплатил за  свою  жизнь
резидентом А., которого через  два  часа  арестовали  в  злополучном  номере
"Латама".
 
   К а ч е с т в а. Полковник А.  был  человеком  многогранного  таланта:  в
совершенстве владел шестью языками и  специальностью  инженера-электронщика,
был хорошо знаком с ядерной физикой, химией, математикой; много лет прожив в
США, имел в качестве "крыши" фирму, весьма процветающую на приеме заказов на
изобретения, причем был и техническим, и научным "мозгом" фирмы. Кроме того,
А.  замечательно  рисовал,   что   позволило   ему   открыть   в   Нью-Йорке
художественный салон, был музыкантом и отменным шифровальщиком. "Я хотел бы,
- сказал после процесса над А. руководитель ЦРУ Аллен  Даллес,  -  чтобы  мы
имели в Москве сегодня хотя бы трех-четырех таких агентов, как полковник А.,
тогда мы взяли бы Россию за сутки и без  единого  выстрела".  В  книге  "Как
работает американская секретная  служба..."  И.  Енсен  писал,  что  процесс
против А. интересен и с той точки зрения, что общественное мнение было почти
единодушно на стороне А., хотя вина его установлена вне всякого сомнения,  а
психоз шпионажа был на грани истерии. Вся жизнь А. и все  его  существование
зиждились на твердом  фундаменте  самодисциплины  и  самоотречения.  Про  А.
говорили: он работает так, что первая его ошибка, как у минера, могла  стать
единственной и последней, что, собственно, и случилось.
 
   П о р т р е т. Человек с внешностью А. мог быть по профессии бухгалтером,
стоматологом, литератором (причем не поэтом, а  именно  прозаиком),  дамским
портным, смотрителем в музее, но никогда - разведчиком! Представьте:  венчик
седых волос вокруг большой и умной лысины, густые черные (крашеные?)  брови,
на плечах много перхоти, уныло зависший над губами нос, кожаные налокотники,
подчеркивающие "мирный" характер  его  профессии,  глаза  как  бы  задернуты
старческой мутной  пленочкой-занавеской.  И  ничего  "выдающегося",  никаких
особых примет. Классический  вариант  шпиона,  незаметного  в  толпе,  если,
конечно, подобное тотальное отсутствие примет уже не есть "особая  примета"!
Но иногда, что-то рассказывая, полковник легким движением руки  отодвигал  в
сторону занавеску, и в его глазах мгновенно появлялась  жизнь,  а  с  нею  и
мысль - яркая, острая, озорная. Глядя на А., я терялся в предположениях: кто
он по национальности? Ломать голову не имело смысла, потому что А. мог  быть
кем угодно, от датчанина до испанца. Не удержавшись, я задал  ему  вопрос  о
его национальности. Он улыбнулся одними уголками рта:  "Мой  адвокат  считал
меня немцем". И поставил очень большую точку,  тут  же  задернув  на  глазах
занавесочку и тем самым лишив меня возможности  переспрашивать  и  уточнять:
мол, Донован считал немцем, а вы можете думать, как вам угодно, мне  это  не
интересно. Я прикинул, и у меня получилось, что полковника следует  относить
к числу иудеев: чернота бровей - раз (если  они,  конечно,  не  подкрашены),
загнутый книзу нос - два, а главное - манера упоминать евреев, если по  ходу
рассказа появляется надобность перечислить  несколько  национальностей,  что
характерно, мне кажется, как раз  для  комплексующих  иудеев  (или  истинных
интернационалистов?). Например:  "В  ресторане  "Ланди"  на  Шипсхед-бейе  в
Нью-Йорке, где можно получить ведерко моллюсков, приготовленных на  пару,  и
вареного омара, кого только не увидишь в уик-энд: и армян,  и  французов,  и
русских, англичан, итальянцев, евреев!" Или: "На "Куин Мэри" был  у  меня  в
попутчиках целый "интернационал": испанцы, турк
   и,  шведы,  англичане,  евреи,   один   белорус,   нигериец,   японец   и
представители еще десятка каких-то национальностей!"
   Джеймс Донован:
   П р и л о ж е н и е щ 5 (из книги "Люди  на  мосту").  Полковник  А.  так
верил в разведывательную службу своей страны, что не допускал даже  мысли  о
возможной присылке ему столь ненадежного и некомпетентного помощника, как X.
Вот  факторы,  приведшие  X.  к  измене:  пьянство,  блондинка,  беззаботное
отношение к деньгам,  склонность  влезать  в  долги.  Известно,  что  агент,
перешедший на  сторону  противника,  может  представлять  для  него  гораздо
большую ценность, чем агент собственный.
   Наблюдение за номером отеля, в  котором  жил  А.,  велось  из  окна  дома
напротив (щ 252 по Фултон-стрит), с пятого этажа, при помощи бинокля (10/50,
дает  десятикратное   увеличение   и   имеет   линзы   диаметром   пятьдесят
миллиметров).
 
   Номер 839 отеля "Латам", в котором арестовали полковника, был  грязным  и
почему-то имел странную форму: стены его  сходились  не  под  прямым  углом.
Номер  имел  следующую  обстановку:  двуспальная  кровать,   низкий   комод,
небольшой письменный стол, складная подставка для  чемоданов,  стенной  шкаф
для платья, дверца которого выдавалась в  комнату.  Размер  номера  примерно
десять футов в ширину и тридцать в длину. Тут же маленькая  ванная  комната.
Это восьмой этаж, цена 29 долларов в неделю.
 
   Как-то полковник сказал: "Меня нельзя считать картежником,  ибо  все  мои
познания в этой области начинаются и  заканчиваются  несколькими  вариантами
пасьянса". Я представил себе последние перед  арестом  часы  полковника  А.:
сидя в дешевом номере отеля "Латам",  одинокий,  несмотря  на  то,  что  его
окружают в том же отеле две  тысячи  шестьсот  человек,  шпион  раскладывает
пасьянс...
 
   При аресте А.  в  номере  были  обнаружены  следующие  вещи,  позволяющие
оценить "двойную жизнь" шпиона: электрический генератор  мощностью  в  треть
лошадиной силы, коротковолновый радиоприемник "Холликрафтер" с наушниками (в
чемодане),   фотокамера    "Спидграфик"    с    набором    фотооборудования,
многочисленными кассетами и оберткой от фотопленки, полые болты,  запонки  и
зажимы  для  галстуков  с  высверленными  в   них   отверстиями,   служившие
"контейнерами", блокнот с кодами,  зашифрованные  тексты,  оборудование  для
изготовления микрофотографий,  напечатанные  на  машинке  заметки  на  тему:
"Нельзя  смешивать  искусство  и  политику",  географическая  карта  США   с
отмеченными на ней кружочками основных районов обороны страны,  карта  парка
Бэр-Маунтин-Гарриман, планы расположения улиц  Куинса,  Бруклина,  Патанама,
планы улиц  городов  Чикаго,  Балтимора  и  т.  д.,  расписание  прибытия  и
отправления международной почты, блокнот с записями  математических  формул,
ноты, магнитофон с пленками, альбом с эскизами рисунков, научные  журналы  и
брошюры, банковская книжка, гитара, картины,  написанные  маслом,  20  тысяч
долларов, находящиеся по частям в разных местах, в том числе четыре тысячи в
папке с застежкой "молния", и т. д.
 
   Весьма остроумно были высверлены  внутри  винты.  Снаружи  они  выглядели
старыми и ржавыми. Поворачивая их, вы лицезрели  настоящее  чудо:  новенькая
модная нарезка  находилась  полностью  в  рабочем  состоянии,  и  простой  и
невинный  на  вид  шуруп  являл  собой  водонепроницаемый  "контейнер"   для
микропленки. У полковника было много инструментов, которыми  он  пользовался
при изготовлении "контейнеров". Была  целая  фотографическая  лаборатория  с
химикалиями и дорогостоящей  аппаратурой.  Сам  А.  был  настолько  искусным
фотомастером,  что  мог  уменьшить  формат  письма  до  размеров  булавочной
головки. Такие "микроточки" фактически не поддаются визуальному  обнаружению
(они были изобретены немецкой разведкой в период первой мировой войны).
 
   На выставке доказательств по делу полковника А.,  организованной  ФБР,  в
длинной хорошо освещенной комнате на двадцати  пяти  столах  были  разложены
различные предметы, словно гигантский набор закусок, причем  некоторые  были
завернуты в целлофан.
 
   Как профессиональный боец, А.  ожидал,  что  с  ним  после  ареста  будут
обращаться по-настоящему грубо.  Но  сотрудники  ФБР  сразу  предложили  ему
свободу и работу в контрразведке США "с окладом в десять тысяч  долларов,  с
хорошей едой, напитками, с отдельным кабинетом, оборудованным кондиционером"
и были  уверены,  что  устоять  против  такого  соблазна  трудно.  Мне  тоже
казалось, что полковник А. мог быть ФБР "получен".  "Они  считают  всех  нас
продажными тварями, которых можно купить", - сказал мне А. Позже он  заявил,
что  ни  при  каких  обстоятельствах   не   пойдет   на   сотрудничество   с
правительством США и не сделает для спасения своей жизни ничего такого,  что
может нанести ущерб его стране.
   А. - культурный человек, великолепно подготовленный как для  той  работы,
которой  он  занимался,  так  и  для  любой  другой.  Он  был  на   редкость
своеобразной личностью. Его снедала постоянная потребность в духовной  пище,
естественная для каждого образованного человека. Он жаждал общения с  людьми
и обмена мыслями. Находясь в федеральной  тюрьме  Нью-Йорка,  он  даже  стал
учить французскому языку своего соседа по камере, полуграмотного  бандита...
Как человека, полковника А. просто нельзя не любить.
 
   При  расшифровке  текста,   обнаруженного   в   блокноте   арестованного,
получилось следующее: "Поздравляем прибытием. Подтверждаем получение  вашего
письма по адресу "У",  повторяем  "У"  и  прочтение  вашего  письма  Первым.
Слишком  рано  посылать  вам  гаммы.  По  вашей  просьбе  передадим   способ
приготовления мягкой пленки и отдельно новости вместе с письмом вашей жены".
И еще: "Короткие послания зашифровывайте, а длинные  делайте  со  вставками.
Вставки передавайте отдельно. Посылка вручена вашей жене. У вас дома  все  в
порядке. Желаем успеха. Поздравления от товарищей. Третий".
 
   Отрывки из писем жены полковника А.: "Мы получили посылку в мае  и  очень
благодарны тебе за нее. Твои подарки  нам  очень  понравились.  Мы  высадили
уцелевшие гиацинты, и три цветка уже дали ростки".  Из  другого  письма:  "Я
смотрю на цветы и все жду, жду, жду и верю, что мы будем скоро вместе и  что
ты больше никогда не захочешь покинуть нас. Мы с дочерью  имеем  все,  кроме
тебя. Попытайся сделать так,  чтобы  не  отсрочить  нашей  встречи.  Годы  и
возраст не ждут". И еще отрывок:  "Наша  жизнь  -  постоянное  ожидание.  Мы
отметили день твоего рождения, я испекла пирог с черной смородиной и кремом,
который ты любишь..." Еще: "В отношении квартиры еще не  ясно.  Хотелось  бы
трехкомнатную,  но,  говорят,  больше  чем  на  две  рассчитывать   нельзя".
Последнее письмо жены: "Если бы сказали кому-нибудь постороннему, что муж  и
жена могут жить не вместе так долго, так много лет  и  все  же  любить  друг
друга и ждать встречи, он не поверил бы,  такое  можно  встретить  только  в
романах". Письма жены шли длинным путем. Их переснимали на  микропленку,  и,
прежде чем они попадали в тайник на Проспект-парке, проходили недели и  даже
месяцы. Последнее письмо жены нашло адресата уже в тюрьме.
 
   Знаменитый Натан Хейль был казнен в Англии за шпионаж в пользу США, но  и
англичане уважали его, и американцы до сих пор  чтут  его  память,  поставив
Хейлю по всей стране множество памятников.
   Ведущий:
   С ю ж е т (продолжение). В начале пятидесятых США  усиливают  против  нас
научно-технический  шпионаж  с  привлечением   ученых,   туристов   и   даже
спортсменов. Понятное дело, мы не можем закрывать на это глаза. И вот  Центр
ставит перед вашим героем задачу: установить, откуда  "плетутся  нити",  как
написали бы наши журналисты-международники, и собрать  затем  информацию  об
основной методике противника. Впрочем,  откуда  что  "плетется",  мы  и  так
знаем:  из-под  Вашингтона,   где   обосновалось   ЦРУ.   Проникнуть   туда,
естественно, трудно: режим  строжайшей  конспирации,  круглосуточная  охрана
здания, слежка за собственными сотрудниками. Да у  Л.,  собственно,  немного
другая задача:  найти  конкретных  исполнителей  крупномасштабного  заговора
против СССР. Он настойчиво  прокладывает  к  ним  пути  -  сначала  вслепую,
пытаясь наладить контакты с учеными, которые могут быть использованы  против
нас с целью шпионажа; это, разумеется, "невод на авось",  который  далек  от
конечной цели.
   И вдруг происходит событие, дающее нам в  руки  "хвостик":  в  Дубне  под
Москвой задерживают с поличным молодого американца-физика и в ходе следствия
выясняют, кто его  вербовал,  инструктировал,  какие  ставил  задачи,  какой
снабжал разведывательной техникой и, кроме того, где все это  делалось.  Так
Л. "выходит" на двух сотрудников Центрального разведывательного  управления,
для которых было создано специальное "бюро" при Колумбийском университете, к
слову сказать, превращавшемся в основного поставщика  научных  "кадров"  для
ЦРУ. География, таким образом, определилась. Л. надлежало  теперь  подобрать
ключи к этому таинственному "бюро" (сначала в  переносном  смысле,  то  есть
глаза и уши, а затем и в прямом: с настоящими  ключами  проникнуть  в  сейфы
цереушников).
   Прошу вас, Варлам Афанасьевич, дать справочку относительно  Колумбийского
университета.
 
   П р и л о ж е н и е щ 6 (из справки Варлама Афанасьевича).  Нью-Йорк  был
когда-то куплен голландцами у индейских племен, назывался Амстердамом, а  уж
потом англичане переименовали его в Нью-Йорк. В городе пять районов. На  юге
-  остров  Ричмонд.  На  востоке  через  проток  Атлантического   океана   -
Лонг-Айленд   с   двумя   районами:   Бруклин    и    Квинс    (там    много
научно-исследовательских и военных учреждений). Остров Манхэттен, на котором
находится Колумбийский университет, слегка как бы подрезан с южной стороны.
   Улицы  Манхэттена  узкие,  тесные,   многолюдные.   Огромное   количество
маленьких ресторанчиков, специализирующихся на какой-то национальной  кухне:
испанской, китайской, еврейской, греческой, русской с  неизменным  борщом  и
бефстрогановом (название, кстати, исконно  русское,  но  об  этом  мало  кто
знает), готовят который, к сожалению, не на  сметане,  как  в  России,  а  в
томатном соусе, - увы! Есть даже одна  настоящая  русская  "забегаловка"  на
десять столов в полуподвальном помещении на 1-й улице, где старуха  повариха
подает пожарские котлеты, блины с икрой и селедочкой и тот же бефстроганов -
и опять в томате! Много украинцев, их можно увидеть уже в пять утра в первых
поездах метро: торопятся на работу, а работают они уборщиками в  конторах  и
учреждениях, которые оккупированы ими примерно так же, как айсорами во  всем
мире чистка обуви. Много в Манхэттене магазинов и  магазинчиков  -  торговый
центр Нью-Йорка.  На  "виселицах"  на  колесиках,  сделанных  из  трубчатого
железа, болтаются платья, их толкают перед собой негры,  перевозя  товар  по
улицам; между прочим, и среди негров тоже существует кастовость: есть  негры
светлые, есть черные.
   Итак,  Колумбийский  университет:  общественные,  естественные  и  точные
науки. Целый комплекс  зданий,  занимающих  площадь  от  Бродвея  на  север.
Протяженность всех улиц университета тринадцать миль (двадцать  километров).
К университету примыкает  Центральный  парк  Манхэттена  (с  58-й  улицы  до
110-й): озера, пруды, игровые и  спортивные  площадки.  Неподалеку  строится
католический собор, но очень уж долго; на строительство  Нотр-Дам  в  Париже
ушло, как известно, около четырехсот лет,  в  Нью-Йорке  шутят,  что  рекорд
может быть побит. В ученых кругах Колумбийский университет считается  весьма
ценным своими кадрами и научными достижениями. Чрезвычайно  богат,  чего  не
скажешь  про  другие  университеты,  по  крайней  мере  Нью-Йорка,  например
Католический. Колумбийский - учреждение частное, государству не подчиненное;
когда-то   был   лицей,   вырос   благодаря   пожертвованиям   разбогатевших
выпускников; имеет Совет. В распоряжении "колумбийцев" и в их  собственности
есть земли, акции  в  различных  компаниях,  а  основной  доход  университет
получает от студентов, поскольку обучение платное, и от правительственных  и
военных ведомств, заказы которых выполняет по финансовым договорам.
   С ю ж е т (продолжение). Ваш герой, получив задание Центра,  перебирается
из Канады в Нью-Йорк. Визу на въезд дает американское консульство в Торонто,
а каким образом дает - вопрос из "другой оперы". Факт тот, что виза есть. Л.
проходит таможенный контроль, причем таможенники, не стесняясь, проверяют  в
открытую: кроме досмотра  вещей,  в  которых  они  роются  в  надежде  найти
наркотики (впрочем, теперь они имеют на этот случай  специально  натасканных
собак), еще делают телефонный  запрос  его  родным  и  знакомым,  живущим  в
Торонто (которых у него, как вы понимаете, именно в Торонто предостаточно!),
потом  запрашивают  об  Л.  иммиграционные  власти,  но  так  как  все   это
предусматривалось нашим Центром, через несколько часов Л.  свободен.  Однако
понятие "свобода" для разведчика понятие относительное. Так, Центром заранее
определено, что Л. останавливается в отеле "Нью-Йоркер", а затем, через двое
суток, едет в Вашингтон на  встречу  с  резидентом,  чтобы  обсудить  детали
предстоящей операции и, как говорят архитекторы,  "привязать"  ее  к  месту.
Кроме того, просто познакомиться. Причем Л.  волнуется,  поскольку  резидент
человек  легендарный,  ваш  герой  достаточно  наслышан  о  нем.   Пока   он
"волнуется", попросим вас, Варлам Афанасьевич...
 
   П р и л о ж е н  и  е  щ  7  (из  справки  Варлама  Афанасьевича).  Отель
"Нью-Йоркер". Сорок этажей, расположен недалеко от Центральной  пристани  на
углу 8-й  авеню  и  33-й  улицы  Манхэттена.  Здесь  обычно  останавливаются
торговые люди: продавцы и покупатели. Номер стоит от  6  до  50  долларов  в
сутки. Жить в отеле можно постоянно, только  плати,  он  так  и  называется:
"резиденшел"  (для  резидентов!   Шутка).   Семидолларовый   номер:   девять
квадратных метров, ванная - уголочек, туалет и того меньше,  но:  телевизор,
тумбочка у кровати, стенной шкаф. Если номер девятидолларовый, разница одна:
вместо  кровати  -  диван.  С  незнакомым  человеком   поселить   не   могут
категорически, "двойные" номера только для супругов. Когда вы подъезжаете  к
отелю, парень лет восемнадцати ("бой") тащит ваш  чемодан  из  автобуса  или
такси. В вестибюле на ваш вопрос,  есть  ли  номера,  администратор  вежливо
отвечает: вам в какую цену и  на  какой  срок?  В  карточку  заносятся  ваша
фамилия и постоянный адрес (разумеется,  со  слов).  Документов  не  просят.
Паспортной  системы  в  смысле  пользования  паспортом  в  США  нет,  нет  и
"прописки".
   О паспортной системе. Если юноша работает, у него есть страховая карточка
и собственноручно  написанный  отчет  в  налоговое  управление,  и  это  его
единственные "официальные" данные, по которым осуществляется учет населения.
Есть еще телефонные книжки, избирательные списки. Человек может состоять  на
учете, если покупает что-то в кредит; удрал, не  заплатил,  попадает  еще  в
один список - "черный".  Смерть  и  рождение  регистрируются  в  специальном
отделе  муниципалитета,  типа  нашего  загса,  где  выдают   соответствующее
свидетельство, которое необходимо для получения паспорта. Формально  паспорт
действителен два года, потом его продлевают или обменивают на новый. Молодые
люди в определенном возрасте сами приходят на призывные  пункты  (по-нашему,
"военкоматы"). На улице  полицейский  может  спросить  у  вас  документ  при
каком-либо нарушении, но вполне удовлетворится водительскими правами.
   Скоростным лифтом  можно  доехать  в  отеле  до  нужного  вам  этажа  без
промежуточных остановок.  Лифтами  управляют  девушки  в  униформе.  Никаких
дежурных на этажах в "Нью-Йоркере" нет, уходя,  вы  можете  ключ  никому  не
оставлять, но все оставляют (либо у "боев", либо  внизу  у  администратора),
потому  что  владелец   отеля   остроумно   соединил   ключи   с   огромными
набалдашниками, которые, если и положишь в карман, то не иначе, как средство
для самозащиты. При отеле есть врач. Кроме  того,  "Нью-Йоркер"  располагает
собственными детективами "от краж", но если детектив связан  с  мафией,  что
вполне вероятно,  он  становится  наводчиком  на  богатых  гостей,  и  тогда
правильнее говорить: не "от", а "для" краж.
 
   С ю ж е т (продолжение). Ваш герой выезжает в Вашингтон, где  встречается
с резидентом, а  затем  приступает  к  осуществлению  операции.  Сначала  он
знакомится с молодым физиком - испанцем, занимающимся в одной из лабораторий
Колумбийского университета, назову его Мигелем.  Без  особых  сложностей  Л.
удается завербовать Мигеля, который, приехав в  Штаты,  прошел  унизительную
проверку на благонадежность по линии ФБР: родители Мигеля  сражались  против
Франко в Испании в 1935 году, после поражения революции  были  интернированы
во Францию, а уже оттуда попали с сыном в США. С  помощью  Мигеля,  человека
общительного,  Л.   собирает   кое-какие   сведения   о   сотрудниках   ЦРУ,
обосновавшихся в таинственном "бюро" при университете: каковы  их  привычки,
сильные и слабые стороны характера, заработок  и  т.  д.  Мигель  становится
активным помощником Л., но его рвения все же мало для  задуманной  операции.
Нужен человек не только с желаниями, но и с возможностями.
   Тогда Л., как и было обусловлено, подключает к делу Ганса,  находящегося,
как вы знаете, тоже в Америке. Ганс вербует еще одного человека: это крупный
биолог, обладающий в США "именем", преподаватель университета, по убеждениям
космополит. Назову его Симоном Крафтом (кстати, он соотечественник Ганса). В
ненавязчивой форме  доктор  Крафт  предлагает  свои  услуги  цереушникам  из
"бюро", они клюют на его удочку, тем более Крафту в скором времени предстоит
поездка в Тбилиси на международный форум  по  молекулярной  биологии.  Крафт
становится  частым  гостем  "бюро",  где  проходит  инструктаж  и   получает
шпионскую экипировку. При этом ему удается незаметно снять слепок  с  ключей
от сейфа, в котором,  по-видимому,  хранятся  важные  документы,  содержащие
сведения о лицах, подготовленных  или  проходящих  подготовку  для  шпионажа
против СССР и стран Варшавского Договора.
   В решающий момент у Крафта сдают нервы, но положение  спасает  страхующий
его Ганс, человек, не теряющий самообладания. Операция завершается передачей
Центру  фотокопий  документов,  дающих  возможность  скомпрометировать   всю
программу американского ЦРУ по  использованию  ученых  в  научно-техническом
шпионаже. После этого Л. возвращается в Канаду  с  прицелом  на  последующий
переезд в Англию, а Ганс вскоре командируется "своим"  ведомством,  то  есть
ЦРУ, в Японию. Резидент по заданию Центра  сохраняет  "остатки"  группы  для
выполнения  в  будущем  других  операций.  Все  участники  не  остаются  без
поощрений, а Л. получает личную благодарность Председателя.
   Конон Трофимович:
   Л е г е н д а. В 1927 году в Канаде во время  наводнения  погибла  семья:
муж, жена и грудной ребенок. В местной газете  по  этому  печальному  поводу
было дано объявление, которое и нашли мои коллеги.  Факт,  кроме  того,  был
проверен в регистрационных документах мэрии, а  затем  стал  основанием  для
разработки вполне достоверной легенды:  родители  действительно  погибли,  а
ребенок  остался  жив!  Если  учесть,   что   в   Канаде   дети   официально
регистрируются и получают имена лишь по достижении одного года, чем я не тот
ребенок? Меня, грудного, подобрали посторонние  люди,  увезли  в  Австралию,
откуда были родом, там и воспитывали вдали от недобрых глаз до  восемнадцати
лет, а потом рассказали, что я им  чужой,  и  благородно  отпустили  на  все
четыре стороны, дав прилично денег, которые, кстати,  и  легли  в  фундамент
моей коммерческой деятельности. Назвать имена моих замечательных  спасителей
нельзя, иначе кто-то разбередит их незаживающие раны.  Я  же,  как  истинный
уроженец Канады, хочу получить официальное признание моего гражданства, жаль
только, что мои канадские родственники (дядя по матери и две тети  по  отцу)
не "помнят" меня грудным, а потому не могут  официально  засвидетельствовать
перед лицом закона, что я - это я. Ну, плохо? Всего  одно  слабое  местечко:
мои  спасители  -  австралийцы!  Но  какой   разведчик   имел   когда-нибудь
железобетонную легенду? Все мы ходили и ходим по острию ножа...
 
   Р а б о т а. Агенту обычно не говорят, кто его резидент и даже  на  какую
страну он работает: всячески ограждают  от  "ненужных"  сведений.  Отношения
строятся по принципу  обыкновенной  купли-продажи,  провозглашенному  еще  в
"Двенадцати таблицах" и в Римском праве.  Помощник,  встречаясь  с  шефом  и
передавая ему информацию, должен думать, что имеет дело с таким  же  рядовым
агентом, как  и  он  сам.  Но  если  помощник  по  каким-то  причинам  вдруг
прекращает работу, такого рода  отходы  тоже  предусматриваются  резидентом:
требуется "последняя встреча", во время которой бывшему агенту, во избежание
худшего, рельефно обрисовывается его перспектива  на  тот  случай,  если  он
выдаст или ненароком проговорится об имевшей место  связи.  И  как  бы  душа
резидента ни  восставала  против  угроз  и  тем  более  их  реализации,  что
поделаешь? Не проваливать же сеть, с таким трудом  созданную  и  так  дорого
стоящую!
 
   "К р ы ш а". Мы очень близки по специфике к журналистам. Например,  может
ли журналист без согласования с руководством продлить командировку, изменить
ее маршрут или цель? Мы - тоже: разрешения нам, возможно, и  не  обязательно
испрашивать, но информировать Центр  мы  должны  непременно.  О  задержке  с
отъездом, о прибытии раньше времени, о передаче и  получении  информации,  о
любых изменениях в нашей жизни - о каждом,  по  сути,  шаге!  Впрочем,  если
кто-то приглашает вас на пикник или в театр на премьеру, молнировать об этом
в Центр не обязательно. Я к чему? На основании собственного  опыта  и  опыта
моих коллег я давно пришел к выводу, что наилучшим прикрытием для разведчика
может  быть  профессия  журналиста.  Во-первых,  журналист  -  странствующий
рыцарь, "свободное копье": его  передвижения  в  пространстве  не  поддаются
контролю и не вызывают подозрений, так как органичны  профессии.  Во-вторых,
трудно,  если  вообще  возможно,  учитывать  его  доходы  и  их   источники.
В-третьих, журналист раскован:  может  обращаться  к  кому  угодно  и  когда
угодно, он "и с угольщиками, и с королями", бывает в  трущобах  и  в  высшем
обществе,  при  этом  способен  принимать  любую  окраску  -  надевать,  как
говорится, "мундир" солдата, бизнесмена, шофера такси, чтобы  иметь  дело  с
военными, бизнесменами, дипломатами и рабочим классом.  Наконец,  журналисту
ничего  не  стоит  заказать  визитные  карточки,  которые   служат   ему   и
удостоверением личности, и пропуском по  принципу  "Сезам,  откройся!"  Даже
почтовый конверт на имя "корреспондента такой-то газеты" -  уже  достаточное
основание,  чтобы  получить  заказную  почту,  когда  нет  при  себе  других
документов. И уходить в случае неприятностей тоже  легко:  журналист  просто
растворяется в воздухе, не оставляя после себя следов (уехал в Абиссинию,  в
действующую армию во Вьетнам, на велосипедные соревнования "Тур  де  Франс",
на корриду  в  Испанию,  в  путешествие  по  Средиземному  морю  в  обществе
знакомого миллионера на его же яхте), ищи ветра в поле!
   Первой древнейшей профессией была, как известно, проституция.  А  второй?
Вы, конечно, будете  утверждать,  что  журналистика?  Допустим.  Спорить  не
стану. Пусть будет так, но если вы сошлетесь в  качестве  доказательства  на
Ветхий завет, в котором все это будто бы описано, я задам  вам  только  один
вопрос: а кто написал Ветхий  завет?  Отвечаю:  разведчик!  Да-с.  Это  было
первое донесение разведчика Божественному Центру!
   П р о в а л. Помню весьма неприятную историю, происшедшую на моих глазах.
Когда я был в американской школе разведки в Швейцарии, недалеко  от  Базеля,
мы, небольшая группа курсантов в количестве десяти человек,  отправились  на
пикник. На озеро. Среди нас  были  три  англичанина,  два  американца,  один
немец, датчанин, два ирландца и я, "канадец". Постелили на травку покрывало,
сделали "стол", выпили и  решили  искупаться.  И  вдруг  "датчанин",  первым
раздевшись, с берега кинулся в воду,  нырнул,  довольно  далеко  вынырнул  и
поплыл, представьте себе, размашистыми саженками, хлопая ладонями  по  воде.
Так только в России плавают. И  больше  нигде  в  мире,  где  разные  кроли,
брассы, баттерфляи и т. д. Мы все стояли на берегу, смотрели, не произносили
ни слова, ведь не только я один понял. Больше "датчанина" я никогда в  своей
жизни не видел и даже здесь, в Центре, спрашивать о его судьбе не хочу, мы у
Центра мало о чем спрашиваем.
 
   "К р ы ш а". Моей "крышей" в прямом и переносном смысле слова были четыре
фирмы "по продаже автоматов по продаже" -  такое  у  них  длинное  название.
Понятно? Мои  автоматы  торговали  тетрадями,  водой,  вином,  фломастерами,
бутербродами, аспирином - что только не помещалось в их  прожорливом  чреве!
Могу объяснить устройство и назначение автоматов подробнее и яснее -  только
зачем вам засорять свои мозги? Важно другое: мои фирмы  были  рентабельны  и
давали   прибыль,   между   прочим,   задолго    до    нашего    знаменитого
правительственного   постановления,   которым    акцентировалось    внимание
хозяйственников на необходимости добиваться рентабельности. Скажу вам прямо:
"акцентировать" мое внимание нужды не было, я бы просто вылетел в трубу,  не
будь мои фирмы рентабельны. Разумеется, мне в них не  принадлежала  ни  одна
гинея: капитал был ровно настолько моим, насколько  и  вашим,  советским.  Я
трудился в поте лица, потому что знал: доходы идут не  гнусному  капиталишке
(мне, например), а моему народу. Сказал я эти слова с патетикой,  но  вы  уж
простите: когда речь идет о миллионах фунтов стерлингов, можно  и  подбавить
восклицательных знаков: хуже, когда их  ставят,  а  вся,  извините,  задница
голая.
   Сначала я в одной из фирм был директором по сбыту готовой  продукции,  то
есть бизнесменом "средней руки": как и все, получал зарплату раз  в  неделю,
по  пятницам.  Стенографистки  у  меня  не  было:   невыгодно.   Пользовался
телефонами-магнитофонами красного и зеленого цветов: диктовал, они писали на
пленку, на следующий день все было расшифровано  и  отпечатано  на  машинке.
Письма писал размером не больше страницы, в Англии длиннее  не  пишут;  если
кто-то и пишет, он либо бездарь, либо ему делать нечего. Уже здесь, в Союзе,
на одной из встреч с общественностью меня спросили: почему я был  директором
по сбыту, а не генеральным или, на худой конец, по производству? Я  ответил:
сделать каждый дурак сумеет, а чтобы продать, нужна голова!
   А дальше? Дальше я стал совладельцем фирмы, потом двух, а потом и  полным
хозяином, да сразу всех четырех фирм, они делились, исходя из четырех  типов
товаров. Тем не менее я придерживался  общей  и  очень  строгой  дисциплины:
приходил вместе со всеми, уходил в пять часов. Если нужно  было  уйти  днем,
как-то объяснялся с секретаршей: "У меня встреча с клиентом!" -  она  должна
была знать, где хозяин и когда будет. Обедал я с  клиентом,  можно  сказать,
всегда:  либо  он  меня  приглашал,   либо   я   его,   в   зависимости   от
заинтересованности - он во мне или я в нем. Разумеется,  кормил  клиента  за
счет "золотого обеспечения", то есть представительских, при этом  в  кредит,
показывая официанту карточку, в которую он писал,  что  и  на  сколько  нами
съедено и выпито, плюс сколько получал "на чай", - и  все  это  впоследствии
погашалось фирмами.
 
   Р а б о т а. В "Иностранной литературе" за  1958  год  были  опубликованы
"Японские заметки" К.  М.  Симонова  -  читали?  Там  говорилось  о  главном
принципе токийского театра: объективный взгляд на  себя  самого  как  бы  со
стороны. Актер танцует и видит себя  глазами  зрителей.  Симонов  вспоминает
Миямото (философа, а может, спортсмена?), который в  своей  книге  "Принципы
фехтования" написал, что человеку необходим "взгляд на  себя",  чтобы  умело
защищаться от неожиданных выпадов противника.  Смею  добавить,  что  если  у
разведчика  есть  этот  "взгляд",  то  и  он  может   чувствовать   себя   в
относительной безопасности.
 
   П о р т р е т. Отношу себя к людям везучим, хотя бы потому, что  оказался
в числе ничтожных процентов, которые уцелели в войну "от моего года". Может,
по причине этой везучести и в тюрьме я провел не слишком долго,  всего  пять
лет: обменяли. А когда выносили приговор, я почувствовал  только,  что  меня
обманули: дали двадцать пять, хотя обвинитель "просил" семнадцать!
 
   Р а б о т а. Вербовать агента - дело чрезвычайно сложное: надо  тщательно
обезопаситься. Часто человек, имеющий доступ к  закрытой  информации,  может
работать одновременно на несколько разведок, и именно такой "кадр" - лакомый
кусочек для разведчика. Но надо перевербовывать,  а  это  лезвие  бритвы:  в
любой  момент  может  "заложить".   Я   лично   предпочитал   вербовать   на
идеологической основе, и таких людей предостаточно, но надо их искать, найдя
- изучать (мы говорим: разрабатывать), а уж потом и вербовать. К  сожалению,
основа может быть и другая: меркантильная, любовная (если речь  о  женщине),
националистическая, а от основы, кроме качества работы агента, зависит и его
устойчивость,  надежность.  Бывает,  что  с  болью   в   сердце   приходится
отказываться от  очень  хороших  агентов,  имеющих  допуск  к  очень  важной
информации, - почему?  Если,  например,  агент  оказывается  или  становится
алкоголиком или если он по природе болтлив,  тогда  надо  делать  немедленно
"золотое рукопожатие", то есть прощаться.  Вообще-то  таких  агентов  другие
разведки "убирают": они либо  откровенно  продают,  либо,  бывает,  идут  на
шантаж в надежде заработать еще больше.
   Полковник А.:
   В з г л я д. У моего адвоката  Донована  шестнадцатикомнатный  "домик"  с
собственным лифтом и садом на крыше. Там же и офис, где я  впервые  в  жизни
увидел телевизор и телепередачу: великий Дюран  смешил  публику  бруклинским
жаргоном, считающимся истинно народным и веселым.  Там  же,  у  Донована,  с
которым я имел деловое знакомство как владелец "Бюро  по  изобретениям"  еще
задолго до того, когда ему пришлось стать  моим  адвокатом  на  процессе,  я
познакомился с одним из его клиентов - элитарным членом  синдиката  мафиози,
на чем-то погоревшим, а потому и  обратившимся  к  Доновану  за  советом.  В
отличие от рядового члена мафии, у этого в петлице была  пуговка  (думаю,  с
бриллиантом), и он назывался "баттменом", то есть "человеком с пуговкой"; не
знаю, случайно ли  совпадение  с  "бедменом"  -  плохим  человеком?  Кстати,
чистокровный белый звучит в США, как  если  бы  сказать  "чистый  кавказец":
"кокэйжн". "Трактир" и "публичный дом" по-английски тоже однозвучны -  боже,
какими только знаниями не напичкана голова разведчика!
 
   С у д ь б а. Я знал одного русского, который в силу сложившихся жизненных
обстоятельств  стал  курсантом,  а  потом  и   преподавателем   американской
разведшколы в Швейцарии, в Альпах. Он был из тех, которые мечутся, не  могут
твердо определиться, то есть лишены  убеждений;  как  правило,  это  хороший
народ, совестливый, но слабый и путаный, точнее сказать,  запутавшийся.  Нам
удалось его перевербовать, предложив ему самое опасное: "двойную  игру".  Он
согласился и вскоре выдал нам группу, которую  довольно  тщательно  готовили
для заброски в СССР (из "бывших" русских); он сам с этой  группой  готовился
два долгих года, но уж больно тяготился тем, что  предал  Родину.  Потом  он
тяготился уже тем, что предал товарищей, с которыми делил тяготы  и  радости
учебы. Такие, как он, я это прекрасно знал, долго не живут. Совесть в  нашей
работе, конечно, нужна, но какая-нибудь "односторонняя": либо в  ту  сторону
казнись, либо в эту.
   Повесился. Хорошо, записки не оставил. Ни нам, ни им.
   В  з  г  л  я  д.  Интересно  наблюдать,  как  паркуются  и  разъезжаются
автомобилисты где-нибудь на  Бродвее,  бамперами  слегка  подпихивая  другие
машины, иначе ни въехать, ни выехать. Я лично так не могу  из-за  плебейской
жалости к "дорогим" вещам. Мальчишки, валяя дурака, могут на спор пройти  по
длинной авеню, ни разу не коснувшись ногами земли: по крышам  припаркованных
автомашин. Машина без вмятины, что солдат без шрама, боксер  без  сломанного
носа и парикмахер без пробора. (Кстати, американцы, обожающие благозвучия  и
вообще кр-р-расивости, называют парикмахера "танцором по волосам"!)
 
   О д н а ж д ы. В начале 20-х годов  я  оказался  в  числе  тех,  из  кого
состоял первый (мы всегда добавляли: славный и  легендарный!)  выпуск  нашей
разведшколы. Не исключаю, что я вообще  был  первым  советским  разведчиком,
заброшенным за границу. А учили нас, между прочим, четыре года -  по  полной
программе, без торопливости. Что касается заброса, то он осуществлялся в  ту
пору проще простого: мне сделали документы, посадили в поезд, который шел из
Москвы в Польшу, а в Варшаве я, не выходя  из  здания  вокзала,  пересел  на
поезд Варшава - Гамбург, который и был местом моего назначения. Цель:  найти
в Германии  старую  русскую  агентуру,  работавшую  еще  на  царя-батюшку  и
затаившуюся после революции в ожидании "дальнейших инструкций". Вот я и  вез
эти "инструкции"  в  надежде  склонить  их  работать  на  молодую  Советскую
республику. Идея была  неплохая,  но  и  не  легкая,  как  может  показаться
кому-нибудь с первого взгляда. У меня  было  с  десяток  явок,  а  остальные
пятьсот с лишним адресов мне должны были подослать из Москвы, если  я  смогу
закрепиться на "плацдарме";  пусть  вас  не  удивляют  такие  могучие  цифры
агентуры, русская разведка всегда брала количеством,  это  общеизвестно.  На
"качество" мы перешли только после революции и то  вынужденно:  нужны  годы,
чтобы готовить разведчиков, поскольку эта работа все-таки "штучная" -  стало
быть, лучше меньше, да лучше!
   Итак, Гамбург. Замечу, что  я  прекрасно  владел  немецким  языком,  даже
несколькими его диалектами, отлично знал город с его достопримечательностями
и расположением улиц, имел довольно приличную легенду, - что еще  надо?  Был
1924 год. С вокзальной площади, добравшись до нее без приключений,  я  сразу
направился по первому адресу,  выбирая  кратчайший  путь:  одной  "знакомой"
улицей вышел к порту, другой свернул к ратуше, и вот я в тихом и  чистеньком
переулке, где должен жить мой первый "клиент". Тут-то и произошло то,  из-за
чего я, собственно, открыл рот.
   Представьте: раннее утро. Ни души. Иду по сонному  переулку,  высматриваю
нужный мне номер дома. Навстречу движется издали какой-то человек в  кожаной
кепке с большим козырьком, эта кепка - единственное, что я запомнил.  Вдруг,
поравнявшись со мной, он меня  спрашивает.  "Слушай,  -  говорит,  -  ты  не
знаешь, где тут можно поссать?" - "Чего?!" Он повторяет вопрос. "Да зайди, -
говорю, - хоть в ту или эту подворотню". Он исчезает в подворотне, и  только
тогда я понимаю, что он  спросил  меня  по-русски,  и  я  по-русски  же  ему
ответил! Ну, думаю, все: провал. И это называется  первый  советский  шпион!
Окончил с похвальной грамотой! И - всего полчаса в Гамбурге! Возвращаюсь  на
вокзальную площадь, сажусь на скамеечку, ставлю у ног чемодан и жду, как  вы
понимаете, ареста. Пять часов ждал. Не дождался... До сих пор не  знаю,  кто
был этот, в кожаной кепке, и вообще, что случилось: вариантов так много, что
ломать голову нет никакого смысла.  У  меня  был  знакомый  еврей-закройщик,
уроженец Западной Белоруссии, я шил у него костюм. Так  он,  говорит,  хотел
писать "бумагу в правительство" по поводу ширины брюк (тогда  была  мода  на
матросские клеши), а то, говорит, учат у нас где-нибудь "людей на  шпионов",
потом отправляют куда-нибудь "у в Лондон с парашютом", и через десять  минут
после приземления их "берут"! Почему? - спрашивал и  сам  отвечал:  "Бруки"!
Вот и я мучаюсь: вдруг это не случайность, а он по  "брукам"  узнал  во  мне
русского?
 
   В з г л я д. Во всем мире сейчас распространено стремление к  загородному
жительству. Помните  четыре  условия  истинного  счастья,  которые  приводит
Моруа, цитируя Камю,  который,  в  свою  очередь,  процитировал  Эдгара  По?
Возможно, ошибусь в порядке перечисления, но не это важно. Первое:  жить  на
природе! Второе: чтобы тебя любили (не ты,  а  именно  тебя,  вот  ведь  как
интересно  повернуто)!  Третье:   заниматься   каким-либо   творчеством!   И
четвертое, которое, по-моему, совершенно недостижимо при наличии "третьего":
отказ от  честолюбивых  помыслов  (а  зачем  тогда  заниматься  творчеством,
позвольте спросить?)! В этом смысле мне  больше  импонирует  интервью  князя
Голицына (того самого, который безвыездно жил в Крыму). Он наладил, как  вы,
наверное,  знаете  или  слышали,  производство  шампанского  "Новый   свет",
регулярно получавшего в Париже на конкурсе вин "гран-при",  а  сам  ходил  в
простом армяке, подпоясанном  веревкой,  в  сапогах  и  татарской  папахе  и
поселился в обыкновенном глинобитном домике. Так вот, к нему в Судак однажды
явились журналисты брать  интервью  после  очередного  "гран-при",  и  некий
иностранец спросил: "Скажите, князь, в  каких  отношениях  вы  находитесь  с
царем?" - на что Голицын будто бы  ответил;  "Слава  богу,  царю  покуда  не
удалось унизить  меня  почестями  и  наградами!"  Каково  сказано:  унизить,
понимаете ли, почестями и наградами!
   Джеймс Донован:
   П р и л о ж е н и е щ 8 (из книги "Люди на мосту", окончание).  Полковник
А. отверг услуги одного адвоката, потому что ему, с точки зрения полковника,
"не хватало профессионального достоинства, он  выглядел  неряшливо,  у  него
была грязь под ногтями". Вероятно, такой  человек  больше  подходил  А.  как
помощник по работе, но не как защитник в суде.
 
   Легенда полковника была такая: он по профессии учитель,  его  отец  умер,
мать родом из Саратова, сам он жил  в  Москве  у  Никитских  ворот,  окончил
институт, потом нашел крупную сумму денег в царской валюте -  в  разрушенном
доме где-то в Саратовской губернии, на родине матери. Перебрался в  Данию  и
купил там фальшивый американский паспорт, с  которым  приехал  в  США;  этот
паспорт нашли у него при аресте.
 
   А. так умел слушать, что можно  было  подумать,  будто  именно  благодаря
этому качеству он сделал карьеру. Когда он расстраивался, он клал  сигарету,
так как она могла привлечь внимание к его нервному состоянию.
 
   Полковник был увлекательным,  будящим  мысль  собеседника  человеком.  Он
обладал интеллектуальной честностью, с которой  подходил  к  решению  любого
вопроса, имел весьма широкие знания по проблемам искусства и  установившиеся
взгляды в этой области.
 
   Из речи обвинителя по делу  полковника  А.:  "Такой  была  карьера  этого
человека, мастера шпионажа, настоящего профессионала, что  он  знал  правила
игры, и  их  знала  его  семья:  прошу  это  запомнить.  Он  не  заслуживает
снисхождения,  как  не  заслуживает  и  сочувствия.   Ссылки   адвоката   на
французские законы  20-х  годов  и  английские  законы  1911  и  1920  годов
несостоятельны,  поскольку   шпионаж   сегодня   гораздо   более   серьезное
преступление, чем когда-либо раньше. Он связан с  угрозой  для  цивилизации,
для всей страны и всего "свободного мира", это преступление против народа, а
не против отдельных лиц".
 
   Дисциплина  была  краеугольным   камнем   его   философии,   поэтому   А.
положительно отзывался о немцах, сторонниках дисциплины. К выполнению  своих
обязанностей он относился с интересом и упорно старался делать все,  за  что
брался, хорошо. Это, конечно, всегда было сильной его стороной. Кроме  того,
А. был страстным любителем спорта и "доджеров": на  тюремном  дворе,  будучи
56-летним   человеком,   полковник   учился   играть    в    "боччи",    что
свидетельствовало о незатухающей разносторонности его интересов.
   А. просил меня, если я все же буду писать о  нем  книгу,  характеризовать
его "справедливо, честно и точно"  и  при  этом  помнить,  что  он  "простой
солдат". "К сожалению, - сказал мне полковник А.,  -  авторы  художественных
произведений преувеличивают и искажают подлинную  роль  шпиона  в  XX  веке,
который зачастую является всего лишь собирателем фактов. Они рисуют его так,
чтобы не вызывать разочарования читающей публики, потому-то в  дискуссиях  о
шпионах и шпионаже в большом количестве присутствует романтический "дух Мата
Хари". Между тем основная масса разведывательного материала достается  путем
упорной, кропотливой работы, тонким исследованием и анализом  легкодоступной
информации. Вопреки распространенному ошибочному  мнению  подавляющая  масса
наиболее важной разведывательной информации добывается не посредством тайной
шпионской деятельности, а открытым  путем.  Именно  поэтому  демократическое
государство с  его  свободой  слова  и  печати  является  наиболее  уязвимым
объектом".
 
   Из моей речи в Верховном суде: "Прошу вас подумать о том, что такое  наша
национальная оборона, карту которой нашли при аресте у моего подзащитного, в
век континентальных ракет, водородных бомб и искусственных спутников..."
 
   Полковник   обладал   сверхъестественной   способностью   примиряться   с
обстановкой и событиями, а также уделять внимание самым  различным  мелочам,
даже находясь в тюрьме, где  он,  по-видимому,  испытывал  ряд  существенных
неудобств и, кроме того,  переживал  горечь  и  разочарование.  На  что  мог
рассчитывать А., вернувшись в результате пока  очень  призрачного  обмена  в
свою страну? Посчитают ли его там благонадежным?
 
   "Я заметил, - сказал  мне  А.,  -  что  у  людей,  привыкших  действовать
методами насилия, эмоциональное возбуждение утоляется при помощи  физической
нагрузки".
 
   По инструкции заключенным  не  разрешено  читать  в  тюрьмах  литературу,
которая может снова толкнуть их на преступную  деятельность.  Полковнику  А.
запретили читать шпионские детективы.
 
   Завещание полковника А., составленное до оглашения приговора:  "В  случае
моей смерти в тюрьме тело кремировать, а  урну  с  пеплом  и  все  имущество
передать семье".
 
   Вынесение  приговора  заняло  по  процедуре  всего   шестнадцать   минут:
"Соединенные  Штаты  Америки  против  А.  ..."  В   этот   момент   холодное
самообладание полковника  показалось  мне  невыносимым.  Его  приговорили  к
тридцати годам заключения. Для человека, получившего такой срок, А.  обладал
поразительным спокойствием  профессионала.  В  США  он  конечно  же  был  бы
незаурядным политическим деятелем первой величины.
 
   Когда происходил обмен, было раннее утро, и улицы Берлина были  безлюдны.
Глинеке-брюкке:  темно-зеленый  стальной  пролет,  уходящий   с   территории
Западного  Берлина  к  Восточному.  За  озером  Потсдам  справа   на   холме
вырисовывался в тумане силуэт старинного замка. По обе стороны озера я видел
густые лесопарки. Все совершилось на мосту, который в последний год и  месяц
войны был прозван солдатами "Мостом свободы". Вот уж воистину!
 
   Подполковник X., предавший своего резидента, через некоторое время  погиб
в результате таинственной автомобильной катастрофы на Пенсильванском шоссе.
 
   "Я мог бы много лет быть заключенным, - сказал  мне  полковник  А.  после
вынесения приговора, - но ни минуты не мог бы работать  надзирателем.  Нужно
быть лишенным воображения человеком, чтобы пасти других людей, как стадо".
   Конон Трофимович:
   К а ч е с т в а. Наживать личных врагов разведчику  никак  невозможно:  у
врага пристальный взгляд. Я только так и оцениваю: друг или враг?  Случайное
знакомство или не случайное? И даже случайное  беру  под  подозрение,  боясь
подвоха, а в конечном итоге - провала. И не люблю молчаливых  людей,  обычно
сидящих в углу. Молчаливые наблюдательны; хотя их мало, но уж  если  человек
наблюдателен, он  обладает  способностью  складывать  отдельные  черточки  в
картину, а нам, разведчикам, это ни к чему. Как от огня, я всегда  бегал  от
тех, чьи взгляды на жизнь оценивал, как близкие моим. Судите сами: если я их
"оценил", они могли "оценить" меня. И еще: принципиально ни с кем никогда не
ссорился, я имею в виду - там.  Уходил  в  сторону.  Если  кто-то  очень  не
нравился, кроме "хелло" и "гуд бай", он от меня ничего не слышал,  а  вместо
того, чтобы при случае послать его ко  всем  чертям,  говорил  с  неизменной
улыбкой: "Извините, сэр, я очень тороплюсь!" Думаете, легко  давалась  такая
жизнь да при моем характере?
 
   Б ы т. "Женский вопрос" лишь условно можно отнести к  "быту"  разведчика:
это не быт, а, я бы сказал,  условия  его  деятельности,  некоторым  образом
затрагивающие  личную  жизнь.  Вообще-то  дело  хоть   и   щепетильное,   но
естественное: разведчик живет за границей не один год (я двенадцать прожил),
- а если он не старик? Ситуация не из простых, потому что  возникают  разные
"но". Во-первых (если это не "во-вторых"),  у  многих  дома  остались  жены:
вопрос приобретает, таким образом, нравственную окраску. Во-вторых (если это
не "во-первых"), Центр очень опасается прочных  связей  разведчика:  любовь,
как  известно,  вытягивает  из  человека  самые  страшные  тайны,  и,   если
заграничная  партнерша  разведчика  не  его  жена,  дело  принимает  опасный
поворот. Однако, в-третьих, если  он,  живя  в  обличье  художника,  шофера,
журналиста, бизнесмена и так далее, вообще не будет иметь никаких  отношений
с женщинами, его окружение  воспримет  этот  факт  как  вызывающий  или,  по
крайней мере, странный: не "голубой" ли и прочие вопросы такого рода. Вот  и
выделится человек из толпы, чего  ему  категорически  делать  нельзя!  Стало
быть, надо проплыть между Сциллой и Харибдой и чтобы  были  "отношения",  но
такие, будто их нет. А как это осуществить? Хотите знать, какой тут возможен
выход из положения?
 
   С у д ь б  а.  Вот  история  моего  коллеги  (назову  его  Ф.),  до  меня
работавшего в Англии; история  связана  с  пресловутым  "женским  вопросом",
поэтому я о ней и вспомнил. По дороге  в  Лондон,  кажется,  из  Мадрида,  в
самолете, какой-то немец-попутчик (Ф., конечно, сразу насторожился, по  себе
знаю: попутчик ли?) попросил его передать в Лондоне письмо одной женщине, не
желая пользоваться почтой, поскольку родители молодой леди проявляли крайнее
любопытство к ее переписке с мужчинами. Ну что  ж,  подумал  Ф.,  отчего  не
передать? Прилетели, самолет с немцем  дальше  ушел.  Во  время  первого  же
сеанса связи Ф. доложил Центру: так, мол, и так, ситуация вроде невинная,  а
что из нее выйдет, еще надо посмотреть, поскольку леди работает секретарем в
Верховном суде, - не такой уж плохой источник информации, чтобы с  ходу  его
отвергать. Центр согласился и дал разрешение. И вот мой коллега звонит  этой
леди по телефону, договаривается о встрече, они встречаются и,  представьте,
- симпатия! С первого взгляда, причем взаимная!  Зашли  в  кафе,  вечером  в
ресторан, завтра театр, послезавтра ипподром  или  не  знаю  что,  короче  -
общение. На ипподроме ставят на цифру "13", тотализатор к  ним  милостив,  и
вот уже "общий" капитал в несколько сот фунтов стерлингов...
   Через месяц Ф. сообщает в Центр: беда, она меня  любит!  А  на  следующий
сеанс: еще большая беда - я ее  люблю!  Центр  думает,  что  делать:  любовь
разведчику, как и инфекционная болезнь  с  высокой  температурой  и  бредом,
категорически противопоказана. Ему пока добрый совет: попридержи лошадей! Ф.
"попридерживает", как может:  никаких  ей  авансов  и,  разумеется,  никаких
намеков на свою истинную сущность. При этом Ф. знает: если леди,  с  которой
он находится в нежных отношениях, не задает  ему  "лишних"  вопросов  -  это
весьма подозрительно, а если задает, подозрительно вдвойне! Новая  Сцилла  и
Харибда! И вот однажды она говорит ему: что будем делать на Пасху? (К слову,
у меня бабка верующая была, а я ребенком как-то пришел домой с  лозунгом  на
устах, услышанным на улице: "Кулич и пасха - для маленьких детей  яд,  а  не
сказка!", - и бабушку мою едва откачали.) Ф. ей отвечает:  ничего  не  будем
делать, а что? (А ему как раз на Пасху наметили встречу в  другом  городе  с
курьером-связником.) Она говорит: я бы  хотела  съездить  с  тобой  к  моему
дядюшке на морское побережье, он там держит отель и приглашает молодежь. Ф.,
конечно, подумал, что дело уже пахнет керосином, но согласие дал.  Потом,  в
первый день Пасхи, просто и бездарно смылся - а что ему  было  делать?  Она,
как вы понимаете, смертельно обиделась. Недели две не  встречались,  но  это
еще не конец истории, вы мне напомните, в следующий раз доскажу...
 
   П с и х о л о г и я. Бич для бизнесмена -  налоги,  буквально  пожирающие
прибыль. Особенно противно платить их  было  мне,  имеющему  бизнес  в  виде
прикрытия:    основной    капитал    был,    как     говорится,     кровный,
рабоче-крестьянский, прибыль делал я, а не какой-то умный  "дядя",  а  налог
приходилось платить чужому государству! Спрашивается: где справедливость?
   Мой бывший партнер по фирме, с которым, расставшись, мы сохранили  добрые
отношения, любил тяжелые и  шикарные  машины.  И  вот  как-то  своим  мощным
"ягуаром" он покорежил чей-то легонький "фиат", заплатил большой штраф и был
лишен водительского удостоверения. Тогда он подал в суд на дорожную  полицию
(вроде нашей ГАИ), а меня попросил быть в  суде  свидетелем.  Я  согласился.
Потом произошла  такая  исполненная  для  меня  двойного  смысла  процедура.
Положив левую (или правую?)  руку  на  Библию,  а  другую  подняв  вверх,  я
торжественно произнес: "Я, Гордон Лонгсдейл, клянусь говорить правду, только
правду, одну только правду!", в то время, когда ни Гордоном, ни  Лонгсдейлом
я в действительности не был,  -  какую  еще  "правду"  можно  было  от  меня
ожидать?
   После  этого  случая  я  задумался:  в  каком  соотношении  находятся   у
разведчика искусство лжи и его интеллектуальная  честность?  Впрочем,  лучше
сказать не "ложь", которой меня не обучали, а "легенда" - канва, по  которой
я построил представление о самом  себе:  вспоминал  детство,  что-то  в  нем
переиначивая. Ложь? Да нет, это работала моя  фантазия  во  имя  маскировки.
Творческий подход к биографии! -  который  не  мешал  мне  оставаться  самим
собой, потому что мои вкусы,  манеры,  характер,  психология,  моя  "личина"
вылезали на поверхность, ибо все это оставалось во мне, было ярко выражено и
не вытравлялось никакими легендами.
 
   "К  р  ы  ш  а".  С  детства  я  был  приучен:  если  что-то  делать,  то
"по-большому", как озаглавила статью одна  московская  газета  в  пору  моей
комсомольской юности. Бизнес так бизнес. Халтурить я не умел, тем более была
мысль: чем больше я разбогатею, тем лучше будет Центру.  И  я  богател.  Мои
автоматы не были примитивными. В кафе "Литл фиш" ("Рыбка"),  куда  я  иногда
заходил, чтобы посмотреть автоматы моего конкурента,  вы  бросали  монету  в
щель и понятия не имели, какая заиграет пластинка. А  "мои"  автоматы  после
нажатия соответствующей кнопки давали вам то, за что вы платили, и я, ощутив
превосходство над конкурентом, испытывал истинно "акулье"  капиталистическое
удовлетворение. Кстати, вас не шокирует то обстоятельство, что я  употребляю
местоимение "мои", говоря о фирмах, автоматах и миллионах фунтов стерлингов?
Хотя они такие же "мои", как и "ваши": советские. Правда,  иногда,  входя  в
роль, я ловил себя на том, что фирмы, на  которые  мне,  собственно  говоря,
было плевать, как усыновленные чужие  дети,  становились  мне  дороги,  и  я
по-настоящему спорил, торговался, тратил силы,  добиваясь  их  благополучия.
Эта  двойная  жизнь  "по  системе  Станиславского"  меня  самого   частенько
пугала...
 
   В  з  г  л  я  д.  Минимальный  капитал,  чтобы  фирма  могла  официально
существовать, - сто фунтов, которые должны находиться в банке, хотя истинный
актив может исчисляться и несколькими миллионами. Но только дураки кладут  в
банк весь капитал: банкротство оставляет их без штанов. Умные ограничиваются
более или менее "приличным" минимумом, от величины которого, правда, зависит
солидность фирмы, а от этого и ее доходы, так что  палочка  о  двух  концах:
хочешь - рискуй, не хочешь  -  довольствуйся  малым.  Кстати,  есть  чудаки,
которые возглавляют фирмы сами, а не через подставное лицо;  конечно,  им  и
доверия больше, но и горят они целиком,  если  не  успевают  заблаговременно
перевести имущество и основной капитал на жену или детей. Впрочем,  тогда  у
них возникает шанс погореть "через жен",  алчность  которых,  я  бы  сказал,
интернациональна (можно понимать и в том смысле, что не  имеет  границ):  уж
если жены получают капитал де-юре,  какая  из  них  откажется  получить  его
де-факто? Известен случай с одним крупным бизнесменом, который ценой отсидки
спас капитал, причем  даже  успел  перевести  его  в  швейцарский  банк  "на
пароль", но пароль неосторожно сообщил жене,  нежно  его  любящей,  а  потом
вернулся из тюрьмы и не нашел ни жены, ни денег. Нет, нелегкое  это  дело  -
быть капиталистом!
 
   С у д ь б а (окончание). Хорошо, что напомнили: мы остановились  на  том,
что мой коллега Ф. поссорился со своей милой дамой,  и  они  две  недели  не
встречались. Ф., как и я, бизнесмен, но помельче, коммивояжер, - таким  было
его прикрытие. Одним из его агентов был милейший человек, дядя которого имел
доступ к важной военной информации, и его можно отнести к разряду  "светлых"
помощников, то есть ему было известно,  на  кого  он  работает  и  за  какие
деньги. А вот леди, работавшая секретарем Верховного суда, использовалась Ф.
"втемную": не знала, кому поставляет информацию, притом  бесплатно,  вот  уж
воистину - за красивые глаза; мой коллега - мужчина импозантный и с  глазами
действительно красивыми. Ровно за сутки до его провала (его тоже предали,  и
предал "милейший" агент) она вдруг звонит: хочу тебя видеть, вечером можешь?
(Все их разговоры, при которых я не присутствовал, приводятся мною, конечно,
не дословно, а так, как я представляю их себе, зная общую ситуацию.) Ф.  уже
чувствовал вокруг себя некоторое "движение", а потому  сказал  ей:  лучше  в
следующую субботу. В следующую субботу, когда Ф. уже  был  в  тюрьме,  вдруг
вызывают его на свидание. Он - ей: зачем ты пришла, дорогая? У  тебя  и  так
будут неприятности! Она отвечает ему: но ведь мы договорились  о  встрече  в
эту субботу! - английский юмор. Удивление и испуг у нее уже прошли, ей  было
просто жаль Ф.: она его и вправду любила, и в самом деле имела неприятности,
но соучастия доказать не удалось, ее просто уволили с работы. Эта леди  была
хорошим и воистину светлым человеком, а вовсе  не  тот,  хоть  и  работавший
"всветлую", но черный агент-предатель. Ф. сидел  до  обмена,  кажется,  года
полтора-два,  и  каждую  субботу  она   навещала   его   в   тюрьме,   прямо
рождественская получилась история, но  "хеппи-энда"  не  было.  Когда  моего
коллегу обменяли, она хотела покончить с собой,  ее  спасли  и,  как  могли,
успокоили: не мог же он взять бедняжку в Союз второй женой! Я столь подробно
все это знаю не потому, что история случилась со мной, хотя вы именно так  и
думаете (увы, я решил "женский вопрос" много банальней и  проще),  а  потому
что в связи с Ф. нам было разослано Центром  инструктивное  письмо,  главная
мысль которого была предупреждающая: учтите, дорогие товарищи,  что  прочные
отношения с женщинами опасны и для вас, и особенно для них,  тем  более  что
они имеют относительно вас одни мысли, а вы относительно  них  -  совершенно
другие.
   Ведущий:
   С ю ж е  т.  Собственно  говоря,  сюжетная  линия  исчерпана:  ваш  герой
попадает по заданию  Центра  в  Англию,  становится  крупным  бизнесменом  и
резидентом, и начинается "другая жизнь" с другими сюжетными  разветвлениями.
Здесь следует сделать еще одно (последнее) приложение: дело в том, что Л. на
разных  этапах  своей  деятельности   мог   сталкиваться   с   американскими
разведчиками, имена  которых,  чаще  всего  вымышленные,  а  потому  имеющие
значение кличек, я сейчас представлю с краткими характеристиками. Это и  вам
будет небесполезно использовать в повести для большей  ее  достоверности,  и
нам,  как  говорится,  не  вредно.  Начну  с  сотрудников  и  преподавателей
американской школы разведки в Бадвергсгофене, а затем перейду к  резидентуре
США с центром в  Иокогаме.  Надеюсь,  вы  понимаете,  что  это  "айсберг"  -
крохотная надводная часть того, что мы хотим предать гласности (говорю не из
хвастовства, а для дела).
 
   П р и л о ж е н и е щ 9 (из архива Центра). Бадвергсгофен (ФРГ):
   "Андрей" (предположительно майор Гарольд Ирвин Ридлер), 46 лет.  Уроженец
Нью-Йорка. Выше среднего  роста,  смуглый,  темно-русый,  нос  прямой,  губы
толстые.  Носит  американскую  военную  форму   с   несколькими   орденскими
колодками. По-русски говорит с легким  акцентом.  Хорошо  играет  на  губной
гармошке. Молчалив. Видимых пороков нет. В 1950 году был в Москве  (в  каком
качестве - неизвестно). Начальник разведшколы.
 
   "Всеволод" - русский, 35 лет. Высокий, полный, блондин, в  очках,  правый
глаз стеклянный. Пьет крепко, но сохраняет  выдержку.  Ходит  в  гражданской
одежде. Хорошо владеет немецким языком, английским хуже. Общителен, однако о
себе почти ничего не рассказывает. Преподает все дисциплины, кроме радиодела
и физподготовки.
 
   "Саша" (Волошановский Алексей Миронович) -  украинец,  33  лет.  Высокий,
сутуловат и в то же время  строен.  Склонен  к  полноте.  Лицо  бритое,  лоб
высокий,  нос  крупный,  с  горбинкой,  брови  широкие.   Волосы   вьющиеся,
каштановые, по бокам лба небольшие  залысины.  Иногда  носит  очки.  Владеет
русским, французским, английским, испанским, украинским, польским,  немецким
языками. Не пьет, не курит. Отец, мать и  брат  живут  в  Нью-Йорке,  сестра
замужем  за  владельцем  текстильной  фабрики.   Преподает   языки,   служит
переводчиком.
 
   Гленн (настоящее имя) - американец, примерно сорока лет. Высокого  роста.
Ходит в форме. Женат, переписывается с семьей. Выпивает  умеренно.  Скрытен.
Отличный шофер, преподает вождение машины.
 
   "Алексей" - лейтенант американской армии, 1925  года  рождения.  Среднего
роста, волосы русые, правильные черты лица. Хорошо говорит  по-русски  (мать
русская). Молчалив.  Пьет  мало.  Увлекается  женщинами,  независимо  от  их
национальной принадлежности, даже немками и еврейками. Преподает  гимнастику
и дзюдо. Одновременно ведает экипировкой курсантов школы.
 
   "Джонни Муоллер" (он же Антон Алексеевский, он же Аркадий Голубев, он  же
А. Голуб) - русский,  37  лет.  Среднего  роста,  плечистый,  плотный.  Лицо
круглое. Брюнет. Волосы густые, длинные, зачесаны назад.  Глаза  карие,  нос
прямой. Усы коротко подстрижены. По-немецки и  по-английски  говорит  слабо.
Движения  энергичные.  Немного  рисует,  хотя  и  дальтоник.  Пишет   стихи.
Откликается на кличку  "Лирик".  Работает  специалистом  по  русскому  быту,
преподает взрывное дело и радиотехнику.
   "Вано" (Кошелев  Иван  Васильевич)  -  русский,  32  лет,  бывший  офицер
авиации. Был в немецком плену, служил в РОА в разведуправлении. С 1945  года
на службе в американской  армии,  был  офицером  связи  в  Иране.  Тогда  же
завербован ЦРУ. Высокий, худой.  Решительный.  Нос  перебит.  Волосы  русые,
жидкие,  зачесаны  на  пробор.  Три  передних  зуба  с  золотыми  коронками.
Словоохотлив. Пьет. В пьяном виде буянит. Холост. Преподает парашютное  дело
и владение  холодным  оружием.  Развратник,  рассказывает  о  своих  амурных
похождениях. Форму не носит. Немецким и английским владеет слабо.
 
   Иокогама (Япония):
 
   Майк Огден (настоящее имя) - майор американской армии, 35  лет.  Среднего
роста, худощав, волосы светлые, зачесаны назад. Лицо  продолговатое.  Ровные
белые зубы. Хороший музыкант: играет на фортепиано, домре, гитаре  и  трубе.
Спиртное почти не употребляет.  Имеет  слабость  к  женскому  полу,  увлекся
киноактрисой-японкой, проживающей в Токио.  Холост.  Русский  знает  хорошо,
СССР - плохо.
 
   "Сал" - капитан американской  армии,  36  лет.  Высокого  роста,  полный,
светло-русый. Женат.  Частый  гость  публичных  домов.  Русским  не  владеет
совсем. Лучший радист резидентуры.
 
   "Джарвис" - американец, 50 лет.  Среднего  роста,  худощавый,  подвижный,
волосы редкие, с проседью. Не  пьет.  Носит  очки.  Раньше  был  сотрудником
американского консульства в Иране (Тегеран).
   "Фил" - большой военный  чин,  не  ниже  полковника.  Возможно,  резидент
американской разведки в Японии. 40  лет.  Высокий,  полный.  Хорошо  владеет
японским и русским языками. Постоянно живет в Токио. В Иокогаме -  наездами,
главным образом непосредственно перед заброской группы на территорию СССР.
 
   Тони (настоящее имя) - американец испанского  происхождения,  26-28  лет,
полный, мускулистый. Волосы и глаза темные, брови широкие.  Среднего  роста.
Носит очки, курит трубку. Холост, невеста  живет  в  Вашингтоне.  В  прошлом
учился в Калифорнийском университете. Хорошо знает  испанский  и  английский
языки, немного русский.
 
   "Билл"  -  лейтенант  американской  армии,  28-30  лет.  Низкого   роста,
худощавый, русый. Из-за сильной близорукости носит  мощные  очки  в  круглой
золотой оправе. Курносый. Во время войны был в Японии и Южной Корее. Немного
знает русский, хорошо - японский.
 
   "Tом" - 30 лет, высокий, худощавый,  светло-русый.  Прямой  большой  нос.
Носит военную форму без знаков различия. Хорошо владеет английским и русским
языками, немного японским. Имеет конспиративную квартиру в Саппоро.
 
   "Стив" (он  же  Стивенсонн,  он  же  Джим  Пеллер,  он  же  Рональд  Отто
Болленбах) - 1920 года рождения,  уроженец  штата  Оклахома.  Несколько  лет
проработал  в  Иране  под  "крышей"  корреспондента   американской   газеты.
Увлекается фотографией. Объездил  много  стран.  Высокий,  худой,  стройный.
Ходит, наклонив вперед голову. Блондин, волосы пышные, боковой пробор,  лицо
бритое, продолговатое, глаза серые, нос большой.  Флегматичен.  В  разговоре
медлителен.  Смеется  глухо,  отрывисто,  словно  кашляет.  Хорошо   говорит
по-немецки. Заместитель "Андрея" (Ридлера) по разведшколе в  Бадвергсгофене.
В Иокогаме руководит "доводкой" агентов, подготовленных в ФРГ.  Осуществляет
их практическую заброску на территорию СССР.
   Автор:
   С у д ь б  а  (эпизод  из  беседы).  Более  всего  меня  интересовала  не
"захватывающая дух" детективная сторона деятельности Гордона  Лонгсдейла,  а
его психология, быт, работа, отношения с окружающими людьми. И вот однажды я
задал простой, как мне казалось, вопрос: "Конон Трофимович, у вас  там  были
друзья?" - "В каком смысле? Помощники?" - "Нет, - сказал я, - именно друзья,
причем иностранцы, в обществе которых вы могли расслабиться, забыть, кто  вы
есть, и позволить себе отдохнуть душой?" (Замечу в скобках, что наши  беседы
не обязательно строились на  вопросах,  заранее  мною  сформулированных,  и,
стало быть, на ответах, заранее Лонгсдейлом  подготовленных,  что  вообще-то
было и разумно, и плодотворно: нам была позволена импровизация, правда,  под
контролем неизменно вежливого Ведущего, который,  как  расшалившимся  детям,
мог нам сказать: "Куда-куда, дорогие мои!" - и погрозить пальцем; все вокруг
мило улыбались, так что обид с моей стороны, как и недовольства  со  стороны
Конона Трофимовича не было.) На сей раз я и спросил  о  том,  что  не  успел
вставить в "вопросник", порциями  посылаемый  Ведущему  для  передачи  моему
герою.
   Чуть  смутившись,  Лонгсдейл  переглянулся  с  шефом,   тот   подумал   и
благосклонно кивнул головой. Конон  Трофимович  начал  было:  "В  Лондоне  я
искренне, по-сыновьи, привязался к одной  пожилой  чете..."  -  но  тут  его
остановил Ведущий, всего лишь приподняв над  столом  ладонь:  "Может,  лучше
начать не с Клюге, а, например, с канадского деятеля  -  для  более  точного
фона? А?" Лонгсдейл понимающе улыбнулся и сказал:
   "Ну что ж, пусть будет так. По дороге из Парижа в  Лондон  я  встретил  в
Кале небольшую канадскую  профсоюзную  делегацию,  направлявшуюся  на  съезд
тред-юнионов. Они затащили меня, пока не было пароходика, в бар; я  заплатил
за один круг, потом каждый из них за свои круги,  так  у  них  принято  пить
пиво. Впрочем, не "у них", а "у нас", поскольку я ведь тоже "канадец". Слово
за слово. Разговорились и  обменялись  с  главой  делегации  телефонами.  Я,
конечно, на ходу сочинил цифры. Беседуем дальше, и он употребляет  несколько
специфических   выражений   типа    "американская    политика    канонерок",
"выкручивание рук по-вашингтонски", "наведение против  России  мостов",  что
свидетельствует о его левых настроениях или по крайней мере о  том,  что  он
читает левую  прессу.  Ты  что,  говорю,  занимаешься  политикой?  Он  гордо
отвечает:  да,  я  коммунист!  Наконец-то,  думаю,  мне  встретился  истинно
порядочный человек, однако номер телефона я все же исправлять не стал..."  -
"Вот так-то!" - добавил Ведущий, а затем на  этом  "точном  фоне"  прозвучал
следующий рассказ Лонгсдейла:
   "Как я уже сказал, мне посчастливилось подружиться в  Лондоне  с  пожилой
четой, немцами по происхождению; их фамилия Клюге, фамилию в  вашей  повести
пока упоминать не стоит, напишите просто "К", у нас у всех душа болит, когда
мы вспоминаем о них... Старики жили в пригороде  Лондона  на  собственной  и
очаровательной вилле.  Я  бывал  у  них  обычно  в  праздники,  например,  в
сочельник, а иногда проводил с ними уик-энд. В эти блаженные часы голова моя
совершенно  освобождалась  от  рабочих  и  тягостных  мыслей,  а  сам  я  от
напряжения. Не будь у меня милых Клюге, я, наверное, много тяжелей переносил
бы стрессы и перегрузки. Одно угнетает меня сегодня...  -  Лонгсдейл  сделал
паузу, вновь посмотрел на Ведущего, и  тот,  подумав,  благосклонно  опустил
веки. - Меня и всех  нас  угнетает,  -  продолжил  Конон  Трофимович,  -  их
нынешнее положение. Дело в том, что однажды, попав в сложную ситуацию, я был
вынужден немедленно и надежно спрятать отработанный код. Не уничтожить  его,
а именно спрятать. Я не придумал ничего иного,  как  заложить  его  в  ножку
торшера, только что купленного  мною  в  подарок  мадам  Клюге  в  честь  ее
семидесятилетия. А когда  через  неделю  меня  арестовали,  я  уже  не  имел
возможности вынуть код из подарка. Между тем о моей привязанности к старикам
Клюге "они", вероятно, знали и во время обыска на вилле обнаружили в торшере
злополучный код. Ни я, ни все мы уже ничего не могли сделать для моих бедных
друзей, хотя я и доказывал всеми силами их абсолютную непричастность к  моим
делам. Их все же провели по уголовному делу как соучастников  и  приговорили
каждого к семнадцати годам тюрьмы! До сих пор казню себя за  неосторожность,
приведшую к столь трагическим последствиям,  и  успокою  свою  совесть  лишь
после того, как невинные старики досрочно окажутся на свободе".
   Лонгсдейл умолк, больше мы о Клюге ни разу не говорили, однако  печальная
их история имеет продолжение. Когда Конона Трофимовича уже не было  в  живых
(он умер через полгода после нашей  последней  встречи,  в  возрасте  сорока
шести лет, в подмосковном  лесу,  где  с  женой  и  дочерью  собирал  грибы:
нагнулся и тут же  умер  от  обширного  инфаркта,  разорвавшего  сердце),  я
случайно узнал из газет, что молодого английского учителя, осужденного у нас
за шпионаж в пользу Англии, обменяли на стариков Клюге,  которые  признались
на  суде  в  том,  что  были  радистами  сэра  Лонгсдейла  весь  период  его
деятельности в Великобритании.
   Но это еще не все, круг еще не замкнулся.
   В самолете, которым возвращался домой благополучно  обмененный  на  Клюге
учитель-шпион, по странному стечению обстоятельств летел  командированный  в
Лондон журналом "Юность" писатель Анатолий Кузнецов. Он  попросил  в  Англии
политическое убежище, превратился в "Анатоля" и напечатал "открытое  письмо"
своим бывшим коллегам-писателям, в котором был изложен такой факт.  Сходя  в
Лондонском аэропорту с самолета, Кузнецов увидел  вдруг,  что  к  его  трапу
несется большая группа  журналистов  с  кинокамерами  и  протянутыми  вперед
микрофонами. Он похолодел от испуга, решив, что они к нему, хотя о том,  что
он станет невозвращенцем, Кузнецов даже сам себе  боялся  признаться  раньше
времени. Однако, когда он понял, что все взоры, камеры, микрофоны и  интерес
направлены мимо него - к английскому учителю, об истории которого он  вообще
ничего не знал, взяло ретивое, и он неосторожно сказал какому-то журналисту,
придержав его за полу пиджака: "Меня, меня  фотографируйте!  Будете  первым!
Потом хватитесь, ан поздно!"
   Теперь круг замкнулся.
 
   Р а б о т а. Поощрения у  разведчиков  примерно  такие  же,  как  у  всех
советских служащих, - благодарности с занесением в трудовую книжку, грамоты,
денежные премии, ценные подарки, ордена и плюс  то,  что  нам,  обыкновенным
совслужащим, можно сказать, не снилось:  именное  оружие,  которое,  правда,
пряталось в бездонный сейф "Пятого". А иногда разведчику сообщали  по  радио
(как замирало его сердце, когда он  ночью  расшифровывал  текст!),  что  сам
Председатель знает, какое  он  выполняет  задание,  чем  занимается,  и  его
благодарит - выше этой похвалы ничего не было.  Однако  было  и  такое,  что
разведчикам тоже "не снилось": о них не писали в открытой печати, их имен  и
фамилий, в отличие от космонавтов и тружеников полей,  не  знал  народ,  они
"проходили", как "безымянные герои", их  иногда  даже  хоронили  под  чужими
фамилиями. Это про них в пролетарском марше: "Вы с нами, вы с нами, хоть нет
вас в колоннах..."
   А воздавалось им по заслугам на сверхсекретных совещаниях, и то не всегда
и не всем, и еще, бывало, в надгробных речах, если они  легально  уходили  в
"вечные нелегалы" - туда, откуда обменов  нет.  Говоря  обо  всем  об  этом,
положим, мне они не жаловались, а констатировали факт. "Мне  очень  хотелось
бы, - написал в своей автобиографии полковник  А.,  -  чтобы  наша  молодежь
воспитывала в себе высокое чувство собственного достоинства,  патриотизма  и
безграничной веры в правоту того дела,  за  которое  боролись  их  отцы".  А
Конона Трофимовича, кстати сказать, во всей  этой  "закрытости"  трогало  за
живое только одно: дети  разведчиков  не  могли  прилюдно  гордиться  своими
отцами. Остальное, сказал он, поверьте, - трава!
   Продвигаясь по службе, Лонгсдейл фактически  стоял  на  месте  или,  если
угодно, стоя на  месте,  он  фактически  регулярно  получал  повышения;  все
зависело от того, что полагать его "службой" - работу в качестве  разведчика
или  владение  сначала  одной,  а  потом   и   четырьмя   фирмами   да   еще
многомиллионным капиталом. Три последних года  он  имел  звание  полковника.
Форму не надевал никогда в жизни. В  сейфе  у  "Пятого"  лежали  его  боевые
ордена; я имею право называть их "боевыми"? -  обратился  он  к  Ведущему  с
легкой усмешкой, и тот молча и серьезно  опустил  верхние  веки:  да.  Конон
Трофимович однажды сказал мне: "Когда я умру, ордена не понесут за  мной  на
подушечках,  -  знаете,  почему?  Потому,  что  я  такой  же  "полковник"  и
"орденоносец", каким "поручиком" был небезызвестный Киже: я есть, но в то же
время меня - нет!"
   Конон Трофимович:
   П р о в а л. Самоконтроль у разведчика должен быть  все  двадцать  четыре
часа в сутки. Особенно если живешь  в  отеле.  Я,  например,  никак  не  мог
привыкнуть мыться "по-английски", я бы даже сказал, пусть англичане на  меня
не обижаются, а бог меня  простит,  по-свински,  когда  пробкой  затыкают  в
раковине слив, наливают воду и плещутся в ней, будто поросята в корыте.  Мы,
русские, с точки зрения иностранцев, вероятно, слишком щедро, а потому глупо
моемся под струей из крана! Но я всегда держал  себя  под  таким  контролем,
что, даже живя в номере один, запирал все двери, проверял запоры, чтобы,  не
дай бог, не заглянул случайно служитель гостиницы или  посторонний,  и  лишь
тогда пускал со всей российской щедростью роскошную струю и наслаждался.
 
   Р а б о т а. Для получения или передачи сведений резидент,  как  правило,
встречается со своим помощником. Встречи мы делим на очередные (плановые)  и
экстренные. Встречаться с агентом запросто можно на улице, в кафе, в музее и
так далее. И так же просто передавать ему или что-то получать от него. Я уже
говорил об этом,  не  грех  повторить:  истинная  драматургия  нашей  работы
заключена не в таинственной атрибутике, а в чрезвычайно  опасной  сути  всей
нашей деятельности за границей, поскольку все мы знаем,  что,  если  провал,
пощады нам не будет. Когда  ночью,  во  сне,  кто-нибудь  обращался  ко  мне
по-русски, я просыпался в холодном поту - это ли не драматургия? Когда же  я
выходил на связь со своим помощником, то вел себя в его  обществе  просто  и
естественно, как только и могут вести самые обыкновенные и нормальные  люди.
Кажется, Фучику принадлежат слова, которые можно  отнести  и  к  людям  моей
профессии: "Герои пролетариата просты и обычны. Их героизм заключается  лишь
в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент".
 
   Б ы т. Отпуск я получал, как все английские служащие: на две  недели.  Но
проводил это время не "просто так", а ездил домой, к семье. Да-да, в Москву,
что вы на меня смотрите круглыми глазами?  Дело,  конечно,  не  простое,  но
Центр на это шел, прекрасно понимая, что "чувство Родины",  "чувство  семьи"
надо  постоянно  поддерживать  у  разведчика,  он  не  может  и  не   должен
расставаться с этим чувством надолго. Как Антею, и ему надо  было  время  от
времени прикасаться к источнику своей силы - к  родной  земле.  Скажите:  я,
будучи  миллионером,  мог  позволить  себе  на  собственной   морской   яхте
"Альбатрос" уйти на пару недель в море с хорошим матросом, который, как  вам
нетрудно догадаться, был моим верным помощником? Где-то в нейтральных  водах
я мог пересесть на "попутную" подводную лодку,  не  имеющую  опознавательных
знаков? Мог через двое суток вынырнуть (в прямом смысле этого слова)  где-то
возле Одессы или Ленинграда? И надеюсь, вы не станете отрицать,  что  оттуда
до площади Восстания в Москве рукой подать? И вот я - дома. Не  узнаю  жену,
потому что она перекрасилась, да так, что вся Москва становится  рыжей.  Мои
домашние уверены, что я приезжаю скорым прямо из Пекина, а через десять дней
обратно в  Пекин  полечу  прямым  рейсом  на  Ил-18  с  тремя  посадками:  в
Свердловске, Чите и Хабаровске.
   Впрочем, бывали у меня  ситуации  посложнее.  Несколько  раз  дела  фирмы
буквально  выталкивали  меня,  как  человека  предприимчивого,   в   составе
британской торговой делегации на переговоры в Москву. Ночью я позволял  себе
выйти на полчаса из "Метрополя" и погулять по городу, подойти к своему дому,
поглядеть на него, облизываясь, и вдруг схватиться рукой  за  сердце,  когда
вспыхивал свет в детской комнате:  это  Галя  высаживала  на  горшок  нашего
маленького, названного в честь деда Трофимом и родившегося в мое отсутствие.
Только вы не подумайте, что Центр столь всемогущ, что может обеспечить нашим
женам непорочное зачатие; потом, когда я вновь побывал дома, Трошка в  честь
моего приезда "из Пекина" пошел!.. При моей профессии и жена моя - одиночка,
и дети - одиночки. Вот и сейчас: она сажает Трофима на  горшок,  а  я  снизу
смотрю голодными глазами на светящееся окно в "детской"  и  профессиональным
чутьем угадываю - такое вовсе не исключено, давайте будем реалистами  -  еще
одну пару глаз, за мной следящую: они хоть и "свои", эти глаза, но при  этом
"чужие", и я понимаю, сколько хлопот может  доставить  владельцу  глаз  этот
странный и непоседливый член торговой делегации.
 
   К а ч е с т в а. Одно дело, если  удается  вдруг  завербовать  известного
спортсмена (впрочем, к какой секретной  информации  по  своей  профессии  он
может  иметь  доступ:  к   технике   прыжка   в   высоту   или   к   "защите
Нимцовича-Тарраша"?), и другое дело, если сам разведчик неплохой  спортсмен.
Как ему быть? Дать волю таланту? Я, например, играл в шахматы  -  средне  по
нашим масштабам, но очень даже прилично по тогдашним английским. Чесал  всех
коллег-бизнесменов,  и  это  могло  кому-нибудь  показаться  подозрительным:
почему  я  не  играю  в  клубе  и  не  участвую  в  соревнованиях?   А   мне
"высовываться" нельзя - разве кому-нибудь  объяснишь?  Тогда  скрепя  сердце
поубавил прыти, стал, как  все,  "зевать"  пешки,  хотя  душа  бунтовала.  В
конечном итоге перешел от греха подальше на японские  шахматы  (типа  нард),
играл с одним японцем-миллионером, обыграл  его,  он  чуть  не  сделал  себе
харакири. Есть среди нас, разведчиков  несостоявшиеся  теннисисты,  хирурги,
певцы,  танцоры,  математики,  пианисты,  даже  один  боксер,  потенциальный
чемпион мира,  но  не  все  они  могут,  как  литераторы,  под  псевдонимами
реализовывать свои способности. В общем, все  это  довольно  трагично,  если
учесть, что человек живет не две жизни, а одну, и такую короткую.
 
   Р а б о т а. Когда помощник первый раз  несет  документ  шефу,  он  очень
волнуется, ведь на оригинале стоит  штамп:  "Сов.  секретно",  "По  списку",
"Только офицерам", "Рукой офицера"  и  т.  д.  (я  имею  в  виду,  например,
сведения военного характера, полученные от  агентов,  работающих  в  военных
ведомствах). Как они, бедные, трясутся, желая получить оригинал  обратно!  А
шеф, всю ночь переснимая документ на пленку, думает об агенте: черт бы  тебя
побрал с твоими "секретами"! Возвращение оригинала,  как  и  получение  его,
осуществляется при личной встрече;  идеальный  же  вариант,  когда  помощник
передает шефу уже готовую микропленку.
 
   П с и х о л о г и я. Цель оправдывает средства - можно подумать, что  это
главный принцип разведки. Мне он претил, как, к  слову  сказать,  и  бизнес,
которым я занимался: никак не мог привыкнуть к тому,  что  подлость  во  имя
денег - норма, что если ты нарушил закон - ты дурак  и  преступник,  а  если
закон обошел - умный и порядочный человек. Однако, к  сожалению,  с  волками
жить... как инфекция, клянусь вам, ничего не стоит заразиться.  Чужой  стиль
жизни в конечном итоге иными принимается не как вынужденная необходимость, а
как  необходимость  приятная.  Я  тоже  чувствовал,  что  меняюсь,   начинаю
"заболевать", и если бы не провал, а потом сидение  в  тюрьме  и  обмен,  не
знаю, в кого бы я выродился, несмотря на мою чистую, надеюсь думать, основу,
несмотря на мое ясное и четкое мировоззрение. И все же  я  горжусь  хотя  бы
тем,  что  подкуп  и  шантаж,  как  и  прочие  аналогичные  средства,  якобы
оправданные святой целью, мною или вовсе не применялись,  а  если  и  бывали
редкие случаи, то - с отвращением: руки делали, душа протестовала.
 
   П р о в а л. Впервые оказавшись  в  Ванкувере,  я  через  какое-то  время
познакомился с милейшей семьей: он, она и девятнадцатилетняя дочь - коренные
канадцы, если к канадцам вообще применимо понятие "коренные".  Мои  знакомые
были простыми людьми и добрыми. Как-то утром девушка  забежала  ко  мне  (мы
соседствовали домами), а я после ночного сеанса связи с Центром еще  нежился
в постели и только думал: сейчас встану, приготовлю себе яичницу с  беконом,
чашечку кофе, и тут - она.  Будучи  человеком  весьма  раскованным,  девушка
запросто присела на мою кровать. Я говорил вам,  что  моя  мать  -  врач?  С
детства она прививала  мне  такое  же  возвышенное  отношение  к  чистоте  и
гигиене, как в набожных семьях, наверное, к Библии. И я сказал девушке:  как
ты можешь прямо с улицы, в том же платье, садиться  на  чужую  постель?!  По
легенде я был в ту пору "потомственным лесорубом". Она посмотрела на меня  с
большим интересом и с подозрением сказала: забавный ты "лесоруб"! Я  тут  же
прикусил язык. И на всю жизнь понял,  что  легенда  и  поведение  разведчика
должны быть из одной оперы, иначе - провал.
 
   С у д ь б а. Удача сопутствует сильному, а  не  слабому,  смелому,  а  не
трусу, в  нашем  деле  -  знающему  разведчику,  умеющему  использовать  все
возможности, которые предоставляются ему случаем. Это  старый  закон,  и  не
только в разведке - в спорте, искусстве, короче, в жизни. Со мной  в  камере
одно  время  сидел  весьма  сообразительный  молодой  человек  с  интересной
историей. Когда-то он решил стать тюремщиком - хорошенькая мечта, правда?  -
и, представьте себе, устроился! И вот в тюрьме, где он  работал,  ему  вдруг
оказался по душе какой-то бродяга, и он, недолго думая,  помог  ему  бежать.
Всего сутки или двое гулял тот на свободе, а когда  его  поймали,  он,  тоже
недолго думая, заложил своего спасителя. Так  молодой  человек  оказался  со
мной в одной камере. Вы полагаете, он  случайно  "загремел"?  Нет!  Случайно
можно наехать на  гвоздь,  но  в  багажнике  должна  быть  запаска.  Кстати,
двенадцать лет я не  нарывался  на  гвозди,  а  нарвался,  запаски-то  и  не
оказалось у меня: поэтому и я поселился  в  одной  камере  с  этим  странным
мечтателем.  По  натуре  он  был  шкодливым.  Еще  в  счастливую  свою  пору
тюремщика, тщательно изучив сигнализацию в тюрьме, он  давал  иногда  ложные
тревоги или  в  случае  побега  заключенного  путал  карты  своим  коллегам,
указывая неверное направление, в  котором  якобы  тот  бежал,  и  вся  орава
неслась по невидимым следам за невидимым человеком. Зачем он это  делал?  Из
любви к "искусству". В камере он вдруг решил  писать  мемуары  и,  хотя  нам
давали  нормальные  чернила  в  любых  количествах,   попросил   меня,   как
"бывалого", сделать ему невидимые. Я сказал: хорошо, для  начала  не  сливай
горшок. Что-о-о? - он не поверил: и будут невидимые?! Добавь  немного  соли.
Короче, сделал ему чернила. Неделю спустя его от меня переводят, а  за  мной
усиливают наблюдение. Что случилось? Оказывается, он написал моими чернилами
письмо в Скотленд-Ярд, будто готовит вместе со мной побег! Больше я  никогда
не видел этого забавного человека.
 
   Р а б о т а. Для получения в Канаде паспорта,  даже  при  наличии  хорошо
отработанной легенды и метрик, замечательно изготовленных нашими  умельцами,
нужен еще "гарант" - человек, подпись которого имеется  в  мэрии  и  который
может  официально  заявить,  что  хорошо  знает  соискателя  не  менее  двух
последних лет. Обычно гарантами выступают уважаемые в  городе  люди:  врачи,
бизнесмены, адвокаты, хоккеисты - ну а как  мне  заполучить  гаранта?  Центр
предложил однажды испытанный ход: еще в  Москве  мне  высверливают  в  зубах
несколько дырок (процедура, прямо скажу, не из  приятных,  один  бормашинный
звук чего стоит!), и вот я в Ванкувере. Начинаю, как и положено  разведчику,
с изучения обстановки, города, его достопримечательностей, горожан,  историй
-  во-первых,  в  надежде  "легендировать"  что-нибудь  из  увиденного   или
узнанного, то есть органично  включить  в  мою  легенду,  и,  во-вторых,  на
случай, если потребуется срочно уходить. Разумеется,  изучаю  не  только  по
энциклопедии,  фотографиям,  картам  и  телефонным   справочникам,   а   еще
собственными ногами и в личном  общении.  Вот  так  и  "выхожу"  на  доктора
Вайсмана -  превосходного  стоматолога,  обаятельного  старика  и  "знающего
человека", если переводить его фамилию на русский язык, не помните: "Их вайс
нихт, вас золь эс бедойтен"? - затем предъявляю ему свои "московские" дырки.
В итоге: кто из нас более "знающий человек", если на третьей пломбе  Вайсман
становится моим гарантом, и я получаю настоящий канадский паспорт!
   П с и х о л о г и я. Иногда, страстно желая попасть хоть на сутки  домой,
мы придумываем нечто, из-за чего Центр вынужден вызывать нас в Москву, и мы,
конечно, летим на всех парусах, рискуя  получить  от  "Первого"  нахлобучку.
Впрочем, степень доверия Центра разведчику полная и взаимная.  Разведчик  не
может не доверять и не верить своему руководству: психологически и  морально
это важнее, чем доверие между супругами, без которого "нет жизни".  И  если,
положим, "Первый", провожая разведчика за  кордон,  обещает  ему  "в  случае
чего" похоронить его дома, тот может не сомневаться: как ни трудно,  гроб  с
телом перекочует на  родину  и  ляжет  в  землю  где-то  на  Введенском  или
Ваганьковском кладбище. Но  если  у  Центра  появляется  крохотное  сомнение
относительно поведения разведчика, он тут же  и  "без  обид"  проверяет  его
всеми доступными  способами  и  может  отозвать  домой;  но  отзывает  Центр
по-умному, так, чтобы разведчик  не  заметил,  что  его  подозревают,  -  на
какое-нибудь важное совещание, и не одного, а несколько  человек  из  разных
стран, или для вручения награды. Подполковника X.,  который  был  помощником
нашего резидента в Америке, как вам известно, отозвали грубо...
 
   Б ы т. Не помню кто, кажется, Сократ (или  Сенека?)  на  вопрос  молодого
мужчины, обратившегося к мудрецу за советом, жениться ему или  не  жениться,
ответил: "Как бы вы ни поступили, юноша, вы об этом горько  пожалеете!"  Моя
точка зрения на "женскую проблему" в чем-то схожа: и без женщины  разведчику
никак нельзя, и с  нею  тоже  невозможно!  Один  мой  коллега,  намучившись,
поступил так. Во Францию из Англии приезжали по обмену на языковую  практику
молодые женщины, чаще всего студентки, это  называется,  если  не  ошибаюсь,
"опэр"  (на  пару).  Они  были,  как  правило,  из  обеспеченных  семей,   а
устраивались на работу в качестве гувернанток, официанток  или  секретарш  в
офис. Главное их достоинство, с точки зрения моего  коллеги,  заключалось  в
том, что пребывание их в стране ограничивалось трехмесячным сроком. С  этими
молодыми и прекрасными дамами он и появлялся на людях, очень скоро заработав
почтенно звучащее в его кругу звание ловеласа, которое ни у кого не вызывало
и не могло вызвать подозрений на его счет. Через три месяца:  гуд  бай,  май
диа гшл! Адью, сэр! И на память о замечательно проведенном времени  невинный
презент: то ли шубка, то ли колечко... Внешне, возможно, все это выглядит, с
точки зрения пуритан, не очень нравственно, а  что  делать?  Избранный  моим
коллегой вариант, право, наименее  травматичен  для  всех  "сторон":  прежде
всего для молодой леди,  которая  за  три  пролетавших  месяца  не  успевала
привыкнуть к "сэру", стало быть, и для Центра, который мог быть  спокоен  за
тайны, находящиеся в прямой зависимости от прочности отношений, и,  наконец,
для разведчика и его совести,  поскольку  отношения  эти  были  добрыми,  не
строились на обмане или авансах, а были премилой "игрой", на которую  охотно
шли его партнерши и о которой он  мог  потом  дома  с  улыбкой  рассказывать
родной жене,  хотя  я  не  уверен,  что  жена  с  улыбкой  воспринимала  его
рассказ... Конечно, бывали случаи, когда разведчик имел разрешение Центра на
брак с иностранкой, женился, рожал детей и жил  счастливой  жизнью,  но  это
было позволено только холостякам, кроме того, жена становилас
   ь тогда помощницей разведчика, утвержденной  Центром  и  прошедшей  перед
утверждением все необходимые формальности.
 
   Р а б о т а. Если агент болен или даже при смерти, он все равно приползет
на плановую встречу с резидентом, так как  знает:  в  противном  случае  шеф
объявит  общую  тревогу,  смысл  которой  в  консервации  всей  деятельности
резидентуры и в уходе в глубокое подполье, что  связано  с  весьма  сложными
мерами и бывает только  в  ситуациях  чрезвычайных.  Резидент  иногда  может
позвонить помощнику напрямую из уличного автомата, когда это необходимо,  но
агенты телефона шефа не знают, поэтому и не  могут  предупредить  о  неявке:
надо - ползи! Если агент ведет себя странно (например, после встречи с шефом
какое-то время вдруг идет за ним), его немедленно начинают перепроверять,  и
пока Центр занят этим, деятельность резидентуры замирает. Одним из  способов
перепроверки (далеко не единственным) может быть такой: агента срочно просят
достать секретный  документ,  заполучить  который  он  наверняка  может,  но
который уже есть в Центре, о чем агент, естественно, не знает, и сверка двух
документов "откроет глаза"  на  агента  -  чист  он  или  уже  перевербован?
Впрочем, контрразведка тоже не лыком шита и кое в чем разбирается  и,  чтобы
не провалить своего (бывшего "моего") агента, может дать  ему  для  передачи
шефу не "липу", а истинный документ в надежде продлить игру  в  кошки-мышки.
Стало быть, одним каким-нибудь способом перепроверка не делается; для  того,
чтобы исключить  сомнения,  которые  в  нашем  деле  -  яд,  Центр  идет  на
"перекрестный вариант", о технологии которого говорить  нет  смысла,  скажем
потому, что вам может быть скучно, начнете зевать.
   Каждый раз, уходя после плановой встречи, резидент проверяется: следят за
ним или нет, не  мелькнет  ли  где-нибудь  короткая  вспышка  блица  (нынче,
правда, уже без вспышек прекрасно фотографируют  даже  в  темноте);  опытный
разведчик затылком чувствует слежку, у него  чутье,  как  у  собаки,  но  не
идущей по следу, а, наоборот, за  которой  гонятся.  "Ликвидация"  агента  -
пошлый стереотип, навеянный обывателю детективами.  Лишать  человека  жизни,
даже если  есть  уверенность,  что  его  перевербовали,  не  только  нельзя,
особенно в мирное время, да и не нужно. Какой смысл? Месть? Всего-то? Уверяю
вас, низкое это дело и к реальности отношения не имеющее. "Своего" агента (я
имею  в  виду  перевербованного)  наказывать,  конечно,  можно,  но  и   без
ликвидации вариантов достаточно, но иностранца, который  работал,  а  потом,
предположим, "одумался", - зачем?  Лучше  уйти,  тихо  свернув  деятельность
резидентуры, или сделать вид, что перевербовка  не  распознана,  и  работать
дальше, ведя на этом новую "игру". Правда, если  контрразведка  тоже  начнет
"игру" на нашей "игре", разобраться, кто  в  такой  ситуации  волки,  а  кто
зайцы, не так легко, как кому-нибудь может сгоряча показаться!
 
   П с и х о л о г и я.  Когда  идет  сложная  операция,  хирурги,  говорят,
теряют килограммы. И хоккеисты теряют, и  бегуны  на  длинные  дистанции,  и
актеры за спектакль... У нас тоже  потери,  но  не  в  килограммах,  а  чаще
душевные, психологические. Делаешь дело и  внутренним  взором  видишь  тонко
очерченный меловой круг, переступать который по чисто нравственным  причинам
нельзя и не переступать - тоже нельзя! А вот как показать в  кинофильме  эту
меловую черточку? Куда проще: бам-трах, та-та-та-та! После войны я больше ни
разу не стрелял, не бил ножом,  не  бегал  ни  от  кого  и  ни  за  кем,  не
скрежетали тормоза моей машины на крутых виражах, не приходилось мне  ходить
по карнизу на высоте тринадцатого этажа или прыгать на полном ходу с поезда,
а неисправимые кинодеятели упорно "жалают" романтики и  погонь!  У  нас  же,
пока не арестуют, пока не наденут наручники - какая "романтика"? Весь период
моего пребывания за границей, кроме бритвы (безопасной!), другого  оружия  у
меня не было. Ни пистолетов, ни ядов, ни каких-то невероятных приемов  дзюдо
или каратэ, а самое главное - никакой во всем этом надобности!
 
   В з г л я д. Вот ситуация. Там все  платят  чеками,  которые  учитываются
банками. Чековая система для контроля, поскольку банк,  открывая  бизнесмену
счет, как бы контролирует (то есть дает возможность  налоговым  организациям
проверять) все финансовые операции вкладчиков. Но иногда клиенты по каким-то
"своим" причинам платят за покупку наличными,  и  вот  тут-то  и  появляется
возможность для разного рода комбинаций. Например, я,  будучи  полновластным
хозяином фирмы, могу взять сам у себя через подставное лицо партию автоматов
(положим, полсотни штук), а затем через то же лицо продать  их  за  наличные
деньги,  которые  банком  не  учитываются  и  не  подлежат  налогообложению.
Покупателю я, разумеется, дам скидку, но это все же выгодней, чем платить  с
прибыли налог. Я внятно объяснил? В данной операции я действую, как "чистый"
бизнесмен, естественно стремящийся любыми способами обойти банк  и  на  этом
заработать. Но ведь лично я  не  просто  бизнесмен,  а  еще  разведчик.  Мое
положение много сложней, поскольку я нахожусь как бы под  двойным  "гнетом":
со стороны банка и финансовых ведомств Англии  и,  кроме  того,  со  стороны
бухгалтерии собственного родного Центра. Всю документацию мои клерки вели  в
двух  экземплярах:  один  за  моей   подписью   получали   правительственные
учреждения,  а  второй  я,  тоже  за  своей  подписью,  но  с  переводом  на
микропленку,  направлял  в  Центр.  В  одном  месте  по  этой   документации
определялась сумма налога, и я был заинтересован в  "плохом"  отчете,  чтобы
уменьшить налог, а в другом месте судили о качестве моей  работы,  и  тут  я
хотел отчитаться как можно лучше, чтобы не сказали: какой же  ты  бизнесмен,
если даешь мало прибыли, улицы тебе подметать, а  не  владеть  фирмами!  Так
вот, заверяю вас: если налоговое управление  Англии  я  еще  мог  с  большим
трудом, но все  же  обдурить,  то  своего  "министра  финансов"  -  фигушки,
извините, с маслом!
 
   Л е г е н д а. Рассказывая кому-нибудь о своем "сиротстве" и о  том,  как
утонули мои бедные пап? и мам?, я совершенно  искренне  думал:  на  кого  вы
меня, несчастного, бросили!  И  "непрошеная"  слеза  выкатывалась  из  моего
глаза.
 
   П с и х о л о г и я. Считаю, что ни один человек не мыслит на иностранном
языке, как бы совершенно им ни владел, а  на  родном,  и  тут  же  сам  себе
переводит. Больше того, мне кажется, что люди вообще мыслят  не  словами,  а
образами: видят внутренним взором какой-нибудь стол и  лишь  тогда  называют
его "столом" или вообще не  формулируют,  а  просто  знают,  что  это  стол.
Ошибочное мнение? Возможно. Другой бы спорил... Приехав домой после  обмена,
я первое время говорил по-английски: не мог  привыкнуть  к  безопасности.  А
потом, когда перешел на родной  язык,  в  моей  речи  невольно  проскакивали
английские  слова  и  обороты,  и  я  очень  пугался:  получалась   какая-то
невероятно  сложная  в  психологическом  отношении  "конспирация  наоборот"!
Великая Отечественная длилась долгих четыре года, столько же  я  просидел  в
тюрьме в ожидании обмена, не очень-то на него надеясь.  Четыре  года,  и  ни
слова по-русски, потому  что  официально  меня  принимали  за  поляка,  хотя
прекрасно знали, кто я на самом деле, но формальных доказательств у  них  не
было. Поэтому я, "проходя"  как  польский  разведчик,  и  обменивался  через
социалистическую Польшу: английского бизнесмена-шпиона Гревилла  Винна  наши
отдали полякам, а уже те меняли его на "своего" разведчика, то есть на меня.
Между прочим, полковника А. тоже меняли через ГДР.
 
   О д н а ж д ы. Мне передали отлично сделанный паспорт, и я отправился  за
билетом на самолет, чтобы лететь  из  Англии  в  другую  страну  под  другой
фамилией; так было нужно. Иду совершенно спокойно, так как документ воистину
безупречный.  Но  кто  может  заранее  сказать,  где   и   какая   опасность
подстерегает  разведчика?  Скажу  несколько  слов,  чтобы  дальнейшее   было
понятно: авиакассы во всех странах мира - единственное место, где спрашивают
фамилию будущего  пассажира  и  сверяют  его  физиономию  с  фотографией  на
документе. Итак, я подхожу к кассиру-таможеннику, протягиваю ему  паспорт  и
деньги за билет и - молчу! Представьте себе, забыл фамилию, которая значится
на сделанном документе! А паспорт-то  не  у  меня,  подсмотреть  невозможно.
Ситуация... Что делать? Он ждет. Я молчу. У меня уже начинает болеть копчик.
Наконец, помолчав еще немного... - а что бы вы предприняли? Ну, подумайте!..
- спокойно ему говорю: фамилию поставьте ту, которая в паспорте. Он  ошалело
посмотрел на меня, а потом так смеялся, будто его щекотали.
 
   Б ы т. Зарплату я получал в соответствии со своим званием  и  должностью:
фактически ее получала жена, причем во  Внешторге,  за  которым  я  для  нее
значился. Мне же давали так называемое "валютное обеспечение", присылая  его
с курьером.  Как  вы  понимаете,  это  "обеспечение"  с  лихвой  покрывалось
доходами фирм, и я, таким образом, не был Центру в убыток. Что  же  касается
моих "фирменных" заработков, то они были, по сути дела, не мои. А к  прибыли
я и вовсе не имел никакого отношения. Личные траты  позволялись  мне  только
для прикрытия и никогда для удовольствия. Все, что я тратил "на себя", затем
шло в финансовый отчет  Центру,  и  если  там  полагали  траты  лишними,  их
элементарно вычитали из моего заработка.
   Даже на такой рискованной работе нам не  разрешали  отождествлять  карман
собственный с государственным. Напомню: весь  оборотный  капитал  и  прибыль
моих четырех фирм (миллионы фунтов стерлингов!), умножаемые  каждый  год  не
без моей помощи, были "социалистическим имуществом". Парадоксально, но факт.
   Расходы из "валютного обеспечения" тоже согласовывались мною по  сумме  с
Центром. Агенту-министру я платил иначе, чем агенту-клерку  -  это  понятно.
Впрочем, не только от должности помощников зависели мои траты,  а  в  первую
очередь от ценности  поставляемой  ими  информации.  Кроме  того,  я  всегда
боялся, как бы "озолоченный" мною агент не спился, да  и  денег,  откровенно
говоря, было жалко. Поэтому,  передавая  помощнику  сумму,  предположим,  на
покупку  автомашины,  я  часть  ее  временно  удерживал,  говоря:  вот   вам
столько-то  от  договоренного,  остальное  потом,  а  машину   покупайте   в
рассрочку! - ни  физически,  ни  морально  не  мог  доставить  агенту,  мною
завербованному, такого  удовольствия,  чтобы  он  сел  за  руль  собственной
машины, полностью выкупленной! Тут во мне, вероятно, поднималось и клокотало
классовое сознание.
   Если я узнавал, что агент мой по натуре игрок, к тому же азартный,  я  во
избежание его перекупки немедленно начинал  процесс  "принижения",  а  лучше
сказать, перевоспитания. Если не  получалось,  дело  заканчивалось  "золотым
рукопожатием": с глаз долой, из сердца вон - снимал с довольствия.
   Автор:
   С ю ж е т. Уточняя предложенную мне  Ведущим  сюжетную  схему  повести  о
Лонгсдейле,  я  узнал  такую   прелюбопытную   историю.   В   начале   войны
семнадцатилетний Конон Молодый был определен в диверсионную группу. Немецкий
он знал, а парашютному и взрывному  делу  его  научили  за  полторы  недели.
Осенью сорок первого года он уже закапывал парашют в землю  где-то  недалеко
от города Гродно. Во время прыжка группа рассеялась и собраться  не  смогла.
Оставшись один, Конон, ничего не успев  взорвать,  попал  в  облаву  и,  как
личность подозрительная, был доставлен  в  городскую  комендатуру.  Аусвайс,
наскоро сделанный на втором  этаже  знаменитого  здания  на  Маросейке,  где
формировались "летучие" диверсионные группы, был столь  откровенно  липовым,
что юноша понимал: это конец. Но случилось невероятное.
   Его ввели в кабинет, в котором под портретом фюрера  за  огромным  столом
сидел в массивном кресле немецкий полковник-абверовец и поглаживал  овчарку,
коротким поводком привязанную к ручке кресла.  При  появлении  арестованного
полковник встал, бросил короткий взгляд  на  аусвайс  (хорошо  еще,  что  на
удостоверении была фотография именно Конона Молодыя, а не  кого-то  другого,
что в спешке было возможно) и сказал: "Партизан?" Конон мотнул головой,  как
ученик в классе: "Не!" Он  был  в  рваном  ватнике  и  мял  в  руках  шапку.
Полковник очень внимательно посмотрел на юношу, будто  желая  запомнить  его
физиономию на всю жизнь (этот невинный домысел я делаю, исходя из того,  что
мне известно о дальнейших событиях). Затем встал, подошел близко  к  Конону,
взял его рукой за плечо, вывел на высокое крыльцо  комендатуры,  повернул  к
себе спиной и тяжелым кованым сапогом дал парню в зад, после чего  брезгливо
кинул упавшему его липовый  документ  и,  круто  повернувшись,  ушел.  Жизнь
Конона Молодыя была неожиданно спасена, правда,  ценой  сломанного  копчика,
который часто болел, даже в тот  день,  наверное,  когда  Конон  Трофимович,
гуляя с женой в подмосковном лесу,  нагнулся  за  последним  в  своей  жизни
грибом.
   Сюжет, однако, на этом не кончается, это всего лишь его начало. Много лет
спустя, уже после войны, превратившись в  Гордона  Лонгсдейла  и  получив  в
Ванкувере канадский паспорт, Конон Трофимович по  заданию  Центра  выехал  в
Вашингтон для встречи со своим резидентом по США и Северной Америке, чтобы с
ним,  во-первых,  познакомиться  и,  во-вторых,  согласовать  детали  первой
совместной операции. Встреча должна была состояться  в  парке  для  верховых
прогулок,  и  вид  прекрасно  экипированных  мужчин  и   женщин,   элегантно
восседавших на сказочно красивых лошадях, был таким  безмятежным  и  мирным,
что никак не способствовал  воспоминаниям  об  ужасах  минувшей  войны  и  о
давнишней истории в белорусском городе Гродно.
   Итак, слегка постукивая по сапогу стеком,  Лонгсдейл  свернул  в  боковую
аллею и двинулся навстречу джентльмену, показавшемуся с другой  ее  стороны.
Было точно указанное время. Несмотря на то,  что  наш  век  не  каменный,  а
кибернетически-атомный, и людей,  которым  нужно  обнаружить  друг  друга  в
толпе, могут снабдить, я думаю,  какими-нибудь  локаторами  на  компьютерной
основе, техника взаимного обнаружения осталась у разведчиков на примитивном,
но, как говорят, весьма гарантированном уровне минувших столетий.  Так,  сэр
Гордон Лонгсдейл зажал сигарету в правом углу рта, а резидент,  наоборот,  в
левом, и оба они, как было условлено, постукивали стеками свои левые сапоги,
а в петлицы смокингов воткнули булавки - один с красной,  другой  с  зеленой
головками. Ко всему прочему, визуальные признаки "своего среди чужих" должны
страховаться паролем, который состоит из довольно глупого вопроса и не менее
идиотского ответа. Зато, если компьютеры могут  сломаться  и  подвести,  тут
риск ошибиться практически исключен. Еще издали Лонгсдейл приподнял котелок,
приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на  его  лицо  и
замер с окаменевшей физиономией: перед ним был немецкий полковник-абверовец,
и как бы в доказательство того, что это был  именно  он,  у  Конона  Молодыя
заныл копчик. А  "абверовец",  поняв,  что  его  узнали,  сосредоточился  и,
представьте, тоже открыл рот и временно его не закрывал (не зря он  тогда  в
Гродно так внимательно вглядывался в лицо юного террориста!), а потом,  явно
в  нарушение  конспирации  и  вопреки  оговоренным   условиям,   воскликнул:
"Партизан?!  Не  может  быть!"  Лонгсдейл  первым  взял  себя  в  руки  и  с
философическим выражением на  лице  произнес  слова  пароля:  "Вам  нравятся
лошади-тяжеловозы, сэр?", - на что резидент  почему-то  с  вызовом  ответил:
"Особенно к о б ы л ы, а вам?" - но тут же дисциплинированно исправился:  "У
меня на ферме два отличных тяжеловоза, сэр!"
   Мне  остается  добавить  к  сказанному,  что  абверовцем   в   Гродно   и
одновременно резидентом по США и Северной Америке был не кто иной,  как  уже
знакомый нам советский полковник А., он же  "Варлам  Афанасьевич"  из  свиты
Лонгсдейла и, наконец, -  да,  вы  совершенно  правы,  читатель,  -  Рудольф
Иванович Абель; неисповедимы пути господни...
   Вот и теперь круг замкнулся.
 
   К а ч е с т в а. Начинать эту историю надо издалека. В институте у Конона
Молодыя был товарищ, которого просто однокашником не  назовешь:  мало  того,
что они пять лет вместе проучились на китайском отделении, Жора  (так  звали
товарища)  был  женат  на  лучшей  подруге  жены  Конона  Трофимовича,   он,
собственно, и познакомился с ней в доме у Молодыев. Короче  говоря,  золотая
студенческая пора молодых людей прошла в  одной  компании,  знали  они  друг
друга  как  облупленные,  но  после  института  пути  их   разошлись.   Жора
действительно работал во Внешторге, а где трудился Конон, он не догадывался,
а думал, как и  все  другие,  что  командирован  на  несколько  лет  тем  же
Внешторгом в Китай.
   Теперь перенесемся  в  Лондон,  в  тот  туманный  день,  когда  произошла
история, о  которой  я  хочу  рассказать.  В  маленьком  телемагазинчике  на
знаменитой Бейкер-стрит тихо переговаривался с продавцом чопорный англичанин
средних лет, рядом с которым стояла, держа  его  под  руку  и  мило  к  нему
прильнув, молодая и красивая леди, явно иностранка: они выбирали  телевизор,
и леди сдержанно восклицала с акцентом, указывая пальчиком то на одну, то на
другую модель: "Хи из уандефул, май лав!"
   Интриговать дальше нет никакого смысла. Конечно, это был Гордон Лонгсдейл
со своей деловой  партнершей-француженкой,  в  подарок  которой  и  делалась
покупка. В тот момент,  когда  телевизор  был  выбран  и  оставалось  только
сказать продавцу, чтобы его, как говорится, завернули и доставили  к  вечеру
на пароходик, пересекающий Ла-Манш  в  направлении  из  Лондона  в  Кале,  и
покупатель   уже   принимал   от   продавца   копию   чека,   зачем-то   ему
понадобившегося, вдруг раздался громкий и  радостный  по  тональности  крик:
"Конон!"
   Вот уж воистину, как пишут в детективных  романах,  "ни  один  мускул  не
дрогнул на его лице", имеется в виду лицо Лонгсдейла, который,  чуть  скосив
глаза, увидел в дверях магазинчика Жору. Раскинув в стороны руки и счастливо
улыбаясь во все свои тридцать два зуба (зуба мудрости у него, надо полагать,
еще не было), Жора уже готов был заключить "Конона" в свои могучие объятия и
троекратно, по-русски, смачно расцеловать, но что-то его все же  сдерживало.
"Что-то"! Конон Трофимович не только "не видел" своего бывшего  однокашника,
но сделал вид, что даже не слышит его! Тогда Жора, приблизившись, заорал еще
громче и радостней: "Конон, черт тебя побери!" - и, поскольку  реакция  была
той же, положил свою лапищу на  плечо  Молодыя.  Правда,  на  всякий  случай
положил  осторожно,  не  треснул  и  уже   совершенно   нормальным   голосом
сконфуженно  произнес:  "Оглох,  что  ли?"  Лонгсдейл  снова  не   шевельнул
мускулами лица, а плечом немного повел, будто ему жал  пиджак  в  том  самом
месте, где лежала рука "незнакомца", и вынул плечо  из-под  его  руки.  Жора
отважился еще на одну фразу. "Да это я, Жора!" - сказал он даже с  некоторым
возмущением в  голосе.  И  тогда  Молодый  произнес  на  чистом  английском:
"Экскьюз ми, ай доунд ноу ю!" Жора попятился к выходу, не спуская  с  Конона
Молодыя глаз и недоуменно бормоча: "Вот номер, ничего себе..." -  а  молодая
француженка, не выдержав, звонко расхохоталась.
   И вот, представьте, прошли  годы,  в  том  числе  и  те  четыре,  которые
Лонгсдейл провел в тюрьме, Конон Трофимович уже дома, в квартире на  площади
Восстания, и приближается первый на воле Новый год, и жена  решает  устроить
"великий сбор", приходит народ, и с ее лучшей подругой,  как  вы  понимаете,
Жора. Как ты? А как ты? Потом все садятся  за  стол  провожать  старый  год,
принесший в семью Молодыев такую радость: возвращение домой "блудного сына".
Потом поднимается для тоста Жора и начинает с  того,  что  сейчас  расскажет
забавную историю: был, мол, в трехдневной командировке в Англии,  дело  было
лет пять назад, и вот в Лондоне пошел -  куда  ж  еще!  -  на  Бейкер-стрит,
конечно, где жил  знаменитый  Шерлок  Холмс,  и  там  в  каком-то  маленьком
магазине вдруг  увидел,  понимаешь,  Конон,  совершенно  абсолютного  твоего
двойника, как в кошмарном сне, ну просто один к  одному!  Редчайший  случай,
товарищи! Даже "мушка" на  правой  щеке  с  такими  же  двумя  (или  тремя?)
волосками! Я ему: Конон, черт тебя подери! А он  мне:  экскьюз  ми,  я  вас,
извините, не знаю... Так вот,  мой  тост  в  честь  необъятных  возможностей
природы! За  столом  все  внимательно  и  с  интересом  выслушали,  поцокали
языками, поудивлялись, одна Галя промолчала, потом выпили за  природу  и  ее
возможности, а Конон Трофимович вдруг спросил Жору: "Этот  мой  двойник  был
один?" - "Нет, - сказал Жора, - с какой-то цыпочкой, такой, знаешь, красивой
девицей, а что?" - "А если бы, - продолжил при полном внимании  стола  Конон
Трофимович, - ты шел бы в Москве по улице Горького и  вдруг  увидел  меня  с
незнакомой тебе женщиной, тоже заорал бы: "Конон!"?"  -  "Нет,  конечно",  -
сказал Жора. "А ты такое отчудил  в  Лондоне,  хотя  считаешься  воспитанным
человеком!" Жора смутился, все засмеялись, одна Галя  не  улыбнулась.  Жора,
возможно, до сих пор не понимает, кто был в Лондоне "двойником" Молодыя,  но
сатисфакцию Конон Трофимович получил.
   Ведущий:
   С ю ж е т (продолжение). Ничего, что я вас задержал?  Хочу  сказать  пару
слов по секрету от вашего героя, - хотя какие могут быть от него секреты?  -
лучше выразиться: вам как бы для сведения. Дело в том, что так уж  случилось
в его жизни, что после обмена  и  возвращения  домой  Конон  Трофимович  был
сначала  допущен  к  преподавательской  работе,  которая,  как   вы   можете
догадываться,  удел  большинства  скомпрометировавших   себя   за   границей
разведчиков, но чуть позже отстранен от нее и вообще от  всех  дел  в  нашем
ведомстве. Нет, причиной был не провал, в котором Лонгсдейл не был  повинен,
а, по всей вероятности, он сам как  личность.  Двенадцать  лет,  проведенных
там, да еще в  роли  миллионера-промышленника,  не  могли,  по-видимому,  не
отразиться на его характере, я уж не говорю об остроте мысли и языка  Конона
Трофимовича, в чем вы  сами  изволили  убедиться,  за  что  тоже  приходится
платить.
   - Мне будет разрешено назвать в повести его подлинное имя?
   - Этот вопрос решится несколько позже и на более высоком уровне, вы  пока
работайте.
   Ему очень многие в Комитете симпатизируют, ценя  его  профессиональный  и
человеческий талант. Какое-то время его, как и Рудольфа Ивановича Абеля,  мы
возили на встречи с разными коллективами, я,  например,  даже  был  на  двух
таких встречах - в ЦК ВЛКСМ и на ЗИЛе. Потом и  они  прекратились,  так  что
"пенсионный  покой"  Конона  Трофимовича  уже  ничто  не  нарушало,  он  мог
отдыхать, живя на даче и собирая, положим, грибы.
   Почему так случилось? Вот пример.  На  автозаводе  ему  показали  сначала
производство - водили по службам и цехам, а потом пригласили в  зал,  битком
набитый молодыми рабочими. Конечно, бурные аплодисменты  -  авансом.  А  он,
откровенно   сказать   вам,   буквально   потрясенный   хаосом   и    низкой
производительностью труда (конец шестидесятых годов, чем еще ЗИЛ  мог  перед
ним похвастать?), вышел на трибуну и прямо так и сказал:  какой  же  у  вас,
дорогие товарищи, бардак на заводе! Я бы такое, извините за выражение, и дня
не потерпел на моей фирме! Вот дайте мне ваш завод на один только год, я  из
него конфетку сделаю, наведу порядок и дисциплину, ну, разумеется, и  рублем
никого не обижу! Тут уж аплодисменты были не из вежливости, а  по  существу,
честно им заработанные.
   После этого случая тогдашний "Первый" сказал Конону Трофимовичу так: пора
бы вам, коммунисту, избавляться от мелкособственнических  замашек,  а  Конон
возьми и перебей: почему "мелко"? "Крупно" собственнических! Мне,  мол,  нет
нужды, как Леонидову, игравшему Отелло, настраиваться в антракте ревностью к
Яго, чтобы потом получилось  на  сцене,  как  "взаправду":  я  действительно
ревную! Я,  как  истинный  коммунист,  хочу,  чтобы  наша  промышленность  и
экономика... Но "Первый" такие речи не любил, а потому, прервав его, сказал:
и все же надо вам, Конон Трофимович, обойтись без чуждой нам  психологии!  А
он: чуждой? Меня всю жизнь, как зайца учат  зажигать  спички,  учили  делать
так, чтобы моему народу жилось хорошо, и вот теперь, когда я спички зажигать
научился и кое в чем стал разбираться, вы говорите: чуждая психология,  надо
от нее избавляться!
   Конон Трофимович:
   П р о в а л. В случае опасности надо  искать  спасение  в  уходе,  а  для
бегства необходимы документы. Теперь научились делать  лучше  настоящих:  не
придерешься. Но прежде... Мой коллега, который старше и опытнее меня, как-то
рассказывал нам, молодым разведчикам, что, работая в начале тридцатых  годов
в Испании, он почувствовал опасность и решил  срочно  уходить.  Ему  сделали
паспорт, он сел  в  автобус,  и  вот  на  границе  с  Францией  -  контроль.
Таможенник-француз взял документ, посмотрел на штамп и вдруг говорит: у  вас
нет штампа на въезд из Франции в Испанию, как  вы  туда  попали,  интересно?
Оказывается, все сделали, а этот дурацкий штампик впопыхах забыли! Тогда мой
коллега собрался с мыслями и ответил с претензией  в  голосе:  что  вы  меня
спрашиваете, не я же ставлю штампы  на  въезд  и  выезд,  а  вы!  Таможенник
почесал затылок, вздохнул и поставил этот недостающий штамп. Проскочил.
 
   Р а б о т а. Связь между группами, работающими в одной  стране,  дело  не
простое. Во время войны, например,  четыреста  англичан,  составляющих  семь
групп,  действовали  на  территории  Франции,  оккупированной   немцами.   К
несчастью, они знали друг друга, и  стоило  группе  Проспера  влипнуть,  как
провалилась вся агентура. Но обычно  так:  в  случае  беды  сам  погибай,  а
коллегу не подставляй! Надумал бежать, то даже это следует делать без помощи
коллег, и выходить с ними на связь, чтобы просить совета, агент не имеет  ни
морального, ни какого-либо другого права. А уж укрываться в своем посольстве
- и глупо, и подло. Идут по пятам -  уходи,  но  вход  в  посольство  оставь
нетронутым. Вы слышали скандальную историю  одного  разведчика,  который  до
конца своих дней прожил в родном посольстве в  столице  чужого  государства?
Незавидная судьба.
 
   О д н а ж д ы. Иду в Лондоне по улице. Киоск, и на видном месте "Правда":
портрет руководителя на всю страницу  в  траурной  рамке.  Взял  газету.  Не
удержался. Хотя  это  было  грубейшим  нарушением  дисциплины;  надеюсь,  за
давностью лет и в связи с добровольным признанием руководство меня ругать не
будет. Зато в другой раз было иначе: дисциплина восторжествовала и, кажется,
вопреки  логике.  Дело  было  так.  Я  выехал   в   Цюрих   на   встречу   с
курьером-связником. Ехал через Париж (там у меня тоже было маленькое дельце)
и был рад, что  хоть  на  три  дня  вырвался  из  Лондона.  Чувствовал  себя
отвратительно.  В  Англии  в  период  туманов  многие  так  себя  чувствуют:
простужаются, чихают, кашляют, почему-то глотают таблетки  рыбьего  жира.  Я
вообще плохо привыкал к тяжелому лондонскому климату, годы проходили - так и
не привык, и в этот раз чихал, температура была не  меньше  38Ш,  всю  грудь
заложило, ел антибиотики... Ладно.
   И вот,  наконец,  шагаю  вечером  по  Парижу  где-то  в  районе  бульвара
Капуцинов  и  -  дышу!  Вижу  -  кинотеатр,  на  афише   "Падение   Берлина"
(производство "Мосфильм"), тоска взяла:  острое  желание  посмотреть,  -  но
разве можно? Иду дальше в отель, и вдруг вижу: господи - Джони! Топает  мимо
кинотеатра, тоже поглядывает на афишу - мой связник, с которым завтра у меня
в шестнадцать часов встреча в Цюрихе! Ну, мы, конечно,  остановились:  когда
из дома? - Ты осунулся. - Небось, уже тает? - Весна! Что ж ты осенью в самые
туманы будешь делать в этом Альбионе, так его  эдак!  -  Перебьюсь.  О  моих
ничего не слышал? - Вроде нормально. -  Это  видел?  В  главной  роли  Борис
Андреев, который,  помнишь,  с  Ваней  Курским?..  Короче,  сплошной  "вечер
вопросов и ответов". А закончили так: ну, завтра увидимся! И распрощались до
Цюриха. Я подумал было, зачем этот формализм: ехать в Цюрих, брать  в  левую
руку "Плейбой", надевать синий галстук  в  белый  горошек,  если  можно  все
сделать сейчас, как говорится, не отходя от кассы (кинотеатра),  тем  более:
он знает меня, я знаю его, он специально едет ко мне из Москвы, я специально
еду к нему из Лондона, и уж если случилось, что  мы  встретились  в  Париже,
почему бы не так: я - ему контейнер с информацией,  он  -  мне  контейнер  с
инструкциями Центра, всего одно  рукопожатие?  Но  нет,  мы  распрощались  и
разошлись: он - не знаю куда, я - в гостиницу, чтобы следующим утром выехать
на встречу со связным в Цюрих: дисциплина!
 
   Р а б о т а. Если моему агенту зачем-либо необходима экстренная  встреча,
он должен дать объявление в газете, заранее нами обусловленной, например,  в
"Дейли мейл". Это делается в Англии просто. Поднимаешь телефонную  трубку  и
говоришь: будьте любезны, дайте  в  завтрашнем  номере  вашей  газеты  такое
объявление: "Утерян щенок колли по кличке "Бальзам" с белым пятном на груди,
нашедшего прошу  звонить..."  или  "Куплю  старинную  коллекцию  курительных
трубок,  предложения  принимаются  с  такого-то   по   такое-то   число   по
телефону..." Потом называешь редакционному работнику свой домашний адрес,  а
лучше сразу номер счета в банке, и редакция, напечатав объявление,  высылает
(правильнее сказать: выставляет) документ для  оплаты.  И  все  дела.  А  я,
будучи резидентом, обязан регулярно  просматривать  "Дейли  мейл",  особенно
отдел объявлений; собственно, с процедуры просмотра газеты  начинается  утро
каждого англичанина, резидента  -  тем  более.  У  меня  нет  "выходных"  за
границей, кроме официально положенных двух недель  отпуска  ежегодно.  Перед
отпуском я тоже через газету оповещаю своих помощников, что меня не будет, а
то вдруг им экстренно понадобится встреча, а я в это время в Москве, и  если
они не предупреждены о моем отъезде, начнется волнение: почему не выхожу  на
связь?! Слабые духом, чего доброго, еще побегут "сдаваться", опережая арест.
Поэтому я даю объявление: "Сниму на две недели, начиная с  такого-то  числа,
прогулочную яхту типа "Альбатрос"..." Когда по делам  выезжаю  на  несколько
дней из Лондона в Париж или, положим,  в  Брюссель,  со  мной  "выезжает"  и
газета, в которой мы печатаем объявления. Это  тоже  нетрудно  устроить:  по
тому же телефонному звонку в редакцию переводишь доставку газеты  по  любому
адресу в любой город мира.
 
   П р о в а л. Был у меня в Лондоне знакомый  художник-модернист,  который,
как он сам говорил, "марал холсты" и при этом очень бедствовал. Его истинным
несчастьем были скверные зубы: просто не на что было лечить. И я однажды  по
простоте душевной сунул ему в карман пятнадцать фунтов (всего-то!), чтобы он
пошел к стоматологу и вылечил особенно болевший зуб. Я сделал явное "не то":
поступил, как "простой советский человек", а этого допускать  не  следовало,
потому что он не столько был мне благодарен, сколько  удивлен  -  вот  такие
глаза! Если бы, предложив ему пятнадцать фунтов стерлингов, я  взял  с  него
расписку и еще проценты, он бы ничего  не  заподозрил,  а  тут  спросил:  ты
действительно канадец?
 
   О д н а ж д ы. Мне дают явку в одном европейском городе, я приезжаю туда,
ищу нужное кафе, сажусь за столик, за которым уже сидит  связник,  и  говорю
пароль: "Самсон не такой плохой писатель, вы не находите?" Он лупит на  меня
глаза, произносит ответ, затем передает то, во имя чего  мы  встречаемся,  и
уходит. Через год, увидев меня в Москве, говорит:  ты  хоть  помнишь,  какой
пароль сказал в том городе, в кафе? При  чем  тут  "Самсон"?  Сименон,  мать
твою! Мы знали друг друга в лицо, это меня выручило, другой бы ни за что  не
передал мне контейнер. Кроме прочего, связник был порядочным  человеком,  не
доложил об инциденте Центру, хотя обязан был  это  сделать;  так  я  избежал
хорошей головомойки.
 
   Л е г е н д а.  Незадолго  перед  провалом  отец  сотрудника  моей  фирмы
придумал интересную конструкцию автомата против автомобильных  и  квартирных
воров и предложил фирме. Я тут же купил у него конструкцию, но не о ней речь
- о старике изобретателе. Он работал на военном заводе и был для своего сына
хорошим  источником  секретной  информации,  а  этого   сына,   давно   мною
завербованного, я держал клерком на фирме, откровенно сказать, только  из-за
папаши: бездарный был тип. Так вот, однажды мне стало известно, что старикан
жил когда-то в Канаде. И он узнал, что я канадец. При встрече он как-то меня
спрашивает: кто был твой отец в Канаде? Механик, отвечаю. Уж не в  Ванкувере
ли? В Ванкувере. И как его звали? Я мгновенно отвечаю: Тэд, но  я  не  помню
отца, ведь он и мама утонули, когда мне не было и года! И  на  моих  глазах,
как обычно,  когда  я  рассказывал  эту  историю,  выступили  слезы.  Старик
говорит: Тэд Лонгсдейл? Погоди-ка, кажется, я  его  знал!  Да,  точно,  знал
твоего  отца:  Тэд  -  верно?  Позже  из-за  склероза,  наверное,  он   стал
рассказывать окружающим, что знал не только моего отца, но  и  мою  покойную
матушку и даже помнит меня, годовалого: орал сильно.  Добрый  был  старик  и
весьма полезный для моей легенды. Я говорю "был", потому что вскоре он умер,
я пошел на его похороны, стоял в числе почетных гостей с котелком в руках  и
даже выступил на панихиде, причем  сказал  об  умершем  искренне,  от  всего
сердца: он был  первым  и  единственным  человеком,  который  знал  меня  во
младенчестве...
 
   О д н а ж д ы. В Лондоне, на улице, я нос к носу сталкиваюсь с директором
моего института, а я был там членом парткома, мы часто ссорились,  он  вечно
стукался об меня, как о камень. Кстати, узнал я директора в Лондоне,  как  и
всех русских узнавал за границей, по заду, прошу простить за натурализм, но,
как говорится, из песни слова не выбросишь. Он, между прочим, видит,  что  я
одет не как посольские работники, и, умница, отвернулся! Впрочем, может, ему
просто противно было  со  мной  разговаривать,  если  он  вспомнил,  как  мы
ругались: еще не хватает, мол, в Лондоне об этого  типа  (об  меня,  значит)
стукаться! И так случилось, что буквально месяца через два встречаемся уже в
Москве и вновь на улице, и опять нос к носу, - надо же! Я  был  в  Москве  в
составе британской торговой делегации. Говорю директору: здравствуйте!  Нет,
не так говорю, а так: здра-а-а-а-вствуйте! И  он  мне  в  той  же  развязной
тональности: здра-а-а-вствуйте! Ну-с, где работаем? Во Вьетнаме, отвечаю  я,
не моргнув глазом. Что-то слабо загорели, а  там  солнце.  У  меня,  говорю,
гипертония, загорать врачи не рекомендуют, я больше в  тени.  Оно  и  видно,
говорит директор, ну-ну!
   Автор:
   С ю ж е т (окончание). Его ордена  вопреки  предсказанию  не  остались  в
сейфе у "Пятого", их несли на подушечках друзья  и  боевые  товарищи  Конона
Трофимовича, хотя факт этот мало  что  меняет  в  печальной  сути  дела.  На
похоронах  было  много  народа,  гроб  с  телом  выставили  в   фойе   клуба
Дзержинского. За несколько дней до смерти, словно чувствуя  ее  приближение,
Конон сказал жене в минуту редкого для разведчика откровения: "Знаешь, Галя,
если бы мне сейчас дали задание и документы, я, несмотря на  все  пережитое,
опять поехал бы в какую-нибудь страну, но с моих пальцев, Галя, т  а  м  уже
взяли отпечатки..."
   Он был долгом и сердцем прикован к делу, которому отдал сначала здоровье,
а потом жизнь. Осталась память. И скромная могила на небольшом  крематорском
кладбище при Донском монастыре, - это для тех, кто вдруг захочет положить на
серую плиту букет полевых цветов, которые так любил мой герой.
 
   ...Если вы читаете эти строки, значит, мне разрешили публиковать  повесть
о Кононе Трофимовиче Молодые, а если не читаете, значит, пока не  разрешили:
не пришло еще время. Но придет?
 
   Москва. 1984.
 
   ДЕТЕКТОР ПРАВДЫ
   А теперь я намерен рассказать вам правду, связанную с написанием  повести
"Профессия: иностранец".
   Правда, по нашему жизненному опыту, редко оказывается интереснее лжи.  Но
чем черт не шутит: а вдруг случится  исключение?  Документальная  повесть  о
Гордоне Лонгсдейле (Кононе Молодом) была написана тридцать с  хвостиком  лет
назад (в 1968), а вот опубликовать ее удалось только спустя долгие  годы  (а
почему, спрашивается?), полностью в журнале "Знамя" (1987 год) и  отрывочком
в "Огоньке" (1988), а уж  затем  началось  небольшое  сумасшедствие:  подряд
повесть "Профессия: иностранец"  расхватали  десяток  издательств,  разнесли
многочисленными сборниками по стране, насыщая свои кошельки; а  почему  так?
Читательский голод на "ч т о-т о" еще не был насыщен. Возникла  инфекционная
болезнь, которая называлась просто и справедливо: шпиономания.  Я  не  сумел
тогда догадаться о причине странного бума и  диагноза  болезни  не  знал.  А
ларчик открывался элементарно: надоело лопать лавину лжи о советских "лучших
в мире" разведчиках, а тут впервые запахло п р а в д о й,  которая  впервые,
кажется, прорвалась через десятилетия тотальной секретности (об  откровенном
вранье   я   уже   сказал).   А    тут    (как    странно!)    не    выдумка
литератора-детективщика, повесть-то - документальная (первая живая ласточка)
да еще о человеке, имя которого было уже громким:  Конон  Молодый,  прототип
главного героя блиставшего на киноэкранах  "Мертвого  сезона"  в  исполнении
прекрасного литовского актера  Баниониса  да  еще  в  паре  с  замечательным
Роланом Быковым! Так вот: повестушка моя, названная "Профессия: иностранец",
была не во всем правдой и быть такой не могла.
   Впрочем еще несколько слов. Обратитили внимание на  заголовок  материала?
"Детектор" слово французское, означающее в переводе "открыватель".  Всего-то
навсего. Кто из нас не помнит заполонившие театральные  залы,  киноэкраны  и
газетно-книжные продукции  с  шпионско-криминальными  сюжетами,  которые  не
брезговали детекторами лжи? Как только надо было по  ходу  сюжета  проверить
человека на "преданность" (кстати, предательство и преданность не от  одного
ли корня?) ему тут же подсовывали прибор, опутывали проводами со счетчиками,
и он через десять минут "сдавался" или побеждал.
   Что касается лично меня и этого повествования, то я не на  допросе  сижу,
не показания вам даю, и не уголовное дело против меня возбуждено;  журналист
я, литератор, и моя задача - раговаривать с  читателем.  Причем,  веду  этот
разговор я по собственному желанию, а желание продиктовано моей  собственной
совестью и профессионализмом.
   * * *
   Начну с цитаты из самого себя (любимого).  Итак,  документальная  повесть
"Профессия: иностранец" начинается такими словами:
   "В самом конце шестидесятых годов я, молодой литератор,  упражняющийся  в
сочинении  детективов  и  уже  напечатавший  к  тому  времени  (правда,  под
псевдонимом и  в  соавторстве)  несколько  приключенческих  повествований  в
центральных  молодежных  журналах,  получил   неожиданное   предложение   от
соответствующего ведомства собрать материал  для  документальной  повести  о
советском разведчике Г.-Т. Лонгсдейле".
   Здесь каждое слово - не вымысел. Но необходимы объяснения. Вам уже  ясно,
что "соответствующее ведомство" - это КГБ (аббревиатура до сих пор  вызывает
у меня аллергию). Каково ж было мне, когда я впервые переходил порог  здания
на Лубянке, а потом писал вышеназванную повесть.
   Позже, уже написав повесть до середины, я  со  спокойной  бесстрастностью
научился произносить слова "гебешник",  "стукач"  и  даже  "топтун",  задним
числом делал себя "зубастым" и осмелевшим, но никогда не торжествующим хищно
и зловредно: негодные своей запоздалостью эти человеческие  качества.  Пусть
попробует сегодняшний читатель сделать то же самое и  понять,  что  никакого
"кайфа" не получит: прыгать с парашютом за спиной и с фалой на проволоке  да
еще с вышки, построенной детским парком,  дело  несерьезное  и  не  мужское.
Война понарошку с ветряными мельницами.
   Как вы правильно  поняли,  мы  тронули  проблему  с  теоретической  точки
зрения, а теперь вернемся к ней с фактической: читатель  должен  знать,  что
лично мне никаких предложений от "ведомства" писать  повести  о  разведчиках
никогда не было. Вот так. Повторяю: не получал я  никогда  таких  престижных
заказов (и спасибо, что Бог миловал).
   Но слушайте дальше: предложение получил человек  по  фамилии  Багряк,  по
имени  -  Павел.  Сразу  отвечаю  на  ваш  еще  непрозвучавший  вопрос:  это
псевдоним, скрывающий пятерых авторов, каждого из которых вы (почти  уверен)
читали в разные годы  в  различных  центральных  газетах  и  журналах,  даже
видели. Багряк же долго был для читателя человеком-невидимкой (по негласному
джентльменскому соглашению). Даже когда в 1968  году  вышла  в  свет  первая
книжка   "Пять   президентов",   на   последней   страничке,   где    обычно
расшифровывалась фамилия автора (или авторов), стояло неведомое читательской
"массе" имя: "П.Багряк". Все.
   Долгие пятнадцать лет тайна  скрывала  автора.  Что  за  терра-инкогнита?
Ларчик, как обычно, открывается просто: соавторы  изначально  были  уверены,
что  "вскрытие"  повредит   каждому   в   его   серьезной   профессиональной
журналисткой работе.
   Продолжу биографию: сначала Багряк получил свое имя  именно  потому,  что
соавторов было "пятеро".  Отсюда  и  родился  "П".  Правда,  обязан  сказать
читателю  с  нескрываемым  удовольствием,  что  все  опубликованные  повести
Багряка иллюстрировал талантливый Павел Бунин.
   Написал Багряк в общей сложности шесть повестей  (хотя  мечтал  с  самого
начала о "чертовой дюжине"), пять из которых  были  опубликованы  "Юностью",
шестая  появилась  в  "Смене".  Назову  все  работы  Багряка  поименно,  как
священник, помахивая кадилом и выставляя  свечку  за  свечкой:  "Кто?"  (эту
первую я  уже  называл),  "Перекресток",  "Пять  президентов",  "Оборотень",
"Синие люди" и "Фирма приключений". Все.
   Добавлю к сказанному, что первая книжка П.Багряка  "выскочила"  отдельным
изданием  еще  в  1969  году  в  "Молодой  гвардии"  (кто  еще  помнит   это
замечательное издательство, признайтесь с благодарностью?). О художественных
фильмах "по Багряку" рассказывать мне особенно нечего: захватывающие  сюжеты
несли социально-классовый подтекст, в те времена не особо жалуемый. Так  что
славной киноистории у  Багряка  не  получилось:  три  худеньких  кинокартины
доползли до  зрителя  еще  в  ту  золотую  пору,  когда  процветал  (но  уже
почувствовал запах тления) отечественный прокат, но, не сделав  погоды,  как
это случилось у Стругацких и Вайнеров, классиков  жанра.  Багрякские  фильмы
почили   в   бозе.   И    талантом    Багряк    оказался    пожиже    других
сценаристов-детективщиков, и  с  режиссерами  не  повезло,  и  стилистически
прогадал, отправив своих героев из России в заграничное плавание-проживание,
где (как ему казалось) легче было говорить правду о родных болячках,  как  о
будто зарубежных (по примеру полупольского "Кабачка" с Аросевой, Мишулиным и
целой плеядой замечательных актеров). О,  это  целая  история,  как  Багряки
обмишурились,  так  и  не  получив  достойный  судьбы   в   кинопрокате!   К
персональному составу Багряка я еще вернусь подробно и персонально.
   А потом Павел Багряк умер, прожив  на  белом  свете  двадцать  лет,  если
точно, то в 1989-м. Похорон не было: растворился в небытие,  как  развеивают
пепел героев, если на то было их собственное желание (писанное или  устное).
Я все расскажу вам, читатель, о счастливой жизни и печальном  конце  Божьего
сына, никогда не испытавшего огня, меча и воды.
   * * *
   Я работал тогда спецкором  "Комсомольской  правды"  и  был  в  нормальных
(товарищеских, если не в дружественных),  отношениях  с  главным  редактором
газеты Борисом Панкиным. В один прекрасный день декабря  шестьдесят  шестого
года у меня в кабинете на шестом этаже "зазвонил  телефон":  Валерий?  Борис
Панкин. Не  заглянешь  прямо  сейчас?  Зайду.  Невинный  "текущий"  газетный
разговор, и уже перед прощанием: Валь, у тебя много  знакомых  писателей  (я
недавно был принят в  Союз,  часто  бывал  в  писательском  Доме  творчества
"Малеевка", откуда и шли знакомства с молодыми  талантливыми  литераторами).
Не можешь ли ты подбить кого-то быстро написать нам коротенькую  повестушку?
Что ты имеешь в виду?  Лучше  приключенческую  или  остренькую.  Подписка  у
порога, Боря? Она, стерва.  Подумаю,  но  твердо  не  обещаю.  Ну-ну,  но  с
условием, Валерий: что-либо детективное на пять-шесть подач; анонс  дадим  в
первых номерах, хоть сразу и на январь. С тем и расстались.
   Вышел и пошел по длинному коридору шестого этажа к  себе  в  кабинет.  По
дороге первая дверь налево - отдел науки.  Зашел.  Там  сидели  мои  хорошие
товарищи. (Вдруг вспомнил: недавно позвонил домой старый  студенческий  друг
Витя Комаров, а проще говоря "Комар", и прямо по телефону  выложил  забавный
сюжетик: осилим вдвоем?) Ребята, сказал я, есть социальный заказ Панкина.  В
секунду   объяснил,   был   мгновенно   понят,   газетчики   более    других
сообразительны. А имена ребят уже гуляли по  устам  читателей  "Комсомолки".
Называю  поименно:  Володя  Губарев,  в  недалеком  будущем  один  из  самых
популярных журналистов, прикомандированных к космонавтам,  автор  нашумевшей
пьесы; Дима Биленкин, ставший через несколько лет одним из родителей молодых
научных фантастов страны; Ярослав Голованов,  вскоре  написавший  "Этюды  об
ученых", отдавший умение, знание и усердие истории  жизни  и  гибели  "царя"
космонавтики Сергея Королева. Созвездие талантов.
   Что теперь? Сюжет? Вообще-то сюжеты на дорогах не валяются. И  я  тут  же
позвонил Комару: приезжай. Витя, кажется, то ли учился со мной в юридическом
институте, то ли тренировал нашу студенческую футбольную команду. Был  Комар
феерически талантливым человеком: прошел фронт и войну, потерял  ногу,  а  у
нас - тренер! И еще читывал лекции в планетарии, был  (и  есть!)  щедрым  на
идеи и легким на подъем человеком: через полчаса его собственная "инвалидка"
с ручным приводом притарахтела в редакцию. Сели,  поговорили.  Комар  кратко
изложил  скелет  сюжета,  которых  было  у  него,  как  воробьев  на  улице.
Остальное, как сказали бы шахматисты, было делом техники. Действие мы  сразу
решили перенести из тесного (из-за цензуры) Советского Союза в  безразмерное
государство на каком-то западе или в Америке. И почва другая, и  воздух  "не
тот": гуляй, маэстро, но не  забывай,  что  читатель  остается  "нашенский".
Хорошо: в стране, которой нет  на  карте  мира,  пусть  действуют  не  рубли
(конечно) и не доллары с франками, марками и фунтами, а... "леммы", в каждой
из лемм по десять "кларков". Гуляй - не  хочу.  Такого  раздолья  советскому
фантасту-журналисту даже не снилось.
   За один час мы обговорили героев повестушки, дали им  иностранные  имена,
чтобы подальше отвести действие от подцензурного Советского  Союза.  Фамилии
героев взяли из подвернувшегося под руку номера "Советского спорта":
   Миллер - ученый и выходец из Мичиганского университета, репортер  -  Фред
Честер с дамочкой по имени Линда (Линду взяли из редакции "Сельской жизни"),
полицейский комиссар -  Дэвид  Гард  (господи,  чего  мы  там  наворотили!),
профессор Чвиз, инспектор Таратута...
   Колода была в кармане. Внешний вид и характер каждого героя, цвет  волос,
если не лысый, любимые словечки, присказки и  прочее  записывать  не  стали;
потом я взялся свести все в единое целое.  Написать  следовало  быстро  и  с
наименьшим количеством грамматических  ошибок.  Развернули  сюжетную  линию,
расписали по главам, которых получилось ровно десять: по две главы  на  нос.
Номера глав - в шапку, шапку - по кругу: какой номер вытащишь, тот и пишешь.
Через три дня итог - ко мне  на  стол.  Коллеги  сразу  сказали  мне:  Валь,
пройдешься потом рукой мастера? (Уже  со  второй  повести  "Перекресток"  мы
провозгласили  другой  принцип:  каждый  выбирает  себе  главу  по  вкусу  и
настроению.) А уж причесывать повести кому-то воистину следовало. Написанный
материал я взял с собой домой и несколько вечеров "притирал" героев  друг  к
другу,  кое-что  перепечатывал  заново  и  наполнял  мясом  скелет   сюжета.
Признаюсь,  это  было  увлекательное  занятие.  И  в  конце  концов  удалось
добиться: Миллер не был разным во всех главках и  по  внешнему  виду,  и  по
содержанию, и по манерам. И стилистика с темпом повествования  не  оказались
"разноперьевыми", что часто случается у молодых соавторов. В  тот  вечер  мы
спокойно разошлись по домам, а через три дня я уже входил в  кабинет  Бориса
Панкина, чтобы положить повесть "Кто?" ему на стол. Автор? - спросил  Борис,
- что за неведомый мне "фрукт" - Багряк? Я сказал Панкину:  ты  прочитай,  а
потом я тебе автора представлю.
   Багряка мы придумали в последнее мгновение, желая хоть по  одной  буковке
автора втиснуть в фамилию детективщика. Фамилию лепили и так и эдак: от Димы
Биленкина взяли "б", от меня вылепили "агр" (пересолили,  конечно),  зато  в
"агре" букву "р" отдали Володе Губареву, от  Ярослава  Голованова  в  ту  же
"агр"  зачли  "г",  но  еще  воткнули  "я"  в  БагрЯка:  мальчик   получился
крепенький, смышленый и резвый. Халтура и есть  халтура,  мы  именно  так  и
отнеслись к нашему первенцу. Впрочем, еще раз  вспомню  букву  "п",  которая
стала составной Багряка по двум причинам: и по тому, что нас было Пятеро,  и
по нашему первому и лучшему иллюстратору Павлу Бунину. Если уж на то  пошло,
то пора сказать: всех героев повестей  Бунин  рисовал  с  натуры  -  с  нас.
Читатель может в Багрякских персонажах обнаружить практически всех  авторов.
И еще на закуску: мы даже заставили одного из героев выпить слабительное,  а
называлось оно "опанкин"; ну - босяки!
   Однажды Слава Голованов мудро сказал: вот будет  хохма,  если  в  историю
войдет не наш газетно-книжный капитал, а один единственный  "Павел  Багряк",
его-то и занесут в энциклопедию или в книгу рекордов Гиннеса.
   Приехали.
 
   * * *
   Итак,  передав  рукопись  Борису  Панкину,  я  собрался  было  уйти,   но
"главный", открыв повесть, сказал мне: не торопишься? Посиди. Я ждал полтора
часа, рассматривая завтрашнюю газету, развешанную на стене  кабинета.  Когда
Борис закончил последнюю страницу, мы молча посмотрели друг на друга.
   Наконец он  сказал:  проглотил  твою  жвачку  залпом.  Мне-то  ты  можешь
сказать: кто же остался в живых, тот или этот? Сам не знаю,  ответил  я,  не
зря называется "Кто?" Пусть  читатель  решает.  Борис  философично  заметил:
скажу откровенно, я в сомнении: то ли  это  (пауза  и  в  паузе:  кто  такой
Багряк? Пока инкогнито,  ответил  я)  гениально,  то  ли...  говно.  Хорошо,
ответил я, ты пока принюхивайся, а я еду с женой в Малеевку встречать  Новый
год. До встречи.
   В Малеевке перед Новым годом я  всучил  Борису  Николаевичу  Полевому  "в
белыя ручки" наше коллективное "Кто?". Утром главный "Юности" встретил  меня
в столовой словами: как вам не стыдно, милый мой друг! Вы всю ночь  дрыхали,
а мы с женой, как последние идиоты, читали ваше  мерзкое  творение.  Короче,
если вы не против, я ставлю повесть в первый же номер. Тут-то он  и  сказал:
уж очень хамская у вас фамилия, облагородьте  ее  хотя  бы  именем...  -  он
задумался - Альберт Багряк! Я ответил: он уже Павлом назван.  Хорошо,  пусть
будет по-вашему. Беру! - но с одним непременным условием: через  три  номера
очередная повесть. Сериал!
   Вернувшись, я тут же был вызван к главному. Кайся, это ты  сам?  Нет,  не
один, - сдался я, - нас пятеро. Тэк, сказал Панкин  удовлетворенно,  другого
не ожидал. Типичная поделка. Таких повестей по пять копеек пучок в  базарный
день. А что, все пятеро наши? Какая  разница,  если  нет  талантов  в  своем
отечестве, сказал я.
   Наш багрякский "скорый"  медленно  двинулся  в  долгий  двадцатилетний  и
бесславный путь. Если не считать 1968 год, когда в "золотой  серии"  Детгиза
вышла наша первая книга "Пять президентов" с четырьмя  повестями  на  борту.
Это был пик Багряка, а затем началось угасание, о причинах  которого  я  еще
расскажу. А пока вернусь к  временам  расцвета  новоявленного  детективщика,
который ухитрился поставить свою работу на поток, буквально на  промышленные
рельсы, попутно сменив технологию "производства" своей нетленной  продукции.
(Господи, если бы гости  ресторана  знали,  как  готовится  самое  фирменное
блюдо, они на всю жизнь забыли бы дорогу в эту ужасную "столовку".)  Касаясь
нашей фирменной продукции, признаюсь: мы сами,  получив  журнал  или  книгу,
себя никогда не перечитывали, даже на язык не брали;  впрочем,  я  говорю  о
себе, но ежели окажется, что кто-то из Багряка "вкушал", остальные не  стали
бы противиться показу его невропатологу, если не психиатру. Мы работали так.
К кому-то из нас домой (чаще всего к Диме Биленкину  или  ко  мне,  учитывая
наше географическое "срединное" расположение)  собиралась  вся  гопкомпания,
заранее уведомленная. Случаев манкировки не  помню,  о  прогулах  вообще  не
говорю, хотя каждый был по горло занят редакцией и личной жизню  (творческой
и семейной).
   В чем секрет? Наверное, в возможности иногда повидаться  и  поговорить  с
приятным и не самым глупым собеседником. Это я говорю предположительно, ведь
могли быть и другие  мотивы.  Например:  жена  хозяина  квартиры  непременно
накрывала  стол,  выдавая   обществу   бутылочку   или   две-три-четыре-пять
(остановиться?). Не откладывая, мы традиционно начинали  с  "приема",  но  с
единственным условием:  кто-то  один  оставался  "на  шухере",  чтобы  вести
протокол заседания, и этим счастливчиком, естественно, оказывался я,  бывший
с  некоторых  лет  трезвенником  по  печальной  необходимости  (сердце).  На
меня-летописца ложилась единственная забота: не  пропустить  ни  одной  идеи
соавторов, ни одного поворота сюжета, характеристики героя,  острого  слова,
предложения (пусть нелепого) и даже  случайной  фразы  жены.  Летописец  при
исполнении!?  Ужасное  амплуа,  зато  -  как  интересно  слышать  и   видеть
феерически талантливых людей,  слышать  то,  к  чему  никто  из  посторонних
никогда не был бы допущен: мои коллеги знали практически все,  что  касалось
космических  полетов,  самых  засекреченных  открытий!  Завербовал  бы  меня
какой-нибудь захудалый  шпиончик,  он  и  себе  сделал  бы  карьеру,  и  мне
безоблачное существование с последним "подарком"  от  контрразведки  в  виде
пожизненного заключения в самой фешенебельной тюрьме с персональным клозетом
и черной икрой на завтрак. Итак, я, как прикованный цепями к  трезвости  без
перспективы  на  ежеутреннюю  черную  икру,  каторжно  записывал  все,   что
напозволяли  мои  бескорыстные  соавторы.  Прикончив  стол,  мы  традиционно
приглашали жен и детей в "залу", чтобы в их  присутствии  поднять  последний
тост за процветание нашего бесперспективного дела, и расходились  по  домам,
что бывало, как правило, заполночь. Потом наступала для всех пора  забвения,
а для меня - пора ожидания первых глав. Примерный срок "сдачи материала"  не
оговаривался специально и штрафных санкций не было. Поскольку всем и каждому
Багряку было интересно самим увидеть результат (как  физику  -  след  нового
элемента таблицы Менделеева), бездельников не было: Слава сдал?  а  Вова?  а
Комар? а Дима? - по моему телефону. Хоть и  вместе  работали  в  газете,  но
виделись редко: командировки, статьи, выступления перед читателями, но  обид
никогда не знали, взаимных раздражений не ведали. В итоге, всш  прочитав,  я
должен был обзвонить каждого, хоть ночью, чтобы сказать одно из  двух  слов:
"получилось" или "просра...", собираемся в субботу  у  Димы  (у  меня);  все
начиналось заново. Муки творчества,  как  у  "взрослых".  Много  позже,  уже
увидев очередную "Юность", кто-либо из Багряков,  вдруг  прочитывал  кусочек
повести и ломал голову: свое или чужое  по  тексту?  Так  отец,  разглядывая
новорожденного сына или дочь, внимательно  выискивал  родственные  признаки,
почему-то и беспричинно волнуясь. Впрочем, извините: лирика.  Одним  словом,
шла  нормальная  работа,  присущая,  вероятно,   всем   соавторам,   которые
ухитрялись,  живя  раздельно  или  вместе  (уже   упомянутые   разногородные
Стругацкие,  загадочные  Вайнеры,  братья  Гримм,   разнокалиберные   Козьма
Прутков, - куда ж меня занесло в припадке величия, бедного Багряка!).
   В течение ближайших дней (пока еще с пыла и жара) я  выдавал  обществу  в
редакции болванку для доводки (каждому по экземпляру), и начинание вместе  с
сюжетом на  какое-то  время  засыпало  в  сладком  полусне.  Мысли,  правда,
бродили: а что, если у Чвиза будет внебрачная дочь, с которой... (все это по
телефону),  или  комиссар  Гард  -  замаскированная  дама?  Зато  у  Миллера
обнаруживается холера, которую Чвиз уже прихватил, сам же Миллера  заразив!?
Не бывает у этого творческого бреда конца,  если  в  конечном  итоге  именно
"бредовка" движет сюжет, интригу  и  саму  идею  повести.  Моя  редакторская
работа (в необходимости лично я сомневался, она скорее  была  чистилищем  от
шелухи и мелочишки) делалась быстро: свести воедино уже  сказанное,  нещадно
отбрасывать ахинею, выудить перлочки, а затем написать  "разработку",  проще
говоря - поглавочный план будущей повести. Всего-то! Каждый соавтор  получал
в  руки  персональный  экземпляр.  Потом  возвращал  мне  (когда  хотел)   с
замечаниями и общими предложениями.
   Специально трону по касательной организационно-творческие принципы работы
Багряка. Если вы помните, ходила когда-то шутка: Илья Ильф пишет, а  Евгений
Петров стережет рукопись. Обычно тайна  соавторства  уважается  в  приличном
обществе  и  самой  компании  (братьями   Вайнерами   и   Стругацкими),   не
разглашается официально и даже шуточно:  "моветон".  Свято  следуя  принципу
творческой коллегиальности, я тем  более  не  рискну  характеризовать  своих
соавторов, к тому же еще персонифицируя. Скажу просто и честно: наша  группа
обладала практически всеми достоинствами  и  недостатками,  которые  присущи
любому литератору-детективщику. Попробую сказать  скопом,  а  уж  каждый  из
Багряков разберет качества по своим карманам, не покушаясь на "чужое":  были
среди нас авторы, глубоко и профессионально знающие науку с техникой  (кроме
меня, грешного - единственного из  пятерки  чистого  гуманитария),  носители
острого и юмористического начала,  такого  же  языка,  знатоки  драматургии,
выдумщики  "ходов"  и  "поворотов"  темы,  щепетильные  носители   точности,
"язвенники" до болезности, фантазеры и "приземлисты", скрупулезные буквоеды,
феерические пилоты  мысли,  скучнейшие  материалисты:  как  видите,  качеств
больше чем соавторов, а это означает,  что  среди  нас  не  было  ординарных
людей. Все Багряки являли собой пример типичных  многостаночников,  играющих
каждый на многих инструментах  жанра.  Я  все  сказал?  Если  забыл  что-то,
коллеги мне так "напомнят", что мало мне не  покажется.  Так  или  иначе,  а
время  жизни  и  действия  Багряка  каждому  придется  носить  в  творческой
биографии не как ярмо на шее, а как лавровый венок, возвращающим  сладостную
пору времяпрепровождения: так мы  вспоминаем  школьно-студенческие  годы.  И
журналистские, похожие на жизнь в  "Комсомолке"  шести-восьмидесятых  годов.
Было и - ушло невозвратимо?
   Ностальгия тихо тоскует в моей душе.
   Возращаюсь в былое: когда повесть оказывалась у меня, я отвозил ее Борису
Полевому в "Юность", а еще через неделю появлялся  Павел  Бунин  в  редакции
газеты и в чьем-то кабинете усаживал нас перед собой по очереди и  "сочинял"
героев по нашему образу и подобию; помню, Слава Голованов вдруг  отрастил  в
промежуток между повестями бороду, наш придуманный репортер Фред Честер  (до
той поры чисто выбритый), был нами оправдан  в  новой  повести  и  награжден
бородкой (с моей точки зрения, мерзской по виду). Кстати, когда пора  первой
любви с "Юностью" миновала, устроителем  новых  работ  Багряка  стал  Володя
Губарев,  ставший  к   тому   временем   заместителем   главного   редактора
"Комсомолки", а кто-то из замов по статусу своему (если я не ошибаюсь),  был
служебно  связан  с  Госбезопасностью.  Володе  и  рукопись  охранять   было
положено, и судьбу ее устраивать. К тому же начались в те времена редкие, но
уже реальные заботы  с  переводом  повестей  на  иностранные  языки:  Багряк
потихоньку отправился в  заграничное  плавание,  и  отечественные  режиссеры
зашевелились. Кстати, финансовые дела Багряка никогда  не  волновали,  их  и
мало было (копейки!), и вообще мы были не по этой части;  в  конечном  итоге
министром  финансов  Багряка  стал  Комар,  на  него   были   выписаны   все
доверенности, и он до  сих  пор  иногда  позванивает:  не  возражаешь,  если
подвезу копеечку? Нет уже Димы Биленкина, но  его  законную  часть  гонорара
исправно получает от Комара вдова незабвенного Димочки. Именно  с  ним  умер
Багряк: мы не сумели перенести потери едва ли не основной части придуманного
нами литератора, все стало вдруг бессмысленным и скучным.
 
   * * *
   О финансовых делах я вам с Божьей помощью  сказал.  Добавлю,  что  именно
Дима  Биленкин  был  инициатором  создания  "фонда  Багряка",  необходимость
которого  для  перепечатки  наших  повестей  и  непредвиденных  трат,   была
необходима. А "непредвиденным" оказалась, к  примеру,  сервировка  стола  "с
бутылочкой" (во имя творческого процесса), а потом после первой шла  вторая,
третья, пятнадцатая, а за ними было еще  "...летие"  Павла  Багряка.  Прочий
гонорар  Комар  на  своей  таратайке  развозил  всему  составу  и  вручал  в
конвертах, разумеется, без расписки. Другими были времена: не  коммерческими
и не казенными, а  бескорыстными  и  не  "конвертированными",  если  считать
почтовые конверты Виктора Комарова в чистых рублях.
   Обращусь, наконец, к нашему политико-творческому  бытию.  Если  учитывать
все  достоинства  (немногие)  и  все  недостатки  (их  хватало)   советского
общества, то наибольший интерес нашенский и вашенский заключался  в  наличии
цензуры.  Она  не  миновала  фантастико-приключенческой  литературы.   Прошу
читателя учесть феномен общества, заключающийся в том,  что  главный  цензор
сидел не на седьмом этаже "Комсомольской правды" (или на любых других этажах
прочих изданий), а  внутри  каждого  автора.  Впрочем,  справедливости  ради
скажу, что в "Комсомолке", как и в  иных  газетах,  публиковались  материалы
острые  (на  грани  "фола"),  и  этого  было  достаточно,  чтобы  испытывать
профессиональное удовлетворение (которого  из-за  всеобщей  вседозволенности
уже нет), сохранение  лица  перед  читателем  и  перед  собой  и  коллегами,
охранять (как цепные собаки) звучание собственной фамилии, а  лучше  сказать
реноме. Тем более что читатель был у каждого из нас "штучным", считанным,  а
не всеядным, что нередко бывает нынче.
   Жил припеваючи этот цензор и  в  свободолюбивом  Багряке.  Душа  и  мысли
рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды  творческого  процесса.  А
что  было  делать?  Мы  избрали  единственный  вариант:  обход  цензуры   по
касательной, перенеся действия героев (о чем я  уже  говорил)  в  зарубежье,
замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с  Италией
или Францией, а истинный волапюк. Писать  детектив  с  зарубежной  фактурой,
подразумевая родную действительность  с  ее  соцреализмом  -  ни  с  чем  не
сравнимое удовлетворение.  Пиршество  фантазии,  реализма,  фактуры:  полный
антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой
иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в  те
благословенные времена.
   Привожу пример. Помню, писали "Синих  людей".  Кто  это  были  за  "синие
люди"? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном  режиме,  причем
только потому, что иначе  думали,  имели  соответствующую  национальность  -
изгои. Народ с "синей кровью". Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов,
профсоюзов,  госбезопасности,  а  если  были  они,  то  "не  нашими".   Зато
поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих  посиделках
Багряка, нам могли сразу по "десятке" строгого режима давать,  едва  засекли
бы или просто услышали. Наши "Синие" - это родные  космонавты,  живущие  под
колпаками, оторванные от реалий жизни и  даже  от  родных  семей,  в  режиме
абсолютной и тотальной секретности, о  чем  лучше  других  знали  и  Ярослав
Голованов и Владимир Губарев, имеющие "допуск" и редакцией "приставленные" к
писанию репортажей с Байконура. Они  и  сами  несли  в  себе  "синюю  кровь"
избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос,  как
журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности.
   И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о "синих", но
имея в виду натуральных "красных". Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились
по сюжету наши "синие" с искусственной синей  кровушкой,  не  нуждающейся  в
кислороде, которой нет на тех планетах,  как  кислорода  не  было  у  нашего
общества. Это и ежу  было  понятно:  кислород  -  это  свобода,  братство  и
равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но  не
бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли  себе  такой
уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой  родной
брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал  язычок  свой,
укороти его, пока не поздно, на тебя "там" уже есть досье.
   Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те  дни  писал  Брежневу
вместе с командой журналистов (о чем  я  слышал,  но  никогда  от  брата)  и
общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал?  Господи,  на
кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять
приключенческие  повестушки  в  обществе  стукачей?!  -  не  самое  приятное
ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о  чем  я
болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе  писателей,  ведя  молодежный
дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе,
надеюсь, нет стукачей, а если есть - пусть они нас оставят под  аплодисменты
присутствующих. Смех - был, ушедших - не было. Клуб скоро бесславно закрыли.
   Впрочем, долой наивность. Прочь подозрения: мои  соавторы  (и  не  только
Слава и Володя, но и Витя Комар  с  Димой  Биленкиным),  были  известны  как
талантливые  журналисты,  профессионально  занимающиеся  наукой,  да  еще  в
научном  отделе  "Комсомолки".  Они  все  эти  "штучки"  уже  перещупали   и
передумали. Один я - гуманитарий, как глухарь и  слепец,  сидел  с  открытым
ртом в обществе зрячеслышащих с техническим и научным  образованием,  и  еще
при этом обо всем этом думающих. Сундуком с золотыми драгоценностями называю
я сегодня наши научпоповские разговоры при обсуждении сюжетов повестей: мы о
"таком" не только говорили и думали, что ни словом тогда сказать,  ни  пером
описать невозможно было. Добавлю, что Дима с Витей  в  отличие  от  Славы  и
Володи (я вообще вне этого уникального списка и перечисления) своим  умом  и
знаниями никогда не были обделены Богом и судьбою. Лишь сегодня понимаю: мой
вечно открытый от удивления и восхищения  рот  и  расширенные  от  обалдения
глаза не смущали моих соавторов, которые были уверены, что я -  "могила",  и
не обманулись в этом.
   Вернусь, однако, к нашему творческому горению. То был  счастливый  период
нашей жизни: он длился без малого шестнадцать лет (с 1966 по 1982 годы), как
самый насыщенный творческим бескорыстием, товариществом и  коллегиальностью.
Никогда не ссорились, спорили только по творческим делам и  без  кулаков  за
пазухой.  Кто  и  сколько  внес   ума,   фантазии   и   "пера"   (мастерства
литературного) мы не знали и считать не хотели. Понятие "лепта" в  лексиконе
Багряка отсутствовало. Бывали ситуации, создаваемые  коллегами  по  редакции
или женами: чья была идея "Пяти президентов"? кто написал именно эту главу в
"Синих людях"? Ответ: все! "Ну ладно,  мне-то  можно  сказать  по  секрету"?
Хорошо, так и быть (и остальным передай: "Оптом!"). Именно по  этой  причине
при публикации повести или выходе  в  виде  книги  повестей  мы  никогда  не
раскрывали читателю истинные фамилии Багрякского содружества. Мы трогательно
оберегали себя и от досужих сплетен, и от меркантильности. Хотя  каждый  про
себя точно знал меру способностей и участия в работе, но: царствовало табу!
   Однажды, помно, был прокол: за "Фирму  приключений"  мы  получили  премию
года журнала "Смена", и тут понадобилась фотография  автора  для  публикации
лауреатов премий. Мы добросовестно  сели  за  стол,  разложили  живые  лица,
аккуратно их нарезали и  собрали  "портрет  Багряка".  Получился  редкостный
дебил, его и напечатали в журнале: нам не было жалко Багряка, мы ж его знали
в лицо, и  этого  было  достаточно  для  самоликования.  В  другой  раз  для
польского издателя  нужна  была  автобиография  автора;  кто-то  из  нас  ее
сочинил: Багряк по этой биографии имел семь высших образований,  был  восемь
раз женат, его окружали дети в количестве одиннадцати мальчиков  и  девочек,
он побывал во всех странах мира, кроме (список десяти  стран),  знал  восемь
языков и хуже остальных - русский и латынь. Слух о том, что за спиной автора
нанятая  им  же  за  огромные  деньги  полуголодная  банда   безработных   и
талантливых  знаменитых  писателей  уже  витал  и  был  близок   к   истине:
"безработных" - какая ж работа в газете денежная?  "талантливая  команда"  -
вполне возможно? "банда" - смотря как посмотреть?  Только  с  таким  набором
личных качеств Павел Багряк  рискнул  назвать  первое  детгизовское  издание
"Пять президентов" - р о м а н о м в пяти повестях: босяк типичный!
 
   * * *
   Теперь пойдем дальше - к делам куда более хлопотным и,  увы,  опасным:  к
повести "Профессия: иностранец". Объявил нам  о  неожиданном  заказе  Володя
Губарев. Вот так он "обрадовал" Багряка: беру это слово в кавычки.  Побывать
в КГБ на Лубянке, чтобы собрать материал о разведчике, увидеть его  "живьем"
и вправду могло показаться  любому  из  нас  интересным  делом,  особенно  с
творческой точки зрения. Что же касается лично меня (не берусь  говорить  от
имени всех Багряков), то в  первый  момент  я  элементарно  испугался,  даже
аббревиатуру  "КГБ"  ощутил  с  генетическим  страхом,  имея  на  то  личные
основания: мои родители в злопамятные тридцатые годы побывали в "тех" местах
не день и не месяц, да и мы со  старшим  братом  испытали  счастье  поносить
звание детей "врагов народа". Веселенькое было дело.
   Володя  Губарев  и  повел  нас  на  заклание.  Почему  он  взял  на  себя
обязанность "связника" с госбезопасностью,  я  не  знаю  и  знать  не  хочу:
возможно именно Володя вызывал у ведомства наибольшее доверие, то ли он  сам
пошел к ним встречным курсом? Умолкаю. Все такие вопросы я от  себя  отвожу.
Конечно, я мог бы и догадываться, рискуя грубо ошибиться и в точку  попасть,
а вообще-то все это - темный лес, в котором  и  зрячему  легко  заблудиться.
Можно таким же образом обидеть кого-то или недооценить его,  все  от  самого
устроителя зависит. Так или иначе,  а  дело  случилось  в  конце  шестьдесят
восьмого года.  Думаю,  каждый  заместитель  главного  редактора  популярной
газеты в те времена по должности своей был связан с "ведомством", будучи  со
всех сторон проверенным и достойным человеком;  осторожно  говорю,  подбирая
слова и округляя их, чтобы невзначай не обидеть таких  людей,  тем  более  -
Володю Губарева, вскоре ставшего замом главного "Комсомолки". Не исключаю  и
того, что иные журналисты  становятся  сотрудниками  Госбезопасности  не  по
принуждению, а по долгу совести, не оставляя работы в газете.
   В  один  прекрасный  день  вся  пятерка  приехала  к  главному   подъезду
знаменитого здания на Лубянке. Никогда не забуду мое  единственное  желание:
затеряться в толпе, чтобы меня никто из знакомых не видел входящим в здание,
а  уж  все  остальное  как-нибудь  переживу.  И  почему-то  страшно  было  и
интересно, по принципу "журналист меняет профессию"; Господи, сколько из нас
не "меняли", а  совмещали  профессии  (возможно,  как  и  наш  "ведущий"  на
Голгофу)? Проще сказать, все мы (и я в том числе) были в странном состоянии,
когда ни пугаться, ни радоваться соавторам не было смысла. Отчетливо  помню,
почему-то уверенный в том, что и  мои  коллеги  переживали  те  же  чувства.
(Сегодня все, что связано с "ведомством", полность смикшировано (приглушено)
реальной жизнью  и  нынешним  бытом  и  иным  отношением  к  КГБ,  но  тогда
воспринималось иначе, что естественно.) "Стук-стук, это я -  твой  друг...",
неужели так быстро позабыли?
   Говорю обо всем об этом вовсе не для того, чтобы выглядеть белой  вороной
среди ворон черных, не с намерением остаться в белоснежной жилетке и еще при
бабочке: никто меня не подозревал "в связях", как и я  никого  из  соавторов
тоже не подозреваю, а то подчеркиваю, что времена меняются незаметно от нас,
но зато вместе с нами. Ну и что (спросите вы сегодня), что я пришел в  некую
службу под названием ФСБ? А вам-то какое дело? - спокойно  отвечу.  А  тогда
коробило и страшило, заставляя каждого втягивать голову в плечи: вот  в  чем
секрет и смысл изменений нашей сегодняшней психологии  и  жизни,  отхода  от
реалий минувшего.
   Вошли через дверь с интересом и с недоверием, которое  оказалось  верным.
Вся процедура визита Багряков на площадь  Джержинского  достаточно  полно  и
достоверно  описана  в  повести.  Это  освобождает  меня  от   необходимости
самоцитирования.
   "Шутка" Володи оказалась серьезной.
 
   * * *
   Работа началась так. Вести записи нам не разрешили: "берите  на  память".
Не грубо об этом сказали, а весьма вежливо: "предупредили".  Слушать?  Можно
все, сколько и что будут говорить хозяева. Слава Богу, что не обыскивали, не
подозрительно  осмотрели,  а  даже  благожелательно:   им   тоже   интересно
посмотреть   на   литераторов,    которым    разведкой    сделан    "заказ".
Терминологически все было выдержано по-джентльменски: "не рекомендуем",  "не
переспрашивайте, даже если не поймете или не  услышите",  "чувствуйте  себя,
извините, в своей  тарелке",  "будьте  раскованны,  но  просим  не  курить",
"смейтесь, сколько душе угодно", "о  лимите  времени  предупредим  минут  за
десять", "вопросы приготовили, как мы вас просили, заранее  и  в  письменном
варианте?", "весьма признательны", и  последнее:  "ваш  герой  будет  сидеть
посередине, вы и сами его узнаете", и т.д., и т.п.
   Конечно, далеко не все из  нас  испытывали  комплексы,  схожие  с  моими.
Славка  Голованов  сразу  сказал,  положив  ногу  на  ногу:  можем   ли   мы
рассчитывать на то, что увидим Рудольфа Абеля? (Я поперхнулся,  так  как  не
знал даже, что легендарного  шпиона  зовут  Рудольфом!  А  они,  сидящие  за
столом, переглянулись, улыбаясь. Позже мы поняли,  почему,  и  читателю  это
станет известно, но позже.)
   В уютном и прекрасном зале за  длинным  столом  стояли  с  одной  стороны
десять или пятнадцать кресел, а с другой стороны ровно пять  (по  креслу  на
каждого Багряка). Сопровождал нас господин, встретивший Багряков у  входа  в
здание, документов не проверяли, мы же были с  провожатым.  Минут  пять  или
чуть больше мы сидели одни. Потом вошли "хозяева" в  сопровождении  того  же
"нашего", все расселись напротив, во главе стола оказался "наш"  (я  до  сих
пор, даже написав повесть и опубликовав ее, не ведаю, кем он  был,  в  какой
должности и в каком звании, и вообще больше его никогда не видел).
   В центре стола перед нами посадили нашего героя, о котором нам предстояло
потом  писать,  а  пока  что  -   беседовать.   Абсолютная   тишина.   Слышу
астматический  выдох  и  вдох  одного  из   сопровождающих   героя;   смысла
присутствия этих людей мы сначала не знали, но скоро сообразили, как  только
они открыли рты. Теперь умолкаю: всю процедуру трех бесед  и  их  содержание
читатель может узнать, прочитав повесть. Единственное, чего в ней  нет,  так
это упоминания о кратких  записях,  которые  разрешили  делать  мне  (почему
именно мне, не знаю), но при уходе мои пометочки быстро просмотрел "ведущий"
и забрал себе. И еще: Володя Губарев чувствовал себя ни хуже и не лучше нас.
Зато Ярослав, к счастью, быстрее  нас  осмелевший,  уже  острил,  балаганил,
вообще  воистину  хозяйничал  на  встрече.  Классическая  формула  и   здесь
пригодилась: "врачу исцелися сам" (Евангелие от Луки).
   Теперь скажу о том, чего нет в  повести,  и  о  чем  не  знает  никто  из
Багряков, иначе говоря, включаю обещанный  читателю  в  заголовке  "детектор
правды". Сначала процитирую повесть (вы  уж  простите  меня  великодушно  за
самоцитату, я забочусь  только  о  повествовании,  которое  может  оказаться
пресным):  "Так  или  иначе  у  меня  было  с  Кононом  Трофимовичем   ровно
одиннадцать  встреч",  -  такие  слова  вы  найдете  в  повести  "Профессия:
иностранец".
   Однако,  визитов  пятерки  Багряка  на  Лубянку,  где  соавторы   впервые
познакомились с будущим своим героем Кононом Молодым, было только три. Роман
с Комитетом внезапно оборвался.
   И на том заботы Багряка о будущей повести кончились. Увы.
   Заказчик материала дал неожиданный для нас отбой  (по  решению,  кажется,
тогдашнего председателя Семичастного). Рассказ  о  разведчике  отменялся.  С
нами вежливо распрощались. И попросили о  визитах  позабыть,  как  будто  их
вообще не было. Листочки, написанные мною по ходу встреч, аккуратно  изъяли.
Откуда  взялись  недостающие  восемь  встреч,  без  которых  материала   для
написания повести было явно мало? Что  помогло  через  много  лет  появлению
документальной  (не  выдуманной!)  повести  о  человеке,  чья  профессия   -
иностранец?
   Теперь слушайте дальше.
   Конечно, после каждого визита, вернувшись  домой,  я  хватал  белоснежную
бумагу и записывал то, что все мы слышали: наши вопросы, и ответы  героя,  и
комментарии сопроводителей нашего героя, и даже краткие пояснения и  реплики
ведущего (которого я потом так и назвал в повести: "ведущий"). Памятью я  не
был обижен, она была у меня цепкая, но два десятка рукописных страничек  для
повести до обидного мало. Да и что  толку  от  желания  журналиста  что-либо
писать, если сама тема - закрыта! Заказ из-за чего-то кокнулся, сломался.  А
Конон Трофимович  представился  мне  (и  всем  нам)  чрезвычайно  интересным
человеком: остро мыслящим, привлекательным, не стандартным, умным  (нет,  не
зря позже именно он и некоторые его реальные ситуации стали  материалом  для
художественного  фильма  "Мертвый  сезон";  более  того,   Молодый   был   и
консультантом  фильма,  и  прототипом  главного  героя,  но  в   титрах   не
упомянутым, его назвали чужим именем; официально представлял картину прямо в
кадре Рудольф Иванович Абель. Все это было цепочкой, связаной  с  отказом  в
написании повести, посвященной Молодому. Мы все поняли. Увы: рты  наши  были
заперты, да и все равно материала,  повторяю,  не  хватало.  Будучи  зачата,
повесть погибла в утробе. На замысле можно было ставить жирную точку. Если б
не случай, самим Кононом Молодым придуманный и осуществленный.
   Отсюда  начинается  настоящая  история  сбора  материала  о   легендарной
личности.
 
   * * *
   Через полтора года мне вдруг позвонил домой старый и  добрый  знакомый  и
замечательный режиссер-сценарист Леонид Данилович: Валерий,  нет  ли  у  вас
случайно пары часов для приватной и приятной встречи  с  моим  другом?  Двух
братьев Леонида и Евгения Аграновичей, которых в  моей  семье  звали  "почти
однофамильцами" я знал и чтил; кстати, Евгений  написал  слова  к  песне  из
фильма "Истребители", в которой  поется,  что  "любимый  город  может  спать
спокойно и зеленеть..." Да, есть у меня "пара часов". Тогда ко мне!
   Кого  же  я  увидел  в  гостях  у  Леонида  Даниловича?  Господи:   Конон
Трофимович! Повод оказался достойным:  Молодый,  тряхнув  стариной,  написал
пьесу и решил прочитать Аграновичу, а  уж  о  приглашении  меня  в  качестве
эксперта  по  юридической  части  они  между   собой   договорились.   Пьеса
посвящалась суду над шпионом Лонгсдейлом, то есть над Молодым  в  Лондоне  и
называлась: "Процесс". С Кононом Трофимовичем, поздоровавшись, сделали  вид,
что никогда прежде не видались. Детектив-с!
   Расселись в кресла.  Конон  начал  читать  пьесу  ровным  и  отстраненным
голосом, лишенным эмоций, как обычно читают  авторы,  словно  текст  сочинен
каким-то незнакомым человеком, рассказывающим  о  том,  как  его  ставили  к
стенке и взводили курки  для  расстрела.  Впечатление  оглушающее.  Впрочем,
оставляю рассказ о чтении пьесы, как и о ее судьбе: эта  история  из  другой
оперы. Мы расстались с Молодым вполне профессионально и конспиративно, пожав
руки. Я не уверен, правда, что Конон заранее не предупредил хозяина о  нашем
знакомстве, но и Агранович не выдал себя: все сыграли свои  роли  словно  по
задуманному сценарию.
   Главное другое: мы с Молодым сразу определили взаимную  симпатию;  моя  к
нему объяснялась журналистской профессией, а  его  ко  мне  так  и  осталась
тайной по сей день. Читатель  сам  сочинит  причину  взаимопонимания.  Перед
расставанием я продиктовал Молодому (по его просьбе) свой  домашний  телефон
(а мой вам не нужен, надеюсь, по понятной причине, я сам "выйду на  связь").
Так я впервые в жизни услышал профессиональную терминологию, которая сегодня
даже рядовому читателю не в загадку: все мы стали учеными. Привыкли. Вошло в
обиход. А тогда шел семьдесят третий. Кто мог подумать, что Конону  Молодому
остался год жизни?
   Первый звонок последовал мне домой и явно из уличного автомата. Голос был
неузнаваемый, но я все понял. Мне было  предложено  "прибыть  в  одиннадцать
тридцать пять" в Нескучный сад, "к вам подойдут". Ну  что  ж,  я  поехал,  в
парке ко мне действительно  подошел  человек  в  черных  очках,  в  фетровом
головном уборе, который не был ни беретом, ни кепкой, ни спортивной  шапкой,
а именно "убором", надвинутом на глаза (специально для того, чтобы случайные
прохожие смотрели только на голову, а не на физиономию  моего  собеседника).
Если бы Молодый при этом был серьезным или нейтральным, я решил бы,  что  он
"тронулся", однако Конон Трофимович  откровенно  смеялся,  даже  не  обращая
внимания на мое недоуменное лицо. И вдруг сказал мне: нет, я человек в своем
уме, просто решил немного вас развлечь да и себя тоже. Поднятый воротник его
габардинового осеннего пальто (ниже колен) довершал портрет "героя". То, что
это был Молодый, я не сомневался ни на секунду, но все же  не  понял  смысла
"тайной вечери", происходящей днем.
   (Позволю себе лирическое отступление, которое займет не много времени.  В
ту пору ни я, ни мои Багряки еще не знали  о  существовании  суперлитератора
Жерара де Вилье, написавшего около ста с лишним "шпионских" книг с проходным
героем-агентом князем Малько Линге, а действие происходило всюду и, конечно,
в России, но не во Франции. И Молодый тоже  не  знал,  в  чем  я  более  чем
уверен. Вспоминаю сегодня это по той причине, что  нахожу  что-то  отдаленно
похожее на Багряка,  тоже  вынесшего  своих  персонажей  за  пределы  родной
России, да еще с "проходными" героями. Мода  давным-давно  зарождалась,  как
можно забывать Пуаро и Мегрэ?")
   Итак, вскоре я сообразил (и не  ошибся):  собеседник  играет  со  мной  в
разведчиков, как дети играют в войну, а зачем и почему ему так захотелось, я
еще не знал и мог только предполагать. Тайны или издержки  профессии?  Около
получаса мы прогуливались аллеями парка,  уходили  в  глубину.  Безлюдность,
благодать тишины. Я помалкивал, говорил Молодый, как бы разговаривая  сам  с
собой, а я редко вставлял вопросы,  боясь  задеть  говорящего  бестактностью
своей. Со стороны глядя, можно было подумать, что это не беседа,  а  монолог
человека, истосковавшегося по слушателю. Как уже было сказано, я  ничего  не
записывал.  Зато,  вернувшись  домой,  хватался  за  авторучку,  садился  за
бумажные листы (компьютеров тогда  еще  не  было)  и  "переводил"  память  в
строчки. Об очередной встрече мы договорились предварительно,  раскланиваясь
и решив впредь обходиться без телефонных звонков. Ушел он, следя: нет ли  за
ним "хвоста"?
   Отдельно расскажу о последнем разговоре с Молодым, весьма примечательном.
Он вдруг сказал: глаза и уши есть не только у стен, они и здесь есть, а я не
сумасшедший, знаю, о чем говорю. Кстати, добавил он,  вы  тоже  не  очень-то
рассчитывайте на  откровения  профессионального  разведчика:  о,  абсолютная
искренность только у дураков.  А  мы,  нелегалы,  живем  двумя  или  большим
количеством биографий: официальной, легендой и  реальной,  я  сам  не  знаю,
какая сейчас из них у меня и какая жизнь в моем будущем. Я  спросил:  почему
вы избрали именно меня для откровений? Честно? - мне все равно, все  вы  мне
едины: жизнь нелегала не измеряется ни временем, ни  качеством  собеседника.
Помолчал и добавил: ладно, попробую сформулировать лучше  и  приличней,  как
обычно говорят в вагоне дальнего следования, когда ты уверен, что  сосед  по
купе выйдет на какой-то  станции,  не  спросив  твоего  имени  и  не  сказав
собственного. Вы мне просто "показались", извините за прямоту; сыграла  роль
беседа у Аграновича. Вам обидно? Я профессиональный журналист,  было  ему  в
ответ, и у нас свои секреты и  способы  работы:  привыкаем.  Он  погрустнел:
руководство приостановило вашу работу, но я до сих пор не знаю, почему.  Где
и чем наследил? -  языком,  делом,  мозгами?  Мне  по-человечески  обидно  и
досадно. А то, что выбор мой пал на вас: судьба. И хитро  рассмеялся.  Вы  -
чему улыбаетесь? Мой шеф не  знает  о  наших  встречах  и,  надеюсь,  так  и
останется в неведении; вас это страшит или увлекает? Я  ответил  откровенно:
боюсь. Он спокойно заметил: правильно делаете. Мы простились.
   В конечном итоге у меня дома образовалась пачка  исписанных  страничек  с
нетленным содержанием. Об этой папке и о встречах  с  Молодым  я  решительно
никому не говорил: ни жене, ни Багряку, ни закадычным друзьям. Такое решение
было  продиктовано  мне  природной  осторожностью  и  рассудительностью,   я
понимал, что у меня в руках мина с часовым  механизмом,  способная  в  любой
момент "рвануть", причем, не по моей  воле.  Исключение  сделал  только  для
нового главного редактора "Комсомолки", сменившего Бориса Панкина. Отдав ему
папку, перевязанную бантиком, я кратко сказал (мы были с ним знакомы  давно,
он начинал у нас замом): Лева,  даю  тебе  на  хранение  свои  журналистские
записи, если хочешь, просмотри их,  но  большого  удовольствия  из-за  моего
почерка ты не получишь, тем более что там много символов, которые  без  меня
трудно расшифровать. Я точно "просчитал" ситуацию. Лев сунул папку в один из
своих многочисленных ящиков, не раскрыв ее, и забыл о ней  на  долгие  годы,
пока я сам о папке не вспомнил. Бог меня простит, учтя время, в  котором  мы
жили.
   Вернусь, однако, к встречам с Молодым.
   Главное: беседы были нам воистину всласть. И ему  откровенничать,  и  мне
услышать исповедь грешника. Правда,  не  ведаю,  что  испытывает  священник,
отпуская грехи, но что ощущает журналист, я теперь знал. Мне почему-то  было
очень горько  и  больно  за  моего  собеседника:  его  душевное  одиночество
способно было любого потрясти. Нет нужды описывать процедуру и  форму  наших
разговоров, все это по сути видно и  узнается  по  самой  повести.  О  самом
первом разговоре я все же скажу читателю. В нем Молодый  изложил  мне  некие
условия для будущих бесед. Прежде всего, сказал он, как и на Лубянке, ничего
не записывать  -  раз.  Второе:  желательно  (он  употребил  мягкий  вариант
запретительства) полностью доверять мне, независимо  от  того,  правдиво  ли
звучат мои слова, аргументы и логика, это важно не столько мне, сколько  вам
и вашей публикации, если она будет. Поверьте, добавил после паузы,  дав  мне
переварить услышанное, я не буду лгать, но "наши порядки" специфичны, я знаю
их лучше вас. И последнее: вы узнаете разные имена и  цифры  -  как  быть  с
этим? Отвечаю на незаданный вопрос: запоминайте и  после  расставания  дуйте
домой и записывайте. Ошибетесь? - не беда, это не страшно,  наша  работа  не
математические или физические формулы,  наша  наука  бытовая,  в  ней  важен
принцип, а не скрупулезность. Напутаете в  цифрах?  -  на  пользу.  Назовете
Иванова Сидоровым? - они и так останутся живы и себя все равно узнают,  зато
прицепиться к ним никто не сумеет. Вы все поняли? Понял, сказал я, например,
фамилию вашего миллионера я услышал с буквой "с", можно писать, как я  слышу
или как на самом деле? Он сказал: повторите вопрос.  Я  ответил:  "Лансдейл"
или "ЛонГсдейл"? Лишь бы в печь полез - полная вам свобода. Позвольте,  тихо
воскликнул  я   (если   уместно   восклицать   шепотом),   я   буду   писать
"документальную" повесть, а придумать каждый  лучше  меня  умеет!  Вы  очень
интересный человек, улыбнулся Молодый, у вас  как  раз  и  получится  больше
документальности,  чем  у  рисующих  с  натуры  художников-реалистов,   одно
примитивное вранье. Лично я предпочитаю Шагала и Пикассо, самых ярких докуме
   нталистов, по крайней мере, для моей родной профессии, Вы понимаете  меня
и наши профессиональные мозги и психологию? Вот об этом и пишите. Если у вас
получится.
   Забегая вперед и угадывая вопрос читателя,  скажу  сразу:  в  повести  не
слепок, не маска, которые делают скульпторы, лепя живую натуру.  В  процессе
бесед я сделал самое существенное для литератора открытие: мой герой никогда
и никому не говорил и не скажет п р а в д ы о своей профессии, о  себе  и  о
своем прошлом. Он - терра инкогнита, творческий человек, живописно  рисующий
собственную судьбу. Отсюда я принял ответственное  решение:  если  он  видит
себя таким, я либо  волен  изобразить  героя,  как  он  мне  представляется,
независимо от истины, то есть сыграть в его игру, либо оставить себе право и
свободу  отказаться.  Простор  для  фантазии  и  действий,  приближенных   к
реальности, пока мне пришелся по душе  и  по  силам.  Разве  не  так  писали
классики (которым я в  подметки  не  гожусь!)  свои  замечательные  повести,
"переворачивая" прототипы по собственному представлению.
   Таков должен быть по  моему  мнению  "детектор  правды",  то  есть  закон
повествования. Позже я еще  расскажу  читателю,  какие  эпизоды  придумал  и
домыслил к рассказанному моим героем, буквально влезая в его психологию и  в
состояние,  как  если  бы  сам  был  Кононом  Молодым.  Самое  поразительное
заключается в том, что много времени спустя,  когда  уже  была  опубликована
повесть, на читателя хлынул поток воспоминаний о Молодом: бывшие его коллеги
или едва с ним знакомые люди стали лихо цитировать придуманные мною  эпизоды
и  истории,  как  рассказанные  им  самим  Кононом  Трофимовичем.  Это  были
публикации под видом откровений Молодого в минуты  расслабленности,  да  еще
снабженные пошлыми "дамскими" подробностми о победах разведчика вовсе не  на
том фронте. Обижаться? Качать права? Пустое  это  дело.  Правда,  одному  из
"очевидцев", не удержавшись, позвонил домой: вы можете показать мне, если не
возражаете, записи рассказов Молодого, сделанные вами лично? Конечно, было в
ответ, я сейчас поищу в архивах (!) и тут же отзвоню вам.  До  сих  пор  жду
звонка, десять лет миновали. Бог им судья. И они лгали читателю, но и  я  не
безгрешен перед вами, домысливая и "обогащая" своего героя по моему  подобию
и по здравому смыслу; разница была лишь в том, что я цитировал себя, а они -
пользовались вторичным сочинительством (как жевать уже пережеванное).  Ложь,
сопутствующая жизни и судьбе профессионального разведчика. Суета сует.
 
   * * *
   Многие разведчики, будучи людьми достойными и честными, чаще не  реальную
жизнь проживали, а легенду, кем-то сочиненную или собственного производства.
Именно это важное отрытие я сделал для себя,  садясь  писать  документальную
повесть о великом и несчастном своем герое. И это произошло, - когда, как вы
думаете, - через год после ухода Молодого из жизни? Нет:  через  пятнадцать.
Именно пятнадцать лет написанная повесть "Профессия:  иностранец"  терпеливо
выжидала своего часа, спрятанная не только от постороннего глаза, но даже от
самого своего автора, то есть - от меня.
   Но обо всем этом чуть позже, а пока о криминальной истории, лично со мной
происшедшей. Долго раздумывал, стоит ли ворошить  прошлое,  если  семнадцать
лет я молчал, полагая самооправдательное  повествование  делом,  лежащем  на
уровне, которое ниже собственного достоинства.  И  решил  -  пора:  детектор
правды! Тем более что моя личная история  сыграла  важную  роль  в  рождении
повести. На всю эту ситуацию я дал предвиденную реакцию, заработав  инфаркт,
называемый трансмуральным. В реанимацию  мой  старшенький  передал  записку:
"Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради.  Вспоминай  одно  хорошее,  только
хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все минует. Главное  -  держись,  братишка.
Целую тебя, Толя".
   Удержусь  в  рамках  приличия  и  без  сведения  счетов,  весьма  кратко:
образовалось  окно  из  двухлетней   невозможности   публиковаться.   Многие
литераторы переживали вынужденное молчание по разнообразным причинам: личным
(болезнь, интриги,  семейные  невзгоды),  политическим,  творческим  и  даже
криминальным. Выбираю последнее вкупе с интригой. Подробностей не  ждите  по
банальной причине: противно прежде всего мне, да и читателю тоже.  Дотошному
из таковых не сложно докапаться до истоков, а уж  затем  разочароваться:  не
будет там ни попытки "уйти" за кордон, ни убийства, ни конфликта  с  главным
редактором, ни цензурного прокола в газетном материале, ни уголовного  суда.
Сплошная и "нормальная" для тех времен муть и  глупость.  А  всем  шептунам,
сплетникам, торжествующим (и  логику  утратившим)  напомню  Сенеку:  "Смерть
иногда бывает карой, чаще - даром, а для многих - милостью".
   Таким  способом  я  сохраняю  ситуацию  туманной  в  типичном   варианте,
связанном с тематикой: какая ж может быть повесть о  разведчике  без  тайны,
даже на ровном месте? Итак, образовалось творческое окно, которое  я  обязан
был  заполнить  работой  в  стол.  Так   часто   случалось   с   российскими
литераторами: ситуация, бывавшая и до революции, и много позже, и сегодня не
в диковинку. Можешь не писать - не пиши, а  если  не  можешь  не  писать?  -
регулярно "царапай" для тренировки пера и мозгов. Усохнешь на корню.
   Год тогда стоял 1982-й. В тот год умер Брежнев, пришел стоящий  первым  у
его гроба, а после него второй, тоже первым стоящий у гроба второго, за  ним
третий, первым стоящий у гроба третьего. Алгебры не было, жили  арифметикой:
раз, два, три, четыре. Для развития моего  сюжета  важно  то,  что  исчез  с
политического поля Семичастный, много  лет  назад  тормознувший  материал  о
Кононе Молодом. Я тут же понял:  можно  рискнуть  и  написать  повесть!  Но:
материал  был  у  нашего  бывшего  главного  "Комсомолки",   который   давно
перебрался замом главного "Литгазеты". Тогда я собрал Багряков, во  всем  им
признался, и Ярослав взял на себя обязанность заполучить  заветную  папочку.
Задача  осложнялась  тем,  что  Лева  Корнешов  неожиданно  стал  писать   в
соавторстве с кем-то шпионские рассказы (ничего себе  -  совпадение!),  а  -
вдруг?! Представьте себе, Слава Голованов без усилия добыл папку с бантиком,
девственно сохранившуюся в новом ящике другого кабинета  и  другого  здания:
наш Лев спокойно вручил Ярославу клад, даже не развязав бантика:  не  в  том
дело, что он не воспользовался чужим материалом, такого мы даже предположить
не  могли,  он  уберегся  от  соблазна,  что  очень  важно  знать  про  себя
творческому и честному человеку. Кстати, много времени спустя, когда Лев уже
работал главным еженедельника "Неделя" (7 ноября  1988  г.),  с  его  подачи
спецкор газеты взял у меня интервью,  в  котором  удалось  впервые  и  всего
однажды публично рассказать о моих тайных встречах с Молодым.
   Не придумаешь!
   Вскоре я уехал в Дом творчества писателей "Внуково", где в ту пору жил  и
работал.  Это  место  стало   для   меня   убежищем,   разумеется,   не   от
правоохранительных органов, а от безделия и во имя душевного  самоохранения.
Там  я  и  начал  писать  Багрякскую  "Фирму  приключений",  за   месяц   ее
"прикончив". Без перерыва перешел на  "Профессию:  иностранец".  Дело  пошло
резво и ладно: через два с половиной месяца явилось на свет нечто, пока  еще
не имеющее  названия;  имя  повести  родилось  позже,  когда  рукопись  была
отправлена редактором "Знамени" Григорием Баклановым в набор.  Думаете,  это
случилось сразу и просто? Не  тут-то  было!  Так  начинается  новая  эпопея,
связанная с публикацией вышеупомянутой работы.
   Первое и печальное, о чем я должен вам сказать: Конона Трофимовича уже не
было на свете.  Я  оказался  единственным  обладателем  бесценных  рассказов
легендарного человека, о чем забывать  мы  с  вами  не  можем.  Своеобразное
завещание  Молодого,  невольно  (или  вольно)  меня   избравшего   на   роль
исполнителя своего последнего желания, меня и смущало и  обязывало:  уже  не
материал, а готовая повесть лежала передо мной, за которую я в ответе  перед
нынешним обществом и перед будущим. Я  отчетливо  понимал,  что  в  условиях
начавшейся перестройки никакое "ведомство", никакой  издатель  пока  еще  не
позволят мне  обнародовать  готовую  рукопись.  Прежде  всего  следовало  ее
сохранить! Мог я, конечно, спрятать повесть, да так, чтобы  самому  было  ее
трудно найти, и не позволять о ней думать. Но как?
   Один экземпляр я отдал на хранение кинорежиссеру Алексею Герману. Повесть
ушла к нему, как в несгораемый сейф, а под моей черепушкой  уже  зашевелился
маленький  гнусненький  червячок  тайной  надежды:   когда-нибудь   Алексей,
прочитав повесть, захочет делать документально-художественный  фильм.  Какая
точная могла бы  родиться  у  нестандартного  и,  если  угодно,  гениального
Германа картина о Лонгсдейле-Молодом! Увы, грезы не сбылись, не  прошел  мой
номер. Алексей Юрьевич, думаю, даже не читал, а разве что  пролистал  первые
странички повести и не "заболел" моим сюжетом. Правда,  примерно  на  ту  же
тему снял  позже  пронзительную  "Хрусталев,  машину!".  Но  за  целостность
рукописи я был спокоен.
   После этого я решился: приехал к Диме Биленкину и  положил  ему  на  стол
рукопись (третий экземпляр засунул во Внуково  под  кровать:  конспиратор!).
Диму попросил пустить вкруговую по Багрякам. Повесть называл тогда  вычурно:
"Прометей ХХ века". (Сам в ужасе сейчас: ну  и  вкус!)  Что  ты  таинственно
подкладываешь мне? - спросил Дима. Это Багряк, ответил я. Через  сутки  Дима
позвонил мне: я не вижу Багряка, а вижу тебя, причем, не понимаю, откуда  ты
взял материал  для  прекрасной  работы,  что  ты  хочешь?  Благословения  на
подпись, ответил я: именем Багряка  обозначить  автора  повести.  Когда  все
прочитали, собрали консилиум. Мои  коллеги,  увидев  автором  П.Багряка,  не
выразили удивления.  Кто  будет  печатать,  ты  сможешь  сам  получить  визу
Комитета, учитывая твою ситуацию? Работа вам нравится,  спросил  я.  Ничего,
ответил  Ярослав,  название  зачем  библейское?  Вмешался  Дима:  будет  вам
разыгрывать Валеру!  Повесть  получилась  замечательная,  но  как  он  сумел
написать ее на куцем материале (единственный, кто вспомнил о давних  визитах
нашей пятерки на Лубянку), я просто не понимаю. Витя  Комар  добавил:  время
публикации и вправду ХХI век, в нашем не  пойдет,  к  тому  же  здесь  менее
четырех печатных листов. Два с половинкой, заметил  профессионально  Славка.
Володя Губарев,  до  сего  момента  загадочно  молчавший,  сказал:  я  найду
издателя и получу визу. Возражения против авторства Вали не имею, повесть по
теме не Багрякская. Дима немедленно согласился: она и по стилистике не наша,
а Валеркина. Лады? - подвел итог обсуждению Вовка Губарев.
   Ему я и вручил экземпляр.
   Одного до сих пор не понимаю: зачем?  На  что  надеялся?  По  дороге,  на
лестнице мы всегда умны, рассудительны, полны оптимизма.
   Это было в 1984-м. Ближайшие два года Володя Губарев от  ответов  на  мои
вопросы о  судьбе  повести  уходил:  в  пресс-центре  Комитета  спецкомиссия
разбирается. Есть сомнения? Нет, я  не  знаю:  молчат,  работая  кропотливо,
проверяя каждое слово,  запятую  в  рукописи,  и  в  какой  степени  повесть
соответствует действительности и  целесообразности.  Моя  работа  о  космосе
лежала два месяца. Но не год! - воскликнул я; может, дашь  телефончик,  я  с
ним поговорю? Тебе не стоит  вмешиваться  в  "процесс".  В  своем  деле  они
доки-академики. Все.
   Сразу скажу: мои Багрячки отнеслись  к  моей  личной  и  непростой  драме
максимально лояльно, с сочувствием, но публичности  в  защите  меня  и  моей
чести избежали. Это сделали Александр Борин и Аркадий Ваксберг,  работая  не
со мной в "Комсомолке", и не являясь моими соавторами по Багряку, а  трудясь
в "Литертурной газете": рванули на себе тельняшки и рискнули громко сказать,
как и могли бы сделать коллеги-друзья. Глаза Багрячков  смотрели  мимо  моих
глаз (кроме благородного Димы  Биленкина).  Впрочем,  я  далек  от  упреков.
Просто узы, творчески  связывающие  Багряков,  оказались  по-человечески  не
такими, как могли быть. Прочности не хватило. Однако, ни о каких претензий к
единоверцам по творческому процессу даже речи быть  не  может  у  меня.  Для
оправдания всегда требовалось умение человека говорить  кратко  в  изложении
мотивов: верю! А вот для обвинения можно и без доказательств обойтись и  без
экономии времени, а только одним качеством управиться: многословием; простым
Станиславским "не верю" в жизни не получается, жизнь не  театральная  сцена,
здесь нужны глаза в глаза.
   Тем не  менее,  я  признателен  именно  Багряку,  который  фактом  своего
существования позволил мне не прервать дыхания, сохранить возможность писать
и даже публиковаться (правда,  не  под  своим  именем,  а  под  Багрякским).
Кстати, в нашем содружестве никогда не было бытовых ссор (кроме творческих),
и "мальчишники" мы устраивали, пока был Дима, а после  него  довольно  скоро
иссякли. Сначала ушли  темы,  потом  уплыла  фантазия  и  поубавились  силы:
возраст. Дети выросли, пошли внуки. Правильно ответил однажды на мой  вопрос
профессор Вотчал (почему  мне,  еще  не  старому  человеку,  скучно  жить?):
происходит  нормальный  процесс  умирания  организма,  но  только  не   надо
грустить, мой молодой друг.
   Как нам, Багрякам, не грустить, если мы становились  разными,  что  сразу
ощутили эту зловредную разность? Не о деньгах речь, не о должностях, даже не
о  здоровье:  интересы  появились  несостыкованные,  несовместимые.  Примеры
приводить нет резона, доказывать - тоже.  Посмотрите  на  наше  общество,  в
котором мы живем, и найдете все доказательства и смысл в моих словах. Багряк
не подал в суд на развод, остался как если бы в "гражданском браке":  хочешь
- живи вместе, хочется разбежаться по разным квартирам -  беги.  Понятно,  о
чем я говорю? Мы хорошо поняли: больше никогда мы не  сварим  одну  кашу  на
всех.
   И все же, и все же...
 
   * * *
   Между тем эта странная блокада наконец была прорвана.
   Я постепенно  начал  публиковаться  во  многих  газетах,  уже  официально
работал в "Огоньке", часто печатался с  большими  и  заметными  статьями.  К
этому моменту Багряк, как выше было сказано, тихо растаял на  наших  глазах,
словно ледышка. Больше мы ни разу не собирались, последний раз увиделись  на
похоронах и на поминках Димы Биленкина. Комар и Слава отмалчивались, если  я
заговаривал о повести "Профессия: иностранец".
   Через два года (в 86-м) я по-партизански отнес рукопись Грише Бакланову в
"Знамя". Через неделю "главный" журнала официально обратился  в  пресс-центр
Госбезопасности, и тут неожиданно выяснилось, что там для  меня  приготовлен
"подарочек" от моего соавтора по Багряку.
   Предварительно меня пригласил к себе на Лубянку руководитель пресс-центра
Владимир Сергеевич Струнин, чтобы сделать несколько поправок по тексту, да и
то  в  виде  предложения.  Сидели  мы  в  кабинете  в  креслах,  нам  подали
бутерброды, чай, если угодно - кофе в специальных маленьких чашечках (вам  с
сахаром? - вот кусочки, каждый завернут в бумажку, как  в  поездах  дального
"плавания"). На столе у Струнина я увидел рукопись, пришедшую из журнала,  а
"Губаревского" варианта не заметил и даже спрашивать  не  стал.  Захотел  бы
Владимир Сергеевич, сам бы сказал: вот, мол, еще раз вас почитали.  Нет,  ни
слова: повесть была здесь свежевыпеченной.  Как  принято  "там"  (наверное),
начал Струнин разговор с погоды, с семьи, со здоровья, а уж затем  аккуратно
- к делу. От имени руководства - общая благодарность за отличное  исполнение
работы. Если вы не возражаете, сказал полковник Струнин (тогда же я  обратил
внимание на то, что все высокопоставленные кагэбешные чиновники,  как  один,
полковники, даже если они и генералы, и общаются с  окружающими,  говорят  о
себе не "я", а непременно  "мы"),  попросим  вас,  прежде  всего,  избегите,
пожалуйста, двух слов с (извините) пошлой оскоминкой "шпион" и "нелегал",  в
нашем ведомстве за границей работают только  "разведчики";  я  не  возразил.
Кроме того, малюсенькая просьба переправить слово джентльмен (в самом начале
повествования, когда в зале при первой встречи с Молодым вокруг него сидели,
как я написал, "джентльмены"), так вот, заметил Струнин, ежели вы не против,
назовите  их  "коллегами",  хотя  все  они,  как   вы   понимаете,   истинно
джентльмены. Я  понимал.  Даже  то,  что  сотрудники  пресс-центра,  дотошно
рукопись  проверяющие  на  "точность  и  целесообразность",  читали  ее   по
диагонали. У меня было в тексте написано, так я  специально  "проверял"  их:
Конон Трофимович Молодый родился  и  вырос...  (и  шел  московский  "точный"
адрес, к которому мой герой никакого отношения не имел, но позже мы  о  моих
"проверках" на грани фола  еще  поговорим).  Возможно,  они  нарочно  хотели
обнародовать неправильные данные об известном разведчике, то е
   сть дать "дезу"; а - зачем? Больше того: неужели я  сам  выполняю  чей-то
специальный заказ, являясь рупором  или  слепо-глуховатым  орудием  в  руках
нашей зарубежной разведки, продолжая сладко петь о тех же "тайнах" все  того
же "двора"? Ладно, предположим, что именно так: допрыгался? Прикуси язык!  В
самом  конце  полуторачасовой  беседы  Владимир  Сергеевич  открыл  в   моем
присутствии сейф, вынул из него возжеланный мною знаменитый гербовый штамп и
буднично шлепнул по первой странице повести. И - все!?
   Нет, еще один нежданный подарок спокойно вручил мне  Владимир  Сергеевич,
сопроводив такими словами: любому редактору любого калибра должно знать, что
изменения в тексте можно делать лишь с письменным уведомлением  пресс-центра
Комитета и с его согласия. Я воскликнул: даже чисто редакционную  правку?  -
отлично зная болезненный зуд, амбициозность  и  страсть  к  вкусовой  правке
любого редактора. Даже запятую нельзя трогать, - ответил Струнин,  -  вы  же
помните: "казнить нельзя помиловать"? Так и в нашем деле: отныне  ваш  текст
неприкосновенен. Это был воистину царский подарок.
   И мы пожали друг другу руки.
   Но почему же они целых два года держали рукопись дома у Володи  Губарева,
хотя Струнин потом откровенно сказал, что мою рукопись видит впервые; (стало
быть, у Володи ее не держали?) Действительно,  с  каким  смыслом?  Возможно,
сработал "испорченный телефон": одни были уверены, что еще не созрело  время
для публикации "такой" повести, а другие хотели, чтобы  когда-нибудь  я  сам
обо всех  перепетиях  "ведомства"  рассказал  читателю?  Ну  что  ж,  вот  и
рассказываю. Похоже, главным принципом разведки (не только  отечественной  и
"родной")  является  великая  и  мудрая  формула,   изложенная   в   Коране,
переадресованная мною из будущего времени в  прошлое:  "Все  было  так,  как
должно быть, даже если это было  наоборот"?  Поверить,  что  они  вообще  не
работали над рукописью, не могу и не  верю  в  злонамеренность  ведомства  и
своего старого друга-коллеги. Тем более что Володя, каким-то образом  узнав,
что повесть (уже не Багрякская, а под моей собственной фамилией)  набрана  в
журнале "Знамя", в одно прекрасное утро позвонил мне  домой  с  предложением
целый кусок (он сказал "кусище"  на  полосу)  опубликовать  в  виде  рекламы
"знаменского" варианта в его "Правде".
   Я был в смятении.
   К этому времени  выяснилось,  что  после  скоропостижной  кончины  Конона
Трофимовича  я  оказался  единственным  обладателем  бесценных  воспоминаний
легендарного человека. Получилось, что можно расценивать это как неожиданное
избрание Молодым меня на роль исполнителя его последней  воли.  Я  тогда  же
понял: никакое "ведомство" не позволит  случайной  "журналюге"  обнародовать
рукопись чужого для них автора. Помню, я даже обиделся на самого  себя,  как
на человека из не "их" круга. А как я мог им стать, тем более с моим языком,
наивностью и происхождением. Справедливости ради, скажу: уходя от жестокой и
зловредной цензуры, я всегда знал, что на  шаг  вправо  или  шаг  влево  они
отвечают мгновенной реакцией, стреляя на поражение. И все же "бежал их" (как
говорили в старину), то есть публиковал материалы острые и брался за вес для
себя непосильный. И "брал на грудь", пользуясь способом единственно  точным:
идти с этой публикой только "на вы", не юля и не вибрируя.  Терпеть  не  мог
фиги в кармане, но уж  пользоваться  эзоповым  языком  мне  сам  Бог  велел:
читатель, к счастью, умный и всевидящий.
   Возвращаясь к рукописи, прежде всего  вспомню  добрым  словом  Бакланова,
рискнувшего взять тяжкий вес с моей  груди  и  толкнувшего  вверх,  напрямую
обратившись в ведомство, а не к "родному" цензору: добился-таки визы в  КГБ.
Именно Гриша смело сработал, точно  оценив  общую  политическую  ситуацию  в
стране, начавшуюся "перестройку": возразить ему никто  не  решился.  Начался
87-й год. Публикация  о  миллионере  Гордоне  Лонгсдейле,  английском  сэре,
оказавшемся Кононом Трофимовичем Молодым, была чуть ли не первой  ласточкой,
перелетевшей не только Ламанш, но и все проливы между  запретами  цензуры  и
живым интересом многочисленных читателей.
   Первыми были и "огоньковцы", опубликовавшие отрывок  повести,  да  еще  с
подливой невероятной пикантности: Виталий Коротич сам попросил  у  Бакланова
право и возможность провести с "Профессией..." первую брачную ночь. В родном
"Огоньке"  дал  отрывок  (естественно,  сославшись  на  любезное  разрешение
"Знамени"), назвав его "Анфас и профиль  Конона  Молодыя"  (август  1988-й).
Дали две фотографии: на первой Донатас Банионис с Кононом (на съемках фильма
"Мертвый сезон"), а на второй впервые были представлены читателю  три  (чуть
не  сказал  богатыря,  хотя  близок   к   истине)   легендарных   разведчика
экстракласса: Рудольф Абель, Конон  Молодый  и...  "их  коллега"  (по  мысли
редакции - человек, лицо которого "пока" нельзя открывать  широкой  публике,
он действующий и находится сейчас в  самом  логове).  Вот  передо  мной  эти
фотографии, я тогда их видел и нынче смотрю: третьим был хорошо известный (в
узких кругах) Ашот Абгарович Акопян, один из резидентов, уже давно живущий в
Москве и работающий в аппарате госбезопасности.  Изобретение  "огоньковцев":
никто не знает какого-то "Ашота", зато контуры на фотографии дают  материалу
особый шарм: человек "там", мы его помним и за его судьбу  опасаемся.  Толпа
за этим номером журнала стояла прямо на первом этаже редакции: джинн пробкой
вылетел из бутылки.
   Помню, сижу у замглавного  Льва  Гущина,  входит  Коротич:  благодарю  за
достойный материал, Валерий (цитирую по  памяти  и  по  смыслу),  вы  хорошо
сработали. (На людях мы были с главным на "вы", наедине на "ты":  Виталий  и
Валерий, так сложилось.) Вместе выходим из  кабинета  Льва,  и  в  коридоре,
хитро улыбнувшись, Коротич шепотом: у тебя какое звание, если не  секрет?  Я
совершенно серьезно и тоже  шепотом:  полковник,  но  платят  маловато,  вот
видишь,  приходится  подрабатывать  халтурой,  только  никому   не   говори.
Расходимся,  Виталий  уверен,  что  мы  совершили  выгодную  сделку:  удачно
продали-купили государственную  тайну.  Через  день:  приветствую,  господин
полковник! - Здравия желаю, господин майор, а меня  поздравь!  -  Ну  да?  -
Вчера  за  публикацию  в  "Огоньке"  представлен   к   генералу.   -   Прими
поздравления, генерал! - Служу журналу!
   Две "физии": лукавая и серьезная, и обе не знают, чья рожа придуривается,
а чья в простодушной радости. Впрочем, я истину знаю, Коротич вряд ли  будет
ее  знать  и  торговать   ею,   как   иностранными   презервативами:   чужой
тайной-лажей. Где-то скажет не без удовольствия: у меня в штате  сотрудников
"оттуда" человек... десять! Не лыком шиты. Я каждого в лицо знаю:  раскусил.
В качестве анекдота доложу читателю, что и Коротич посягнул на текст,  желая
поправить что-то пустяковое уже в гранках; я, конечно, не  возразил,  сделав
скорбную физиономию, и заметил  апропо:  Виталий  Алексеевич,  вам  придется
звонить "им" в пресс-центр, вот телефончик. "Раскусивший" всех, звонить  все
же не решился, испытывая генетический страх перед гэбешниками  и  позабыв  о
новых временах с Горбачевым, идущим впереди со знаменем перестройки в руках.
   Затем началось победное шествование повести по  издательствам.  Лидеры  и
сотрудники демократических журналов и газет вдруг, как зацепившись за что-то
по дороге к публикации, вставали во  фрунт:  фантастика.  Никогда  прежде  и
никогда позже я не имел такой зеленой улицы, пока  многочисленные  редакторы
публиковали  "Профессию...".  За  шесть  месяцев  повесть  вышла  в   восьми
сборниках восьми издательств, отдельной книжечкой огоньковской  библиотечки.
Вскоре  появилось,  казалось  бы,  реальное  предложение:  делать  сценарий.
Режиссер (не буду называть фамилии, ни оправдаться он не может, ни  обвинить
кого-то не сумеет) имел неприятности: проявил инициативу с предложением и  с
идеей   документально-художественного   фильма.   У   нас   как-то   странно
складывается судьба известных и справедливых крылатых выражений. "Инициатива
наказуема", и ставят точку. Рано! Инициатива  наказуема  "исполнением":  вот
теперь - точка. Предложил  мне  писать  сценарий,  где-то  получил  денежный
аванс, взбаламутил спонсоров, потом из-за  чего-то  скис.  Я  даже  не  знаю
истинных причин ухода в тень энергичной  личности.  Лег  на  дно.  Возможно,
здоровье? После его смерти уже ничего не узнаю.
   Исключение составляет лишь главный "Знамени" Григорий Бакланов, пробивший
брешь в гэбешных службах и ставший воистину отцом моей повести.
 
   * * *
   Теперь перейду к конкретным  примерам  дезинформации,  невольным  автором
которых был ваш покорный слуга. Начну с элементарного: в повести я  написал,
что Конон Молодый родился, вырос в Москве на Русаковской улице в доме 2/1, в
61-й квартире пятиэтажки - прямо напротив кинотеатра "Шторм". Между  тем,  в
этой квартире того же дома жила  моя  семья:  мама,  папа,  старший  Толя  и
младшенький я, а Конон Трофимович никогда там не был. Об этом не только  мне
известно, но и "ведомству", я уж не  говорю  о  родственниках  моего  героя.
Дотошная  и  хитроумная  проверка,  устроенная  "спецкомиссией",  с  треском
провалилась: то ли и комиссии вообще не было, либо перед  ней  стояла  прямо
противоположная задача (что я и говорил выше), зато  в  бдительности  родных
разведчика я убедился сразу, как только вышел "Огонек". Первым прислала  мне
письмо (а не жалобу в ведомство!) родная сестра Конона - Наталья  Трофимовна
Молодая. Я немедленно позвонил по номеру,  указанном  в  письме,  и  услышал
мягкий интеллигентный голос, обладателем которого была женщина, первым делом
сказавшая, что искренно благодарна мне за повесть и за все доброе, сказанное
о брате. Конечно,  "вкрались  ошибочки":  родился  Конон  и  жил  он  не  на
Русаковской улице, а в Мертвом переулке, который потом  был  переименован  в
Островский. Вы еще написали, что его (и мои) родители  были:  мама  -  врач,
отец - ученый. Нет, в этом нет ошибки: папа был химиком, а  не  "ученым".  Я
терпеливо выслушал, не перебивая, а когда кратко рассказал, что ни от кого я
биографических сведений о Кононе официально не получал, даже от него  самого
не успел, а предположил,  исходя  из  его  манер  и  абриса  героя,  да  еще
"экземеновал" ведомство, Наталья Трофимовна, добрая душа, сразу  все  поняв,
недоразумения "сняла" и мне все простила. Кстати, она еще поправила  автора:
годом рождения Конона я назвал в повести 1924-й, сделав примитивный подсчет;
если в начале войны четырнадцатилетний Молодый (как я понял его) в  качестве
партизана попадает в руки абверовца (41-й минус 14) делает его  рожденным  в
1924; нет, поправляет меня сестра: Конон родилс
   я в 1922 году и попал к немцам в руки шестнадцатилетним. Досадная ошибка,
но кто виноват  (позвольте  спросить),  если  я,  не  имея  так  называемого
"допуска", был лишен права знакомиться с архивом госбезопасности, да  еще  в
период тотальной секретности. Согласитесь со мной: то, что для родной сестры
Молодыя казалось "досадной" ошибкой, то было на руку внешней разведке,  и  я
даже не знаю кому еще: в какой сфере какого государства-ведомства - спецу ли
в родной стране или  в  зарубежье,  обывателю  -  и  там,  и  здесь?  Вообще
"блошками" (как неприятно мне говорить так об ошибках, имея в виду  жизнь  и
судьбу легендарного человека), тем более что автор не намерен и  никогда  не
желал случайно или специально заниматься дезинформацией кого-либо.
   Не сомневаюсь в том, что читатель,  прочитав  мой  "детектор  правды"  до
самого конца и узнав все  остальное,  подумает  про  меня:  автор,  конечно,
смелый человек или отменный фантазер, но зачем же до такой степени? Кому она
была нужна, эта "деза": читателю, американцам или англичанам, на  гражданина
которой (на бизнесмена-шпиона Винна) был обменен Конон Трофимович?  И  какой
смысл в дезинформации, если повесть вышла в свет спустя пятнадцать лет после
описанных в ней событий? Тут я, хоть ставьте меня к стене, ничего не  пойму,
да и сам никогда не узнаю: поднимаю руки вверх. Неужели на  подобных  папках
архива, хранящихся в госбезопасности, стоит гриф: "хранить вечно"?
   Не сумею отказываться  от  предположения:  то  ли  в  нашем  пресс-центре
посмеиваются надо мной, то ли серьезничают, оставляя в моей повести "огрехи"
автора (вы еще узнаете потом, "какие"!), или уверены, что  все  они  т  а  м
лопухи, похожие на автора (а не наоборот?); может, все  эти  мелочи  лабуда,
точные данные о дате и месте рождения разведчика давно уже отработанный пар,
которым сегодня даже  сенокосилку  не  запустить?  И  уж  совсем  точно  они
уверены, что наш родной читатель не сумеет  распознать,  где  автор  говорит
правду, где озорничает, где берет доверчивого  читателя  "на  понт",  а  где
допускает в документальной повести вольности в расчете на то, что до  крошки
слопают?
   Обидно.
   (Делаю вставку, дабы читатель, готовя себя к переходу к  более  серьезным
примерам, ощутил атмосферу тех лет, трагически повлиявших на  судьбу  Конона
Молодыя. Еще раз вернусь к письму Натальи Трофимовны.  В  нем  нахожу  такой
пассаж:  не  знаю,  вы  ли  были  соавтором  пьесы   "Процесс",   написанной
"Конончиком", или ваш брат? Братья Аграновские, говорю в  ответ,  соавторами
не были, но предполагаю, что им  был  Леонид  Агранович.  Какова  же  судьба
пьесы, - спрашивает  меня?  Оказывается,  ее  поставили  после  прочтения  у
Аграновича в театре Красной Армии (помните,  читатель?)  и  вскоре  сняли  с
репертуара по "цензурным соображениям". Это  я  тут  же  выяснил  у  Леонида
Даниловича, ему позвонив. Сказал сестре Конона Трофимовича, в  ответ  же:  а
знаете ли вы, что инициатором написания пьесы и даже вашей  повести  был  не
Конон, а Комитет  госбезопасности;  не  отсюда  ли  и  судьба  их  оказалась
одинаковой? Все сходилось: пьеса и наши "посиделки" в Комитете имеют  единую
причину: секретов они нам не открывали, "зато" Конон Молодый  стал  неугоден
начальству из-за самостоятельности и  независимости  своих  суждений.  Стало
быть, пришло время легализовать легендарного разведчика, и так же это  время
ушло. Меня как током ударило: Господи, наши "тайные" беседы в Нескучном саду
тоже могли быть организованы по желанию  или  даже  по  приказу  всесильного
ведомства! Я такая же кукла, какой был мой  герой,  но  на  чьем  крючке  мы
сидели, кто повелевал нами в ту пору, как сегодня водят великими  мира  сего
всевозможные безымянные и только угадываемые  господа-кукловодчики?  Напомню
вам великие четыре строки, сочиненные на спор (на том пиру гениев я не  был,
пересказываю с чужих слов) с Вознесенским, Евтушенко и Рожденственским  (под
столом сидя с задачей за пятнадцать секунд сочинить нечто, имеющее "смысл");
бутылку коньяка выиграл замечательный поэт Николай Глазков: "Я на мир взираю
из-под столика: век двадцатый -  век  необычайный;  чем  он  интересней  для
историка, тем для современника печальней".)
   Вопросы есть?
   Перехожу к фактам более серьезным, чем вами уже узнанные. В  них  проколы
не ведут к трагедиям или к беде. Итак, ситуация до сих пор вызывающая у меня
недоумение. Боюсь, читатель тоже не сумеет сохранить выражение  своего  лица
бесстрастным. Закончу "ягодками", начну с "цветочков".
   Есть в повести момент, связанный с таким спичем ведущего (процитирую  для
точности): "...дело в том, что Лонгсдейл на разных этапах своей деятельности
мог сталкиваться с американскими разведчиками,  имена  которых,  чаще  всего
вымышленные (на этом месте я ставлю для нынешнего своего читателя  знак  "!"
В.А.), а потому имеющие значение кличек,  я  сейчас  представлю  с  краткими
характеристиками. Это и вам будет небесполезно  в  повести  для  большей  ее
достоверности, и нам, как говорится, не вредно..."
   Помню,  в  руке  моей  оказался  листочек  с  именами-фамилиями-кличками,
рукописно  исполненными:  с  десяток  американцев.  Иные  из  разведшколы  в
Бедвергсгофене (ФРГ), а кто-то из резидентуры США в Йокогаме (Япония). То ли
забыли они об этом листочке, или нарочно оставили, но факт остается  фактом:
работая над повестью, я самолично  расширил  список  до  шестнадцати  и  еще
раскрасил  имеющиеся  подробностями,  которых  не  было.  В  итоге   написал
"Приложение щ 9" (из архива Центра), пропорционально  разложил  по  адресам:
одних  "прописал"  в  Японии,  других  -  в  Германии.   Фамилии   брал   из
подвернувшейся под руку газетки, а клички придумать вовсе просто: Сал, Рено,
Гленн, Майк, Тони, "Стив (он же Стивенсон, он же Джим Пеллер, он  же  Роланд
Отто Болленбах - 1920 года рождения, уроженец  штата  Оклахома)".  И  своими
собственными руками да еще крохотной фантазией с  явным  желанием  прибавить
полупустым и плоским людям хоть немного того, что зовется харизмой, явно под
влиянием Юлиана Семенова, с которым был знаком (мы даже  дружили  в  период,
когда  он  писал  бессмертные  "Семнадцать  мгновений  весны");   количество
американских  агентов  уверенно  увеличил  до   шестнадцати   единиц   сверх
предложенных "ведущим", в реальности которых, кстати, я тоже не был  уверен.
Спрошу  вас  сегодня:  убедительно  звучит  текст,  когда  вы  просматривали
"Приложение номер 9"? Напомню читателю фрагменты описания любой  парочки  из
"моих" агентов (цитирую по книге): "Алексей" - лейтенант американской армии,
1925 года рождения. Среднего роста, волосы русые (мать  русская).  Молчалив.
Пьет мало. Увлекается  женщинами,  независимо  от  их  национальности,  даже
немками и еврейками. Занят преподаванием гимнастики  и  дзюдо.  Одновременно
заведует  экипировкой  курсантов  школы".  "Джонни  Муоллер"  (он  же  Антон
Алексеевский) - 35 лет, русский. Среднего роста,  плечистый,  плотный.  Лицо
круглое. Брюнет. Волосы густые, длинные, зачесаны назад.  Глаза  карие,  нос
прямой. Усы коротко подстрижены. Немного рисует,  хотя  и  дальтоник.  Пишет
стихи. Откликается на кличку "Лирик". Работает специалистом  русского  быта,
преподает взры
   вное устройство  и  радиотехнику".  Правда  ли,  что  здесь  не  хватает:
"характер нордический"? Со стороны пресс-центра мой "документальный"  список
не получил ни поправки, ни одного замечания:  мои  "кадры"  прошли,  как  по
маслу. Надеюсь, дело не в "деловом"  цинизме  ведомства,  которое  мало  чем
отличалось от моего "творческого". Буду благороден: в описании  "реальности"
тех времен пресс-центровцы исходили, как кажется мне, не из охраны настоящей
секретности, сколь заботились о  сохранности  ауры,  атмосферы,  типичности.
Воистину:  только  градусами  разнятся  наши  методы,  то   есть   крепостью
алкогольного напитка, но суть одна: сокрыть истину.  Правда,  их  список  по
сравнению с моим  мал,  да  и  красками  чуть  бледнее.  Впрочем,  кому  как
покажется; не мы ценители описанного и былого, и не нам знать, что устойчиво
в человеческой памяти, а что мимолетно.
   Мечты, мечты, где ваша сладость...
 
   * * *
   Продолжим перечисление загадок, которые  осторожно  называю  "странными",
поскольку я сам их сконструировал, надев на себя собственное представление о
жизни и коллизиях настоящих нелегалов. Представить себя  не  в  своей,  а  в
чужой шкуре (или маске) -  можно,  но:  не  дай  Бог!  В  повести  действует
человек, которого я долго  называл  "полковником  А.".  Если  не  забыл  мой
читатель, кратко напомню: первая встреча с ним произошла в ту пору, когда  я
еще был в составе Багряка, а он сидел в  свите  Конона  Молодыя  под  именем
Варлама Афанасьевича и давал по ходу беседы фактические справки о  внешности
и деталях какого-то здания в Германии (в ответ на нашу  просьбу  познакомить
нас с кем-то из крупных разведчиков), а затем со странным кульбитом вдруг из
"полковника А." превратился в Рудольфа Ивановича Абеля. На сей раз Конон был
уже сбоку от нас, как прежде сиживал Варлаам, а тот - в центре стола:  точно
визави. Томить читателя секретами  полишинеля  смысла  уже  нет:  и  повесть
прочитана, тем более что не в этой "конфигурации" Комитета суть дела. Суть в
том,  что  когда  я,  уже  сочиняя  сюжеты  повести,   ощутил   необъяснимую
потребность (может быть, чутье) осуществить возникшую идею:  соединить  трех
человек в одно лицо, имя которого придумывать не стал.  Назвал  его  ясно  и
просто: немецкий абверовец, в  руки  которого  в  Гродно  попал  молоденький
партизанчик Конон Молодый с грубо сделанными фальшивыми документами. А  что?
- легкомысленно подумал я, не могло ли такое  случиться  в  реальной  жизни,
которая и не такие невероятности преподносит людям. И  еще  несколько  слов,
чтобы освежить память читателя: абверовец-полковник вдруг  отпустил  Конона,
сильным пинком кованным каблуком сапога под зад и вышвырнул  его  из  своего
кабинета и с высокого крыльца, чудесным образом  спасая  жизнь  юноши;  этот
удар мой герой всю жизнь ощущал (так казалось мне), и копчик его, как верная
собачонка, увидев "чужого", начинал  ныть,  возвращая  память  к  эпизоду  в
Гродно.
   Так вот: через многие годы Конон Трофимович увиделся, наконец, при первой
встрече в Вашингтоне со своим резидентом  по  США  и  Северной  Америке.  Не
обессудьте, читатель, я вновь верну  вас  к  цитате,  а  уж  затем  во  всем
признаюсь, чтобы дать себе и вам пищу для размышлений. Итак:
   "... Было точно указанное время. Несмотря  на  то,  что  то  наш  век  не
каменный, а кибернетически-атомный, и людей, которым нужно  обнаружить  друг
друга  в  толпе,  могут  снабдить,  я  думаю,  какими-нибудь  локаторами  на
компьютерной основе, техника взаимного обнаружения оставалась у  разведчиков
на примитивном, но как говорится,  весьма  гарантированном  уровне  минувших
столетий. Так, сэр Гордон Лонгсдейл зажал сигарету  в  правом  углу  рта,  а
резидент, наоборот, в левом, и оба  они,  как  было  условлено,  постукивали
стеками свои левые сапоги, а в петлицах смокингов воткнули  булавки  один  с
красной, другой  с  зеленой  головками...  Еще  издали  Лонгсдейл  приподнял
котелок, приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на  его
лицо и замер с онемевшей  физиономией:  перед  ним  был  немецкий  полковник
абверовец, и как бы в доказательство того, что это был именно он,  у  Конона
Молодыя заныл копчик..."
   Прерываю цитату, чтобы перейти к финалу эпизода, вам известному, если  вы
читали повесть, если помните ключевую сентенцию: "Мне  остается  добавить  к
сказанному, что абверовцем в  Гродно  и  одновременно  резидентом  в  США  и
Северной Америке был не кто иной, как уже знакомый вам  советский  полковник
А., он же "Варлам Афанасьевич" из свиты  Лонгсдейла  и,  наконец  -  да,  вы
совершенно правы, читатель  -  Рудольф  Иванович  Абель;  неисповедимы  пути
Господни... Вот и теперь круг замкнулся".
   Нет, не замкнулся круг. Дело в том, что к вашему безмерному  удивлению  и
даже потрясению, вся эта фантастическая ситуация, изложенная  в  повести  и,
тщательно  проверенная   специальной   комиссией   пресс-центра,   а   затем
благополучно опубликованная, многократно переизданная и дома и за рубежом, -
я сам в недоумении и в растерянности, - от начала и до конца придумана лично
мною. Теперь поставьте себя на место - нет, не разведчиков  -  а  именно  на
место автора: неужто вам, уже  вкусившим  невероятия  странной  профессии  -
иностранец, не захочется не только увидеть в своем  американском  коллеге  -
абверовца, а в нем еще и Варлама Афанасьевича,  "сделав"  его  (гулять,  так
гулять!) еще Рудольфом Абелем?
   Соблазн у меня был невероятный: триада; я сам их всех объединил  в  одном
лице, не моргнув глазом. А сейчас с той  же  решительностью  признаюсь  вам,
своему читателю: грешен. Как все складно тогда получилось, да еще  было  без
запинки  пропущено  через  тотальную  проверку  пресс-центром.  Добавлю:   в
документальном повествовании?! У  меня  рождаются  три  варианта  ответа  на
загадку. Вариант 1-й: я гениально провидел то,  что  воистину  было,  о  чем
герой мой Конон Трофимович никогда не смел рассказывать мне, ни о встрече  в
Вашингтонском парке с абверовцем, оказавшемся Абелем. Вариант 2-й: им все до
лампочки, и вообще - был ли мальчик? Какая им разница: как бы  ни  говорили,
сколько бы о них ни в р а л и - одна п о л ь з а, кроме одного в р  е  д  а,
если рассказывали п р а в д у. Впрочем, даже если и не было никакой  встречи
с Абелем-абверовцем, им и это н у ж н о,  чтобы  вы  думали,  будто  встреча
такая была; беспроигрышная профессиональная лотерея. Наконец,  вариант  3-й:
вопиющая ведомственная халатность, пропустившая подобное  смешение  соленого
со сладким и с перцем, как гремучая смесь яда с противоядием в одной  колбе,
как кровосмесительное и грешное соитие родных братьев и сестер. Если так, то
закономерен осторожный и страшный вопрос: где мораль и  вообще  возможна  ли
нравственность там, где речь идет о разведработе,  где  плетут  одновременно
кружева и лапти? Лично мне все варианты противопоказаны:  я  реалист,  а  не
фокусник-канатоходец.  А  что  вы  скажете,   всевидящий   читатель?   Самое
примечательное заключается в том, что уже после публикации  повести,  я  уже
читал (и  вам  говорил  об  этом),  что  некий  господин  "со  слов"  Конона
Трофимовича "лично ему" рассказывающего эту сказку, как реальность. Не здесь
ли искать истоки происходящих событий: в психологии сотрудников разведки,  в
их принципах зарубежной деятельности, в практике и в традициях?  Еще:  а  не
так ли устроены в с е разведки мира, если иначе они не  могут  существовать?
До сих пор испытываю ощущение: будто из-за моих откровений кому-то из  людей
"невидимого фронта", то ли нашего, то ли чужого грозит о
   пасность. Тянутся от меня к ним  нити-путы,  от  которых  зависит  чья-то
человеческая жизнь и судьба. Конечно, я  немного  напозволял  себе  лишнего.
Теперь   прикусываю   язык.   Добровольно.   Из   чувства   сострадания    и
самосохранения. Им будет чуть легче, да и  мне  спать  можно  без  кошмаров.
Баю-бай...
   Теперь скажу самое главное: я сейчас  уже  сам  себе  не  верю.  Мною  ли
придуманы эти  встречи  в  Гродно,  в  Вашингтоне,  на  Лубянке  -  было  ли
услышанное вами и когда-то мною увиденное? Или Конон Молодый когда-то, мягко
передвигая ноги по аллеям Нескучного парка, все это  негромким  голосом  мне
внушал, вещая, как  "вливает"  в  мозг  гипнотезер?  Не  знаю.  Щипнет  меня
кто-либо, и я проснусь, или на скороспелой карете в специальном белом халате
с рукавами длинными, завязанными узлом за моей спиной, повезут меня-бедолагу
в Кащенко, хорошо бы не буйным, а тихим и задумчивым, а уж в палате  не  то,
что вам - неверящим, начну рассказывать коллегам, и все они  мне  наконец-то
поверят, как Христу.
   Веселенькая картинка.
 
   * * *
   Исповедоваться мне давно пора.
   Сейчас самое время, тем более что есть возможность рассказать вам, откуда
рождаются у литераторов фантастические сюжеты. Заблуждаются те, кто  думает:
из головы. Это у сумасшедших или у талантливых, у остальных  -  из  реальной
жизни, самой непредсказуемой выдумщицы. Вот  и  расскажу  читателю  легенду,
которую услышал впервые, когда говорить о подобном  нельзя  было  и  слушать
тоже. Мы учились на втором курсе московского юридического института.
   Шел 1947-й год. Был я юношей впечатлительным,  о  которых  чаще  говорят:
ушибленный или ударенный. Память - как липучка: что ни попадало на  глаза  и
на слух, сразу оказывалось в сундуке, открывать который можно хоть через сто
лет: свежие продукты, идущие на стол в фирменном ресторане или в  порядочном
доме,  как  из  морозильника.  Так  вот:  запомнилась  мне  байка,   шепотом
рассказанная по секрету (всему свету); а  другого  света  во  времена  после
Великой Отечественной даже быть не могло. Не я единственный в  МЮИ  оказался
посвященным в эту "государственную тайну". Кто ее выкопал и откуда не ведаю,
а выяснять тогда считалось делом неприличным: узнал, перекрестись и  передай
дальше, кому доверяешь, и ежели тебя спросят вроде из  любознательности,  не
сомневайся: стукач. А мы уже знали худо-бедно законы, как применяются, какие
из них уголовные, а какие политические (особенно популярная 58-я).
   Ничего не приукрашивая и не привирая, расскажу байку в  том  классическом
варианте, как сам услышал. И еще удивлюсь  вслух:  одного  понять  не  могу,
почему за десятилетия свободы слова и гласности -  никогда  не  читал  и  не
слышал этой байки, будто она  мне  одному  приснилась.  Сохраню  в  рассказе
колорит ушедших времен и сюжетную канву в  замороженном  виде.  Добавлю  еще
деталь психологическую: детективная начинка истории  вызывала  тогда  у  нас
особый (жгучий) интерес к только  что  оконченной  Победой  войне.  Огромное
количество тайн, связанных  с  Отечественной,  в  байках  и  открывались:  с
фамилиями героев и предателей.
   Итак, до начала войны в Минске жил молодой человек (судя по  всему),  был
он малоудачливый, во всяком случае, ничем заметным делом  не  отличился.  Но
именно этот человек имел прямое отношение к байке. Вы этого человека вряд ли
когда-то видели, но стоит мне сказать, какую  песню  он  написал,  вы  хором
воскликните: не может быть! Напомню этого человека  одной  строкой,  кстати,
ставшей  крылатой  после  первого   же   публичного   исполнения   известной
белорусской певицей Ларисой Александровской: "Выпьем за  Родину,  выпьем  за
Сталина, выпьем и снова нальем..." Вспомнили? Поехали дальше.  То  ли  слова
написал наш молодой человек, то ли музыку, я не знаю, а врать не хочу. Когда
мне впервые обо всем этом рассказывали, то даже фамилию автора  называли,  я
же запомнил только ее окончание, оно было на "ский". Так и придется называть
одного из героев истории: Ский. Впрочем, дело не в песне, она  будет  у  нас
знаком времени, не более того. Песня "запелась" и от  солистки  Белорусского
театра оперы и балета с помощью радио полетела по Советскому Союзу,  правда,
не изменив судьбы создателя: началась Отечественная. Помню еще я,  что  Ский
был евреем  (деталь  в  моей  байке  немаловажная,  вы  сами  скоро  в  этом
убедитесь), пошел добровольцем в армию солдатом и через несколько недель или
дней защищал родной Минск, отступил с фронтом, а город  стал  немецким.  Это
было в начале августа сорок первого года. Минск пал.
   Теперь вступают в действие молодая жена Ския с его двумя сыновьями, так и
не успевшие уйти от оккупации. Ский прошел всю войну с первого до последнего
дня и закончил ее офицером. Главное, что давало ему силы выжить (это уже моя
типичная и простимая вами отсебятина): желание отомстить фашистам за  гибель
семьи. Офицер был уверен, что жена  еврейка  и  сыновья  не  могут  уцелеть.
Возмужавший (авторская ремарка) Ский потратил все силы на то, чтобы с первым
пехотным батальоном ворваться в Минск. И ворвался. А  жили  они  на  окраине
города в трехэтажном доме на втором этаже (или третьем?). Конечно, герой наш
кинулся увидеть пепелище дома и постоять у места, где до  конца  своих  дней
жила его семья. Возможно,  Ский  еще  надеялся  найти  случайных  свидетелей
гибели жены и детей ("дважды евреев Советского Союза"!).
   Читатель уже понимает: подойдя к  месту,  где  когда-то  стоял  его  дом,
увидел не пепелище, а трехэтажку целой, даже ухоженной. Более того,  несмело
постучав в квартиру, Ский увидел жену и сыновей (наверное,  изменившихся  за
годы войны), причем, более растерянных,  чем  обрадованных  при  виде  отца.
Дальнейшая сцена, малопрогнозируемая вами, она вскрывает только малую  часть
драмы, перемешанную со счастьем.  Умолкаю.  Дети  отстраненно  слушают,  как
мама, не пустив мужа-освободителя дальше порога, заявляет: детям и мне  спас
жизнь  немецкий  офицер,  фашист.  Именно  в  этом  доме  была   абверовская
канцелярия и штаб. Сокращаю описательную  часть,  она  возможна  в  каком-то
другом материале (от очерка - через  пьесу  -  к  оперетте),  но  не  здесь.
Главное: жена немедленно и при сыновьях признается Скию, что не только  была
близка с немецким оберштурмфюрером, но и полюбила его больше жизни.
   Сделаем паузу.
   События, как понимает читатель, могли развиваться  по-разному.  Ский  мог
достать парабеллум (на что имел моральное право и  реальную  возможность)  и
тут же пристрелить неверную жену вместе с сыновьями-присосками, или  забрать
детей и уехать с ними в любой другой город или край огромной  страны,  перед
этом смачно плюнув жене  в  постылую  "рожу".  Оставим  пустое  перечисление
вариантов, вернемся к реальности: отец-муж, он же офицер - автор  знаменитой
песни,  никого   не   тронул.   Постоял   на   пороге,   выкурил   папироску
(литературщина:  немецкую  сигарету,  самокрутку  с  махорочкой,  выпил   из
фляжки-"бульки" глоток горького), развернулся и навсегда ушел.
   Забегаю вперед: нет, не навсегда, тем более что Скию еще предстояло дойти
до Германии и брать  Рейхстаг.  Опускаю  иные  детали  легенды,  предоставив
читательскому  воображению  огромное  поле  для  удовлетворения  собственных
патриотических и национальных чувств при описании  сцены  ухода  солдата  из
родного дома: и портрет Гитлера на стене, ковры на полу и прочее, что  может
оказаться богаче и содержательнее моих отштампованных картинок.
   Дальнейшие события переворачивают фабулу, создаются даже  не  Кафкой,  но
автором более фантасмагорическим: жизнью. Напоминаю: байка работает  в  моем
повествовании не просто потому, что в ней есть печаль и радость бытия, у нее
особое значение: она  пуповиной  связана  с  историями  моих  документальных
разведчиков,  она  символизирует  мысль  о  том,  что   в   нашей   реальной
действительности все возможно. Буквально: все! Мементо мори; и  еще  о  том,
что я вам рассказываю, тоже не забывайте о "мементо".
   Проходит какое-то время. О том, как сложилась дальнейшая  судьба  жены  и
сыновей, наш Ский не знал. До поры и до времени, а когда  вдруг  узнал,  его
потрясению не было предела, как не будет и вашему, мой благородный читатель.
Во всяком случае, скажу  пока  единственное:  жизнь  Ския  была  перевернута
наизанку. Итак, женщину, "немецкую подстилку и сучку",  с  детьми-"сучатами"
выкидывают из  пригорода  Минска  и  отправляют  в  далекую  полуразрушенную
деревушку (хотя еще хорошо, что не судили и не отправили  в  Норильские  или
Колымские лагеря). Оказавшись в глубинке (хотя я не уверен, что в  маленькой
Белоруссии есть и была "глубинка", впрочем, может и есть, если иметь в  виду
не географическое, а нравственное состояние "прокаженной"  семьи).  Вы  сами
можете представить себе,  каково  им  было  в  многострадальной  республике,
пережившей и фашистскую оккупацию, и партизанскую  войну  с  ее  потерями  и
горечью утрат. Какими глазами  в  деревне  смотрели  на  семью,  как  вообще
пустили ее к себе в соседство? Как семья  выжила,  куда  ее  поместили,  чем
кормилась мать с сыновьями, - о том легенда молчит, предоставляя нам все это
самим себе представить в меру нашего  собственного  воспитания,  культуры  и
отношения ко  всему  сущему  и  лично  пережитому.  И  тем  трагичнее  будет
восприниматься читателем финал истории: с чем большей  ненавистью  воспримем
любовь немецкого фашиста с еврейкой, да еще с ее  "волчатами",  тем  сложнее
примем итог; но и о том подумаем: чем терпимее отнесемся мы к  случившемуся,
тем человечнее уложим в нашей душе финал.
   В том и в другом  случае  мой  читатель  не  убережет  себя  от  ощущения
трагедийности "счастливого"  конца.  Предупредил?  Теперь  слушайте.  Прошло
какое-то количество времени (месяцы или  годы),  "подстилка"  вдруг  однажды
увидела у кого-то  в  руках  (возможно,  у  местного  интеллигента-врача,  у
начальника) газету "Правда", на  первой  странице  которой  большой  портрет
(нет, не в траурной рамке и без  некролога),  с  поздравительными  подписями
самых известных в стране людей, а первой  фамилией  среди  них  был  Сталин.
Глянула несчастная: это был "он"! Никому не сказав ни слова, даже  сыновьям,
женщина правдами и неправдами добывает деньги, пешком преодолевает дорогу до
первой станции, умоляет продать ей билет на поезд Минск-Москва (и это  в  те
самые строгие послевоенные годы), приезжает в столицу. И  является  (куда  ж
еще может прийти настоящая советская женщина, даже полюбившая  немца-фашиста
- своего  спасителя?),  конечно  же  на  площадь  Дзержинского  в  НКВД.  И,
представьте себе,  просится  на  прием  к  "самому",  да  еще  с  "секретным
сообщением государственной важности", сокрытие которого от любимой Родины не
давало ей, как казалось женщине, права жить на  белом  свете.  Это  был  тот
самый редкий тип уже не просто гомосапиенса, а его подтип гомосоветикус, что
означает: заражение вирусом той болезни, которая называется мною  "принципом
талиона (возмездия)", не путайте, пожалуйста, с "принципом  сталиона  (имени
Сталина)". Разница между двумя принципами существенная: первый провозглашает
"око за око" и "зуб за зуб", а второй: полное своеволие.
   Наша героиня была мгновенно принята высоким начальником, положила ему  на
стол фотографию из "Правды" и шепотом (с  криком  ли,  с  гордостью,  или  с
великой и непереносимой печалью, предварительно коснувшись  губами  дорогого
лица) сказала: это не  тот,  за  кого  он  себя  вам  выдает,  это  немецкий
фашист-абверовец, штурмбанфюрер "такой-то"!
   В ответ услышала: успокойтесь. Вот вам сердечное и водичка,  попейте.  Он
ищет вас по всей нашей стране уже столько времени. Он будет счастлив, узнав,
что вы и ваши дети нашлись, что живы и здоровы. Возможно, разговор на  самом
деле был дословно не таким, никто из передававших  легенду  при  встрече  не
присутствовал, но за суть беседы можно  положить  голову  на  плаху.  Следуя
байке, говорю, что бывшей жене Ския были  даны  деньги,  приличные  вещи,  и
женские и детские, и билет на поезд и даже сопровождение. И еще просьба была
изложена: никому ни слова. Мы подошли к концу странной истории,  о  которой,
повторяю, я никогда и нигде не читал, но вам, возможно, повезло больше,  чем
мне. Прекрасно понимаю, что вы уже давно,  как  только  почувствовали  запах
сенсации, сразу заглянули в конец повествования и прочитал фамилию одного из
главных действующих лиц этой странной  истории.  Остальным  даю  на  закуску
выдержки из официальной  справки,  процитировав  несколько  слов  Советского
энциклопедического словаря:
   Берут Болеслав, с  декабря  1948  года  по  март  1954  первый  секретарь
Центрального комитета ПОРП, президент и председатель Совета министров,  член
компартии Польши с 1918. В 1942 году по  декабрь  1948  года  член  Польской
рабочей партии (ППР); в  сентябре  1948  -  генеральный  секретарь  ЦК  ППР;
председатель Крайовой Рады Народовой.
   Как видите, о работе Берута в советской госбезопасности да еще на опасной
и ответственной должности в Минске на посту полковника-абверовца - ни слова.
Как и о том не сказано, что его жена с двумя сыновьями вскоре  переехали  из
Белоруссии в Польшу и жили там до  смерти  Болеслава  Берута;  мальчики  оба
учились в Варшавском университете, который, кстати, был построен с  участием
Советского Союза, а их мама была первой леди-президентшей.
   Болеслав Берут умер в 1954-м году.
   Но даже  после  его  смерти  отец-офицер,  вскоре  найденный  "органами",
ежегодно навещал  уже  повзрослевших  детей  (и  бывшую  жену,  разумеется),
правда, не пел при них о том, что надо "выпить за Родину  и  за  Сталина,  а
выпив, снова налить". Дальнейшая судьба вдовы Берута  и  всей  его  семьи  с
"примкнувшим" к ней "папочкой" - неизвестна. (Помните самую длинную фамилию,
ставшую  в  нашей  стране  нарицательным  термином?)   Меня   до   сих   пор
настораживает одно  обстоятельство:  почему  многочисленные  "акулы  пера  и
орала" в пору свободы слова и тотальной гласности  все  же  не  ринулись  на
поиск "правды", какой бы она ни была: скандальной или спокойной? Подозреваю,
как минимум, два варианта: либо история была настоящим фольклором,  что  уже
не казалось притягательным профессионалам-журналистам,  хотя  тем  же  "трем
богатырям" наши предки не пожалели времени для их "раскрутки" и  сейчас  еще
крутят;  либо  тайна  была  заложена  "ведомствами"  столь  глубоко,  что  с
раскопками до сих пор все еще сложно и вряд ли вообще досягаемо. До  банков,
до государственных секретов, до  сплетень,  до  саун  и  датков-взятков  мои
братья-коллеги докопались, а тут откат по всей  линии  фронта.  Тоже,  скажу
вам, тайна в тайне, как разукрашенные матрешки "ваньки в ваньках".
   Надеюсь, вы представляете себе, как нас, студентов, потрясла эта легенда,
не зря мы передавали ее друг другу из уха в ухо.  Могу  предположить,  какой
начнется "бунт" на журналистской палубе, как только появится эта публикация.
Да, я сознательно  вызываю  на  себя  шквальный  огонь;  кто-то  откликнется
бранью, требуя приковать меня к позорному столбу за посягательство на  честь
и достоинство легендарного поляка,  даже  от  правительственной  ноты  я  не
уберегу наших чиновников из министерства иностранных дел.  Кто-то  должен  в
конце концов либо поставить точку (вопросительный или восклицательный  знак)
на этом  загадочном  деле?  Что  тут  ущербного  для  достоинства  человека,
который, как Штирлиц,  забрался  в  самое  логово  врага  и  смело  выполнил
патриотический долг, да еще полюбил еврейку с ее волчатами-сыновьями, спасая
их от неминуемой гибели? Что во всем этом неприемлемо,  если  все  это  было
именно так, а не  иначе?  Любовь  и  долг:  вечные  спутники  противоречивых
сюжетов детективного жанра и реальных коллизий  нравственного  и  морального
свойства.
   Теперь поставьте себя на мое место (если это возможно) и подумайте:  имел
ли я право соорудить конструкцию Рудольфу Абелю,  как  у  Болеслава  Берута?
Если    один,    будучи    видным    коммунистом,    оказался     в     роли
полковника-"абверовца",  почему...  даже  дух   захватывает...   Абель,   не
отягощенный идеологией коммунизма, а всего  лишь  профессионалом-разведчиком
не может в иной ситуации тоже стать абверовцем? Вы меня, надеюсь,  правильно
поняли: не вымысел мною руководил, а домысел, который  был  логичен  и  даже
закономерен, не так ли?
   Тем более что Абель сам предложил (нам, Багрякам) сначала себя  "Варламом
Константиновичем", потом резидентом советской разведки в  Америке,  а  здесь
полшага   до   "полковника-абверовца"   в   Гродно.   Смущает   меня    одно
обстоятельство: я сам ловлю себя на "извинительной"  и  "самооправдательной"
интонации,  в  данном  случае  неуместной.   Боюсь   случайного   совпадения
совершенно разных ситуаций?
   (Помните известный  рассказ  о  человеке,  который,  упав  с  колокольни,
остался живым? Здесь положено рассказчику сказать слушателю: как  называется
эта ситуация? Не мучайся, я сам скажу: случайность. Но если этот же  человек
снова падает с колокольни и остается в живых? Совпадение. Если  же  этот  же
тип в третий раз падает с той же колокольни и вновь остается  в  живых,  как
зовется эта ситуация? Сам тебе скажу: привычка!)
   Вернусь к нашим (извините) "баранам". Кто не знает, что совпадения обычно
встречаются в жизни, причем чаще, чем в заштампованных детективах, а  уж  из
реальности  естественно  переходят  в  литературу.  Здесь  и   Раскольников,
убивающий старушку-процентщицу у Достоевского,  и  офицерик  из  Купринского
"Поединка", на дуэли стреляющий в соперника и отправляющий его на тот  свет,
а великие рассказы Лермонтова и Пушкина: все эти трагические сюжеты приходят
из литературы в реальную жизнь.
   Как принято говорить в таких  случаях:  варианты  возможны.  Но  что  мне
особенно   интересно   знать:   почему   и   зачем   пресс-центр    Комитета
госбезопасности  спокойно  пропустил  искусственно  сконструированную   мною
ситуацию в дуэте Молодый-Абель?
   Неужели их (не гипотетически, а уже на самом деле) устраивала "деза"  или
я (о, совпадение; о,  привычка!)  угадал  правду?  Или  их  это  вообще  "не
колышет"?  В  реальной  жизни   у   разведчиков   все   до   такой   степени
взаимоизвестно, что все настоящие тайны  хранятся  только  от  нас  с  вами,
читатель, не от друзей-соперников по разведке. Не потому ли  члены  комиссии
(о чем я раньше догадывался  и  вспоминал)  в  полглаза  и  в  четверть  уха
знакомились с повестью "Профессия: иностранец": интересно читать? - ладушки;
нет идеологических проколов? - тоже ладушки. "Чтиво"? - пожалуйста:  ложками
и от пуза.
   Во всем остальном: табу.
   И вообще: чего я к ним привязался? Мне ж за эту повесть даже премию дали,
признав лучшей публикацией о работе разведчиков и вручали  прилюдно  диплом.
Поскольку   премия   была   совместной:   Союза   писателей   с    Комитетом
госбезопасности,  в  специальном   кабинете   на   Лубянке   сидели   визави
представители двух профессий: с "той" стороны никого  из  джентльменов  я  в
лицо не знал, зато с "этой"  -  о,  Господи!  -  всех  по  фамилиям  и  даже
именам-отчествам, до сих пор  не  понимаю:  они  на  работу  пришли  или  из
любознательности?
   Право дело: садись за стол и сочиняй новый детективчик. Название возможно
любое, даже  не  весьма  оригинальное,  зато  актуальное:  "Писатель  меняет
профессию". А закончу любимой (как утверждают историки)  пословицей  Нерона:
"Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит".